Очаровательное захолустье

ГЛАВА 14

— В реанимацию входить запрещается. Но вы можете поговорить с ним — у него мобильный телефон.

— Откуда?

— …Принесли.

Спасибо, ребята!

Я набрал нарисованный на бумажке номер. Гулкий, очень далекий (не через Пень-хауз ли связываемся?), но вполне внятный и яростный голос отца:

— Одну руку отвязали, слава богу! Ты скажи — почему они меня тут привязанным держат? И голым, абсолютно?!

— Почему он привязан? — обратился я к медсестре.

— Чтобы не вырывал капельницу.

— А почему голый?

— Так положено в реанимации. Чтобы любая точка на теле была мгновенно доступна.

— …Слышишь? — спрашиваю я у отца.

— …Слышу, — недовольно хрипит он.

Потом он лежит уже в палате. Я сижу рядом. У другой стены — такая же трогательная пара: отец и сын. Их любовь — в отличие от нашей, сдержанной, бурлит, не вызывая никаких сомнений в ее существовании:

— Отец! Ну почему ты так пьешь?

— А ты почему так пьешь, сын?

Обуреваемые этой нежной заботой, они приканчивают бутылку. И это — после инфаркта! Палата лишь на две койки, и не общаться тут нельзя. Тот отец наливает остатки и протягивает моему отцу:

— На, выпей!.. Ты что — не русский человек?

— Я русский человек. — Отец усмехается. — Но предпочитаю следовать указаниям врача.

Вдруг у него под подушкой что-то крякает. Отец изумляется, подняв брови, потом, вспомнив, достает мобильник. Недоуменно слушает, потом тыкает телефончиком в мою сторону:

— Тебя.

— Слушаю, — солидно говорю я.

Некоторое время там тишина — потом голос Любки:

— Поскольку замгенерального по связям с общественностью теперь я, а общественность теперь — это ты, то я связываюсь с тобой и сообщаю, что тендер мы выиграли.

— Ура, — произношу я.

— Но чуть было не проиграли.

— Почему?

— Сразу после твоего ухода Андре с крыши кинулся.

— …Погиб?!

— Нет, слава богу! Зорин спас.

— Зорин?.. За ним кинулся? С парашютом?

— Нет. Это уж ты преувеличиваешь! Просто заранее Андре за ногу привязал.

— Внимательны вы к нему.

— Так он же сын Есенина и Зорге!

И вот отец уже, упрямо шаркая тапками, идет по длинным больничным коридорам, пристально — и как бы недоуменно — разглядывая то одно, то другое. Подходит к залитому солнцем окну, сморщившись, разглядывает цветы в горшках. И, продолжая свою почти столетнюю сельхоздеятельность, цепко хватает какой-то лист и с яростью разглядывает его, вывернув, как ухо провинившегося.

— Не может быть такого растения! — отпихивает лист.

И он, видимо, прав! Потом вдруг, повернувшись, смотрит на меня:

— Ну а как ты — сделал там, что намечал?

— Ничего я не сделал!

— …Турок ты, а не казак, — ласково говорит папа.

Мы привозим его из больницы домой, кормим, и он укладывается отдохнуть. Я заглядываю в светящуюся щель: читает, почти вплотную поднеся книжку к глазам. Молодец.

Потом мы на кухне ругаемся с женой.

— У тебя после этого юга морда… как красный таз!

— А у тебя… как губка!

— Значит, мы созданы друг для друга?

На радостях мы дарим одному таракану жизнь.