Очень хотелось жить

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, ЗАПИСЬ ДЕСЯТАЯ…

В Ашхабаде меня так и не дождалась мама. Наше свидание откладывалось на неопределенный срок…

«А может, оно и к лучшему? — думал я. — Кем появлюсь сейчас дома? Сержантом пехоты. Мои одногодки уже командуют ротами, эскадрильями, награждены орденами, медалями. А у меня есть лишь право носить на груди желтую нашивку — знак тяжелого ранения. Нет, сначала надо пробиться в авиацию, отличиться в боях. Вот тогда…»

Я утешал себя, но не маму. Ей, в сущности, было все равно, в каком звании пребывает ее сын. Лишь бы он был с нею…

Я был полон надежд, когда шагнул за госпитальные ворота. В моем нагрудном кармане вместе с мамиными письмами лежало приглашение майора Пигалева. Больше я не мог ждать ни минуты. Поэтому решил, не заходя к своим родственникам, сразу же ехать в штаб.

Улица была придавлена низкими, тяжелыми тучами. Шел мокрый снег, мостовая давно не убиралась, тающие, порыжевшие кучи лежали на тротуаре.

На остановке у Центрального сквера почти не было людей. Старенький трамвайчик долго тащился по темным, еще не проснувшимся улицам. Чем ближе к штабу, тем все больше росло мое волнение. А вдруг моего майора перевели в другой город, послали на фронт? Мне казалось, что самое главное — найти майора Пигалева, а все остальное быстро уладится, ведь он же прислал мне письмо, велел зайти…

В бюро пропусков были только одни офицеры. Отталкивая друг друга, они пробивались к маленькому окошку, где сержант в комсоставской форме выписывал пропуска. Мне показалось неудобным участвовать в общей свалке, я отошел в сторонку, стал ждать, когда у окошка схлынет толпа.

Майор Пигалев оказался на месте, но дежурный мне разъяснил, что по моему делу он со мной говорить не будет, а надо звонить лейтенанту Калюжному. Я занял очередь к внутреннему телефону, потом долго объяснял, кто я такой. Слышимость была неважная, к тому же лейтенант никак не мог понять, почему мне, сержанту, дали направление в штаб.

— Меня приглашает майор Пигалев! — кричал я в трубку.

Наконец, с зажатым в кулаке пропуском, я зашагал по длинному, плохо освещенному коридору, отыскивая комнату с нужным номером. Я кривился от боли, проклятущие сапоги все-таки мне сильно жали, наверное, уже мозоли натер. Но вот та самая дверь. Постучал, услышал глухое: «Да, да». В глубине комнаты у окна сидел молоденький лейтенант. Не повернув головы в мою сторону, он продолжал читать какие-то бумаги, разложенные перед ним на столе. Я приложил руку к пилотке и отчеканил:

— Товарищ лейтенант, бывший курсант Ферганской летной школы явился согласно письму майора Пигалева…

Лейтенант оторвался от бумаг, посмотрел на меня пустым, ничего не выражающим взглядом и рявкнул:

— Кру-гом!

От неожиданности я едва удержал равновесие, но команду исполнил.

— Шагом м-арш! — раздалось за спиной.

Я промаршировал в дверь и очутился в коридоре. Что же я сделал не так? Не так вошел, не так доложил? Или надо было в помещении снять пилотку? Я снова постучал, снова услышал: «Да, да». Вторая моя попытка поговорить с лейтенантом Калюжным также закончилась неудачей. Я еще не успел дойти до стола, как снова раздалось: «Кругом! Шагом марш!» — и, ощущая гадливое чувство собственной малости, я опять вылетел из комнаты. Пока я раздумывал, что же делать дальше, на пороге появился лейтенант Калюжный. Он закрыл дверь на ключ и, не обращая на меня никакого внимания, пошел по коридору. Во мне закипала злоба. В два прыжка я догнал лейтенанта и обратился к нему совсем не по-военному:

— Скажите, почему вы со мной не хотите говорить? Я получил вызов от майора Пигалева и вот явился…

— «Явился, явился», — передразнил меня Калюжный. — В каком виде явился? Почему без погон? Где лычки, если ты сержант?

— Что мне дали в госпитале, в том я и пришел. На фронте у нас еще не было ни лычек, ни погон…

Упоминание о фронте вызвало у лейтенанта новый приступ ярости.

— Да что мне тут всё фронтом тычут! А мы, по-твоему, тут сидим и ворон ловим! Какие там у тебя документы, покажи!

В комнату меня он не пригласил, тут же в коридоре прочел ответ майора Пигалева и справку из госпиталя.

— Э, да у тебя нестроевая статья. И ты собираешься летать?

— Чувствую себя отлично, уверен, что летную комиссию пройду.

— Ну, если уверен… Приходи завтра за назначением в шестнадцать часов.

В голове у лейтенанта Калюжного приоткрылся какой-то другой клапан, и он вдруг проявил обо мне заботу:

— А спать-то у тебя есть где, сержант?

— Есть, — буркнул я.

К своим родственникам я свалился как снег на голову, не предупредил, что выхожу из госпиталя. Пока я околачивался в штабе, а потом болтался по улицам, спустился вечер. Дядя Володя и тетя Агнесса уже вернулись с работы, бабушка кормила их ужином. За столом я рассказал, что был в штабе, завтра пойду за назначением. Ночью спал плохо, думал о маме, ведь она меня ждет, еще не знает, что мне не дали отпуска. С нехорошим чувством вспоминал лейтенанта Калюжного, обида не проходила: за что же он так со мной?

Утром, сразу же после чая, простился с родственниками, предупредил, чтоб обо мне не беспокоились: если больше не появлюсь, значит, уехал в часть. Времени, как говорили мы в детстве, у меня было целый вагон. Дошел до Центрального сквера, сам не заметил, как ноги вынесли меня к воротам госпиталя. Потянуло зайти к ребятам, но я удержался: начнут расспрашивать, как дела. А что я скажу? Сплошной туман неизвестности. На улице было холодно и мерзко. Сел в трамвай, поехал в старый город на Бешагач; в чайхане выпил несколько пиалушек зеленого чая, съел большую миску лагмана с душистой лепешкой. За окном талые ручейки сливались в большие морщинистые лужи, дул пронзительный ветерок. А в чайхане было тепло, не хотелось уходить.

В половине четвертого я появился в бюро пропусков. Дежурный сержант порылся в ящике, протянул мне незапечатанный конверт. Затаив дыхание, подошел к окну, долго не решался извлечь бумажку. Что приготовила мне судьба: авиационный полк, летное училище? В конверте лежало командировочное предписание. Предлагалось убыть на станцию Джусалы в распоряжение командира БАО. Тяжелое предчувствие заползло в душу. Вернулся к окошку, спросил у сержанта, что такое БАО.

— Батальон аэродромного обслуживания, — расшифровал аббревиатуру сержант. — Бывшее ЧМО[3].

Еще раз пробежал текст своего предписания, обратил внимание на подпись: «майор Пигалев». И хотя все решил лейтенант Калюжный, я понял, что поделать уже ничего нельзя: круг замкнулся.

На вокзале уточнил, что станция Джусалы находится в Кзыл-Ординской области. Как раз отходил пассажирский поезд «Ташкент — Куйбышев». Вошел в первый вагон, занял боковую полку. Настроение было хуже некуда. Думал, что случится такое? Из пехоты рвался в авиацию, а такая, с позволения сказать, авиация в сто раз хуже пехоты. После бессонной ночи и всех тревог я чувствовал себя неважно и, облокотившись о столик, заснул сидя.

— Эй, солдат, с нами ужинать!

Я вздрогнул, открыл глаза. Поезд уже шел. Напротив меня сидел инвалид с деревянной колодкой вместо ноги. Расстелив цветастый платок, он нарезал сало. Рядом с инвалидом мальчишка лет пятнадцати разламывал узбекскую лепешку.

— Подгребай поближе! — весело крикнул инвалид. — Тебе говорю, служивый! Или оглох?

При виде розового, лоснящегося сала у меня потекли слюнки. Но, пересилив себя, я отказался:

— Спасибо, сыт!

Инвалид озорно подмигнул мне и загнул крючком указательный палец.

— Ну, даешь! Где же тебя так накормили? В госпитале? Оттуда?

— Оттуда. Вчера выписали.

— Тогда брось брехать. Сам сидел на госпитальных харчах. Отпустили по чистой. — Он постучал костяшками пальцев по своей деревяшке. — Отвоевался Петр Алексеевич! — Он сунул мне в руку бутерброд. — Ешь!

Я откусил огромный ломоть, аж поперхнулся.

— Куда путь держишь, служивый?

— В Джусалы. А вы дальше?

— На этот раз ближе. В Арыси сойдем. А в Джусалах где служить собираешься? В чистом поле? Постои, постой! Есть там какой-то аэродромчик. При нем состоят вояки…

— Вы, должно быть, здешний? — Осмелев, я еще потянулся за салом.

— Нет, я ростовский, донской казак. Воевал в морском десанте. А лежал в Чимкенте одиннадцать месяцев. Вот и задержался в этих благодатных краях. Степь да степь кругом! А я степи люблю. Теперь разъезжаю по степям, мне ведь даже тыловой третьей нормы не полагается, а есть-пить надо! Вот племяш помогает. То мешок поднесет, то на станции за кипяточком сбегает. Сам я на деревяшке уже не ходок.

На остановке парнишка сбегал за кипятком, инвалид достал мед, попили чаю. Я вернулся на свое место. Постелил на полке жидкую иранскую шинелишку и, хотя сапоги мне нещадно жали, разуваться не стал. Мои попутчики показались мне подозрительными. Ездят по поездам, должно быть, воруют, откуда у них сало да мед? А племянничек на дядю ничуть не похож…

— Чего не разуваешься? — Инвалид подошел ко мне, стуча своей деревяшкой. — Дай себе отдых. Побереги ноженьки, покуда они у тебя есть.

— Дядя Петя! — подал голос молчавший весь вечер паренек. — Он, поди, боится, что мы его обворуем.

Племянник словно мои мысли прочел.

— Если это в голове держишь, то обижаешь, — насупился инвалид. — На кой ляд сдались нам твои дырявые чеботы? Мы сами народ не бедный. Вот, подивись!

Он развязал свой мешок, тот был доверху набит пачками чая.

— Ух ты! — изумился я. Чая в таких количествах мне не приходилось видеть даже в магазине.

Мой попутчик быстро спрятал мешок и, оглянувшись по сторонам, прошептал:

— Знаешь, почем нынче такая пачка в Казахстане? Ну так вот, товару везу на пятьдесят кусков. Не меньше. А ты думаешь…

— Да ничего не думаю, — ответил я. — Давайте спать. Доброй ночи!

Проснулся я только под утро, будто кто-то ткнул меня кулаком под бок. В проходе блекло мигал светильничек. На нижней полке, где с вечера располагались инвалид с парнишкой, сидела старушка-казашка, кутаясь в серый пуховый платок. Перепугавшись, я сунул руку под лавку и ничего не нащупал. Так и есть, вчерашние друзья меня облапошили, свистнули сапоги. Я вспомнил, как несчастный Толик Фроловский на лютом кзыл-ординском морозе маршировал в одних портянках. Вот так теперь придется и мне. Явлюсь в часть босым, что обо мне скажут?

На всякий случай я заглянул под лавку. Сапоги были на месте, только съехали в дальний угол. Радуясь своему счастью, я кинулся обуваться. Пальцы нащупали что-то мягкое — из сапога выпала пачка чая! Такая же пачка была в другом сапоге. «Ну и посмеялся надо мной инвалид Петр Алексеевич! — подумал я. — Зря вот погрешил на порядочного человека! Впрочем, какой же он порядочный? Откуда раздобыл столько чая? Но на карточки ведь!..»

На станции Джусалы из всего поезда сошел я один, огляделся и направился вдоль путей к серому зданию вокзала, показавшемуся мне очень знакомым. Неужели? Если по другую сторону песчаный бугор, а на нем стоят казахские юрты, то значит… Казахские юрты стояли на своем месте. Значит, именно здесь я вывалился из окна санитарного вагона, потянувшись за арбузом…

Инвалид Петр Алексеевич имел совершенно точные сведения о военном гарнизоне станции Джусалы. В степи за юртовым городком, километрах в семи от станции, был аэродром, а вернее, посадочная площадка, которая в случае нужды могла принять транспортные Ли-2, летавшие из Ташкента в Москву и обратно. Площадку обслуживала аэродромная команда, занимавшая школьное здание неподалеку от вокзала.

Начальник штаба этой хилой части лейтенант Сомов посмотрел мои документы и воскликнул:

— О, вы у нас первый фронтовичок!

Он попытался вдохновить меня открывающимися передо мной перспективами.

— Вы знаете, какие задачи стоят перед БАО? Готовить аэродромы — это раз. — Лейтенант Сомов стал загибать пальцы. — Обеспечивать вылеты — два. Кормить, поить, обиходить летный состав — три. Своими зенитными пулеметами охранять небо над аэродромом — четыре…

Пальцев на руках у лейтенанта Сомова не хватило. Он смотрел на меня с достоинством и был великолепен. Ему, наверное, и в самом деле казалось, что судьбы войны находятся в руках батальонов аэродромного обслуживания.

— Вот и посудите, мало ли у нас дел! — закончил свой монолог лейтенант Сомов. — Выбирайте любое на свой вкус.

— Просил бы определить меня в зенитчики.

— Хорошо, зачисляю вас помощником командира взвода зенитных пулеметов. Только у нас пока нет еще ни командира взвода, ни бойцов, ни самих зенитных пулеметов. Все в будущем. А пока пойдете начальником караула на аэродром. Смените старшину Зеленого. Разводящим у вас будет ефрейтор Чекурский, человек в этом деле достаточно опытный, он и введет вас в курс дела.

Ефрейтор Чекурский был старше меня лет на двадцать пять. Щуплый, тонконогий, остроносый, он напоминал деревянного человечка Буратино из сказки Алексея Толстого. Движения у него были какие-то неживые, угловатые, будто к его рукам и ногам привязали ниточки, за которые дергал в нужный момент кукловод из театра марионеток. Оказался он моим земляком, работал в Ашхабаде начальником планового отдела завода.

— Значит, отправляемся в пятидневный дом отдыха, — ухмыльнулся мой разводящий. — На горячем песочке позагораем, попьем кумыс.

— Будем доить степных кобылиц? — спросил я с любопытством.

— Ну зачем же доить самим? Получим с доставкой на дом. — И, прочтя на моем лице недоумение, пояснил: — В сухом пайке нам дают и брикетный чай. Мы отдаем его казахам, а за это они нам носят кумыс. Без чая казах жить не может, а где его сейчас купишь?

Я показал чай, который засунул мне в сапоги инвалид дядя Петя.

— Ого, пачечный! — воскликнул Чекурский. — Это целое состояние! Держите его на самый крайний случай, как золотой фонд.

Вместе с нами в караул шли еще пять солдат, все люди пожилые, под пятьдесят, нестроевики из мастеровых: два плотника, печник, каменщик и парикмахер, таким в БАО и цены нет.

За песчаным косогором в зеленеющей степи были уже видны две большие грязно-белые холстины, образующие посадочный знак «Т». Впрочем, взлетать и садиться здесь можно было где угодно, степь была плоской как блин. На аэродроме, до которого мы еще шли порядком, нас с нетерпением поджидал старшина Зеленый со своим нарядом.

— Хочется поскорее добраться до части, помыться, газеты почитать, а то мы здесь совсем одичали. — Старшина Зеленый, худой, сутулый человек, протянул мне руку для знакомства.

Зашли в караульное помещение. Внутри небольшой деревянный домик имел впечатляющий вид: печка, облицованная изразцами, удобные нары, табуретки, столики, шкаф для посуды, вешалка. Четыре широких окна глядели на все четыре стороны света.

— Здорово сработано? — опросил старшина Зеленый и сам же ответил: — Здорово! У нас отличные мастера, им бы только Печерскую лавру у нас в Киеве расписывать. Да вот беда, нет пока фронта работ, ходят в караул, теряют квалификацию.

Зеленый достал тетрадь, обернутую в красную клеенку. Я расписался, что принял караульное помещение со всей перечисленной в описи мебелью, а также цистерну горючего под пломбой, шесть бочек из-под масла, два полотна парусины и два стартовых флажка — белый и красный.

Зеленый заторопился, стал собирать вещмешок.

— Хорошо, что у нас сержантского полку прибыло. А то, кроме меня, и ходить карначом было некому.

Потом мы с Чекурским сидели на скамеечке перед нашим домиком, глядели, как исчезают за песчаным косогором сменившиеся караульные. Легкий ветерок шелестел в траве, раскачивая головки краснеющего там и тут мака.

— Радиосвязи с частью у нас нет, — начал Чекурский, который получил указание начальника штаба ввести меня в курс дела.

— А если что случится?

— Что тут может случиться! — Ефрейтор махнул рукой. — Если будет посадка, то предупредят из Ташкента. Теперь о составе караула. У нас трое часовых и два стартера. У стартеров работенки никакой, ну, переложат свое «Т», если изменится ветер. Ветер, однако, здесь постоянен, как жена Цезаря. Поэтому поступаем по справедливости: стартеры тоже стоят на часах. Стоят-то на часах, а часов ни у кого нет. Часовые, кто понимает, ведут отсчет времени по звездам.

— А кто не понимает? — спросил я с улыбкой, видя, что мой разводящий острослов и оригинал.

— Тот расплачивается за свою астрономическую отсталость, может отстоять и лишку. Но обиженных не бывает, почасовая нагрузка все равно невелика. Выходит что-то по два часа в сутки, ведь у цистерны стоим лишь ночью. В светлое время такой необходимости нет.

— Почему?

— Во-первых, кроме мальчика с бидончиком кумыса, здесь никто появиться не может. Во-вторых, окна задуманы таким образом, что даже лежащему на нарах открывается круговой обзор. В-третьих, наш начальник склада ГСМ Басаргин шепнул мне, что в цистерне давно уже нет бензина, равно как и масла в бочках. Есть еще несколько других, правда менее существенных, причин, которые убеждают нас в том, что дневное бдение у цистерны не имеет практического смысла.

— А другие в это время воюют, — сказал я.

— Что мы можем поделать! — вздохнул Чекурский. — Каждому свое. Мы — боевая, самообеспечиваемая единица. Жизнь убеждает, что БАО без авиаполка обойтись может, и на нашем примере видно, что это так. А пусть летчики попробуют прожить без БАО — и дня не протянут. Кто же их будет охранять, кормить, стричь, банить, делать прививки против оспы? У них же ничего своего нет. Вот и получается, что боевой летчик по отношению ко мне является иждивенцем…

Заканчивался апрель, дули теплые ветры. Через пять дней появился старшина Зеленый, расписался в красной тетрадке, что принял у меня караул. Потом я менял Зеленого. Старшина опять спешил, даже не стал ждать, когда я возьму тетрадку.

— В следующий раз все оформим, — сказал он и убежал.

— К Надьке своей торопится, — шепнул Чекурский.

— Какой такой Надьке?

— Есть такая толстушка, в пекарне работает. Как-то я заглянул на базар табачка посмотреть, а там Надька мылом англицким торгует. За два дня раньше старшина раздал нам по маленькому кусочку такого мыла. А разницу, стало быть, Надьке-пекарше снес. Вот такая завертелась любовь на мыльной основе…

Чекурский хихикнул и полез в карман за кисетом.

Как-то поутру я проснулся от шума за дверью. К возбужденным голосам примешивался басовитый говорок моторов, буравящий тугой степной воздух. Весь наш малочисленный гарнизон, поднявшийся, как по тревоге, был наверху. Все были возбуждены, посадка самолета была заметным событием в нашей стылой караульной повседневности. Даже флегматичный Чекурский оживился. Он тыкал пальцем в небо и, подталкивая то одного, то другого, повторял:

— Туда смотрите! Вон он летит. Видите?

Все, конечно, видели. Двухмоторный бомбардировщик ходил по кругу, медленно, словно нехотя, снижаясь. Его косая, все увеличивающаяся тень ползла по земле. У белеющего вдалеке посадочного знака неистово размахивали флажками наши стартеры Шапкин и Колин.

Утреннее солнце вышивало на бледной скатерти степи золотистые кружева. Расцвечивались золотом морщинистые складки песка, пучки верблюжьей колючки казались теперь вытянутыми из золотой проволоки, золотистая ящерица, склонив голову набок и причудливо извиваясь, торопилась по своим насущным заботам. Золотистые блики вспыхивали на кромке плоскостей снижающегося бомбардировщика.

Распугав стартовый наряд, «Дуглас» грузно плюхнулся у посадочного знака, утонул в оранжевом облаке поднявшегося песка. Потом в мареве оседающей пыли возникли фигуры летчиков. Впереди раскачивающейся, еще не окрепшей после полета походкой шел крепыш в зимнем комбинезоне. Определив в нем командира экипажа, я доложился и попросил разрешения взять самолет под охрану.

— Берите. Но пока в машине остался штурман. Он сдаст груз.

Пепельный чуб, выбивавшийся из-под шелкового подшлемника, индейский нос с горбинкой, улыбочка, не сходившая с округлых губ, — все это показалось мне очень знакомым. Я где-то видел этого человека. Но где? И тут перед глазами возник июльский вечер сорок первого года, маленькая станция под Ферганой, купе переполненного вагона, летчик, возвращающийся со свидания, которого мы, окружив плотным кольцом, расспрашивали о летной школе…

— Простите, если ошибаюсь, вы не сержант-пилот Коврижка?

— С вашего позволения старший лейтенант Коврижка. А откуда ты меня знаешь, сержант? Где встречались?

— В Ферганской летной школе, — выпалил я, радуясь неожиданной встрече, будто пучком света озарившей те дорогие, невозвратные дни. Словно все это было вчера: кавалерийские казармы, яблоневые сады, первый самостоятельный полет…

— Так, так, — протянул Коврижка, вычерчивая какую-то фигуру носком сапога на песке. — Кто же у тебя был инструктором?

— Сержант-пилот Ростовщиков.

— Нет твоего Ростовщикова, — вздохнул Коврижка. — Многих наших нет. А вот я отлежался в госпитале, был списан в транспортную авиацию, стал воздушным извозчиком. — Он увидел у меня на груди желтую нашивку. — О, и ты побывал на фронте! Что же случилось с вами после того, как мы улетели под Москву?

Члены экипажа вместе со своим командиром выслушали мой невеселый рассказ.

— Такие, стало быть, дела, — проронил Коврижка. — А как же тебя занесло в Джусалы?

— Из госпиталя.

— Ну, это другое дело. А я как услышу, что лететь в Джусалы, так оторопь берет. Пустыня, ветер, песок, никакой культуры. Одним словом, дыра. — Коврижка склонился к моему уху. — Правда, завелась здесь у меня одна татарочка, на телеграфе работает, тем и спасаюсь.

Летчик Коврижка был в своем прежнем репертуаре. На его хитроватом лице появилась пошловатенькая улыбочка.

— А татарочка ничего, жаль, что бываю тут редко, пропадает товар. Стоп, хочешь познакомлю?

К нашему караульному помещению уже подруливал старенький, трясущийся всеми поджилками ЗИС-5. Перед тем как усесться в кабину, старший лейтенант Коврижка махнул мне рукой и пожал плечами. Должно быть, он выражал свое недоумение тем, что я не проявил особого желания знакомиться с телеграфисткой.

Машина увезла летчиков в часть, а вернулась со старшиной Зеленым и людьми, свободными от караула. Началась разгрузка «Дугласа». Несколько человек забрались в самолет. Оттуда, через люк вылетали перехваченные веревками кипы гимнастерок, шинелей, мешки с ботинками. Все это укладывали в кузов.

— Живее, живее! — подгонял бойцов старшина Зеленый. — Имущества на десять ездок, а нам до обеда надо управиться.

— У Зеленого прекрасное настроение, — заметил Чекурский. — Видно, кое-что из барахлишка выкроит для своей Надьки, а та — на базар.

— Так уж и на базар, — усомнился я.

— Надька спроворит. Куда же девать такую уйму добра? На каждого выйдет по десять комплектов.

— Не волнуйтесь, добро не пропадет. Все это означает, что ожидается новое пополнение из гражданки.

Чекурский хлопнул себя по лбу.

— Вполне логично! Как же я не сообразил сопоставить факты!

Через три дня, вернувшись из караула, мы увидели новое пополнение. По школьному двору ходили взад и вперед жители Средней Азии; как я узнал, киргизы. Иные, собравшись кучками, сидели у забора, пили чай из привезенных с собою чайников и вели неспешную беседу. Это были люди весьма почтенных возрастов, поначалу освобожденные от воинской службы, но теперь ужесточившейся мобилизационной метлой выметенные из высокогорных районов Нарыпа.

Через два дня старшина Зеленый обмундировал новичков, и теперь они являли собою ужасающее зрелище. Если в своих ватных халатах и белых островерхих шапках из войлока они как-то еще смотрелись, то в военной форме выглядели нелепо, неестественно. На огромных животах, растянувшихся от непомерного употребления жирной баранины, чуть не лопались гимнастерки, монолитные задницы едва умещались в галифе, пилотки были надеты поперек головы, как треуголка императора Наполеона.

Даже тщедушный Чекурский, глядя на новобранцев, вдруг почувствовал себя орлом.

— Лихое воинство, ничего не скажешь! Нет, с такими бабаями я в разведку не пойду!

Я представил себе пугливого Чекурского, проползающего между вражескими окопами, чтобы захватить зазевавшегося «языка», и прыснул.

— Над чем смеетесь, товарищ сержант? — насторожился Чекурский.

Мне не хотелось обижать ефрейтора, и я сказал:

— Да так, что-то такое вспомнилось.

Утром оказалось, что я смеялся не столько над Чекурским, сколько над самим собою. «В разведку с бабаями», образно выражаясь, пришлось идти не ему, а мне. Меня пригласил начальник штаба лейтенант Сомов.

— С завтрашнего дня от несения караульной службы вы освобождаетесь, — сказал он. — Ваша задача — обучить людей держаться в строю, отдавать честь, словом, самым азам армейской жизни.

Легко сказать: «обучить»! Мои новые подчиненные никогда в строю не ходили, более того, в своих горных аилах даже не видели, как ходят другие. Зачем надо отдавать честь, когда проще сказать «салам алейкум», — не понимают, в знаках различия не разбираются, для них что сержант, что полковник — одно и то же, все равно командир. Словом, сложностей хоть отбавляй. Первое: никто из моего взвода по-русски не понимал, лишь один боец Омурзаков где-то общался с украинскими переселенцами, но знал по-украински примерно так же, как я по-туркменски, поэтому языковой барьер предстояло преодолевать с помощью жестов. Второе: не было отделенных командиров, придется сразу заниматься с целым взводом. Третье… Четвертое…

Я начал с того, что выстроил свой отряд по росту. На это ушло уйма времени; чтобы показать, кому где становиться, многих пришлось водить за руку. Для строевых занятий я выбрал место подальше от любопытных глаз местных жителей, в особенности мальчишек: они бы смущали моих бойцов. Мы вышли из ворот и двинулись по улице. Я шел впереди и старался не оглядываться; мне, бывшему курсанту Харьковского пехотного училища, отшагавшему на плацу не один десяток километров, было больно видеть, как идет мое войско. Ряды смешались, строй сбился в кучу, все принялись говорить, за моей спиной зашумел самый настоящий восточный базар.

Добравшись до облюбованной мною площадки, я снова выстроил взвод и начал втолковывать своим ученикам, как надо ходить строевым шагом. Объяснял по-русски. Мне, как мог, помогал Омурзаков, переспрашивал по-украински и переводил на киргизский.

— Вот смотрите, как надо ходить, — показывал я. — Правая рука согнута в локте перед грудью, левая рука прямая, оттянута назад, опираюсь на правую ногу, левая нога впереди, носок оттянут…

Я медленно прошелся перед взводом, чеканя шаг и строго фиксируя движения. Старался как мог; думаю, что мой училищный взводный, требовательный до педантичности лейтенант Тимофеенко, выставил бы мне пятерку с плюсом. Потом выкликнул Омурзакова, полагая, что он лучше других понял мои объяснения, попросил пройти, как я показал.

— Слушай мою команду! Смирно!

Омурзаков встрепенулся, выставил вперед свой колыхающийся живот — плечи перекосились, голова запрокинулась. В этой позе он не удержался, зацепился ногой за ногу, чуть не упал.

— Стойте, как обычно, не напрягайтесь, только выпрямитесь, подберите живот, смотрите прямо. Ясно? Шагом марш!

О боже! Толстый Омурзаков двинулся эдакой каракатицей, правая рука шла у него вперед вместе с правой ногой, а левая — с левой. Я велел ему остановиться и пойти своей обычной походкой. Но куда там! Теперь у Омурзакова ничего не получалось, вмиг разучился ходить, и только!

Я вернул Омурзакова в строй и, присмотревшись, выбрал солдата помоложе и несколько постройнее. Увы, он пошел точно так, как и Омурзаков. И третий, и четвертый, вызванные мной из строя, передвигались все той же иноходью, только все это получалось у них, мягко говоря, менее изящно, чем у красавцев-скакунов. Было от чего мне прийти в отчаяние! «В чем же тут дело? — недоумевал я. — Может, они думают, что Омурзаков, который меня понимает лучше их, шел правильно и нужно всем ходить, как он?»

Выбившись из сил и сорвав голос, я объявил перекур. Курящих во взводе, кроме меня, не было. Киргизы, так же как и туркмены, закладывали под язык перетертые вместе с золою зеленые табачные листья. Эту смесь они хранили в маленьких выдолбленных тыквах, заменявших им табакерки. Любители острых подъязычных ощущений все время отплевывались желчно-зеленой слюной.

Шло время, занятия продолжались. Наступил май, возвестив о себе теплыми, душистыми вечерами. После ужина наступало свободное время. Чекурский и моя прежняя караульная команда все время пропадали в нарядах, я коротал долгие вечера среди своих солдат. Они рассаживались во дворе по своим земляческим группам, и из каждой приглашали меня к себе. Это были добрые, сердечные люди. Многие захватили из дому по мешку разных продуктов: лепешки, сушеные фрукты и толкан — молотые зерна жареной кукурузы. Горсть толкана бросалась на дно котелка и заливалась горячей водой. Получалось что-то вроде каши или кулеша. Мне эта еда нравилась, особенно если толкан был сдобрен изюмом и зернами грецкого ореха.

Я уже помнил многих бойцов по фамилиям, знал, кем они работали до армии. Тут были люди разных профессий: колхозные бригадиры, табунщики, кузнецы, чабаны, рядовые колхозники. Самым старшим по возрасту и по занимаемой должности был заведующий конетоварной фермой Тохтасынов. Все его слушались, он как бы санкционировал мои приказы. Когда я велел что-нибудь сделать, боец глядел на Тохтасынова: что он скажет. Тохтасынов слегка кивал, как бы подтверждая: да, это нужно, выполняй! В отношения бойцов и Тохтасынова я не вмешивался, у меня с ним существовало как бы молчаливое соглашение: он поддерживал мой авторитет, а я — его.

Как-то во время очередного подъязычного перекура ко мне подошел Тохтасынов. Его умные глаза светились добротой, а под седеющими усиками пряталась застенчивая улыбка.

— Сынок, я вижу, ты измучился с нами, — говорил он медленно, выбирая самые простые слова, чтоб я лучше понял. — Ты думаешь, что мы не хотим делать так, как ты хочешь? Нет, мы хотим. Мы стараемся. И хотя ты молод, мы понимаем, что ты наш командир, и слушаемся тебя. Не сердись на нас.

Милый, милый Тохтасынов, прекрасно понявший мое состояние. Я готов был расцеловать его!

Нет, конечно, я не сердился на свой взвод. Ведь я родился и вырос в Средней Азии, глубоко уважал ее жителей, благородных, сердечных, трудолюбивых людей, верных в дружбе и никогда не забывающих добро. Я понимал, что им сейчас очень трудно, и чувствовал свою большую ответственность за них. Я знал, что в их глазах представляю всю Красную Армию. Наркомат обороны, ЦК ВКП(б). Я представлял человеческую справедливость и закон. Как-то чуть даже не подрался со старшиной Зеленым. Во время обеда он увидел, что мои бойцы слишком суетятся у раздаточного окошка, захихикал и громко сказал, так, что многие слышали: «Ну и обжоры! Даже тарелки норовят облизать!» «Они привыкли к мясной пище, — сказал я старшине, — поэтому им очень трудно насытиться гороховым концентратом». «А русским не трудно! — захохотал Зеленый. — Разбаловали мы их, вот в чем дело!» «Вы, что ли, разбаловали? — разозлился я. — Может, они считают, что они разбаловали вас». — «Кто считает, эти чекмеки?» — «Вы бы лучше называли их „сартами“». — «А что это такое?» — «Такую кличку дали среднеазиатам царские чиновники».

Старшина смекнул, что сползает на скользкую дорожку, и умолк.

Стали прибывать офицеры. Появился и мой командир взвода лейтенант Ятьков, белобрысый парнишка, годом младше меня и только что закончивший какое-то пехотное училище. Появился он как-то в поле, посмотрел, как мы занимаемся, велел продолжать, а сам пошел подыскивать себе квартиру.

— Прибудут зенитные пулеметы, тогда займемся своим делом. Этих друзей передадим в караульный взвод, а себе подберем ребят помоложе и посмышленее, — сказал он на прощание.

Больше на занятиях он не появлялся. Иногда встречал лейтенанта в столовой, был он молчалив, угрюм, задумчив. Возможно, Ятьков так же, как и я, был обескуражен тем, что попал не на фронт, а в тыловую часть.

Тем временем поползли слухи, что скоро нам предстоит дальняя дорога. Из Ашхабада прикатила супруга Чекурского, здоровенная, толстая женщина, с целой корзиной домашней еды. Она заключила своего щупленького муженька в могучие объятия и заголосила на весь поселок:

— Вот и тебя гонят в самое пекло, на фронт! Не пущу, не отдам на погибель!

Чекурский сделал робкую попытку вырваться на волю, это ему не удалось. Супруга держала его мертвой хваткой, будто боялась, что, как только отпустит, он помчится с винтовкой наперевес контратаковать немецкие танки, которые уже появились на окраине Джусалов.

Я поспешил на помощь ефрейтору. Подошел и сказал его жене:

— Вы напрасно убиваетесь. На фронт мы не попадем, а попадем лишь в прифронтовую полосу. Наша часть вспомогательная, будем работать на аэродромах, обслуживать летчиков. Кормить, поить.

— Это правда? — спросила Чекурская, успокаиваясь.

Я пошел прочь, не оглядываясь на замиряющихся супругов. «И чему только люди радуются? Не попадут на фронт!» — удивлялся я. Их я не мог понять, а они наверняка не поняли бы меня. Я глубоко презирал всякие тылы, штабы, вторые эшелоны, склады, пищеблоки, мастерские, базы. И по иронии судьбы в одной из презираемых мной частей приходилось служить мне!

Примириться с этим я, конечно, не мог. Уже из Джусалов я отправил два рапорта в Москву, командующему ВВС, и, по моим подсчетам, ответ должен был скоро прийти. Я весь изнемог в ожиданиях. И вот на обеде ко мне подошел старшина Зеленый.

— Тебя искал посыльный, просил явиться в штаб, в четвертую комнату.

Я отставил тарелку, выскочил из-за стола.

— Кашу-то доешь, — сказал старшина. — Подождут.

Но сам я ждать ни секунды не мог. Сердце радостно застучало: пришел ответ!

В четвертой комнате за массивным письменным столом сидел кругленький капитан. Увидев меня, приветливо улыбнулся.

— Присаживайтесь, пожалуйста, на стульчик, и давайте знакомиться. Впрочем, я вас знаю, а вы меня нет. Я начальник особого отдела.

Капитан повернулся к железному шкафу, стоящему за его спиной, открыл ключом дверцу, достал прихваченные канцелярской скрепкой листки, стал читать.

— Так вы учились в летной школе? — весело спросил он.

— Да. И теперь хочу вернуться к летной работе.

— В Москву писали? — поинтересовался капитан.

— Писал, — ответил я и чуть было не добавил: «Будто вы не знаете!»

Особист углубился в чтение бумаг, определенно имеющих ко мне отношение. «От кого ответ? — терялся я в догадках. — Из Москвы или вспомнил обо мне ташкентский майор Пигалев?»

— Значит, из летной школы вы попали в пехотное училище, оттуда не были выпущены и в составе курсантского батальона направлены на фронт. — Капитан достал кисет, свернул папироску.

— Вы курите? — спохватился он, протягивая кисет.

Я отказался, хотя курить мне очень хотелось.

— Ну, вот теперь подходим ближе к делу. Вспомните, в период вашего нахождения на фронте никаких событий с вами не происходило?

«Это он о чем?» — насторожился я. Но капитан по-прежнему улыбался, как добрый друг.

— На фронте события каждый день. Что вы имеете в виду?

— В армии спрашивает старший, а младшему положено отвечать. Это вы, сержант, должны знать. Все-таки в двух училищах побывали. А я имею в виду вот что: окружение, плен.

Улыбка не сходила с пухлых губ начальника особого отдела. Он что, шутит? Но разве можно так глупо шутить?

— А вот вы и занервничали, покраснели, с чего бы это, сержант? Наша беседа проходит в дружеской обстановке, не так ли? — Он обмакнул ручку в чернильницу- непроливайку, вынул чистый листок. — Значит, так и запишем: в плену и окружении не был.

Он ничего не написал, а просто вывел на листке какую-то загогулину. Ему, по-видимому, очень правилась игра в кошки-мышки, в которой себе, конечно, он отводил роль кошки.

— Пожалуйста, не подумайте, что я на вас нажимаю. Я жду от вас только правды. На себя наговаривать не нужно. Говорите все как есть. Что было, то было. Скажите, а фашистские листовочки вы там почитывали?

— Фашистских листовок я не видел. Как-то над нашими позициями «юнкерс» сбросил три непонятных предмета. Они издавали страшный вой. И чем ближе к земле, тем громче. Но взрыва не последовало. Мы думали, что это бомбы замедленного действия, и долго лежали, не решаясь поднять головы. В конце концов оказалось, что «юнкерс» сбросил большой котел и два тракторных колеса…

Капитан захохотал. Он просто давился от смеха, его плечи заходили вверх и вниз.

— Очень забавный эпизод! Ну, уморил! — выдавил он наконец из себя. — Так вот, я вас спрашиваю вовсе не о тракторных колесах и тем более не о свистящем котле. Вы утверждаете, что ни одной листовки не видели?

— Листовки вообще-то видел, но эти листовки были нашими. Их бросил советский самолет для немецких солдат на немецком языке.

— А что это был за самолет, который бросал листовки? «Як», «дуглас», «пешка»? Или это был все тот же «юнкерс»?

— Типа самолета не помню, но это был наш. Летчик просто не долетел до передовой или не учел направления ветра. В листовках говорилось о договоре между СССР и Англией вести совместную борьбу против фашизма…

Дернуло же меня за язык говорить об этих листовках, не имеющих никакого отношения к делу! Не хватало мне еще ляпнуть, что в тридцать седьмом году моего отца арестовали как английского шпиона.

Капитан пролистал бумажки до конца, снова открыл на середине.

— Итак, в плену и в окружении вы не были, вражеской литературы, с ваших слов, не читали. Откуда же все это у вас берется?

— Что берется?

— Да все эти разговорчики, которые вы ведете. Люди рвутся в бой, горят желанием сойтись с врагом в смертельной схватке, а вы их деморализуете. Дескать, БАО не боевая часть, а шарашкина контора.

Да кто рвется в бой? Может, этот капитан-особист? Или старшина Зеленый, пригревшийся возле своей Надьки-пекарши? Или Чекурский? Стоп… Кому же я говорил, что нечего корчить из себя героев перед джусалинскими девицами? Да только Зеленому и Чекурскому. Значит, кто-то из них донес! Впрочем, Чекурского я исключаю…

— Вы не только словами, но и действием разлагаете людей, — продолжал капитан тем же веселеньким тоном, каким рассказывают анекдоты. — Вам приказано проводить занятия с новым пополнением, а вы устраиваете получасовые перерывы, балуете молодых бойцов.

— Этим молодым по пятьдесят. Одышка, желудочные язвы…

— «Желудочные язвы», — передразнил меня капитан. — Медицинская комиссия признала их годными. Вы врач? У вас есть особое мнение?

Я промолчал.

— Вы хотите подготовить нам неженок, белоручек, — продолжал капитан. — Вам известны слова: «Тяжело в ученье — легко в бою»?

— Суворовские заповеди знаю. Но наша аэродромная рота в бой не пойдет. «Пуля — дура, штык — молодец» — сказано не для них. У них «топор — молодец, лопата — молодец». Они с детства привыкли к труду, будут строить хорошие капониры, копать землянки. Наша часть так и называется: БАО. Она обслуживает, а не воюет.

— Вот-вот. Значит, сержант, я потерял с тобой время впустую. Откуда же ты набрался таких идей?

У меня давно уже закипала злоба; бомба замедленного действия, сидевшая во мне, отсчитала последние секунды и взорвалась.

— Откуда я набрался?! — закричал я, не узнавая своего голоса. — В плену, в котором я не был, в окружении, из которого не выходил!

— Люблю ершистых, — засмеялся капитан. — С ними проще, все на поверхности. Вспылят, надерзят и сразу расколются. А вот с тихонями, с молчунами повозишься, никак не узнаешь, что у них на уме. — Он не стыдился передо мною своего профессионального цинизма. — Так вот, сержант, ни в чем я тебя не обвиняю. Но хотелось, чтоб из беседы ты извлек пользу. Ни в каких этих самых разговорчиках участвовать не должен. А как услышишь, должен сразу же сообщить в особый отдел. Понял?

Я притворился, что ничего не понял, хотя понял все.

— Что же я должен делать?

— Ставить в известность о настроениях людей.

— Настроения людей всем известны. Мои бойцы тяжело привыкают к армейской жизни, тоскуют о доме: у всех много детей, переписки не имеют, так как не могут ни читать, ни писать. Ну а, к примеру, старшина Зеленый со мной своими настроениями не делится, лучше спросить у него самого.

Мне показалось, что капитан понял, почему я упомянул фамилию старшины.

— Да я не о том. Вражеская разведка не дремлет. Она засылает шпионов, диверсантов. Такие случаи бывали не раз. Тебе смешно, Фома Неверующий?

— Не смешно. Если узнаю, что готовится диверсия, сразу же явлюсь к вам.

Я не кривил душой, именно так бы и поступил. Но доносить на товарища, как донесли на меня… Этого он от меня никогда не дождется.

Я вышел на крыльцо. В синем небе безраздельно господствовало яркое солнце, захватывая своими лучистыми объятиями весь мир. Легкий ветерок, гуляя по глинобитной улице, дышал зноем пустыни. У ворот школьного двора стоял старшина Зеленый и переговаривался с дневальным. Сутулая фигура старшины напоминала вопросительный знак.

— Это ты только идешь! — воскликнул Зеленый, который наверняка меня дожидался. — Долго же он тебя держал. О чем говорили, если не секрет?

— Обо всем понемногу. Толковали за жизнь. Была ознакомительная беседа о задачах БАО на текущий момент.

— И только-то, — протянул Зеленый. Его, конечно, интересовало, называлось ли его имя в нашем разговоре или нет.

До ужина было еще далеко, я построил свой взвод, и мы двинулись на плац. Теперь предстояло обучить бойцов основам караульной службы, скоро они должны были принимать присягу, получать оружие, заступать в караул.

Мне было известно, что боец Эргешев работал в своем колхозе ночным сторожем. С него-то я и решил начать. При всем взводе я затеял с ним такой разговор:

— Что вы в колхозе сторожили, Эргеш-ака?

— Сельмаг сторожил, правление сторожил. Куда председатель пошлет, то и сторожу.

— В армии тоже есть помещения и имущество, которые надо сторожить. Только сторож в армии называется часовым. Понятно, товарищи?

Все закивали. Вдохновившись, я продолжал:

— У часового есть только один начальник, вот я. Я привожу его на пост и увожу с поста. Никого больше часовой не должен к себе подпускать. Ни командира части, ни брата родного. Всех, кто к нему приближается, он останавливает окриком: «Стой, кто идет?»

— Стой, кто идет? — охотно повторил боец Эргешев, которому я, как профессиональному охраннику, доверил пост № 1 у телеграфного столба.

Я отмерил пятьдесят шагов, поставил рубежный камень и сказал, чтобы ближе этого места он никого не подпускал. Но не тут-то было. Эргешев никого не останавливал, те, кого я посылал, спокойно к нему подходили. И все другие «часовые» вели себя с «нарушителями» точно таким же образом. Их реальное мышление не воспринимало условностей, абстракций. «Какой мне враг Камбаров? — рассуждал „часовой“. — Ведь с Камбаровым я ем из одного котелка и сплю рядом. Почему я должен останавливать его грубым окриком „Стой!“, если он идет ко мне? Какой вред он может причинить столбу, который я зачем-то охраняю? Вон сколько столбов в степи, подходи к любому! Нет, уж пусть сержант сам играет в эту игру, которую для нас придумал!»

Но я не терял надежд. Я был уверен, что, когда тому же Эргешеву вручат боевую винтовку и доверят охранять самолетную стоянку, он увидит, как важен объект, как вероятна угроза нападения, и будет держать себя на посту совсем по-другому…

В чем был прав капитан из особого отдела, так это в том, что я действительно жалел своих старичков. И вовсе не потому, что я уродился каким-то сердобольным. Мне никогда не было жаль себя, мне не было жаль своих товарищей из Харьковского пехотного, когда мы бежали с этой неудобной минометной трубой, натиравшей нам спину до самых костей, когда, падая от усталости после тяжелейшего броска, доползали до столовой и ложка не лезла нам в рот. Никто из нас не нуждался в жалости, мы пошли добровольцами, мы не боялись трудностей, мы были живучи, спортивны, молоды, нам было по восемнадцать, а не по пятьдесят…

Занятия со своими старичками-киргизами да беседа с весельчаком капитаном из особого отдела были наиболее яркими событиями моей джусалинской жизни. Ну и потом — отъезд. Длинный эшелон стоял на запасном пути долго — три дня. И хотя основную матчасть для обслуживания боевых авиаполков нам должны были дать уже в прифронтовой полосе, всякого имущества набралось на полтора десятка вагонов. Провожало нас все население поселка, состоящее в ту военную пору в основном из женщин. На перроне объятия, целования, трогательные прощания, — обнаружились какие-то незаметные раньше связи, за время своего стояния в Джусалах личный состав БАО оброс немалыми знакомствами. Некоторые жительницы не провожали, а уезжали с нами, они определились работать поварихами, кладовщицами, прачками, официантками, для вольнонаемных был выделен целый вагон. Среди них была и Надька, подружка старшины Зеленого, крупная, уже немолодая женщина с мощным торсом.

Ровно год назад, в курсантском эшелоне, я ехал тем же маршрутом, поэтому вторая поездка не оставила особых впечатлений, они наложились на старые и растворились в них. Так же, как и тогда, тащились со скоростью черепахи, больше стояли, чем ехали. А если останавливались, то это всерьез и надолго. Поступил приказ возобновить обычные занятия. Связисты сидели в машине- радиостанции, закрепленной на открытой платформе, и отстукивали свои точки и тире. Начхим Шиленко проверил с десяток имевшихся противогазов и даже в одном из вагонов, наполовину загруженном кирками и лопатами, затеял провести окуривание. Ну а я на остановках со своим взводом занимался строевой. И не без гордости отмечал, что мои бойцы заметно лучше слушаются команд, да и выглядят если не совсем молодцевато, то, во всяком случае, поприличнее: животы заметно втянулись под брезентовые пояса, могучие задницы-монолиты поубавились в окружности, — сказывалось здоровое влияние обезжиренной, селедочно-гороховой диеты при сухарях.

Словом, после сухого завтрака хорошо уже мечталось об обеде: горячую пищу варили раз в день. Как назло, когда приближалось обеденное время, наш тихоня-поезд набирал скорость, и в ожидании остановки приходилось затягивать пояса потуже. Своим заместителем по продовольственной части я назначил Тохтасынова, самого почитаемого в моем взводе аксакала. Дождавшись наконец остановки, Тохтасынов вместе с Омурзаковым и Эргешевым отправлялся в середину состава, к вагону пищеблока, где в двух походных кухнях варили на весь эшелон.

Терпеливо выстояв очередь у раздаточных дверей, наш продовольственный начальник важно, с сознанием высокой ответственности, возвращался назад. За ним, отступив на полшага, точно ассистенты при знаменосце, следовали его помощники, неся в руках бачки с горячей пищей, сахар и сухари. Поднявшись в наш вагон, Тохтасын-ака приступал к отправлению своих почетных обязанностей. Любо-дорого было на него смотреть в такие минуты. Он брал в руки половник и начинал раскладывать еду на сорок шесть порций. Работал он сосредоточенно, с чувством, с толком, с остановками на размышления, требуя при этом неукоснительного порядка и спокойствия. Тех же, кто, потеряв терпение, пытался просунуть свои котелки поближе к раздаточному бачку, Тохтасын-ака ставил на место, казалось бы, простым, но весьма убедительным приемом. Он неторопливо вынимал из бачка свой разводящий инструмент, облизывал его со всех сторон и вдруг резким, решительным движением наносил навязчивому едоку удар прямо в лоб. Нарушитель порядка, с большим опозданием осознавший свою ошибку, поспешно убирал котелок.

Пресеча попытку неповиновения, Тохтасын-ака невозмутимо продолжал свое дело. Он принимался делить сухари. Попеременно брал кучки в обе руки, двигал плечами вверх, вниз, определяя вес, каким-то чутьем угадывал, где больше, где меньше.

А казахстанские просторы, казалось, никак не хотели выпускать нас из своих потных объятий. И даже когда колеса состава отстучали по мосту у Саратова, пустыня еще долго дышала нам вслед иссушающим жаром своих легких.

До фронта было еще далеко. В Ельце состав загнали в тупик, объявили, что приехали. Пошли разговоры, что командир БАО пытается связаться с высоким авиационным начальством, которое должно определить нам аэродром обслуживания. Аэродрома пока не дали, а показали на карте какой-то лесок, где нам надлежит находиться до особого распоряжения. Разгружались на станции всю ночь, что-то передавали какой-то комендатуре. Полдня ждали, а потом двинулись из Ельца по пыльной дороге, вьющейся между жиденьких лесочков, и все гадали, который из них наш. Сухая, потрескавшаяся земля жаждала влаги, молоденькие березки тянули вверх печальные ветки, словно прося милости у того, кто волен ниспослать дождь.

На закате добрались до места, землянок копать не стали: зачем они, если завтра отсюда уйдем? Наломали зеленых веток, укрылись шинелями. Я выставил часовых.

Утром над нами появились бомбардировщики. Я не видел желтокрылых «юнкерсов» больше года и ничуть по ним не соскучился. Все очень резво разбежались, будто тренировались прятаться от бомбежки не один раз. Перепуганный насмерть Чекурский крикнул:

— Вы же говорили, товарищ сержант, что на фронте не будем! А вот бомбят!

Ответить я не успел. Он проворно сунул голову под вещмешок, отгородившись таким путем от внешней опасности.

По старой воронежской привычке я лежал на спине и глядел в небо. Зажмурившему глаза или уткнувшемуся носом в землю кажется, что бомбы летят прямо в него, он психует всю бомбежку. Смотрящий же вверх оценивает реальную обстановку. Я видел, что опасности сейчас нет: хотя «юнкерсы» разворачивались над нами, но бомбили что-то впереди. Частые взрывы сливались в один свистящий, раскатистый грохот. Удушливый запах гари вползал под кроны деревьев — неподалеку полыхал пожар.

Но вот донесся последний одинокий взрыв, самолеты улетели. Я сбил вещевой мешок с головы Чекурского, крикнул ему в ухо:

— Ау, ефрейтор, подъем! Бомбежка кончилась!

Не открывая глаз, Чекурский ощупывал себя растопыренными пальцами, пытаясь убедиться, помер он или еще жив. Со всех сторон стали появляться люди. Перепуганные, но довольные. Как-никак пережили первую бомбежку. Сами себе они казались чуть ли не героями. Позже всех возник старшина Зеленый, где-то уж очень плотно прятался.

— Ну и вояки! — усмехнулся он, имея в виду не наших, оказывается, тыловиков, а немецких летчиков. — Бросали, бросали, а в нас не попали. Все мимо и мимо…

— Куда целились, туда и попали, — сказал я. — Смотрите, что натворили.

Соседний лесок полыхал ярким оранжевым пламенем, оттуда доносились глухие взрывы. Из бушующего огня стали выползать тридцатьчетверки. Стервятники вовсе не хотели убить старшину Зеленого или ефрейтора Чекурского. Они накрыли в том леске танковую колонну.

После завтрака батальон тронулся в путь. А мне с шестью бойцами велели охранять оставшееся имущество, которое лежало на станции. Мы вернулись в Елец, где я выставил круглосуточный караул длиною, как оказалось, в пятнадцать суток.

Только через полмесяца за нами прикатил на трехтонке старшина Зеленый, сказал, что БАО уже обслуживает боевой авиаполк. То, что осталось из имущества, сдали транспортной комендатуре, и старенький ЗИС потащил нас по накатанной грунтовой дороге.

Отогнанная на запад война повсюду оставила зияющие шрамы. На полях чернела побитая техника, во все стороны уползали изъеденные дождями и ветрами окопы, вдоль дорог валялись опрокинутые противотанковые надолбы, оборванные клочья колючей проволоки. Проезжали мимо спаленных деревень, их вид был печален и страшен. На пепелищах, как памятники загубленной жизни, торчали закопченные русские печи. Потом из зияющих провалов зданий, из пустых оконных глазниц совершенно разрушенного города Ливны медленно выползли тревожные сумерки.

Пора было подумать о ночлеге. За Ливнами старшина Зеленый увидел чудом уцелевший стог сена. Съехав с дороги, неожиданно обнаружили, что стог обитаем. Вокруг покрытых охапками сена дальнобойных орудий сидели и лежали артиллеристы. Решили дальше комфорта не искать, расположились прямо в кузове ЗИСа. Но спали плохо. С наступлением темноты на дороге, откуда ни возьмись, появились танки, зацокали копыта лошадей, послышались приглушенные команды стрелковых командиров. Армия шла к фронту.

Я вспомнил наш многодневный переход к Воронежу, измотанную вконец минометную роту, падающих от усталости ребят, палящее солнце, сбитые ноги, отставшие кухни… И подумал: хотел бы я снова быть среди тех, кто шагает мимо меня по дороге, начав отсюда, от Ливен, от Ельца, такой же страшный марш на фронт?..

На следующий день мы добрались до аэродрома. На самолетной стоянке первым делом встретил Чекурского, который сообщил, что меня очень ждет начальник штаба лейтенант Сомов.

Штабная землянка находилась, по лесным масштабам, совсем рядом: через четыре сосны и три березы. Лейтенант сидел за грубо обструганным столом и писал. Я бодро шагнул вниз с земляных ступенек и ударился головой о низкий потолок.

— Что стучишь? Ко мне можно и без стука, — пошутил лейтенант, но, заметив, что я потираю темя, участливо спросил: — Больно? К шишке надо прикладывать пятак, этому меня еще мама учила. Только где теперь, по военному времени, взять пятак? В моем кармане самая маленькая бумажка — тридцатка, а пятаков вовсе нету. Но тридцатка по материалу, а пожалуй, и по стоимости прежнего пятака не заменит. Возьми-ка со стола гильзу, прижми шляпкой к шишке.

— Ничего, уже прошло, — сказал я, смущаясь своей неловкости. — Вы меня искали?

— Искал. Как я тебе обещал, к нам пришли зенитные пулеметы. Счетверенные американские «кольты». Но пока есть для тебя более срочное дело. Опять в дорогу. На сборы два часа. Но как давно подмечено, солдату собраться, только подпоясаться. Ты о ложных аэродромах слыхал?

— Да, слыхал.

— Так вот, назначаешься комендантом ложного аэродрома, или, бери выше, начальником гарнизона. Правда, гарнизон будет невелик — ты да два бойца, на твой выбор. На площадке многое уже сделано, остальное доделаешь сам. Задача — создавать видимость действующего аэродрома. Светомаскировку не соблюдать. Патронов не жалеть. Ракет — тоже. Если аэродром подвергнется налету, ждет тебя медаль «За боевые заслуги». Это я тебе обещаю. Сам напишу представление. Задание ясно? Действуй!..

До места нас сопровождал командир моего зенитного взвода лейтенант Ятьков. Он ехал в кабине газика, а мы втроем полулежали на мешках и ящиках, которыми был набит кузов полуторки. Я взял с собой Тохтасынова и Эргешева, людей хозяйственных, работящих и спокойных. Наконец мы оказались на широкой полянке, к которой с трех сторон лепились перелески.

— Согласитесь, что местность очень напоминает наш аэродром, — сказал лейтенант, ожидая моего одобрения.

Я согласился, хотя настоящего аэродрома разглядеть не успел.

— Сам выбирал, — похвастался Ятьков. — Всю округу облазил и высмотрел. Авось немцы клюнут на пустышку и долбанут. Вот будет потеха!

— Это смотря для кого, — заметил я. — Для нас действительно смеху будет полный чемодан.

— Ну, вы тут как следует прячьтесь в щели, — посоветовал Ятьков. — Пусть твои люди разгружают машину, а мы пойдем поглядим.

На краю поляны были насыпаны четыре капонира, в них стояли макеты из жердей и проволочной сетки. Эти предметы, по своим контурам отдаленно напоминающие самолеты, держались на кольях.

— Что, не похожи? — спросил Ятьков, видя, что я не в восторге от качества исполнения. — Вблизи оно, конечно, совсем не то. А с воздуха от настоящих не отличишь. Три дня трудилось наше саперное отделение, вон сколько дров наломали в лесу!

Через полчаса лейтенант уехал, посчитав свою миссию исчерпанной. Нам же предстояло налаживать жизнь на пустом месте, в необитаемом лесу. Материальная база для обустройства у меня была несколько беднее, чем у Робинзона Крузо, зато я был вознагражден сразу двумя Пятницами. Они тут же сбросили гимнастерки и, поплевав в кулаки, начали рыть котлован под землянку. А я занялся вооружением. Тут уж начальник штаба Сомов не поскупился, его девиз: «Патронов не жалеть!» — был подкреплен вескими вещественными аргументами. Дали два трофейных ручных пулемета «МГ-34», автомат «парабеллум», три ракетницы с набором разноцветных ракет. Ну, а боеприпасами нас обеспечили на всю войну вперед.

Разобравшись с оружием, я выкопал щель, где можно было укрыться в случае воздушного налета. Срезал в лесу две толстые рогатины, забил их по обоим концам окопа. Прикрепил к ним за сошки пулеметы, получилось что-то вроде зенитных установок. Опробовал пулеметы, они работали безотказно, да и сектор обстрела был хорош: все небо. Тем временем мои помощники Тохтасынов и Эргешев закончили строительство нашего жилища, покрыли крышей, оставили окошко с видом на «взлетную полосу».

В последующие дни занимались оборудованием «аэродрома». Закопали дырявую цистерну от бензовоза, вокруг разбросали пустые бочки, будто это склад ГСМ. Устроили «метеостанцию»: пустые ящики, вымазанные белилами, поставили на тумбы, вроде там внутри находятся всякие приборы, на большом шесте повесили полосатый матерчатый чулок, раздувавшийся на ветру, как флюгер. Не трудно было изобразить и взлетно-посадочную полосу. Из парусиновых полотен выложили знак «Т», вдоль его прикопали ночные фонарики — гильзы из артиллерийских снарядов, наполненные соляркой.

Через недельку мы из строителей превратились в эксплуатационников. Для личного состава я установил свободный распорядок дня. Подъем — по настроению. Зарядка для лиц старше двадцати — необязательна. Водные процедуры — по потребности. Из родничка, вытекающего в десяти шагах от землянки, я умывался по пояс, Тохтасынов и Эргешев совершали лишь символическое омовение — опускали в воду кончики пальцев, и то не каждое утро.

Наш повар Эргешев с утра разводил костер. В одном котелке варил пшенную кашу из концентрата, в другом кипятил чай. С кашей мы управлялись быстро, зато чаевничали не торопясь, согласно восточным традициям, кейфовали. Мои товарищи вели между собою душевные беседы; прислушиваясь, я понимал, что они все больше говорят о доме. Впрочем, больше говорил Тохтасынов, а Эргешев, сохраняя должностную гражданскую дистанцию, согласно кивал и вставлял отдельные реплики, когда бывший заведующий конетоварной фермой делал паузы.

Я полагал, что мои помощники все еще не очень ясно представляют, зачем мы приехали в этот дальний лес. В первый раз, увидев в капонирах какие-то чучела вместо самолетов, они долго смеялись, взявшись за руки. Им показалось, что опять затевается что-то весьма забавное, вроде игры в караул в чистом поле у телеграфных столбов.

— Не хватает только мячиков, чтобы кидать друг другу, — заметил Тохтасынов.

За чаепитием я вспомнил о том разговоре и сказал, что мы и на самом деле участвуем в игре.

— Только играем с немцами и, как в каждой игре, хотим схитрить. Надеемся, что немецкие летчики не разберутся, решат, что здесь настоящий аэродром, и сбросят бомбы.

— На нас? — удивился Тохтасынов.

Эргешев было засмеялся, но, заметив, что старший товарищ весьма тревожно отнесся к моему сообщению, умолк.

— Не думаю, что они будут бросать бомбы, — сказал аксакал после тягостных раздумий, — как же летчики заметят нас в лесу?

Мысли о том, что они примут наши чучела за настоящие самолеты, он не допускал.

Я тоже считал это маловероятным, восторгов лейтенанта Ятькова не разделял. Разве может клюнуть вражеская авиаразведка на неуклюжие чучела в капонирах, на пестрый чулок, болтающийся на длинной палке, на прочий примитив? Мне казалось, что ложный аэродром надо было оборудовать солиднее. Неплохо, чтоб для приманки здесь хоть изредка садились настоящие самолеты или на худой конец совершали облет зоны над «аэродромом». Тогда бы еще куда ни шло…

Днем делать нам было просто нечего, я лежал на лужайке в чем мать родила, загорал. Шершавая трава приятно щекотала кожу, зудевшую от укусов и расчесов. Если бы не эти укусы, я бы чувствовал себя прямо в раю. И никаких других проблем. Раскачивающиеся верхушки берез чуть не доставали до самого неба, по которому плыли кудрявые облака. Если иметь немножко фантазии и уйму времени, то можно разглядывать их, как загадочную картинку в журнале «Пионер», когда среди штрихов и линий просят отыскать фигурку охотника с собакой или всадника на коне. Ну вот, нашел! Конечно же, это охотник проплывает как раз над моей головой, только борода, как у сказочного Черномора, почему-то больше туловища. А вон то облако на краю неба вполне можно принять за собаку. Правда, она далеко отстала от своего хозяина и теперь пытается его догнать. Но не догоняет. Собака-облако расплывается, сначала исчезают ноги, потом голова, и теперь это уже не собака, а карта Франции. Отчетливо видно, как на северо-западе Франции выступает в море полуостров Бретань…

А кругом ни души. Никто не проедет, не пройдет. Лишь в лесу шелестит трава да скрипят на ветру сухие сучья. А загадки-облака уже не видать. Уплыло далеко на запад, и теперь на него глазеет из своего окопа какой- нибудь немец. Что там на фронте? Газет мы не читаем, писем не получаем, репродуктора в лесу, понятно, нет. Судя по всему, на нашем участке полное затишье. А войска идут…

— Сержант, чаю хочешь? Только что заварил, — слышу из-за кустов голос Эргешева.

— Иду!..

И опять гоняем бесконечные чаи за неторопливой беседой…

Работа начинается с наступлением сумерек. Тохтасынов и Эргешев идут зажигать светильники на «взлетно- посадочной полосе». Это чтоб фашисты думали, что здесь ждут возвращения своих самолетов. Выпускаю ракеты, красные и зеленые, в любом порядке и в любом количестве, как бог на душу положит. В десять вечера, как по часам, в небе возникает вой чужих моторов. Мои киргизы срочно гасят фонари, а я открываю огонь, перебегая от пулемета к пулемету. Стреляю туда, откуда слышится гул. «Патронов не жалеть!» Все небо расцвечивают трассирующие очереди…

Навестили нас лейтенант Ятьков и старшина Зеленый. Старшина привез нам сухой паек на следующую декаду, а лейтенант передал, что командование нашей работой довольно, мы даже раньше зенитчиков обнаруживаем вражеские самолеты и открываем огонь.

— Только вот нас не бомбят, — вздохнул лейтенант.

«Нас или вас? Что вас не бомбят, то вы, наверно, не больно тужите», — подумал я, а вслух сказал:

— Возможно, они уже разобрались, что здесь ложная площадка. А если это так, то мы приносим не пользу, а вред. Работаем вместо заброшенных диверсантов, они летят на наши огоньки, на ракеты, спокойненько сверяются с курсом и выходят на цель. Вот выведем их на настоящий аэродром, будет дело! Может, нам уже пришла пора свертываться?

— Как это свертываться! — испугался Ятьков. — Без приказа командования? Работайте, как работали. Счастливо оставаться!

Оставаться на ложном аэродроме нам было теперь отмерено совсем немного: одну ночь…

Уже пролетели назад фашистские самолеты, отметались по небу огненные пулеметные трассы, погасли над «аэродромом» красные ракеты, освещавшие наши уродливые макеты мертвенным сиянием. Мои помощники затушили плошки и ушли спать. На ночь я, как обычно, занес в землянку пулеметы, а сам поднялся на верхнюю ступеньку, закурил.

Взошел месяц. Верхушки деревьев, облитые серебром, застыли в безветренном спокойствии. И вдруг послышалось, что кто-то сдавленно кашлянул у меня за спиной. Я оглянулся. Куст орешника, росший возле пулеметного окопа, медленно двигался на меня. Да что за чертовщина! Надо же такому померещиться! И вдруг куст отлетел в сторону, я увидел трех солдат, наставивших на меня автоматы. Солдаты были одеты в нашу форму. Свои!

Когда я поднял руки, из-за дерева вышел капитан.

— Есть ли здесь еще люди? — грозно спросил он.

— Есть. — Я крикнул киргизам, чтоб они выходили из землянки.

Капитан стукнул меня по голове рукояткой пистолета.

— Говорить только по-русски!

Появились Тохтасынов и Эргешев. Заспанные, насмерть перепуганные, обсыпанные соломой, в нижнем белье, они напоминали выходцев с того света.

— Кто такие? — закричал капитан, тыча в грудь пистолетом. — Диверсанты, дезертиры, вражеские лазутчики? Обыскать!

Несколько солдат кинулись ко мне.

— Командировочное предписание в верхнем кармане, — предупредил я.

Один из солдат вытащил бумажку, передал капитану. Тот посветил фонариком.

— Ах вот в чем дело! — упавшим голосом протянул он. — Значит, посланы для работы на ложном аэродроме. Так у вас тут ложный аэродром? Опустите руки, сержант.

Капитан еще раз пробежал бумажку, вернул мне.

— Выходит, зря мы тут четыре ночи на брюхе ползаем, вас ищем.

— А чего нас искать? Мы никуда не прячемся. Наоборот, всячески себя выявляем. Для этого тут и сидим. Каждый вечер палим из пулеметов и пускаем ракеты. Ну а днем наши аэродромные сооружения видны за сто верст.

— Ладно, товарищи, пойдем! — обратился капитан к своим солдатам. — Плакали наши медали! Эх, поймали бы шпионов, получили бы по «БЗ»!

Я утешил капитана:

— Сам в таком положении. Если б немцы разбомбили наш аэродром, тоже были бы с такими наградами.

— Знаешь, сержант, никогда не стрелял из немецкого пулемета. Дай напоследок пальнуть.

Я вынес из землянки пулемет, закрепил на деревянной рогатине. Капитан спрыгнул в щель, прижал приклад к плечу. Длинная очередь разорвала ночную тишину, А капитан все стрелял и стрелял, никак не мог оторваться…

В эту рваную ночь я почти не сомкнул глаз. Раскалывалась голова: капитан в предвкушении своей медали очень сильно хватил меня своим пистолетом. На рассвете вдруг застучало в висках, зашумело в ушах. Я вышел из землянки вдохнуть свежего воздуха. Шум не проходил. Наоборот, возникнув, он набирал силу. Казалось, ничего в мире уже не существует, кроме этого страшного всеохватывающего гула. Качнулись верхушки деревьев, вздрогнула земля…

Я не знал тогда, что в этот предутренний час заговорили сотни и сотни батарей. Начиналась великая битва на Курской дуге…