Очередное важное дело

3

Позже в тот же день Герц позвонил в центр садоводства, где теперь работала его бывшая жена, и попросил позвать миссис Бернс. После развода Джози вернула себе девичью фамилию, но продолжала именоваться как замужняя женщина. Герц находил это совершенно естественным; он был согласен с тем, что брак, даже более не существующий, прибавляет достоинства женщине, а женщины нынче больше беспокоятся, кажется, именно о своем статусе. Кроме того, по всем статьям она была дама, и ее вполне устраивал этот статус, возможно даже в большей степени, чем когда она действительно была замужем. К тому же в ее возрасте достоинство особенно ценится, а в положении одинокой женщины, как бы там пропаганда ни утверждала обратное, все же есть что-то грустное. Иное дело — вдова. Он подозревал, что Джози очень подошла бы роль вдовы, но она все еще была слишком сильно к нему привязана, чтобы закрепиться в этом, с ее точки зрения, идеальном образе. Он знал, что развод их разделил; он также знал, что они останутся друзьями. На самом деле они всегда были друзьями, больше даже, чем мужем и женой. Их брак длился всего два с половиной года, и они расстались без вражды. Ему по-прежнему иногда хотелось ее видеть, с той ровной теплотой, которая стала обычной для них обоих. Время от времени они встречались, без неуместного нетерпения с чьей-либо стороны, а со спокойствием, которое им приносила неизменность характера таких встреч. Они ничего не потеряли; они остались больше чем знакомыми, фактически — союзниками, только менее церемонными, поскольку когда-то имели хоть и кратковременную, но насыщенную физическую связь.

— Джози? Это Юлиус. Я хотел спросить — может, пообедаем вместе где-нибудь на следующей неделе?

— С удовольствием. Мне удобнее всего в понедельник. По понедельникам у меня меньше дел.

— Значит, в следующий понедельник. «Шикиз», в двенадцать сорок пять.

— Значит, увидимся. До свидания, Юлиус.

Ему нравился ее деловитый тон по телефону. Джози никогда не виляла и была из тех женщин, которые все говорят в лоб, инстинктивно и почти не обидно. В каком-то смысле это и привело к их разводу. Он подавил застаревшее чувство стыда, вспомнив, как пытался отучить ее от откровенности. За себя он не переживал; вот за других он переживал чересчур.

Герц со вздохом подошел к зеркалу и внимательно оглядел себя, как будто они должны были встретиться сейчас же. Она считала его красивым, «видным», как она выражалась, и, возможно, даже сейчас думала так же. Ему в ней больше всего нравилась ее физическая заурядность, хотя она была миловидна и могла бы сделать из себя что-то большее. Очевидно, она считала, что это то ли не нужно, то ли невозможно. Так или иначе, она всегда выглядела практично, разве только чуть неопрятно, что всегда вызывало в нем стремление ее прибрать, сделать ей стильную прическу, слегка подкрасить ей губы и даже надушить ее духами, которые он с удовольствием ей покупал. Но духи она осмеивала и продолжала ограничиваться энергичным умыванием по утрам. Он находил ее естественный запах возбуждающим, хотя в глубине души был совершенно разочарован тем, что она нисколько не напоминала тех изнеженных женщин, к которым он привык с юности, женщин с накрашенными ногтями и лицами. Его тетушка Анна, например, всегда изысканно одевалась и делала укладку, а если от постоянных усилий она становилась слегка раздраженной, то он мирился и с этим. Инстинктивно он предпочитал женщин, которые что-то из себя строили, были капризны, даже жеманны, хотя и знал, что такое поведение вышло из моды. Джози, со своими густыми волосами и ненакрашенным лицом, которое он любил, не смогла затмить образ, который он, так или иначе, находил более доступным для своего понимания.

Но теперь они оба уже постарели, их внешность больше не была предметом обсуждения. В зеркале он видел мрачного узколицего мужчину, которого больше нельзя было соотнести с тем, кем он был в молодости, его приветливая улыбка померкла, более от одиночества, чем от пережитого. По правде говоря, он чувствовал себя столь же неподготовленным к жизни, как и в юности, хотя старался справляться, как справлялся всегда или как ему думалось, что справляется. Он знал, что он сутулится, что быстро утомляется, что он больше не может пройти пешком столько, сколько раньше, что он стал гораздо чувствительнее к холоду. Эта холодная весна, эти долгие светлые вечера сделали его беспокойным как в детстве, отгоняли сон до такой степени, что ему хотелось встать и начать день, даже притом, что день этот был бы таким же пустым, как ночь. Он вернулся мысленно к тем ночам, которые проводил с женой, но это не пробудило желания — странно, ведь они были такими пылкими партнерами. Он так жаждал тогда продолжительности, постоянства — после многих лет мимолетных связей, авантюрно затеваемых ради удовлетворения аппетита. О браке у него были такие же идеалистические представления, как у юной девушки, и он едва мог поверить своему везению, когда наконец перешел на положение женатого человека.

И он хотел, чтобы кто-нибудь был добр к нему, заботился о нем и утолял печаль, которая, казалось, никогда не проходила. Эта печаль не имела никакого отношения к тяготам жизни и разочарованиям, но была скорее наследием, которого он до конца не понимал. И приписывать эту печаль ранним лишениям, казалось ему, совсем не значило ее объяснить. Конечно, были и законные печали, которые были совершенно очевидны, но печаль переживала явления, ее вызывавшие, так что теперь она не только была неискоренима, но еще и обновлялась каждый день благодаря его стариковскому состоянию. Эти холодные ночи в несогретой постели были неприятны не только физически, но и эмоционально, и даже морально невыносимы. Жизнь не должна заканчиваться вот так. И он вынужден был признать, что развод хоть и вернул его опять к состоянию одинокого мечтателя, к состоянию, в котором он все еще лелеял образ Фанни Бауэр, но привел к сокращению тех радостей, которые еще могла предложить жизнь.

Не в том даже дело, что его жена удовлетворяла всем мыслимым требованиям, воплощала все мечты о товарищеских отношениях, что он сохранил с юности. Все было еще проще. Она была здравомыслящая, практичная, нормальная, а на первых порах, казалось, была просто-таки гениально нормальной, так что сам он чувствовал себя с ней здоровее, сердечнее, оптимистичнее и с большим энтузиазмом выполнял свои многочисленные обязанности. Прежде всего, ему не приходилось ничего компенсировать, утешать ее в несчастье, улучшать для нее мир… И хотя на развод подала она, он понимал, что вина лежит на нем, первородная вина, как первородный грех, которую, возможно, не сразу обнаружишь. Они не подходили друг другу, но не в общеупотребительном смысле, несмотря на то, что происхождение у них было совершенно разным: они не подходили друг другу в силу разности своих интересов, хотя на какое-то время их интересы чудесным образом совпали. Совершенно очевидно, что он ее подвел, пусть даже формально в этом не было его вины или злого умысла. Возможно, виноваты были другие, но он не мог всю ответственность возложить на этих других. Забывать о собственных интересах, подумалось ему, всегда фатально. Надо отдать себе должное — он не позволял своим интересам брать верх над чувством справедливости. Потому-то он до сих пор может с нетерпением ждать очередной встречи с женой. Их привязанность друг к другу не угасла, а скорее наоборот, усилилась после того, как их интересы перестали соприкасаться. Он вздохнул, подумав, что пройдет еще целая долгая неделя, прежде чем он снова ее увидит.

Обстоятельства, при которых они познакомились, были столь неожиданными, столь таинственными — и вместе с тем столь банальными, что уместно было вспомнить слово «судьба». Поначалу он не обратил внимания на женщину, стоящую перед ним в очереди в банке, пока она не попросила у него ручку — выписать чек. Думая больше о выручке магазина, которая лежала у него в специальной холщовой сумке, он скупо улыбнулся, но не сделал попытки завязать беседу. И только когда они вместе направились к выходу, ему захотелось как-то выразить свою симпатию. Не успели они обменяться успокоительными фразами вроде «славный денек», «да, наконец-то», как прямо у дверей банка случилась авария, и они инстинктивно бросились сквозь двойные двери на улицу, где увидели распростертого на земле молодого человека, над которым стоял таксист. Прямо перед капотом такси лежал на боку огромный дымящийся мотоцикл, так что картина аварии стала ясна, хотя какова в ней была роль таксиста, так и осталось неясно. Подошли еще люди, кто-то сказал, что нужно вызвать «скорую».

— Пропустите меня, — сказала женщина, которая и была Джози, — я медсестра.

Она склонилась над потрясенным пареньком, которому было на вид лет восемнадцать-девятнадцать, и спросила:

— Слышишь меня? Как твое имя?

— Ричард, — послышался слабый ответ.

— Не волнуйся, Ричард. Мы о тебе позаботимся.

Кто-то вышел из банка и сказал, что санитарная машина на подходе.

— Не шевелите его, — доброжелательно, но твердо распоряжалась она. — Кажется, у него сломано плечо.

Оказалось совершенно естественным, что они вместе сели с парнишкой в «скорую» и даже подождали, пока ему найдут койку в больнице. Когда появился доктор, (изможденный и на вид не старше своего пациента), Герц взял ее под руку и вывел из больницы. Казалось, все происходит во сне: он уже чувствовал, что знает эту женщину так же хорошо, как всех знакомых ему людей.

— Не хотите выпить кофе? — спросил он.

Она отказалась, сказав, что ей нужно на работу. Он с сожалением проводил ее взглядом.

После обеда он отправил отца отдохнуть в пока еще нежилую квартиру над магазином. Он делал это каждый день, хоть и знал, что благодаря этому обычаю он будет привязан к магазину до конца дня, когда его отец с похоронным видом выйдет, не имея ни малейшего желания возобновлять знакомство с коммерцией, которую считал презренным занятием. Если появится постоянный покупатель, они будут рады перемолвиться словом, а не будет покупателей — будут коротать часы вдвоем, молча. То, что они постоянно, и дома и на работе, были вместе, конечно, давило на Герца, но и многое упрощало: не нужно было разговаривать. Он смотрел, не делая никаких замечаний, как его отец к концу рабочего дня становится все небрежнее, волосы всклокочены после недавней сиесты, из кармана брюк торчит носовой платок. С этим ничего нельзя было поделать: они оба слишком основательно погрязли в унынии, чтобы помышлять о самосовершенствовании. Для Юлиуса почти облегчением было знать, что его отец на пару часов будет недоступен для общения, скованный сном на кровати, которая осталась в квартире от прежних жильцов и которую Островский иногда использовал для свиданий. Совершенно неизвестно было, чем еще он может заниматься, когда остается один. Свой магазин, до которого ему, в сущности, не было дела, он с радостью оставлял на попечение отца и сына Герцев, а сам отправлялся играть в карты или к девочкам; время от времени снова заглядывал узнать, как идут дела, больше из любопытства, выпивал с ними кофе и, удовлетворенный состоянием своего бизнеса, вновь исчезал в уличной толпе. Они подозревали, что дни их проживания на Хиллтоп-роуд сочтены, что Островский без лишних колебаний турнет их, достаточно того, что он нашел им другую квартиру. То, что квартира эта заведомо хуже — пыльная, темная и к ней ведет скрипучая старая лестница, — похоже, не обсуждалось. Они все это знали, но отец Юлиуса был слишком вежлив, чтобы жаловаться или выражать свое неудовольствие. То, что они чувствовали, не было даже неудовольствием, то было, опять же, отчаяние.

Вилли Герц знал, что его жена, которой все же придется посмотреть квартиру, вскрикнет от ужаса, заявит, что жить здесь невозможно, и, хуже того, не сделает ни малейшей попытки привести ее в жилой вид. Это ляжет на его плечи. Сколько уже раз за долгую жизнь ему приходилось подвигать жену на разные энергичные действия, невзирая на ее несчастье, давно ставшее его собственным! Эта квартира вполне бы ему подошла, но только при условии, что он жил бы в ней один. Его заветной мечтой было вновь сделаться холостяком, ибо лишь холостым он мог справиться с этой новой жизнью. Сделать счастливой свою возлюбленную супругу было ему не по силам, да теперь уже и никому не удастся. Он страшился того часа, когда его несчастье выйдет наружу, и был благодарен Юлиусу — не самому любимому сыну — за его такт, понимал, со скорбью, что Юлиусом пожертвовали и, если не случится чудо, будут и дальше жертвовать, поскольку семья связана одним горем и перспектив возрождения нет.

В дневные часы Юлиус почти ничем не был занят, и мысли его постоянно возвращались к утреннему происшествию, причем ему виделось испуганное лицо паренька, а не умелой медсестры. Ричард его зовут. Не слишком ли быстро он ушел, боясь помешать сиделке? Он решил сразу же после работы отправиться в больницу, узнать, не нужно ли чего пареньку, пообещать еще его навестить. Этот визит дал ему странное ощущение счастья. Без кожаной амуниции Ричард выглядел еще моложе, чем показалось сначала, — лет семнадцати, не больше. Он сказал Юлиусу, что дал знать родителям и велел им не беспокоиться. Юлиус подумал, что это очень зрелый поступок, и сказал об этом вслух. Мальчик был польщен. В больничной пижаме и с гипсом, сковавшим руку и плечо, он мало что мог для себя сделать.

— Здесь все очень добры, но все так заняты, — только и сказал Ричард.

Юлиус вышел, чтобы купить для больного всякие вещи первой необходимости в больничной лавочке, и сказал парнишке, что, если у него есть пожелание, ему достаточно только сказать. После недолгого колебания мальчик попросил журнал о мотоциклах. Герц обещал назавтра принести ему журнал, собрался уходить, поднялся с места и тут увидел медсестру — ту, свою. Его вдруг окатила волна радости. Они стояли по обе стороны кровати и улыбались Ричарду, как будто он принадлежал им обоим. Потом, когда время визита вышло, они попрощались и обещали снова его навестить. Герц ломал голову, как бы ему продолжить это необычное знакомство. Но оказалось, что ломать голову было не над чем, поскольку, едва они вышли на улицу, она повернулась к нему и сказала:

— Я выпила бы сейчас кофе, если вы не спешите.

— Очень рад, — сказал он. И не покривил душой.

Во время этого первого, пробного свидания он кое-что, правда немного, о ней узнал. Она работала приходящей сиделкой, работу ей давало агентство, жила она в Уондсворте, в одной квартире с еще двумя девушками. Рассказывать о своем происхождении было вроде как рановато, но она сказала, что ее воспитывали бабушка с дедушкой, после того как мать овдовела и стала работать, и что у нее было совершенно счастливое детство в Мейдстоуне, где по-прежнему живет ее мать, вышедшая на пенсию.

— Вы ведь не англичанин, верно? — с обескураживающей прямотой спросила она, так что ему пришлось немного рассказать о своем прошлом. Потом она поблагодарила его за кофе и встала, собираясь уйти.

— Мы еще увидимся? — спросил он.

Она улыбнулась:

— Я почти уверена.

После второго визита к их общему пациенту он пригласил ее перекусить, после чего они воспользовались квартиркой над магазином к их взаимному удовлетворению.

Его поразила ее честность, как в постели, так и вне ее. Привыкнув к вежливой уклончивости своего отца и причитаниям матери, Юлиус думал, что ему будет трудно выносить ее открытость, но на самом деле он и сам становился свободнее. Джози была сильна своей естественностью, показавшейся ему качеством иностранным. Он ни с чем подобным никогда не сталкивался и счел такой характер типично английским, и, несмотря на то, что в будущем ему много раз приходилось убеждаться в обратном, остался при этом мнении. Уже через несколько дней он понял, что хочет на ней жениться, что ему нужно ее уютное, надежное присутствие в его жизни, как защита от дальнейших бед. Единственное затруднение, которое Герц предвидел, — как познакомить ее с привычками и обычаями, царившими на Хиллтоп-роуд, с тем, что спать ложатся рано, с тем, что в доме бывают лишь Бижу Франк да еще Островский, который иногда заглядывал в пятницу вечером, «чтобы поддержать старые традиции», как он выражался, хотя традиций таких не было.

Мать Юлиуса даже оставила свою прежнюю непримиримость и написала сестре в «Бо Риваж», в Нион, где сама ни разу не бывала и, судя по всему, не побывает. Но Юлиус беспокоился напрасно, потому что родителям Джози очень понравилась, и они увидели в ней, не без оснований, символ жизни и здоровья, «глоток свежего воздуха», как сказала мать. Для него было почти сюрпризом, что Джози, такая прямолинейная, да еще и не особенно опрятная, произвела на них такое хорошее впечатление. Как и (он первым это осознал) его родители на нее. Мать его расстаралась и приготовила хороший ужин, который Джози ела с явным удовольствием. Первое знакомство прошло как нельзя удачнее.

— Как у вас тут красиво, — сказала Джози, — не то что…

«В квартирке над магазином», — хотела она сказать.

Юлиус бросил на нее предостерегающий взгляд, но заметил, что отец прячет улыбку и отворачивается, чтобы улыбнуться во весь рот.

— О, Юлиус вам уже показывал другую квартиру? — ничего не подозревая, спросила мать. — Ах, скоро нам придется приспосабливаться к ней. Разумеется, привыкнуть будет невозможно.

— Разве так уж необходимо переезжать? Вы не можете остаться тут?

— Хозяин квартиры, мистер Островский, которого вы наверняка увидите, хочет сам здесь жить, хотя он неисправимый путешественник и вряд ли будет часто здесь бывать.

Это была больная тема, но разве они могли не уступить желаниям Островского? Жизнь его была для них загадкой, мотивы непонятны. Однако он был их покровителем, да еще и работодателем: спорить было просто невозможно. Без него они лишились бы крова или работы. На переезд у них не было денег, хотя магазин давал приличный доход. Про себя Юлиус думал, что, будь он за главного, он ввел бы некоторые усовершенствования и черпал бы вдохновение где-то в другом месте. Для этого нужно было убедить отца выйти на пенсию, хотя сделать это будет непросто. Выйдя на пенсию, отец сможет возобновить те долгие прогулки, которые ему так нравились, и, когда Джози будет уже жить с ними, сможет, приходя домой, встречать более теплый и уж точно более интересный прием, чем могла дать ему жена. Эта жена пила сейчас кофе, хотя после кофе ее всегда тянуло поплакать и на щеках у нее выступили красные пятна. В комнате повисла напряженность, но Джози с профессиональной отрешенностью вывела хозяйку из этого состояния, сказав, что вечер просто чудесный, и щедро похвалив ужин.

— А где вы работаете? — спросила фрау Герц.

— Я выполняю частную работу, ухаживаю за больными на дому.

— Ах! — воскликнула мать с блаженной улыбкой. — Какое это для них счастье! — После этого ее нервозность более или менее прошла.

В ту ночь, посадив Джози в такси, Юлиус лег спать, и ему приснилось, что его брат Фредди, в полосатом свитере и фуражке, какие носят швейцары, в раздражении пробирается сквозь целую гору книг, которые якобы хочет вывезти из магазина или из библиотеки, где все это происходит. Вроде бы он приобретает их для своего удовольствия и просит продавца или библиотекаря все упаковать.

«У вас есть грузовик?» — спрашивает он, все таким же раздраженным тоном, хотя Юлиусу, который скрывается на дальнем плане, ясно, что тут понадобится целая фура. Когда Фредди бывал в таком настроении, главное было — держаться от него подальше, хотя сон не имел ничего общего с действительностью, поскольку Фредди в жизни читал только газеты, да и то нечасто.

Герц проснулся разбитым, сказал себе, что вскоре он станет женатым человеком, и решил поменьше считаться с пожеланиями своей семьи. Выйдя на пенсию, отец сможет больше делать для всех. Предполагаемый уход на пенсию его отца стал в сознании Юлиуса фактически неизбежным. Перемены были необходимы, и он был настроен их произвести.

Ему хотелось перемен, вот что на самом деле им двигало. Все они жаждали перемен. Даже Джози жаждала перемен. Ей надоела ее работа, она устала целый день сидеть в четырех стенах, хотела больше бывать на свежем воздухе. Он ей не возражал, где уж ему было с ней спорить. На самом-то деле он бы хотел, чтобы она сидела дома, не давала его матери хандрить. Все решилось довольно-таки внезапно. Когда они объявили, что пошли и поженились, его родители не были удивлены. Отец Юлиуса достал из буфета в спальне бутылку шампанского, и они выпили за здоровье друг друга, поражаясь тому, что перемены происходят так легко.

Перемены продолжались. Отец вышел на пенсию, пожалуй даже с чувством облегчения, и Юлиус стал управлять магазином сам. Его мать снова занялась хозяйством: на столе появлялись жареные цыплята, и холодная рыба a lajuive,[2] и компот из фруктов. Джози, похоже, была довольна своим положением дочери дома и с готовностью играла свою роль, когда мать Юлиуса, снова страдая от какой-нибудь из своих хворей, требовала ее внимания. Они привыкли слышать, как она кричит из спальни: «Джози! Джози!», даже в то время, когда они сами собирались ложиться спать. Казалось, у всех улучшилось самочувствие, хотя мать этого не признавала. И молодые люди, как к ним обращался отец Герца, наслаждались своей близостью, этой новой льготой, которую они получили. Несмотря на все усилия его матери, Джози по-прежнему выглядела не очень опрятно, но Юлиус находил это странно привлекательным, и уж во всяком случае, без одежды она ему казалась просто великолепной. Она играла свою роль, и за это он будет вечно ей благодарен… Да и ей, похоже, нравилась ее новая жизнь, она радовалась, что съехала с квартиры, в которой жила с такими же, как она, девушками, радовалась почету и уважению, любви. Даже странное вторжение в их личную жизнь казалось терпимым. У них была своя половина в противоположном конце квартиры, и им не сильно мешало близкое присутствие родителей Герца. Женитьба казалась идеальным решением всех их проблем.

Судьбу их решил переезд на Эджвер-роуд. Здесь помощь Джози была так же неоценима. Она затребовала наверх женщину, которая убирала в магазине, и заставила ее привести квартиру в порядок. Не спрашивая ничьего разрешения, она забрала с квартиры на Хиллтоп-роуд кое-что из мебели и поставила в тесных комнатах нового жилья. Она изо всех сил старалась подбодрить их, поднять их боевой дух, но без особого успеха. Их спальни уже не разделял просторный коридор. Хорошее настроение матери Герца угасло, отец целыми днями где-то пропадал и не говорил где.

Бижу Франк сообщила, что не сможет больше так часто у них бывать, поскольку добираться стало неудобно. Мать Юлиуса это расстроило, и, возможно, больше, чем Бижу Франк, как утверждала обидчивая госпожа Герц. Всеобщее самочувствие снова начало ухудшаться. Джози снова стало не хватать свежего воздуха. Потом его мать простудилась и слегла с бронхитом, и Джози снова сделалась медсестрой и сиделкой. Они уже не могли спать спокойно из-за уличного шума, из-за звуков, доносившихся из соседней спальни. Слышно было, как родители ругались, но хуже всего было то, что его мать постоянно звала, чтобы ей помогли, принесли лекарство, утешили. Джози со вздохом вставала, уже безо всяких добрых чувств. Потом они снова ложились спать, но ненадолго. «Джози! Джози!» — снова раздавался зов, вечной мольбою. То, чего требовала мать Юлиуса, была любовь, но она не замечала, что любовь эта быстро угасает.

А потом все кончилось. Джози заявила, что она уходит, и Юлиус не мог ее за это винить. Его утомили возобновившиеся жалобы матери, он видел, что начинают проявляться все новые различия между ним и Джози. Ему самому хотелось покоя, и он не видел другого выхода, как только восстановить семью в том состоянии, в каком она была до этого недолгого возрождения. Он будет о них заботиться, по мере своих сил, и, как всегда, будет улучшать их жизнь. Отец казался больным, потерянным. Мать еще не вполне выздоровела, придется все внимание уделять ей. Он почти желал, чтобы Джози покинула дом, чтобы она их всех пощадила.

— Я люблю тебя, — сказал он, наблюдая за тем, как она собирает вещи.

— Ну да, — ответила она. — Только не в таких обстоятельствах.

Он поцеловал ее на прощанье. Это был самый торжественный момент в его жизни, более торжественный, чем бракосочетание. Она тоже растрогалась. Именно этот момент истинного чувства подтвердил для него, что он был женатым человеком и больше таковым не является.