Очередное важное дело

4

— Тарталетки с лососиной! Мои любимые!

Герц улыбнулся. Он проверил, есть ли они в меню, еще когда заказывал столик. Сразу после этого он потерял интерес к встрече — словно потому, что больше ничего не надо было готовить; все было подготовлено. Ему было бы приятнее — нет, правда, приятнее, — если бы обед продолжался дальше без него. Таково уж было свойство этих дней: все удовольствие — в предвкушении, и лишь самая малость — в самом событии. Он подумал, что, наверное, все старики чувствуют это легкое замирание сердца перед каждым контактом, поскольку необходимость быть «положительным» (любимое словечко Джози) загоняет людей, склонных уже более к воспоминаниям, чем к проявлению здорового любопытства, в жесткие рамки.

Его хандру подкрепляло также убеждение, с которым он легко справлялся, когда бывал один: что Джози изо всех сил старается его встряхнуть и взбодрить, словно его изысканная грусть бросала ей вызов. Джози, по ее собственному выражению, «всегда умела обращаться с пожилыми людьми», к которым она себя не причисляла, хотя ей шел шестьдесят седьмой год и фактически она была «пенсионеркой», как и Герц. Но, напомнил он себе, ведь она все еще работает в центре садоводства, и, судя по всему, нашла там свое истинное призвание. Получается, что ее первая специальность была фальстартом. Вот что их отличало: ее дни были заполнены, а его — пусты, посвящены лишь повседневным заботам, столь незначительным, что едва ли их можно было измерить по шкале ее свершений. Это различие ставило его в морально невыгодное положение и усиливало желание оказаться там, где ее нет, хотя внешне их общение было вполне куртуазным.

— Много дел? — скромно спросил Герц.

— Уйма. Сейчас в основном высаживаю. А сегодня еще новое поступление. Так что я должна буду довольно скоро тебя покинуть. Хорошо хоть машина на стоянке. А то бы…

Пожалуй, единственным признаком того, что она стареет, была ее неспособность составить полноценное предложение, словно ей было жалко времени на все формальности нормальной речи. Однако выглядела она практически как всегда. Ее вьющиеся волосы поседели, но лицо не утратило румянца — сразу видно, что человек много времени проводит на воздухе. Светлые глаза, самая привлекательная из ее черт, остались ясными, но если бы Герц встретил ее без подготовки, а можно сказать, так оно и было, он бы, пожалуй, счел ее за какого-то мутанта, за что-то среднее между женщиной и мужчиной. Плечи ее раздались и стали полнее, руки стали крупнее и казались не такими ухоженными. Когда она мазала себе хлеб маслом, Герц заметил, что у нее на левой руке безымянный и мизинец плохо разгибаются. Но он не стал ничего спрашивать, поскольку темы здоровья можно было касаться лишь в самых общих чертах.

— Как самочувствие? — спросил он.

— О, прекрасно. Ты же меня знаешь.

Он отметил, что она не справилась в ответ о его самочувствии, и воспринял это как одну из составляющих ее стратегий быть положительной. Она не собиралась делить с ним его тяготы. И не стала бы этого делать, даже будь он в совершеннейшем отчаянии. Внезапно Герц понял, чем на самом деле объяснялось его нежелание играть свою роль: у него пелена спала с глаз. То, что в его затворнических грезах выглядело заманчиво, быстро обернулось разочарованием. Он приписывал это влиянию действительности на мечтательную натуру, но все же не мог избавиться от чувства, что в их отношениях изначально был какой-то изъян и что воспоминания его были ошибочными. Джози первая заметила их несовместимость: ее примитивно-практический ум быстрее вырабатывал решения и был лучше приспособлен к тому, чтобы потом о них не жалеть. Ее эгоцентризм, которым Герц всегда восхищался, считая его показателем душевного здоровья, оберегал ее не только от многочисленных неприятных открытий в жизни, но и от ненужного сочувствия кому бы то ни было. Возможно, она слишком живо напоминала ему о прошлом и была одной из немногих знакомых по прежним временам, кто был еще жив и в добром здравии. Он вновь ощутил всплеск благодарности за ее абсолютную жизнеспособность. В присутствии Джози ему не грозила опасность погрузиться в мрачные раздумья — по той простой причине, что против них у нее было свое оружие. Его сигналы бедствия она бы просто проигнорировала в интересах самосохранения. Он это воспринимал исключительно как достойную восхищения и даже зависти черту. Попытайся он затеять дискуссию, из тех, что ему так хотелось начать, она бы ощетинилась, как еж. Герцу оставалось лишь довольствоваться своим восхищением, как это неизбежно с ним бывало, и восхищаться даже теми качествами Джози, которые сами по себе не казались ему восхитительными.

Таким вот образом проходили в последнее время их встречи: обед в хорошем ресторане и попытка (с его стороны) восстановить былую близость, обычно безуспешная. Это была пародия на ухаживание, в котором не было надобности в первые дни их знакомства. Пожалуй, Герц по-прежнему хотел добиться от нее признания, что какую-то роль в ее жизни он все же сыграл. Ей же, очевидно, не нужно было убеждать себя в том, что его присутствие — это присутствие давнего и дорогого друга. «Положительное» мышление только подкрепляло ее независимость. Герц с содроганием понял, что ее доброжелательность уже нельзя принимать как должное. Он в смятении опустил голову, заметив, что она начинает скучать и может сфабриковать повод больше с ним не встречаться, только бы не подпускать к себе скуку, что его приглашения она принимала лишь из чувства долга, а сама с удовольствием отделалась бы телефонным звонком, а то и вовсе обошлась без звонка. И ведь она же работает, напомнил себе Герц, и, вероятно, слишком занята для всех этих старомодных церемоний. Как всегда, он принялся корить себя за то, что неверно истолковал ее согласие с ним пообедать. Она это сделала, чтобы вычеркнуть его из списка своих обязанностей. Быстро оказанная помощь освобождает от дальнейших мероприятий… К тому же она никогда не жаловалась на отсутствие аппетита. А он всегда старался выбирать достойный, даже престижный, ресторан, чтобы ей было не так жалко потраченного зря времени. До сих пор он тешил себя иллюзией, что может позвонить ей, если прижмет — ну, например, если он заболеет. Теперь же он понял, что это и впрямь была иллюзия — одна из многих, которыми он себя тешил, — и что Джози не сделает ничего, чтобы ему было легче к ней обратиться. Ее знаменитая «положительность», подобно страховому полису, распространяется только на нее одну. Он подумал: а были ли у нее другие партнеры? Партнером она обычно называла менеджера из центра садоводства. Герц считал, что этот термин она употребляет в сугубо деловом значении, но сейчас он сообразил, что Том, о здоровье которого тоже надо бы справиться, был для нее чем-то большим, и что полнеющая женщина напротив него покорила сердце другого мужчины. Это поразило его как часть некоего жизненного плана, в который его не включили. Опять он оказался в дураках. Герц, словно бы увидев себя со стороны, расплылся в улыбке.

— А как Том? — спросил он, в то время как официант разливал вино.

— Том отлично, — твердо сказала она.

После этого им обоим стало легче, словно было сказано что-то важное. По счастью, в это самое время принесли еду. Джози явно обрадовалась, и Герц испытал некоторое удовлетворение от того, что хотя бы в этом ее не подвел.

И все же в одиночестве ему было бы лучше. Он украдкой огляделся по сторонам и обратил внимание на двух женщин за соседним столиком. Они были не то сестры, не то невестки и явно не из тех женщин, которые работают. Он предположил, что они встретились в городе, чтобы вместе провести день — если у женщин еще это принято. Они были прилично, если не сказать церемонно, одеты в знакомом ему стиле и сильно накрашены, что он считал прерогативой обитателей богатых предместий. У обеих были красные накрашенные ногти и обручальные кольца. Сестры, подумал он, вряд ли невестки. Не совсем в хороших отношениях, это видно по чуть нахмуренным бровям и возбужденному шепоту, однако славные женщины, и ясно, что они нужны друг другу. Анахронизмы, проводящие трудовой день богатых бездельников, как некогда проводила дни в «Бо Риваж» его тетушка Анна со своей дочерью, гарантией ее респектабельности. Не так-то просто нынче женщинам выглядеть респектабельно, подумал он, промакивая салфеткой губы. Теперь они, подобно Джози, работают не покладая рук и готовы защищать себя любыми средствами. И попутно делаются все грубее и самоувереннее. Ему внезапно вспомнился тот ужин в «Бо Риваж» после его скоропостижного и вольнодумного сватовства. Он никогда не рассказывал об этом Джози и не собирался, хотя ему часто хотелось с кем-нибудь поделиться. Как элегантны были в тот вечер дамы, обе в черном!.. Как он теперь сокрушался, что не остался, не дал себе второй попытки! Надо было ему послушаться этого почти невероятного порыва и остаться, просто-напросто не уезжать домой. Но не уехать, как ему казалось тогда, да и сейчас тоже, было бы противоестественно. Не уехать домой — значило исчезнуть из вида, а на это у него никогда не хватало храбрости и не хватило бы даже ради счастья всей жизни. Это тоже была иллюзия. Здравый смысл велит нам держаться тех, кто нас знает.

Чудно, что эта поездка в Нион так и осталась в тайне от всех. Это не была постыдная тайна: напротив, она сыграла роль юношеского сумасбродства, которым можно гордиться, хотя Герц в ту пору был уже отнюдь не молод. Явная неспособность Джози понять это укрепила его в желании оставить при себе эту тайну. Две дамы в черном… это воспоминание невозможно передать словами. Да и незачем было делиться им с Джози, которая вовсе не ждала от него никаких признаний. Чем меньше он ей рассказывал, тем, казалось, меньше она хотела знать. Смерть родителей и Фредди он тоже оставил себе. Ощутив всю меру своего одиночества, Герц разыскал ее, чтобы на короткий миг добиться ее понимания. Он стыдился этого больше, чем нионского эпизода. Она откликнулась — но, как человек «положительный», принялась уговаривать его заняться самыми разными видами деятельности, которые его нисколько не вдохновляли, и чуть ли не поздравила с тем, что он наконец обрел новый статус совершенно независимого и самостоятельного мужчины.

— Теперь ты можешь пожить для себя, — сказала она так, словно это был единственный вывод, который можно было сделать из всего сказанного.

Как раз в то время он и учредил традицию приглашать ее на обед. Три-четыре раза в год. Он считал, что это обязанность, долг светского человека — оставлять открытыми пути для общения. Хотя общения, как такового, не было. Ни смерть отца, ни смерть матери не было необходимости окрашивать в траурные тона: и ему и Джози было известно, что их смерть принесла облегчение. Облегчение, которое Джози приветствовала, но Юлиус — нет. Он по-прежнему чувствовал в своих руках их тяжелеющие ладони и в переносном смысле по-прежнему стоял у их изголовья. Поэтому каждый, кто не был рядом с ним в ту минуту, был ему чужим. Его скорбь и последовавшее за ней одиночество не являлись поводом для поздравлений.

После кофе они оба помягчели, сознавая, что это несколько разочаровывающее мероприятие близится к концу. Герц чувствовал себя виноватым, как будто это из-за него обычный дружеский разговор у них не состоялся и настроение у них неважное. Он понимал, что у Джози нет причин винить в этом себя; она вообще редко в чем-то себя винила — и совершенно правильно. Чувство вины — это не просто слабость; это заблуждение, из-за которого вся жизнь человека оказывается под сомнением. Сейчас ему уже было бы трудно найти с ней общий язык, и он поражался тому, что когда-то она приняла его таким, какой он есть, а точнее — таким, каким он ей представлялся: каким-то экзотическим, не похожим на других знакомых мужчин. Его положение изгнанника, которому она придавала больше значения, чем он сам в те дни, придавало ему романтический ореол — единственный романтический элемент, которым был наделен человек, насчет которого сам он не питал никаких иллюзий. Как же ему теперь наверстать упущенное время? Он был рад, что она не присутствовала при тех смертях, о которых, по правде сказать, она ничего не знала. Он позвонил ей сказать, что его родители умерли, и услышал в ответ лишь несколько слов ободрения, словно так и нужно реагировать на печальные известия. Он не смог бы объяснить ей, да и не пытался, каково ему было держать руку умирающей матери, знать, что конец ее уже близок, и хранить молчание, когда она шептала: «Фредди? Фредди?» А когда все было кончено, когда состоялась последняя смерть, когда он понял, что Фредди наконец навсегда ушел из его жизни, он и в самом деле почувствовал облегчение, но от этого облегчения веяло вечным покоем, словно и сам он умер. Он и сейчас продолжал чувствовать себя не как тот, кто выжил, хотя и это ощущение неизбежно присутствовало, а ассистентом смерти, с юных лет призванным присутствовать при обрядах ухода из жизни, не дающих даже малой надежды на возрождение. Вот почему он почти уже примирился со своим одиночеством, относясь к нему как к чему-то заслуженному, к чему-то родному и, более того, к чему-то такому, что уж точно его не подведет. Один он справлялся лучше, чем справился бы в обществе кого угодно.

Он уловил взгляд, который она бросила на часы, это был уже не первый, а второй или третий за время обеда, и сделал все, чтобы довести дело до конца. Он подозвал официанта, заплатил по счету и щедро прибавил на чай. Надо было расстаться на оптимистической ноте, хотя им обоим было ясно, что новая встреча вряд ли будет скоро. Он спросил, какие у нее планы на отпуск, сам понимая, что это не лучшая тема для разговора — для любого разговора. Он узнал, что они собираются в Грецию, но всего на десять дней: так трудно оставлять центр на чужих людей, к тому же она не очень доверяет младшему менеджеру. Он попытался представить себе Тома, с которым они уже виделись, выставившего свою и без того багровую физиономию под греческое солнце, увидел, как непослушные волосы Джози от жары спутываются окончательно, и тут же возблагодарил бога за то, что он в центре Лондона и пока не собирается его покидать.

— Не понимаю, почему бы тебе тоже не поездить по свету, Юлиус? За магазин больше беспокоиться не надо.

Он был признателен ей за это проявление интереса, хоть и узнал в нем знакомое противоречие: она умела произносить слова ободрения, не поступаясь своей независимостью и даже еще больше отделяясь. Не рассказывай мне, как ты одинок, — вот что означала эта реплика. Нет никакой необходимости быть одиноким! Можно подобрать какой-нибудь тур, даже отправиться в круиз! Ей не пришлось говорить эти слова вслух, коль скоро она уже произносила их раньше, но по воинственному блеску ее глаз он видел, что в случае необходимости она их повторит.

— А я уже поездил, — мягко ответил он. — И нашел в этом удовольствие, хотя и не такое, как ты. Я, например, ни разу в жизни не сидел на пляже.

— Да уж, это не твое. Что же ты делал?

— Я ездил по городам. Поначалу я побывал в самых прославленных: Венеция, Рим. Но там мне было как-то одиноко. Потом я понял, что мне не нужно ездить в такие места, что мне гораздо лучше в маленьких городках, ничего собой не представляющих. И я выбирал какой-нибудь такой городишко и бродил по нему в свое удовольствие. В основном во Франции. Я вполне уютно себя чувствовал, если, прогулявшись возле церкви, мог посидеть за чашечкой кофе и почитать местную газету, прислушиваясь к чужим разговорам.

— Похоже, тебе было весело.

— О, тебе бы это быстро осточертело. Но мне было хорошо. И там, куда я ездил, есть свое очарование, хотя и не такое, какое увидела бы ты.

— А ты не думал о том, чтобы жить за границей?

Он улыбнулся ей:

— Я и так чувствую себя за границей. Лондон для меня все еще чужой, хоть я живу здесь с четырнадцати лет. Все равно здесь я не чувствую себя дома. А теперь я уже никуда и не езжу.

— Ну и зря. Ты так совсем зациклишься на себе. — Она помолчала. — Как я понимаю, ты один живешь?

Он снова улыбнулся:

— Само собой, я живу один. Я уже стар. Кому я теперь нужен?

Она взяла сумку, но напоследок еще раз попыталась его ободрить.

— Ты был видным мужчиной, — сказала она. — Ты и сейчас можешь нравиться женщинам.

— Не так уж я страдаю без женского общества.

— Полагаю, тебе хватило меня? — Тон ее был насмешливым, но за ним сквозила тоска.

— Мне тебя хватало. Я с тобой был счастлив. Жаль только, что ты не была со мной счастлива.

— Так уж все сложилось. Твои родители, эта смешная старушка, которая приходила по субботам и никогда не снимала шляпку. Мне это в конце концов осточертело. Да и это бы все ничего, если бы не Эджвер-роуд. — Она передернула плечами. — Не знаю, как ты там мог жить.

— Мне приходилось там жить. Теперь я рад, что ты сама построила свою жизнь, что ты нашла человека, который может свозить тебя отдохнуть… Я управляюсь. Мне не на что жаловаться. Не беспокойся обо мне, Джози.

Он взял ее руку, радуясь, что этот короткий разговор разогнал тучи между ними. Но теперь он устал, и она наверняка устала, хотя у нее усталость должна смешиваться с чувством облегчения, что он не стал ее упрекать. Хотя Джози готова была отстаивать правоту своего решения развестись, она нисколько не стремилась касаться этого вопроса. Тем самым проявляется ее запоздалая зрелость, подумал он, хотя для Джози это и не очень хорошо. По своему опыту он знал, что зрелость приносит невеселые открытия. Лучше уж беспечность молодости, когда мир еще не показал себя с худшей стороны. Улыбка его потухла. Он пожал жене руку. В конце концов, они еще не совсем разочаровали друг друга. К тому же пора было идти, пока это шаткое равновесие не нарушили другие воспоминания. Он нарочно взглянул на соседний столик, где две женщины в черном, что привлекли его внимание, яростно о чем-то спорили. Джози проследила за его взглядом, потом кивнула ему.

— Да, день у них будет испорчен, — сказал он, провожая ее на улицу. — А ведь они так тщательно все спланировали. Одной прогулка понравилась, а другой, очевидно, нет. Думаю, на этом их гуляние закончится, и они отправятся домой в Уэйбридж. А, ты на машине. Где, говоришь, она?

— На стоянке. Не провожай меня. Я знаю, что тебе это место не нравится.

— Как знаешь. Я всегда боюсь, что меня запрут.

— До свидания, Юлиус. Спасибо за вкусный обед. Звони.

— Да, созвонимся. Приятно было тебя видеть. Да, и хорошего тебе отпуска!

Он смотрел, как она уходит, и с грустью отметил, что она раздалась в плечах и слегка сутулится. Потом с усилием распрямил неподатливые плечи. Вот и состарились; все прошло. Она бы сказала, что это пораженческие настроения, что по сравнению с другими он везунчик. Он и сам это знал, да что толку. Его внутреннее равновесие покоилось на таком хлипком основании, что лишние мысли могли его подкосить. А сейчас он просто устал и хотел лишь оказаться дома, где никто, кроме него самого, не увидит его слабости.

Герц решил дойти до Чилтерн-стрит пешком; он знал, что это безрассудство, и все же хотел себя испытать. Он постоял минутку в нерешительности. День был ясный, ветреный, но солнце мягко пригревало. Герц тронулся в путь по Сент-Мартинз-лейн, инстинктивно повернул на Сесил-Корт, чтобы посмотреть книги у букиниста и несколько минут отдохнуть вдали от толп. Он совсем отвык от общества, вот в чем проблема, ему было трудно среди разговора и деятельности. Даже ресторанные удовольствия утомили его, даже общество Джози, хотя он порадовался, что она снова проявила себя милой девочкой, в которой, правда, с трудом уже можно было узнать медсестру со свежим личиком, присутствия которой ему когда-то так хотелось, причем захотелось сразу же, с того первого вечера в кафе, как только он ее рассмотрел. Но именно таким и должно было оказаться продолжение, подумалось ему: встречи в кафе иногда по вечерам, как будто они актеры в каком-то черно-белом фильме, лучше всего французском. Таким образом они вносили элемент романа в свое случайное соединение. Он понял, что был чересчур увлечен тем, как бы довести отношения до логического завершения, чтобы задуматься над вопросом, чего хочет женщина. Кроме того, его знание женщин было настолько поверхностным, что относилось к царству абстрактных понятий. Насколько он знал, женщины делились на две категории: одни, подобно Фанни Бауэр, созданы мучить, а другие, подобно Джози, созданы давать укрытие от этих мучений. Теперь он видел, что был несправедлив к ним обеим. Копни поглубже — по сути, они похожи. Обе приспособленки (в хорошем смысле этого слова), способные и желающие обратить обстоятельства к собственной выгоде, пусть даже самым традиционным способом — посредством замужества. Весьма вероятно, что он подвел их обеих, не снабдив Джози недостающим элементом романа и не став менее романтичным, менее порывистым и более основательным в подходе к Фанни. Он очень не вовремя стал играть роль пылкого любовника, а нужно было превратиться в трезвомыслящего гражданина. Что касается Джози, то она видела свою выгоду в твердых перспективах: респектабельная семья, в которую вскоре ей предстояло войти, буржуазный уют квартиры, которая, как вскоре выяснилось, была всего лишь временным пристанищем. И никакой роман, пожалуй, не смог бы выдержать Эджвер-роуд и тесную квартирку, с трудом пригодную для одной супружеской пары, а что уж говорить о двух. Напряжение сказалось так быстро, что ее решение о разводе он встретил почти с облегчением. А Фанни к тому времени уже превратилась в мираж. Странное дело: он все еще видел ее девушкой, словно прошедшие годы были нематериальны.

Он подумал: не свернуть ли обратно на Сент-Мартинз-лейн? Можно было бы заглянуть в Национальную галерею, постоять с полчасика перед полотнами Клода Лоррена или Тёрнера.[3] Время от времени он так и делал, позволял себе отдаться удовольствию, которое переживет все прочие, но знал при этом, что искусству безразличны любые требования, которые он мог предъявить. У него все не шло из головы, с каким презрением Фредди относился к своему былому призванию, и хуже того — его хвастливая небрежность, его отречение словно утверждали, что искусство оказалось чем-то ложным, что лучше быть вандалом с детской площадки, хулиганом, чем страдающим эстетом, которым он был в прежней жизни. Герц надеялся, что нет никакой реальной необходимости выбирать между этими двумя крайностями, но полагал, что она может существовать. Знаменательно, что после встречи с Джози он чувствовал потребность в чем-то бесплотном, словно первое свидетельствовало о потребности во втором. И все же после получасового отдыха он начинал замечать звук собственных шагов и жаждал общества в самом простом смысле. Вид детей, сидящих на полу по-турецки и слушающих пояснения экскурсовода, всегда вызывал у него желание присоединиться к ним, но лишь на минуту. Все-таки в нынешней обстановке, как ни печально, взрослый мужчина, приближающийся к группе детей, не может не вызвать подозрений, даже если этот мужчина настолько стар, что, казалось бы, выше подозрений. К сожалению, никто в наши дни не может быть выше подозрений. Благоразумие требовало, чтобы люди вели себя с предельной осмотрительностью, будто все провинности и безумства, накопившиеся за целую жизнь, могут внезапно быть выставлены на всеобщее обозрение. Разве можно такое пережить?

В итоге, поколебавшись, он решил в Национальную галерею не заходить. Свои любимые картины он прибережет на другой день, лучший или худший, теперь это едва ли имеет значение. А сейчас он отправится домой, но не пешком. Он заметил, что поступь его становится нетвердой. Кстати, в значительной мере поэтому он и перестал путешествовать. Он боялся упасть на улице в чужестранном городе, представлял себе, как он лежит на тротуаре, окруженный незнакомыми лицами. Такого с ним никогда не случалось, но он начал бояться дня, когда это может случиться. Безопаснее всего ему теперь сидеть дома, дом стал его последним убежищем. В такси он решил, что вечером позвонит Джози, чтобы поблагодарить за сегодняшний обед и еще раз пожелать ей приятного отпуска. Это будет верная финальная нота, подумал он, но тут же в панике спросил себя: почему же это финальная? Ничего еще не кончается. Через несколько месяцев они снова встретятся и будут рады друг другу. Это было лучшее, что можно сделать в ситуации, в которой они оказались. В каком-то смысле это было лучшее, что он мог сделать для них обоих.