Очередное важное дело

5

К тому времени как Герц добрался до Чилтерн-стрит, солнце зашло за тучи и ветер посвежел, предвещая унылый вечер. Герц вставил ключ в замок и немного постоял в маленькой прихожей, испытывая, как обычно, и облегчение, и разочарование вместе. Он все не мог привыкнуть к тишине, встретившей его, хотя и жаждал этой тишины много раз за этот день, который его здорово утомил. Он медленно вошел в кухню и налил полный чайник, после чего, оставив мысль о том, чтобы заварить чаю, так же медленно переместился в гостиную и с облегчением устроился в кресле. Приключения вроде этого обеда с Джози теперь приносили одни разочарования, и все же беседа с нею приятно заполнила день. Но беседа закончилась. Он огляделся по сторонам, как будто впервые увидел свою квартиру, и неожиданно осознал, до чего же она смахивает на тюрьму. Она была слишком маленькая; но, пожалуй, маленькая квартирка идеально подходит для того, кто живет один. В этот холодный майский вечер она приобрела размеры камеры, установленной по велению какой-то неведомой власти как лучшее соответствие образу жизни, в котором больше не предусмотрено чье-либо общество. Он считал, что покупка этой квартиры была самым хорошим событием в его жизни, и подивился тому, почему в такие минуты, как теперь, в конце дня, его это больше не радует. Она свою задачу выполнила: все, что ему оставалось, это вкушать ее скромные прелести и думать, как всегда в таких случаях, что глупо было бы ожидать, будто одни лишь жилищные условия отвечают за степень удовлетворенности, которую могут установить только люди.

И все же квартиру он любил. Ее появление он приписывал исключительно чуду. Герц, как вчера, помнил те события, в результате которых он стал ее хозяином. И на этот раз все произошло опять-таки благодаря Островскому, как будто он почему-то был избран устроителем их судеб. Однажды Островский, как обычно одновременно респектабельный и потрепанный на вид, зашел к нему в магазин в наброшенном на плечи огромном пальто, поигрывая одной из своих многочисленных связок ключей. Даже зимой он был сильно загорелым. Герц приветствовал его с обычным почтением. Островский, в этот ничего не предвещающий момент, все еще был его работодателем и, если такие обязательства могли быть ему приписаны, его патроном.

— Сделай кофе, Юлиус. Мне надо с тобой поговорить.

Он сделал, как ему велели, готовясь выслушать обычные резкие замечания о жесткости экономического климата и безобразиях на рынке недвижимости, к которому Островский имел таинственное отношение. По слухам, он владел несколькими магазинами в разных частях Лондона, покупал их и продавал, как бог на душу положит, и постоянно выискивал обанкротившиеся или переезжающие предприятия, вести о которых собирал, обходя свои владения, попивая с друзьями кофе в своих любимых забегаловках или играя в карты в тех странных клубах, где это занятие служит заменой ежедневной работе. Герц не знал о нем ничего конкретного, предполагал, что он по-прежнему живет на Хиллтоп-роуд, видел, что с годами Островский кажется все более жалким, что он уже не тот дерзкий предприниматель, жаждущий захватить место на рынке. Он распоряжался значительными средствами, это было очевидно, но все же его доходы были иллюзорны и с большой долей вероятности могли в одночасье исчезнуть. Он, казалось, никогда не спешил, но взгляд у него был цепкий, настороженный. Казалось, он в любую секунду может исчезнуть, уехать из города, словно у него земля горит под ногами. Однако же Герц ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь на него пожаловался или обвинил в незаконных сделках. Он вел себя как средний финансист, но с намеком на бедное происхождение. О его делах толком никто не знал. Известно было, что он действовал в одиночку, поднимая на ноги всякие шаткие предприятия, на которые у него был нюх. Он был неизбежной опорой их жизни, и хотя ни мать, ни отец Герца Островского не любили, они были вынуждены ему доверять. Это всегда доставляло им массу неудобств: они подозревали его во всевозможных махинациях, которые могли довести его до тюрьмы, но, если верить его якобы подмоченной репутации, пока еще не доводили.

Это было то унылое время после смертей, после развода, после Ниона, когда дни Герца заполнял магазин, и за это он был, в общем-то, ему признателен. Однообразие этих дней стало компенсацией за боль последних лет. Каждое утро Герц выходил из квартиры и спускался по лестнице, чтобы открыть магазин; каждую пятницу он отвозил недельную выручку в банк. Однако магазин уже не был той скромной лавочкой, с которой так долго возился его отец: он стал посещаемым, почти процветающим. Герц собирался заботиться о нем до тех пор, пока Островский будет им доволен. Он не думал о том, чтобы стать хозяином магазина, но принимал его существование как факт жизни, своей жизни. Он подал Островскому кофе и приготовился слушать обычные ностальгические воспоминания о тех вечерах на Хиллтоп-роуд, когда он почти усердно навещал их — почти усердно, потому что настолько искусно скрывал свои истинные цели, что они так и не узнали, питал ли он к ним какие-нибудь чувства или был, как подозревал Герц, просто одинок.

— Я перехожу прямо к сути, — сказал Островский. — Не буду томить тебя неопределенностью. Суть в том, что я продал бизнес. Точнее говоря, весь магазин. Получил очень хорошее предложение и принял его.

— Но почему? Мы ведь процветали. Во всяком случае, так мне казалось.

— Совершенно верно, ты сотворил чудо с этой лавочкой. Нет, это совершенно никак с тобой не связано. — Он сбросил пальто. — Посмотри на меня, Юлиус. Как по-твоему, сколько мне лет?

— Понятия не имею.

— Восемьдесят один. — Он ждал возражений, но, когда их не последовало, непривычно помрачнел. — Я завязываю, — понуро сказал он. — С меня довольно. Все эти годы я все крутился и финтил, но никогда не был счастлив. Я все не мог понять: почему? И теперь я знаю. Я нездоров, Юлиус. — Он осторожно похлопал себя пониже ребер. — Пытался не обращать внимания, как это водится, но теперь уже сомнений нет. Я доживаю последнее. Очередное важное дело.

— Очередное важное дело? — эхом отозвался Юлиус.

Островский его не слушал.

— Как ты знаешь, у меня есть дом в Испании. В Марбелье. Чем торчать в этом гиблом климате, я лучше доживу свое на солнышке. Я завязываю со всеми делами и ликвидирую все активы. Так что ты будешь теперь самостоятельным, милый мальчик, свободным, впервые в жизни. Ты был хорошим сыном, я всегда это знал, даже слишком хорошим, пожалуй. Жаль, что твой брак распался, но ведь все в жизни связано, верно? Теперь у тебя появится шанс стать самостоятельным человеком. Я об этом позаботился.

— Вы хотите сказать, что дадите мне рекомендации, — проговорил Герц старательно-нейтральным тоном.

— Я хочу сказать, что я дам тебе столько, сколько заплатил за этот магазин изначально. Конечно, с тех пор цены поднялись. Это я тоже учел. — Он назвал сумму, которая показалась Герцу нереальной. — Можешь подыскать себе собственную квартиру. Возьми отсюда что захочешь, хотя вряд ли что-то тебе понадобится. По правде говоря, меня всегда немного мучила совесть из-за тебя. Все ведь больше любили твоего брата, не так ли? Что ж, теперь ты можешь наверстать упущенное.

— Я не могу это принять. Такие деньги.

— Можешь и примешь. На них можно купить небольшую, но удобную квартирку. И еще останется. Если распорядишься деньгами с умом, тебе их хватит до конца жизни. Мой племянник поможет тебе их грамотно вложить. Его зовут Саймондс, Бернард Саймондс. Он маклер, кристально честный парень, хотя и чертовски неинтересный. Он будет твоим поверенным. Я с ним свяжусь в ближайшее время. Ему, кстати, достанется квартира на Хиллтоп-роуд.

— Я не могу взять эти деньги, — повторил Герц.

— Все совершенно законно, если тебя это беспокоит. И почему бы не взять их сейчас, вместо того чтобы ждать, пока я умру? — Он поморщился. — Зачем ждать? — сказал он. — У Саймондса была такая же реакция, ему не пришло в голову, что я могу совершить честный поступок. Но я всегда хотел поступать честно. Времена были не те: только это мне и мешало. Я должен был пробиваться зубами и когтями, и не скажу, что мне это было совершенно не по нраву. Только это кончается плохо, Юлиус, помни. Кончается тем, что ты смотришь — а ты уже вполовину меньше, чем был, и поделать ничего нельзя. Пожалуй, в Марбелье мне полегчает, насколько это возможно. На солнце можно меньше думать. И я хочу избавиться от прошлого, жить только настоящим, или тем, что от него осталось.

— Вы вправду так решили? Вам будет одиноко.

— Конечно, я буду одинок. Но есть одиночество, которое так или иначе приходит с возрастом. И с ним ничего нельзя поделать. А там есть своего рода клуб, все из Ирландии, все уже на ладан дышат, но очень неплохо. Это будет похоже на возвращение в школу. Забавно! — Он издал резкий смешок. — Словом, ты теперь в курсе. У тебя есть приблизительно месяц на обустройство. Новый владелец избавится от товара: я дал ему несколько телефончиков. Вроде бы хочет открыть салон-парикмахерскую. Я не стал выяснять его планы. Вообще-то мне все равно. Меня сейчас интересует только место на солнышке на тот срок, что мне остался. Как я уже говорил, возьми отсюда все, что захочешь. Эти два кресла очень неплохие. И вон тот маленький столик. Он принадлежал моей матери. — Глаза его наполнились слезами. — Не огорчай меня, Юлиус. Сделай, как я хочу. Тогда все это будет не зря.

— Не знаю, как вас благодарить, — с удивлением сказал Герц.

— Не стоит. Я ведь не могу забрать все это с собой, верно? — Он вытер глаза. — Наверное, это наша последняя встреча. Если тебе что-нибудь понадобится, обращайся к Саймондсу. Теперь поймай такси, будь другом. Надо еще вещи собрать.

На улице он казался болезненным и слабым, не похожим на себя. Изменение шло уже полным ходом. «Хиллтоп-роуд», — хором сказали они водителю такси. После этого им показалось естественным обняться, чего они никогда не делали в прежние дни, и естественно было, что Юлиус стоял и махал вслед машине, пока она не скрылась из виду.

Неожиданность заявления Островского, казалось, не оставляла возможности для ответа. Юлиус прошел к своей конторке и тщательно просмотрел счета и фактуры, содержание которых он знал наизусть. Но напрасно: он смотрел на них и ничего не соображал. Его рабочая жизнь, казалось, закончилась. Вот уж чего никак не ожидал, признался он себе. Впрочем, он вообще ничего не ожидал, а получил свободу, свободу, к которой он был нисколько не готов. Да еще и неплохой капитал, хотя нужно будет уточнить у Саймондса, насколько законна эта дарственная. Он схватил телефон и набрал знакомый номер на Хиллтоп-роуд. Никто не отвечал. Следующее, что нужно было сделать — это узнать адрес офиса Саймондса и договориться о встрече. После этого придется искать новое жилье. Все это сулило множество трудностей: ему еще ни разу не доводилось осуществлять свои пожелания в этом отношении. Что в Берлине, что на Хиллтоп-роуд и на Эджвер-роуд — все его дома за него выбирали другие. А дом — это такое волнующее понятие, что он сомневался, сможет ли он ему соответствовать, найти для себя место в мире, где люди осуществляют выбор. Повинуясь импульсу, он повесил на дверь табличку «ЗАКРЫТО» и пошел в квартиру. Он начал привыкать к этому, отстраненно, почти философски: он не смотрел этому конкретному дареному коню в зубы, хотя с ним были связаны неприятные перемены. Островский сказал: возьми что захочешь, но ему не хотелось брать ничего. Он заметил запущенность, на которую, возможно, в другой ситуации не обратил бы внимания. Обои выцвели, окна давно следовало помыть. Он бы взял оба кресла и столик, принадлежавший матери Островского, скорее ради Островского, чем ради себя. В этом была бы некая преемственность. Остальное придется покупать. Мысль о новой кровати, на которой еще никто до него не спал, наполнила его робким удовольствием. Островский говорил, что у него приблизительно месяц. За это время надо будет найти где жить. Еще труднее то, что придется заводить новые привычки, решать, как провести оставшуюся часть жизни. В конце концов, он был в том возрасте, когда большинство мужчин выходит на пенсию, и наверняка все они сталкивались с той же самой пугающей перспективой. Столько свободного времени! Чем же его заполнить?

В восемь часов вечера он снова позвонил на Хиллтоп-роуд, и ему ответил Бернард Саймондс. Так что он существовал на самом деле; добрый знак. И Саймондс его обнадежил. Насчет денег можно не сомневаться: они подарены ему законным образом, и есть документы, которые это подтверждают.

— Невероятная щедрость, вы правы, и почти неслыханная в наши дни. Но он богаче, чем мы могли предполагать. Тут можно говорить о больших деньгах. Я знаю, знаю: к этому надо привыкнуть. На вашем месте я подыскал бы недвижимость, пока цены опять не подскочили. Пожалуйста, свяжитесь со мной, если вам понадобится совет. Мы с вами в одной лодке, вы же знаете. Я платил арендную плату за эту квартиру; теперь я ее владелец. Невероятно.

— Где деньги? — не забыл беспомощно спросить Герц и еще несколько дней потом при воспоминании об этом краснел до ушей.

— В вашем банке. Вся сумма там, не беспокойтесь. Теперь вы захотите их правильно вложить. Между нами, я думаю, вам лучше поторопиться. На Эджвер-роуд будет не слишком-то удобно. Новый хозяин и все такое прочее.

— Но как же магазин? Счета? Товар?

— Этот новый парень нанял целую бухгалтерскую контору. Ликвидаторов, по всей видимости. Но все совершенно законно и честно. Фактически вы свободно можете уехать.

Но он не чувствовал себя свободным. Он чувствовал себя лишенным. Когда стемнело и в маленькой гостиной, которая была его домом, сгустились тени, он почувствовал себя лишенным неотъемлемого права — права работать. Он чувствовал себя осиротевшим, и ему очень не хватало семьи, воображаемой семьи, больше похожей на аудиторию, состоящую из людей, которые приветствуют и одобряют все его действия. У него никогда не было таких людей, и отчасти он знал, что это фантазия, оставшаяся с юности или со времен еще более далекого прошлого, с детства. Он лег спать, но спал прерывисто, без снов, хотя бы даже и неприятных. Он встал, когда еще не было пяти, мечтая скорее выйти из дома, выйти на свежий воздух. Он позавтракал в ночном кафе на углу, затем попытался выработать план действий. В утреннем свете знакомая улица выглядела странно, необитаемо, хотя какие-то неявные признаки жизнедеятельности все же были: владельцы магазинов открывали двери, чтобы разложить товары. У кофе был вкус прощания; у Герца не было аппетита. Когда солнце медленно озарило день, который обещал быть чудесным, он заплатил, обменялся несколькими ничего не значащими фразами с хозяином кафе и вернулся в тот дом, который больше не был его домом. Подняв взгляд от тротуара, который он уже достаточно изучил, Герц с болью отметил, что у магазина припаркован фургон, что дверь уже открыта и что внутри суетятся какие-то люди, и один из них явно роется в его конторке.

— Доброе утро, — сказал добродушный мужчина, по всей видимости главный из них. — Мы решили начать пораньше. Не обращайте на нас внимания. Боюсь, вам больше не придется торговать. Мы собираемся закончить к вечеру. Но нам бы хотелось принять у вас помещение, скажем, через десять дней. Таким образом, у вас есть время уладить свои дела, если вы еще не успели этого сделать. Теперь, с вашего разрешения… — Он торопливо повернулся к своим людям. Разговор был окончен.

Герц снова вышел, снова выпил кофе и подождал, пока откроется дверь ближайшего агента по недвижимости. Девушка, по-видимому секретарша, была еще в пальто и собиралась, кажется, выпить чаю. Герц не стал церемониться.

— Мне нужна квартира, — коротко сказал он, еще короче, чем произносил это мысленно. — Две комнаты, кухня и ванная. Независимое центральное отопление. Балкон. Как можно скорее. А точнее, сегодня.

Она посмотрела на него с удивлением.

— Вы спешите, — отметила она. — Чаю? Я без него просто не могу. Присаживайтесь.

Он уселся. За окнами был уже вполне оперившийся день, молодые люди с портфелями шагали по улице с целеустремленным видом. Он больше не был таким, как они, да и никогда он таким не был. Он брал лишь то, что ему предлагалось другими, и так будет всегда. Этот акт покупки квартиры казался ему чудовищным отклонением, но другие люди, возможно, делают это каждый божий день. Покупать и продавать, получать и тратить — таково веление времени.

— Меня зовут Мелани, — сказала девушка. — Вот моя визитка. Я могу показать вам два места сегодня утром, если вы свободны. Одна квартира на Кларенс-Корт, вторая на Чилтерн-стрит. Обе практически в центре, обе в хорошем состоянии.

— Кларенс-Корт звучит как-то слишком изящно, — сказал Герц, справившись с волнением. — Это не для меня. Я бы посмотрел Чилтерн-стрит, если не возражаете.

— Разумеется. Прекрасная квартира. Последний хозяин много над ней потрудился.

— Почему он съехал?

— Она. Получила работу в Штатах и уезжала спешно. Это было всего несколько недель назад. Продажей занимаемся мы: она оставила все на нас. Так что, если вам там понравится, никаких проволочек не будет. Ну что, пойдемте?

Как только он увидел квартиру, все его сомнения рассеялись. Она находилась на третьем этаже здания, которое поддерживалось в хорошем состоянии. Первый этаж занимало ателье, второй — судя по всему, мастерская, из которой доносился гул голосов. Сама квартира была, пожалуй, маловата, но светлая и тихая. Кто-то, то есть, несомненно, прежняя владелица, положил в ней паркет и обставил крохотную кухню. Окна выходили на Чилтерн-стрит и на маленький дворик позади дома; выглянув в окно, он увидел двух девушек, расположившихся внизу с кофейными чашками. Это создавало видимость компании, которой ему так не хватало. Оставалось немного места для дополнительной мебели: ему нужны были только кровать да еще, пожалуй, пара стульев. Кровать была первой на очереди, остальное могло подождать.

— Она мне подходит, — просто сказал он.

— Отлично. Давайте мы вернемся в офис, мой босс уже должен быть там. Я вам называла срок аренды?

— Какой срок аренды?

— Боюсь, довольно маленький. Восемь лет.

Он прикинул. Если повезет, он умрет прежде, чем истечет срок договора.

— Я беру ее, — сказал он с таким видом окончательной уверенности, что убедил их обоих.

Герц нанял фургон, упаковал свою одежду и приготовился переезжать, хотя фактически отъезд мог занять некоторое время. Эджвер-роуд теперь была в прошлом. Он слышал, как внизу, в магазине, ходят люди, но он больше о них не думал. Он торопился уйти. Если понадобится, он готов был ночевать в кресле, пока не появится кровать. Все произошло гораздо стремительнее, чем он ожидал, словно в волшебном сне. Половина следующего дня ушла на приобретения, от которых он остро почувствовал себя собственником. «Все необходимое в домашнем хозяйстве», — прочел на входе в один из отделов большого магазина на Оксфорд-стрит. Он был хозяином! Он имел право на необходимое! Те же чувства он испытал в универсаме, где долгие годы отоваривался с безразличием маленького человека. «Традиционный дневной чай» и «Кофе для завтрака» убедили его, что он стал наконец частью общества, с завтраком и чаем по всем правилам. Без раскаяния вернулся он на Эджвер-роуд, собрал все постельное белье, полотенца и чашки и запихал в пластиковые пакеты. Бросив последний взгляд на свое бывшее жилье, он положил ключи на опустевший стол и в нетерпении вышел на обочину ловить такси. На новой квартире он распахнул окна и оглядел Чилтерн-стрит, которая показалась ему отрадно благопристойной после шумной Эджвер-роуд. Вновь до него донеслись звуки из патио, которое, вероятно, было оборудовано для удобства портних. Их разговор, на каком-то незнакомом языке, был единственным признаком того, что он не совсем один.

К концу недели столик матери Островского и два кресла украшали собой залитую солнечным светом гостиную. Окрыленный успехом, Герц пошел в магазин Джона Льюиса и купил еще два стула, телевизор, прикроватную тумбу и три лампы. Дома, как он теперь воспринимал это место, он застелил кровать, которую он забрал с витрины, и развесил свою одежду в маленьком встроенном шкафу. По его разумению, больше ему ничего не было нужно. Герц был почти разочарован, что процесс завершился так быстро. Он позвонил Бернарду Саймондсу, чтобы дать свой новый адрес, не дозвонился и сел писать ему письмо. Это навело его на мысль, что надо бы приобрести письменный стол. Возникла отсрочка. Счастливый, он на следующий день вновь отправился в магазин. И вновь ему повезло. Очевидно, при наличии денег и времени все достижимо. Он словно бы попал в новое измерение, о котором прежде не подозревал, а если подозревал, то не имел к нему доступа. Теперь все изменилось: опять же узаконенное право. Прошло время считаться с чужими правами. Он подумал об Островском, обещал себе, что будет ему писать. После этого он зачеркнул свое прошлое, поражаясь, как легко это было сделать, и недоумевая, почему прошлое так долго держало его в кулаке. В своей эйфории он чувствовал себя заново родившимся, ожидал, непонятно откуда, новых друзей. Ландшафт он уже освоил. Осталось лишь сделать следующий шаг. Что это будет за шаг, он понятия не имел, но был уверен, что это выяснится само собой.

Но меланхолию, коль скоро ты дал ей приют, не так-то легко выставить за дверь. Спустя несколько месяцев, пообедав с Бернардом Саймондсом и обменявшись приветствиями с миссис Беддингтон, владелицей ателье, застенчиво поулыбавшись портнихам, что каждый раз вызывало только смешки, он снова оказался в лапах снов и воспоминаний, словно лишь они могли снабжать его сведениями. Не то чтобы он скучал по своим прежним рутинным обязанностям, но он жалел, что ему совсем нечего делать. Дни его состояли из искусственных вылазок на улицу: газета и универсам утром и книжный магазин или музей днем. Он говорил себе, что это удел многих, но ему было жаль этих многих; он мечтательно думал о семье, об идеальной семье, о садике, которым можно было бы заниматься, и о внуках, которых можно пестовать. Даже полотна Клода Лоррена и Тернера, столь любимые им, уже не выручали его; они вызывали в душе лишь слабые воспоминания. Все это странным образом напомнило ему падение Фредди, и, кроме того, апатию родителей, которых он теперь любил и жалел в равной мере. Он жил отшельником, думая, что так именно он должен жить, как будто ему это было уготовано судьбой. Чем дальше, тем меньше казалось отведенное ему будущее, тем труднее было воспринимать непрерывность как нечто само собой разумеющееся. Он пересмотрел свои ожидания и постановил себе жить нелегким настоящим. Прошлое обрело новый блеск, в одночасье став драгоценным. Он радовался любой мелочи, которую подбрасывала ему память, наполовину сознавая, что теперь он вовлечен в процесс, который ограничен временем, и все меньше, с течением дней, придавал этому значение.