Очерки

Тележка Кюньо

Это было в Париже больше чем полтораста лет тому назад.

Самый главный французский генерал, уже совсем старик, вместе с артиллерийским офицером запускали на полу игрушечную тележку. Оба радовались, а старик генерал был прямо в восторге.

— Ну кто б мог подумать?! — кричал старик. — Ведь сама идет, паром ходит. А ну, пустите, пустите еще, Кюньо, еще! Пожалуйста!

Кюньо налил спирту в лампочку под кэтелком игрушки, оба присели на корточки и стали ждать, пока наберется пару.

— Ей-богу, как живая! — удивлялся генерал и потрогал тележку осторожно пальцем: обжегся и отдернул руку.

А тележка была очень смешная — впереди, как на носилках, медный шарик-котел и маленькая труба, как папироска. Сбоку крохотный цилиндр: из него палочкой выходит рука и вертит большое колесо. А потом идут целые дроги и два колеса сзади. Наверху маленькая кукольная скамеечка и руль, чтоб поворачивать колесо.

— Пусть теперь по кругу пойдет, — говорил генерал, — поверните руль. Вот-вот! Непременно сегодня же вечером скажу начальнику Арсенала, чтоб делали такую же настоящую. Обязательно! Эх молодчина!

Генерал хлопнул Кюньо по плечу. Кюньо покраснел от радости.

— Вы согласитесь, генерал, — сказал Кюньо, — ведь поставить сюда пушку или нагрузить ядра, и без всяких лошадей, моментально…

— А, ну-ну, — сказал старик, поднялся и стал искать на столе. — Что бы такое положить? Чернильницу? А вот: ключи! — И он полез в карман.

Генерал забыл, что он генерал, а Кюньо — офицер, и они вдвоем, как дети, на полу, все пускали и пускали паровую тележку, пока не доложили, что пора ужинать.

Только через шесть лет наконец сделали в Арсенале большую такую же тележку.

Собрались офицеры, генералы, сам военный министр приехал смотреть, как ее будут пробовать за городом.

Кюньо волновался — а вдруг тележка оскандалится, не пойдет, и вот как раз когда все будут смотреть! Бывает же так: пробовал, все хорошо, а тут вдруг… возьмет да и… Он все хлопотал около машины.

Все ждали, все на него смотрели.

Ура! Двинулась! Сама пошла, без лошадей, как живая! Некоторым даже страшно стало. Скорей, скорей! Сам Кюньо потерялся, сам не ждал, что так скоро понесется. Ему вдруг показалось, что в ней, в тележке, есть душа, что она сама знает, куда идет, что теперь уже ничего не сделаешь, и бросил управлять, — трах! прямо в стену. Свалила стену — и дальше. Целые четверть часа бегала тележка. Потом тише, тише и остановилась, как будто в самом деле устала и запыхалась. Пару не хватило. Пришлось ждать четверть часа, пока она отдыхала и набиралась духу.

Но теперь четыре человека уселись на нее. И что это? Еле-еле потащила, ну вот как ребенок идет, не скорей, — всего три версты в час. Ну где тут о пушках думать!

Ну а все-таки ходит!

Все обступили Кюньо.

Кто поздравлял, кто посмеивался, другие так просто в себя не могли прийти — живая тележка казалась чудом, и старухи в толпе крестились — думали, что нечистая сила. Все волновались, все спорили, только и разговору было, что про живую тележку.

Кюньо ходил как именинник.

Старик генерал был уверен, что немного изменить, чуть-чуть переделать — и дело в шляпе.

— Ну, дорогой, — говорил он Кюньо, — значит, возим пушки? Что вы? Через год — непременно! И разговору не может быть. Принимайтесь за дело.

И Кюньо взялся, и действительно через год по парижским улицам запыхтела паровая тележка; впереди блестел медный котел, внутри него в топке горел огонь, два цилиндра по бокам вертели своими руками-шатунами большое колесо. Как чудовищное насекомое тележка ползла по городу. Лошади шарахались, любопытные толпились на тротуаре.

— Не без дьяволовой тут силы, — шипела старушонка, ее стиснули совсем в толпе, — погодите, погодите, пусть мимо креста, мимо церкви пойдет! Не потерпит господь. Вот погодите.

Тележка фыркала паром, гремела, грохотала по выбоинам улицы. А вот и церковь на углу. Ух как пошла!

— Заворачивает, заворачивает за угол!

Мальчишки бросились догонять, чтоб не потерять ее из виду. Вдруг — хлоп! На самом повороте тележка упала — машинист едва успел соскочить, огонь рассыпался.

— А что я говорила! — радовалась старуха.

Народ с криком бросился к месту крушения. Кюньо чуть не плакал. Он уж видел, что машина поломалась, и тележка, как раненая лошадь, лежала на боку, и пар, живой пар, как дыхание, выходил из поломанного цилиндра. Она умирала. А в толпе свистели и хохотали. Солдаты-артиллеристы бросились и стали осторожно поднимать, — но было уже поздно. Она не могла больше двигаться. Запрягли лошадей и повезли в Арсенал. Кюньо шел сзади, как за гробом на похоронах.

Вечером Кюньо и старик генерал сидели в той самой комнате, где семь лет тому назад бойко бегала игрушечная тележка.

— Да, — сказал старик, — я говорил, но все равно: признали ее опасной.

— И больше нельзя… — сказал Кюньо.

— Да, казна больше не желает давать средств, так что…

— Я знаю, отчего она опрокинулась: я сделаю теперь иначе… — Кюньо все надеялся: вдруг не все еще погибло.

Генерал опустил глаза, ему жалко было смотреть на Кюньо.

— Нет, — сказал он, помолчав, — вы ее поправьте, и ее поставят в Арсенале, будут сохранять…

Он не сказал Кюньо, что для того выставят ее напоказ, чтобы другие знали, как не надо делать.

— И никогда, никогда больше? — сказал Кюньо. Он сидел совсем убитый.

— Ну, будем надеяться, что, может быть, когда-нибудь опять…

Генерал не знал, чем утешить Кюньо.

Кюньо вдруг встал, хотел пройтись по комнате, но боялся, что заплачет, и, не простясь со стариком, выбежал в двери.

А паровая тележка Кюньо и сейчас стоит в Париже в музее.

На угольных копях

На угольных копях в Англии полтора века тому назад в глубине земли, в шахте, ломали углекопы уголь; подземный ход, все стены из каменного угля: слой угля и прослойка земли, мокрой, липкой. Стены, потолок — все покрыто бревнами, чтобы не обваливался, не обсыпался грунт. Но и через укосины и сваи оттуда, из этой липкой грязи сочится вода, подземная, почвенная вода. Темно, сыро под землей, как в могиле. А эта вода, что сочится из земляных щелей, течет по подземным коридорам. Она затопила бы все шахты; и подземные ходы стали бы как трубы с водой, если б наверху день и ночь не ухала машина: эта машина качает воду из шахты, паровая машина, которую изобрел англичанин Джеймс Уатт.

Но не только вода выходила из подземных стен: газ, горючий газ испускали стены. Его не было видно, и выгнать этот газ из угольных коридоров нельзя было; он смешивался с воздухом и время от времени взрывался: это от ламп, что были у шахтеров, загорался газ; а нельзя же работать без лампы в темноте. И вот шахтеры знали, что всегда, всякую минуту может быть взрыв, может так рвануть, что засыплет всех, заживо похоронит в подземном коридоре.

Так и бывало; рабочие это знали, но что поделаешь? Голод не тетка — шахтеры лезли под землю, киркой ломали уголь, а уголь подымали машиной из шахты, грузили на вагонетки и по деревянным скрипучим рельсам лошадьми отвозили к реке. Погонщики шли рядом, ругались, щелкали кнутами, орали на лошадей.

Кончалась вечером работа, шахтеров поднимали из-под земли в бадье, и они расходились по поселку, по своим углам.

Кочегар

Вот в таком поселке, в Вайламе, и жил кочегар Стефенсон: он стоял при машине, что откачивала воду из шахты. Детей у него была куча, заработки плохие, и жил он бедно. Отец уйдет на работу, мать выгонит ребят на двор, чтоб дома не толклись, и велит старшему, Джорджу:

— Смотри, чтоб к рельсам не совались.

А Джордж был мальчишка смышленый, так что на него можно было положиться.

В школу бы ребятам ходить. Да не такие времена были: школы платные, для богатых только, куда там кочегару детей учить, да и сам-то он был неграмотный. Подрос Джордж, и отдали его на ферму в пастухи. Но он вырос среди машин, вагонеток, рельсов и все о них только и думал.

Сын

Играет Джордж с товарищами в свободное время и все разные машины выдумывает. Вот чтоб как в шахтах — чтоб подымала и опускала. Не нравилась Джорджу работа на ферме, и все тянуло на копи, где машины, вагонетки, насосы. Наконец удалось: стало ему четырнадцать лет, отец взял его себе помощником.

Через два года Джордж и сам стал кочегаром, добрался наконец до машины. Эх, поучиться б только где-нибудь, хоть грамоте бы немного. А тут как раз какой-то грамотей открыл школу поблизости. Джордж Стефенсон к нему. Вот здорово! К восемнадцати годам выучился немного грамоте и даже арифметике. Отец уж к этому времени дряхлеть стал, и Джордж старался подработать чем мог; и оказался на все руки.

Взялся портняжить в свободное время. И пошло дело: стали товарищи-шахтеры носить ему работу, куртки шить.

Взялся сапожничать — и тут дело пошло не хуже. Так навострился, что стал делать дамскую обувь на заказ, — ну как форменный сапожник.

Попробовал часы чинить — и тут пошло дело: помаленьку и настоящим часовщиком стал. И со всей округи к нему стали носить часы чинить. А тут у него сын родился, Роберт, и эти заработки пришлись очень кстати.

Стефенсон все поспевал: и учиться не бросал, и на копях при машине работал, и дома с часами возился.

Раз поставили на копях новую машину для откачки. Плохо работает машина, а копи все заливает и заливает водой. Инженеры мудрили, мудрили — ничего не помогает.

Стефенсон говорит: «Я берусь: и машину исправлю, и через неделю воды в копях не будет». Думать хозяевам было некогда: вода все прибывает да прибывает. Дали Стефенсону. Взялся, поправил машину, поставил на место, и через два дня воды как не бывало. Тут и пошла слава о механике-самоучке.

Лампа

Как раз тут случилось несчастье на копях: взрыв газа. Через год снова. Стефенсон был около машины наверху, когда узнал, что внизу газ горит и народ мечется, не знает, что делать. Стефенсон спустился вниз, пошел к тому коридору, где горело, и сразу сказал, что надо замуровать ход туда. Взялся сейчас же за дело, рабочие бросились ему помогать, быстро замуровали ход наглухо, и огонь погас. Стефенсон знал, что надо не дать туда ходу воздуху, а без воздуха газ гореть не будет.

Стефенсон стал думать: как устроить так, чтобы огонь от лампы не зажигал этого газа в шахте? И выдумал лампу с сеткой вокруг. Спустился в шахту и пошел туда, где было как раз много газу. Рабочие ему говорят:

— Что ты, с ума сошел? Пропадешь!

И все ждали: сейчас грянет взрыв. Но оказалось, что Стефенсон спокойно вернулся назад с горящей лампой и никакого взрыва не было. Тут все его обступили и стали рассматривать волшебную лампу. А Стефенсон объяснял товарищам-шахтерам, что через сетку огонь не может проскочить, она у него жар отнимает.

Стефенсону давно хотелось заставить пар возить эти вагонетки с углем, что целый день таскались взад и вперед по рельсам у него перед глазами. Он слышал, что уж пробовали паром возить во Франции, да и в Англии кое-кто занимался этим делом. Стефенсон стал делать модели и больше прежнего налег на учение.

Ричард Тревитик

А на других копях в Корнвалисе рос другой мальчик, Ричард Тревитик. Он на десять лет был старше Джорджа Стефенсона. Отец его тоже служил на копях, но только занимал большую должность, жили они богато, и Ричард не работал, а только из любопытства лазил по копям, смотрел, как работает водокачка, как возят по рельсам уголь, как подымают и опускают рабочих в колодец шахты. Учиться ему было лень.

Отец совсем было махнул рукой на мальчишку, но Ричард так увлекался машинами, которые были вокруг него на копях, что отец вдруг сообразил:

— Да не заняться ли ему механикой? Тут он, пожалуй, лениться не станет.

И отдал в учение к Вильяму Мэрдоку.

А Вильям Мэрдок был в то время знаменитый механик, он был ученик и друг того самого Джеймса Уатта, который изобрел паровую машину. Мэрдока всюду приглашали наперебой ставить в копях паровые водокачки.

Тут вся лень вдруг спала с Ричарда, и он так взялся за дело, что скоро сам стал механиком почище Мэрдока.

Ему уж не хотелось работать по указке старика, у него самого в голове рождались свои планы, он сам хотел строить машины своего изобретения.

У отца были средства, двоюродный брат Андрей Вивьен сам просился в компанию и предлагал свои капиталы.

Тревитик открыл свой завод и сам стал строить водокачки не хуже Мэрдока.

Но его все время тревожила мысль — заставить паровую машину бегать по дорогам.

— Смешно, право, — говорил Тревитик своему другу Вивьену, — вот ведь тридцать лет тому назад во Франции бегала же по дорогам паровая повозка, и до сих пор никто толку не добьется.

— Да вот в Америке-то, — сказал Вивьен, — слыхал?

— Знаю, Эванс сделал один опыт — и все. Тоже ничем не кончилось.

— Да ты знаешь, почему Эванс не сделал другой повозки? Тревитик молчал.

— У бедняги Эванса ни гроша. Он все истратил на первый опыт. Двадцать тысяч американцев глазело, как его повозка ходила по улицам Филадельфии, и никому не пришло в голову помочь изобретателю.

— И что же? — спросил встревоженно Тревитик.

— А вот то, что он теперь ходит как нищий и проповедует пар. Его уж ославили сумасшедшим. Безумный пророк!

— Нет, погоди, — сказал горячо Тревитик. — У нас ведь все есть: средства и мысль. Я не сомневаюсь, что моя мысль правильна.

— И целый завод в нашем распоряжении, — добавил Вивьен. Вивьен верил в изобретательность Тревитика, и ему хотелось поскорей взяться за дело.

— Я докажу, что Эванс не безумец, а умней всех тех двадцати тысяч американских торгашей, что глазели на его паровую повозку! Пар! Это верно, что корзина угля стоит хорошей лошади.

Тележка Мэрдока

А старый его учитель Мэрдок сам бился над устройством паровой кареты. Ох, неодобрительно поглядывали прохожие на этого шипящего дьявола, когда он выползал на дорогу. «Не божье это дело», — говорили соседи. И Мэрдок выбирал места поглуше, чтобы пробовать свою паровую каретку. Она, пыхтя и задыхаясь от натуги, бегала по ухабам и выбоинам. Она искала гладкой, твердой, как сталь, дороги. А пока что она ходила по тряским проселкам. Ее боялись. Раз подошла она к заставе, где брали сбор за проезд, и остановилась. Из будки выскочил сторож. Старик в ужасе глядел на пыхтящее чудище.

— Черт! Сам черт! — смекнул старик, и его коленки задрожали от страха. Еле нашел веревку и скорей поднял шлагбаум.

— Сколько за проезд?

Сторож что-то невнятно лопотал, язык не слушался.

— Сколько?

— Ничего, ничего, господин дьявол, ничего… Только проезжайте скорей!

Наконец как-то раз попала карета на гладкую дорогу почти без ухабов — она обрадовалась и побежала во всю прыть; хозяин бросился за ней — куда? Не догнать! И вдруг на дороге священник. И он, сам священник, ее принял за черта. Но это не то что сторож! Такой поднял крик, что сбежался весь народ.

— Держи, держи сатану! — вопил священник. — Не дайте дьяволу разгуливать по земле!

А дьявол бежал скорее лошади. Толпа с криком неслась по дороге вдогонку. Но ухабы, проклятые ухабы! Машина стала.

Погоня сразу остановилась. Шутка ли? А вдруг повернется волчком и бросится на людей. Хозяин на помощь. А тут уже толпа. Окружили, но боятся приступиться: дым, огонь, и дышит паром, так-то и возьмешься голыми руками за самого черта. Сам поп больше кричал, но не очень-то совался. Каретка стояла и ждала, что сейчас разорвут, разнесут на части. Подоспел бы скорей хозяин. Наконец прибежал. Толпа ревет. Еле отстоял, чуть самого не растерзали.

— Эх, если б ровная, крепкая дорога: никто, никто в мире б не нагнал, никто б и приступиться не посмел!

Каретка искала гладкой дороги: без ухабов, ровной, как пол.

Тревитик ее понял. Он работал, пробовал. Вивьен не жалел средств.

И вот в 1804 году Тревитик построил свою паровую повозку. Но это был уже паровоз. Первый паровоз.

Он был на четырех колесах, с огромным маховым колесом, с длинным уродливым шатуном, цилиндр был спрятан внутри котла, а зубчатые шестерни передавали действие шатуна на колеса.

Паровоз Тревитика пошел как следует, пошел по рельсам, даже Вивьен не ожидал, что все так хорошо выйдет.

Семь с половиной верст в час!

Шестерни бренчали, пар с шумом вырывался из цилиндра — весь этот шум и грохот казались Вивьену победной музыкой.

Паровоз размахивал своим маховиком, как ветряная мельница, болтал огромным шатуном и походил на какую-то военную машину, которая с дымом и грохотом двинулась в бой.

Зеваки с опаской поглядывали на машину — а кто ее знает: шутка ли, а вдруг сорвется да прямо на народ?

Попробовали запрячь. Как рад был Тревитик, когда паровоз потащил за собой поезд с грузом.

— Шестьсот двадцать пудов!

Это как раз теперешний груженый товарный вагон столько весит.

Но власти придрались. Власти искали, нет ли в этой машине чего-нибудь противозаконного. И заявили Тревитику:

— Нельзя, чтобы машина свистела паром наружу, этот шум пугает, да ведь и ошпарить может паром: прохожих, например.

— Куда же я пар дену, — оправдывался Тревитик, — ведь паром-то она и ходит.

— Куда хотите, не наше дело; только так нельзя.

Вивьен огорчился. Тревитик задумался.

Что же теперь будет?

А паровозу хотелось со звоном и треском ходить по дороге, он был молодой, первый паровоз, ему хотелось, чтоб все на него глядели, как он гордо, по-военному, идет вперед, а все шарахаются в стороны. Он нетерпеливо ждал, чтоб его снова пустили, а Тревитик, его отец и создатель, ломал голову, как унять шумливое дитя.

— Есть! — сказал он Вивьену.

Вивьен встрепенулся.

— Готово, выдумал.

— Что, что? — спрашивал Вивьен.

Но Тревитик взялся уже за дело. Паровоз снова затащили в завод, и пошла работа.

Дитя уняли. Пар из цилиндра теперь не будет выходить прямо наружу, он по трубам будет идти в дымовую трубу.

Теперь паровоз уже шел скромнее. Но как хорошо стало дышаться! Этот пар, что шел из цилиндров в трубу, тянул за собою дым, тяга становилась сильней, и жарче разгорался огонь в котле. Паровоз это сразу почувствовал, ему легче было набирать пару — он был рад: ничего, что нет этого форсу, этого победного фырканья, зато как легко дышится. А Тревитик этого не заметил, он рад был, что теперь никто не может уж сказать, что опасно проходить мимо паровоза.

Теперь Тревитик хотел скорее попробовать свой паровоз на деле, в работе, в настоящей шахтерской работе, с целым поездом сзади.

Рельсы

Ведь всякий знает, что по гладкому удобней катить, недаром катали подстилают доски, где приходится катать тачки. Всюду, и в Англии тоже, подстилали под колеса доски. Особенно там, где приходилось все время ездить взад и вперед с тяжелым грузом.

Вот так было в угольных копях в Вайламе. Тяжелые повозки с углем тянулись одна за другой по деревянным рельсам. А по дорогам кое-где уж стали появляться и чугунные рельсы, по которым лошади возили в дилижансе пассажиров. Какая хорошая дорога для паровой каретки! Вот на такие чугунные рельсы и поставил Тревитик паровую каретку. Нет, тут уж ухабов не будет. Гладко, ровно. Но только это уж не была прежняя каретка, которая металась из стороны в сторону по улицам и дорогам, то останавливалась, то убегала от хозяина, это уж был сын ее — солидный, тяжелый паровик. Его хотели заставить работать, как лошадь: запрячь в целый обоз тележек, чтобы он тащил их с грузом. Рельсы, казалось, прочно лежали на земле — под ними были чугунные чурбашки, чтобы они не вдавливались в землю. Паровик был построен лучшим мастером, его осторожно везли до самых копей и тут вкатили на чугунные рельсы. Хорошо: твердо. Крепкий чугун чувствовался под колесами.

Паровик еще ни разу не ходил по рельсам. Но пока что чувствовал, что стоит твердо. Ему хотелось попробовать пройтись, хоть и было немного боязно как будто ходить по одной половинке. Он ждал, чтобы скорей растопили.

Наконец вот пар гудит из клапанов. Две няньки — машинисты еще раз густо смазали маслом, где только можно. Паровоз тронул. Все рабочие собрались глядеть, как поползет по рельсам тяжелая машина. Паровоз осторожно двинулся вперед. Ого! Рельсы-то подаются — это не то что телега с грузом. Шаг за шагом он продвигался дальше. Кряк! — лопнул под колесом чугунный рельс. И не погнулся, а хрупко лопнул, как сахарный. Паровик стал еще осторожней, он каждую минуту ждал, что вот-вот снова треснет под колесом. Фу, как узко, как неловко, словно по канату! И бойся каждую минуту. Он пошатнулся, хотел выпрямиться, оступился передним колесом и сошел на насыпь. Он еле удержался, чтобы не упасть, и задними колесами сорвал рельс.

— Ну, так и есть! Ни к черту, — гудели из толпы рабочих, — куда ж целую фабрику на рельсы совать! Все разворотит.

— Берись, берись! — командовал Тревитик. — А ну, все сюда.

Рабочие нехотя подошли. Паровик чувствовал, что его поднимают рычагами, сзади прицепили лошадей и снова тащат на рельсы. Он осторожно пошел назад. Рельсы поправили, подкрепили, и паровик понял, что завтра снова его пустят ходить по этим хрупким чугунным полоскам.

«Надо привыкать, — подумал он, — ничего не поделаешь».

Но оказалось хуже, чем он думал. Ему пришлось идти с тремя вагонами сзади. Нет, все бы ничего, — но по этим рельсам! Ведь каждую минуту жди: вот-вот лопнет. Но в нем было желание добиться, научиться ходить, которое передалось ему от его матери-каретки. Он осторожно потянул за собою вагоны. Они не очень тяжелыми показались ему, и колеса не скользили по гладким рельсам, когда он тронул с места.

Рельсы ломались, паровик оступался, — но как будто бы стал привыкать. Он уже бегал с пятью гружеными вагонами; бегал так, что лошадь только вскачь могла за ним поспеть. Нет, если б рельсы держали как следует, все было бы отлично!

«Ничего, научусь, — думал каждый раз после работы паровик. — Главное — упорство. Главное — упорство!»

Но не так думал Ричард Тревитик.

— Нет, Вивьен, — говорил он товарищу, — это не то…

— Что не то, Ричард?

— Да я говорю про паровоз — не потянет он поезда. Настоящего поезда, вагонов десять, — сказал досадливо Тревитик.

— Ты же так рад был первое время, помнишь? Ходит ведь, и здорово.

— Хорошо здорово, коли по десять раз в день с рельсов сходит, — ворчал Ричард, — и рельсы ломаются.

— Ну, рельсы можно покрепче отлить, намостить погуще подкладок! — утешал Вивьен.

— Эх, главное то, что он не может, никак не может потянуть поезда, — раздраженно сказал Тревитик.

— Надо попробовать, — попытался возразить Вивьен.

— Да чего там пробовать? Это всякому мальчишке ясно. Рельсы гладкие? Чего ты молчишь? Я спрашиваю: рельсы гладкие?

— Ну, гладкие, это и хорошо…

— Стой! — перебил Тревитик. — Колеса гладкие?

— Гладкие, — вполголоса ответил Вивьен.

— Ну? Не понимаешь? Вот поставить тебя в стеклянных сапогах на гладкий лед — много ты потянешь?

Вивьен молчал.

— Это кататься хорошо по гладкому, а самому катить не очень-то! Надо сапоги с гвоздями.

Вивьену стало весело: он представил себе паровик на четырех коротеньких ножках вместо колес и в огромных толстых башмаках с гвоздями, как у горных пастухов. Паровоз пошевеливает коротышками и бежит вразвалочку. Вивьен рассмеялся.

— Чего ты хохочешь? — спросил Ричард. — Опять какую-нибудь ерунду придумал?

Но Вивьен не мог говорить: он топал по ковру ногами, представляя, как будет бежать паровоз.

— Пуф-пуф! — приговаривал он сквозь смех.

— Вот ерунда! — расхохотался Тревитик. — А впрочем, так и будет. Вот увидишь. У меня уж есть в голове мысль. Но ведь ты согласен, что колесо будет скользить? Нет! Я серьезно.

Вивьен задумался.

— Да, ты прав. Впрочем, я от многих это слышал.

— Вот-вот, это же сразу видно.

«Займусь когда-нибудь этим делом непременно», — думал Тревитик.

Он чувствовал, что стоит на правильном пути. Но пылкий изобретательный ум уж соблазнял его другой мыслью: Тревитик уж думал о землечерпательной машине, он на время охладел к паровозу.

«Да, да, — думал он, — тут надо как-нибудь устроить больше сцепления между колесами и рельсами».

Не один Тревитик — все почему-то верили, что паровоз непременно будет скользить по гладким рельсам. Так думал и англичанин Бленкинсон.

О! он заставит паровоз ходить не поскальзываясь.

Новый паровоз

Бленкинсон построил новый паровоз.

Это был тот же паровоз Тревитика, на четырех колесах. Но эти колеса свободно катились, как у вагона: шестерни их не задевали; нет, шестерни вертели теперь новое, пятое колесо. Оно было с зубцами и цеплялось за зубчатый рельс, за чугунную гребенку, которая шла вдоль всего пути.

— Вот он, сапог с гвоздями, — говорил Бленкинсон, указывая на пятое колесо.

Это колесо и вертел паровоз своими шатунами, налегая на шестеренки.

— Теперь уж не скользнет! — радовался Бленкинсон.

«Я ведь и не скользил, — думал прежний паровоз, — может, я и десять вагонов потянул бы. Рельсы проклятые, неловкие, вот в чем все дело — до сих пор колеса ноют».

И он смотрел, как его сын, новый паровоз, царапался по зубчатому рельсу, как рак на суше. Он дулся, тужился и скреб своими зубцами. А рельсы по-прежнему лопались, подгибались, зубцы заедали, тарахтели. Хозяин злился, огорчался. Заставлял чинить насыпь, подкреплять рельсы.

И наконец плюнул на всю затею, — никто не хотел больше возиться, раз ничего не выходит, и снова лошади впряглись в вагоны, защелкали кнуты, загукали погонщики, и все пошло в копях по-старому.

— Давно бы так, — говорили старики рабочие, — а то сколько шуму, сколько рельсов зря поковеркали… Эх, инженеры!

Но все-таки развелись в копях зубчатые паровозы и с грехом пополам, через силу, с натугой царапались по рельсам. Рабочие проклинали паровоз, издевались и не называли иначе, как чертом. А он старался изо всех сил, его трясло, он болел, его поправляли с проклятиями и руганью.

— В починке, черт окаянный, больше, чем в работе, одна возня с ним. Слетел бы раз к дьяволу с насыпи, чтоб уж сразу вдребезги, — ворчали рабочие.

А паровоз старался; он знал, что не он виноват в этом мучительном устройстве, он сам ненавидел зубцы и это зубчатое колесо. Оно вечно грохотало и болело. Паровоз мучился, но терпел. «Упорство! Терпение и упорство!» — повторял он слова деда.

Джордж Стефенсон

Но паровоз не знал, что на соседних копях механик-самоучка из чумазых шахтеров сидел и думал, как спасти, как выручить паровоз. Этот рабочий, Джордж Стефенсон, делал маленькие паровозики, игрушечные рельсы и пробовал.

— Смотри, смотри, Роберт, — говорил он своему сынишке, — ведь тащит! А ну, положи еще вон ту гайку на вагон.

Маленький паровоз бегал по полу по рельсам, по гладким рельсам без всяких зубцов и насечек и волочил за собой груженые вагончики.

— А ну, давай, нагрузим еще! — говорил Стефенсон сыну, и оба принимались накладывать на игрушечные вагончики камешки, железки, кусочки угля.

— Как ты думаешь, потащит? — спрашивал отец.

— Пускаем. — И сын сам поворачивал маленький кран и давал ход машине.

— Везет! — радовался мальчик. — И шипит! Прямо как водокачка, что на копях.

— Не в шипении, брат, дело, — сказал отец, — а вот смотри: рельсы гладкие. — Стефенсон провел пальцем по игрушечному рельсу. Сын тоже.

— Нет, ты слушай: рельсы гладкие, колеса гладкие, и смотри, сколько тянет. Вон сколько мы всякого добра навалили!

— Ну так что же? — спросил сын.

— А то, Роберт, что люди все боятся, что паровозу скользко будет тянуть. Заставляют паровоз по зубцам ходить. Вот в Вайламе, говорят, так. Паровоз весь трясется, ломается!

— Бедный паровоз, — сказал Роберт.

— А вот завтра пойду его выручать, — сказал отец.

Наутро Стефенсон был уже на соседних копях. На копях шипела и ухала паровая водокачка — она все время откачивала воду из угольной шахты. Стефенсон хорошо знал это место — он здесь вырос.

А вон высокая черная труба ползет. Длинная, как папироска торчит. Стефенсон пошел туда. Паровоз только что после починки вышел на работу.

— Пыхтелка чертова! — ругал его рабочий. — Заскрипела, кляча!

Паровоз тужился, старался и вздрагивал от страха на каждом стыке чугунных рельсов. Паровоз сразу заметил Стефенсона: все злятся, ругаются, а этот стоит и так участливо и внимательно смотрит. И вот рядом пошел и смотрит под низ, нагнулся, как раз глядит на больное, на зубчатое колесо. Паровозу стало веселее. Он даже пошел смелей. Но как раз проклятое зубчатое колесо заело в зубце бокового рельса, паровоз рванул, тряхнулся и чуть не соскочил с рельсов. А этот добрый человек так покачал головой, что паровоз понял: этот человек знает, как больно паровозу царапаться по проклятым зубцам, жалеет его.

И паровоз каждый день теперь ждал — что будет. Не может быть, чтоб этот человек не помог ему.

Вдруг в одно утро не пришли и не растопили паровоз, как всегда.

«Может быть, путь чинят, — думал паровоз, — а вдруг это тот человек…»

Так и оказалось. Тот человек пришел с хозяином.

— Вы уверены, мистер Стефенсон, что можно обойтись без зубчатки? — говорил хозяин.

Паровоз замер. Неужели без зубчатки?

— Вполне уверен и гарантирую, что паровоз будет легко ходить по гладким рельсам и свободно таскать груженые вагоны.

С этих пор и пошло. Вот радовался паровоз, когда без этого зубчатого сапога он побежал в первый раз по гладким рельсам. Как снова на свет народился. А Стефенсон все не унимается.

— Смотрите, — говорит, — его трясет на этих чугунных подкладках. Так нельзя!

А паровоз думал: «Да что там подкладки — зубцов проклятых нет; вон, вон как — у-ух!» И он покатился со всех четырех колес.

Подложили деревянные подушки под рельсы — ну, совсем хорошо. Паровозу казалось, что это даже лишнее. Теперь можно работать! И паровоз с радости так дернул груженный углем поезд, что стоявшие на вагонах рабочие полетели с ног.

— Да, теперь только рельсы, мистер Блекет, — говорил Стефенсон хозяину, — нельзя, чтобы они оставались чугунными.

«Чего еще не хватало? — думал паровоз. — Вот оно — у-ух!» И он весело побежал, чтоб показать, как хорошо и на этих чугунных.

Теперь паровоз уже никто на копях не ругал ни клячей, ни чертом.

— Надо было понять, чего он хочет, — говорил шахтер.

«А не ругаться зря», — присвистнул паром веселый паровоз и покатил за водой.

Упорство

Теперь люди приходили смотреть, как он работает. Говорили уже иначе, и паровоз постоянно слышал:

— Нам бы такую штуку!

Но вот появились два молодых паровоза: их творец был тот человек, что пожалел паровоз, — Джордж Стефенсон. А старый паровоз смотрел и радовался, как они легко справлялись с тяжелыми вагонами: они прибежали помочь ему на шахтерской работе. Веселые ребята. Они сказали старому паровозу, что скоро сделают дорогу в двенадцать верст — это не то что толкаться тут в руднике, и разбежаться негде — три версты, и стоп.

— Старайтесь, старайтесь, — говорил им старый паровоз, — вот как я на зубцах ходил!

— Как это — на зубцах? — Они даже не понимали и смеялись.

Но пришлось протолочься семь лет здесь на копях, пока приготовили дорогу в двенадцать верст. Кати! И паровозы-стефенсоновцы бегали с семью вагонами по десять верст в час. А другие маленькие уже зарождались у Стефенсона в комнате и бегали по полу, по игрушечным рельсам с игрушечными вагончиками и шипели, как настоящие.

— Нет, добьюсь, что будет как следует, — говорил Стефенсон; брал с полу паровозик и снова переделывал.

— Упорство и терпение! — говорил Джордж Стефенсон.

— Упорство и терпение, — шипели паровозы-стефенсоновцы, когда тащили на подъем груженные доверху углем вагоны.

Но вот устроили дорогу, положили рельсы — и не в рудниках, не подвозную в двенадцать верст, а между двумя городами — Стоктоном и Дарлингтоном. Вот где себя показать! Эту дорогу проложил сам Стефенсон. Паровозы знали, что все для них приготовлено: и рельсы крепкие, железные, а не из хрупкого чугуна — кованые; широко, устойчиво проложены деревянные мягкие покойные шпалы и никаких горок — все горки скопаны, все, что мешало, выкинул, снес Стефенсон, чтобы дать своим паровозам дорогу.

Паровоз-стефенсоновец стоял на рельсах новой дороги. Да, сколько собралось народу, кого только нет, все на него глазеют, и все только об нем и говорят. Какие-то важные господа осматривали его кругом подозрительными глазами, тыкали палочками в бока, и он слышал, как приговаривали:

— Смотрите, какое чучело: завод на колесах. Нет, я на такой штуке не ездок!

А другой отвечает:

— Да, лошадки, знаете, дело поверней.

А третий еще поддает:

— Да погодите, пойдет ли еще?

Паровоз слушал все это и сам стал думать: а вдруг в самом деле?

Но подошел Стефенсон, весело глянул на паровоз, и паровоз сразу оправился: нет, вздор! А Стефенсон заглянул ему в топку, сам шевельнул кочергою — старый кочегар — и паровоз почувствовал, как сразу стало внутри теплее, как стал прибывать пар в котле. Он глотал уголь, дымил и все больше и больше разгорячался. Он теперь уже не оглядывался на публику, не слушал вздору, что болтали около: ему не терпелось, он глядел прямо на рельсы, на которых стояли люди. Но люди уже сходили с рельсов, они чувствовали, что паровоз напрягся, что он может дернуть вперед. Теперь господа с палочками не подходили и не тыкали, а стояли поодаль и только старались сделать насмешливый вид.

А сзади было тридцать шесть груженых вагонов…

— Вздор, вздор! — говорил Стефенсон и бросал сам лопатой уголь в топку паровоза. Паровоз уже не мог сдерживать силы в котле, она шла через край, пар подрывал предохранительные клапаны, и они напряженно гудели.

А народ все прибывал и прибывал. Мальчишки, как галки, сидели на деревьях, на крыше будки, люди держались друг за друга, чтобы не упасть, внизу толпились, и все не сводили глаз с паровоза. Паровоз чувствовал, что сейчас решается самое важное в паровозной жизни, что он сейчас должен перед всем миром показать, что могут паровозы.

Стефенсон открыл ему пар.

«Рык!» — рванул паровоз, и все тридцать шесть вагонов метнулись за ним, задергались, зазвенели.

«Пуф — рык, пуф — рык!» — рвал паровоз дальше и дальше.

— Ура-а! — заорали в толпе. Но паровоз не слышал; вперед, вперед! Дать, дать! Он работал шатунами, не чувствовал уж под собою рельсов, не замечал хвоста вагонов.

«Напирать, напирать на колеса. Вперед!» И он покатил, и как покатил!

Кто-то ехал впереди верхом и махал флагом, но вот он скачет во весь дух, а паровоз не замечает, как уже отстали те, что бежали рядом, а вот и всадник соскочил с пути и не поспевает по дороге, а паровоз поддает и поддает.

«Разорвусь, не сдамся!» — думает паровоз и уж не замечает, как мимо мелькают деревья, домики, заборы, как разбегаются от страха стада, прячутся в подворотни собаки, как лошади бесятся, рвутся в упряжи от ужаса. Бежит по пятнадцать верст в час и еще наддает. Паровоз не замечал, с какой скоростью он несся, а Стефенсон сам не ожидал: никогда еще паровозы так не бегали с грузом.

На копях на другой день знали о победе стефенсоновца.

А старый паровоз-шахтер тяжело дышал паром на угольных копях, шел по своей колее и думал: «Упорство, терпение и упорство», — и напирал шатунами на старые колеса. Он вспоминал Тревитика.

Рокет

Слава о стефенсоновцах уже пошла по всей Англии, и новое, нестефенсоновское племя завелось и высунулось из углов — тоже паровозы.

А Стефенсон пробивал теперь новую дорогу еще длинней, через холмы, через болота — на него нападали, стреляли, но он отбивался. «Упорство, терпение и упорство», — повторял Стефенсон — и по ночам искал: где лучше, где легче пройти паровозам. Да, хорошая будет дорога, по такой дороге всякому хочется пробежаться, и уже выползло новое племя, новые паровозы.

А ну, померимся! И стефенсоновец, новый, молодой, сильнее прежних и статнее — «Рокет», — вызвал всех на состязание. Все собрались и стали на рельсы на станции Рэнгилл. Но гоняться с «Рокетом» решились только двое.

— Я для вас новость, — заявил один, — меня так и зовут «Новость».

— Новостью будет сорок верст в час, — ответил «Рокет». — А вы кто? — обратился он к другому сопернику.

— Я — «Несравненный», этим все сказано, — отвечал незнакомый паровоз и надулся.

— Ну, дело покажет, — сказал «Рокет», — начинаем! — И он зашевелил шатунами. Да, «Рокет» пошел, пошел не то что прежние паровозы. У него весь котел был пронизан трубками, по ним из топки летело пламя, оно так прогревало его насквозь, что тугой, крепкий пар так и бил, так и давил на поршни, а они легко бегали в цилиндрах и толкали шатуны. Он понесся по рельсам — и вот это была новость: он сорок верст в час мог бежать и не уставал, не спотыкался.

«Несравненный» хотел сделать то же. Да, его действительно нельзя было и сравнивать с «Рокетом». Новости никакой не было в том, что другой паровоз пошел немногим лучше него. На них никто не хотел глядеть. Нет, не им бегать по новой дороге. «Рокет» дышал паром прямо в трубу, и от этого сильней разгорался огонь в топке, и на быстром ходу он дышал чаще, и паром тянуло воздух по трубкам, и пламя жарче клокотало внутри, в топке. «Рокет» отвоевал дорогу стефенсоновцам.

— Этого ни один человек не выдержит, — говорили кругом, — при такой скорости непременно с ума сойдешь. Наверно, машинист уже сумасшедший.

Но упорные стефенсоновцы заняли новую дорогу и стали таскать вагоны из конца в конец. На вагончиках уже стали кататься смельчаки — они смеялись и помахивали шапками конным дилижансам, которые плелись рядом по дороге. А люди в дилижансах обижались и стали проситься на поезд. Но паровозу завидовали.

— Ишь какой нахал! — ворчали старики. — Надулся, как не лопнет? И дым… Дымит зачем?

— Да, да, — подхватывали другие, — с какой стати! Пусть не смеет дымить! Тоже вонь будет распускать!

И вот на паровоз напялили высочайшую трубу, чтобы дым шел прямо в небо. Но паровоз только посмеивался. «Ничего, — думал он, — привыкнут! Главное — упорство!»

И он упорно ходил и ходил и возил все, что ни грузили: и уголь, и людей, и товары. К нему придирались, кричали, что он искрами все сожжет, что надо прекратить эту игру с огнем! Но паровоз надел на трубу шапку из железной сетки и продолжал упорно ходить по своим дорогам, изо дня в день, из году в год. Теперь уже ходили по дорогам потомки «Рокета», новые стефенсоновцы; все сильнее, все проворней становилось поколение, все надежней народ, и такой же упорный; в нем не умирала Стефенсонова душа: упрямая, настойчивая.

Вот уже в Бельгию, за море, позвали паровоз, и он смело взялся за дело — там уж знали, какую ему надо дорогу, — все приготовили, и без ошибки, уверенно паровоз подхватил груженый поезд — длинный состав вагонов — и потащил по заграничной земле. А не все ли равно? Те же рельсы. Его уже звали к немцам, к испанцам. И он так гордо пошел по германским рельсам, что все в один голос сказали:

— Орел! Adler, — назвали первый паровоз немцы, и от него пошло поколение, новые паровозы, молодые немецкие паровики, все лучше, все быстрее и сильнее прежних. Паровоз шел все дальше. Перед ним рубили леса и в узкой просеке настилали дорогу; засыпали болота, наводили на реках мосты, и он с грохотом и свистом катил из города в город. А города спешили наперебой натянуть поскорей на дороги тугие звонкие рельсы.