Очерки

У ЗВЕРИНЫХ КЛЕТОК

Так уж говорится: волков бояться — в лес не ходить. А на деле выходит, что редко сыщешь человека, кому бы удалось хоть раз в жизни этого волка в лесу увидеть. А если кто и увидит, так потом всю жизнь об этом рассказывает, как он волка видел.

Не то что волки, а все зверье в лесу прячется, хоронится от человека. Вы можете целый день бродить по лесу, и вам покажется лес пустым. И вы скажете: «Все это чепуха и россказни про лесных зверей!» И удивляетесь: «Откуда это охотник наворотил столько тетеревов, рябчиков, добыл козуль, принес лису?»

Охотник вам скажет: «Как же пусто? А вон это что?» Остановится и ткнет пальцем в землю: «Гляди, кем тут хожено?» И на примятом мху, на потоптанной траве вы увидите едва заметные следы. Даже трава чуть шевелится, подымаясь. Секунду назад здесь пробежала лиса, и обмятая трава встает, сколько может.

Так прячет свою жизнь зверь от человека. И вот как же ее разгадать? Кабы знать, чем живет зверь, что он ест, как он охотится тут же у вас под носом, плодится, сражается, копит зимние запасы, роет на зиму дома!

Охотники и промышленники, конечно, народ зоркий. Станешь зорким, коли твоя жизнь в том: добыл или пришел домой «попом» — с пустыми руками.

Но промышленник знает про зверя ровно столько, сколько надо, чтоб добыть шкуру. Ученому же этого мало. Ученому надо исследовать зверя, так как он хочет, чтобы полезных и ценных животных было как можно больше. Ученому надо исследовать зверя так, как он знает свою, человечью, жизнь. Для этого надо, чтоб прямо перед его глазами, без всякой утайки и секретов, проходила жизнь зверя. Чтоб ученый мог пробовать, как подействует на зверя новая пища, узнать, что для него лакомство, а что ему необходимо. На кого как действует жара, холод, какие родятся дети и что надо для их развития. И человек собрал зверей со всего света и привез их ученым.

И вот в зоопарке собрался чуть не весь животный мир. Это огромная живая лаборатория, и ученые жадно принялись изучать, прослеживать, ставить опыты, наблюдать. Они дежурят у клеток сутками, посменно, не спуская глаз, чтобы подследить, когда родит медведица, глядят, чем станет кормить своих детей волк, долго ли сидит на яйцах страус, на какой день прозревают лисята. Узнают, может ли жить хищник без мяса, какой холод переносит змея, что получится от помеси куницы с соболюшкой, почему улетают утки. И звери, и птицы, и гады, присланные из далеких жарких стран сюда, к нам, в наш морозный климат, — они тоже под зорким наблюдением ученых, врачей. Знатоки и промышленники исследуют их шерсть.

И вот смелые мысли начинают шевелиться у ученых в головах. Хочется умножить наши звериные богатства, хочется подарить нашим лесам новых, полезных, заморских зверей, расплодить у нас на морозе заморских птиц, поставить в скотные, птичьи дворы ту самую дикую живность, что юрко пряталась от нас в лесу.

Поставить во дворы? Ну, скажем, целый загон крыс — тоже прячутся, тоже живность. А куда она, эта паскудная, голохвостая крыса? Ни шерсти от нее, ни молока. А обожрет она — хорошо это знаем — любой совхоз дочиста. Конечно, ученые не крысу суют колхознику и не волками собираются набить наши леса.

Хорошо во всем мире известен наш советский зверь — соболь. Нет, не зверь, конечно, а его шкурка: она на первом месте висит в самых парадных витринах Лондона и Парижа. Наш зверь соболь. Кроме нашего Союза, — нигде во всем мире. Ох как хотят немцы, американцы развести у себя эту драгоценную зверюшку! Ведь это все равно что посеять золото. Посыпал — и золотой урожай! Чего бы лучше! Но соболь как будто держит нашу советскую руку, и нигде во всем мире нет ни одной пары на племя. А если бы была, развелись бы? Нет.

У нас в Московском зоопарке ученые — профессора, зоологи, биологи — долго бились, чтобы узнать, что надо соболю, чтобы плодиться. Наловили, насадили в клетки и соболей, и соболюшек, а приплоду нет. Холили их, лелеяли, берегли — хороши соболя, а живут по-холостому. Пришло наконец в голову: не в кормах ли дело? Стали примечать. И смешная вещь: этот хищник, — а соболь всем хищникам хищник, — как поймает птицу, первое, за что берется, — за голову. А в птичьей голове первое, что выедает, — мозги. На остальное ему будто и наплевать.

Ученым полный простор. Коли надо, пожалуйста, сколько хочешь птичьих голов — корми соболей. И что же выяснил профессор Мантейфель (он заведует научным отделом зоопарка)?

Важно, чтобы в кормах у соболя было все, без чего жизнь зверя не идет нормально. И если, например, в кормах нет птичьих мозгов, то размножение задерживается. Кроме того, надо учитывать и то, что в разные времена года эти звери по-разному упитаны, и если об этих изменениях забывать, то ни при каких условиях звери плодиться не будут. Зоопарк эти задачи решил.

А надо сказать, что к этому времени драгоценного зверя все меньше и меньше ставало в сибирской тайге. Прошли те времена, когда тунгусы за чугунный котел битком набивали его соболиными шкурками. И таежный промышленник теперь ловчится и хитрит — и капканом, и американским ружьем. И много новых таежных троп сквозь бурелом и валежник пробили сибирские охотники в гоньбе за соболем.

Чего же ждать? Ждать, пока начисто выбьют драгоценную шкуру? И Советский Союз позвал на помощь ученых. И ученые сказали: «Опыты зоопарка нам показали все, что нужно для соболиного приплода, чтоб получался он не только на воле, а и в неволе».

Навезли соболей со всех концов сибирского края, из Забайкалья, из енисейской тайги, из-за Урала. Вот они, звери! Нате, плодите! И выросли в Пушкине, под Москвой и в других частях СССР соболиные звериные совхозы.

В совхозе тот же ученый глаз следит за зверьем. В клетках по одному сидят соболя. И тамошние люди знают, что соболиный гон в июле, что девять месяцев будет носить соболюшка, знают, что долой самца, пока мать с детьми, знают, какой сколотить ей домик, что ей надо давать, когда носит, и что — когда кормит.

Ни в каком санатории, ни в какой больнице не найдете вы такой образцовой диетической кухни, не найдете такой чистоты, такой аккуратности, разве в аптеке. Ни один доктор, ни одна сиделка своих больных так не знает, как зверовод своих соболей. Он сам пробует пищу, прежде чем ее понесут раздавать соболям. Дают ее в мисочках, десять минут по часам на еду. Кто не доел, все равно убирают. И соболи знают: не доел — пропало.

Зверовод во все глаза следит: почему не доел, почему заскучал, почему не играют ребята. А ребята играют порой не на шутку. Хищному зверю — хищная школа. Молодые соболя резвы в игре, подчас ломают ноги, валятся с гладкого дерева, с гнилых сучков, ломают спины. И тут зверовод начеку. Больного несут в хирургическую. Ни в одной больнице не знают таких операций. Маленький звереныш не скажет, где больно. Мелкие косточки, тонкие, нежные — все это должен знать звериный хирург. Он бинтует, вправляет, кладет шины, кого надо — уложит в постель. Золотой товар — всесоюзной важности. И тончайший уход, неослабный присмотр, а подчас и бессонные ночи — вот чем живет зверовод, хлопоча над совхозом.

А шкурка! Ведь в ней-то все дело. И ученые тонко изучают мех, раздувают, считают пушинки. А что станет, если греть, осветить? А морозить? И вот глядят: молодые в тени вырастают темнее — так нашли в зоопарке. На свету вырастают светлее. Но вырастет шерстка, дайте ей укрепиться; пусть вырастет шерсть и подшерсток, тогда хоть свети, холоди или грей — не изменится шкура. Цвет накрепко станет.

Даже вот что придумали: а ну холодить, обдувать холодом шкуру на живом звере? И вот начали дуть вентилятором соболю в шкурку — два часа ежедневно, чтобы выдуть ему все тепло из-под шерсти, хотя и без того держали зверюшку все время морозно. Получился вот какой толк: чернее стал соболь, и гуще пошли волоски.

Теперь посмотрим, что из всех этих опытов вышло. Взяв зверя близко, под плотный надзор в свои руки, ученые могут сказать, как сделать, чтоб соболь плодился, как сделать, чтоб шерсть была лучше, темнее, светлее, гуще, с серебряным кончиком или наглухо черная, с синим отливом…