Очерки жизни в Киеве в 1919-20 гг.

III От поляков до большевиков

«Да вставай же ты, ради Бога, скорее, поляки уходят».

С этими словами ворвалась ко мне в комнату Марья Семеновна, бывшая няня моей двоюродной сестры, носившая в свое время на руках и меня, теперь служившая домоправительницей в Китайском Исполнительном Комитете.

«Куда они уходят?» — полюбопытствовала я, со сна еще плохо понимая, что мне говорят.

«Да, что ты, Бог с тобой, сдурела, что ли? Куда уходят! А кто их знает — куда, в Польшу наверное, чтоб им на том свету на мосту провалиться».

«Смотри, смотри, вон уже автомобили едут!»

Я привыкла к таким сенсациям, приносимым, обыкновенно, Марьей Семеновной с базара, поэтому известие на меня особого впечатления не произвело. Однако, я встала и подошла к окну.

Наша Левашевская улица, действительно, имела не совсем обычный вид. Часто проезжали грузовики, сновали взад и вперед автомобили, проходили с озабоченным видом польские офицеры.

Наша парадная дверь была открыта настежь. Пусть читатель не удивляется; со времени прихода поляков, у нас в Китайском Исполкоме, поселился с женой польский главнокомандующий Смилг-Рыдз.

«А ведь, знаете, Марья Семеновна, действительно, похоже на то, что уходят! А что наш генерал делает?»

«Да уж с 6 утра в штаб поехал, весь дом на ногах, это только тебя будить пожалела. А генеральша там чего-то с денщиками ссорится!»

«Ну, если ссорится, значит, все в порядке».

«Тебе все смех, подожди, вот придут большевики, тогда посмеешься!»

«Да ведь вы же, Марья Семеновна, сами твердили, что лучше свое плохое, чем чужое хорошее?»

«Так то — я, а ты ведь буржуйка, вам плохо будет!»

«Ничего, Марья Семёновна, мы их не впустим, отобьём!»

На самом деле, мне, действительно, было не до смеху. Неужели уходят? Казалось совершенно немыслимым пережить еще один приход Советской власти, не хотелось даже на одну минуту допустить такую возможность. Тем более это было ужасно для нас, что мой брат за два дня до того уехал по делу в Житомир, и теперь нам угрожала возможность быть надолго отрезанным от него.

Я поспешно оделась и вышла на улицу, направляясь в Пассаж, где была квартира моего брата. Внешний вид улиц, когда я спускалась в город, был тот же, что и всегда, и я немного успокоилась. Может быть, мне это все казалось, думала я, ведь это же немыслимо, чтобы такое победное войско и вдруг так скоро удрало. Вчера еще я говорили с польскими офицерами, и ничего особенно страшного от них не слыхала. Фронт был по-прежнему близко от Киева, но ничего угрожающего не наблюдалось.

В Пассаже я нашла мою невестку лежащей в слезах на диване; рядом с ней газета.

«Что с тобой?»

«Да вот, прочти, был налет на Житомир».

В газете, действительно, сообщалось о том, что войска Буденного произвели налет на Житомир, что где-то произошел прорыв польского фронта, но что теперь дела поправились, и положение восстановлено.

Я безуспешно пыталась утешить невестку:

«Пустяки, мало ли что бывает, военное счастье переменчиво. Да и чего же ты теперь, задним числом, плачешь; ведь Житомир опять занят поляками?»

Когда женщина любит, то её политические убеждения сильно страдают от этого:

«Ты пойми, чего я боюсь, — горько плача говорила мне невестка, — ведь может так случиться, что там опять будут большевики, а здесь останутся поляки, и тогда мы от Феди будем отрезаны».

«Так ты чего же хочешь, чтобы и здесь были большевики?»

«Да, уж, разумеется, лучше так, чем чтобы мы были под разной властью».

«Ну так можешь радоваться, твое желание кажется, будет исполнено, и мы все соединимся под властью Московского совдепа. Поляки уходят!»

Это моей невестке тоже не понравилось, и она продолжала плакать еще горше.

Так как квартира брата находится в центре города, то туда обыкновенно сходятся все знакомые. На этот раз прием начался рано, — признак перемены власти. Люди приходили, каждый со своими новостями, утешительными или нет, в зависимости от их темперамента.

Первым пришел инженер Н., человек по характеру добрый и веселый. Мы обрадовались, и не без основания. Известия были самые утешительные.

«Что вы это, Бог с вами, Надежда Павловна, плакать вздумали? И не стыдно вам? Это вы прочли о налете на Харьков? Так ведь радоваться надо, а не плакать!»

«Радоваться? Почему? Что тут такого веселого?»

«Дело не в веселье, а в том, что теперь поляки за ум возьмутся, они увидели, что все же и с большевиками считаться надо. Прежде они думали, что это так, дрянь одна, голытьба, а не войско, а теперь уже будут осторожны. А ведь это вы, я надеюсь, сами понимаете, что большевикам с поляками не справиться. Вы польское войско видали? Видали их конницу татарскую с полумесяцами?»

«Видали. Видали конницу. А вот вы то видали, что сейчас на улице делается?»

«Это, что автомобили ездят? Да, помилуйте, не стыдно вам так панике поддаваться. Кажется, уже достаточно насмотрелись, могли бы привыкнуть. Ясно, что раз все штабы здесь, то известие о налете на Житомир должно было обсуждаться. В связи с этим принимаются меры, поэтому усиленное движение!»

«Ну, что ж, тем лучше, значит, поеашему, опасности никакой?»

«Да, конечно же, никакой. Базарные слухи! Вы лучше меня обедать пригласите, а то без меня опять в уныние впадете».

«Непременно, непременно останьтесь».

Сели обедать. Во время вареников с вишнями снова звонок. Пришел еще один знакомый.

Вошел. Молча пожал нам руки. Молча опустился на стул. Аппетит у нас пропал сразу.

«Ну что, Петя, что слышно?» — робко спрашиваю я.

«Ничего! Что же может быть слышно! Все пропало!»

«Что пропало? Неужели Житомир взят обратно большевиками?»

«А вы, как думали, что они пришли, понюхали и ушли? Конечно, взят, и Киев эвакуируется самым настоящим образом. Самое позднее послезавтра здесь будут большевики. Это неважно, что мы погибнем, туда нам и дорога; обидно только, что так неожиданно все это стряслось!»

«Ты бы в гости пошел куда-нибудь, — советую ему я, — а то сел здесь, как гриб, и только тоску наводишь!»

«Какие там гости, — отмахивается он, — не до гостей теперь. А, если вы не хотите правде в глаза смотреть, то я, конечно, могу уйти».

Моя невестка снова горько плачет.

«Мне кажется, что вы, Петр Михайлович, слишком мрачно смотрите на вещи, — вмешивается Н., — во-первых, Киев еще не эвакуируется, воеторых, всем известно, что на помощь идет из Варшавы армия Пилсудского, и, наконец, если бы поляки и ушли, то ненадолго. Ясно, что Антанта не потерпит...»

«Подите вы с вашей Антантой», — хором накидываемся на него мы все.

После этого наступает молчание. Бродим по квартире, смотрим в окна. Изредка обмениваемся неутешительными вопросами: «Вы, Надежда Павловна, мукой запаслись?» — «Мукой-то запаслась, да вот сахару мало». — «Ничего, я вам достану, у меня два пуда, один я вам пришлю!» — «Целый пуд? Зачем мне так много?» — «Да берите, мало ли что может случиться, если «они» будут обстреливать город, то уж ничего не достанешь!»

Часов в 6 мы выходим на улицу. Обманывать себя нечего. Город представляет картину самой обычной форменной эвакуации. Автомобильное движение с утра еще усилилось. Военных масса, и вид у всех самый растерянный. У меня такое чувство, что вот, кажется, жизнь готова отдать, лишь бы они остались, а в глубине души не могу не позлорадствовать: «Ага, вошли сюда чуть ли не церемониальным маршем, всех победили, а перед оборванным голодным русским войском, небось, удираете!» Это же чувство написано в глазах у многих, но высказать его никто не решается. Слишком уж много горя и бедствий для всех несут с собою наши родные войска!

К вечеру я возвращаюсь домой, то есть в Китайское Консульство. В комнате Марьи Семеновны уже собралось обычное общество: она, я, секретарь и живущая внизу старуха-старьевщица. Та успела принести с Еврейского базара самые свежие политические новости, и мы теперь их будем сообща разбирать.

«А что, Любовь Александровна, правда, что поляки уходят?»

«Говорят, что да, — неохотно отвечаю я, присаживаясь на постель, — а у вас на базаре, что слышно?»

«Да вот, рассказывают, не знаю — правда ли, будто Петлюра воззвание выпустил к народу. Не хотели, говорит, немцев, не хотели поляков, так вот же турок к вам приведу. Будете все под турецкой властью».

«Глупости», — говорю я и вспоминаю Антанту, которая, по словам Н., вмешается и не допустит владычества большевиков. Мне начинает казаться, что если большевики придут, то на этот раз, кроме как на турок, которых приведет Петлюра, действительно, рассчитывать не на кого. И самое ужасное то, что, вероятно, мы все скоро в этих турок уверуем. Ведь жить в безнадежности нельзя.

Дни идут, идут, как всегда перед приходом Советской власти. В тупом отчаянии бродят люди по городу, запасаясь продуктами и утешая себя в то же время самыми нелепыми слухами:

Идет на помощь армия Пилсудского, заключается союз поляков с немцами, наступают откуда-то уже давно несуществующие добровольцы.

Каждое утро, просыпаясь, я спрашиваю Марью Семеновну, тут ли еще генерал Смилг-Рыдз, и получаю обычно в ответ, что тут, но дома опять не ночевал. Все в штабе. Скверно!

Знакомые польские офицеры, прощаясь с нами, обещают скоро вернуться; говорят, чтобы мы не отчаивались, что неудачи временные, что отступают они недалеко и ненадолго.

С Житомиром связи никакой и, что там делается, нам совершенно неизвестно.

В последний день пребывания в городе поляков, в 11 часов утра, я случайно подошла к окну своей комнаты, на Левашевской улице.

«Вы бы, барышня, лучше в погреб ушли, а то сейчас весь квартал взрывать будут», посоветовал мне дворник.

«Кто? Зачем?»

«Известно кто, поляки. Еще большевиков ругают, а сами хуже ихнего поступают».

Народ, поеидимому, почувствовал, что уже пора направить свои симпатии в сторону большевиков, и я ничуть не удивляюсь, если по деревням будут стрелять в спину отступающим полякам, — как и всякой отступающей власти, — независимо от нее самой.

«Да для чего же взрывать-то?»

«А у них снаряды остались в генерал-губернаторском доме, так не хотят большевикам оставлять, а людей им разве жалко. Хуже собак с нами поступают».

Улица, действительно, вымерла, возможно, что это правда. Мы спускаемся все в подвал и как раз вовремя. Через минуту раздается оглушительный взрыв и со звоном летят стекла в нашем и соседнем домах. Потом другой, третий, так продолжается несколько часов.

Когда я часа в 4 выхожу из дому, весь тротуар покрыт стеклами. Польских солдат почти незаметно, только в Царском саду стоят несколько орудий и 2-3 человека при них. Поеидимому, еще не успели вывезти.

В Пассаже я застаю Н. На его добродушном лице написано желание утешить и сознание совершенной невозможности этого.

«Вы не теряйте надежды, — говорит он мне. Знаете, ведь мосты все взорваны, так мне один знакомый военный, специалист по этой части, объяснил это тем, что поляки сконцентрировали все свои войска на нашу сторону Днепра и будут здесь защищаться. Им ведь нужно только денька два продержаться, а там подкрепление придет из Варшавы».

«Знаю, армия Пилсудского. Только держаться некому, Смилг-Рыдз уже на автомобиле уехал».

Он замолкает.

Эту ночь город проводит без власти. Мы, киевляне, впрочем, к этому привыкли и не очень смущаемся. Мы отлично знаем, что вот уже скоро три года, как ничего, кроме неприятностей, от власти не имели. В таких случаях на улицах появляются какие-то неизвестные молодые люди с повязками на руках. Грабят ли они сами или защищают от грабителей — в точности никому не известно. Говорят, что есть настоящие, которые защищают, и поддельные, которые грабят. Справиться об этом, в случае надобности, можно по бездействующему телефону в каком-то учреждении, которое тоже иногда оказывается поддельным. По-моему, самое лучшее — это стараться их избегать.

Ночуем мы, моя мать и я, в Пассаже, в больших домах всегда безопасно, а на следующее утро на улицах появляются «они». По-прежнему кажется странным и непонятным, что эта кучка оборванных людей взяла город, город, где столько здоровых, сильных мужчин, где все так жадно стремятся к освобождению и ничего не хотят для этого сделать.

Я вытаскиваю из ящика свою, мирно отдыхавшую там в течение месяца, китайскую бумагу и выхожу с ней на улицу. Тянутся обозы, идут истомлённые голодные солдаты. Пока их еще мало. Объясняется это на самом деле отсутствием мостов, а люди вроде Н. будут объяснять близостью поляков и неуверенностью в обладании городом большевиков, и мы буде верить, потому что верить надо, иначе жить нельзя.

Организуется власть; как из рога изобилия сыплется приказ за приказом.

«Мы ушли ненадолго, мы пришли навсегда» — красуется гордая надпись на стенах университета. А мы, киевляне, снова покорно вдели головы в ярмо и готовы ждать, ждать од бесконечности, пока кто-нибудь — все равно кто, только не мы сами, — освободит нас.