Очерки жизни в Киеве в 1919-20 гг.

IV Дело Агеева

«Не хотите ли пойти со мной завтра в суд на дело Агеева», предложил мне мой хороший знакомый тов. Р., комендант одного из городов на юге России. Большевистский суд! Я себе этого совсем не представляла. Не в подвал же Чрезвычайной Комиссии он хочет меня повести.

«А что это за дело такое и где оно будет разбираться?» — «Ну, как, неужели вы не знаете? Дело бывшего комиссара по Артиллерии XII Армии, обвиняется во взяточничестве, содержательстве игорных домов, разглашении вперед за деньги приказов и т. д. Ваш киевский продукт, можете на него порадоваться. Слушаться оно будет в купеческом клубе. Приходите непременно, посмотрите красный бомонд. Билет я вам достану».

«А что ему угрожает?»

«Расстрел, конечно. Да ведь негодяй же такой, что, ей-Богу, жалеть о нем не приходится».

Какой бы Агеев ни был негодяй, но видеть, как человека будут приговаривать к смертной казни мне не хотелось, а с другой стороны, очень уж любопытно было посмотреть обстановку их суда. Я колебалась, колебалась и, в конце концов, все-таки приняла предложение.

Мы пришли на другой день часов в 11 утра. Дело давно уже началось, и зал был переполнен, по благодаря моему спутнику, мы получили места, как раз за скамьёй подсудимого. Я до такой степени была поражена тем, что увидала, что долго не могла прислушиваться к объяснениям Агеева, во время которых мы как раз вошли.

Мне всего один раз до того пришлось быть в суде, это было в Киеве же на деле Бейлиca, и я могу смело сказать, что теперешняя обстановка нисколько не уступала в торжественности бывшей при царе. Тот же громадный стол, покрытый красным сукном, те же канделябры на нём, те же стенографистки по бокам, те же пристава, бесшумно наблюдающие за порядком, только называются они теперь комендантами. Вместо царских портретов по стенам висели, если не ошибаюсь, портреты Ленина и народного комиссара юстиции. Я не говорю уже о председателе и членах суда; на их лицах было написано то же сознание своего долга и права судить и приговаривать, какое было у их царских предшественников; одеты они были в штатское платье.

Публика также представляла большой интерес. Были жены, то есть то, что называется женами в Совдепии, всех членов суда. В туалетах они, по-видимому, не стеснялись и одеты были, хотя и неумело, — чувствовалось отсутствие привычки к этому, — но по большей части богато. Некоторые носили довольно дорогие меха. Кроме них, публика состояла из высших большевистских сановников и небольшого количества частных лиц. Словом, то, что мой спутник назвал красным бомондом.

Постепенно, однако, я освоилась с обстановкой и стала прислушиваться к тому, что говорил Агеев. Накануне я успела все-таки расспросить о нем, его многие знали, так как он был киевлянином по происхождению и всю свою жизнь провел в Киеве. Выяснилось, что, строго говоря, очень жалеть о нём, действительно, не стоило. Кроме всего того, что рассказал мне о нем Р., я узнала, что он был провокатором. Незадолго перед своим арестом он спровоцировал трех банкиров-валютчиков, в очень маленьком масштабе, затем взял у них взятку, остался недоволен ею и выдал их Ч.К. Говорили, что этой взяткой он должен был поделиться с кем-то из чекистов, не захотел этого сделать и на этом попался сам. До революции он был карточным шулером. Свои объяснения Агеев давал довольно спокойно и даже гладко, по-видимому, тяжести ожидавшего его приговора не сознавал. Напирал очень много на свои заслуги перед революцией, на то, что был неоднократно ранен, конечно, категорически отрицал все предъявленные ему обвинения; а состояли они в том, во-первых, что он очень много и азартно играл в карты, во-вторых, — что, зная о том, что будет приказ о реквизиции портсигаров для награждения ими красных героев, предупредил об этом ювелиров и взял с них взятку золотыми вещами. Рассказывая о тех жертвах, которые принес на алтарь революции, Агеев прежде всего остановился на том, что во время эвакуации большевиков, перед приходом войск Деникина, не мог захватить свою жену, которая осталась в Киеве и была расстреляна добровольцами.

«Замучили они ее, мою Марусеньку, руки ей отрубили. Я ей говорил Марусичка... — тут слезы, кажется, не очень искренние, помешали ему продолжать.

«Да почему же вы ее с собой не эвакуировали?» спросил его председатель.

«Я не мог захватить свою жену, когда на пароходе не было места, даже для товарищей».

«Неужели же вы, комиссар армии, не могли найти места для своей жены, когда люди, занимающие самые незначительные должности, отлично находили места для своих жён!»

«Да ведь она и сама не хотела ехать, у нас сын в красной армии тоже ранен был, он от нас был тогда отрезан, и она не хотела ехать, пока не получит известий о нем».

«Значит, теперь уже выходит, что она сама не хотела, а не то, что места не было. А теперь, скажите, были ли вы тогда уже знакомы со своей второй женой?»

«Да, был».

«А были вы уже тогда с ней в близких отношениях? Предупреждаю вас, на этот вопрос вы можете не отвечать».

«Отчего же. Нет, не был».

Давая дальше объяснения по поводу найденных у него при обыске золотого портсигара и кольца, Агеев заявил, что вещи эти он действительно взял, но что они ему были необходимы:

«Ведь вы же, товарищи, знаете, как дорога жизнь», вкрадчивым голосом говорил он, обращаясь к членам суда, «может быть, этого и не следовало делать, может быть, это была ошибка с моей стороны, но я хотел послать эти вещи в деревню обменять на муку. Так дешевле выходит».

«Значит вы, обвиняемый Агеев, имеете обыкновение для дешевизны обменивать на муку чужие портсигары?» — холодным и язвительным тоном допрашивал председатель, не глядя на него и поглаживая красивые белые руки.

Агеев сам, обращаясь к суду, говорил вначале «товарищи», но и председатель и члены суда называли его обвиняемым или «подсудимый Агеев».

Обращались они с ним вообще очень резко, не давали говорить, поминутно обрывали, и в их тоне чувствовалось уже, каков будет приговор. Агеев, который вначале старался держаться с ними на равной ноге и был как будто спокоен, стал, по-видимому, сам сознавать это. Оп нервничал все больше и больше, часто пил воду, хватался за голову, и жалко, и противно было слышать умоляющий голос, которым он обращался к трибуналу, прося дать ему возможность что-нибудь пояснить.

«Почему же чужие портсигары? Это был мой, я купил его, по не успел заплатить сразу, так как не знал его веса. Такие вещи ведь расцениваются на золотники».

«А разве у этого ювелира, по какой-нибудь злой случайности, не было весов для взвешивания, ведь обычно они бывают в таком магазине?»

«Может быть, и были, но у меня с собой денег не было».

«Так как же именно, подсудимый Агеев, деньги у вас отсутствовали, или весы в магазине?»

«И то, и другое, да ведь это не важно же, товарищи, ведь на следующий день я заплатил сполна!»

«Вопрос о том, заплатили ли вы, выяснится из свидетельских показаний».

Упоминая о своих заслугах перед революцией, Агеев с особенной настойчивостью остановился на том, что добровольно выследил и даже сам на автомобиле доставил в Ч.К. 3-х, впоследствии расстрелянных банкиров-валютчиков. Но и тут председатель оборвал его:

«Скажите, обвиняемый, зачем собственно вы, занимающий такое трудное и ответственное место, как комиссар армии, отдавали драгоценные минуты своего времени ловле спекулянтов? Ведь вы же не член Чрезвычайной Комиссии или Особого отдела?»

«Я — коммунист», гордо произнёс в ответ Агеев, по-видимому, сильно рассчитывая на эффект этой фразы, но мне кажется, хотя председатель промолчал, эффект от неё был обратный тому, которого ожидал подсудимый. Слишком очевидно для всех было, что причина провокации не лежала в чисто партийных убеждениях Агеева.

Агеев много и с пафосом говорил о вере своей в конечное торжество революции, о том, как старался все силы отдать на служение ей, на то, чтобы когда-нибудь в, может быть, близком будущем достигнуть диктатуры пролетариата.

«Обвиняемый, вы обнаруживаете полную политическую безграмотность», снова и с особой резкостью оборвал его председатель, «диктатура пролетариата не будет, она есть; через диктатуру пролетариата мы идем к общему равенству».

«Я знаю, я ошибся», испуганно пролепетал Агеев и, как гимназист, приподнявшись через минуту со своего места, поправился: «Я думал — в мировом масштабе».

Рассказывая о заблуждениях своего прошлого, Агеев особенно настаивал на том, что шулером никогда не был. Он много и азартно играл в карты, был даже при старом режиме зарегистрирован, но не как шулер, а как профессиональный игрок. Но все это было до революции, а потом он поступил в партию коммунистов и навсегда порвал со своим прошлым.

«А между тем, вы продолжали играть и потом», сказал ему кто-то из членов суда. «Тем более вы с вашим прошлым должны были быть осторожным, раз революция уже один раз простила вас».

«Революция меня не прощала, мне не в чем было просить прощения. Мои ошибки были обычные заблуждения, свойственные молодости, а не преступления».

В показаниях и ответах Агеева замечалась странная двойственность. Наряду с некоторым нахальством, иногда почти грубостью, он при первой попытке оборвать его, обнаруживал совершенную растерянность.

«Скажите, обвиняемый Агеев, вот вы говорите, что совершенно перестали играть в карты, а между тем и свидетельскими показаниями установлено, и вы сами подтвердили, что ходили в тайные игорные дома?»

«Я ходил туда из чувства долга. Мы получили сведения, что такие дома существуют, что там крупно играют, и я хотел эти сведения проверить».

«А скажите, пожалуйста, обвиняемый, разве принято при исполнении таких обязанностей брать с собою жен? Ведь вам, как коммунисту, было вероятно тяжело и противно ходить в эти дома, так зачем же вы жену с собою брали?» ·

«Я ходил туда обычно после театра, нарочно в такое время, когда мог застать самую крупную игру и не хотел жену оставлять одну дома».

«Но сами-то вы не играли?»

«Нет, не играл».

«А между тем, облава застала вас с картами в руках».

«Я хотел, чтобы меня не стеснялись и продолжали играть и при мне».

«Вас заставали и видели там играющим очень часто. Впрочем, все это выяснится из свидетельских показаний».

После объяснений Агеева был объявлен двадцатиминутный перерыв и суд в полном составе удалился. Обвиняемого также увели. Вид у него в достаточной степени жалкий и, хотя преступлений за ним было много, смотреть на него было все же тяжело. Мой спутник, который встречал его раньше изящным красавцем во флотской форме, говорил, что он неузнаваем. В публике с нетерпением ждали свидетельских показаний. Ожидалось много разоблачений, и говорили, что свидетели окончательно погубят Агеева. Особенно интересовало всех показание председателя Чрезвычайной Следственной комиссии тов. Павлова. В зале передавали друг другу фразу, будто бы принадлежавшую Агееву. Когда Павлов, удивлявшийся его тратам, спросил его: «да где же ты деньги берешь?» Агеев ответил ему: «там же, где и ты». Между прочим, в первой части процесса, председатель спросил Агеева, правда ли, что он хвастал, что на «ты» с Павловым. Агеев в ту минуту, как раз настроенный комбативно, отвечал: «на «ты» я с ним не был, а если бы и был, то не вижу, чем тут хвастать».

Перерыв закончился, и после громогласно провозглашённого комендантом: «суд идет, прошу встать», заседание возобновилось. Начался допрос свидетелей.

«Пригласить свидетеля товарища Павлова», сказал Иванов. Председатель Чрезвычайной комиссии, как человек очень занятой, допрашивался первым.

В зале водворилось особое жуткое молчание.

Тихой, спокойной походкой, с палкой в руках, если не ошибаюсь, шляпой на голове, Павлов подошёл к столу. Все, не отрывая глаз, смотрели на него. Страшно было подумать, как всецело все мы, — и публика, и подсудимый, и даже судьи, сидящие за красным столом, находились во власти этого человека.

Небольшого роста, тонкий, изящный, с, пожалуй, даже красивым лицом; а между тем, в его манере стоять, опершись на палку, в его тихом, мерном голосе, в его уверенных редких жестах, было что-то невообразимо отталкивающее.

«Скажите, пожалуйста, товарищ», — особенно мягко обратился к нему председатель, — «знаком ли вам подсудимый?»

«Да, я знаю его», — тихо, не глядя на Агеева, отвечал Павлов. — «Это бывший комиссар XII Армии Агеев.

«Приходилось вам с ним встречаться?»

«Да, он приходил ко мне по делу и один раз даже оставался пить чай у меня. К тому же мне приходилось встречаться с ним в кабинете комиссии, при допросах обвиняемых».

«Какое впечатление он производил на вас?»

«Я всегда считал Агеева нравственно нечистоплотным человеком». Я не могу вспомнить точно и в их последовательности все ответы Павлова, но помню хорошо, что эту фразу он произнёс своим спокойным голосом, не глядя на подсудимого, не менее 3-х раз. Жутко звучал в устах председателя Ч.К. аттестат о нравственной нечистоплотности, и жутко было представить себе, что на следующий день в подвале на Екатерининской улице будет сидеть, ожидая своей очереди быть расстрелянным, Агеев.

«Простите, пожалуйста, товарищ Павлов, вот вы сказали, что встречались с Агеевым у себя в кабинете. Так вот, нам хотелось бы знать, практикуется ли это теперь вообще, что лицо, не имеющее отношения к комиссии, даже, если занимает такой ответственный пост, какой занимал Агеев, присутствует при допросах».

«Такие приемы практиковались всегда; они называются очной ставкой».

«Благодарю вас, товарищ, теперь мне ясно, значит Агеев присутствовал в комиссии только при его очных ставках. Но не обнаруживал ли он вообще, частным образом в беседах с вами особого интереса к некоторым делам?»

«Да, он очень интересовался делом банкиров».

«Вы, может быть, вспомните, тов. Павлов, не удивлял ли вас исключительный интерес Агеева к этому делу?»

«Очень удивлял».

«Товарищ Павлов, вспомните», — умоляющим голосом заговорил, вставая со своего места Агеев, — «не говорил ли я вам, что вообще хочу поступить на службу в Чр. Комиссию».

«Говорили».

«Не объяснил ли я этого жаждой мщенья за расстрелянную жену?»

«Причин ваших я не помню».

«Больше никто не имеет вопросов?» — вмешался председатель, очевидно не желавший отнимать время у Павлова. «Благодарю вас, товарищ!» После Павлова показывали еще другие низшие служащие и агенты Ч.К. Все ими сказанное сводилось к проявленному Агеевым исключительному интересу к делу банкиров, и с каждым показанием Агеев все больше и больше терял самообладание. Не спрашивая позволения председателя, иногда не вставая с места, он сам обращался с вопросами к свидетелям. «Кто здесь председатель, вы или я», — крикнул на него, наконец, потерявший терпение Иванов. «Простите меня, ради Бога, я так нервничаю», умоляющим голосом сказал Агеев. Воду он выпил всю, а другой никто не подавал ему. Казалось, что даже у сидевшего с ним рядом защитника по назначению было к нему только гадливое чувство. Держа в руках графин, он жалобно озирался на публику, тогда комендант суда подал ему воду, и он стал снова пить стакан за стаканом. Особенно волновался Агеев при выяснении вопроса о том, был ли он шулером, и, мне кажется, последним светлым мгновением его жизни было, когда один из агентов судугроза (судебно-уголовного розыска), подтвердил, что оттиск большого пальца правой руки брался не только у шулеров, но и у профессиональных игроков. Когда давали показания ювелиры, предупрежденные Агеевым о готовящейся у них реквизиции вещей, тот из них, у которого Агеев, будто бы, купил портсигар, заявил, что деньги за него и на другой день не получил.

Агеев всплеснул руками.

«Да ведь вы на предварительном следствии показали, что вам Агеев на следующий день заплатил», — спросил его председатель.

«Ну да, я показал», — ответил ювелир, крошечный толстый человечек, старавшийся, мне кажется, нарочно усилить комизм своего акцента и ответов: «Мы с ним оба сидели в Ч.К., так он ко мне подошел на дворе и говорил: «скажи, что я тебе заплатил, а не то тебе плохо будет», так я испугался и сказал, как он велел».

«Чего же вы испугались?»

«Чего я испугался? вы посмотрите на меня, а потом на него, так вы увидите, чего я испугался».

Действительно, контраст между красивой и рослой фигурой Агеева и маленьким ювелиром был большой. В публике раздался смех, а между тем, с этим показанием оборвалась последняя нить, привязывавшая человека к жизни.

Очень тяжелое впечатление произвело показание второй жены Агеева. Нарочно ли, или по незнанию языка, — она была полька, — она только отяготила обвинение. На предложенный ей обвинителем вопрос, была ли она в интимных отношениях при жизни его первой жены, она, несмотря на данное ей разрешение не отвечать, ответила утвердительно. Она держала себя вполне спокойно. А он жадно, не отрывая глаз, смотрел на нее. Это была маленькая, неказистая, скромно одетая женщина. Когда она уходила, он долго провожал ее глазами, а потом, понимая уже, по-видимому, что ждет его, спросил председателя, разрешено ли ему будет с ней проститься.

Во время допроса какого-то свидетеля, обвинителю подали записку, и он, прочтя ее, обратился к председателю с заявлением, что ему известно о том, что в зале находится человек, лично давший Агееву взятку в 300.000. Это произвело очень большое впечатление. «Выйдите тот, кто дал эту взятку», истерически крикнул Агеев. Председатель велел ему молчать под какой-то угрозой, — не знаю в сущности, чем еще ему можно было угрожать, а затем пошептался с членами и произнёс, чеканя каждое слово:

«Верховный революционный трибунал своей властью гарантирует прощение и полную безопасность тому, кто дал взятку Агееву, пусть он выйдет».

Наступило гробовое молчание. Никто не выходил. Агеев, упав головой на стол, громко зарыдал.

В зале раздался крик: «Разбойники, палачи, за что вы его мучаете, будьте вы прокляты».

«Товарищ комендант, выведите из залы суда сидящего во втором ряду и арестуйте его», — холодным голосом приказал Иванов.

Агеев приподнялся.

«Господин председатель, простите его, это мой сын».

Иванов наклонил голову:

«Я это знаю. В свое время он будет освобожден».

Молодого человека увели из залы, несмотря на его сопротивление.

Больше оставаться я не могла. Мы ушли.

Очевидцы процесса, остававшиеся до конца, рассказывали, что несколько времени спустя у Агеева сделался припадок сумасшествия: «кровь, кровь, всюду кровь», — кричал он, стряхивая и вытирая платком руки. Некоторые считали это симуляцией. Суд совещался недолго и вынес смертный приговор. Агеев уже пришёл в себя и выслушал его спокойно и с достоинством. Он просил разрешения, оставшиеся ему 48 часов провести в обществе сына и жены. Это ему было позволено.

В Киеве усиленно говорили, что в течение этих 48 часов из Харькова пришел приказ о помиловании и о замене наказания, но что по некоторым причинам Агеева предпочли расстрелять. В Харьков же было отвечено, что помилование пришло слишком поздно.