Очерки истории цивилизации

Глава восемнадцатая Священное писание и пророки иудеев

Давайте теперь перейдем к израильтянам и поговорим об их роли в истории человечества, а также о собрании древних текстов общемирового значения, известного всем христианским народам как Ветхий Завет. Эти древние документы — самые яркие и значимые свидетельства того, как новая вера начала овладевать умами и сердцами людей во времена, когда Египет и Ассирия пытались подчинить себе их жизнь.

Все книги, которые составляют Ветхий Завет, несомненно, уже существовали, причем в значительной степени в их нынешнем виде, самое позднее — к 100 г. до н. э. Большинство из них стали признаваться священными, вероятно, ко времени Александра Великого (IV в. до н. э.).

Это была священная литература одного народа, евреев, которые, за исключением немногих бедняков, были насильно переселены из своей страны в Вавилонию в 586 г. до н. э. царем Навуходоносором II, представителем халдейской династии. Затем они вернулись в свой город Иерусалим и восстановили свой храм. Это стало возможным благодаря содействию Кира, персидского завоевателя, который, как мы уже отмечали, в 539 г. сверг Набонида, последнего из халдейских правителей Вавилона.

Вавилонское пленение евреев длилось около пятидесяти лет, и многие исследователи единогласно признают, что этот период отмечен значительным смешением — и культурным, и этническим — евреев и народов, населяющих Вавилонию.

Весьма своеобразно местоположение Иудеи и ее столицы — Иерусалима. Эта страна представляет собой узкую полоску земли, протянувшуюся между Средиземноморским побережьем на западе и Аравийской пустыней за Иорданом — на востоке. Через эту землю пролегал кратчайший путь из Хеттского царства, Сирии, Ассирии, Вавилонии, расположенных на севере, в Египет — на юге.

Как следствие Иудее была уготована бурная история. Она стала ареной борьбы за доминирование на Ближнем Востоке между Египтом и одной из тех держав, что брала верх на севере.

Этой стране недоставало ни территории, ни плодородных земель, ни полезных ископаемых, чтобы быть самостоятельной силой. Поэтому история ее народа, которую сохранили древние хроники, проходит комментарием к более значительной истории двух систем цивилизации на севере и на юге, а также народов моря на западе.

Ветхозаветные тексты состоят из нескольких различных составляющих. Пятикнижие, первые пять книг Библии, уже с ранних времен пользовалось особым почитанием. Оно начинается как некая всеобщая история, повествующая о двух великих Творениях — мира и человека, — о начальных временах человеческого рода и о Великом потопе, который, за исключением нескольких избранных, уничтожил все человечество.

История о Потопе очень широко распространена в древней традиции. Вполне возможно, что основой для нее послу жило сохранившееся в памяти людей затопление Средиземноморской долины в неолитическую эпоху или же какая-то другая значительная катастрофа в Черноморском или Каспийском регионе.

Во время раскопок были найдены и вавилонские версии обоих этих преданий — о сотворении мира и о Потопе. Они относятся к более ранней эпохе, чем возвращение евреев на родину, и исследователи Библии склонны полагать, что евреи заимствовали их во время своего пленения. Им посвящены первые десять глав книги Бытия.

Затем следует история отцов и основателей еврейской нации — Авраама, Исаака и Иакова. Они предстают в образе патриархальных вождей — скотоводов, кочующих на землях между Вавилоном и Египтом. Современный библейский текст, как считают исследователи, сведен воедино из нескольких прежде существовавших вариантов. Но какими бы ни были его истоки, история о праотцах в том виде, в каком мы ее знаем, исполнена живости и правдоподобия.

Палестина в те дни называлась Ханааном. Она была населена семитским народом — хананеями, близкими родственниками финикийцев, основателей Тира и Сидона, и амореев, которые в начале второго тысячелетия до нашей эры завоевали Двуречье и основали Первое Вавилонское царство. В те дни, когда стада Авраамовы вступили на эти земли, хананеи уже были оседлым народом. Бог Авраама, читаем мы в Библии, обещал Аврааму и его детям эту благодатную землю, с ее богатыми и процветающими городами. Из книги Бытия читатель узнает, что бездетный до того. Авраам усомнился в обещании, но у него все же родились сыновья — Измаил и Исаак. В Бытии также повествуется о жизни Исаака и Иакова (его потом нарекли Израилем) и о наступлении великого голода, из-за которого евреи бежали в Египет. На этом Бытие, первая из книг Пятикнижия, заканчивается. Следующая книга, Исход, посвящена фигуре Моисея.

История о том, как дети Израиля осели и были обращены в рабство в Египте, на деле выглядит не так однозначно. В египетских летописях мы находим упоминание о том, что некие семитские народы обосновались в земле Гошен при фараоне Рамзесе II (1317–1251 гг. до н. э.). Утверждается, что они прибыли в Египет, гонимые голодом.

Но о жизни и карьере Моисея в египетских хрониках нет ни слова. Не говорится также и о том, чтобы в Египте была чума или что кто-то из фараонов утонул в Красном море.

История Моисея, несомненно, не обошлась без домыслов и различных истолкований, напоминающих фольклорные. Один из наиболее ярких примеров — эпизод, когда мать прячет Моисея в плетеной корзине. Сравним его с древней шумерской легендой.

Жизнеописание шумерского правителя Саргона I (конец III тыс. до н. э.) гласит:

«Я — Саргон, могущественный царь, царь Аккада. Моя мать была бедной, отца я не знал. Брат моего отца жил в горах… Моя мать, потому, что была бедной, родила меня втайне. Она положила меня в корзину из тростника, запечатала ее битумом. Она пустила меня по водам реки, которые не поглотили меня. Река унесла меня и принесла к Акки-оросителю. Акки-ороситель принял меня в доброте своего сердца. Акки-ороситель взрастил меня. Акки-ороситель сделал меня садовником. Моя служба садовником была угодна Иштар, и я стал царем».

Сходство поразительное. Но на этом вопросы не заканчиваются. На глиняной табличке, отправленной египетским наместником одного из ханаанских городов фараону Аменхотепу IV (он принадлежал к XVIII династии, более ранней, чем XIX династия Рамзеса II), помимо прочего названо и племя евреев и сообщается, что они вторглись в Ханаан. Если евреи завоевали Ханаан во времена XVIII династии, то как же тогда могли иметь место египетский плен и рабство при Рамзесе II?

Впрочем, это вполне объяснимо. В тексте Исхода, написанном гораздо позже тех событий, о которых в нем повествуется, исторические факты могли быть сжаты и упрощены и, вероятно, одному человеку-символу были приписаны деяния, которые на самом деле составляли продолжительную и совсем не однозначную последовательность племенных вторжений. Одно еврейское племя могло прийти в Египет и там попасть в рабство, в то время как другие атаковали окраинные ханаанские города. Вполне возможно, что даже сама страна пленения — не Египет (по-еврейски Мицраим), но Мишрим на севере Аравии, на другой стороне Красного моря.

Две других книги Пятикнижия — Левит и Второзаконие — посвящены Закону и предписаниям для жрецов. Книга Чисел продолжает повествование о странствиях потомков Израиля в пустыне и их вторжении в Ханаан.

Какими бы ни были действительные обстоятельства вторжения евреев в Ханаан, несомненно, что эта земля значительно изменилась со времен легендарного обещания («обетования») Аврааму, сделанному несколькими веками ранее. Тогда эти земли были, по всей видимости, преимущественно семитскими по населению, с многочисленными городами, процветавшими на оживленных торговых путях. Однако нашествия иноземцев волна за волной накатывались на этот берег.

Мы уже говорили о том, как смуглокожие средиземноморские народы Италии и Греции, создавшие эгейскую цивилизацию, кульминацией которой был Кносс, оказались под натиском арийских племен, продвигавшихся на юг. Кносс, как уже говорилось, был захвачен в XV–XIV вв. до н. э. и затем полностью разрушен около 1000 г. до н. э.

Теперь мы знаем, что жители этих эгейских городов пересекали море в поисках более безопасного пристанища. Они вторглись в дельту Нила и на африканское побережье Египта, образовали союзы с хеттами и другими арийскими или арианизированными народами.

Это происходило уже после времени Рамзеса II, при правлении Рамзеса III (XI в. до н. э.). На египетских памятниках запечатлены масштабные морские сражения, а также поход этих племен по палестинскому побережью на Египет. Они пользовались воловьими упряжками, характерными для арийских народов, и действовали в союзе с кем-то из ранних арийских завоевателей.

Военные конфликты, происходившие между XIII и Х вв. до н. э., нуждаются в более последовательном и доскональном рассмотрении. Из библейского изложения очевидно, что евреи, во время своего медленного покорения земли обетованной под началом Иисуса Навина, столкнулись с этим новым народом — филистимлянами. Те осели вдоль побережья, основав множество городов, из которых главными были Газа, Геф, Ашдод (Азот), Ашкелон (Аскалон) и Экрон.

Филистимляне, как и евреи, были пришельцами — в основном, вероятно, критянами, переселившимися из-за моря. Еврейское вторжение таким образом, начавшееся с нападения на хананеев, быстро переросло в длительную и не очень успешную войну за эту землю с куда более внушительными силами пришельцев-филистимлян.

Нельзя сказать, чтобы земля обетованная когда-либо была полностью в руках евреев. Вслед за Пятикнижием в Библии идут книги Иисуса Навина, Судей, Руфи, I–IV книги Царств и Хроники (Паралипоменон), которые в другом изложении повторяют значительную часть содержания книг Царств. Описание событий становится все более правдоподобным по мере того, как речь идет о более поздней истории. В этих книгах мы видим, что филистимляне уверенно удерживают плодородные земли на юге, а хананеи и финикийцы противостоят израильтянам на севере.

Первые триумфальные победы Иисуса Навина больше не повторяются. Книга Судей — это унылое перечисление неудач и поражений. Израильтяне пали духом. Они оставили поклонение своему единому богу Яхве и стали поклоняться Ваалу и Астарте (Белу и Иштар). Они стали смешиваться с филистимлянами, хеттами и другими народами, превратившись в этнически неоднородную нацию — какими они были и во все последующие времена.

Под предводительством нескольких мудрецов и вождей они продолжали в целом безуспешную и никогда по-настоящему не сплоченную войну против своих противников. Их завоевывали последовательно моавитяне, хананеи, мадианитяне и филистимляне. История этих конфликтов, история Гедеона, Самсона и других героев — луч надежды среди непрерывных бедствий Израиля — рассказывается в Книге Судей.

Из Первой книги Царств мы узнаем, как филистимляне наголову разгромили евреев.

Это было поистине сокрушительное поражение, стоившее израильтянам жизни 30 000 (!) человек. Они уже потеряли до этого четыре тысячи в стычке с филистимлянами, после чего решили принести в свой стан самую великую святыню, Ковчег Завета Господня.

Но само расположение этой земли препятствовало тому, чтобы евреи могли на ней обосноваться. И их первый царь Саул оказался не более успешным, чем судьи. Длительным интригам авантюриста Давида против Саула посвящена оставшаяся часть Первой книги Царств. Гибель Саула знаменовала собой поражение войска евреев в сражении на горе Гелвуе. Оно оказалось бессильным перед ловкостью филистимских лучников.

«На другой день филистимляне пришли грабить убитых и нашли Саула и трех сыновей его, павших на горе Гелвуйской.

И отсекли ему голову, и сняли с него оружие, и послали по всей земле Филистимской, чтобы возвестить о сем в капищах идолов своих и народу.

И положили оружие его в капище Астарты, а тело его повесили на стене Беф-Сана» (1 Цар., 31: 8–10).

Давид (около 1000 г. до н. э.) проявил больше политической смекалки и был более успешен, чем его предшественник. Видимо, ему удалось заручиться покровительством Хирама, царя Тира. Этот союз с финикийцами оказался весьма на руку Давиду и был основой величия его сына Соломона. История Соломона, с ее постоянными убийствами и казнями, походит скорее на историю вождя племени дикарей, чем цивилизованного монарха. Она очень красочно описана во Второй книге Царств.

С правления царя Соломона (около 950 г. до н. э.) начинается Третья книга Царств. Для исследователя-историка самым любопытным здесь представляется отношение Соломона к национальной религии и жречеству, в частности, к первосвященнику Садоку и пророку Нафану.

Начало царствования Соломона стало таким же кровавым, как и царствование его отца. Писание передает нам предсмертные слова Давида — распоряжение об убийстве Семея. Последнее слово, произнесенное Давидом, — «кровь». «Низвести седину его в крови в преисподнюю» (3 Цар., 2:9), — требует он от своего сына. Давид поклялся Семею Господом, что «не умертвит его мечом», пока жив. Однако Соломону, говорит он, ничто не мешает поквитаться с тем, кто злословил Давида «тяжкими злословиями».

Соломон вслед за тем убивает и своего старшего брата, претендовавшего на трон, но затем отступившего и подчинившегося младшему брату, после чего легко разделывается со сторонниками брата. До какой степени религия мало значила в этой этнической и общественной неразберихе, переживаемой еврейским народом, видно по той легкости, с которой Соломон замещает враждебного ему первосвященника своим сторонником Садоком. Еще более поразительно убийство Иоава Вениамитянина, который до того был главным исполнителем кровавых приказаний Соломона. Иоава не спасло и то, что он укрылся в скинии и даже держался за рога жертвенника Яхве.

Далее Соломон берется переделывать религию своего народа. В этом он также был не одинок, если судить по другим правителям того времени. Он укрепляет союз с Хирамом, царем Тира, который использует царство Соломона как перевалочный пункт на торговом пути к Красному морю. В результате этого партнерства невиданные до того богатства скапливаются в Иерусалиме.

В Израиле начинает появляться массовый труд рабов. Соломон отправляет своих людей заготавливать кедр в Ливане для союзника Хирама и обеспечивает доставку кедра по своей земле к портам на Красном море, где финикийцы держали свои корабли.

Далее Соломон приступает к строительству дворца для себя и храма — поскромнее размерами — для Яхве. До этих пор ковчег Завета, божественный символ древних евреев, пребывал в просторном шатре — скинии, которую переносили с одной возвышенности на другую; жертвоприношения Богу Израиля отправляли на различных возвышенных местах.

Теперь же ковчег переносят в святая святых каменного, обшитого по стенам кедровыми досками, сияющего золотым убранством храма.

Ковчег поместили между двумя крылатыми фигурами из позолоченного оливкового дерева, и жертвоприношения должны были совершаться с тех пор только на алтаре перед ковчегом.

Эта централизация культа не может не напомнить читателю о новациях Эхнатона и Набонида. Успех подобным начинаниям сопутствует только тогда, когда преемственность в жреческой среде, ее престиж и ученость опускаются до очень низкого уровня.

«И установил он, по распоряжению Давида, отца своего, череды священников по службе их, и левитов по стражам их, чтобы они славословили и служили при священниках по уставу каждого дня, и привратников по чередам их, к каждым воротам; потому что таково было завещание Давида, человека Божия.

И не отступали от повелений царя о священниках и левитах ни в чем, ни в отношении сокровищ» (2 Цар., 8: 14–15).

Однако ни то, что сам Соломон установил на новой основе поклонение Яхве в Иерусалиме, ни то, что его Бог в начале царствования Соломона являлся и беседовал с ним, не помешало своего рода теологическим заигрываниям с другими божествами в его преклонные годы.

Соломон охотно брал в жены женщин из самых разных регионов Ближнего Востока и был не против того, чтобы вместе со своими многочисленными женами участвовать в ритуалах их родных божеств — от сидонской богини Астарты (Иштар) до Хамоса, божества моавитян. Молоха и др. Страницы Библии, посвященные Соломону, наделе показывают нам царя непостоянного и ничуть не более религиозного, чем какой-либо другой, а народ — таким же суеверным, пребывающим в таком же смятении, как и соседние народы.

Одно из довольно любопытных мест в истории Соломона, поскольку оно красноречиво свидетельствует о том, как в этот момент обстояли дела в Египте, — это женитьба Соломона на дочери фараона. По-видимому, это был один из фараонов XXI династии. В дни величия Египта, при фараоне Аменхотепе III, как свидетельствуют письма из Тель-эль-Амарны, фараон мог снизойти до того, чтобы принять в свой гарем вавилонскую принцессу. Но отдать замуж за вавилонского правителя столь божественное создание, как египетская царевна, — это было совершенно немыслимо. Тот факт, что тремя столетиями позже такой мелкий царек, как Соломон, считался ровней фараону и взял в жены его дочь, указывает на значительное падение престижа Египта.

Впрочем, уже при следующей XXII династии Египет вступил в пору своего возрождения. И фараон Шешонк (библ. Сусаким), основатель этой династии, воспользовался расколом Израиля и Иудеи, намечавшимся уже при правлении Давида и Соломона. Новый храм и дворец Соломона недолго удивляли людей своими красотами. Шешонк захватил Иерусалим и вывез эти богатства в Египет.

Шешонку, по-видимому, удалось также подчинить своей власти филистимлян. Замечено, что, начиная с этого периода, роль филистимлян становится все менее значительной. Они уже успели утратить свой критский язык и переняли язык семитов, которых покорили. Несмотря на то что их города сохранили определенную степень независимости, филистимляне постепенно влились в общую семитскую жизнь Палестины.

Совершенно очевидно, что первоначальное повествование о правлении Соломона резкое, но убедительное, с его многочисленными убийствами, связью с Хирамом, строительством храма и дворца, с его сумасбродствами, которые ослабили, а затем и раскололи царство, подверглось многочисленным переделкам и интерполяциям поздних авторов. Их целью было всячески преувеличить его богатства и возвеличить мудрость.

Здесь не место для обстоятельного разбора библейского текста, тем более, что очевидна правдивость и подлинность основной канвы повествования о Давиде и Соломоне. Его автор что-то поясняет и что-то оправдывает, но никогда не перетолковывает фактов, даже самых резких и неприятных. Так может писать только очевидец и современник, или почти современник событий, уверенный, что их все равно не удастся скрыть. Но вдруг в повествование врываются откровенно льстивые пассажи — там, где оригинальный текст подвергался позднейшей переделке.

Иногда просто поражает, как способность убеждать, присущая письменному слову, овладевает умами людей и народов. Это лишний раз подтверждается на примере библейского повествования о Соломоне. Не только христиане, но и весь мусульманский мир полагает, что Соломон был одним из величайших и одним из мудрейших людей на свете. Однако из Третьей книги Царств можно в деталях узнать, какими именно были, к примеру, те великолепные строения, которые были созданы в расцвет царствования Соломона. В сравнении с масштабами и красотой строений, связанных с именами таких великих правителей, как Тутмос III, Рамзес II и еще полдюжины других фараонов, или Саргон II, Сарданапал и Навуходоносор II, все эти постройки покажутся просто заурядными.

Храм Соломона во внутренних замерах был двадцати локтей шириной, около 12 метров, и длиной в шестьдесят локтей — скажем, в 35 метров. Величина локтя разнится, по самым крайним меркам, на 44 дюйма. В таком случае, по максимуму, строение будет примерно до 24 метров шириной и 70 метров длиной — это размеры небольшого современного поместья.

Что же касается мудрости Соломона и его державного ума, то достаточно одной Библии, чтобы увидеть, что Соломон был лишь подручным в далеко идущих планах Хирама, а его царство — пешкой в политической игре Финикии и Египта. Своим положением Соломон в значительной степени был обязан временному ослаблению Египта, которое подстегнуло амбиции финикийского правителя, и потребности последнего приблизить к себе того, кто держал в руках ключи от альтернативного торгового пути на Восток.

В глазах собственного народа Соломон был расточительным и жестоким правителем. И еще до его смерти неизбежный раскол его царства был очевиден для всех.

С правлением царя Соломона заканчивается и короткий период славы в истории евреев. Северная, более богатая часть его державы, которая столь долгое время своими налогами поддерживала блеск царствования Соломона, отделяется, чтобы стать независимым Израильским царством. Этот раскол обрывает установившуюся связь между Тиром, Сидоном и Красным морем, благодаря чему стали возможными богатства Соломона: они тоже остались в прошлом. Теперь Иерусалим — столица только племени иудеев, столица земли, все богатства которой — голые холмы, земли, отрезанной филистимскими городами от моря и окруженной врагами.

Войны, религиозные конфликты, братоубийственные раздоры и узурпация царского престола продолжаются еще три столетия. Это откровенно варварская история. Израиль воюет с Иудеей и соседними державами, вступает в союзы то с одними, то с другими из них. Зловещей звездой поднимается над израильским небосклоном могущество арамейской Сирии. А за ней — еще более мощное, не знающее преград на своем пути, последнее Ассирийское царство.

Целых три века жизнь евреев напоминала жизнь человека, который решил обустроиться посреди оживленного шоссе: после каждого очередного столкновения ему приходится заново отстраивать свое жилище.

«Фул, царь Ассирийский» (по всей видимости, та же личность, что и Тиглатпаласар III), по библейскому преданию, был первым ассирийским царем, с которым довелось иметь дело евреям. Израильский царь Менаим откупился от него в 738 г. до н. э. тысячей талантов серебра (талант — мера веса, равная 26,2 кг). После этого агрессия Ассирии направляется в сторону дряхлеющего, клонящегося к упадку Египта, — и линия атаки пролегает через Иудею. Тиглатпаласар возвращается, и вслед за ним идет Салманасар. Царь Израиля заводит интриги, пытаясь заручиться поддержкой Египта, этой «трости сломленой». Но безуспешно, и в 721 г. до н. э… как мы уже говорили, его царство было завоевано и исчезло с исторической арены. Подобная участь грозит и Иудее.

Однако ей удается уцелеть на какое-то время. Мы уже упоминали о том, как эпидемия поразила армию ассирийского царя Синаххериба во время правления Езекии, и о том, как Синаххериба убили его сыновья (4 Цар., 19:37). Последующее покорение Египта Ассирией не находит упоминания в Священном Писании, но очевидно, что еще до правления Синаххериба царь Езекия поддерживал дипломатическую переписку с Вавилоном (около 700 г. до н. э.), восставшим против ассирийского правителя Саргона II.

Далее следовало завоевание Египта Асархаддоном, а затем какое-то время Ассирия была поглощена своими собственными неурядицами. Скифы, мидяне и персы напирали на ее северные границы, никак не удавалось усмирить Вавилон. Как мы уже говорили, Египет, на время избавившись от ассирийского гнета, при фараоне Псамметихе, а затем при Нехо II вступил в стадию возрождения.

И снова маленькая страна, оказавшаяся между молотом и наковальней, ошиблась в выборе союзников. Иосия выступил против Нехо II и был убит в сражении при Мегиддо (608 г. до н. э.). Следующий иудейский царь был вынужден платить дань Египту. Затем, когда Нехо, добравшийся до Евфрата, погиб от руки Навуходоносора II, пала и Иудея (605 г. до н. э.). Навуходоносор, сменив трех марионеточных царей, угнал большую часть народа в вавилонский плен (586 г. до н. э.). Оставшиеся иудеи, после неудачного восстания, сопровождавшегося резней вавилонских чиновников, были вынуждены спасаться от гнева Халдеи в Египте.

«И все сосуды дома Божия, большие и малые, и сокровища дома Господня, и сокровища царя и князей его — все принес он в Вавилон.

И сожгли дом Божий, и разрушили стену Иерусалима; и все чертоги его сожгли огнем, и все драгоценности его истребили.

И переселил он оставшихся от меча в Вавилон; и были они рабами его и сыновей его, до воцарения царя Персидского» (2 Цар., 36:18–20).

Так завершились четыре столетия еврейского государства. От начала и до конца этого периода оно выступало в эпизодической роли в более продолжительной и значимой истории Египта, Ассирии и Финикии. Но его существование принесло плоды, этические и интеллектуальные, которым суждено было вскоре обрести первостепенную значимость для всего человечества.

Те евреи, которые после промежутка более чем в два поколения вернулись в Иерусалим из Вавилонии, были уже совсем другим народом, не похожим на раздираемый противоречиями народ, поклонявшийся и Ваалу, и Яхве, приносивший жертвы на возвышенностях и в Иерусалиме. Из Библии со всей очевидностью следует, что евреи ушли в Вавилон варварами, а вернулись цивилизованным народом. Они ушли в Вавилон разъединенным скопищем людей, не осознающим себя народом, а вернулись с мощным национальным духом, полные чувством своей исключительности. Они ушли людьми по сути не имеющими никакой литературы — еще за сорок лет до пленения при царе Иосии, как написано о нем, жрец «нашел книгу закона» в храме (4 Цар., 22: 8–13). Кроме того, мы нигде в этих текстах не находим и намека на чтение книг. Но когда евреи вернулись, у них уже была готова большая часть материала для Ветхого Завета. Совершенно очевидно, что за время пленения, избавившись от своих вечно враждующих, жестоких царей, отдалившись от политики, в интеллектуально благоприятной вавилонской среде еврейское сознание сделало огромный шаг вперед.

Для Вавилонии это была эпоха учености, эпоха напряженных исторических поисков. Вавилонское влияние, под воздействием которого ассирийский царь Сарданапал собрал в Ниневии огромную библиотеку древних текстов, на протяжении веков не становилось слабее. Мы уже говорили о том, как Набонид так увлекся историческими изысканиями, что пренебрег защитой своего царства от Кира.

Все, таким образом, способствовало тому, чтобы изгнанники-евреи приступили к изучению собственной истории. Их вдохновляло к этому и слово пророка Иезекииля. Из забытых и спрятанных хроник, которые были унесены с собой, из родословных Царей, жизнеописаний Давида и Соломона, составленных современниками, жизнеописаний других их царей, из легенд и преданий они создали свою историю, чтобы рассказать ее Вавилону и самим себе. История Сотворения мира и Потопа, значительная часть повествования о Самсоне были, вероятно, заимствованы из вавилонских источников. Одна версия истории Сотворения мира и одна об Эдеме, хотя и вавилонские по происхождению, очевидно, были известны евреям еще до изгнания. Позднее, когда евреи вернулись в Иерусалим, только Пятикнижие было сведено воедино; другим историческим книгам еще предстояло дополнить общий свод.

Эта часть их литературы в течение нескольких столетий сберегалась в виде отдельных книг, к которым относились со значительным почтением. Некоторые из них — это сочинения, явно принадлежащие эпохе после пленения.

Вся эта литература пронизана несколькими направляющими идеями. Первая из этих идей — которая на деле опровергается, как мы видели, подробностями самих этих книг — состоит в том, что весь еврейский народ — единокровные дети Авраама. Вторая идея — об обетовании, сделанном Яхве Аврааму о том, что он возвысит еврейский народ над остальными народами. И третья — это вера: поначалу в то, что Яхве был самым великим и сильнейшим из всех богов еврейских племен, затем что он — бог над богами и, наконец, что он — единственный истинный бог. Евреи в итоге уверовали в то, что они — избранный народ единого Бога для всей земли.

И совершенно естественно из этих трех идей возникает четвертая — о грядущем вожде, избавителе, Мессии, который осуществит долго откладывавшееся обетование Яхве.

Сплочение евреев в один народ, спаянный единой традицией, за «семьдесят лет» — это первое проявление новой силы, силы письменного слова, которая в дальнейшем все чаще будет оказывать влияние на общество. Эта духовная спайка не просто объединила людей, вернувшихся в Иерусатим. Представление о своей принадлежности к избранному народу, которому предуготовано возвыситься над другими народами, оказалось очень привлекательным. Этим сознанием прониклись и те евреи, которые решили остаться в Вавилонии, и евреи, обосновавшиеся в Египте.

Эти идеи также вдохновили многих вавилонян и представителей других народностей объявить Авраама своим отцом и влиться в ряды возвращающихся евреев. Книга пророка Неемии полна скорби, вызванной этим покушением на привилегии избранных. Евреи уже были народом, рассеянным по разным городам и землям, когда их умы и надежды объединились осознанием своей избранности.

Поначалу эта идея исключительности призвана была лишь сохранять нерушимость доктрины и неукоснительное соблюдение культа и избежать впредь тех плачевных оплошностей, какие случались при царе Соломоне. Для искренних прозелитов любой народности иудаизм еще долго держал двери открытыми.

Для финикийцев после падения Тира и Карфагена переход в иудаизм, должно быть, оказался делом простым и привлекательным. Вдобавок их язык был родственным еврейскому. Вполне возможно, что значительное большинство испанских и африканских евреев на самом деле — финикийцы по происхождению. Среди обращенных в иудаизм было и много арабов. В южной России, как мы увидим позже, были даже иудеи-монголоиды.

Исторические книги, от Бытия до Неемии, которые позднее были переработаны в духе идеи об обетовании избранному народу, несомненно, являются опорой иудейской духовной общности. Но ими не исчерпывается та еврейская литература, из которой в итоге была составлена Библия. Об одной из таких книг, книге Иова, говорят, что она написана в подражание греческим трагедиям. Песнь Песней, Псалтырь, Притчи — мы не сможем рассказать обо всех этих книгах в наших кратких «Очерках». Однако некоторые из неупомянутых нами библейских книг — известные как Пророки — все же требуют отдельного рассмотрения. Эти книги — одни из самых ранних и, несомненно, самых лучших свидетельств того, как новые устремления овладевают человечеством.

Пророки — не новый класс в обществе. Их происхождение самое различное: Иезекииль был выходцем из жреческой касты и сохранил симпатии к священничеству, а Амос был простым пастухом. Но всех их объединяет то, что они привнесли некую религиозную силу, неподконтрольную формальным ритуалам жречества и храма.

Ранние пророки более всего похожи на тех же ранних жрецов. Это оракулы, они дают советы и предсказывают события. Вполне возможно, что поначалу в те дни, когда религиозные представления не были устоявшимися, не было и значительного различия между жрецом и пророком.

Их прорицания сопровождались пляской, наверное, той же природы, что и пляска дервишей. Как правило, они выделялись одеянием из грубых козьих шкур, придерживались древней кочевой традиции в противовес «новым веяниям» оседлой жизни. Но после возведения храма и организации жреческой службы тот тип религиозного откровения, который представляли собой пророки, остался за пределами формального религиозного устройства и выше этих пределов. Пророки, по всей видимости, всегда вызывали неудовольствие жрецов. Пророки становились неформальными советниками царей в политических вопросах, они обличали грех и чуждые ритуалы, их «самопровозглашенная» роль в обществе не нуждалась ни в чьей санкции, кроме внутреннего озарения. «И было слово Господне ко мне…» — с этого начинали свою речь пророки.

В последние, самые бурные дни Иудейского царства, когда Египет, Северная Аравия, Ассирия, а затем Вавилония, словно тиски, сомкнулись вокруг этой земли, пророки приобрели исключительное влияние и авторитет. Они взывали к испуганным, растерянным умам; и поначалу в их речах содержался главным образом призыв покаяться, свергнуть то или иное капище «на возвышенном месте», восстановить служение Яхве в Иерусалиме.

Однако в некоторых пророчествах начинает появляться новое звучание, которое мы бы назвали теперь «общественно-реформаторским». Бедные вынуждены трудиться «в поте лица своего», а богатые тем временем отбирают последний кусок хлеба у ребенка. Знать подражает роскоши и порокам чужеземцев, выжимая последние соки из простого народа. Все это ненавистно Яхве, и он, конечно же, пошлет наказание этой земле.

Но более широкое мировоззрение, усвоенное в Вавилонском пленении, изменяет и тональность пророчеств. Ревнивая мелочность, которая искажала представление о Боге в ранние племенные времена, уступает место представлениям о Боге как источнике всеобщей справедливости. Несомненно, слову пророков усердно внимал не только еврейский народ. Весь семитский мир в те дни жил подобными представлениями и пророчествами. Крушение великих царств и народов, образование огромных, но непостоянных держав, деградация культов и верований, их соперничество и взаимная вражда — глядя на все это, человек не мог не прийти к более широкому и свободному пониманию религии. Храмам удалось скопить значительные запасы культовых сосудов из золота, но они утратили власть над воображением людей.

Теперь сложно сказать, когда именно среди всех этих непрерывных войн жизнь человека стала более нестабильной и более несчастной, чем когда-либо прежде, но нет сомнений, что люди хорошо понимали, насколько неприглядно и небезопасно их положение. Жертвоприношения, ритуалы, формальное поклонение в храмах уже не приносили ни облегчения, ни утешения.

Именно в таком мире поздние пророки Израиля начали говорить о Едином Боге и об Обетовании, о том, что однажды на земле воцарятся мир, единство и счастье. Этот великий Бог, которого тогда начали узнавать люди, жил в храме «нерукотворном, вечном на небесах». Несомненно, подобными представлениями и настроениями полнились Египет, Вавилония и весь семитский Восток. И из этих книг Библии мы узнаем, как и что говорили пророки того времени.

Нам уже приходилось обращать внимание на то, как письменность и знание постепенно преодолели узкие рамки храмовых притворов, той скорлупы, в которой они зародились и долго вынашивались. В качестве характерного примера того, что можно назвать свободным разумом человечества, мы говорили о Геродоте. Здесь мы имеем дело с подобным случаем, когда нравственные представления ширились в сознании общественных масс. Еврейские пророки, неудержимое распространение их представлений о Боге по всему свету — это важная стадия развития свободного сознания человечества.

Начиная с этого времени, мысль человека постоянно будет обращаться, поначалу неосознанно и слабо, а затем все увереннее к идее единого правления на всей земле, возможности активного мира и счастья в отношениях между людьми. Иудейская религия из храмовой религии старого типа во многом превратилась в пророческую, творческую религию нового типа. Каждого пророка сменял его преемник и духовный наследник.

Впоследствии, как нам предстоит увидеть, родился пророк невиданной силы, Иисус, последователи которого основали мировую религию — христианство. Еще позже Мухаммед, еще один пророк, живший в Аравии, станет основателем ислама. Несмотря на значительные отличия, оба эти Учителя приходят как наследники еврейских пророков.

В задачи историка не входит разбирать положительные и отрицательные стороны религии, но он не может не отметить появление значимых и конструктивных идей. Две тысячи четыреста лет назад — и спустя шесть тысяч лет после того, как выросли стены первого шумерского города — этот мир открыл для себя перспективу всеобщего единения и справедливости.

Глава девятнадцатая Арийские народы в доисторические времена

Мы уже говорили, что вероятная родина арийского языка — южная Россия и дунайский регион, откуда и началось его распространение. Мы говорим «вероятная», поскольку точных доказательств, что именно это и была родина ариев, у нас в настоящее время нет. Самые разные предположения и доводы высказывались в этой связи, поэтому мы приводим лишь то мнение, которое можно считать преобладающим.

В своей основе это был язык группы народов, относившихся к северной (нордической) ветви европеоидной расы. Арийский язык в результате своего широкого распространения разделился на несколько производных языков.

На западе и на юге ему пришлось столкнуться с баскским языком, преобладавшим в Испании, и другими средиземноморскими языками. До того как арии двинулись на запад Европы из своих первоначальных земель, иберы заселяли территории Великобритании, Ирландии, Франции, Испании, Северной Африки, Южной Италии. На более высокой ступени цивилизации находились средиземноморские народы Греции и Малой Азии. Их ближайшими родственниками можно считать древних египтян.

Если судить по останкам, обнаруженным в погребениях на территории Европы, это был низкорослый тип людей, как правило, с овальным лицом и удлиненной головой. Они хоронили своих вождей и знать в мегалитических камерах, сложенных из массивных каменных валунов, и сверху насыпали высокие земляные курганы. Эти насыпи, которые в длину обычно значительно больше, чем в ширину, называют еще «длинными могилами». Иногда этим людям случалось укрываться в пещерах, и там они тоже хоронили своих умерших. Если судить по находкам обожженных, разбитых и раздробленных человеческих костей, следует предположить, что они были каннибалами.

Низкорослые смуглокожие иберы (а также и баски, если они были отдельным народом) были отброшены на запад, завоеваны и порабощены арийскими племенами, в случае Западной Европы — кельтами. Волна за волной они продвигались на запад и на юг из Центральной Европы. Только баскам удалось отстоять свой родной язык среди всеобщего доминирования арийской речи.

Постепенно кельты вышли и к Атлантическому океану, и все, что осталось от иберского населения Западной Европы, теперь превратилось в неоднородный конгломерат кельто-иберийских племен. До настоящего времени открытым остается вопрос, до какой степени кельтское вторжение отразилось на населении Ирландии. На этом острове кельты могли представлять собой касту завоевателей, навязавшую свой язык покоренному большинству местного населения. То же самое может быть справедливо и в отношении Испании. Встречаются низкорослые темноволосые валлийцы и ирландцы, в которых определенно заметны иберийские черты. Современные португальцы также имеют значительную часть иберийской крови.

О языке этих кельтских племен иногда говорят, что он сочетал словарный запас арийского языка с иберской грамматикой. Кельтский язык в свою очередь разделился на галльский, валлийский, бретонский, ирландский, гэльский язык Шотландии и другие наречия.

В то время как кельты продвигались на запад, другие арийские племена потеснили смуглокожие средиземноморские народы на Балканах и Апеннинском полуострове, образовав латинскую и греческую группы языков. Еще одни арийские племена заселили Балтийское побережье и Скандинавию. Они говорили на разновидностях арийского языка, которые впоследствии стали древнескандинавским — предком шведского, датского, норвежского и исландского языков, а также готским — предком верхне- и нижненемецкого.

Одновременно с разделением изначального арийского языка на дочерние языки, которое происходило на западе, он распространялся и дробился на востоке. На север от Карпат и Черного моря арийские племена говорили на праславянском диалекте, из которого произошли русский, сербский, польский, чешский и другие языки.

Другие же арийские языки, получившие распространение в Малой Азии и Персии, также приобрели свои отличительные черты, среди этих языков — армянский и индоиранский.

В этой книге мы называем всю эту языковую семью арийской, хотя иногда еще ее называют индоевропейской, а термин «арийские языки» употребляют в более узком значении — для индоиранской языковой семьи. Индоиранский язык в свою очередь разделился на несколько языков, в том числе на персидский и санскрит.

На санскрите говорили некоторые арийские племена, которые во II тысячелетии до н. э. вторглись в Индию и завоевали темнокожие дравидские народы, которым тогда принадлежали эти земли.

Из тех мест, где они первоначально кочевали, другие арийские племена распространились к северу и к югу от Черного моря. По мере того как уровень Черного и Каспийского морей понижался, для них открылись также и пространства прикаспийских степей на севере и востоке.

Очевидно, именно в этом регионе впервые была одомашнена лошадь. В Европе и Азии найдены ископаемые останки трех-четырех подвидов лошадей, но именно в условиях степей и полупустынь люди научились использовать лошадей не только в пищу.

Все народы, обитавшие в российских и азиатских степях, как правило, не задерживались на одном месте. Их перемещения были обусловлены сезонными миграциями в поисках пастбищ. Вдоль северного побережья Черного моря и, возможно, на север от Каспия, от земель, занимаемых тевтонскими племенами центральной и северной Европы до иранских народов, ставших позднее мидянами, персами и арийскими индийцами, — на всех этих землях кочевало целое множество самых разных арийских племен. Назовем из них лишь киммерийцев, сарматов и скифов, которые вместе с мидянами и персами к 1000 г. до н. э. начали вмешиваться в дела Ассирийского царства.

На восток и юг от Черного моря, между Дунаем, с одной стороны, и мидянами — с другой, и севернее семитских и средиземноморских народов, двигалась еще одна группа арийских племен. Они оставили по себе память не большую, чем кочевники прикаспийских степей, к великому огорчению историков. Перемещаясь с места на место, они вступали в контакт и смешивались с другими народами. По всей видимости, эти же племена разгромили хеттскую цивилизацию, доарийскую по своему происхождению.

Как же выглядела жизнь этих доисторических ариев, прямых предков большинства современных европейцев, большинства американских колонистов-европейцев, а также персов и индусов из высших каст?

Ответить на этот вопрос нам помогут не только материалы раскопок и памятники, сохранившиеся с древних времен. Мы можем также обратиться к самим ариям, вернее, к их языку. Всестороннее исследование арийских языков позволит нам сделать ряд выводов о том, что представляли собой эти народы четыре-пять тысяч лет назад.

Все эти языки схожи друг с другом. В каждом из них, как мы уже говорили, многие слова имеют общие корни. Когда мы обнаруживаем корневое слово, общее для многих или всех этих языков, то мы вполне можем предположить, что предмет или явление, которые это слово обозначает, были знакомы и их общим предкам.

Конечно, совсем другой случай, когда в точности одно и то же слово встречается в самых разных языках. Это может быть название новой вещи или понятия, распространившегося по свету совсем недавно. К примеру, слово «газ», перешедшее в большинство цивилизованных языков, придумал около 1625 г. голландский химик ван Гельмонт (1579–1644). Слово «табак» — это заимствование из языка американских индейцев, которое употребляется почти повсеместно, где прижилась привычка курения.

Но если одно и то же слово существует в нескольких языках и если оно следует характерным изменениям самого языка, то мы можем быть уверены, что это слово не привнесено в этот язык, что оно в нем с самых истоков. К примеру, слова, обозначающие колесо и повозку, имеют общий корень во многих арийских языках. Мы можем сделать вывод, что арии времен древней арийской общности уже пользовались повозками, хотя по отсутствию общих корней для обозначения спиц, обода или оси очевидно, что это было не современное колесо с ободом и спицами, а колесо из цельного ствола дерева.

Эти примитивные повозки приводились в движение воловьими упряжками. Арии неолитической эпохи были скотоводами, они исчисляли свои богатства по количеству скота. На воловьих упряжках они перевозили свои пожитки, как южноафриканские буры. Хотя сейчас таких неуклюжих повозок, пожалуй, нигде не встретишь.

Мы уже описывали, как выглядел тот тип жилища, которое строили древние арии, и каким было их домашнее хозяйство, насколько нам позволяют это сделать находки свайных поселений в Швейцарии. По большей части хижины строились так, лишь бы выдержать непогоду, и, вероятно, человек без сожаления оставлял их, собираясь в дорогу.

Арийские народы сжигали своих умерших; этот обычай они до сих пор сохранили, например, в Индии. Их европейские предшественники — представители культуры «длинных могил» — хоронили покойников в положении лежа на боку с подогнутыми ногами, как бы сидя. В некоторых могильниках, оставленных арийскими народами, погребальным урнам с прахом умерших придавали форму жилища. Судя по этим урнам, это были крупные хижины с соломенными крышами.

Скотоводство значило в повседневной жизни ариев несравненно больше, чем земледелие. Поначалу они вскапывали землю грубыми деревянными орудиями наподобие мотыг. Затем, когда люди научились использовать тягловый скот, они стали обрабатывать землю плугом в воловьей упряжке. В качестве плуга использовали деревянную соху — достаточно прочный изогнутый сук дерева. Но прежде чем появились пахотные поля, люди обрабатывали лишь небольшие участки земли возле своих домов. Большая часть земли, которую племя считало своей, использовалась как пастбище общинного скота.

Арии, вплоть до исторических времен, никогда не использовали камень для строительства стен домов. Они выкладывали из камня очаги, иногда фундаменты домов. Впрочем, подобие каменного дома выкладывалось в центре высоких земляных насыпей — курганов, в которых хоронили прах знатных членов племени. Арии могли перенять этот обычай у своих иберских соседей и предшественников. Именно руками доиндоевропейских народов возведены такие культовые сооружения, как Стоунхендж в Уилтшире или Карнак в Бретани.

Сообщества древних ариев сосредоточивались не в городах, но в местах, пригодных для пастбищ. Они образовывали свободные племенные союзы под главенством избранного вождя, призванные поддерживать друг друга. В минуту опасности арии собирались вместе со своим скотом в укрытиях — стоянках, обнесенных земляным валом и частоколом. Следы многих таких лагерей и по сей день можно обнаружить на изношенных временем и историей ландшафтах Европы.

Вожди, которые вели своих людей на войну, зачастую также были и жрецами, приносившими очистительные жертвоприношения за свое племя.

В Европе поздно научились пользоваться бронзой. К тому времени в общественной жизни арийских народов появилось деление людей по роду занятий и по положению в общине. Мужчины занимались вырубкой леса и выделкой кож, они были и гончарами, резчиками. Женщины пряли, ткали и вышивали. Были семьи, которые уже считались благородными. Особое место в племени принадлежало вождю.

Жизнь арийского племени не всегда была заполнена только кочевьем и уходом за скотом. Они освящали опасные начинания и праздновали свои победы, устраивали тризны и отмечали смену времен года. И все эти празднества проходили бурно и весело.

Чем по обыкновению они питались, мы уже рассказывали, говоря о находках в свайных поселениях. Но, кроме того, они с большой охотой употребляли различные опьяняющие напитки. Готовили их из меда и ячменя. А когда арийские племена распространились на юг — то и из винограда.

На празднествах всегда находились личности с особым даром «валять дурака», чтобы рассмешить своих друзей. Но были люди и другого типа, занимавшие более важное место в племени и еще более значимые для современного историка, — сочинители и исполнители песен и легенд: барды, сказители. Они существовали у всех без исключения арийских народов. Они были связующим звеном в процессе развития человеческой речи, ставшей основным из всех достижений человека в эпоху неолита. Барды пели или нараспев рассказывали предания о прошлых временах или о подвигах нынешнего вождя и его воинов.

Барды сочиняли и свои собственные истории, запоминали шутки и трюки, подбирали и заучивали ритмы, рифмы, аллитерации и другие средства, скрытые в языке. Вероятно, именно их стараниями совершенствовались и закреплялись грамматические формы языка. Бардов по праву можно назвать первыми великими творцами, инструментом которых были речь и слух, так же как позднеориньякские авторы наскальных рисунков были первыми, кто создавал шедевры с помощью глаза и руки.

Нет сомнения, что исполнение такого сказителя не могло обойтись без усиленной жестикуляции. Очевидно, они придумывали подходящие жесты, когда разучивали песни. Однако строй и благозвучность речи, воздействие на слушателя словом имели для них первостепенное значение.

Появление бардов знаменует собой шаг вперед в возможностях и широте применения человеческой мысли. Барды развивали и поддерживали в людях чувство существования чего-то большего, чем они сами, чем племя, чувство непрерывности жизни, которая соединяет их со всеми, кто остался в прошлом. Они поминали не только о том, как племена враждовали и сражались в прошлом; в словах бардов оживали для слушателей прежние союзы, подвиги давно ушедших героев и все то, что предки оставили им в наследие. Арии с момента своего рождения и до самой смерти ощущали эту непрерывную духовную связь.

Как и большинство творений человека, традиция устного слова развивалась сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее. К тому времени, когда бронза пришла в Европу, не было такого арийского народа, где не было бы своего сказителя и где бы он не готовил себе преемника. Их стараниями красота песни отразилась в красоте и строе обыденной речи. Барды были своего рода живыми книгами, ожившей историей, хранителями и творцами новой великой традиции в жизни человечества.

Так в поэтической форме передавалась из поколения в поколение историческая память каждого арийского народа, его саги (у тевтонов), эпические поэмы (у греков), ведийские гимны (на древнем санскрите). Арийская традиция главным образом держалась на силе и воздействии слова. Песнопения, по всей видимости, доминировали даже в тех ритуальных и драматизированных танцах, которые у большинства народов также служили для передачи традиций.

В те времена у них еще не было письменности. Когда о ней стали узнавать в Европе, как мы расскажем позже, этот способ хранить события в памяти, наверное, казался людям слишком неуклюжим, медленным и безжизненным. Особенно для того, чтобы отразить эти блистательные, всегда жившие в народной памяти устные сокровища. Поначалу записывались только сухие подробности текущих событий.

Барды и рапсоды процветали и много лет после того, как письменность вошла в широкий обиход. Они сохранились и в средневековой Европе под именем менестрелей.

К несчастью, устной традиции недостает неизменности, присущей письменному тексту. Барды переделывали и исправляли то, что получили и чему научились от своих предшественников, сообразуясь со своими вкусами и запросами эпохи. Соответственно мы имеем теперь лишь значительно измененные и искаженные варианты устных преданий доисторических времен.

Среди наиболее интересных и содержательных из подобных сочинений ариев, сохранившихся до наших дней, можно назвать греческую «Илиаду». Ранние версии «Илиады», вероятно, уже существовали к 1000 г. до н. э. Однако записана она была скорее всего не ранее 800 г. до н. э. Несомненно, к ее созданию и совершенствованию причастно немало авторов. Но поздняя греческая традиция приписывает ее авторство слепому певцу Гомеру. Его также принято считать и автором «Одиссеи», произведения, сильно отличающегося по духу и мировоззрению.

Вполне вероятно, что многие барды у ариев были слепыми. Возможно, их даже намеренно ослепляли, чтобы не дать уйти из племени. Славяне, например, своего барда называли «слепак», что на их языке означает слепого.

Первоначальная устная версия «Илиады» была старше «Одиссеи». Обе эти эпические поэмы в более поздние времена неоднократно переписывались и переиначивались, подобно тому, как лорд Теннисон (1809–1892), поэт-лауреат королевы Виктории, свои «Королевские идиллии» создал по мотивам «Смерти Артура» сэра Томаса Мэлори (написанную последним в 1469 г. на основании старых легенд). Правда, Теннисон придал чувствам и характерам своей поэмы более современное звучание. События же «Илиады» и «Одиссеи», дух этих событий, образ жизни, который нашел в них отображение, принадлежат завершающим векам доисторической эпохи.

В этом смысле все саги, эпические поэмы, веды являются третьим источником сведений о тех ушедших временах в дополнение к археологическим и филологическим. Вот, к примеру, один из заключительных фрагментов «Илиады»,[25] в котором детально описывается, как насыпался доисторический курган:

До наших дней дошла также и древнеанглийская сага «Беовульф», сложенная, вероятно, еще до того, как англы и саксы покинули Германию. В ней мы находим описание сходного погребального обряда. Впервые в этой поэме мы находим описание того, как выглядел погребальный костер. Со всех сторон его украшают щитами и кольчугами, кладут тело умершего, зажигают огонь. Затем на месте сожжения воины в течение десяти дней насыпают величественный курган, который мог бы видеть издалека всякий странник на суше и на море.

«Беовульфа» отделяет, по меньшей мере, тысяча лет от «Илиады». Он интересен еше и тем, что одно из основных приключений, описанных в нем, — разграбление сокровищ кургана, древнего уже в те дни.

В «Илиаде» и «Одиссее» перед нами предстают ранние греческие племена, еще не знающие железа, не имеющие письменности, пока еще не основавшие ни одного собственно греческого города на той земле, которую они совсем недавно завоевали. Они двигались на юг из своих изначальных арийских земель. По всей видимости, они были светловолосыми, эти пришельцы-чужаки на земле, которую занимали до них средиземноморские народы.

Давайте, рискуя повториться, все же окончательно проясним один момент. В «Илиаде» не идет речь о примитивной неолитической жизни в том регионе, который можно считать прародиной ариев. «Илиада» повествует о жизни, которая полным ходом движется к новому общественному укладу. Неолитический способ существования распространился между XV и VI тысячелетиями до н. э. в лесах и регионах с обильной растительностью на большей части Старого Света — от Нигера до Хуанхэ, от Ирландии до южной Индии — как результат наступления влажного, дождливого климатического периода.

Затем, когда климат на планете изменился, стал более жарким и засушливым и снова появились обширные открытые пространства, ранняя и более простая неолитическая жизнь развивалась в двух различных направлениях. Одно из них, связанное с временными, а затем и постоянными миграциями между летними и зимними пастбищами, принято называть номадизмом, или кочевым образом жизни. В другом случае в долинах некоторых рек теплого климатического пояса люди научились поддерживать плодородие земли регулярным орошением. Они сосредоточились в первых городах и основали первую цивилизацию.

Мы уже описывали некоторые из таких первых цивилизаций и их подверженность повторяющимся набегам кочевых племен. Мы также отмечали, как на протяжении многих тысяч лет имела место почти ритмическая повторяемость завоеваний кочевниками земледельческих цивилизаций.

В случае же «Илиады» мы должны отметить, что греки, какими их показывает «Илиада», не были ни примитивными неолитическими кочевниками, далекими от цивилизации, ни цивилизованным народом. Это кочевники, у которых только что пробудился интерес к цивилизации, воспринимаемой ими пока лишь как возможность для войны и грабежа.

Ранние греки «Илиады» («ахейцы») — это смелые воины, хотя в бою им явно недостает дисциплины. Их сражения — это сплошная неразбериха из поединков один на один. У греков были лошади, но не было кавалерии; ее заменяли грубые боевые колесницы. Использование лошадей и лошадиных упряжек в целях войны само по себе в те времена было новшеством. Тем более что в обычные упряжки, как видно хотя бы из цитированного отрывка «Илиады», впрягали волов, а не лошадей.

Единственные, кого можно было бы назвать жрецами у этих древнейших греков, — это хранители капищ и священных мест. Жертвоприношения за племя совершает вождь, которому подчиняются семьи, составляющие племя. К тому же их верования, насколько можно судить, не отличались каким-то особым — таинственным или мистическим — характером.

Когда греки шли на войну, главы семей и старейшины собирали совет и назначали царя, власть которого была обозначена довольно неопределенно. Законов не было, жили сообразно обычаям, не было и жестких предписаний, кто и как должен вести себя.

Общественная жизнь ранних греков была сосредоточена вокруг домашних хозяйств этих вождей и старейшин. Там, несомненно, располагались хижины пастухов и других работников. Чуть поодаль находились хозяйственные постройки. Центром жизни всего племени являлись палаты вождя, куда все ходили на празднества, послушать сказителей, принять участие в играх и состязаниях. Там же сосредоточивались и местные умельцы, под той же крышей располагались конюшни и стойла для коров. Простые люди устраивались на ночлег, где случится, как незнатные вассалы в средневековом замке или индейцы на стоянке. Личная собственность ограничивалась только самыми необходимыми вещами. В племени царил дух патриархального коммунизма. Племя или вождь как глава племени владели лишь пастбищами. Реки и леса по-прежнему принадлежали дикой природе.

Общественный строй ариев, по-видимому, не знал, а ранние общины точно не знали отдельных хозяйственных усадеб, которыми пользуется основная масса населения в современной Западной Европе и Америке. Племя было большой семьей, народ — объединением племен-семей. В одном хозяйстве часто трудились сотни людей. Если в настоящее время мужчины и женщины не привязаны к своим семейным группам так, как это было раньше, то это потому, что государство и общество предоставляют теперь защиту и поддержку, создают условия существования, возможные ранее только в семейной группе.

Подобные обширные семейные хозяйства ранних стадий человечества можно по-прежнему найти в индийском обществе. Один индийский автор, Бхупендранатх Басу, недавно описал, как выглядит типичная индийская семейная община. Это арийская община прежних времен, внутренние связи которой лишь стали стройнее и понятнее с течением тысячелетий, но в сути своей — та же семейная община, о которой рассказывается в арийском эпосе.

«Жить одной большой семьей, — пишет Басу. — такой уклад жизни достался нам в наследство от незапамятной древности. Господство патриархального уклада времен арийской старины по-прежнему незыблемо в Индии. И этот уклад, каким бы древним он ни был, все так же полон силы. Единая семья — это совместная корпорация, в которой каждые мужчина или женщина занимают свое определенное место. Во главе этой корпорации — глава семьи, как правило, самый старшие мужчина. Однако в его отсутствие руководство переходит к самой старшей женщине». (Ср. Пенелопа в «Одиссее».)

«Все трудоспособные члены семьи, — продолжает автор, — обязаны приносить заработанные ими средства от торговли, работы в поле или занятия каким-либо собственным промыслом в общую копилку. Калеки, вдовы, сироты, а также нуждающиеся родственники обеспечиваются и содержатся за счет этой семейной копилки. К сыновьям, племянникам, двоюродным братьям отношение должно быть равным, всякое незаслуженное предпочтение грозит разрушить семью.

В нашем языке нет слова «двоюродный брат», а «троюродный» и подавно. Все они — просто братья и сестры. Дети твоего двоюродного брата, твои племянники и племянницы, — все равно, что дети твоего родного брата. Так же, как мужчина не может жениться на своей родной сестре, не может он жениться и на любой родственнице по женской линии, каким бы отдаленным это родство ни было, за исключением некоторых областей в Мадрасе, где мужчина может жениться на дочери дяди по материнской линии. Отношения внутри семьи, семейные узы всегда очень сильны, поэтому равное отношение ко всем в такой обширной семье — совсем не так сложно, как может показаться на первый взгляд.

Более того, сама жизнь отличается простотой. До недавнего времени в домах не было кожаной обуви, только сандалии, и те без кожаных застежек. Я знал одну обеспеченную семью, принадлежавшую к среднему классу, где на нескольких родных и двоюродных братьев было всего две-три пары кожаной обуви, которую надевали только по особому случаю. Так же поступали и с более дорогой одеждой, например, с шалями, которые передавались из поколения в поколение. С возрастом их начинали ценить еще больше, памятуя о предках, надевавших эти вещи.

Единая семья объединяет в себе несколько поколений, пока не становится со временем слишком громоздкой. Тогда она распадается на несколько меньших семей: неудивительно, что иногда целые деревни населены членами одного семейного клана. Я уже говорил, что семья — это корпоративное предприятие, но ее также можно сравнить с маленьким государством, которое держится на строгом порядке, основа которого — взаимная любовь и послушание. Почти ежедневно можно видеть, как младшие члены семьи подходят к ее главе и прикасаются к пыли на его ногах, в знак благоговения перед ним. Отправляясь куда-либо по делам, они должны прежде обратиться к нему за благословением…»

«И ни одна семья не может обойтись без семейного божества, изображения или статуэтки Вишну-Хранителя. Его место — в отдельной комнате, которую принято называть обиталищем Бога. В более зажиточных семьях это может быть примыкающий к дому семейный храм, где семья совершает ежедневное поклонение. Между семьей и фигуркой божества существует чувство неразрывной личной связи. Как правило, эта фигурка находится в семье уже не одно поколение. Зачастую ее чудесным образом обретает какой-то отдаленный благочестивый предок …»

«Картина жизни нашей семьи была бы неполной без домашних слуг. Служанка, которую называют «джи» — «дочь» по-бенгальски — для семьи действительно, как родная дочь. Она зовет хозяина и хозяйку отцом и матерью, а младших мужчин и женщин в семье — братьями и сестрами. Служанка участвует в жизни семьи, вместе с хозяйкой совершает паломничество к святым местам, поскольку хозяйка не может ходить одна. Как правило, всю свою жизнь служанка проводит в семье, принявшей ее; семья принимает на воспитание и ее детей. Так же относятся и к мужчинам-слугам.

Эти слуги — мужчины и женщины — обычно принадлежат к низшим кастам, но между ними и членами семьи складывается личная привязанность, и уже младшие члены семьи ласково называют постаревших слуг дядями, тетями и т. д.».

«При зажиточной семье всегда живет и учитель, который занимается с детьми этой семьи, а также с другими мальчиками из селения. Обходятся без дорогостоящего здания школы. Для занятий собираются на какой-нибудь веранде или под навесом во дворе. В такую школу свободно допускаются и мальчики из низших каст. Уровень преподавания в таких местных школах не очень высокий, однако подобные учебные заведения обучают грамоте самые широкие слои населения, чего, вероятно, нельзя сказать о многих других странах…»

«Индийский образ жизни неразрывно связан с традиционным законом гостеприимства. Хозяин дома обязан накормить любого незнакомца, если тот попросит об этом до наступления полудня. Хозяйка дома не станет есть сама, пока не будет накормлена вся семья. Иногда бывает так, что вся ее еда — лишь то, что осталось от общей трапезы, но хозяйка не притронется к еде до полудня на случай, если в доме появится голодный странник и попросит, чтобы его накормили …»

Мы не могли удержаться, чтобы не процитировать так обстоятельно г-на Басу. Это живой пример того, как выглядел тип домашнего хозяйства, который преобладал в общинах ариев, начиная с неолитического времени. Он по-прежнему является доминирующим в Индии, Китае и на Дальнем Востоке.

Однако давайте вернемся к истории, которую сберег для нас эпос ариев.

В санскритских эпических произведениях мы встречаемся с событиями, очень похожими на те, что описываются в «Илиаде». Светловолосый народ — скотоводы, основу питания которых составляли молоко и мясо коров (только позднее они стали вегетарианцами!), вторглись из Персии на равнины северной Индии, постепенно захватывая новые земли по течению реки Инд. От Инда они распространились по всей Индии; они многое позаимствовали у покоренных дравидов и, по-видимому, утратили свои варварские традиции.

Устная литература кельтских народов, двигавшихся на запад, не сохранилась в такой полноте, как греческая или индийская. Она была записана много столетий спустя и, как древнеанглийская сага о Беовульфе, утратила какие-либо четкие свидетельства о периоде переселения на земли, принадлежавшие прежде другим народам. Если доарийские племена и фигурируют где-либо в кельтском фольклоре, то только в роли сказочных персонажей ирландских преданий. Ирландия, самая изолированная из кельтоязычных сообществ, дольше других сохраняла доисторический уклад жизни. Ирландский эпос, подобно «Илиаде», повествует нам о жизни племен скотоводов, о сражениях, в которых все еще используются боевые колесницы и боевые собаки, а головы сраженных врагов увозят с поля боя, привязав к шее коня. Это также истории о грабительских набегах и похищении скота. Как и в «Илиаде», мы видим здесь то же общественное устройство: вожди восседают и пируют в просторных палатах, барды поют и рассказывают легенды о подвигах древних — и все это сопровождается безудержным весельем.

О жрецах нет почти ни слова, хотя одного из персонажей можно назвать знахарем, также сведущим в заговорах и предсказаниях.

Глава двадцатая Греки и персы

Мы впервые встречаемся с греками на заре истории (в начале II тыс. до н. э.) — кочевыми арийскими народами, которые постепенно расширяли свои пастбища на юг Балканского полуострова, вступали в конфликты и смешивались с народами предшествовавшей эгейской (крито-микенской) культуры, вершиной которой был Кносс.

В гомеровских поэмах эти греческие племена говорят на одном общем языке. Традиция, которой следуют и эпические поэмы, объединяет их в единый племенной союз. Они называют свои различные племена одним общим именем — эллины.

Вероятно, греческое вторжение продвигалось несколькими последовательными волнами. Что касается языка, на котором говорили греки, то отличают три основных наречия: ионийское, эолийское и дорийское. Диалектов было значительно больше. Ионийцы, по-видимому, предшествовали остальным грекам и очень близко смешались с цивилизованными народами, ими покоренными. Вполне вероятно, что этнически население таких городов, как Афины и Милет, было скорее средиземноморским, чем нордическим. Дорийцы представляли собой третью, самую мощную и наименее цивилизованную волну миграции.

Эгейская цивилизация не смогла оправиться от удара, нанесенного дорийскими племенами. И на ее развалинах греки построили свою цивилизацию.

По морю, передвигаясь от одного острова к другому, греки проникли и в Малую Азию. Пройдя через Дарданеллы и Босфор, они основали поселения на южном, а впоследствии и на северном берегах Черного моря. Греческие колонии распространились также и по южной Италии, которую в итоге даже стали включать в состав Великой Греции, и по северному побережью Средиземного моря. Они основали Марсель на месте ранней финикийской колонии. Соперничая с Карфагеном, греки стали основывать поселения в Сицилии (с IX–VIII вв. до н. э.).

Вслед за греками пришли и родственные им племена македонян и фракийцев. Фригийцы, переправившись через Босфор, осели в Малой Азии.

Расселение греческих племен произошло еще до начала письменной истории. К VII в. до н. э. — к тому времени, когда евреи были угнаны в вавилонский плен, — основные очертания древнего мира догреческой эпохи в Европе оказались стерты. Тиринф и Кносс превратились в незначительные поселки, Микены и Троя остались жить в легендах. Великие центры новой греческой цивилизации — Афины, Спарта, Коринф, Фивы, Самос, Милет, тот мир, который принято называть античным, или древнегреческим, вырос на руинах полузабытой и еще более древней крито-микенской Греции, во многом не менее цивилизованной, достижения которой открываются нам стараниями археологов.

Но собственно античная Греция, о которой пойдет речь, по праву остается частью духовной жизни современного человечества, не в последнюю очередь благодаря тому, что она переняла средиземноморский алфавит и усовершенствовала его, добавив гласные. Чтение и письмо с этого момента стали общедоступным занятием, и множество людей, овладев ими, оставили память о своем времени грядущим векам.

Греческая цивилизация, становление которой мы обнаруживаем в Южной Италии, Греции и Малой Азии в VII в. до н. э., по многим важным аспектам отличается от тех двух великих цивилизационных систем, развитие которых мы уже прослеживали, — цивилизаций долины Нила и Месопотамии.

Эти цивилизации прошли долгий путь развития на тех же землях, на которых они сложились, постепенно переходя от примитивного земледелия к городской жизни вокруг храма. Цари-жрецы и цари-боги объединяли ранние разрозненные города-государства в единые царства.

Кочевые племена варваров-греков во время своего вторжения на юг оказались в мире, для которого цивилизация давно не была чем-то новым. Мореплавание и сельское хозяйство, города, окруженные стенами, письменность уже были в этом мире. Греки не создали цивилизацию на пустом месте. Они разрушили прежнюю и построили свою из ее обломков.

Именно с этим мы должны связывать отсутствие стадии города-храма и стадии жрецов-царей в греческой истории. Греки сразу перешли к жизни в городах-государствах, которые на Востоке вырастали вокруг храма. Идею связи храма и города они переняли в готовом виде.

Вероятно, больше всего в городах их впечатляли стены. Сомнительно, что греки сразу же заселили города, завоеванные ими, а жители стали считаться гражданами. Поначалу они жили в открытых селениях за пределами этих городов, ими же разрушенных. Но город, словно постоянное напоминание, как готовая модель, всегда был у них перед глазами. Город поначалу представлялся им безопасным убежищем в неспокойное время, а храм — неотъемлемой частью города.

Это наследие досталось им от цивилизации-предшественницы, хотя традиции и привычки, связанные с жизнью в их родных, покрытых лесами краях, были еще сильны в них. Общественная система героических времен «Илиады», пустив корни на новой почве, впитала в себя и новые условия жизни. С течением времени греки становились все более религиозными и суеверными: эти верования завоеванных ими народов исподволь проникали в их жизненный уклад и сознание.

Мы уже говорили о том, что социальная система ариев состояла из двух классов — знати и простолюдинов. Между ними не было четкой грани. На войне все они выступали под началом царя (вождя), который просто был главой одной из благородных семей, первым среди равных.

После покорения местного населения и с началом строительства городов к этому простому двухклассовому общественному устройству прибавился нижний слой земледельцев, а также квалифицированных и неквалифицированных работников, являвшихся по большей части рабами.

Впрочем, не все общины греков имели характер завоеваний. Некоторые города создавались людьми, которые собиралась из распавшихся поселений. В таких общинах прослойка из покоренного местного населения отсутствовала.

Во многих подобных случаях прежнее население, если кому-то удавалось выжить, становилось зависимым классом, классом государственных рабов, как илоты в Спарте. Знать и простолюдины превратились в хозяев земли и свободных земледельцев.

Торговля и мореплавание также были занятием свободных членов общины. Правда, некоторые из наименее зажиточных граждан становились ремесленниками, поденщиками и даже соглашались, как мы уже говорили, за плату быть гребцами на галерах.

Жрецы, какими их знал греческий мир той эпохи, были либо хранителями святилищ и храмов, либо чиновниками, в обязанность которых входило отправление раапичных ритуалов. Аристотель (384–322 до н. э.) в своей «Политике» отводит им ничем не примечательное место среди других групп чиновного люда. В молодости гражданин находился на военной службе, в зрелом возрасте принимал участие в управлении государством, а в старости совершал религиозные ритуалы. Жреческий класс, в сравнении с соответствующими классами в Египте и Вавилонии, был немногочисленным и маловлиятельным.

Собственно греческие боги, боги героической эпохи, были теми же людьми, только бессмертными, и греки относились к своим небожителям без особого трепета или благоговения. Но были живы и боги покоренных, находившие ревностных последователей и почитателей среди рабов и женщин. От исконных арийских богов никто не ожидал, что они будут совершать чудеса или управлять жизнью человека. Но в Греции, как и в большинстве стран Востока в I тысячелетии до н. э., весьма популярным было обращаться за советом к оракулу или прорицателю.

Особенно знаменитым был Дельфийский оракул.

«Когда старейшина племени не мог дать совета, как поступить, — читаем мы у профессора Гилберта Мюррея,[26] — следовало отправиться к могиле прославленного предка. Все оракулы располагались у усыпальниц Героев. Они давали ответ, угодный Фемиде, о том, как нужно было поступить или, как сказали бы религиозные люди теперь, какова была воля Божья».

Жрецы и жрицы храмов не были объединены в единый класс и не имели той власти, которой обладает класс. Только два класса — знать и свободные простолюдины — образовывали единое сообщество граждан, составлявшее греческое государство. Во многих случаях, в особенности в крупных городах-государствах, численность рабов и чужеземцев, лишенных права голоса, значительно превышала численность граждан. Государство, таким образом, лишь терпело их присутствие, своими законами защищая исключительно избранное общество граждан. Государство могло проявлять или не проявлять терпимость по отношению к рабам и чужакам, но у тех не было законного голоса в свою защиту.

Подобное социальное устройство значительно отличается от устройства восточных монархий. Исключительное положение греческого гражданина наводит на мысль об исключительности детей Израиля в позднем Иудейском царстве. Однако с греческой стороны мы не встречаем ничего подобного пророкам, первосвященникам и представлениям о всесильном Яхве.

Сравнивая греческие полисы (города-государства) с любой из тех общественных систем, которые мы прежде рассматривали, нельзя не заметить постоянной и необратимой тенденции греческого общества к дроблению. Цивилизации Египта, Шумера, Китая и, несомненно, Северной Индии — все они начинались с нескольких независимых городов-государств.

Каждое из них представляло собой город, окруженный возделываемой землей и связанными с городом селениями. С этого начинался процесс их объединения в царства и империи.

Но до самого конца своей независимой истории греки не знали подобного объединения. Обычно эту ситуацию объясняют теми географическими условиями, в которых довелось жить грекам. Греция — страна, разделенная горными массивами и морскими заливами на множество долин. Это затрудняло взаимное сообщение до такой степени, что лишь немногие города были способны удерживать в своем подчинении некоторое число других городов-государств на протяжении сколько-нибудь длительного времени.

Кроме того, многие греческие полисы располагались на островах, разбросанных вдоль отдаленных побережий.

Вплоть до конца эпохи независимых полисов самые крупные из них владели территорией, меньшей территории большинства английских графств. Афины, один из самых великих греческих городов, в период своего максимального расцвета имел население, не превышавшее трети миллиона. Другие греческие города лишь изредка превосходили по численности 50 000 жителей. Из этого числа половину или более составляли рабы и чужеземцы, а две трети свободного населения — женщины и дети.

Власть в греческих полисах не была везде однотипной. Перейдя после своих завоеваний к оседлой жизни, греки на какое-то время сохранили власть царей. Но аристократический класс в этих царствах со временем играл все более заметную роль в управлении.

В Спарте (Лакедемоне) в VI в. до н. э. цари занимали особое положение. Там существовала любопытная система двоевластия: вместе правили два царя, избранных из двух различных царских семей.

Но большинство греческих городов-государств стали аристократическими республиками задолго до VI в. до н. э. Одна из причин этому — безволие и неспособность к эффективному управлению большинства семей, которые претендовали на верховную власть, пользуясь наследственным правом. Рано или поздно эти семьи вырождались. И по мере того как греки осваивали морские просторы и ширились их колонии и заморская торговля, новые разбогатевшие семьи вытесняли старые и приводили к власти новых людей.

Эти «новые богачи» античности становились членами растущего правящего класса, олигархии, противостоящей аристократии. Хотя понятие «олигархия» («правление немногих») в строгом смысле должно включать в себя и аристократию («власть лучших») как частный случай.

Во многих городах отдельные личности, обладавшие исключительной энергией, воспользовавшись общественными конфликтами или трениями между классами, обеспечивали себе более или менее постоянную власть в государстве. Подобную комбинацию индивидуальности и случая отчетливее всего можно наблюдать в Соединенных Штатах Америки, где людей, пользующихся различного рода неформальным влиянием и властью, называют боссами. В Греции их называли тиранами. Однако тиран был все же больше, чем босс. Его признавали как монарха, и он правил, требуя подчинения себе как монарху. Современный босс, в свою очередь, скрывается за легальными формами правления, которые он «держит в руках» и использует в собственных целях.

Власть тирана стояла особняком от царской, которая претендовала, например, на право наследования верховной власти. Тираны, скорей всего, опирались на недовольство менее зажиточных слоев. К примеру, Писистрата, тирана Афин с 561 по 527 гг. до н. э., с двумя промежутками изгнания, поддерживали жившие в постоянной нищете афинские низы. Иногда, впрочем, как в греческой Сицилии, тиран отстаивал интересы богатых против бедных. Когда позднее персы начали подчинять себе греческие города Малой Азии, они ставили там проперсидских тиранов из местной знати.

Аристотель — великий философ, который родился в условиях наследственной македонской монархии и несколько лет был наставником царского сына, — в своей «Политике» проводит различие между двумя типами верховной власти. Это власть царя, который пользуется признанным и наследственным правом на власть (как царь Македонии, которому служил Аристотель), и власть тирана, который не пользуется поддержкой тех, кем он правит.

На самом деле сложно представить, чтобы тиран смог оставаться у власти без поддержки и активного участия многих своих подданных. С другой стороны, «подлинные цари», декларируя на словах преданность державе и заботу о благе народа, приводили порой свою страну к раздорам и разрухе. Аристотелю также принадлежат слова о том, что царь правит для блага страны, а тиран — для своего собственного блага. В этом, как и своем утверждении, что рабство — природное положение вещей, а женщина не создана для свободы и политических прав, Аристотель вполне был сыном своего времени.

Третья форма правления, которая постепенно начинала преобладать в Греции на протяжении VI–IV столетий до н. э., была известна как демократия. Современный мир поглощен разговорами о демократии, но наше представление о демократии мало похоже на демократию греческих полисов. Вполне уместным будет внести ясность в то, что же означало это слово в Древней Греции.

Демократия в то время была властью третьего сословия, демоса («демос» — народ, толпа). Это было правление сообщества граждан, власть большинства, отличная от власти немногих избранных. Здесь нужно акцентировать внимание на понятии «гражданин». Раб не входил в число граждан, не был гражданином и свободный чужеземец, и вольноотпущенник. Даже трек, родившийся в этом городе, отец которого жил за пределами городской черты, исключался из числа граждан. В некоторых ранних демократиях существовал еще имущественный ценз, а имуществом в те времена была земля. Впоследствии требования несколько смягчились, но читатель не может не заметить, что здесь мы имеем дело с чем-то, сильно отличающимся от современного понимания демократии.

К концу V в. до н. э. имущественный ценз был отменен в Афинах. Однако Перикл (ок. 490–429 до н. э.) — великий государственный деятель Афин, о котором нам еще предстоит говорить, — утвердил закон, запрещавший давать гражданство Афин тем, кто не сможет подтвердить свое афинское происхождение с обеих сторон.

Таким образом, в греческих демократиях, равно как и в олигархиях, граждане образовывали сплоченную корпорацию для управления огромным порой населением рабов и иноземцев, как это было в Афинах периода расцвета.

Аристотель в своей «Политике» очень ясно показывает, в чем на деле выражалась эта разница между демократией и олигархией. Налоги в олигархиях затрагивали богатых в очень незначительной степени, в то время как при демократии богатых обкладывали ощутимыми налогами, а несостоятельным гражданам, как правило, выплачивали пособия и содержали их за счет городской казны. В Афинах гражданам платили даже за посещение общего собрания. Но большинство людей, не входивших в число счастливчиков, пользовавшихся гражданскими правами, трудились и вели себя так, как им было приказано. Если кто-либо из них хотел прибегнуть к защите закона, он должен был обратиться к гражданину, чтобы тот выступил от его имени. Только граждане могли обращаться в суд и ожидать законного разбирательства своего дела. Наше современное представление о том, что каждый живущий в государстве имеет право быть его гражданином, до глубины души потрясло бы привыкших к привилегиям афинских демократов.

Монополизация государства гражданами привела к появлению чрезмерного и специфического патриотизма. Греки образовывали союзы, но никогда не объединялись с другими греческими полисами в единое государство. Это в конечном итоге сводило на нет все те преимущества, которыми они обладали.

Стесненные географические условия греческих государств только усиливали острогу их патриотических чувств. Любовь к родине означала непосредственно любовь к своему городу, своей религии, своему дому, поскольку все это в греческом полисе было единым целым. Конечно, рабы не разделяли этих чувств, и в олигархических государствах привилегированный класс часто преодолевал свою неприязнь к иноземцам из-за еще большей неприязни к тем, кто противостоял ему внутри общины. Но в целом патриотизм в Греции был глубоко личным чувством, отличавшимся остротой и вдохновлявшим порой на крайности. Как и отвергнутая любовь, он был готов обратиться в нечто, напоминающее ненависть. Грек в изгнании походил на французского или русского эмигранта, готового не щадить родную отчизну, лишь бы избавить ее от бесов в человеческом обличье, которые наводят теперь свои порядки, а его выставили вон.

В V в. до н. э. (478 г.) Афины вместе с несколькими греческими полисами образовали так называемый Афинский морской союз, о котором историки иногда говорят как об Афинском царстве. Однако все города-государства, входившие в этот союз, сохранили свои правительства. Одним из главных результатов деятельности Афинского союза было полное и эффективное подавление пиратства, другим — установление некоего прообраза международного права. В действительности это были те же законы, которыми пользовались в Афинах. Но, тем не менее, появилась возможность для совместных действий и равных прав в суде для граждан различных государств союза, что невозможно было прежде.

Афинское царство по сути выросло из оборонительного союза против Персии. Первоначально его центром был остров Делос, и союзники делали взнос в совместную казну на Делосе. Затем казну перенесли в Афины, опасаясь возможного нападения персов. После города один за другим стали предлагать денежные взносы вместо участия своих граждан в военных действиях, и в результате Афины почти все делали самостоятельно, оставляя у себя почти все деньги. В военных мероприятиях их поддерживали только один-два крупных острова.

Союз стал, таким образом, постепенно превращаться в «царство», но граждане государств-союзников оставались, по большому счету, иностранцами в отношениях друг с другом. И именно от беднейших граждан Афин, составлявших основу оборонительных сил союза, зависела безопасность и процветание Афинского царства.

Каждый гражданин Афин считался военнообязанным с восемнадцати до шестидесяти лет и мог принять участие в военных действиях на родине или за пределами Афин — собственно в афинских интересах либо для защиты городов союза, граждане которых предпочли заплатить Афинам. Вероятно, в те времена в Афинском союзе не было ни одного мужчины старше двадцати пяти лет, который не принимал бы участия в нескольких кампаниях на берегах Средиземного моря или в Черноморских колониях и не ждал бы нового призыва.

Еще одним отличием демократии греческих полисов было то, что каждый гражданин имел право выступать и голосовать в народном собрании. Учитывая небольшие размеры городов-государств, это означало обычно собрание не более чем нескольких сотен человек. Самое многочисленное собрание насчитывало несколько тысяч граждан.

В более поздних греческих демократиях назначение общественных должностных лиц (кроме тех случаев, когда необходим был специально подготовленный чиновник) происходило с помощью жеребьевки. Предполагалось, что это оградит права всех законных граждан от длительного доминирования богатых, влиятельных или склонных к чрезмерному лидерству личностей.

В некоторых демократиях (в Афинах, Милете и др.) существовал институт остракизма — от слова «остракон», черепок. Так во времена кризисов и конфликтов принимали решение, следует ли кого-то из граждан отправить в изгнание на десять лет. На остраконах — кусках черепицы, обломках глиняных горшков писали имя возможного изгнанника, затем складывали их в урну, а результат оглашали в народном собрании.

Современному читателю может показаться, что основной движущей силой остракизма были зависть и желание свести личные счеты. Однако на деле этот институт был задуман совсем не Для этого. Он предоставлял способ принять решение в ситуации, когда политические разногласия грозили расколоть общество.

В греческих демократиях были партии и партийные лидеры, но не было постоянного правительства и постоянной оппозиции. Не было, таким образом, механизма проводить в жизнь определенную политику, даже если она пользовалась поддержкой народа, если против нее выступал сильный лидер или влиятельная группа людей. С помощью остракизма наименее популярный или пользовавшийся наименьшим доверием лидер из числа предводителей разделенного общества отстранялся от власти на какой-то период, без потери чести или имущества.

С остракизмом связана история об одном неизвестном, и вдобавок неграмотном, афинском гражданине. Аристид (ок. 540–467 до н. э.), лидер афинян и позднее один из основателей Афинского союза, заслужил огромную популярность своим справедливым судейством. Он вступил в спор с Фемистоклом (ок. 525–460 до н. э.) по поводу морской политики. Аристид ратовал за армию, Фемистокл — за сильный флот; узел противоречий затягивался все туже. Остракизм оставался единственным способом разрешить этот конфликт. О том, что было дальше, мы читаем у Плутарха (45–127 гг. н. э.).

В день голосования, когда Аристид шел по улице, его окликнул незнакомец, видимо, крестьянин из пригорода, не умевший писать. Он попросил, чтобы Аристид написал свое имя на протянутом ему черепке расколотого горшка.

— Но почему? — спросил тот. — Разве Аристид тебя чем-то обидел?

— Нет, — ответил гражданин, — я его никогда даже не видел. Просто надоело, что все вокруг только и говорят, что об Аристиде Справедливом.

При этих словах, пишет Плутарх, Аристид, не проронив ни слова, взял черепок и написал так, как просил незнакомец …

Когда начинаешь понимать подлинное значение греческих установлений и законов, и в особенности ограничение всех видов власти, будь то демократии или олигархии, в пользу местного привилегированного класса граждан очевидной становится невероятность любого эффективного объединения сотен греческих городов, разбросанных по Средиземноморью, или хотя бы эффективного сотрудничества между ними ради обшей цели.

Каждый город был в руках нескольких людей или нескольких сотен, для которых его обособленность была самым ценным в жизни. Только внешняя угроза могла объединить греков. Но пока Греция была свободной, она не знала политического единства.

Впрочем, греков всегда объединяла общая традиция, основанная на одном языке и письменности, на общем для всех греков героическом эпосе и на постоянном сообщении между различными островами. Важная связующая роль принадлежала и единой религии. Некоторые святыни — к примеру, храм Аполлона на острове Делос и храм в Дельфах — содержались не отдельными государствами, но межгосударственными союзами, или амфиктиониями («союзами соседей»). В отдельных случаях (Дельфийская амфиктиония) эти союзы были широкими и очень влиятельными религиозно-политическими объединениями.

Такой союз заботился о сохранности святилища, обеспечивал безопасность паломников, следил за состоянием дорог. Амфиктионии поддерживали порядок во время праздников, а также устанавливали внутри союза специальные законы, чтобы не допустить войны между его членами, и в особенности Дельфийский союз, подавляли пиратство.

Еще более важным связующим фактором были Олимпийские игры, проводимые каждые четыре года в Олимпии. Состязания в беге, кулачный бой, борьба, метание диска и копья, прыжки, соревнования на лошадях и колесницах были основными видами спорта. Непрерывно велся список победителей и важных гостей, посетивших Олимпиады. Начиная с 776 г. до н. э. эти игры проводились регулярно почти тысячу лет. Они имели важное значение в укреплении общегреческого чувства (панэллинизма), которое дополняло ограниченную политику полисов. 776 г. до н. э. — год первой Олимпиады — также и весьма важная точка отсчета в греческой хронологии.

Впрочем, чувство духовного единства не слишком помогало, когда в игру вступал упрямый «сепаратизм» греческих политических институтов. Из «Истории» Геродота мы узнаем, насколько упорной и интенсивной была вражда городов-государств, которая держала греческий мир в состоянии затяжного военного конфликта. В древние времена (вплоть до VI в. до н. э.) в Греции преобладающим влиянием пользовались обширные семьи-кланы, во многом похожие на древнюю систему семейных хозяйств у ариев, с их чувством тесных родственных уз и склонностью к кровной мести и длительной межклановой вражде.

История Афин на протяжении многих лет пронизана враждой двух знатных и влиятельных семейств, Алкмеонидов и Писистратидов. Последние, хоть и принадлежали к афинским аристократическим фамилиям, опирались на поддержку беднейшего населения Афин и использовали в своих интересах их недовольство. Позднее, в VI и V вв. до н. э., этот процесс интриг и мести привел к исчезновению старых аристократических кланов. Войны наступивших времен были вызваны разногласиями, связанными с торговлей, и народными волнениями, подогреваемыми скорее отдельными искателями приключений, чем семейными вендеттами.

Легко понять, помня о сепаратизме греков, почему ионийцы Малой Азии и Архипелага с такой готовностью перешли под покровительство Лидийского царства, а затем персов, когда Кир сверг Креза, царя Лидии. Со стороны кажется, что они бунтовали только для того, чтобы быть снова завоеванными. Затем пришел черед и европейской Греции столкнуться с Персидской державой. Удивительно — и сами греки не скрывали своего удивления — как им удалось избежать владычества персов, этих варваров-ариев, повелителей древних цивилизаций Западной Азии. Но прежде чем мы расскажем об этой борьбе, давайте уделим некоторое внимание самим этим азиатам — в особенности мидянам и персам, которые к 533 г. до н. э. уже овладели древними цивилизациями Ассирии и Вавилона и намеревались покорить Египет.

Раз мы упомянули о Лидийском царстве, будет уместным, прежде чем мы продолжим, рассказать о лидийцах. Исконное население большей части Малой Азии, вероятно, было родственным древним обитателям Греции и Крита. Если это так, оно также принадлежало к средиземноморской группе. Либо это была еще одна ветвь изначального ствола смуглокожих народов, от которого отделились средиземноморские народы на западе и дравиды — на востоке. Своеобразные художественные изделия, характерные для Микен и Кносса, встречаются по всей Малой Азии.

Но как нордические греки, переселившиеся на юг, завоевали и смешались с местными обитателями, так и другие родственные грекам нордические племена проникли через Босфор в Малую Азию. В некоторых областях арийские народы преобладали, став основой населения и сохранив свою арийскую речь. Такими были македонцы и фригийцы, языки которых были близки греческому. Однако в других областях арии составляли меньшинство. В Лидии коренному населению удалось выстоять и сохранить свой язык. Лидийцы были неарийским народом, говорившим на неарийском языке, из которого в настоящее время известно всего несколько слов. Их столицей были Сарды.

Их религия была также неарийской. Они поклонялись Великой Богине-Матери. Фригийцы, хоть и сохранили свой язык, близкий греческому, прониклись их загадочной религией, и значительная часть тех таинственных мистерий, которые проникли позднее в Афины, была фригийской либо фракийской по происхождению.

Поначалу лидийцы удерживали западное побережье Малой Азии, но были оттеснены ионийскими греками, прибывшими по морю и основавшими свои города. Правда, впоследствии эти города снова оказались под властью лидийских царей.

История Лидии по-прежнему остается малоизученной. Однако начиная с правления царя Гига (Гигеса) в VIII в. до н. э. роль Лидии становится более заметной. Стране, которой правил Гиг, пришлось отражать еще одно арийское вторжение. Кочевые племена, известные как киммерийцы, хлынули на земли Малой Азии, и отразить это нашествие Гигу, а затем его сыну и внуку стоило больших усилий. Эти варвары дважды захватывали и сжигали Сарды.

Из летописей известно, что Гиг платил дань Сарданапалу, и это поможет нам соотнести роль Лидийского царства с нашими представлениями об истории Ассирии, Израиля и Египта. Позднее Гиг восстал против Ассирии и послал войска на помощь Псамметиху I, чтобы освободить Египет от непродолжительного правления ассирийцев.

Внук Гига Алиатт превратил Лидию в сильную державу. За его семилетнее правление большинство ионийских городов Малой Азии признали свое зависимое положение. Страна превратилась в центр оживленной торговли между Азией и Европой. В Лидии издавна добывали золото, и лидийский царь приобрел репутацию самого богатого царя Азии.

Оживленные торговые пути связывали в те времена Черное и Средиземное моря, Восток и Запад. Считается, что Лидия была первой страной в мире, где начали чеканить монеты и открывать постоялые дворы для торговцев и путешественников. Лидийская царская династия, по всей видимости, была торговой династией того же типа, что и минойская династия на Крите, где обороту и накоплению денег уделялось особое внимание.

Итак, в то время как одни арийские племена обосновались в Великой Греции и по побережью Черного моря, другие арийские племена, вероятно, частично смешавшись с монголоидами, распространялись и оседали по северным и восточным окраинам Вавилонского и Ассирийского царств.

Мы уже говорили о прародине нордических арийских народов, охватывавшей, словно дуга, северные побережья Черного и Каспийского морей. Двигаясь на юг и юго-восток, индоиранские народы начали постепенно заселять территорию нынешней Персии и распространились, с одной стороны, на восток в Индию (во II тысячелетии до н. э.), а с другой — расселялись по Иранскому нагорью, пока не стали достаточно сильны, чтобы напасть сначала на Ассирию (605 г. до н. э.), а затем на Вавилон (539 г. до н. э.).

Пока еще много неясного в том, как менялся климат в Евразии последние 10 тыс. лет. Льды последнего ледникового периода отступили, сменившись длительным периодом степных, похожих на прерии, условий на большей части евразийских равнин.

Около 10–12 тысяч лет назад, как принято теперь считать, степи стали уступать место лесам. Мы уже обращали внимание, как на смену охотникам на диких лошадей пришли рыбаки и охотники на лесных оленей. Их в свою очередь сменили неолитические скотоводы и земледельцы. На протяжении нескольких тысяч лет европейский климат, по всей вероятности, был мягче и теплее, чем сейчас. Огромное море простиралось от берегов Балканского полуострова, занимая значительную часть Средней Азии, до центральной России на севере. Пересыхание этого моря и последовавшее за этим изменение климата южной России и юго-западной Азии в сторону более засушливого происходило одновременно с развитием первых цивилизаций речных долин.

Множество фактов со всей очевидностью указывают на существование более мягкого климата и на большее изобилие растительной жизни в Европе и Западной Азии 3–4 тысячи лет назад, чем теперь. Южная Россия и западный Туркестан, где сейчас преобладают степи и пустыни, тогда были покрыты лесами. С другой стороны, аралокаспийский регион был, вероятно, засушливее, а сами моря — меньше, чем в настоящее время.

В этой связи следует отметить, что фараон Тутмос III (в XV в. до н. э.) во время своей экспедиции по ту сторону Евфрата охотился в этом регионе на слонов, стадо которых насчитывало 120 особей. На микенском кинжале ахейской эпохи, датируемом приблизительно 2000 г. до н. э., изображена сцена охоты на львов. Охотники, вооруженные копьями и большими щитами, выстроились в ряд один за другим. Первый из них ударяет льва копьем и, когда раненый зверь прыгает на него, падает на землю, прикрываясь своим большим щитом. В это время наносит удар второй человек — и так далее, пока лев не погибает под ударами копий. Такой способ охоты практикуют современные масаи (в Кении и Танзании): он мог быть придуман только обитателями тех земель, где львы водились в изобилии. Но львам необходима добыча, а это, в свою очередь, означает изобилие растительности и травоядных животных в тех местах.

Около 2000 г. до н. э. климат в центральных областях Старого Света, сменившись на более суровый, заставил кочевников-ариев обратить свои взоры на юг, где обитали оседлые и более цивилизованные народы.

Что касается львов, то они встречались на Балканах вплоть до IV в. до н. э., если не позже. Слоны, вероятно, исчезли из западной Азии к VIII в. до н. э. Львы (значительно более крупные, чем современные разновидности) водились в южной Германии вплоть до эпохи неолита. Леопарды были в Греции, южной Италии и южной Испании в начале исторического периода (около 1000 г. до н. э.).

Переселение арийских народов из восточно-каспийского региона и их появление на исторической сцене относится примерно к тому периоду, когда Микены, Троя и Кносс пали под натиском греков. Непросто отличить различные племена и народности в том многообразии названий, под которыми они впервые появляются в древних хрониках и надписях. К счастью, это не особенно важно для нашего исторического очерка.

Народ, который называли киммерийцами, появился в районе озер Урмия и Ван вскоре после того, как арии распространились по Иранскому нагорью. С IX в. до н. э. в ассирийских надписях начинает упоминаться такой народ, как мидяне — ближайшие родственники персов, жившие к востоку от последних. Тиглатпаласар III и Саргон II, имена которых уже знакомы нам по предыдущим главам, заявляли, будто бы они заставили эти племена платить дань. В ассирийских надписях о них говорится как об «опасных мидянах». Этот народ все еще сохранял родоплеменную систему, не объединившись под властью одного царя.

Около VII в. до н. э. Элам и эламиты, столицей которых был город Сузы, — народ, обладавший традицией и цивилизацией, по меньшей мере, такими же древними, как и шумерская, — внезапно исчезают с исторической арены. Нам неизвестно, что стало тому причиной. По всей видимости, они были завоеваны и ассимилированы персами. Сузы также оказались в руках у персов.

Четвертый народ, родственный этим арийским племенам, о жизни которых рассказывает Геродот, — скифы. Какое-то время ассирийским правителям удавалось подкупом настраивать друг против друга эти родственные народы — киммерийцев, мидян, персов и скифов. Ассирийских царевен (например, дочь Асархаддона) отдавали замуж за скифских вождей. Навуходоносор Великий (в конце VII в.), со своей стороны, сам взял в жены дочь Киаксара, «царя всех мидян».

Так арии-скифы стали союзниками семитов-ассирийцев, а арии-мидяне стали союзниками семитов-вавилонян. В 606 г. до н. э. именно Киаксар взял Ниневию, столицу Ассирии, и освободил вавилонян от ассирийского гнета. Далее последовало образование Ново-Вавилонского царства под правлением халдеев. С этого времени союзники ассирийцев скифы больше не вмешиваются в ход дальнейших событий. Они продолжают жить своей жизнью на северных окраинах Междуречья, лишь изредка вступая в контакты с народами, обитавшими южнее. Взглянув на карту Центральной Азии того периода, мы увидим, как за две трети столетия мидийский лев, словно ягненка, зажал в лапах Второе Вавилонское царство.

Мы не будем вдаваться здесь в подробности той внутренней борьбы, которая шла между мидянами и персами и которая в конечном итоге привела к тому, что трон мидянина Киаксара достался персу Киру в 558 г. до н. э. (правил до 530 г. до н. э.). В этот год Кир принял царство, которое простиралось от Лидии на западе до Индии на востоке. Набонид, последний из вавилонских правителей, в это время изучал исторические летописи и строил в Вавилоне храмы.

Впрочем, один из соседних царей отдавал себе отчет в той угрозе, которая исходила от крепнущей на его границах новой силы. Это был Крез, царь Лидии (годы правления 560–546 до н. э.). Его сын погиб, и на какие-то время Крез в своей глубокой скорби забыл обо всем. Послушаем, что рассказывает об этом Геродот:

«И так два года провел Крез в великой скорби по своему сыну. Но по прошествии того времени, за которое Кир лишил власти сына Киаксара и еще больше выросло величие Персии, Крезу довелось оставить свой траур и задуматься о том, как укротить персов, если он имел для этого возможность, пока их сила еще росла и они не стали непобедимы».

Крез принимает решение обратиться за советом к оракулам.

«Индийцам, которые должны были отнести дары оракулам, Крез поручил спросить у них следующее: стоит ли Крезу выступить против персов, и если так, то следует ли объединить его армию с армией его друзей. И когда лидийцы прибыли туда, куда отправил их царь, и принесли обещанные подношения, они обратились к оракулам и сказали: «Крез, царь лидийцев и других народов, рассудив, что это единственные подлинные оракулы, известные людям, подносит вам эти дары, которые заслужили вы своими прорицаниями, — ответьте же, следует ли ему выступить против персов, и если так, взять ли ему с собой другие воинства, как своих союзников?» Таким был вопрос, и ответы обоих оракулов сошлись в одном, объявив Крезу, что если он выступит против персов, то разрушит великое царство…

Когда же оба ответа были доставлены Крезу и он услышал их, то был очень обрадован пророчествами оракулов. Ожидая, что ему действительно суждено разрушить царство Кира, он снова послал дары пифии, а жителям Дельф, выяснив их количество, даровал по два статира золота каждому. В ответ на это дельфийцы установили за Крезом и всеми лидийцами первенство в обращении к оракулу и освободили от всякой платы за это и право на передние места на всех играх, сохранив за ними эти привилегии на все времена, а также чтобы каждому из лидийцев, кто пожелает, позволено было стать гражданином Дельф».

Итак, Крез заключил оборонительный союз с Лакедемоном и Египтом.

«И пока Крез готовился выступить против персов, — продолжает Геродот, — один из лидийцев, который и до этого почитался среди них как мудрец, обратился к Крезу со следующим советом: «О царь, готовишься ты пойти на народ, одеяние которого — штаны из кожи, и прочее их одеяние также из кож, и едят они не то, что пожелают, но то, что смогут добыть, живя в суровом краю. И больше того, не знают они вина, но пьют воду, и не могут порадовать себя ни смоквами, ничем другим, столь же приятным. С одной стороны, если ты победишь, что возьмешь у них, видя, что нет у них ничего? А если потерпишь поражение, подумай, сколь многих прекрасных вещей лишишься. Ибо, однажды попробовав то, что есть у нас, они быстро привыкнут к этому, и невозможно будет их прогнать. Сам же я не перестаю благодарить богов за то, что они не надоумили персов пойти на лидийцев». Так он говорил, не убедив Креза; но это правда, что персы до того, как покорили лидийцев, не знали роскоши и не имели никаких богатств».

Крез и Кир сразились возле Птерии, но победа не досталась ни одной из сторон. Крез отступил к своей столице, и Кир, последовав за ним, дал бой в окрестностях Сард.

Главной силой лидийцев была конница. Искусные, хоть и не слишком дисциплинированные всадники были вооружены длинными копьями.

«Кир, увидев, как лидийцы занимают боевой порядок, и опасаясь их всадников, поступил, как посоветовал ему один из мидян, Гарпагос, а именно: всех верблюдов, которые были в его обозе, груженных провизией и разной поклажей, он собрал вместе и, сняв с них их ношу, посадил на них воинов, вооруженных, как конница. И, так подготовив их, он повелел им идти впереди его армии на всадников Креза. За передним рядом верблюдов шла пехота, а за пехотой он поместил всю свою конницу. Затем, когда его люди стали в боевом порядке, он приказал им не щадить никого из лидийцев, убивая всех, кто попадется им на пути, но самого Креза не убивать, даже если он окажет сопротивление, будучи пойманным. Таким был его приказ; а верблюдов он поставил против конницы по той причине, что лошадь боится верблюда и не выносит ни его вида, ни запаха. Для того была задумана эта уловка, чтобы сделать бесполезной конницу Креза, на которую лидийский царь и полагался более всего. И когда они сходились на поле боя, только лишь лошади почуяли запах верблюдов и увидели их, так сразу же понесли прочь, и надежды Креза вмиг обернулись в ничто».

Через четырнадцать дней Сарды пали и Крез был взят в плен.

Итак, персы, захватив Креза, привели его к Киру. Он же сложил огромный костер и заставил закованного Креза взойти на него и вместе с ним дважды по семь сыновей лидийских — то ли потому, что намеревался таким образом пожертвовать первые плоды своей победы какому-то богу или хотел исполнить какую-то клятву. А может быть, прослышав, что Крез всегда чтил волю богов, заставил его взойти на костер, желая убедиться, что кто-то из богов спасет Креза, чтобы не быть ему сожженным заживо. Вот так, как рассказывают, решил поступить Кир.

Крезу же, стоявшему на костре, хотя он был и в смертельной опасности, вспомнились слова Солона, что никто из живущих не может быть назван счастливым, доколе не известно, какой смертью ему суждено умереть.

И когда эта мысль пришла ему на ум, все увидели, как он глубоко вздохнул, а затем горько заплакал, хотя до этого долгое время хранил молчание, и трижды произнес имя Солона. Услышав это, Кир повелел переводчикам спросить Креза, кто был тот человек, чье имя он упомянул. И те приблизились и спросили его об этом. Крез, как рассказывают, в ответ только молчал, но персы не отступали. Тогда он сказал: «Хотел бы я, чтобы каждый из правителей, вместо того, чтобы искать богатств, поговорил бы с этим человеком». Персы же, поскольку смысл этих слов остался им неясен, не отступали с расспросами и не давали ему покоя. Тогда Крез рассказал, как однажды афинянин Солон посетил его и, осмотрев все его богатства, нимало не поразился, обратившись к Крезу с такими-то и такими то словами; и как все обернулось с ним так, как говорил Солон, хотя тот вовсе не имел в виду Креза, а говорил о человечестве в целом, и в особенности о тех, кто почитал себя счастливым человеком.

Пока Крез говорил обо всем этом, уже зажгли огонь и пламя со всех сторон охватило костер. Но тут все увидели, как Кир, услышав от переводчиков то, о чем поведал Крез, изменил свое решение. Рассудив, что он, тоже всего лишь смертный, подвергает другого человека, который однажды был не менее счастлив, чем он, сожжению заживо, Кир устрашился возмездия. Поэтому, как передают, он повелел немедля загасить огонь, который уже охватил весь костер, и свести Креза и тех, кто был с ним, на землю. Но, как ни старались, укротить бушевавшее пламя они уже были не в силах. Тогда, по словам лидийцев, когда Крез понял, что Кир изменил свое намерение, и, видя, что все пытаются загасить огонь, но уже не могут справиться с ним, воскликнул, призывая Аполлона. Если какой из его даров был угоден богу, говорил он, то он придет к нему на помощь и избавит от той беды, что обрушилась на него. Так он со слезами взывал к богу, и внезапно, так говорят, хотя стояла тихая погода и небо было ясным, собрались тучи и налетел вихрь, обрушившийся на землю неистовым ливнем, и костер был погашен.

Затем Кир, убедившись, что Крез был добрым человеком и к нему благоволят боги, повелел свести его с костра и обратился к нему со следующими словами: «Крез, скажи мне, кто был тот человек, что убедил тебя пойти на нас войной и так стать моим врагом, вместо того чтобы быть мне другом?» И тот отвечал: «О царь, на счастье тебе и на свою беду я поступил так, и причиной этому был бог эллинов, который побудил меня выступить во главе моей армии. Ибо никто по своей воле не бывает столь бесчувственным, чтобы предпочесть войну миру, поскольку в мирное время сыновья хоронят своих отцов, но на войне отцы хоронят сыновей. Но так, полагаю, было угодно богам, чтобы все завершилось таким образом».

Когда Лидия была покорена, Кир обратил свой взор на Вавилонское царство Набонида. Он нанес поражение вавилонской армии в окрестностях города, а затем осадил Вавилон. Содействие жрецов Бела, как мы уже говорили, вероятно, помогло Киру войти в город (538 г. до н. э.).

Киру наследовал его сын Камбиз (правил в 529–522 до н. э.), который привел свои войска в Египет (525 г. до н. э.). В дельте Нила произошло сражение, в котором греческие наемники принимали участие с обеих сторон. Геродот сообщает, что ему довелось видеть кости убитых, которые спустя пятьдесят или шестьдесят лет все еще лежали на поле битвы. И, кстати, отмечает, что черепа персов показались ему слишком тонкими — Геродот и тут не упускает возможности выразить свое отношение к персам. После этого сражения Камбиз получил Мемфис и большую часть Египта.

В Египте, как мы узнаем, у Камбиза стали появляться первые признаки безумия. Он очень вольно обходился с египетскими святынями; в Мемфисе он задержался, «чтобы вскрывать древние гробницы и исследовать останки умерших». Еще до того как двинуться на Египет, он убил Креза, бывшего царя Лидии, и своего брата Смердиса. Умер Камбиз в Сирии, на пути в Сузы (тогдашнюю столицу Персидской державы), случайно нанеся самому себе рану мечом, оказавшуюся смертельной. У него не осталось прямых наследников, и персидский трон занял Дарий (правил с 522 по 486 до н. э.), сын Гистаспа, одного из главных советников Кира.

Царство Дария I было больше, чем какое-либо из прежде существовавших государств, возникновение и развитие которых мы прослеживали на предыдущих страницах. Оно включало всю Малую Азию и Сирию, иначе говоря, древние Лидийское и Хеттское царства, все земли Ассирийского и Вавилонского царств, Египет, Кавказский и Каспийский регионы, Мидию, Персию и, вероятно, часть Индии до реки Инд. Кочевые арабы, единственные из всех народов Ближнего Востока, не платили в те времена дань сатрапам (наместникам провинций) Дария.

Персидское царство отличалось, по всей видимости, гораздо большей организованностью, чем ему предшествовавшие. Провинции соединялись друг с другом магистральными дорогами.

Была налажена система царского почтового сообщения. Через определенные промежутки пути стояли наготове почтовые лошади, предназначенные доставлять царского посланника или путешественника, если у него было разрешение от властей, до следующей остановки на маршруте. Мощеные дороги, видимо, существовали еще у хеттов задолго до персов; но это первый пример организации почтового сообщения, известный нам.

Если не считать главенства центральной власти персидского царя и необходимости платить дань, местная власть пользовалась значительной степенью свободы. Персы не допускали никаких междоусобиц, что тоже пошло ей на пользу. Поначалу и греческие города на азиатском побережье платили дань и были частью Персидской державы.

Напасть на греков в Европе подстрекал Дария некий греческий лекарь при его дворе, который любой ценой хотел вернуться в Грецию. Дарий уже составлял планы похода в Европу, однако не на Грецию, а севернее. Переправившись через Босфор и Дунай, он хотел вторгнуться в земли северного Причерноморья, которые, по его убеждению, были родиной скифов-кочевников, угрожавших его северным и северо-восточным границам. Но к нашептываниям лекаря-грека он тоже не остался равнодушным и отправил своих лазутчиков в Грецию.

Этот великий поход, предпринятый Дарием, открывает для нас много нового. Он поднимет завесу над теми балканскими землями за пределами Греции, о которых мы еще не имели возможности рассказать. Вместе с армией Дария мы отправимся к Дунаю и перейдем его.

Ядро этой армии составляли войска, вышедшие вместе с Дарием из Суз, обраставшие пополнениями по пути к Босфору. Там его греческие союзники — ионийские греки Малой Азии — построили понтонный мост.

Пока войска Дария переправлялись по нему, союзники-ионийцы на своих кораблях вошли в устье Дуная и в двух днях пути вверх по течению построили еще один понтонный мост. Тем временем Дарий и его воинство двигались вдоль берега современной Болгарии, тогдашней Фракии. Войска переправились через Дунай и приготовились дать бой скифской армии и взять города скифов.

Но у скифов не было городов, и от сражений они предпочитали уклоняться. Победоносный поход на деле оказался изматывающим и совершенно безуспешным преследованием неуловимых и вездесущих врагов. Кочевники испортили колодцы и уничтожили пастбища. Скифские всадники постоянно висели на флангах огромного войска. Скифы, как могли, старались убедить ионийцев, которые построили и охраняли мост через Дунай, разрушить его и тем самым обеспечить поражение Дария. Но пока Дарий продолжал наступать, греческие союзники предпочитали быть на его стороне.

Однако лишения, усталость и болезни слишком измотали персидскую армию. Дарий потерял много людей и лишился припасов и, наконец, пришел к неутешительному выводу, что единственный способ спасти свою армию от окончательного истощения — это отступление через Дунай.

Чтобы незаметно отвести свои войска, Дарий решил пожертвовать больными и ранеными. Он объявил им, что атакует скифов после полуночи. Под этим предлогом он вывел лучшую часть своей армии из лагеря и двинулся на юг, оставив за своей спиной лагерь с его кострами и обычными для стоянки шумом и суетой.

На следующий день люди, брошенные в лагере, поняли, как поступил с ними их владыка, и сдались на милость скифов.

Дарию удалось выиграть время, и он оказался у моста раньше, чем преследователи настигли его. Скифская конница была более подвижна, чем отряды Дария, однако в темноте скифы упустили свою добычу. Но у реки отступающих персов «ожидало зрелище, наполнившее их невыразимым ужасом». Они обнаружили, что мост частично разрушен, а его северный конец уничтожен …

В такие драматические моменты далекие столетия словно оживают для нас. Мы видим, как персы в отчаянии сгрудились вокруг своего повелителя на берегу бурного течения. Перед нашими глазами — голодные, измученные тяжелым походом люди. Потрепанные колонны вытянулись до самого горизонта, на котором в любой момент может появиться авангард преследователей, несомненно, уже пустившихся вдогонку. Шума не слышно, несмотря на огромное скопление людей; все затаили дыхание, надеясь на счастливую звезду своего вождя. А прямо перед ними, словно причал, выступает с противоположного берега великой реки остаток понтонного моста.

Мы не можем рассмотреть, есть ли на этом мосту люди. Корабли ионийских греков, похоже, все еще стоят у другого берега, но до него все же очень и очень далеко. «Но был в стане у Дария один человек, египтянин, имевший голос более зычный, чем у кого бы то ни было на всем свете. И этому человеку Дарий приказал стать на берегу Истра (Дуная) и звать Гистиея из Милета».

Наконец, этот самый Гистией — придет день, как мы узнаем позднее, и его отсеченную голову отправят Дарию в Сузы — медленно подплывает к ним на лодке.

Греки решились на переговоры, и мы понимаем, что положение Дария не так уж безнадежно. Гистией начинает свое долгое и путаное объяснение. Они увидели каких-то скифов, которые появились и затем снова исчезли. Вероятно, это была разведка.

Не обошлось и без переговоров между греками и скифами. Мост необходимо разрушить, настаивали скифы, тогда они приложат все силы, чтобы покончить с персидским войском. А это, говорили они, будет означать конец Дария и его царства. Азиатские греки смогут освободить свои города.

Афинянин Мильтиад был за то, чтобы принять это предложение. Но Гистией решил действовать более уклончиво. Хотелось бы, сказал он, воочию увидеть гибель персов до того, как греки скажут свое окончательное слово. Не лучше ли скифам вернуться и покончить с персами, пока греки будут разбирать мост?

Грекам было ясно: чью бы сторону они не заняли, будет разумнее разобрать северную часть моста, пока сами скифы не ворвались на него. Само собой, еще не успели закончиться переговоры, а греки уже стали поспешно уничтожать тот край моста, который соединял их со скифами.

Скифы же умчались на поиски персов, оставив греков дожидаться, чья возьмет) В любом случае им ничто не угрожало. Если Дарию удастся уйти от погони, они по-прежнему его союзники. Если же его ожидает поражение, скифам тоже не на что будет жаловаться.

Однако Дарию Гистией не стал всего этого рассказывать. Ведь он сохранил большую часть моста и все корабли. Гистией предпочел представить себя преданным союзником Персии, а у Дария не было настроения тщательно во всем разбираться. Немедля подошли ионийские корабли. С несказанным облегчением беглецы-персы смотрели, как свинцовые воды Дуная все дальше отделяют их от преследователей…

Поход в Европу больше не привлекал Дария. Он вернулся в Сузы, оставив армию во Фракии под началом своего верного полководца Мегабаза. Тот занялся покорением Фракии; среди прочих держав, которые с неохотой признали владычество Персии, мы узнаем впервые и о Македонском царстве. Эту страну населял народ, настолько близкий грекам, что сын одного из его царей участвовал в Олимпийских играх и стал победителем.

Дарий хотел наградить Гистиея, позволив ему построить себе город во Фракии. Но Мегабаз был иного мнения о его преданности. Он настоял на том, чтобы царь взял его с собой в Сузы. Под видом своего советника Дарий мог держать грека, как пленника, при своем дворе.

Гистией поначалу был польщен этим предложением, но потом понял его истинный смысл. Персидский двор ему надоел, и он хотел вернуться обратно в Милет. Он решил поссорить ионийских греков с персами, и ему даже удалось подбить мало-азийские города на восстание.

Перипетии этой истории, включавшей в себя сожжение Сард ионийцами и поражение греческого флота, слишком сложны, чтобы пересказывать их здесь. Это темная и запутанная история, полная измен и жестокости, в которой смерть хитреца Гистиея кажется едва ли не светлым эпизодом. Персидский наместник Сард, через которые везли пленного Гистиея в Сузы, был такого же мнения о нем, как и Мегабаз. Зная способность грека хитростью втираться в доверие к Дарию, он решил не рисковать и отправил своему господину только его голову.

В конфликт, спровоцированный Гистиеем, были втянуты Кипр, греческие острова и в конечном итоге Афины.

Дарию стало ясно, как он ошибся, повернув направо, а не налево, перейдя Босфор. И он принял решение завоевать всю Грецию и начал с островов.

Тир и Сидон, эти два великих морских города, были подвластны Персии. Вместе с ионийскими греками финикийцы предоставили свои корабли персидской армии, которая один за другим подчинила себе греческие острова.

Первая атака на континентальную Грецию была предпринята в 490 году до н. э. Это был штурм Афин с моря силами, долго и тщательно подбиравшимися для этой цели. Флот был снаряжен специально построенным транспортом для перевозки лошадей. Эта экспедиция высадилась возле Марафона в Аттике. Персов провел к Марафону изменник-грек Гиппий, сын Писистрата, бывшего тирана Афин. Если бы Афины пали, то, опираясь на поддержку персов, тираном должен был стать Гиппий.

Тем временем чувство общей опасности настолько овладело греками, что из Афин в Спарту был отправлен гонец. Невзирая на прежние распри, он должен был сказать: «Лакедемоняне, жители Афин просят вас прийти им на помощь и не позволить, чтобы древнейший из эллинских городов был порабощен силою варваров. Ибо такая участь уже постигла Эретрию, и Эллада стала слабее на один прославленный город».

Но прежде чем успело прибыть подкрепление из Спарты, две противоборствующие силы уже сошлись на поле битвы. Афиняне первыми бросились на врага. Для атаки они выбрали «невиданный доселе прием: они были первыми из всех эллинов, которые стали атаковать неприятеля бегущим строем, и первыми, кто не испугался мидийских одежд и людей, носивших их. А ведь до этого времени эллины страшились одного имени мидян».

Фланги персов подались под этой стремительной атакой, но центру удалось выстоять. Афиняне, однако, сражались столь же хладнокровно, сколь и самоотверженно. Они не преследовали бегущих, а сомкнулись вокруг центра, в то время как основная масса персидского воинства бежала, пытаясь спастись на судах. Афинянам досталось семь кораблей, остальным удалось уйти. После бесплодной попытки подплыть к Афинам с другой стороны и взять город прежде, чем вернется греческая армия, персидский флот отступил к берегам Азии.

Завершим этот раздел еще одним отрывком из Геродота, из которого явствует, какой неоспоримой репутацией пользовались индийские воины в то время: «Лакедемонян подошло к Афинам две тысячи сразу же после полнолуния. Шли они в великой спешке, так что прибыли в Аттику на третий день после того, как покинули Спарту. И хотя они не успели к сражению, но им тоже не терпелось увидеть мидян. Итак, они отправились к Марафону и смотрели там на тела убитых. А когда отправлялись домой, то хвалили афинян и то дело, которое они совершили».

Так Греция, на какое-то время объединенная страхом перед общим врагом, одержала свою первую победу над Персией. Это известие пришло к Дарию одновременно с известием о восстании в Египте. Так и не решив, в какую сторону отправиться, он вскоре умер. Его сын и преемник Ксеркс (царь в 486–465 гг. до н. э.) сперва вернул себе Египет и посадил там персидского сатрапа, а затем четыре года готовился к походу на Грецию. Послушаем, что говорит об этих событиях грек-патриот Геродот, приближаясь к кульминационной части своей «Истории»:

«И какой народ не повел Ксеркс из Азии против Эллады? И какие источники не иссякли после того, как из них напилось его воинство, за исключением разве что самых великих рек? Ибо некоторые из народов поставили ему свои корабли, а другим было ведено идти в пешем строю; некоторые должны были оснастить конницу, а другие — суда, чтобы перевозить лошадей; а самим также присоединиться к походу; одним было велено предоставить корабли для плавучего моста, а другим — корабли с провиантом».

Ксеркс перешел в Европу не как Дарий, через Босфор, но через Геллеспонт (то есть Дарданеллы). В повествовании о том, как Ксеркс набирал свое огромное войско и о походе этого войска от Сард к Геллеспонту, поэт в Геродоте берет верх над историком. Великое воинство появляется в тех местах, где некогда стояла Троя. Ксеркс, будучи персом и варваром, все же был не чужд и духу классической старины. Он решил, как повествует наш историк, свернуть в сторону и посетить крепость Приама. Через Геллеспонт был переброшен мост и на холме был установлен мраморный трон, восседая на котором Ксеркс мог обозревать свои выстроенные в боевом порядке войска.

«И увидев весь Геллеспонт покрытым кораблями и все берега и равнины Абидоса полными людей, Ксеркс во всеуслышание заявил, что считает себя счастливым человеком, но затем слезы покатились по его щекам. Артабан, его дядя, заметив эту перемену — а он поначалу открыто отговаривал Ксеркса от похода на эллинов — так вот, этот человек, заметив, что Ксеркс плачет, спросил его: «О царь, что за различные чувства владеют тобою теперь и еще мгновение назад! Ты назвал себя счастливым человеком, и вот уже проливаешь слезы». Ксеркс же отвечал ему: «Да, стоило лишь мне почувствовать себя счастливым, я тут же опечалился от мысли, как коротка жизнь человека, видя, что из этих несметных множеств ни одного не будет в живых, не минует и сотня лет».

Персидский флот, двигаясь от мыса к мысу, сопровождал это несметное множество сухопутных войск во время их марша на юг. Однако пронесшийся по морю шторм жестоко потрепал этот флот: 400 кораблей было потеряно, включая и транспорт с фуражом.

Объединенные силы греков вышли, чтобы встретить врага возле горы Олимп, но затем отошли назад через Фессалию и решили ждать наступающих персов в ущелье, которое называлось Фермопилы. В те времена — за 2400 лет это место сильно изменилось — там находился огромный утес, преграждавший путь из Фессалии в Среднюю Грецию, так что свободной оставалась лишь тропа на берегу моря, по которой едва могла проехать колесница.

Преимущество греков в узком проходе Фермопил было в том, что персы не могли использовать здесь ни свою конницу, ни колесницы. Кроме того, сужалась линия противостояния войск, сводя на нет огромное численное превосходство персов. Тут им и пришлось сразиться с греками летним днем 480 г. до н. э.

В течение трех дней греки сдерживали натиск этой огромной армии и даже нанесли персам значительный урон с небольшими потерями для себя. Затем, на третий день, в тылу у греков показался персидский отряд, который узнал об окольном пути через горы от одного крестьянина. Греки стали поспешно совещаться. Некоторые высказывались в пользу отступления, другие стояли на том, чтобы держаться до последнего.

Командовавший всеми силами греков спартанский царь Леонид был за то, чтобы сражаться. И с ним останутся, говорил он, его 300 спартанцев. Остальная часть греческой армии могла бы, воспользовавшись этим, отступить к следующему ущелью, где можно было держать оборону. Отряд феспийцев, насчитывавший 700 человек, тоже отказался оставить поле боя. Они предпочли стоять до конца и умереть вместе со спартанцами. Также остался и отряд фиванцев из 400 человек. Учитывая то, что Фивы затем перешли на сторону персов, говорили, будто бы этих фиванцев заставили сражаться против их воли. Но с военной и исторической точки зрения это кажется маловероятным.

Эти 1400 человек остались на боевой позиции и все до единого погибли, проявив чудеса героизма в последней схватке. Двое из спартанцев не принимали участия в военном совете, страдая болезнью глаз. Когда до них дошла весть о начавшемся сражении, один был слишком болен, чтобы передвигаться самостоятельно, другой же приказал своему илоту отвести его на поле боя, где он бился вслепую, пока не был убит. Оставшегося в живых спартанца, Аристодема, взяли с собой отступающие войска. Вернувшись в Спарту, он не был наказан за то, что не принял участия в сражении, однако получил прозвище «отступник». Это прозвище, словно клеймо, отделяло его от остальных спартанцев, но год спустя он героически сражался и погиб в битве при Платеях.

Сутки небольшой отряд удерживал ущелье, отбивая с фронта и тыла атаки всей персидской армии. Ему удалось обеспечить отступление основных сил греков, нанести огромный урон неприятелю и еще больше поднять престиж воина-грека, его превосходство над мидянами даже в сравнении с победой, одержанной при Марафоне.

Пока персидская конница и транспорт медленно просачивались через Фермопилы и двигались в сторону Афин, несколько сражений состоялось и на море. Греческий флот отступил перед натиском персидских кораблей. Этот натиск, впрочем, существенно сдерживался переменчивостью погоды и незнакомством персов с рельефом дна возле береговой линии.

Подгоняемая своим численным превосходством, персидская армия неудержимо стремилась вперед, к Афинам. Теперь, с утратой Фермопил, ближайшую линию обороны можно было выставить только у Коринфского перешейка, а это означало, что врагу придется уступить всю промежуточную территорию, включая и Афины. Афинянам оставалось либо спасаться бегством, либо покориться персам. Покориться решили Фивы и вся Беотия, кроме одного городка, Платеи, жители которого бежали в Афины.

Были люди, прилагавшие все усилия, чтобы убедить афинян сдаться. Но вместо этого жители Афин решили оставить все и уходить из города на кораблях. Женщин и тех, кто не мог держать в руках оружие, переправили на остров Саламин и соседние острова. В городе остались лишь те, кто был слишком стар, чтобы идти, да небольшая кучка несогласных с этим решением. Персы заняли Афины и сожгли их. Вернувшиеся впоследствии афиняне собрали обгоревшие в пожаре алтари, статуи и тому подобное и захоронили их в Акрополе. Они были извлечены из-под земли уже в наши дни, со все еще заметными следами пожара.

Ксеркс вошел в разрушенный город и предложил сыновьям Писистрата, которых привез с собой, принять то, что им принадлежало по праву наследования.

Тем временем объединенный греческий флот подошел к Саламину. На военном совете завязалась перепалка. Коринф и государства за перешейком настаивали, чтобы флот отошел с этой позиции, оставив противнику Мегары и Эгину. Афинский стратег Фемистокл доказывал, что сражение нужно дать в узком Саламинском проливе. Однако большинство не хотело ни о чем слышать, кроме отступления. Внезапно пришло известие, что путь к отступлению отрезан. Персидские корабли обошли вокруг Саламина и заняли позиции в море в тылу у греческого флота.

Эту весть принес тот самый Аристид Справедливый, об остракизме которого мы уже рассказывали. Его красноречие и благоразумие оказались очень кстати, и Фемистоклу удалось убедить колебавшихся предводителей греков. Эти два человека прежде были непримиримыми антагонистами, но с великодушием, редким в те дни, они забыли о своих разногласиях перед лицом общей опасности. На рассвете греческие корабли вышли на боевые позиции.

Перед ними был флот, гораздо более разнородный и менее сплоченный, чем их собственный. Однако он был почти в три раза больше. Одно крыло держали финикийцы, другое — ионийские греки Малой Азии и островов. Флот союзников-греков по большей части был укомплектован свободными людьми, готовыми любой ценой отстаивать свой родной дом. Первые несколько часов битва больше походила на беспорядочное смешение судов. Затем стало ясно, что персидский флот отступает, не выдерживая ожесточенного натиска греков. Это отступление закончилось катастрофой.

Ксеркс, для которого установили трон на высоком берегу, мог видеть все подробности развернувшегося сражения. Он видел, как греки таранили его тяжелые галеры острыми носами своих подвижных галер, брали их на абордаж, как под градом стрел гибли его солдаты, В те времена таран был основным приемом морского боя. Галеры таранили суда противников, пользуясь значительной силой удара, либо ломали им весла, лишая их маневренности и возможности уйти от абордажной атаки.

Ксеркс видел, как некоторые из его поврежденных кораблей сдаются грекам. На воде там и тут были видны головы греков, плывших к берегу, «но из варваров многих поглотила пучина, поскольку те не были привычны плавать». Неуклюжая попытка передней линии персидского флота сделать разворот привела к неописуемой сумятице. Некоторые из кораблей были протаранены своими же, напиравшими сзади, судами.

Западный ветер, не утихавший все время сражения, сносил многие из поврежденных кораблей Ксеркса к берегу, где они разбивались о скалы. Других греческие корабли тащили к Саламину. Способные сопротивляться корабли отступали к побережью, занятому персами, под защиту персидской армии. Ксеркс видел, как разбросанные по всему морю, его беспомощные корабли пытались спастись от преследовавших их греков.

Постепенно перед Ксерксом открылась картина постигшей его катастрофы. Еще утром Ксеркс объявил, что тех из его командиров, кто особо отличится в бою, ожидает щедрая награда. Но с последними лучами заходящего солнца закатилась и морская мощь Персии. Корабли Ксеркса были потоплены, разрушены, рассеяны в море. А невредимый греческий флот, ликующий и победоносный, снова занимал боевой порядок у Саламина, еще не веря в свою победу.

Персидская армия, словно бы в нерешительности, еще несколько дней оставалась неподалеку от места, где произошло морское сражение, а потом начала отступать в Фессалию. Там персы собирались перезимовать и затем продолжать кампанию.

Но Ксеркс, как и Дарий до него, проникся отвращением к европейскому походу. Он боялся, что может быть разрушен понтонный мост. С частью своей армии он направился к Геллеспонту, оставив в Фессалии основные силы под командованием Мардония. Это отступление так описано у историка:

«Где бы они ни шли, земли какого народа ни проходили, везде отбирали урожай у этих людей, чтобы накормить свое войско. А если не находили посевов, тогда рвали траву, росшую на земле, и сдирали кору с деревьев, обрывали листья и поедали их, не делая различия между садовыми деревьями и дикими, ничего не оставляя после себя. Так они поступали по причине голода. Затем чума обрушилась на это войско, многих погубив по пути. Заболевших царь оставлял там, где они в это время проходили, на попечение городов. Так, некоторые из персов остались в Фессалии, некоторые в Сирии, в Пеонии, некоторые в Македонии. Затем, пройдя Фракию, они подошли к проливу и, спеша в Абидос, пересекли Геллеспонт на кораблях, поскольку плавучий мост уже больше не соединял оба берега пролива, он был разрушен бурей. Задержавшись там на некоторое время, они получили пищи в изобилии, которого не знали в пути, и по той причине, что безудержно утоляли голод, а также от перемены воды умерло множество из тех, кто до того времени оставался невредим. Прочие прибыли с Ксерксом в Сарды».

В следующем году персидские войска, которые находились в Фессалии под командованием Мардония, вторглись в Среднюю Грецию. Они были разгромлены — и сам Мардоний погиб — в кровопролитной битве при Платеях в 479 г. до н. э. В тот же самый день сокрушительное поражение потерпели одновременно корабли и сухопутные войска персов около мыса Микале на малоазиатском побережье, между Эфесом и Милетом. Опасаясь греков, персы вытащили свои корабли на берег и обнесли их стеной. Однако греки решительно атаковали и взяли приступом это укрепление. Затем они отплыли к Геллеспонту и уничтожили то, что еще оставалось от плавучего моста.

Персам, бежавшим из Платей, впоследствии с огромным трудом удалось переправиться через Босфор.

Воодушевленные поражениями прежде могучей Персии, ионийские города, как пишет Геродот, во второй раз подняли восстание против персов.

На этом завершается девятая книга «Истории» Геродота. Он родился в 484 г. до н. э., так что во время сражения при Платеях ему было девять лет. Многое из того, что нашло отражение в его «Истории», Геродот узнал от участников и свидетелей этих событий.

Боевые действия тянулись еще достаточно долго. Греки поддержали восстание в Египте против персидского владычества и безуспешно пытались взять Кипр. Можно считать, что эта война окончилась лишь около 449 г. до н. э. К этому времени греческое побережье Малой Азии и греческие города на Черноморском побережье в большинстве своем были освобождены, но Кипр и Египет все еще оставались под властью персов. Геродоту, родившемуся в персидском подданстве в ионийском городе Галикарнасе, к тому времени уже исполнилось тридцать пять, и после заключения мира он, должно быть, воспользовался первой же предоставившейся возможностью посетить Вавилон и Персию. Когда он приехал в Афины около 438 г. до н. э., его книга, вероятно, была уже написана.

Мысль о всегреческом союзе для похода на Персию не была совершенно новой для Геродота. Некоторые его современники полагали, что Геродот взялся за написание «Истории», чтобы заставить греков еще раз задуматься об этой возможности. Геродот описывает, как зять Гистиея Аристагор показывает спартанцам «бронзовую табличку, на которой была вырезана карта всей земли со всеми морями и реками». Он вкладывает в уста Аристагора следующие слова:

«Эти варвары трусливы в бою. Вы, напротив, достигли наивысшего умения в ведении войны. Они сражаются с помощью луков и стрел, и коротких копий, они идут в бой, одетые в кожаные штаны и шапки. Ваше вооружение и дисциплину можно считать безупречными. Их легко завоевать. Нет на земле народов, которые обладали бы тем, что есть у них: золото, серебро, бронза, вышитые ткани, животные и рабы. Все это станет вашим, если вы того пожелаете».

Это было сказано за сотню лет до того, как нашелся человек, который смог осуществить это.

Ксеркс был убит в своем дворце около 465 г. до н. э., и с тех пор Персия больше не предпринимала попыток продолжить завоевания в Европе. А Греция внезапно принялась создавать свою литературу и оставила по себе память, какой не оставил прежде нее ни один народ.

После 479 г. до н. э. выдохшаяся империя Царя царей вступила в эпоху своего заката. На сцене появляются Артаксеркс, Ксеркс II, Дарий II; восстают Египет и Сирия, восстают мидяне; Артаксеркс II и Кир III, его брат, борются за престол.

Персия повторяет историю Вавилонии, Ассирии и Египта более древних времен. Это автократия, вернувшаяся к своему естественному состоянию дворцовых заговоров, запятнанному кровью величия и нравственного убожества. Но эти склоки послужили причиной появления на свет одного из шедевров греческой литературы. Кир III набрал армию из греческих наемников и повел ее на Вавилон против своего брата, и был там убит в самый миг своей победы над Артаксерксом II. Десять тысяч греков, лишившись своего нанимателя, отступили к побережью (401 г. до н. э.), и это отступление было увековечено в «Анабасисе», первых военных мемуарах, их предводителя Ксенофонта (ок. 430–355 до н. э.).

Убийства, бунты, подавление бунтов, различные бедствия, коварные союзы и низкие измены; таков характер истории Персии тех дней.

«Артаксеркс III, как говорят, был убит Багоасом, который посадил Арса, младшего из царских сыновей, на престол только для того, чтобы убить его, как только он стал пытаться править самостоятельно».

История тем временем идет своим чередом. Афины, вступившие в эпоху процветания после изгнания персов, были опустошены эпидемией чумы в 429 г. до н. э. От эпидемии умер Перикл, величайший из их правителей. Но среди всей этой неразберихи «десять тысяч» Ксенофонта, которые разбрелись по греческим городам, не переставали повторять, уже из своего собственного опыта, высказывание Аристагора о том, что Персидская держава — это богатая развалина, которую легко будет прибрать к рукам решительному человеку.

Глава двадцать первая Греческая мысль, литература и искусство

Греческую историю в сорокалетие после Платей и Микале можно считать сравнительно спокойной и мирной. Случались и войны, но они не носили долговременный характер. В Афинах у тех, кто не испытывал недостатка досуга и средств, появилась возможность реализовать свои самые разнообразные наклонности. И благодаря счастливому стечению обстоятельств, а также исключительным свойствам характера небольшой группы людей, эти возможности и свободное время принесли самые выдающиеся, неповторимые плоды.

Письменность, которая передавала звуки и особенности разговорной речи, сделала возможным существование литературы. Появилось множество прекрасных литературных произведений. Эпоху своего расцвета переживала и греческая скульптура. Были собраны и обобщены первые основания науки, заложенные ранними философами (Фалесом и др.) из городов ионийской Малой Азии. Но затем долго тлевшая вражда между Афинами и Спартой прорвалась наружу ожесточенной и изнурительной войной, подорвавшей в конце концов жизненные силы этого творческого расцвета.

Эта война в истории известна как Пелопоннесская война. Она продолжалась почти тридцать лет (с 431 по 404 до н. э.), и на нее были истрачены все силы Греции. Поначалу верх брали Афины, затем Спарта. Затем наступил черед Фив (города, расположенного в Беотии), которые затмили собой Спарту. Последний проблеск величия Афин пришелся на период, когда они стали во главе сил союзников. История этой войны — это история конфликта узких личных интересов, взрыва необъяснимой ненависти, и она давно стерлась бы из памяти людей, если бы ее перипетии и воспоминания о ней не сохранила великая литература.

Все это время Персия постоянно присутствовала на греческом небосклоне, поддерживая то один союз, то другой. К середине IV в. до н. э. Греция понимает, что ее политику будет определять и новая сила — Филипп, царь Македонский. Усиление Македонии значило для безнадежно разделенной и враждующей Греции то же, что и появление мидян и персов на рубежах Халдейского царства. Наступит время, когда Греция оторвется, наконец, от своих споров и междоусобиц и в полной растерянности обернется в сторону Македонии.

Бесцельные и губительные раздоры все так же бесцельны и губительны, даже если о них пишет великий Фукидид. В нашем кратком очерке мы не можем в подробностях рассказать об этих конфликтах, о походах и набегах, которые оставляли за собой дымящиеся развалины одного греческого города за другим. На земном шаре размером в один метр Греция — слишком маленькое пятнышко, а для короткой истории человечества столетие раздоров, отделяющее Саламин и Платеи от времени возвышения царя Филиппа, сжимается до мелкого, почти неслышного всплеска противоречий, неприметного эпизода в быстро меняющихся обстоятельствах судеб как отдельных людей, так и целых народов.

Но чему не суждено утратить своего значения — так это литературе, которую создавала Греция во время кратких передышек, в те неспокойные дни, которые отвела ей история. Этой литературе суждено было в значительной мере повлиять на формирование интеллектуального процесса у всех сложившихся в дальнейшем европейских наций и стать неотъемлемой основой нашей духовности.

Вот что говорит в этой связи профессор Гилберт Мюррей:

Афины — это замечательная вершина долго копившейся творческой силы греческого ума. Они и спустя двадцать три столетия продолжают вдохновлять людей разума, оставаясь для них путеводной звездой, которая зажглась после сражений при Марафоне и Саламине. Эта победа научила Афины оставаться свободными и неустрашимыми и, не прилагая излишних усилий, добиваться главенствующего положения в своем мире.

И все это было создано трудами и усилиями весьма немногочисленной группы единомышленников. Отдельному поколению афинян довелось прожить лучшую часть своей жизни в условиях, которые во все века располагали людей к созидательной работе. Они были свободны, они жили в безопасности, они были горды собой и своей страной. И они не знали искушений безраздельной власти, которая заставляет причинять несчастья собратьям.

И когда политика снова привела к разорительной и преступной войне — братоубийственной войне со Спартой, — зажженное этим поколением пламя интеллектуальных исканий пылало уже так ярко, что его хватило на все потрясения и неурядицы этой войны, и на короткую жизнь Александра Великого, — на период, значительно превышающий столетие.

Окрыленный победой и чувством обретенной в праведной борьбе свободы, народ Афин на какое-то время возвысился до благородства и великодушия. Под руководством Перикла — великого оратора и «демагога», то есть народного вождя, — афиняне принялись отстраивать свой город и расширять его торговые связи. Ему принадлежало главенствующее место в народном собрании Афин. Он был деятелем, равным которому в современной истории можно назвать разве что Гладстона или Линкольна.

В личности Перикла самым удивительным образом сочетались политическое дарование и живая страсть ко всему великому и прекрасному. Он держал власть в своих руках на протяжении тридцати лет и был человеком исключительной духовной силы и широты взглядов. Эти качества оставили отпечаток и на его времени. Как заметил Винклер,[27] у афинской демократии было «лицо Перикла».

Опорой Периклу служила великая и благородная дружба с женщиной, отличавшейся необычайной образованностью, Аспазией из Милета. Перикл не мог на ней жениться, потому что закон запрещал давать гражданство Афин иноземцам, хотя фактически Аспазия была его женой. Ее заслугой было то, что вокруг Перикла собрались люди исключительных дарований. С Аспазией были знакомы все великие писатели того времени, и они похвально отзывались о ее мудрости.

Плутарх, правда, обвиняет Аспазию в том, будто бы именно по ее наущению началась трудная и опасная, хоть в конечном итоге и успешная война против Самоса. Однако, как он сам далее показывает, эта война была обусловлена необходимостью: самосцы угрожали афинянам на море. От этого страдала заморская торговля Афин, которая была экономической основой их процветания.

Устремления людей, как правило, сообразуются с теми нормами, по которым живут их близкие. Перикла больше устраивало служить Афинам и быть их лидером, чем править ими как тиран. Под его руководством создавались новые союзы, основывались новые колонии и торговые центры на пространствах от Италии до Черного моря. Казна Союза также была перевезена при Перикле с Делоса в Афины. У Афин, по убеждению Перикла, больше не было причин опасаться угрозы со стороны Персии. Поэтому он пустил часть денег, которые союзники отложили на случай войны, на украшение своего города.

Эти средства, появившиеся как результат сокращения военных расходов, предоставили исключительные возможности архитекторам и художникам. Афинский Парфенон, руины которого по-прежнему поражают своей красотой, стал своеобразной короной, увенчавшей перестроенные Периклом Афины. По сохранившимся до нашего времени скульптурам Фидия, Мирона и Поликтета (все V в. до н. э.) можно судить о том, каких художественных успехов достигла эта эпоха.

Именно неповторимый гений этого человека и та атмосфера, которая сложилась в его окружении, помогли открыться великим дарованиям и привлекли в Афины людей огромной интеллектуальной энергии.

Афины «с лицом Перикла» были похожи на человека в маске, которому однажды неудержимо захочется сбросить эту маску. Среднего афинянина едва ли можно было назвать человеком благородным и великодушным. Мы уже рассказывали о том, как некий оставшийся неизвестным гражданин отдал свой голос в пользу остракизма Аристида.

С самодовольным упрямством этот средний гражданин будет впоследствии протестовать против прекрасных зданий, окружавших его, против почестей, которые оказывались таким скульпторам, как Фидий, а не его соперникам — любимчикам толпы, против денежной поддержки простых чужеземцев, вроде Геродота из Галикарнаса. Для толпы казалось оскорбительным то, что Перикл отдает предпочтение обществу женщины из Милета. Общественная жизнь Перикла была подозрительно порядочной; соответственно человек с улицы приходил к мысли, что его личная жизнь должна быть очень безнравственна. Можно предположить, что Перикл старался быть «выше» всего этого, но иногда в нем прорывалось презрение к своим согражданам, которым он служил.

В ту эпоху еще не было желтой прессы, которая поведала бы всем желающим о низменных наклонностях тех, кто достиг успеха и славы. Но простой человек, разочаровавшись в самом себе, находил особое утешение в искусстве комедии, которое необычайно процветало в те времена. Авторы комедий удовлетворяли это едва ли не повсеместное стремление осуждать и высмеивать тех, чье явное превосходство оскорбляет наше самомнение. Они настойчиво, не жалея сил, поливали грязью Перикла и его друзей. Перикла привычно изображали в шлеме, и этот шлем стал неотъемлемой частью его образа. Было так приятно порассуждать о том, что этот шлем скрывает пугающее уродство головы — луковицеподобную голову! А встречи с Аспазией служили еще одной темой для домыслов толпы…

Некоторые мечтательные души, устав от вульгарности нашего времени, страстно желали бы перенестись в возвышенный век Перикла. Однако, оказавшись посреди тех Афин, они попали бы в атмосферу, напоминающую современный мюзик-холл худшего пошиба: тот же настрой, тот же чванливый «патриотизм», те же потоки громогласной клеветы и грязных домыслов. По мере того как стиралась память о Платеях и Саламине, а новые великолепные здания становились привычными, Перикл и гордость Афин все более и более противоречили непритязательным наклонностям толпы.

Периклу удалось избежать остракизма — его престиж среди более уравновешенных граждан спас его от этого. Но нападки становились со временем все более сильными и неприкрытыми. Он жил и умер в бедности. Вероятно, он был самым честным из демагогов, но, тем не менее, его пытались, пусть тщетно, обвинить в растрате. Когда это обвинение провалилось, недруги Перикла стали действовать более уклончиво: они принялись за его друзей.

Религиозная нетерпимость и обвинения в безнравственности — вот то оружие, которое всегда под рукой у завистников, когда они решаются выступить против лидеров. Один из друзей Перикла, Дамон, был подвергнут остракизму. На Фидия обрушились с нападками, называя его безбожником. На щите величественной статуи богини Афины Фидий дерзнул изобразить в числе сражающихся греков и амазонок, Перикла и самого себя. Фидий окончил свои дни в тюрьме.

Анаксагор (ок. 500–428 до н. э.) — иноземец, приглашенный в Афины Периклом, — говорил самые необычные вещи о солнце и звездах и совершенно недвусмысленно намекал, что нет в мире никаких богов, а только один животворящий Ум (нус). Авторы комедий внезапно открыли у себя глубокие религиозные чувства, которые подверглись глубокому оскорблению, и Анаксагору пришлось бежать, спасаясь от грозившего ему судебного преследования.

Затем пришел черед Аспазии. Афиняне были непреклонны в том, что ее следует выслать. Перикл разрывался между чувством к женщине, в которой была вся его жизнь, и служением неблагодарному городу, который он защитил и сделал более прекрасным, чем любой другой город его времени. Он стойко защищал ее в народном собрании, и, когда он говорил, слезы текли у него по щекам. Его слезы спасли Аспазию на время.

Афиняне охотно пошли на то, чтобы унизить Перикла, но он служил им так долго, что никто уже не представлял, как можно обойтись без него. Он был их лидером треть столетия.

В 431 г. до н. э. началась война со Спартой. Плутарх обвиняет Перикла в том, что именно он настоял на необходимости этой войны, чувствуя, что его популярность падает и нужна война, чтобы снова сделать его незаменимым.

Военные события разворачивались медленно, а народ Афин был нетерпелив. Некоему Клеону удалось стать заметной фигурой, и он исполнился амбициозных намерений оттеснить Перикла от лидерства. Поднялась шумиха, все только и говорили, что о скором и победоносном завершении войны, а Клеона преподносили как человека, который ее выиграет. Популярный поэт так откликнулся на эти события:

Военная экспедиция под руководством Перикла оказалась неудачной, и Клеон не упустил возможности обвинить в этом своего конкурента. Перикла отстранили от командования и оштрафовали. Рассказывают также, что его старший сын — не от Аспазии, а от прежней жены — выступил против него и преследовал самыми отвратительными и невероятными обвинениями. Этого молодого человека унесла эпидемия чумы, начавшаяся в Афинах. Потом умерла сестра Перикла, а затем и его последний законный сын. Надевая, по обычаям того времени, на голову мальчика погребальный венок, Перикл не скрывал своих слез. Впоследствии он сам заразился и умер (429 г. до н. э.).

Все приведенные в этом кратком разделе факты дают возможность увидеть, до какой степени не соответствовал Перикл течению жизни, которой жил его город. Особенные условия того времени благоприятно сказались на интеллектуальном и художественном подъеме в Афинах, но отчасти он был вызван появлением нескольких очень необычных людей. Это творческое движение не было общественной тенденцией: оно было движением маленькой группы людей, обладавших исключительными характером и дарованиями.

Еще одной выдающейся фигурой, которой эта эпоха также обязана своим непреходящим величием, был сын каменщика по имени Сократ (ок. 469–399 до н. э.).

Он родился на шестнадцать лет позже Геродота, и о нем заговорили незадолго до смерти Перикла. Сам он ничего не писал, но имел обыкновение выступать в общественных местах. То время было отмечено усиленными поисками мудрости. Множество учителей, которых называли софистами, проводило время в беседах и спорах об истине, красоте и правильной жизни, и молодежь, движимая юношеским любопытством и воображением, обращалась к ним как к наставникам. Учителя-софисты со своими кружками учеников появились потому, что в Греции не существовало больших жреческих школ. И вот в их споры вступил этот человек, босоногий, неуклюжий и неопрятный, но собиравший вокруг себя толпы поклонников и учеников.

Его метод был глубоко скептичным; Сократ полагал, что единственной подлинной добродетелью было истинное знание. Он не терпел ничьей веры, ничьей надежды, если они не могли выдержать испытание этим пробным камнем. Для него это и означало добродетель, но для многих духовно его более слабых последователей это означало утрату убеждений и моральных устоев, которые сдерживали их порывы. Эти слабые превратились в подлецов, которые всегда и во всем себя оправдывали и потакали своим прихотям.

В числе его молодых спутников был Платон, впоследствии обессмертивший его метод в серии философских диалогов и основавший Академию — философскую школу, которой суждено было просуществовать девятьсот лет. Кроме Платона, учениками Сократа были Ксенофонт (см. выше), который оставил воспоминания о своем учителе; Исократ (436–338 до н. э.), один из самых проницательных политических мыслителей Греции. Но учеником Сократа был также и Критий (убит в 403 г. до н. э.), лидер Тридцати тиранов, поставленных Спартой, чтобы держать в покорности Афины, когда они потерпели окончательное поражение в Пелопоннесской войне. Был среди них и Хармид, убитый вместе с Критием, когда Тридцать были низвергнуты; и Алкивиад (ок. 450–404 до н. э.) — предатель, отличавшийся необыкновенным умом и расчетливостью, приложивший немало сил, чтобы втянуть Афины в гибельную военную экспедицию против Сиракуз, которая подорвала их силы, предавший Афины и перешедший к спартанцам, и в конце концов, замышляя очередную измену, убитый на пути к персидскому двору.

Эти последние были не единственными молодыми учениками Сократа, чью бесхитростную веру и патриотизм он разрушил, ничего не дав взамен. Его самым закоренелым врагом стал некий Анит, сын которого, преданный ученик Сократа, стал безнадежным пьяницей. Именно Анит добился, чтобы Сократа, в конечном итоге, обвинили в «совращении» афинской молодежи и приговорили к смерти, которую Сократ принял, выпив отравленный напиток из яда цикуты (399 г. до н. э.).

Его смерть очень выразительно описана в диалоге Платона «Федон».

Платон родился в 427 г. до н. э. и прожил восемьдесят лет.

По своему духовному темпераменту Платон принадлежал к совершенно отличному от Сократа типу. Его труды отличались художественностью и утонченностью стиля, а Сократ за всю жизнь не написал ничего сколько-нибудь связного. Платон огромное значение придавал упорядочению общественных отношений и много размышлял над тем, как правильно устроить жизнь людей, в то время как Сократ, которому одинаково безразличны были жара, стужа и то, что думают о нем его собратья, сосредоточился на развенчивании иллюзий. Жизнь, говорил Сократ, это обман, подлинной жизнью обладает только Душа.

Платон был очень привязан к своему старому неотесанному учителю. Он считал, что метод Сократа исключительно ценен для прояснения и выявления подлинного содержания различных суждений. Он сделал Сократа центральной фигурой своих бессмертных диалогов. Однако его собственные мысли и устремления вели его в направлении, противоположном учению Сократа. Во многих платоновских диалогах звучит голос Сократа, но высказываемые им мысли — это всегда мысли Платона.

Платон жил в то время, когда сомнениям и полному пересмотру подверглись отношения между людьми. В великие дни Перикла в Афинах, казалось, все были довольны существовавшими социальными и политическими институтами. Тогда не было причин для сомнений. Люди чувствовали себя свободными, общество процветало, страдания причиняла разве что зависть. В «Истории» Геродота мы почти не находим никаких признаков того, что существовало недовольство афинскими политическими институтами.

Но Платон, который родился примерно в то время, когда умер Геродот, и рос в годы разрушительной войны и великих социальных потрясений, мог воочию наблюдать разлад отношений и несоответствие общественных институтов изменившимся условиям.

Его разум принял этот вызов. Как одна из его ранних работ, так и его последнее произведение — это открытые и проникновенные беседы о возможном переустройстве и улучшении общественной жизни. Сократ научил его ничего не принимать на веру, даже привычных отношений между мужем и женой, родителем и ребенком. Платоновское «Государство», первая из всех Утопий человечества, — это мечта о городе, в котором жизнь людей устроена по новому и лучшему замыслу. Его последняя, неоконченная книга «Законы» — это беседа о том, как лучше обустроить еще одну подобную Утопию.

Но не только неурядицы тех дней направляли мысль Платона в этом направлении. Во времена Перикла Афины основывали множество заморских поселений, и это приучило людей к мысли, что сообществу не обязательно разрастаться вширь, его также можно основать на новом месте.

Очень близок с Платоном был один молодой человек, который впоследствии также основал школу в Афинах и дожил до еще более преклонного возраста. Это был Исократ. Его, говоря современным языком, можно было бы назвать публицистом, скорее писателем, чем оратором; свою главную задачу он видел в развитии идеи Геродота об объединении Греции, как средства противодействия низости и неразберихе ее политики, запустению и разорению ее междоусобиц.

Политический кругозор Исократа был в некоторых отношениях шире, чем Платона. В свои поздние годы Исократ стал склоняться к монархии, в частности к македонской монархии Филиппа, более способной обеспечить единство Греческого государства, чем демократия полисов. Такой же уклон к идее единовластного правления мы наблюдаем и у Ксенофонта; о его книге «Анабасис» мы уже упоминали. В старости Ксенофонт написал «Киропедию» («Воспитание Кира»), «оправдание как в теории, так и на практике абсолютной монархии, показанное на примере организации Персидской империи».

Платон учил в основанной им Академии. К нему, уже в его преклонные годы, пришел некий молодой человек из Стагир в Македонии. Аристотель, сын придворного врача царя Македонии, был человеком совершенно иного склада ума, чем великий афинянин. От природы он скептично относился к силе образа и с огромным уважением — к возможности постижения установившихся фактов. Позднее, уже после смерти Платона, Аристотель основал школу в Ликее (отсюда «лицей»), неподалеку от Афин, и учил там, достаточно жестко критикуя Сократа и Платона. В те дни тень Александра Великого уже легла на Грецию, и в учении Аристотеля заметно благожелательное отношение к рабству и монархии. Прежде Аристотель несколько лет был наставником юного Александра при дворе Филиппа Македонского.

Мыслящими людьми в то время владело отчаяние; их вера, что человек в силах сам создавать те условия, в которых хотел бы жить, постепенно исчезала. Больше уже не было Утопий. Та стремительность, с которой развивались события, говорила не в пользу того, что их возможно осуществить. Легко было думать о переустройстве человеческого общества, когда само это общество — не более чем полис в несколько тысяч граждан.

То, что в действительности происходило вокруг, походило на мировую катастрофу. Это был политический передел всего известного мира, процесс, в который даже тогда было вовлечено около ста пятидесяти миллионов человек. Это была перестройка, масштабы которой человеческий разум пока что не был способен осознать. Мысль снова оказалась отброшена к представлениям о вездесущей и неумолимой Судьбе. Люди в те времена цеплялись за все, что могло обеспечить хоть какую-нибудь стабильность и единение.

Монархия, несмотря на все свои очевидные недостатки, казалась вполне приемлемой формой правления для миллионов, по крайней мере, действенной. Она навязывала свою руководящую волю там, где коллективная воля была бессильна. Эта перемена в общем умонастроении вполне сочеталась у Аристотеля с неизменным уважением к установившемуся факту. Если, с одной стороны, что-то заставляло его одобрять монархию, рабство и подчиненное положение женщин, то, с другой стороны, он еще более старался понять эти факты и приобрести упорядоченное знание этих реалий человеческой природы, которые теперь с такой очевидностью восторжествовали над творческими мечтами предшествовавшего поколения.

Аристотель отличался огромной эрудицией и здравомыслием и был очень требователен в своем самоотверженном энтузиазме. В своем понимании важности организованного знания Аристотель предвосхитил Ф. Бэкона (1561–1626) и современную науку.

Он сам принялся за систематизацию знания. Аристотель стал родоначальником естественной истории. Другие до него рассуждали о природе вещей, но он с теми молодыми людьми, которых сумел приобщить к этой задаче, взялся за классификацию и сравнение вещей. Платон в сущности говорил: «Давайте возьмем жизнь в свои руки и перестроим ее»; его более трезвомыслящий преемник — «Давайте сначала побольше узнаем о жизни, а пока послужим на благо царю». И это не столько противоречие, сколько комментарий к словам его учителя.

Своеобразные отношения Аристотеля с Александром Великим позволили ему обеспечить свою работу средствами, которые и многие века спустя оставались недоступны для научных изысканий. Он располагал сотнями талантов (талант равен 26,2 кг золота) для своих расходов. Одно время он имел в своем распоряжении тысячу человек во всех уголках Азии и Греции, которые собирали материал для его естественной истории. Конечно же, это были совершенно неподготовленные собиратели, однако, насколько нам известно, ничего подобного не предпринималось и даже и не мыслилось до Аристотеля. С этого началось не только естествознание, но и политическая наука. Ученики Ликея под его началом сделали анализ почти всех политических образований своего времени.

Это был первый опыт организованного научного исследования о мире. Ранняя смерть Александра и распад его едва сложившейся империи положили конец материальной поддержке подобных изысканий на две тысячи лет. Только в Египте, в Александрии еще продолжались научные исследования, да и то на протяжении всего нескольких поколений. Об этом нам вскоре предстоит говорить. Но уже через пятьдесят лет после смерти Аристотеля Ликей полностью утратил свое былое значение.

Мысль заключительных лет IV столетия в. до н. э. не склонялась больше к Аристотелю, к усердному и последовательному накоплению упорядоченного знания. Вполне возможно, что без материальной поддержки со стороны царя Аристотель остался бы в интеллектуальной истории лишь одной из малоприметных фигур. Он смог опереться на эти средства и в полную силу раскрыть возможности своего блестящего разума.

Простой человек предпочитает выбирать легкие пути и упрямо не хочет ничего слышать о том, что легкие пути приводят в конце концов в тупик. Когда выяснилось, что поток событий слишком сложен, чтобы его можно было направить в желаемое русло, большинство философов предпочло придумывать прекрасные и утешительные способы для бегства от этой жизни.

Возможно, это сказано слишком несправедливо. Но давайте послушаем, что профессор Гилберт Мюррей думает по этому поводу:

«Киников заботила только добродетель и отношение души к Богу; мир, его ученость и почести они почитали за ничто. Стоики и эпикурейцы, такие далекие на первый взгляд, были очень похожи в своих конечных целях. Что для них в действительности было значимым, так это этика — как на практике следует человеку распорядиться своей жизнью. Конечно же, оба эти течения не были чужды науке, эпикурейцы — физике, стоики — логике и риторике, но только как средству, должному привести к намеченной цели. Стоик пытался завоевать умы и сердца людей утонченностью абстрактных аргументов и блистательной возвышенностью мысли и выражения. Эпикуреец был настроен дать человечеству возможность идти своим путем, без подобострастия перед капризными и непостоянными богами, не жертвуя своей свободной волей. Его убеждения уложились в четыре максимы: «бога не стоит бояться; смерть нельзя почувствовать; благо можно завоевать; все, к чему мы стремимся, может быть взято силой».

А поток событий продолжал свое течение, не обращая внимания на философию.

Если современный человек обратится к греческим классикам, надеясь извлечь для себя пользу из чтения, он должен учитывать их традиции, их возможности и ограниченность. Восхищаясь, мы склонны все преувеличивать. Большинство классических текстов очень искажены; все они создавались людьми, испытывавшими свои трудности, жившими во времена такого дремучего невежества и косности, что наш собственный век в сравнении с ними может показаться периодом невиданной просвещенности.

То, что мы теряем, без привычной почтительности обращаясь с этими трудами, мы должны восполнить симпатией, сочувствием к этим обеспокоенным, растерянным и очень по-современному мыслящим людям. Афинские авторы, безусловно, были первыми современными людьми. Они обсуждали то, что и мы не перестаем обсуждать, они начали бороться с теми великими проблемами, которые стоят перед нами сегодня. В их поисках, в их работе — заря нашей эпохи.

К. Г. Юнг[28] в «Психологии бессознательного» очень хорошо показал различие между древним (доафинским) и современным мышлением. Первое — это мифологическое мышление, мышление в образах, сходное со сновидениями. Второе — это мышление в словах и понятиях. Древность до первых греческих мыслителей оставила нам в наследство мифологию. Наука же — это способ организации логического мышления.

Древний мир человека был миром субъективных фантазий, подобно миру детей и необразованной молодежи, сравнимый с миром дикарей, миром сновидений. Фантазии детей — это отголоски доисторических и дикарских методов мышления. Мифы, говорит Юнг, это массовые фантазии людей, а фантазии — это мифы индивидуумов.

Мы уже обращали внимание на сходство первых богов цивилизации с фантазиями детей. Работа упорного и дисциплинированного мышления, которая была начата греческими мыслителями и продолжена философами-схоластами средневековья, была первым необходимым шагом к современной науке.

Греческие философы начали этот поиск и не пришли ни к каким однозначным ответам. Мы и сегодня не можем претендовать на то, что нам известны ответы на большинство вопросов, заданных ими. Еврейскому уму, как мы уже говорили, открылась бесконечность страдания и неурядиц жизни и то, что причина этого, главным образом, в беззаконии и неправедных поступках людей. Они пришли к выводу, что спасение может прийти только через подчинение себя служению единому Богу, который правит землей и небом.

Грек, придя к такому пониманию, не был готов прийти к подобным выводам, потому что не был изначально знаком с идеей единого патриархального божества. Он жил в мире, в котором был не Бог, но боги. И если он чувствовал, что и сами боги не всесильны, он думал, что за богами стоит Судьба, холодная и безликая. Поэтому грек пытался найти ответ в поисках правильного образа жизни, без какого бы то ни было соотнесения человека, живущего правильной жизнью, с волей Бога.

Для нас, смотрящих на этот вопрос с точки зрения чисто исторической, общая проблема может быть представлена в форме, которая объединяет еврейский и греческий пути изложения этой проблемы. Мы видели, как род человеческий от бессознательности животного перешел к непрерывному самосознанию различных народов, постигая неизбежную трагедию индивидуального самопознания и вслепую нащупывая путь к взаимной связи и объединяющей идее, которые должны спасти человечество от страданий и случайностей изолированного индивидуума.

Идеи богов, царя-бога, племени, города — вот те идеи, за которые хватались и которым некоторое время были верны люди. Ради этих идей они были готовы частично пожертвовать своим эгоизмом, обеспечивая себе возможность более продолжительной жизни. Но, как видно из наших войн и катастроф, все эти замечательные идеи пока что слабо показали себя на деле. Боги оказались бессильны защитить человека, жизнь племени — безнравственной и жестокой. Город подвергал остракизму самых лучших и верных своих представителей, а для царя-бога не существовало никаких человеческих рамок…

Когда мы перечитываем философские произведения этого великого периода Греции, нам становятся очевидны три преграды, словно три стены, которыми греческий разум окружил себя и из которых ему очень редко удавалось вырваться.

Первое из этих ограничений — это сосредоточенность греческой мысли на идее города как предельной формы государства. В мире, где одна империя сменялась еще большей империей и где люди и идеи становились все более свободными и самостоятельными; в мире, который уже тогда шел к объединению, греки, ввиду своих своеобразных географических и политических особенностей, по-прежнему предавались неосуществимым мечтам о небольшом компактном городе-государстве, недоступном для внешних воздействий, отважно отстаивающем свою уникальность от посягательств окружающего мира.

Идеальное количество граждан совершенного государства, по Платону, колеблется от 1000 («Государство») до 5040 («Законы»). Аристотель так говорит об этом в своей «Политике»:

«Для надлежащего установления правосудия и для распределения власти необходимо, чтобы граждане были знакомы с характерами друг друга. Там, где это невозможно, в результате причиняется множество вреда — и в использовании власти, и в совершении правосудия, поскольку там, где население избыточно, решения зачастую принимаются произвольно». Подобное локальное государство, прообраз которого набросан в его книге, должно было воевать и не покоряться другим городам-государствам. А ведь не прошло еще и нескольких поколений с тех пор, как воинство Ксеркса перешло Геллеспонт!

Возможно, греки думали, что дни мировых империй миновали безвозвратно, тогда как это было только их начало. Самым большим, что греки могли себе представить, были союзы и альянсы. А при дворе Артаксеркса, несомненно, находились люди, мыслившие гораздо шире мелких представлениями острова, скалистой гавани и долины, окруженной горами.

Однако греческий разум упрямо игнорировал необходимость объединения против более значительных сил, которые действовали за пределами его мира. Чужаки-персы были варварами, о которых лишний раз не стоило вспоминать, их выгнали из Греции раз и навсегда. Можно было брать деньги у Персии — и все брали деньги у Персии — но что из того?! На какое-то время можно было завербоваться в их армию (как поступил Ксенофонт) и надеяться, что тебе повезет и тебе заплатят богатый выкуп за какого-нибудь пленника. Афины вмешивались в египетскую политику, вели локальные войны против Персии, однако не существовало никакого представления об общей политике или общем будущем для Греции…

Пока в Афинах не раздался встревоженный крик: «Македония!». Словно сторожевой пес, всполошивший всех, оратор и демагог Демосфен (384–322 до н. э.) сыпал предостережениями, обвинениями и угрозами в адрес Филиппа Македонского. Царь Македонии в своей политике использовал советы не только Платона и Аристотеля, но также Исократа и Ксенофонта. Он учился на примере Вавилона и Суз и без лишнего шума, умело и уверенно готовился овладеть всей Грецией, а затем покорить весь известный грекам мир.

Вторым, что связывало греческий ум, был институт домашнего рабства. Рабство было неотъемлемой частью греческой жизни, без него человек не мог помыслить ни о личном удобстве, ни о собственном достоинстве. Однако рабство лишает человека не только взаимопонимания с классом своих же зависимых собратьев, оно отделяет рабовладельцев как класс ото всех чужеземцев. Человек сам относит себя к избранному племени.

Платон, которому чистота разума и благородная рассудительность духа позволяли возноситься над повседневностью, стоял скорее за то, чтобы отменить рабство; общественное мнение и Новая комедия были в основном настроены против Платона. Стоики и эпикурейцы, многие из которых были в прошлом рабами, проклинали рабство, как противоестественное явление, однако находили его слишком сильным, чтобы сокрушить, и полагали, что оно не отражается на душе и может не приниматься в расчет. Мудрому все едино, свободный ты или раб.

Но для прагматичного Аристотеля, как и для большинства практичных людей его времени, отмена рабства была немыслима. Было провозглашено, что в мире есть люди, которые являются «рабами от природы».

Наконец, в-третьих, мысль греков была скована тягой к знанию, почти непостижимой для нас сегодня. У них не было знания о прошлом человечества, в лучшем случае, только отрывочные догадки. Не было знаний по географии, за пределами Средиземноморского бассейна и границ Персии. Мы сегодня знаем гораздо больше о том, что происходило в Сузах, Персеполе, Вавилоне и Мемфисе во времена Перикла, чем он сам. Астрономические представления греков классической эпохи были на зачаточной стадии. Анаксагор (V в. до н. э.), обладавший безудержным воображением, полагал, что Солнце и Луна — это огромные сферы, настолько огромные, что Солнце, вероятно, «величиной с Пелопоннес». Их представления в области физики и химии носили исключительно умозрительный характер; удивительно, что они все-таки додумались до атомарного строения материи.

Но нельзя забывать о том, что античные греки были исключительно бедны в том, что касалось экспериментального оборудования. У них было цветное стекло для украшений, но не было прозрачного; не было никаких точных приспособлений для измерения малых промежутков времени, эффективной системы исчисления, точных весов, никаких зачатков телескопа или микроскопа.

Современный ученый, окажись он в Афинах времен Перикла, испытал бы величайшие затруднения, попробуй он, хотя бы приблизительно, продемонстрировать элементы своего знания людям, которых бы встретил там. Ему пришлось бы из чего попало собирать простейшие приборы, в то время как Сократ распространялся бы о том, насколько абсурдно искать Истину с помощью куска дерева, ниток и железа, какими мальчишки ловят рыбу.

Надменность, с какой философ сторонился ремесленника, не позволяла первому пользоваться какими-либо приборами. Ни один благородный грек не стал бы возиться со стеклом и металлами. А нашему ученому, помимо всего прочего, грозила бы еще и кара по обвинению в безбожии.

Наш сегодняшний мир может оперировать огромным фактическим материалом. Во времена Перикла был заложен едва ли не первый камень в необъятной пирамиде фиксированных и проверенных фактов. Когда мы задумываемся об этом различии, нас перестает удивлять то, что греки, со всей их способностью к политической спекуляции, были слепы в отношении опасностей, подстерегавших их цивилизацию извне и изнутри, не осознавали необходимости действенного объединения. И последующее развитие событий на долгие века подавило хрупкие свободы человеческого разума.

Не результаты, которых достигли греки, а усилия, которые они предпринимали, — вот в чем подлинная ценность греческих ораторов и писателей. Не в том, что они ответили на вопросы, но в том, что они осмелились задать их. Никогда прежде человек не бросал вызов этому миру и условиям той жизни, в которой ему довелось родиться. Никогда прежде он не говорил, что в силах изменить эти условия. Традиция и кажущаяся необходимость привязывали человека к жизни, которая сама собой разворачивалась вокруг него в его племени с незапамятных времен.

Итак, мы видим, что в V и IV вв. до н. э. — особенно отчетливо в Иудее и Афинах, но не ограничиваясь этими центрами — в человечестве появляется новый интеллектуальный и моральный процесс, призыв к праведности и призыв к истине, на фоне страстей, неразберихи и суеты существования.

Это можно сравнить с зарождением чувства ответственности у молодого человека, который внезапно открывает, что жизнь не является ни простой, ни бесцельной. Человечество тоже взрослеет. История последующих двадцати трех столетий пронизана развитием и распространением, взаимодействием и более четким оформлением этих двух главных направляющих идей. Постепенно люди осознают реальность общечеловеческого братства, необходимость избавиться от войн, жестокости и насилия, возможность общей цели для всех живущих на земле людей. В каждом поколении с этих пор мы обязательно будем встречать людей, ищущих этот лучший порядок, к которому, как они это чувствуют, должен прийти наш мир.

Повсюду, где в человеке проявляются великие созидательные идеи, жгучая зависть, подозрительность и нетерпимость, которые также являются частью нашей природы, борются с этим порывом к великим целям. Последние двадцать три столетия истории похожи на попытки импульсивного и торопливого бессмертного мыслить ясно и жить праведно. Один просчет сменяется другим, многообещающее начало приводит к гротескным разочарованиям, потоки живой воды, из которых хочет напиться жаждущее человечество, оказываются опять отравлены. Но надежда неизменно воскресает после очередной неудачи…

Мы уже отмечали в наших Очерках, что развитие литературы вынуждено было ждать появления письменности достаточно разработанной для того, чтобы передать выразительные обороты речи и красоту языка. До этого времени письменная литература могла передавать лишь смысл. У ранних арийских народов, как мы уже говорили, устная ритмическая словесность возникла еще до того, как появилась письменность. У ариев были песни сказителей, поэмы, исторические предания, нравственные наставления. Все они сохранялись особой группой людей — бардами.

Эти традиционные накопления не потерялись благодаря тому, что были записаны. Два основных эпических произведения греков, «Илиада» и «Одиссея», по всей видимости, впервые были записаны около VIII в. до н. э., и оба — на ионийском диалекте греческого языка. Говорят, что первым собирателем поэм Гомера был Писистрат.

Существовали различные версии этих эпических произведений. Нынешний текст впервые был составлен во II в. до н. э. Существовали и другие поэмы — продолжения, перепевы, переделки «Илиады» и «Одиссеи», а также отдельные приключенческие истории, которые к настоящему времени почти полностью утрачены.

Общепринятым мнением у греков было то, что обе эти поэмы являются творением одного поэта. Гомера, родившегося в одном из семи вероятных городов, в период между 1100 и 800 гг. до н. э. С уверенностью традиция сообщает лишь о том, что он был слеп. Эти два произведения пользовались такой любовью и почетом у греков, что вплоть до II в. до н. э. никто не обращал внимания на тот факт, очевидный даже в переводе, что эти два великих творения настолько же отличаются по духу и тональности, как звук трубы от звука флейты.

Но пусть с этим разбираются наши ученые мужи. Тем более что лишь им доступно наслаждаться во всей полноте этими произведениями. Эти поэмы, скажут они, отличаются величием, красотой и мелодией, которые не в силах передать ни один перевод.

И в самом деле, какой нужен перевод, чтобы сполна оправдать восторги просвещенного общества этими первоначальными шедеврами европейской литературы?! В работу каждого переводчика вкрадывается определенная монотонность, легковесность. Но и сами неописуемо мелодичные звуки греческого языка, случись знатоку процитировать их некоему невежественному скептику, покажутся сродни звукам, которые бездушный монтер извлекает из засорившегося водопровода.

И все же для нас в этих эпических поэмах открывается редкая красота и поучительность. Они переполнены очаровательным ребячеством, вспышками неукротимых чувств и живописными наблюдениями, и очень жаль, что неуемные восторги ученых почитателей, которые говорят о них, как о чем-то величественном, недоступном и далее в том же духе, заставили широкого читателя воспринимать их почтительно, но без особого интереса.

Рядом с именем Гомера стоит имя Гесиода (VIII–VII вв. до н. э.). Гесиода с большей вероятностью можно считать реально существовавшей личностью. Его поэмы, «Труды и дни» и «Теогония» («Происхождение богов»), сохранили для потомков, первая — черты жизненного уклада и труда беотийского земледельца, а вторая — современные поэту представления о происхождении и взаимоотношениях греческих богов.

Эпическая поэзия была в Греции основанием для всякой другой поэзии. В течение столетий иной просто не существовало. Это была первоначальная арийская поэзия. Затем появились и другие жанры поэтических произведений — элегическая поэзия, мягкая и нежная, которая сопровождалась звуками лидийской флейты, и лирическая поэзия, спутником которой была семиструнная лира.

Мы не имеем права рассказывать здесь о поэзии, как и приводить имена поэтов, ни словом не обмолвившись о природе и особенностях их произведений. Имена Пиндара (518–438 до н. э.) и Симонида (556–468 до н. э.) будут что-то означать для нас, если мы уделим определенное время тому, что доступно нам из их трудов. Стоит лишь отметить, что одним из самых ранних греческих поэтов—сочинителей любовной лирики была женщина, Сапфо (род. ок. 612—?), родом с острова Лесбос.

Письменная драма, также как и письменная поэзия, берут свое начало в греческом мире. Драма родилась как составная часть сезонных празднеств, связанных с прославлением Диониса, бога виноделия. Первоначально празднование состояло из хоровых песнопений, повествующих о деяниях этого бога. Затем предводитель хора, корифей, выходил вперед и декламировал текст, который подхватывался хором. Эсхил (525–456 до н. э.) ввел второго актера, который стоял на сцене и отвечал первому. При Софокле (496–406 до н. э.) на сцене появился и третий актер. Это сделало возможным развитие диалога и сценического действия, а хор занял подчиненное положение по отношению к ходу драмы. Поначалу драма исполнялась на деревянных подмостках, которые специально сооружались к этому случаю. В дальнейшем, начиная с VI в., начали строить театры.

Это все, что мы можем рассказать о греческой драме в нашем Очерке. Добавим лишь, что приблизительно столетие продолжайся период, который можно назвать днями величия греческой драмы. Произведения Эсхила, Софокла и Еврипида (480–406 до н. э.) являются вершиной греческой трагедии, которая, как и эпические поэмы, с годами не стала недоступной для современного читателя и зрителя.

Одновременно с развитием трагедии более приземленная сторона поклонения Дионису нашла отображение в ироничной и развлекательной форме сценического действа — комедии. С самого своего начала комедия была более гибкой, чем трагедия; иногда она пародировала трагедию, но порой превращалась в грубые и неприкрыто шаржированные зарисовки характеров и забавных сторон жизни. Очаровательная смесь фарса и политической сатиры была создана Аристофаном (ок. 445–385 до н. э.) в V в. до н. э. Сотню лет спустя Менандр (342–290 до н. э.) стал выдающимся мастером комедии нравов.

Греческая трагедия была недолговечным и искусственным явлением, она развилась и достигла своих вершин менее чем за столетие, но комедия — это необходимая потребность всех человеческих сообществ. Как только люди стали общаться, стоило лишь троим или более людям собраться вместе, начинались и передразнивания, подражание, комедия. Поток литературной комедии не прекращался в мире с тех пор, как появилась возможность записать первый комический диалог. И лишь по мере того как грамотность стала распространяться в обществе, литературный рассказ или повесть смогли сравниться в популярности с комедией. В Греции существовали сборники «занимательных историй» и т. п., но развитие художественной прозы как вида искусства ожидало появления широкой читательской публики и быстрого распространения книг. К несчастью, большая часть комедий и трагедий Греции навсегда исчезла из нашего мира.

Прозаическая литература появилась вначале как история и как приглашение к серьезной беседе. Мы уже рассказывали о Геродоте и цитировали отдельные места из его книги. Читателю стоит обратить внимание на то, что «отец истории» посещал Афины во времена Перикла; когда он писал, афинская трагедия уже миновала свою золотую пору. Живший позднее Фукидид (460–396 до н. э.) оставил нам свою «Историю Пелопоннесской войны». О Ксенофонте и его «Анабасисе» мы уже говорили.

Еще одной важной частью греческой литературы, которая по-прежнему сохраняет для нас свое значение, являются речи, написанные великими ораторами. Наконец, нельзя пройти мимо простых и строгих утверждений и аргументов философской литературы, которая выходила из-под пера Аристотеля, и ее художественной драматизации в живых дискуссиях и беседах платоновских диалогов.

Прежде чем было открыто догреческое искусство эгейских народов и в своем подлинном объеме и значении предстала обширная художественная продукция ранних империй, современный мир, по крайней мере, от Ренессанса и до конца XIX века, несоразмерно высоко оценивал достижения греческого пластического искусства. Греческой скульптуре отводилось особое место, она казалась неизменной в своей каноничности, словно бы появившись из небытия сразу в своем совершенном виде, так, будто до нее были лишь неуклюжие подделки, а после — одна вульгаризация и упадок. Она вызывала у отдельных рафинированных поклонников экстазы, которые нам теперь покажутся скорее забавными.

Теперь мы знаем, что в то время как литература и интеллектуальные новаторства Греции отмечают новый этап в опыте человечества, пластическое искусство Греции — не более чем продолжение опыта предшествовавших цивилизаций. Работы по золоту, ювелирные изделия, печати, небольшие статуэтки, вазы и т. п. греческой работы также появляются в этот замечательный период, однако они не превосходят подобных им изделий предшественников греков — эгейских народов или мастеров времен XVIII династии Египта.

Своим особым изяществом и неповторимым совершенством отличается греческая архитектура. Ее преобладающая черта — колоннада, строгая и благородная, с тяжеловатой дорийской капителью, изящной ионийской или словно бы увенчанной цветами коринфской. Коринфский канон и его ответвления в римскую эпоху, словно вездесущий сорняк, заполонили собой архитектуру, и теперь он цветет повсюду, где ни встретишь какой-нибудь банк или дорогой отель.

Но именно на греческую скульптуру всегда обращают внимание, когда заходит речь о неповторимом превосходстве той эпохи. Формальная поначалу, она достигает в период между Писистратом и Периклом небывалой ранее естественности и раскрепощенности. Во времена Эхнатона египетская скульптура также пришла к реализму и раскованности, однако достигнутое тогда не идет ни в какое сравнение с той свободой, которую удалось выразить грекам.

Как принято теперь считать, большинство греческих изваяний были еще и раскрашены в различные цвета. Та неповторимо-прекрасная строгая белизна, которая поражает сейчас наше воображение, когда мы сталкиваемся с памятниками греческой скульптуры, словно бы облагородившая их прикосновением смерти и совершенства, на самом деле не являлась частью замысла художника. Руины греческих храмов также обладают неземной, только им присущей магией, которая, пожалуй, лучше воспринимается при лунном свете; несомненно, этого не было в их блистательной молодости.

О греческой живописи нам известно очень немного. Сохранились упоминания о шедеврах той эпохи, но ни один из них не уцелел до нашего времени. Мы можем судить о ней лишь в той мере, в какой ее традиции отразились и не успели выродиться в дни Римской империи. Образная живопись Помпеи и Геркуланума исполнена артистизма и жизнерадостности и несравнимо более естественна и реалистична, чем живопись Египта или Вавилона.

Глава двадцать вторая Жизненный путь Александра Великого

Подлинный герой истории Александра Великого (356–323 до н. э.) — не столько Александр, сколько его отец Филипп. Автору произведения никогда не удается предстать перед зрителем в тех лучах славы, в которых предстает перед нами актер, исполнитель написанной им роли. Именно Филипп заложил основание и выковал оружие того величия, которого достиг его сын. Именно Филипп, по сути, начал персидский поход в последний год своей жизни.

Филипп Македонский, вне всякого сомнения, был одним из величайших монархов, которых когда-либо знал свет. Он был человеком невероятного интеллекта и способностей. Его мировоззрение было значительно шире представлений его времени. Филипп сделал Аристотеля своим другом; он, должно быть, обсуждал с ним те проекты организации подлинного знания, которые философу удалось позже реализовать благодаря денежной поддержке Александра. Филипп, насколько мы можем судить, был «единственным мужем, облеченным властью», который читал произведения Аристотеля. К нему Аристотель обращался, как обращаются к тому, кем восхищаются и кому доверяют. К Филиппу взывал Исократ — как к великому правителю, которому по силам избавить Грецию от беспорядков, объединить и облагородить греческое общество.

Во многих книгах утверждается, что Филипп был человеком большого цинизма, безудержно стремившимся к пороку. Правда, что на празднествах, как и все македоняне того времени, он много пил и иногда сильно напивался. Но, по-видимому, в те времена это считалось признаком дружеского расположения — пить на пирах, не зная меры. Прочие же обвинения не подтверждены ничем серьезным, тем более что мы узнаем о них только из нападок на Филиппа его непримиримых антагонистов — таких, как Демосфен (384–322 до н. э.), афинский демагог и оратор, человек, склонный к безответственной риторике. Можно процитировать одну-две его фразы, чтобы увидеть, куда мог завести Демосфена его патриотический гнев. В одной из «Филиппик», как называются его гневные обличения Филиппа, он дает волю своему негодованию:

«Филипп, человек, который не только не грек, но даже и общего ничего не имеет с греком — это даже не варвар из достойной страны — нет, это несносный мужлан из Македонии, страны, из которой у нас нет даже пристойного раба». И так далее, в том же духе. Мы знаем, что македоняне были арийским народом, который находился в ближайшем родстве с греками, и что Филипп, вероятно, был одним из самых высокообразованных людей своего времени. Но именно в таком духе писались сочинения, враждебные Филиппу.

Когда Филипп в 359 г. до н. э. стал царем Македонии, это было небольшое государство, не имевшее ни морского порта, ни значительных городов. Ее население состояло главным образом из сельских жителей, почти греков по языку и готовых к объединению с греками, но сохранивших больше нордических черт, чем народы, жившие южнее. Филипп превратил эту маленькую варварскую страну в великую державу. Он создал самую эффективную военную структуру, какую когда-либо знал древний мир, и ко времени своей смерти смог собрать большую часть Греции в единый союз государств под своим началом. Огромная проницательность Филиппа, способность видеть дальше представлений своего времени очевидна не столько по этим делам, сколько по тому, как тщательно он готовил сына продолжить политику, творцом которой был.

Филипп — один из немногих монархов в истории, который позаботился о том, чтобы воспитать себе преемника. Александр был в числе тех немногих правителей, которых с рождения готовили для Империи. Аристотель — лишь один из нескольких выдающихся наставников, которых выбрал для него его отец. Филипп вел свою политику с учетом того, что его сменит Александр, доверял сыну принимать самостоятельные решения в управлении государством с того времени, когда ему исполнилось шестнадцать. Александр под присмотром отца командовал конницей в сражении при Херонее. Его растили для власти — ничего для него не жалея и ничего от него не скрывая.

Каждому, кто знакомится с жизнеописанием Александра, очевидно, что он начал свой путь, уже обладая подготовкой и знаниями беспримерной для правителя ценности. Когда же он выходил за рамки здравого смысла, в котором был воспитан, то совершал поступки, порой чудовищные в своей глупости. Изъяны его характера восторжествовали над его воспитанием задолго до того, как он умер.

Филипп был царем старого образца, царем-вождем, первым среди равных, какими были цари древних ариев. Ядром армии, которую Филипп создал в Македонии, были пешие воины, а также всадники — знать, так называемые гетайры, или «товарищи царя». Македонцы в большинстве своем были земледельцами и охотниками, возможно, склонными к пьянству, однако готовыми к дисциплине и обладавшими настоящим бойцовским духом. И если народ был непритязателен, то жизнь при дворе отличалась разнообразием и широтой интересов. На протяжении нескольких поколений языком знати был аттический (афинский) диалект греческого языка, и двор был достаточно цивилизован, чтобы принимать и поддерживать таких выдающихся людей, как Еврипид, который умер в Македонии в 406 г. до н. э., и художник Зевксис (IV в. до н. э.). Более того, сам Филипп, прежде чем занять македонский трон, провел несколько лет в изгнании в Греции. Он обладал самым лучшим образованием, какое только могла дать Греция в то время.

Надо полагать, он был знаком и с идеей Исократа — идеей великого союза греческих полисов Европы для подчинения Востока. Филиппу было известно также, до какой степени неспособна афинская демократия из-за своего устройства и традиций воспользоваться теми возможностями, которые лежали перед ней. Ведь в таком случае пришлось бы с кем-то разделить эти возможности. Для афинян и спартанцев это означало бы допустить «множество чужеземцев» к преимуществам своего гражданства. Это означало бы снизойти до равенства и партнерства с македонянами — народом, из которого «у нас нет даже пристойного раба».

Не существовало иного способа, кроме революционного по своей сути политического действия, чтобы обеспечить необходимое для задуманного предприятия единство греков. Не миролюбие удерживало греков от этого опасного, но заманчивого начинания, а отсутствие у них политического единства. Ресурсы некоторых полисов были истощены постоянными междоусобицами, которые начинались по самым незначительным поводам и раздувались громогласными призывами демагов. Вспашка неких священных земель возле Дельф фокейцами, к примеру, послужила предлогом для кровопролитной Священной войны между Дельфийской амфиктионией и Фокидой.

Первые годы своего царствования Филипп посвятил подготовке и обучению армии. До этого большинство сражений в мире велось строем пеших воинов. На очень древних шумерских изображениях батальных сцен мы видим копейщиков в тесном порядке; между двумя такими противоборствующими линиями происходило основное сражение. Так сражались и отряды зулусов в XIX столетии.

Войска греков во времена Филиппа по-прежнему сражались таким же образом. Фиванская фаланга была строем пеших воинов-копейщиков; задние ряды просовывали свои более длинные копья между воинами передних рядов.

Подобный строй легко проходил через менее дисциплинированное войско, что противостояло ему. Конные лучники, конечно, могли нанести значительные потери пешему строю людей, и как только для войны стали использовать лошадей, всадники появились во всех армиях тех времен, как вспомогательные силы в основном ходе сражения. Читатель должен помнить, что в западном мире лошадей стали эффективно использовать для ведения войны лишь после ассирийцев и поначалу это были только колесничные упряжки. Колесницы на полном ходу мчались на строй пехоты и старались разрушить его. И если дисциплина пехоты была не очень прочна, им удавалось достичь назначенной цели. Сражения у Гомера — это сражения колесниц.

Только в последнем тысячелетии до нашей эры мы обнаруживаем, что воины-всадники (верховые, а не те, что сражались в колесницах) начинают играть самостоятельную роль в общей картине боя. Поначалу они, очевидно, сражались сами по себе, а не как единое целое. Каждый стремился лично выделиться в бою: так лидийцы сражались против Кира.

По-видимому, именно Филиппу принадлежит первенство в создании наступательной кавалерии. Он приказал «товарищам царя» тренироваться в нанесении массированных конных атак. И он укрепил свою фалангу, углубив ее строй до шестнадцати-двадцати рядов и вооружив людей в задних шеренгах более длинными, чем до того (до 6 метров), копьями. Македонская фаланга была попросту усиленным вариантом фиванской фаланги. Но ни одно из этих массовых пехотных образований не было достаточно гибким, чтобы выдержать саму по себе атаку с флангов или с тыла. Маневренность их была ограничена.

Поэтому и победы Филиппа, и его сына следовали одной общей схеме взаимодействия двух родов войск — конницы и пехоты. Фаланга наступала по центру и сдерживала основные силы противника; на одном или на обоих крыльях сражения атаковала конница, сметая конницу врага и устремляясь с флангов и тыла на вражескую пехоту, передние ряды которой уже были разрушены македонской фалангой. Боевой порядок неприятеля разваливался, и битва превращалась в резню. Когда у Александра накопилось больше военного опыта, он прибавил к этой схеме еще и использование на поле боя катапульт, способных осыпать ряды неприятеля градом огромных камней. До этого катапульты использовались во время осады, но никогда — в полевых боях. Александру принадлежит первенство в изобретении «артподготовки».

Имея в руках обновленную и сильную армию, Филипп первым делом обратил внимание на север Македонии. Он осуществил походы в Иллирию, дошел до Дуная, а также распространил свою власть по балканскому побережью вплоть до Геллеспонта. Теперь в его владениях был и порт, Амфиполь, и прилегающие к нему золотоносные рудники. После еще нескольких фракийских походов Филипп полностью переключился на походы в южном направлении. Он воспользовался, как поводом, враждой Дельфийской амфиктионии со святотатцами-фокейцами, представ в этом конфликте в роли защитника религии эллинов.

Нужно учитывать, что среди греков существовала сильная партия, так называемая панэллинская партия, которая была настроена в пользу всегреческого лидерства Филиппа. Главным поборником панэллинского движения был Исократ. Афины, с другой стороны, возглавляли силы, оппозиционные Филиппу. Они не скрывали своей симпатии к Персии и даже посылали эмиссаров к Великому царю, чтобы предупредить его о той угрозе, которую представляет для него объединенная Греция. Не будем здесь вдаваться в подробности этого противостояния, затянувшегося на семнадцать лет. В 338 г. до н. э. долгая борьба между сепаратизмом и панэллинизмом подошла к решительной развязке — в сражении при Херонее Филипп нанес сокрушительное поражение Афинам и их союзникам. Он даровал Афинам мир на исключительно великодушных условиях; Филипп всегда был последователен в том, чтобы склонить на свою сторону этот неумолимый город. И в 338 г. до н. э. Коринфский общегреческий конгресс полисов признал его главнокомандующим в войне против Персии.

К этому времени Филиппу исполнилось сорок семь. Казалось, что мир лежит у его ног. Он превратил свою маленькую страну в ведущую державу греко-македонского союза. Это объединение должно было стать прелюдией к еще более значительному объединению Западного мира и Персидской империи в единую мировую державу всех известных тогда народов. Можно ли сомневаться, что у него была такая мечта?! Сочинения Исократа убеждают нас, что была. И кто сможет отрицать, что Филипп был в силах осуществить её? У него была вполне обоснованная надежда деятельно прожить еще хотя бы четверть века. В 336 г. до н. э. авангард его войска переправился через Геллеспонт в Азию…

Но Филиппу не суждено было возглавить свои основные силы. Он был убит.

Следует теперь сказать несколько слов о том, как выглядела домашняя жизнь царя Филиппа. На его жизни и жизни Александра оставила свой отпечаток личность неугомонной и жестокой женщины, Олимпиады, матери Александра.

Она была дочерью царя Эпира, страны на запад от Македонии, такой же «полугреческой», как и Македония. Она встретила Филиппа на одном из религиозных собраний на острове Самофракия. Плутарх утверждает, что это была женитьба по любви. Это говорит в пользу обвинений против Филиппа в том, что он, как и большинство людей, наделенных энергией и воображением, был склонен к неудержимым любовным порывам. Он женился на ней, когда уже был царем, и она родила ему Александра три года спустя.

Но очень скоро болезненный разрыв произошел в отношениях Филиппа и Олимпиады. Она ревновала его, но гораздо больше неприятностей приносила ее страсть к религиозным мистериям. Нам уже приходилось говорить о том, что под покровом прекрасной и сдержанной нордической религии греков страна полнилась религиозными культами более древними, темного характера — культами исконного населения, с тайными посвящениями, оргиастическими празднествами и зачастую с жестокими и непристойными ритуалами. Эта религия тьмы, эти обычаи женщин, крестьян и рабов дали Греции ее орфические культы, культы Диониса и Деметры; они пронизывают традиции Европы едва ли не до настоящего времени. Колдовство средневековья, с его использованием крови младенцев, частями плоти казненных преступников, заклинаниями и магическими кругами — не что иное, как сохранившиеся пережитки древних доарийских ритуалов.

Олимпиада была знатоком и фанатичным приверженцем всего этого. Плутарх упоминает, что она достигла значительной славы, используя для своих «благочестивых» занятий ручных змей. Змеи были повсюду в ее жилище, и не совсем ясно, вызывали ли они недовольство у Филиппа или религиозный трепет. Но бесспорно, что эти увлечения жены причиняли ему серьезные неудобства. Македоняне все еще находились на той здоровой стадии общественного развития, когда не приветствуется ни чрезмерная религиозность жен, ни их бесконтрольное поведение.

Острая неприязнь, существовавшая между матерью и отцом, видна во многих деталях дальнейшей биографии Александра. Олимпиада открыто завидовала завоеваниям Филиппа; она ненавидела его славу. Множество примеров указывает на то, что она изо всех сил старалась настроить сына против отца и полностью привязать его к себе. Сохранилась история (в «Жизнеописаниях» Плутарха), что «только лишь приходила весть о победах Филиппа, о взятии города или успехе в каком-либо великом сражении, Александр никогда не выказывал своей радости, услышав ее». Напротив, в таких случаях он обычно говорил, обращаясь к своим товарищам по играм: «Все достанется одному лишь отцу, друзья, он не оставит на нашу долю ни одного великого деяния».

Если мальчик так сильно завидует своему отцу, нисколько не вдохновляясь его успехами, то такую зависть едва ли можно считать нормальной. Эти слова будут сохранять свою значимость на протяжении всей истории Филиппа и Александра.

Мы уже говорили о том, что Филипп однозначно считал своим преемником Александра, и о том, сколь велико было его желание оставить славу и власть своему сыну. Он был поглощен мыслями о том политическом устройстве, которое создавалось его руками, а мать Александра ничего не заботило, кроме собственного величия и славы. Олимпиада скрывала ненависть к мужу под маской материнской заботы, якобы беспокоясь о будущем сына. В 337 г. до н. э. Филипп, по обычаю царей тех времен, женился еще раз. Его второй женой стала местная уроженка, Клеопатра, «в которую он был страстно влюблен», и теперь Олимпиаду уже ничто не могло сдержать.

Плутарх приводит в биографии Александра описание той постыдной сцены, которая произошла на свадьбе Филиппа и Клеопатры. Во время праздничного пира было выпито много вина, и у Аттала, отца невесты, который «потерял разум от выпитого», вырвались слова, выдавшие общую неприязнь македонян к Олимпиаде и к Эпиру. Он надеется, сказал македонянин, что этот брак принесет Македонии подлинного наследника. Тогда Александр, не вынеся оскорбления, закричал: «Так кто же тогда я?» и швырнул свою чашу в Аттала. Взбешенный Филипп вскочил и, как пишет Плутарх, хотел вытащить меч и броситься на сына, но лишь покачнулся и упал. Александр, ослепленный гневом и ревностью, принялся насмехаться над отцом:

«Македоняне, — сказал он, — вот тот полководец, который собирается пройти от Европы до Азии! Да он не может дойти от одного стола до другого!»

Какая живая сцена — неуклюжее движение, вспыхнувшие лица, звенящий от гнева голос юноши! На следующий день Александр с матерью покинул Македонию — и Филипп не сделал ничего, чтобы удержать их. Олимпиада уехала к себе в Эпир, Александр отправился в Иллирию, откуда впоследствии Филипп убедил его вернуться.

Новые неприятности не заставили себя долго ждать. У Александра был слабоумный брат, Арридей, замуж за которого персидский наместник Карий хотел отдать свою дочь.

«Друзья Александра и его мать снова стали внушать ему подозрения, хотя и совершенно необоснованные, что такой благородной парой, и последующей за этим поддержкой, Филипп приготовил Арридею царский венец. Александр, обеспокоенный подозрениями, послал некоего Фессала, трагического актера, в Карию, предложив этому вельможе отвергнуть Арридея, который был незаконнорожденным и к тому же не сполна разумен, а вместо этого породниться с законным наследником царства. Пиксодар был несказанно рад этому предложению. Но Филипп, лишь только проведал об этом, тут же отправился в покои Александра, взяв с собой Филоту, сына Пармениона, одного из наиболее близких его товарищей, и в его присутствии стал корить Александра, называя его человеком низменным, недостойным царства, раз он решил быть зятем карийцу, рабу царя варваров. Вместе с тем Филипп написал коринфянам, требуя, чтобы они заковали в цепи и прислали ему Фессала. Он выслал и некоторых других товарищей сына — Гарпала и Неарха, Эригия и Птолемея. Но Александр затем снова призвал их и принял с большими почестями».

Есть что-то очень трогательное в этой истории об отце, взывающем к благоразумию любимого сына, стараясь пробиться к нему сквозь паутину клеветы и домыслов, которыми опутано его воображение.

Филипп был убит на свадьбе своей дочери с ее дядей, царем Эпира и братом Олимпиады. Он шел в праздничной процессии, направлявшейся к театру, когда один из его телохранителей пронзил его мечом. Убийца приготовил лошадь для бегства, и ему удалось бы уйти, но нога лошади запуталась в лозе дикого винограда. Споткнувшись, она сбросила его, вскоре подоспели и преследователи…

Так в возрасте двадцати лет Александр стал царем Македонии и мог больше не беспокоиться о судьбе своего наследства.

Олимпиада вернулась в Македонию и могла считать себя полностью отомщенной. Говорят, она настаивала на таких же пышных похоронах убийцы, как и для Филиппа.

В Греции это событие вызвало нескрываемое ликование. Демосфен, когда эта новость дошла до него, появился в народном собрании Афин в лавровом венке, несмотря на то что всего семь дней миновало со дня смерти его собственной дочери.

Как бы Олимпиада не поступила с убийцей своего мужа, историки не сомневаются в том, какая участь постигла ее соперницу, Клеопатру. Как только Александру случилось отлучиться (ему сразу же пришлось заняться восстанием горцев), новорожденный ребенок Клеопатры был убит прямо в руках у матери, а затем и сама Клеопатра была задушена. Говорят, что это крайнее проявление женских эмоций потрясло Александра. Однако это не помешало ему оставить свою мать в Македонии и наделить ее весьма значительной властью. Олимпиада писала сыну письма, делилась своим мнением по политическим и религиозным вопросам, он же выказывал ей должное расположение, отправляя значительную часть захваченных на войне ценностей.

Нам важны эти детали потому, что без них невозможно понять историю. Огромный мир лежал между Индией и Адриатикой, готовый, как никогда прежде, к единству, к единому правлению. Государственное устройство Персидской империи, с ее дорогами, почтовыми станциями, ее всеобщим миром и процветанием, полностью созрело для того, чтобы на эту плодородную почву были привиты достижения греческой цивилизации. И вот мы узнаем, какого рода людям выпали эти невиданные возможности. Вот перед нами Филипп, выдающийся и благородный человек, и при этом пьяница, неспособный навести порядок у себя дома. Вот Александр, во многом значительно более одаренный, чем любой из его современников, — а также тщеславный, подозрительный и вспыльчивый, разум которого был беспощадно испорчен его матерью.

Мы постепенно начинаем представлять, каким может быть наш мир, какие перспективы ожидают человечество, если мы созреем для этих перспектив. Нас и Александра разделяют какие-то семьдесят поколений, а между нами и нашими предками, дикарями-охотниками, которые жарили свою еду на углях или просто ели ее сырой, — всего четыре или пять сотен поколений. Стоит только разбудить в любом из мужчин или женщин ревность и страх, разозлить или напоить — налитые кровью глаза пещерного человека будут смотреть на нас и сегодня. У нас есть письменность и образование, знание и сила, мы укротили диких животных и овладели молнией. Мы приручили и облагородили животных, но нам еще предстоит приручить и облагородить самих себя.

С самого начала своего правления Александр показал, как хорошо он впитал замыслы своего отца и как велики его собственные способности. Для рассказа о том, как прошла его жизнь, понадобится карта известного тогда мира. Поначалу, получив заверения Греции, что именно он остается главнокомандующим объединенных греческих сил, Александр прошел через Фракию к Дунаю, переправился через эту реку и сжег скифскую деревню. Он стал вторым из великих правителей, который вторгся на скифские земли за Дунаем. Затем он снова пересек Дунай, пошел на запад и вернулся в Македонию через Иллирию. К этому времени восстали Фивы, и свой следующий удар он нанес в Греции.

Фивы, конечно же не поддержанные Афинами, были взяты штурмом и разграблены. С захваченным городом Александр обошелся с крайней жестокостью. Все дома, кроме храма и дома поэта Пиндара, были снесены, а тридцать тысяч жителей проданы в рабство. Вся Греция содрогнулась в страхе, и Александр мог свободно начинать персидскую кампанию.

Разрушение Фив выдает склонность нового вершителя судеб мира к приступам неконтролируемой жестокости. Слишком тяжел был этот удар, чтобы легко от него оправиться. Совершить такой поступок мог только варвар. Если стремление к бунту и было подавлено, то в той же степени — и стремление к сотрудничеству. На время греческие города занимают бездеятельную позицию, не вмешиваясь и не помогая Александру. Они не дали ему своих кораблей, что немало затруднило отправку его войск в Азию.

У Плутарха мы находим историю о резне в Фивах: об одном из македонских командиров и фиванской женщине. Случившееся якобы свидетельствует в пользу Александра, но на деле показывает, насколько конфликтовали между собой здоровая и безумная стороны его личности. Этот воин, вместе с остальными, предавался разграблению города. Ворвавшись в дом к одной женщине, нанеся ей непередаваемые словами оскорбления, он, наконец, стал допытываться, не припрятала ли она где-нибудь золота или серебра. Та отвечала, что все свои богатства она бросила в колодец, провела его к нему, а когда солдат нагнулся, чтобы заглянуть в колодец, внезапно толкнула его и убила, бросая вниз тяжелые камни. Солдаты, занимавшиеся грабежом вместе со своим предводителем, схватили и повели ее прямиком на суд к Александру.

Перед царем она держалась с не меньшим хладнокровием и достоинством. К тому времени разрушительный импульс, который спровоцировал это массовое злодеяние, уже ослабел, так что Александр не только освободил фиванку, но даже вернул ей семью и имущество. Плутарх объясняет это великодушием Александра. Но здесь все обстоит сложнее. Именно Александр потерял рассудок, полностью ограбил и поработил Фивы. Тот недалекий македонянин, свалившийся в колодец, лишь выполнял приказ своего царя, предаваясь грабежу и насилию. Но разве, будучи в здравом рассудке, командир приказывает сначала творить расправу, а затем награждает того, кто убил исполнителя этого приказа?! Незначительный проблеск раскаяния в случае с этой женщиной, весь облик которой, надо думать, был исполнен трагического достоинства и красоты, — слабое оправдание уничтожения целого города.

Безумие Олимпиады сочеталось в Александре со здравым умом Филиппа и Аристотеля. Все случившееся в Фивах, очевидно, стало серьезным потрясением для рассудка Александра. Впоследствии, если ему приходилось встречать фиванцев, он старался оказывать им особые почести. Нужно отдать ему должное, призрак Фив неотступно следовал за ним.

Однако воспоминания о Фивах не спасли три других города от подобной участи. Он приказал разрушить Тир, Газу и еще один город в Индии, где во время штурма его в честном поединке сбили с ног и ранили. Здесь Александр не оставил в живых ни одной Души, не пощадил даже детей. Должно быть, он очень сильно испугался, раз решил так жестоко отомстить.

В начале войны на стороне персов было значительное преимущество — они были хозяевами на море. Корабли афинян и их союзников беспомощно сновали от острова к острову. Александру, чтобы попасть в Азию, пришлось идти в обход и переправляться через Геллеспонт. Но, слишком углубившись на территорию Персидской империи, он рисковал оказаться полностью отрезанным от своих тылов. Его первой задачей было, следовательно, лишить противника превосходства на море, а это можно было сделать, пройдя вдоль побережья Малой Азии, захватывая один за другим порты, пока морские опорные пункты персов не оказались бы в его руках.

Если бы персы избегали сражений и пытались, насколько возможно, растянуть его коммуникации, они, возможно, смогли бы его разгромить. Но персы поступили иначе. Персидская армия, численно не намного превосходившая македонскую, дала бой на берегу реки Граник (334 г. до н. э.) и была разбита. Теперь Александр смог без помех взять Сарды, Эфес, Милет и после упорной осады — Галикарнас. При этом персидский флот все время угрожал ему с правого фланга, но так и не смог ничего предпринять.

В 333 г. до н. э., продолжая свои атаки на морские базы персов, Александр прошел вдоль малоазийского побережья, вплоть до залива, который сейчас называется Александретта (Искендерун). Огромная персидская армия, которой командовал сам царь Дарий III, находилась в Сирии на большой равнине, отделенной горами от побережья, где пролегал маршрут армии македонян. Александр успел сблизиться со своим противником, прежде чем ему или персам стало ясно, что их войска находятся рядом. Разведка, очевидно, была одинаково плохо поставлена как у персов, так и у греков.

Воинство персов была огромным, многолюдным, плохо организованным сборищем солдат, вьючных животных, обоза и так далее. Дария, к примеру, сопровождал его гарем, при нем было великое множество рабов, музыкантов, танцовщиц и поваров. Многие из персидских военачальников везли с собой свои семьи, чтобы те могли посмотреть, как будет идти охота на пришельцев-македонян.

Воинов для этой армии набирали из всех провинций Персидской империи. У них не было ни опыта совместных действий, ни единого плана. Увлекшись замыслом отрезать Александра от Греции, Дарий двинул это несметное войско через горы к морю. Ему посчастливилось перейти через горные проходы, не встретив сопротивления, и он расположился лагерем на Исской равнине между горами и берегом.

Там Александр развернул свои боевые порядки и ударил по войскам Дария (333 г. до н. э.). Кавалерийская атака и фаланга вдребезги разнесли его наспех сколоченное воинство, как камень разбивает бутылку. Его разгром был полным. Дарию удалось выбраться из своей боевой колесницы — далеко не самого современного на тот момент военного средства — и спасаться верхом, оставив даже свой гарем в руках Александра.

Все, что нам известно об Александре после этой битвы, показывает его с самой лучшей стороны. Он был сдержан и великодушен. С персидскими царевнами он обошелся предельно учтиво. И эта победа не вскружила ему голову: он продолжал неукоснительно следовать намеченному плану. Александр не стал преследовать Дария и позволил ему бежать в Сирию, а сам продолжил свой поход на морские базы персов — на финикийские города Тир и Сидон.

Сидон сдался ему без боя, Тир оказал сопротивление.

Именно осада и взятие Тира более чем что-либо еще свидетельствуют о великом полководческом таланте Александра. Македонскую армию создал его отец, но сам Филипп никогда не был особо успешен в осаде городов. Александр еще шестнадцатилетним юношей видел, как укрепленный город Византии на Босфоре отразил приступ его отца. Теперь же Александр был один на один с городом, который славился своей неприступностью и выдерживал одну осаду за другой, — с городом, который Навуходоносор Великий не мог взять четырнадцать лет. В том, что касалось удерживания осад, семитские народы держали пальму первенства.

Тир в те времена располагался на острове в километре от берега, а его флот еще не знал поражений. Но Александр многому сумел научиться во время взятия укреплений Галикарнаса. Он привлек к планированию и подготовке осады механиков Кипра и Финикии. На его сторону перешел и сидонский флот. Позднее царь Кипра прибыл к нему со ста двадцатью кораблями, которые дали ему полное преимущество на море. В дополнение к этому великий Карфаген, то ли рассчитывая на силы города-матери, то ли в знак неповиновения и к тому же связанный собственной войной в Сицилии, не прислал Тиру помощи.

Александр начал с того, что соорудил насыпь от материка к острову. Эта дамба сохранилась и до наших дней. Когда насыпь подошла вплотную к стенам Тира, он окружил их своими осадными башнями и стенобитными орудиями. Напротив стен стали на якорь корабли, на которых также были возведены башни и тараны. Жители Тира пытались поджечь брандерами (судами, начиненными взрывчаткой) корабли этой объединенной флотилии и отваживались на вылазки из двух своих гаваней. Но во время одной из таких вылазок, намереваясь атаковать кипрские корабли, они сами попали в ловушку и сильно пострадали. Множество их кораблей было протаранено, одну большую галеру с пятью рядами весел и одну с четырьмя сразу же взяли на абордаж. Наконец, в крепостной стене удалось пробить брешь, и македоняне, высыпавшие из трюмов кораблей, ринулись на штурм города.

Эта осада продолжалась семь месяцев. Газа продержалась два. Взятие каждого города сопровождалось резней, грабежом и продажей тех, кто остался в живых, в рабство. К концу 332 г. до н. э.

Александру покорился и Египет, и теперь его владычество на море было безоговорочным. Греция, все это время колебавшаяся, какую политику ей избрать, решила, наконец, что ее место на стороне Александра. Совет греческих полисов в Коринфе присудил вручить своему «предводителю» золотой венец победителя. С этого времени греки были с македонянами.

На сторону македонян стали и египтяне. Но они с самого начала были на стороне Александра. Египет провел под персидским владычеством почти двести лет, и приход Александра для них означал только смену хозяев; но в целом это была перемена в лучшую сторону. Вся страна сдалась, не оказав никакого сопротивления. Александр с величайшим почтением отнесся к верованиям египтян. Он не стал разворачивать мумий, как Камбиз, не позволял себе никаких вольностей с Аписом, священным быком Мемфиса. Здесь, среди величественных храмов, Александр соприкоснулся с мистической и иррациональной религиозностью, которая напомнила ему о таинствах его матери, оставивших неизгладимый отпечаток на его детстве. Все четыре месяца, что он провел в Египте, продолжались его заигрывания с религией египтян.

Не будем забывать, что он был еще очень молод и к тому же его разделенный разум не знал покоя. Крепкое физическое здоровье, склонность к физическим упражнениям, занятиям военным делом и рассудительность, унаследованные им от отца, сделали его великим воином; учение Аристотеля привило ему живой интерес и склонность к знанию. Он разрушил Тир, но в Египте, в дельте Нила, основал Александрию — новый город, взявший на себя роль этого древнего торгового центра. На север от Тира, возле Исса, он основал второй порт, Александретту (Искендерун). Оба эти города процветают и в наши дни, а Александрия одно время, вероятно, была самым большим городом мира. Из этого следует, что место для городов выбиралось со знанием дела.

Но Александру также была присуща впечатлительность и эмоциональная неустойчивость его матери, и с его созидательной работой уживались самые невероятные затеи на религиозной почве. Его разум оказался покорен богами Египта. Александр проделал путь в четыреста миль к отдаленному оазису, где находился оракул Амона. Ему страстно хотелось развеять свои сомнения — кто же в действительности был его настоящий отец? Воображение Александра разожгли намеки и туманные речи его матери о некой тайне, с которой связано его появление на свет. Разве мог Филипп Македонский, простой смертный, на самом деле быть его отцом?!

На протяжении почти четырех столетий Египет оставался страной, с политической точки зрения, ничтожной. Им правили то эфиопы, то ассирийцы с вавилонянами и, наконец, персы.

По мере того как унижения реального мира становились все нестерпимее, их прошлое, мир их былого величия все больше значил в глазах египтян. Самоуверенная религиозная пропаганда, словно прорвавшийся гнойник, черпает свои силы в подобном человеческом унижении. Побежденному всегда есть, чем ответить торжествующему победителю: «Твои победы — ничто перед величием подлинных богов».

Так вышло и с сыном Филиппа Македонского, предводителем похода, повелителем Греции. Древняя страна заставила его почувствовать собственную незначительность перед величием гигантских храмов. Вдобавок болезненное сочетание нормальных для каждого молодого человека амбиций бросалось в глаза каждому, кто хотел сыграть на этом с выгодой для себя. С какой, должно быть, благодарностью Александр открыл, что он не просто смертный, добившийся успеха, не один из заурядных современников-греков. Нет, он древнего и божественного происхождения, сын бога, бога-фараона, сын Амона-Ра!

Нельзя сказать, чтобы молодой человек поверил в это безоговорочно. У него бывали и более здоровые периоды, когда все происшедшее воспринималось почти как розыгрыш. В компании македонян и греков его божественное происхождение казалось ему самому сомнительным. Если вдруг случалось в такой момент услышать раскаты грома, насмешник Аристарх обычно спрашивал его: «Не хочешь ли и ты сделать нечто подобное, о, сын Зевса?» Но эта безумная идея все же закрепилась с той поры у него в сознании, чтобы под воздействием вина или лести снова и снова вспыхивать с новой силой.

Следующей весной (331 г. до н. э.) он вернулся в Тир и направился в Ассирию, оставив Сирийскую пустыню по правую сторону от себя. Возле руин забытой Ниневии он встретил огромную персидскую армию, которая ожидала его, восстанавливаясь после сражения при Иссе. Это снова было огромное сборище разнородных отрядов, и главную ставку персы опять делали на использование своего устаревшего оружия — боевых колесниц. Их в войске Дария насчитывалось около двух сотен. Каждая колесница была оснащена серпами, прикрепленными к колесам, оси и корпусу колесницы. Насколько мы можем судить, такая колесница приводилась в движение упряжкой из четырех лошадей. Было очевидно, что колесницу легко вывести из строя, если хотя бы одна из лошадей будет ранена дротиком или стрелой.

Против нарушенного строя пехоты или беспорядочной свалки, где каждый сражается сам за себя, подобное оружие было бы превосходным, но Дарий начал сражение, направив колесницы на кавалерию и легкую пехоту. Только немногим из этих колесниц удалось дойти до рядов македонян. Те же, которым это удалось, были с легкостью отброшены или опрокинуты; для того чтобы сберечь строй, на выбранной македонянами позиции было достаточно места для маневра. Хорошо обученные македоняне по диагонали прошли через персидские ряды, не потеряв при этом свой порядок. Персы, следуя за этим движением на фланг, открыли бреши в своем строю. Внезапно натренированная македонская конница устремилась в один из этих разрывов и смела центр персидского войска. Немедленно за этим последовала атака македонской пехоты. Центр и левое крыло персов оказались смяты.

Какое-то время легкая кавалерия правого фланга персов успешно теснила левый фланг Александра, но лишь для того, чтобы быть разорванной в клочья конницей из Фессалии, которая к этому времени почти не уступала своему македонскому образцу.

Персидское воинство утратило всякое сходство с армией. Оно превратилось в несметное множество бегущих людей, даже не пытавшихся сгруппироваться. Сквозь пыль и толпы спасавшихся бегством персов проносились победители, разя направо и налево, пока ночь не остановила побоище. Дарий бежал одним из первых.

Таким было сражение у Гавгамел. Оно произошло 1 октября 331 г. до н. э. — мы знаем точную дату, потому что спустя одиннадцать дней после него прорицателей, как персов, так и греков, сильно обеспокоило случившееся лунное затмение.

Дарий бежал на север в страну мидян. Александр вошел в Вавилон.

Древний город Хаммурапи (правившего семнадцатью веками ранее), Навуходоносора Великого и Набонида, в отличие от Ниневии, процветал и не утратил своего былого значения. Как и египтян, вавилонян не слишком волновал переход власти от персов к македонянам. Храм Бела-Мардука лежал в руинах, теперь это была каменоломня, которую разбирали по камню на новые постройки. Но традиция халдейских жрецов все еще была жива, и Александр пообещал отстроить здание.

Затем он направился в Сузы, когда-то главный город исчезнувших и забытых эламитов, а теперь персидскую столицу.

Следующая остановка была в Персеполе — там, в разгар пьяного разгула, Александр сжег дотла огромный дворец Царя царей. Позднее он объявил, что это была греческая месть за сожжение Афин Ксерксом.

Так начинался новый этап в истории Александра. Следующие семь лет он странствовал с армией, состоявшей в основном из македонян, по северным и восточным окраинам известного тогда мира. Поначалу это было преследованием Дария. Но чем это стало после? Было ли это систематическим исследованием мира, который он намеревался сплотить в один великий порядок, или это было погоней за тенью? Его солдаты и приближенные были убеждены во втором и, наконец, остановили этот поход — уже за пределами Инда. Если посмотреть на карту, становится ясно, что это была охота за тенью — бесцельная, ведущая в никуда.

Правление Дария вскоре подошло к своему скорбному завершению. После сражения у Гавгамел его собственные военачальники восстали против слабости и беспомощности своего царя. Они насильно увезли его с собой, несмотря на желание Дария сдаться на милость победителя. Своим предводителем они выбрали Бесса, сатрапа Бактрии. Итогом стало отчаянное преследование каравана, в котором держали плененного Царя царей.

С рассветом, после преследования, продолжавшегося всю ночь, вдалеке показался караван. Погоня превратилась в стремительный рывок. Бесс и его сообщники бросили поклажу и женщин; они избавились и еще от одной помехи. Возле пруда, в стороне от дороги один из македонских солдат обнаружил брошенную повозку, запряженную мулами. В ней лежал Дарий, со свежими кровоточащими ранами, умирающий от потери крови. Он отказался последовать за Бессом, отказался сесть верхом на лошадь, которую подвели ему. После этого его приближенные пронзили его в нескольких местах копьями и так бросили умирать. Дарий попросил у своих преследователей воды. Что еще он мог сказать, мы не знаем. Историки сочинили за него совершенно немыслимую предсмертную речь. Но на самом деле он, вероятно, мало что мог сказать.

Когда вскоре после рассвета подъехал Александр, Дарий был уже мертв…

Для того, кто пишет всемирную историю, маршрут походов Александра представляет отдельный интерес, связанный не только с тем, что они проливают свет на особенности его характера. Так же, как кампания Дария I приподняла занавес за пределами Греции и Македонии и показала нам фрагменты того молчаливого северного фона, на котором развивалась история ранних, оставивших по себе память цивилизаций, — так теперь кампания Александра приводит нас в регионы, о которых в ту пору не существовало никаких достоверных сведений.

Мы узнаем, что это были не пустынные регионы, а земли, где кипела своя неповторимая жизнь.

Александр прошел до каспийских берегов, откуда затем проследовал на восток через ту местность, которая теперь называется Западный Туркестан. Он основал город, известный ныне как Герат; отсюда он пошел на север к Кабулу и к нынешнему Самарканду, в горы Центрального Туркестана. Он возвращался по южному пути и прошел в Индию через Хайберский перевал. В верховьях Инда он дал сражение — ему противостоял один из индийских раджей, Пор, отличавшийся очень высоким ростом и благородством. Македонской коннице пришлось иметь дело с армией, у которой были боевые слоны, но и в этот раз победа была за македонянами.

Возможно, Александр так и пробивался бы все дальше на восток, через пустыни и джунгли, к долине Ганга, но его войска отказались идти дальше. Если бы это не произошло, Александр так бы и шел вперед, пока не затерялся бы где-нибудь на востоке. Но его заставили повернуть обратно.

Александр построил флот и спустился к устью Инда. Там он разделил свои силы. Основные части он повел вдоль пустынного побережья к Персидскому заливу. На пути македоняне столкнулись со страшным зноем, голодом и жаждой: многих людей они потеряли из-за нехватки питьевой воды. Флот следовал за Александром по морю и воссоединился с основными силами у входа в Персидский залив.

На протяжении этого шестилетнего похода Александр давал сражения, покорял многие неизвестные народы и основывал города. Он увидел мертвое тело Дария в июне 330 г. до н. э., а вернулся в Сузы в 324 г. до н. э. В империи, которую он оставил, углубившись в Индию, воцарился хаос. Провинциальные сатрапы собирали свои собственные армии, Бактрия и Мидия восстали, Олимпиада сделала невозможным какое-либо действенное управление Македонией. Гарпал, царский казначей, бежал, прихватив все, что можно было унести из царской сокровищницы, и направился в Грецию, подкупая всех на своем пути. Говорят, кое-что из этих денег перепало и Демосфену.

Но прежде чем мы перейдем к завершающей главе истории Александра, нужно сказать несколько слов о тех северных регионах, через которые ему довелось пройти. Все эти земли, от Дуная через всю Южную Россию и до Восточно-Каспийского региона, вплоть до горного массива Памира, населяли родственные племена и народы, находившиеся примерно на одной стадии развития и по большей части арийские по языку и нордические по происхождению. У них было мало городов — в основном они вели кочевой образ жизни. Временами они оседали и переходили к возделыванию земли. Конечно, в Центральной Азии происходило смешение арийских племен с монголоидными, но монголоидные племена в те времена еще не были преобладающими в этих местах.

Последние десять тысяч лет в этой части света происходил обширный процесс пересыхания и подъема земель. До этого времени здесь, возможно, существовал постоянный водный барьер между бассейном Оби и Аралокаспийским регионом. По мере его пересыхания и по мере того, как болотистая земля превращалась в лесостепь, здесь постепенно встречались и смешивались нордические кочевники с запада и монголоидные кочевники с востока. Очевидно, что на этих великих пространствах скапливалось великое множество самых разных кочевых народов и племен. Они не старались держаться тех земель, на которых кочевали. Их жилищем были шатры и крытые повозки, а не дома. Непродолжительный плодородный период или приостановка межплеменных столкновений при сильном вожде — и эти племена значительно прибавляли в численности. Затем двух-трех тяжелых лет бывало достаточно, чтобы вся эта масса людей снова снималась с места в поисках пропитания.

Еще до зари письменной истории в этом регионе между Дунаем и Китаем постоянно скапливались огромные массы людей. И с таким же постоянством, как дождливая туча проливается дождем, из этого региона обрушивались шквалы нашествий кочевников на запад и на восток. Словно грозовая туча над мирным ландшафтом, этот регион постоянно грозил все новыми и новыми осадками — нашествиями. Мы уже обращали внимание, как упорно, словно моросящий дождь, кельтские племена пробивались на запад, как италийцы, греки и их сородичи — фригийцы и македоняне переселялись на юг. Мы видели также и киммерийцев, которые, как неожиданный ураган, обрушились на Малую Азию; как скифы, мидяне и персы хлынули на юг; мы видели и арийское наводнение в Индии. Примерно за столетие до Александра произошло новое вторжение кельтских племен в Италию, которые осели в долине реки По.

Эти различные народы вышли из тени своей северной прародины на свет истории, а степной резервуар тем временем продолжал копить силы для новых осадков.

Поход Александра в Центральную Азию открыл для нас новые, прежде не встречавшиеся нам имена: парфян, народ всадников, вооруженных луками, которым суждено было сыграть важную роль в истории через столетие-другое, и бактрийцев, разводивших верблюдов в своей пустынной стране. Повсюду войскам Александра встречались арийские народы. О существовании диких монголоидных племен к северо-востоку они даже не подозревали. Никто и вообразить не мог, что существует еще одна подобная «туча» за землями скифов и их сородичей, которая в свое время принесет новую грозу — новые набеги кочевников на запад и на юг, которые увлекут за собой встретившихся на их пути скифов с родственными им народами. О существовании гуннов знали только китайцы; ни в западном Туркестане, ни где-либо еще в Центральной Азии не было ни тюрков, ни татар.

Этот взгляд на положение дел в западном Туркестане IV в. до н. э. — один из наиболее интересных результатов похода Александра. Другой — это его рейд через Пенджаб. С точки зрения рассказчика историй, любопытно предположить, что бы произошло, если бы он вошел в долину Ганга. Как следствие в нашем распоряжении были бы независимые сведения греческих авторов о том, как выглядела жизнь в древней Бенгалии. Впрочем, на эту тему существует значительная литература на различных языках Индии, которая повествует об индийской истории и жизни индийского общества, ее только нужно сделать доступной европейскому читателю.

Шесть лет продолжалось бесспорное владычество Александра над Персидским царством. Ему уже исполнился тридцать один год. За эти шесть лет им было создано очень мало нового. Александр особенно не вмешивался в управление персидскими провинциями, назначая только новых сатрапов или сохраняя прежних. Дороги, порты, организация жизни империи в целом оставались теми же, что и при Кире, его великом предшественнике. В Египте Александр всего лишь поменял прежних наместников на новых. В Индии он нанес поражение Пору, но тот сохранил свое царство, разве что именовался теперь у греков сатрапом.

Александр, правда, основал несколько городов, и некоторым из них суждено было стать великими городами. Только Александрии он основал семнадцать. Названия многих из них со временем изменились на другие: Кандагар (Искендер) и Секундерабад. Но он разрушил Тир, а с ним и безопасность морских путей, которые вели прежде в главные морские ворота Месопотамии.

Историки говорят, что Восток был эллинизирован Александром. Но Вавилония и Египет и до его походов имели самые тесные отношения с греческим миром. Александр не был причиной эллинизации, он был ее составной частью. Какое-то время весь этот конгломерат государств, от Адриатики до Инда, находился под единым правлением; в этом ему удалось воплотить в жизнь мечты Исократа и Филиппа, своего отца. Но было ли суждено созданному им единству стать долговременным и прочным или, как уже бывало, остаться блистательным, но недолговечным пустоцветом?

Александр не прокладывал дорог, не создавал надежных морских коммуникаций. Было бы несправедливо обвинять его в том, что он не занялся созданием общей культуры. В те времена еще никто не представлял, что империи должны быть сцементированы общей культурой. Но он не окружил себя группой искусных политиков, не думал он и о преемнике. Он не создал никакой традиции — ничего, кроме легенды вокруг своего имени. Представить, что мир будет жить, как жил, и после него, и не будет жить одними лишь разговорами о его величии, — было выше его умственных возможностей. Он был все еще молод, это правда. Но еще до того, как Филиппу исполнился тридцать один год, он уже думал о воспитании Александра.

Был ли вообще Александр государственным деятелем?

Некоторые ученые уверяют нас, что это так; что, возвратившись в Сузы, он планировал создание могущественной мировой империи, представляя ее не как покорение мира македонянами, но как объединение разнородных культур в единый сплав. По крайней мере, один из поступков Александра дает основания для этой версии. Он устроил грандиозное празднество — бракосочетание, в котором он и девяносто его военачальников и друзей взяли в жены лучших персидских невест. Сам он женился на дочери Дария, несмотря на то что у него уже была жена-азиатка, Роксана, дочь правителя Самарканда. Эта женитьба была превращена в пышное торжество. Кроме того, все из македонских солдат, кто женился на азиатках, а таких насчитывалось несколько тысяч, получили от своего царя щедрые подарки. Названо все это было «бракосочетанием Европы и Азии» — чтобы два континента объединились, как писал Плутарх, «в законном супружестве и в общности потомства».

Следующим шагом Александра стало обучение специально отобранной молодежи, отпрысков персидской знати и северян — бактрийцев, парфян и других, военной тактике и построению македонской фаланги и конницы. Было это также задумано для слияния Европы и Азии или же для того, чтобы избавиться от своих строптивых македонян? Те, во всяком случае, пришли именно к такому выводу и взбунтовались. Александру стоило немалых усилий, чтобы успокоить их и убедить принять участие в общем для македонян и персов празднестве. Историки в этой связи придумали для него долгую и витиеватую речь, но по сути он дал понять македонянам, что больше не задерживает их, если они хотят уйти. И не объяснил, как и за какие средства им возвращаться домой из Персии. Пошумев три дня, они уже просили его о прощении.

Вот еще один повод для вполне предметной дискуссии. В самом ли деле Александр планировал слияние народов или он просто увлекся помпой, созданием ореола божественности вокруг правителя — непременным атрибутом восточной монархии — и хотел избавиться от европейцев, для которых он был всего лишь царем-предводителем? Историкам — его современникам, и тем, кто жил чуть позднее, было известно многое об этой последней альтернативе. Они в один голос утверждают, что Александр отличался исключительным тщеславием. Из их рассказов мы узнаем, как он начал надевать мантии и тиару персидского монарха. «Поначалу он выходил в таком облачении только перед варварами и в узком кругу, но потом стал появляться так на виду у всех, когда принимался за рассмотрение дел». Впоследствии он стал требовать восточного поклонения и от своих друзей.

Не только это свидетельствует об огромном личном тщеславии Александра. Его рисованные и скульптурные изображения создавались довольно часто, и Александр всегда представал в образе прекрасного юноши, с чудесными локонами, откинутыми назад с широкого лба. До этого большинство мужчин носило бороду, но Александр, влюбленный в свою очаровательную молодость, не разделял этой моды. В тридцать два ему больше нравилось походить на мальчика: он брил лицо, и тем установил новую моду в Греции и Италии, которая сохранялась и много столетий спустя.

Последние годы жизни Александра изобилуют историями о его жестокости и тщеславии. Он прислушался к наговорам на Филоту, сына Пармениона, одного из самых доверенных своих военачальников. Говорили, что Филота хвастался одной женщине, своей любовнице, что Александр — просто мальчишка, что если бы не такие люди, как он и его отец, то не было бы никакого завоевания Персии, и далее, в том же духе. В этом доносе была определенная доля правды. Женщину привели к Александру, и он выслушал ее признания. Впоследствии Филота был обвинен без веских доказательств в организации заговора, подвергнут пыткам и казнен.

Затем Александр позаботился и о Парменионе, двое других сыновей которого погибли за него в сражениях. Он отправил своих приспешников прикончить старика, прежде чем тот узнает о смерти сына! А ведь Парменион был одним из наиболее доверенных военачальников Филиппа, именно Парменион вел македонские войска в Азию перед тем, как убили Филиппа.

В том, что в основе этой истории лежат подлинные события, нет никаких сомнений, как и в обстоятельствах казни Каллисфена, племянника Аристотеля. Тот не захотел воздавать божественные почести Александру и «всем своим видом показывал, что он отвергает тиранию, в то время как другие молодые люди следовали за Александром, как если бы он был одним свободным из многих тысяч».

В одном ряду с подобными инцидентами очень показательная история о том, как в пьяной ссоре был убит Клит. Монарх и его приближенные предавались усиленному пьянству, и выпитое развязало им языки. Шумные и несдержанные разговоры состояли главным образом в выражении лести в адрес «молодого бога» и злословии Филиппа, и все эти речи Александр принимал с довольной улыбкой. Это пьяное самодовольство вызвало раздражение у македонян, участвовавших в попойке, и Клит, молочный брат Александра, не выдержал. Он стал с горячностью укорять Александра в том, что тот променял своего отца Филиппа на Аммона и что на его пирах нет места свободному человеку, только рабам и варварам. Началась шумная перепалка, и чтобы уберечь Клита от неприятностей, друзья вытолкали его из пиршественного зала. Но Клит был настолько пьян, что уже не отдавал себе отчета в своих действиях. Он решил вернуться через другой вход, и все услышали, как он, приближаясь, цитирует Еврипида «грубым и непочтительным тоном»:

При этих словах Александр выхватил копье у одного из стражников и пронзил Клита, когда тот откинул занавес, чтобы войти в зал…

Не остается ничего, кроме как поверить, что такой и была атмосфера, в которой проходила жизнь молодого покорителя мира. Тогда история о неистовой и безжалостной демонстрации скорби по одному из ближайших друзей и соратников, Гефестиону, не может быть полностью выдуманной. Если эта история правдива или отчасти правдива, она свидетельствует о разуме, утратившем равновесие и полностью поглощенном личными переживаниями. Для него империя была не более чем средством для эгоизма и выставления напоказ своих эмоций, а ее ресурсы — материалом для причуд того сорта «великодушия», при котором до нитки обирают тысячи людей, чтобы добиться восхищения у одного потрясенного поклонника.

Заболевшему Гефестиону была предписана строгая диета, но пока его врач был в театре, он съел жареную дичь и выпил бутыль охлажденного вина, после чего и умер. Горе Александра не знало границ, и о том, что царь скорбит, должна была узнать вся империя. Александр утратил последнюю каплю разума, — о чем говорит хотя бы то, что он приказал распять врача! Кроме того, приказано было остричь гривы всех мулов и лошадей в Персии и снести зубцы на крепостных стенах у всех близлежащих городов. На долгое время он запретил музыку в своем лагере, а захватив несколько деревень народа коссеев, распорядился убить всех взрослых в качестве жертвоприношения на могиле Гефестиона. На погребальные торжества он выделил ни больше ни меньше десять тысяч талантов. Для тех времен это была огромная сумма. Ничто из этих поступков не прибавило славы Гефестиону, но зато потрясенный мир увидел, что это такое, когда скорбит Александр.

Пусть эта последняя история или одна из подобных ей окажется выдумкой, искажением или преувеличениям. Говорят они об одном и том же.

В июне 323 г. до н. э. в Вавилоне, после очередной попойки, на Александра напала лихорадка, ему стало плохо, и он вскоре умер. Александру было всего тридцать три года от роду. И тотчас же мировая империя, которую он завоевал и держал в руках, как ребенок, который схватил и не выпускает из рук дорогую вазу, пала и разбилась на куски.

Единый мировой порядок, каким бы он ни рисовался в воображении людей, стал невозможен с его смертью. Далее последовала совершенно варварская история автократии и неразберихи. Провинциальные правители взяли власть в свои руки. За несколько лет погибла вся семья Александра. Его жена — дочь бактрийского царя Роксана — поспешила устранить свою соперницу, дочь Дария. Роксана вскоре после смерти мужа родила ему сына, которого также назвали Александром. Прошло несколько лет, и он был убит вместе с Роксаной в 309 г. до н. э. Геркулес, другой и единственный оставшийся в живых сын Александра, также был убит. Эта же участь ждала и Арридея, его слабоумного единокровного брата. Плутарх повествует о последнем непродолжительном периоде, когда Олимпиада еще была у власти в Македонии, обвиняя то одного, то другого из приближенных Александра в том, что они его отравили. Многих в своей слепой ярости она приказала убить. Она повелела извлечь из могил тела некоторых из тех, кто входил в круг Александра, но вряд ли удалось таким способом пролить свет на причину его смерти. Олимпиада была убита в Македонии друзьями тех, кто был казнен по ее приказу (316 г. до н. э.).

На фоне этой преступной неразберихи впоследствии обозначились три ведущие фигуры. Большая часть прежней Персидской империи, от Инда на западе и почти до пределов Лидии на востоке, отошла к одному из полководцев Александра, Селевку, который основал новую династию, династию Селевкидов. Македония досталась другому македонскому полководцу, Антигону, и его потомкам. Третий македонец, Птолемей, завладел Египтом и, сделав Александрию своей столицей, добился значительного морского владычества, которое позволило ему также удерживать Кипр и большую часть побережья Финикии и Малой Азии.

Империи Птолемеев и Селевкидов просуществовали довольно значительное время. Возникшие в Малой Азии и на Балканах государственные образования оказались менее устойчивыми. Две приведенные здесь карты помогут читателю почувствовать калейдоскопическую природу государственных границ в III в. до н. э.

Антигон потерпел поражение и был убит в битве при Ипсе (301 г. до н. э.), оставив после себя Лисимаха правителем Фракии и Кассандра в Македонии и Греции, правление которых оказалось столь же недолговечным. Более мелкие наместники кроили под себя еще меньшие государства.

Тем временем варвары снова получили полную свободу действий в ослабленном и разделенном цивилизованном мире, вторгаясь в него с запада и с востока. С запада пришли галлы, народ, близкородственный кельтам. Разоряя и грабя все на своем пути, они прошли через Македонию и Грецию до Дельф (279 г. до н. э.). Отделившиеся от них две группы пересекли Босфор и оказались в Малой Азии. Сначала они становились наемниками у местных правителей, а затем сами стали хозяевами тех земель, на которых осели. Добравшись почти до Таврских гор, они поселились на древней фригийской земле, обложив данью местное население. Эти фригийские галлы стали галатами, известными нам по Посланию св. апостола Павла.

Армения и южное побережье Черного моря также оказались охвачены круговоротом сменявшихся один за другим правителей. Цари с эллинистическими идеями появлялись в Каппадокии, в Вифинии и в Пергаме. С востока скифы, бактрийцы, парфяне стали переселяться на юго-запад…

В течение последующего времени эллинизированные греко-бактрийские государства приобретали все более азиатские черты. Во II столетии до н. э. греки — искатели приключений из Бактрии вторглись в северную Индию и основали там недолговечные государства — результат последнего броска греков на восток. Затем варварство, как занавес, снова опустилось на земли между западной цивилизацией и Индией.

Среди всех этих разрозненных обломков эллинистической империи нельзя не выделить одно небольшое царство, которое требует, по меньшей мере, чтобы ему посвятили отдельный раздел. Речь идет о Пергамском царстве. Впервые мы слышим об этом городе как о независимом центре во время конфликта, который завершился сражением при Ипсе. В то время, когда вихрь галльского вторжения захлестнул всю Малую Азию между 241 и 227 гг. до н. э. Пергам некоторое время платил галлам дань, однако ему удалось сберечь свою независимость. И, наконец, при царе Аттале I (правил с 241 по 197 до н. э.) Пергам отказался платить дань и разбил галлов в двух решающих сражениях.

На протяжении более чем столетия с той поры Пергам оставался свободным и был в этот период, вероятно, самым высокоразвитым государством в мире. На холме Акрополя был возведен роскошный архитектурный ансамбль: дворцы, храмы, музей и библиотека, не уступающие александрийским, о которых мы впоследствии расскажем, и, возможно, самые первые в мире. При правителях Пергама получило новый расцвет греческое искусство. Остатки алтаря в храме Зевса и статуи сражающихся и умирающих галлов, которые были сделаны в Пергаме, бесспорно, принадлежат к художественной сокровищнице человечества.

Вскоре, как мы расскажем позднее, влияние новой силы стало ощущаться в Восточном Средиземноморье — Римской республике, благосклонно настроенной к греческой цивилизации и к Греции. В этой силе эллинистические государства Пергама и Родоса обрели полезного союзника и поддержку против галатов и ориентализированной империи Селевкидов. Мы расскажем, как, наконец, римское владычество пришло в Азию, как римляне разгромили армию Селевкидов в сражении при Магнесии (190 г. до н. э.) и изгнали парфян из Малой Азии за Таврские горы. Последний царь Пергама Аттал III (138–133 до н. э.), осознавая всю необходимость этого шага, сделал своим наследником Римскую республику. Так Пергамское царство стало римской провинцией Азия.

Почти все историки склонны расценивать эпоху Александра Великого как водораздел в истории человечества. Она объединила весь известный тогда мир, за исключением разве что Западного Средиземноморья, в место действия единой драмы. Но мнения, которые сложились у историков относительно самого Александра, очень сильно расходятся. Они разделяются в большинстве своем на два основных направления. Одни ученые очарованы юностью и величием этого человека. Преклоняясь перед Александром, они готовы судить его по его же собственным меркам. Они готовы примириться со всеми его преступлениями и безумствами, как с несдержанностью и склонностью к крайностям, присущими его великой натуре, либо же объяснять их суровой необходимостью правления. Им противостоят историки, которые видят в нем губителя медленно зревших тенденций свободного и безмятежного эллинистического сообщества.

Прежде чем мы станем приписывать Александру или его отцу Филиппу глобальные политические замыслы, которые пришлись бы по вкусу историку XX столетия, давайте сначала рассмотрим тот предельный уровень знаний и идей, который был возможен в те дни.

Не одно поколение воспринимало Александра Великого как воплощение и символ мирового порядка и мирового правления. Александр еще при жизни стал легендой. Его голова, украшенная божественными символами полубога Геркулеса или бога Амона-Ра, появляется на монетах его преемников, притязавших на то, чтобы называться наследниками его империи. Затем идею общемирового правления перенял другой великий народ, который на протяжении нескольких веков проявлял немалый политический гений, — римляне. Как результат фигура другого выдающегося авантюриста, Юлия Цезаря, затмила в западной половине Старого Света фигуру Александра.

Итак, мы видим, что к началу III в. до н. э. в западной цивилизации уже появляются три великих структурирующих представления, которые и в настоящий момент доминируют в сознании человечества. Мы проследили, как письменность и знание вырвались из плена мистерий и инициации древнего жречества и как развивались представления об универсальном знании, доступном для всех, в изложении истории и философии. Мы приводили в качестве примера Геродота и Аристотеля как типичных представителей этой первой великой идеи, идеи науки в ее самом широком и непосредственном смысле, означающем отчетливое видение человеком всего того, что его окружает. Мы проследили также обобщение религии у вавилонян, иудеев и других семитских народов от тайного поклонения в храмах и освященных местах своим местным или племенным богам к открытой службе единому для всех Истинному Богу, храм для которого — весь мир. И вот мы видим, наконец, как впервые зарождается представление об общемировой политике. Последующая история человечества — это по большей части история этих трех идей: науки, всеобщей справедливости и общечеловеческого сообщества. Появившись в умах немногих, самых выдающихся людей и народов, они овладели помыслами всего человечества, придав сначала новый оттенок, затем новый дух и в итоге — новое направление его развитию.

Глава двадцать третья Наука и религия в Александрии

Одной из самых процветающих частей империи Александра Великого, которая досталась Птолемеям, был Египет. Мы уже рассказывали о Птолемее — одном из тех приближенных Александра, которых изгнал царь Филипп. Египет находился в безопасном отдалении от разрушительных набегов галлов и парфян, а разгром Тира и финикийского флота позволил Александрии надолго прибрать к своим рукам морские пути в Восточном Средиземноморье.

Александрия вскоре достигла размеров, не уступавших Карфагену. На востоке она вела активную заморскую торговлю по Красному морю с Аравией и Индией. Что же касается Западного Средиземноморья, то там александрийская торговля составляла серьезную конкуренцию карфагенянам. Александрии было предначертано на многие века занять главенствующее положение во всем Средиземноморье и стать крупнейшим торговым и культурным центром античного мира. Ее значимость максимально возросла, конечно же, при римских императорах.

В македонских и греческих правителях династии Птолемеев египтяне обрели власть, более приемлемую и более благосклонную, чем любая из известных им с тех пор, как они перестали самостоятельно править своей страной. Скорее, это Египет покорил и сделал Птолемеев выразителями своих интересов, чем признал верховенство македонян.

Новые правители предпочли обратиться к египетским политическим представлениям, вместо того чтобы пытаться править Египтом на греческий лад. Птолемей стал фараоном, царем-богом, его царствование продолжило древнюю традицию фараонов Пепи, Тутмосов, Рамзесов и Нехо. Александрия, в то же время оставаясь подвластной божественному фараону, имела конституцию по образцу греческого полиса для регулирования внутригородской жизни. Языком, которым пользовались в официальном обиходе и в суде, был аттический диалект греческого.

Греческий стал настолько общепризнанным языком образованных людей в Египте, что иудейская община Александрии сочла необходимым перевести свою Библию на греческий язык. К тому времени многие из египетских евреев были уже неспособны понимать еврейский язык. Аттический диалект греческого, на несколько столетий до и после Христа стал языком всех образованных людей от Адриатики до Персидского залива.

Из всех молодых людей — спутников Александра, Птолемей, видимо, сделал больше всего, чтобы воплотить в жизнь идеи систематической организации знания, с которыми Аристотель познакомил двор Филиппа Македонского. Птолемей был человеком, чрезвычайно одаренным интеллектуально, творческим и скромным одновременно. Он с понимаемым скептицизмом и снисхождением относился к наклонностям, привитым Александру Олимпиадой. Написанная им история похода Александра, история очевидца, не сохранилась до наших дней, однако ей многим обязаны все дошедшие до нас позднейшие сочинения об Александре.

Основанный им в Александрии Мусей (Мусейон) был по сути первым университетом в мире. Как видно из его названия, он был посвящен служению музам, также, как и школа перипатетиков (последователей Аристотеля) в Афинах. Однако он только формально был религиозным учреждением, лишь в той мере, в какой это необходимо в мире, который не представлял себе возможности интеллектуального процесса, независимого от религии. Это был коллегиум образованных людей, занятых главным образом исследованиями и документированием, но также, в некоторой степени, и преподаванием.

В начальный период на протяжении двух-трех поколений Мусей в Александрии являл собою созвездие ученых умов, с которым не могли сравниться даже Афины в лучшую свою пору. Особенно значимыми и успешными были исследования в области математики и географии. Достаточно назвать имена Евклида, о котором в наши дни знает каждый школьник, Эратосфена, измерившего диаметр Земли (его результат лишь на пятьдесят миль отличается от современных вычислений!), Аполлония (ок. 260–170 до н. э.), рассчитавшего конические сечения. Гиппарх (190–125 до н. э.) сделал первую попытку описать движение небесных светил и составил первую карту звездного неба, чтобы отмечать любые изменения, которые наблюдаются на небе. В Александрии учился Архимед и впоследствии сохранял постоянную переписку с Мусеем.

Не менее знаменитой была и александрийская медицинская школа. Впервые в мировой истории был установлен стандарт профессиональных медицинских знаний. О Герофиле (III в. до н. э.), величайшем из александрийских анатомов, говорили, что он проводил вивисекции трупов преступников, приговоренных к смертной казни. Другие ученые, в противовес Герофилу, осудили занятия анатомией и посвятили себя науке составления лекарственных снадобий.

Научному взрыву в Александрии не суждено было продлиться больше столетия. В организации Мусея не было заложено механизма сохранения преемственности и продолжения научных открытий его начинателей. Это был «придворный» колледж, его учителя и «профессора», как бы мы сказали сегодня, назначались и оплачивались фараоном. «Республиканский характер» школ и академий в Афинах был гораздо более устойчивым и независимым. Верховный патронат над Мусеем был благотворен, пока фараонами были Птолемей I или Птолемей II. Но впоследствии тысячелетняя традиция египетского жречества поглотила Птолемеев и погубила аристотелевский настрой Мусея. Не прошло и сотни лет, как его научная энергия полностью иссякла.

Одновременно с Мусеем Птолемей I создал себе и более долговечный памятник — знаменитую Александрийскую библиотеку. Это была комбинация государственной библиотеки и государственного издательства в невиданных до той поры масштабах. Одна из ее задач была энциклопедическая: если кто-то из иностранцев привозил неизвестную в Египете книгу, он был обязан сдать ее для копирования. Эта копия пополняла собрание библиотеки. Все более-менее популярные произведения непрерывно тиражировались внушительным штатом переписчиков.

Александрийская библиотека, словно современное университетское издательство, постоянно предлагала к продаже свои копии имевшихся книг. При Каллимахе (III в. до н. э.), возглавлявшем библиотеку во времена Птолемеев II и III, регулярно проводилась систематизация и составление каталогов книжных накоплений.

В те дни, не будем забывать, книги не перелистывали страница за страницей, а сворачивали в свиток. Для того чтобы отыскать нужное место в тексте, читателю приходилось разворачивать и сворачивать эти свитки, от чего страдали и книги, и нервы читателей. Поневоле представляешь какое-нибудь незамысловатое приспособление, с помощью которого можно было бы, не тратя лишних усилий, просматривать свиток от начала до конца. Но ничего подобного так и не было придумано. Каждый раз, когда книгу читали, ее непременно вертели две, и не всегда чистые, руки.

Для того чтобы сберечь время и силы читателей, именно Каллимах придумал разбивать пространные сочинения, такие, как «История» Геродота, на отдельные книги, или тома, как бы мы теперь назвали, — каждая на отдельном свитке.

Александрийская библиотека привлекала огромное множество учащихся, куда большее, чем Мусей. Все эти посетители из самых разных концов света представляли немалый денежный интерес для александрийских торговцев и содержателей постоялых дворов.

Поразительно, но в Александрии, по всей видимости, не предпринималось никаких попыток что-либо напечатать — не только книги. Этот факт вначале кажется совершенно непостижимым: весь тогдашний мир требовал книг, а кроме книг, постоянно нужны были разного рода афиши, листовки, объявления и тому подобное. Однако до XV в. в истории западных цивилизаций не появлялось ничего, что можно было бы назвать книгопечатанием.

И дело не в том, что искусство книгопечатания было технически слишком сложным или зависело от каких-то предварительных открытий и изобретений. Печать — это простейшее и самое очевидное из приспособлений. В принципе о ней знали всегда. Как мы уже говорили, есть основания предполагать, что палеолитический человек мадленского периода украшал свою кожаную одежду, нанося на нее костяным валиком отпечатки различных узоров. «Печати» древних шумеров — это опять же печатные приспособления. Монеты также изготовляли с помощью подобной технологии.

Неграмотные люди во все века использовали металлические или деревянные печатки, чтобы поставить свою подпись. Вильгельм Завоеватель, норманнский герцог и король Англии, пользовался подобной печатью и чернилами, когда нужно было подписывать документы. В Китае классические тексты размножали, делая оттиски с печатной доски, еще во II столетии до н. э. Но то ли из-за формы книг или из-за сопротивления со стороны владельцев рабов-переписчиков, защищавших свои прибыли; а может быть, потому, что скорописное «демотическое» письмо было и так достаточно легким и быстрым, чтобы еще думать о его ускорении и развитии (что было совершенно неизбежно в случае с китайскими иероглифами или готическим шрифтом); или же потому, что пропасть разделяла в общественной жизни человека мысли и знаний и человека технических умений — но книгопечатание так и не появилось, даже в простейшем виде для воспроизводства иллюстраций.

Главная причина того, что не удалось организовать книгопечатание, заключается, очевидно, в том, что не было в достатке материала необходимой плотности и удобной формы, пригодного для печати книг.

Снабжение папирусом было строго ограничено. К тому же не существовало единого формата для книжной страницы. Бума- re еще предстояло прийти из Китая, чтобы сыграть свою роль в освобождении разума в Европе. И даже если бы появились книгопечатные станки, они все равно простаивали бы без дела, а в это время продолжалось бы неспешное изготовление папирусных свитков. Но этим сложно объяснить, почему не использовали копировальные доски или штампы для воспроизведения иллюстраций или чертежей.

Египет — единственный регион, где растет папирус. Это помогают нам понять, почему Александрии так быстро удалось достичь значительных успехов в области знания. Того же Эратосфена, учитывая те скудные приспособления, которыми он пользовался, можно поставить на один уровень с Ньютоном или Пастером. При этом Александрия почти никак не повлияла на политику или на духовную жизнь своего времени.

Мусей и Библиотека в Александрии были средоточием света, который можно сравнить с затемненным фонарем, скрытым от остального мира. Не существовало никаких средств донести эти достижения до благожелательно настроенных людей за пределами Александрии, за исключением утомительного переписывания книг вручную. В те времена не было способа общения, доступного большинству людей. Ученым приходилось, тратя значительные средства, добираться до этого многолюдного научного центра, потому что не было иного способа добыть хотя бы крупицу знаний. В Афинах и Александрии единичному искателю можно было приобрести самые разные манускрипты по разумной цене, но любая попытка заняться образованием масс немедленно вызвала бы критическую нехватку папируса.

Впрочем, образование вообще не шло в массы. Чтобы приобрести нечто большее, чем поверхностные знания, необходимо было пожертвовать своей размеренной жизнью, поменять ее на долгие годы ненадежного существования в отдельном мирке неустроенных и перегруженных утомительной работой мудрецов. Ученость, конечно, не означала такого полного разрыва с повседневной жизнью, как посвящение в жрецы, однако по своей природе это были явления одного порядка.

И очень быстро это чувство свободы, открытость и прямота суждений, которые, как воздух, необходимы для подлинной интеллектуальной жизни, исчезли из Александрии. С самого начала покровительство Птолемея I ставило предел возможной политической дискуссии. Впоследствии разногласия между школами впустили суеверия и предрассудки уличной толпы в научную жизнь.

Мудрость покинула Александрию, оставив вместо себя педантизм. Работа с книгой заменилась преклонением перед ней. Очень скоро ученые превратились в изолированный класс, со всеми присущими этому классу неприглядными особенностями. Не успело смениться и несколько поколений в Мусее, как Александрия познакомилась с новым типом человеческого существа — неуклюжим эксцентриком, непрактичным, незнающим самых простых житейских вещей. С буквоедом, у которого привычка выходить из себя из-за каждой мелочи сочеталась с зоркой ревностью к коллегам по цеху и презрением к необразованной толпе за пределами его мирка. Одним словом, миру явился Книжный Червь. Он отличался такой же нетерпимостью, как жрец, только не имел алтаря, и таким же невежеством, как знахарь, хоть и не жил в пещере. Его ничуть не утомляли долгие часы, проведенные за переписыванием книг. Его можно было бы назвать побочным продуктом интеллектуального процесса, но для многих поколений людей этот побочный продукт оказался серьезной помехой, заграждая свет знаний, зажженный человеческим разумом.

Поначалу творческая активность Александрии была сосредоточена вокруг Мусея и носила главным образам научный характер. Философия в более энергичный век была учением о контроле над собой и материальным миром и побуждала к активным действиям. Не отвергая этих претензий, философия в Александрии стала в действительности наукой о тайных, охраняемых от непосвященных, способах примирения с этим миром. Стимулятор превратился в наркотик. Философ не препятствовал миру катиться в пропасть — миру, частью которого был он сам, — и утешался красивыми умозрительными построениями. В них мир представал иллюзией, за которой скрыта некая квинтэссенция. Афины, уже утратившие политический вес, но все еще многолюдные и знаменитые, вступали в эпоху своего интеллектуального упадка почти незаметно для постороннего взгляда. Они всегда пользовались странным уважением воюющих государств и авантюристов всего мира и были еще одним центром подобного философского учения.

Если в Александрии поздно сложилась своя особая философия, то уже с самых ранних своих времен она стала заметным Центром создания и общения религиозных идей.

Мусей и Библиотека представляют собой только одну из граней тройственной природы этого города. Это были ее аристотелевский, эллинистический, македонский элементы. Птолемею I удалось ввести в жизнь Александрии еще два фактора, дополняющие неповторимое своеобразие этого центра.

Первый — это значительное количество иудеев, частично из Палестины, но по большей части из тех поселений в Египте, в которых иудеи уже давно жили. Этими последними были иудеи-диаспоры той ветви еврейского народа, что не знала вавилонского пленения. Эти иудеи имели Библию и находились в тесном общении со своими единоверцами во всем мире. Они населяли один из самых обширных кварталов Александрии. Этот город стал самым большим еврейским городом в мире: евреев в Александрии тогда было больше, чем в самом Иерусалиме. Мы уже отмечали то, что они сочли необходимым перевести свои священные тексты на греческий язык.

И, наконец, в Александрии жило множество египтян, в основном также говоривших на греческом языке. Однако была жива их традиция, насчитывавшая сорок веков храмовой религии и культов.

В Александрии сошлись три типа белой расы, три типа разума и духа: здравомыслящий критицизм ариев-греков, нравственное рвение и монотеизм семитов-иудеев и древняя египетская традиция мистерий и жертвоприношений. Насколько ей удалось сохранить свою жизнеспособность в мире, мы уже видели на примере таинственных обрядов и культов Греции. Подобные обряды хамитский Египет открыто и торжественно совершал в своих величественных храмах.

Вот эти три элемента и были составляющими александрийской «закваски». В порту и на рынках, где общались люди всех известных народностей и рас, неизбежно взаимодействовали и сравнивались их религиозные представления и обычаи. Сообщается, что в III в. до н. э. буддийские миссионеры, отправленные царем Ашокой, прибыли в Александрию из Индии, и нет сомнений, что в более поздние времена в Александрии постоянно существовала колония индийских торговцев. Аристотель в своей «Политике» замечает, что религиозные представления людей охотно заимствуют свои формы из их политических институтов. «Люди заимствуют образ жизни своих богов в не меньшей степени, чем их телесные формы, из своей собственной».

В эпоху огромных эллинистических империй, управляемых автократическими монархами, уже было недостаточным поклонение лишь местным божествам, старым покровителям племени и города. Людям нужны были боги, такие же всеобъемлющие, как и царства, и всюду, кроме тех мест, где на пути стояли интересы влиятельного жречества, шел любопытный процесс ассимиляции богов. Как оказалось, все эти многоликие и разнообразные боги во многом схожи между собой. Люди приходили к заключению, что вместо различных богов на самом деле должен быть один бог со множеством имен. Он был повсюду, но только под другим «псевдонимом». Римский Юпитер, греческий Зевс, вавилонский Бел-Мардук, египетский Амон — тот, с которым пробовал бороться Аменхотеп IV (он же Эхнатон), и предполагаемый «отец» Александра Македонского — все они были достаточно схожи, чтобы слиться в единый образ.

Там, где различия между божествами казались слишком заметными, их удавалось преодолеть, говоря, что это различные «аспекты» одного божества. Однако Бел-Мардук давно уже утратил былое величие, от него осталось лишь одно воспоминание, а такие старые боги, как Ашшур, Дагон и им подобные, боги павших народов, и вовсе исчезли из памяти людей.

Осирис — бог, популярный у египетского простонародья, стал отождествляться с Аписом, священным быком Мемфисского храма. Осириса уже путали и с Амоном. Под именем Сераписа он стал верховным божеством эллинистической Александрии. Египетская богиня-корова Хатор, или Исида, также предстает теперь в человеческом облике, как жена Осириса, которому она родила сына Гора. Тот в свою очередь должен снова стать Осирисом, как только вырастет.

Подобная простота, с которой боги превращались друг в друга, покажется странной современному человеку. Но эти отождествления и смешения богов очень показательны, как попытки набирающего силу человеческого разума сберечь с помощью религии эмоциональные связи и близость людей, в объединении религий сделать своих богов более понятными и универсальными. Подобное слияние одного бога с другим называют «теокразией», и нигде в мире она не шла так энергично, как в Александрии. Только два народа в этот период не поддались этой тенденции: иудеи, которые уже имели свою веру в единого Бога Небес и Земли — Яхве, и персы, у которых был монотеистический культ Солнца.

Птолемей I основал в Александрии не только Мусей, но и Серапеум, посвященный божественному триединству, которое отражает результат теокразии богов Греции и Египта. Эта троичность объединяла в себе бога Сераписа (Осирис + Апис), богиню Исиду (она же Хатор, богиня-корова и лунная богиня) и бога-ребенка Гора. Так или иначе, почти все остальные боги могли быть сопоставлены с одним из трех аспектов этого единого божества, — даже Митра, солнечный бог персов.

Эти три аспекта божества переходили один в другой; божеств было трое, но при том они были единым целым. Поклонение им отличалось великим рвением и страстностью и сопровождалось звоном особого музыкального инструмента, систра — металлических пластин, нанизанных на одну скобу.

Здесь мы впервые обнаруживаем, что идея бессмертия становится центральной идеей религии. Она вышла со временем далеко за пределы Египта. Ни ранних ариев, ни ранних семитов проблема бессмертия особо не волновала, на духовной жизни монголоидных народов она также отразилась незначительно. Но для египтян с самых ранних времен представление о том, что индивидуальное существование не прекращается со смертью, а продолжается в потустороннем мире, было исключительно важным.

Бессмертию души была отведена значительная роль и в поклонении Серапису. В культовой литературе о нем говорится, как о «спасителе и проводнике душ, ведущем души к свету и вновь принимающем их». О Сераписе писали, что он «воскрешает мертвых, показывает долгожданный свет солнца тем, кто видит, тем, чьи благословенные могилы содержат во множестве священные книги», и снова «нам не миновать встречи с ним, он спасет нас, после смерти мы будем спасены его промыслом».

Ритуальное зажжение свечей и подношение привесков — маленьких изображений различных частей человеческого тела, которые нуждались в исцелении, — было частью религиозного ритуала в Серапеуме. Многих приверженцев, которые решали посвятить этой религии свои жизни, привлекал культ Исиды. В храмах стояли ее изображения, в которых она представала как Владычица Неба, с ребенком Гором на руках. Свечи горели и плавились перед ней, а весь алтарь был увешан привесками. Неофита подвергали долгим и тщательным испытаниям, затем он принимал обет безбрачия, после чего проходил обряд посвящения; ему обривали голову и одевали в льняные одежды…

Гор был любимым и единственным сыном Осириса (Сераписа). Он был также и богом солнца, его символом был скарабей с раскрытыми крыльями. Когда во время солнечного затмения появляется солнечная корона, она действительно напоминает раскрытые крылья скарабея. Гор был «солнцем праведности с раскрытыми крыльями». В итоге он «восходил к отцу» и становился с отцом единым целым. В более древней египетской религии Гор был посредником и заступником перед своим отцом за грешников. В египетской Книге Мертвых Гора изображали просящим о помиловании покойного; эту книгу обязательно клали в могилу каждого, кто имел возможность заказать для себя копию. Многие из гимнов, посвященных Гору, необыкновенно похожи на христианские песнопения по своему духу и фразеологии. Такой прекрасный гимн, как «Свет моей души — Ты, о, Спаситель мой», в свое время пели в Египте Гору.

Культ Сераписа, широко распространившийся по всему цивилизованному миру в III и II вв. до н. э., предвосхитил, как мы со всей очевидностью наблюдаем, те ритуальные формы и практики, которым суждено было возобладать в Европе с наступлением христианской эры. Живой дух христианства, та благая весть, которую оно принесло человечеству, были, как мы увидим впоследствии, чем-то неожиданно новым для разума и воли человека. Но одеяние, в которое было облачено христианство, его символика, формулы и ритуалы были к тому времени уже порядком изношены. Они остаются такими во многих странах и ныне. Это одеяние, несомненно, было соткано в храмах и культовых практиках Юпитера-Сераписа и Исиды, которые начали распространяться по всему цивилизованному миру в век теокразии, во II и I столетии до Христа.

Значение Александрии, как торгового и интеллектуального центра, сохранялось еще много веков. Предвосхищая наши дальнейшие страницы, скажем, что во времена Римской империи Александрия стала крупнейшим торговым центром мира. Александрийские торговцы римской эпохи имели многочисленные поселения в южной Индии. В Кранганоре на Малабарском побережье был храм, посвященный Августу, а поселение вокруг него охраняли две римские когорты. Император отправлял свои посольства к различным индийским владыкам. Более того, у Климента, Хризостома (Златоуста) и других раннехристианских авторов мы читаем об индийцах в Александрии и об их верованиях.

Глава двадцать четвертая Возникновение и распространение буддизма

Интересно будет теперь обратиться от научных и нравственных достижений Афин и Александрии и развития социальных представлений на Западе к почти совершенно изолированной интеллектуальной жизни Индии. Эта цивилизация, как кажется поначалу, выросла на собственных корнях и обладает своим уникальным характером. Она была отрезана от цивилизаций на востоке и на западе пустынями и горными преградами. Арийские племена, которые переселились на полуостров Индостан, вскоре утратили связь со своими сородичами на западе и стали развиваться по своему собственному пути. В особенности это относится к тем из них, кто прошел в долину Ганга и далее.

Они обнаружили, что во всей Индии уже была распространена цивилизация, древняя цивилизация дравидов. Она возникла независимо от других — также, как, по всей видимости, возникли шумерская, критская и египетская цивилизации, в результате развития распространявшейся неолитической культуры, черты которой мы уже рассматривали. Арии оживили и изменили дравидийскую цивилизацию в той же мере, в какой греки изменили эгейскую, или семиты — шумерскую.

Условия жизни индийских ариев отличались от тех, в которых продолжали жить родственные им арийские племена, все еще преобладавшие на северо-западе. Это были земли с более теплым и влажным климатом, и привычный рацион, включавший мясо и хмельные напитки, стал бы теперь губительным. Им пришлось перейти на преимущественно вегетарианский способ питания, а плодородная почва почти что сама давала все необходимое для этого. Больше не было надобности кочевать, можно было смело полагаться на надежность урожаев и климата. Тут ни к чему были теплые одежды или дома. Для жизни нужно было так немного, что торговля у индийских ариев поначалу была неразвита. Земли хватало для каждого, кто желал обрабатывать свой участок, и даже с маленького клочка земли можно было снять достаточный урожай, чтобы прожить, не зная голода.

Их политическая жизнь также была проста и сравнительно бестревожна. В самой Индии пока еще не появилось никаких великих завоевателей, а природные барьеры вокруг нее останавливали ранних империалистов на западе и на востоке. Тысячи сравнительно мирных селений-республик и подворий племенных вождей были разбросаны по всей стране. Не существовало никакого мореплавания, не было ни набегов пиратов, ни торговцев-иноземцев. Можно написать историю Индии почти на четыре тысячелетия в глубь веков, не употребляя при этом слова море.

История Индии на протяжении многих столетий была более счастливой, менее кровопролитной и больше похожей на прекрасный сон, чем история любой другой цивилизации того времени. Знать, раджи — развлекались охотой. Их жизнь, главным образом, состояла из сватовства и женитьбы на новых женах. То здесь, то там среди раджей появлялся какой-нибудь знаменитый махараджа («великий царь»). Он закладывал город, отлавливал и приручал слонов, истреблял тигров в своих владениях и оставлял в последующих поколениях память о своем величии и своих великолепных процессиях.

Однако и эти ориентализированные арии жили активной духовной жизнью. Складывались и передавались в устной традиции великие эпические произведения — в те времена еще не было письменности. Это также было и время глубоких философских исканий; их лишь недавно удалось соотнести с философскими системами Запада.

Между 560 и 550 гг. до н. э., когда в Лидии Крез еще был на вершине славы, а Кир только готовился отобрать Вавилон у Набонида, в Индии появился на свет будущий основатель буддизма. Он родился в маленькой племенной общине на севере Бенгалии, в предгорьях Гималаев, в местности на границе с Непалом, ныне покрытой непроходимыми джунглями. Это маленькое государство управлялось одной семьей из племени шакьев, членом которого был и этот человек — Сиддхартха Гаутама. Сиддхартха — это его личное имя, как Гай или Джон, Гаутама или Готама — его фамильное имя, как Цезарь или Смит, а Шакья — родовое, как Юлий.

Кастовая система в те времена еще не окончательно утвердилась в Индии, и брахманы, уже тогда привилегированные и влиятельные, еще не пробились на самую вершину общественной системы. Но все равно сильны были различия между общественными слоями, и практически непроницаемый барьер разделял благородных ариев и темнокожие низшие группы общества. Гаутама принадлежал к народу завоевателей. Его учение, обратим внимание, называлось «арийской правдой».

Лишь в конце XIX в., когда ученые основательно взялись за изучение языка пали, на котором написано большинство оригинальных текстов раннего буддизма, мир узнал, какова в действительности была жизнь и подлинная мысль Гаутамы. До этого его история оставалась погребенной под чудовищным напластованием легенд, а его учение самым нещадным образом искажалось. Однако теперь перед нами открыто очень человечное и правдоподобное повествование о нем.

Гаутама был красивым, одаренным и состоятельным молодым человеком и, пока ему не исполнилось двадцати девяти, жил обычной жизнью, подобно другим знатным людям своего времени. Эта жизнь, ее духовная сторона, вряд ли могли удовлетворять его. Тогда еще не было литературы, за исключением традиции ведийского эпоса, да и та была в основном монополизирована брахманами. Научных знаний было еще меньше. Мир был ограничен снежными вершинами Гималаев на севере и тянулся до бесконечности на юге. Город Бенарес (Варанаси), в котором жил царь их земель, находился примерно в сотне миль от них. Главными развлечениями были охота и флирт с многочисленными женами.

Все то лучшее, что могла предложить жизнь, Гаутама, по-видимому, имел в полном достатке. В возрасте девятнадцати лет он женился на прекрасной двоюродной сестре. Несколько лет они оставались бездетными. Гаутама охотился, развлекался, наслаждался прогулками в своем ярком мире садов, тенистых рощ и рисовых полей.

Именно эта жизнь заставила его однажды почувствовать великую неудовлетворенность. Это была неудовлетворенность, которую всегда испытывает ищущий разум, устав от праздности. Он жил среди изобилия и красоты, переходя от удовольствия к удовольствию, но его душа не знала мира. Все складывалось так, как если бы сама судьба его народа взывала к нему. Гаутама чувствовал: все то, что окружает его, — это не подлинная жизнь, это всего лишь праздник. Праздник, который слишком затянулся.

Гаутама не переставал размышлять об этом, и пришло время, когда ему открылись четыре незнакомые прежде стороны существования, задавшие направление его мысли. Как-то он совершал прогулку на колеснице, и навстречу ему попался старик, обезображенный годами. Нищий, согбенный, выбившийся из сил, он потряс его воображение. «Такова жизнь, — сказал на это его возница, — мы все будем такими». Гаутама еще не успел прийти в себя, как им повстречался человек, испытывавший невыносимые страдания от какой-то страшной болезни. «Такова жизнь», — снова повторил возница. И было третье зрелище, на котором остановился его взгляд: непогребенное тело, распухшее, безглазое, истерзанное зверями и птицами и самое ужасное. «Вот такова наша жизнь», — только и мог сказать на это возница.

Эти неожиданные открытия — что все люди подвержены болезням и смерти, что жизнь открыта для страданий, а счастье не приносит полного удовлетворения, — глубоко потрясли Гаутаму.

А затем с колесницей поравнялся один из тех бродячих аскетов, которые уже тогда во множестве странствовали по дорогам Индии. Жизнь этих людей была подчинена строгим правилам, они проводили свои дни в созерцании и духовных беседах. Многим людям и до Гаутамы жизнь в этой залитой солнцем, небогатой событиями стране казалась непостижимой и наполненной несчастьями. Эти аскеты посвятили свою жизнь поискам истинного содержания жизни, и страстное желание последовать их примеру охватило Гаутаму.

Он все еще раздумывал над тем, как ему следует поступить, когда, как повествует предание, Гаутаме принесли известие, что его жена разрешилась от родов и принесла ему первенца. «Вот еще одно звено в цепи, которую предстоит разорвать», — произнес он.

Он вернулся в свое селение, где все люди его племени ликовали, радуясь появлению на свет этого нового звена в цепи. Весь день продолжалось празднество, а ночью Гаутама проснулся, испытав ужасный приступ духовных мучений, «словно человек, которому сказали, что пламя охватило его дом». Он позвал возницу и приказал приготовить лошадь. Затем он подошел к комнате жены, тихо переступил через порог и увидел в мерцающем свете масляного светильника, как она спокойно спит, окруженная цветами, прижимая к груди новорожденного.

Гаутама почувствовал огромное желание в первый и последний раз взять на руки своего сына перед тем, как отправиться в путь, но побоялся разбудить жену. Он вышел во двор, залитый прозрачным сиянием индийской луны, где уже ждал возница с двумя лошадьми. Гаутама сел на лошадь и выехал в открытый мир.

Когда двое всадников неторопливо ехали сквозь ночь, Гаутаме казалось, что демон Мара, Искуситель человечества, заполнил собой все вокруг, стараясь отвратить его от избранного пути. «Возвращайся, — говорил ему Мара, — и будь царем, и я сделаю тебя величайшим из царей. Продолжай свой путь, и тебя ждет неудача. Я всегда буду идти за тобой по пятам. Вожделение, зависть или гнев когда-нибудь сломят тебя, в неизбежный миг твоей слабости. Рано или поздно, но ты будешь моим».

Они проехали очень много за эту ночью, и, когда достигли границ земель его рода, на песчаном берегу реки Гаутама остановил лошадь. Он обрезал мечом свои длинные волосы, снял все свои украшения и отдал их вознице, чтобы тот отвез их назад, вместе со своей лошадью и мечом. Дальше Гаутама пошел пешком. Встретив на пути нищего, он поменялся с ним одеждой. Так, освободившись от всех земных пут, он открыл себе путь к поискам истины.

Гаутама направился на юг — туда, где в отрогах гор Виндхья, своим краем задевающих Бенгалию, неподалеку от города Раджгир, обосновались отшельники и мудрецы. Там, в пещерах, они нашли себе приют, лишь изредка выходя в город за подаянием, и делились словом знания со всеми, кто потрудился бы их посетить.

Индийский разум издавна был склонен верить, что знание и сила достигаются крайним аскетизмом, постом, отказом от сна и самоистязаниями, и теперь Гаутама решил проверить на себе действенность этих представлений. Он поселился вместе с пятью своими спутниками и учениками в джунглях на склонах гор Виндхья и там принялся испытывать себя крайним постом и тяжкими испытаниями. Слава о нем распространялась, как «звук великого колокола, звеневшего под сводом небес». Однако и после этого он не чувствовал, что достиг истины.

Однажды Гаутама прогуливался по лесу, хоть очень и ослабел от голода, стараясь сосредоточиться, — и внезапно покачнулся и потерял сознание. Очнувшись, он понял всю очевидную нелепость этих шаманских методов постижения истины.

Гаутама удивил и напугал своих спутников, попросив у них обычной еды и отказавшись дальше заниматься умерщвлением плоти. Теперь ему было ясно: какой бы ни была истина, ее нужно постигать здоровым разумом в крепком теле. Подобные взгляды были совершенно чуждыми в то время и в тех краях. Его ученики покинули его и в разочаровании удалились в Бенарес. Звон великого колокола умолк. Великий Гаутама пал.

Какое-то время он странствовал в одиночестве, не оставляя попыток пробиться к свету.

Когда разум сталкивается с великой, неразрешимой задачей, он движется вперед, шаг за шагом отвоевывая одну позицию за другой и не осознавая своих успехов, как внезапно, с неожиданным озарением, приходит долгожданная победа. Так, по всей видимости, было и с Гаутамой. Он сел на землю под огромным деревом на берегу реки, чтобы вкусить пищу, и вдруг чувство ясного и всеобъемлющего прозрения пришло к нему. Казалось, он явственно видел, что представляет собой жизнь. Как говорит предание, весь день и всю ночь он просидел в глубоком раздумье, а затем поднялся, чтобы поделиться своим откровением с миром.

Такой предстает история Гаутамы без прикрас, насколько о ней можно судить по ранним буддийским текстам. Однако представление заурядности неизменно требует своих дешевых прикрас и чудес.

Разве не чудо само по себе, что эта маленькая планета произвела на свет человека, который задумался о прошлом и будущем и основополагающей природе существования?! Но было неизбежно, что однажды рукой некоего достойного переписчика на языке пали будут выведены следующие строки:

«И когда начался поединок между Спасителем Мира и Князем Тьмы, тысячи сверкающих метеоров упали с небес… реки потекли вспять к своим истокам, могучие вершины и горы, поросшие вековыми деревьями, с грохотом обрушились на землю… солнце покрыла ужасная тьма, и небеса наполнились сонмами бесплотных духов».

История не сохранила достоверных свидетельств об этих явлениях. Вместо этого перед нами — только темный силуэт одинокого человека, идущего по пути в Бенарес.

Исключительного внимания удостоились и дерево, под которым к Гаутаме пришло чувство духовного просветления. Это было дерево из рода смоковниц, и с самых ранних времен оно было окружено чрезвычайным почтением. Теперь его называют Деревом Бодхи. Его самого уже давно нет, но рядом с этим местом растет другое такое же, которое вполне может быть его непосредственным отводком. На Цейлоне и до наших дней сохранилось дерево, возможно, самое старое из деревьев на планете, о котором точно известно, что оно выросло из черенка, взятого от дерева Бодхи в 245 г. до н. э. С того времени и до наших дней за ним заботливо ухаживают и поливают; его огромные ветви поддерживаются подпорками, поддерево постоянно подсыпают землю, чтобы оно всегда могло пускать свежие корни.

Вот, кстати, хорошая иллюстрация того, насколько коротка история человечества: сменилось так много поколений, пока живет только одно дерево. К несчастью, ученики Гаутамы больше заботились о сохранении его дерева, чем его мысли, которую с самого начала они неверно поняли и исказили.

В Бенаресе Гаутама отыскал пятерых своих учеников, которые все еще продолжали аскезу. Рассказывают, что они, увидев, как учитель приближается к ним, не сразу согласились принять его. Для них он оставался вероотступником. Но теперь от Гаутамы исходила какая-то неведомая сила, переборовшая их отчужденность. И Гаутаме удалось добиться, чтобы они прислушались к его новым убеждениям.

Пять дней они не переставали спорить. Когда, наконец, ему удалось убедить учеников в своем просветлении, они объявили его Буддой. Уже в те дни в Индии верили, что через длительные промежутки времени Мудрость возвращается на Землю и открывается людям через избранного, Будду. В соответствии с верованиями индийцев таких Будд было много, Гаутама Будда — лишь последний из их числа. Но сомнительно, что он сам принимал этот титул или признавал эту теорию. В своих беседах он никогда не называл себя Буддой.

Далее он и его воспрянувшие духом ученики основали нечто вроде Академии в Бенаресе. Они построили для себя хижины, и постепенно вокруг них стали собираться последователи, пока их не набралось около шестидесяти человек. Сезон дождей они проводили в беседах с Гаутамой, оставаясь в своем поселении. В засушливую пору года новообращенные расходились по стране, и каждый проповедовал учение так, как сам его понимал.

По всей видимости, все их миссионерские труды заключались в устных беседах и проповедях. Вероятно, в те времена в Индии письменность была еще мало распространена. Поэтому проповеднику приходилось сочинять емкие и запоминающиеся строфы, афоризмы и «статьи», которые затем распространялись и истолковывались его учениками непосредственно в беседах со слушателями. Гораздо легче было запомнить такие афоризмы и главные моменты учения, пронумеровав их. Современному человеку покажется слишком дотошной склонность индийской мысли преподносить все в числовом выражении, и не исключение — буддистские Четыре Благородные Истины, Восьмеричный Путь и так далее. Но этот мнемонический прием был необходим в мире, где идеи еще нельзя было доверить бумаге.

Основополагающее учение Гаутамы, как мы можем судить сейчас на основании оригинальных источников, отличается простотой и доступностью и целиком гармонирует с представлениями сегодняшнего времени. Вне всякого сомнения, это учение создано одним из самых проницательных умов, которых когда-либо знал мир.

В нашем распоряжении теперь имеются тексты, которые с высокой вероятностью можно считать достоверным изложением его бесед с пятью учениками, в которых раскрывается сущность ранней буддийской доктрины.

Причина всех несчастий и неудовлетворенности жизнью заключена в неутолимом эгоизме. Страдания, учит Будда, причиняют страсти человека, его ненасытное вожделение. Пока человек не преодолеет все виды личных вожделений, его жизнь будет беспокойной, а конец — печальным. Существует три главные формы, которые принимает жажда жизни, и все они злы по своей природе. Первая — это стремление потакать своим чувствам, чувственность. Вторая — стремление к личному бессмертию. Третья — поглощенность житейскими заботами, мирская суета.

Только преодолев эти преграды — иначе говоря, перестав жить для себя, человек может рассчитывать на то, что его жизнь станет безмятежной. Когда эти страсти укрощены и больше не управляют жизнью человека, когда его «я» исчезло из его помыслов, тогда он достигает высшей мудрости, нирваны, умиротворения души. Нирвана не означает, как думают некоторые, прекращения существования. Это прекращение суетных устремлений человека, которые неизбежно делают жизнь порочной, несчастной или наполненной невыносимым страданием.

В этих буддийских текстах содержится, несомненно, самый полный анализ проблем, которые стоят на пути к достижению душевного мира и покоя. Любая религия, любая философия, достойные называться этими именами, требуют от нас поглощенности чем-то большим, чем мы сами. «Кто хочет спасти свою жизнь, потеряет ее» — это по существу тот же урок.

Все, чему учит история, как мы убеждаемся на страницах нашей книги, находится в полном соответствии с учением Будды. Невозможны, как мы видели, ни социальный порядок, ни безопасное существование, ни мир и счастье, ни справедливые вожди, если люди не станут поглощены чем-то большим, чем они сами. Изучение биологического прогресса открывает ту же закономерность: поглощение тесного индивидуального мирка более широким существованием. Забыть себя в более широких интересах — значит вырваться из тюрьмы своего замкнутого личного мира.

Но самоотречение должно быть полным. С точки зрения Гаутамы, страх смерти и стремление к бесконечному продолжению своей ничтожной жизни, которые двигали египтянами и ради которых они старались умилостивить бессмертных богов, — столь же преходящи, уродливы и порочны, как похоть, алчность или ненависть. Религия Гаутамы прямо противостоит религиям «бессмертия». Его учение настроено крайне отрицательно к аскетизму, для буддизма это — не более чем попытка приобрести силу через преодоление боли.

Но когда мы переходим к закону жизни, к Арийскому пути, который призван спасти нас от тройственности низменных устремлений, умаляющих человеческое существование, учение становится менее понятным. И это отсутствие ясности вызвано одной очевидной причиной — у Гаутамы не было ни знаний, ни представления об истории. Он не мог знать, насколько бесконечно и многообразно то приключение жизни, что разворачивается в пространстве и во времени. Его мысль была ограничена представлениями его эпохи и народа. В целом индийское мировоззрение сложилось под влиянием идеи об извечной повторяемости бытия, о застойном круговращении Вселенной: один мир сменяется другим, на смену Будде настоящего придет Будда будущего. Представление о человечестве, как о великом Братстве, которому предстоит бесконечное существование в царстве Бога Праведных (оно в то время уже создавалось семитскими умами в Вавилоне), его миру было незнакомо. И все же буддийский Восьмеричный Путь, несмотря на эти ограничения, содержит в себе глубокую мудрость.

Давайте вкратце перечислим эти восемь элементов Арийского пути.

Первый из них — правильные взгляды. Гаутама подвергал основательной проверке все представления и идеи. Настойчивая потребность в истине — первый исходный принцип его последователей. Не должно быть никакой привязанности к показным суевериям. Он порицал, к примеру, общепринятую в Индии веру в переселение душ. В хорошо известном раннем буддийском диалоге дается критический анализ представлений о бесконечно длящемся существовании индивидуальной души.

Следующим за правильным пониманием идут правильные устремления: природа не терпит пустоты, и если низменные желания должны быть искоренены, то другие стремления должны поощряться — любовь и служение другим, желание совершать и оберегать правосудие и так далее. Первоначальный, неиспорченный буддизм был нацелен не на искоренение, но на изменение стремлений. Преданность науке и искусству, стремление улучшить жизнь людей находятся, очевидно, в согласии с целями буддизма, такими, как свобода от ревности или стремления к славе.

Следующие три пункта — правильная речь, правильное поведение и правильная жизнь — не нуждаются в специальном пояснении.

На шестом месте в этом списке идут правильные усилия. Гаутама не терпел добрых намерений с небрежным исполнением. Ученик должен был постоянно критически анализировать свое духовное продвижение.

Седьмой элемент Арийского пути, правильный образ мыслей — это постоянная защита от соблазна отдаться личным переживаниям или желанию прославиться своими делами или недеянием.

И завершает Восьмеричный Путь правильное блаженство. Этот пункт, по-видимому, был направлен против бесцельных экстазов посвященных, безумных радений, — как те, что совершались под звон александрийских систров.

Мы не будем здесь обсуждать буддийскую доктрину кармы, потому что она принадлежит к тем представлениям, которые уже отжили свой век. Добрые или злые дела в каждой индивидуальной жизни, по теории кармы, обусловливают счастье или несчастье в последующей жизни, которая каким-то непостижимым образом отождествляется с предшествовавшей.

Теперь мы понимаем, что жизнь все время продолжается в последовательности причин и следствий. У нас нет оснований полагать, что каждая индивидуальная жизнь подвержена повторению. Представления индийцев были основаны на идее цикличности; считалось, что все повторяется снова и снова.

Нет ничего странного, что люди могли прийти к такому убеждению. Все в мире выглядит так, пока мы не проанализируем, как все обстоит на самом деле. Современная наука дает нам ясно понять, что в мире не существует точной повторяемости, как это может показаться на первый взгляд. Каждый новый день на бесконечно малую толику длиннее прежнего, ни одно поколение в точности не повторяет предыдущего, история не знает повторений, и переменам, как мы понимаем теперь, не будет конца. Все в этом мире является вечно новым.

Но эти различия между нашими общепринятыми представлениями и теми идеями, которыми располагал Будда, не должны ни в коей мере заслонять от нас невиданные прежде мудрость, добродетельность и величие этого плана освобождения жизни, который изложил Гаутама в VI столетии до Христа.

Возможно, ему недоставало теоретических знаний, чтобы собрать воедино волю всех последователей и повести во всех сферах человеческой деятельности борьбу против смерти. Но на практике он превратил свою собственную жизнь и жизни всех своих непосредственных учеников в одно непрерывное приключение, которым были проповедь и распространение учения о достижении нирваны, умиротворения души, в нашем одержимом мире. Для его учеников, по крайней мере, его учение было совершенным и полным.

Во многих важных аспектах первоначальный буддизм отличается от всех религий, которые мы до того рассматривали. Это была, в первую очередь, религия поведения, а не религия празднеств, обрядов и жертвоприношений. Буддизм Гаутамы не строил храмов, не совершал жертвоприношений, не имел священнослужителей или жрецов. Не знал он и какой-либо теологии. Буддизм не принимал и не отвергал реальности многообразных и зачастую комичных богов, которым в то время поклонялись в Индии. Он просто прошел мимо них.

Но с самого начала это учение понимали неправильно. Начнем с того, что один изъян был изначально заложен в самом учении: пока люди ничего не знали о непрерывном поступательном движении жизни, было очень легко перейти незаметно от идеи отказа от эгоизма к отказу от активности. Как показал собственный опыт Гаутамы, легче убежать от этого мира, чем от себя самого. Его ранние ученики были привычны к энергичным размышлениям и проповедям. Но вернуться к монашескому уединению казалось очень легким и привлекательным, в особенности в таком климате, как индийский, где жизнь исключительно проста, а любое усилие изматывает больше, чем где бы то ни было.

Гаутаму ожидала та же участь, что и многих основателей религий. Его не самые здравомыслящие ученики превратили Будду в некое диво в своем стремлении произвести впечатление на внешний мир. Мы уже видели, как один из его благоговейных приверженцев просто не мог поверить, что в момент просветления учителя весь мир не содрогнулся в космическом катаклизме. И это лишь один пример того, как накапливались вульгарные чудеса, которые впоследствии совершенно заслонили собой память о Гаутаме.

Нет сомнения, что для великого множества людей тогда, как и сейчас, идея освобождения от оков своего эго постигалась с великим трудом. Вероятно, среди тех проповедников, которых Будда разослал из Бенареса, многие сами не понимали ее и еще менее способны были объяснить эту идею своим слушателям. В их изложении, естественно, все было сведено лишь к одному аспекту спасения: не от себя — это было выше их понимания, — но к спасению от всевозможных несчастий и страданий, нынешних и грядущих. В уже существовавших предрассудках своего народа — и в особенности в идее переселения души после смерти, хоть она противоречила учению их наставника — эти адепты почувствовали то переплетение страхов и надежд, с которым можно было работать в дальнейшем. Вести добродетельную жизнь необходимо, учили они, чтобы не переродиться в худшем образе, не подвергнуться еще большим страданиям или не оказаться в одном из тех неисчислимых слоев преисподней, где грешников подвергают нестерпимым мукам, о чем уже успели поведать учителя-брахманы. Будда в их представлении оказывался спасителем от почти беспредельного страдания.

Похоже, фантазия, с которой преданные, но недалекие ученики могут прославлять своего наставника, не знает предела, в особенности, если эти выдумки, как им кажется, будут способствовать скорейшему обращению в их веру. Люди, которые с негодованием отвергают даже незначительную ложь в своей частной жизни, оказываются способны на самую беззастенчивую ложь и обман, если вдруг откроют в себе талант пропагандиста и агитатора, — это одна из тех несуразиц, которыми полна человеческая природа. Эти искренние души — а большинство из них были совершенно искренни — описывали впоследствии своим слушателям те чудеса, которыми сопровождалось появление на свет Будды; его уже больше не называли слишком простым именем Гаутама. Они расписывали его подвиги, которыми он прославился в молодые годы, чудеса, совершенные им в повседневной жизни, и под конец сообщали зачарованным слушателям, что в смертный час от его тела исходило сияние.

Конечно, трудно было поверить, что отцом Будды был простой смертный. Он был зачат чудесным образом, когда его мать увидела во сне белого слона! Будда сам в одном из предыдущих перерождений был белым слоном с шестью бивнями, которые он великодушно пожертвовал бедному охотнику и даже помог ему отпилить эти бивни. И так далее в том же духе.

Более того, вокруг Будды выросла своя теология. Выяснилось, что он был богом. Он был одним из последовательности божественных существ — Будд. Наш мир полнится извечным «духом всех Будд». В прежние времена было множество Будд прошлого, и в наш мир еще предстоит прийти Буддам будущего (или боддхисатвам). У нас здесь нет возможности вдаваться во все эти хитросплетения азиатской теологии.

«Под всепоглощающим воздействием этого болезненного воображения нравственное учение Гаутамы оказалось почти неразличимым. Появлялись и расцветали различные теории; каждый новый шаг, каждое новое предположение неизбежно порождали все новые и новые, пока сверкающая лавина вымыслов и метафизических экзерсисов не погребла под собой ясное и благородное учение основателя этой религии».

В III в. до н. э. к буддизму пришли власть и богатства. Маленькие хижины, в которых жили учителя общины Гаутамы, уступили место основательным монастырским строениям. К этому периоду относится и появление буддийского искусства. Если мы вспомним, что еще совсем недавно отгремели походы Александра, еще весь Пенджаб находился под властью Селевкидов и вся Индия полнилась греками — искателями приключений и было открыто морское и сухопутное сообщение с Александрией, — неудивительно, что раннему буддизму присущи многие греческие черты. Новый александрийский культ Сераписа и Исиды также сыграл исключительно важную роль в становлении и развитии буддийского искусства.

Типичным местом встречи индийской и греческой культур было царство Гандхара, расположенное на северо-западной границе двух этих миров, в районе современного Пешавара, процветавшее в III в. до н. э. Здесь были найдены ранние буддийские скульптуры. С ними соседствуют изображения, в которых безошибочно можно различить фигуры Сераписа, Исиды и Гора, уже успевшие вплестись в ту легенду, которая творилась вокруг Будды. Несомненно, греческим художникам, которые осели в Гандхаре, проще было копировать свои наработанные образцы, чем иноземные. Но как нам говорят, перед нами больше не Исида — это Харити, богиня чумы, которая обратилась, благодаря Будде, в истинную религию и стала добрым божеством.

Из этого центра, вероятно, можно проследить появление образа Исиды и в Китае, хотя там оказались примешаны и другие влияния. В Китае есть даосское божество, Священная Мать, Владычица Небес, которая приняла имя (первоначально мужское) Гуань-инь; ее образ очень напоминает знакомые изображения Исиды. В Японии ее называли Каннон.

По всей очевидности, в те времена существовал постоянный обмен религиозными формами между Востоком и Западом. Мы читаем в «Путешествиях» Гука, как поразили его и его спутников-миссионеров некоторые из подобных сходных традиций религиозного поклонения. «Крест, митра, ризы, далматика, которые ламы надевают в своих поездках, — пишет он, — или когда готовятся к какой-то церемонии вне стен храма; служба с двойным хором, напоминающим псалмопение; экзорсизм; кадильница, подвешенная на пяти цепях, которую можно по своему усмотрению открывать и закрывать; благословение, которое дают ламы, протягивая правую ладонь над головами верных; четки, обет безбрачия, духовное уединение, поклонение святым, шествия, литании, освященная вода — во всем этом существует подобие между буддистами и нами».

Культ и учение Гаутамы, обрастая искажениями и наполняясь вариациями брахманизма и эллинизма, распространялись по Индии все возрастающим число учителей в IV и III веках в. до н. э. По меньшей мере, еще несколько поколений могли прикоснуться к его духовному величию и той первозданной простоте, которая была присуща его начальной эпохе. Многие, кому не под силу было понять подлинное значение самоотречения и беспристрастности, все же не усомнились в реальности и величии этих качеств. Ранний буддизм порождал великих людей, и их слово находило отклик в душах тех, кто, возможно, и не в силах был понять тонкостей вероучения. Буддизм распространялся не благодаря, а вопреки уступкам, на которые он шел ради вымыслов, бытовавших в простонародье. Ранний буддизм ширился потому, что первые буддисты были добросердечными, услужливыми и благородными людьми, которые смогли наполнить живой верой дух и букву учения.

Довольно рано буддизму в своем развитии пришлось столкнуться с интересами набиравших силу брахманов. Как мы уже отмечали, эта жреческая каста во времена Гаутамы еще только боролась за доминирование в индийском обществе. Но они уже тогда пользовались огромными преимуществами. У них было исключительное право на обладание традицией, на совершение ритуалов. Вызов их власти бросило влиятельное воинское сословие (каста кшатриев), поскольку большинство родовых вождей и царей не принадлежало к касте брахманов.

Импульсом к возвышению воинской касты послужили персидское и греческое вторжения в Пенджаб. Мы уже упоминали царя Пора, которого, несмотря на его слонов, Александр победил и превратил в сатрапа. В это же время в стан греков возле реки Инд прибыл некий искатель приключений по имени Чандрагупта Маурья (ум. ок. 293 до н. э.), которого греки называли Сандракот, с планами завоевания земель в долине Ганга. Эти планы не нашли поддержки у македонян, которые взбунтовались, отказавшись от какого-либо дальнейшего продвижения в глубь Индии, и Чандрагупте пришлось бежать из их лагеря.

Он решил заручиться поддержкой племен, живших в пограничных северо-западных районах, и когда Александр со своим войском ушел, Чандрагупта захватил Пенджаб, выгнав из него македонский гарнизон. Затем он завоевал долину Ганга (около 321 г. до н. э.), успешно воевал (303 г. до н. э.) с Селевком I, который попытался было вернуть себе Пенджаб, и сплотил под своей властью в одной огромной империи земли всей североиндийской равнины от западной границы до восточного моря.

Чандрагупте тоже не удалось избежать конфликта с растущим влиянием брахманов, того конфликта между царской властью и жречеством, который мы отмечали на примерах Вавилонии, Египта и Китая. Чандрагупта увидел в набирающем популярность буддизме своего союзника против крепнущей жреческой касты. Он встал на его сторону и обеспечил поддержкой общину, поощряя проповедь буддийского учения.

Чандрагупте наследовал его сын, на смену которому пришел Ашока (правил приблизительно в 268–232 гг. до н. э.), один из величайших монархов в истории человечества, владения которого простирались от Афганистана до современного Мадраса. Он единственный из известных в истории правителей, который, одержав победу, отказался от продолжения войны.

Ашока вторгся в Калингу (около 255 г. до н. э.), страну, расположенную на восточном побережье Индостана. Возможно, он намеревался завершить завоевание, полностью захватив и южную оконечность полуострова. Его поход был успешным, но Ашока решил остановить свои войска, глубоко потрясенный жестокостью и ужасами войны. Он провозгласил, и до нашего времени эти слова сохранились на древних стелах, что отныне он будет стремиться покорять страны не войной, а проповедью религии. Остаток своей жизни Ашока посвятил распространению буддизма по всему миру.

Он сумел сохранить мир в своей огромной империи, продолжая умело править страной, но не как религиозный фанатик. В годы своей первой и единственной войны он принял буддийское учение сперва как мирянин, а затем как полноправный член монашеской общины, и посвятил свою жизнь достижению нирваны, следуя по Восьмеричному Пути.

Ашока служит примером того, насколько в те времена управление государством могло сочетаться с полезной и добродетельной деятельностью на благо общества. Его жизненный путь прошел под знаком правильных устремлений, правильного усилия и правильного образа жизни. По его приказу по всей Индии стали рыть колодцы и сажать деревья, создавая тенистые рощи. Он назначил специальных чиновников, которые следили за эффективностью благотворительных работ. Он основывал больницы и разбивал общественные сады. Отдельно создавались сады, в которых произрастали целебные травы и растения. Если бы у него был свой Аристотель, который вдохновил бы его на проведение научных изысканий, несомненно, они проводились бы на самом широком уровне.

Ашока также создал министерство, которое заботилось о коренном населении Индии и покоренных народов. Он не забывал и об образовании женщин. Им была предпринята попытка — первым из правителей — научить свой народ правильному образу жизни.

Ашока всегда исключительно щедро поддерживал буддийских монахов-проповедников и побуждал их к лучшему изучению своей собственной духовной литературы. По всей стране были установлены стелы с обстоятельными надписями-манифестами, в которых излагались основы учения Гаутамы, — и это было простое и человечное изложение, а не позднейшие, противоречащие здравому смыслу напластования. Тридцать пять из этих стел, сохранились до наших дней.

Более того, он направил миссионеров распространять благородное и разумное учение своего наставника по всему миру — в Кашмир, на Цейлон, к Селевкидам, к Птолемеям. Именно одна из таких миссий привезла на Цейлон черенок дерева Бодхи, о котором мы уже рассказывали.

Двадцать пять лет Ашока неустанно трудился, стараясь на деле помочь людям в их нуждах. Среди десятков тысяч правителей, имена которых полнят исторические анналы, всех этих высочеств, величеств и святейшеств по-настоящему сияет, как звезда на небосклоне, едва ли не одно только имя Ашоки. В Азии его имя по-прежнему окружено почетом. Китай, Тибет и даже Индия, хоть она и не последовала за той верой, которую исповедовал Ашока, сохраняют память о подлинном, а не показном величии этого человека. Перед ней преклоняется в наши дни больше людей, чем перед именами Константина или Карла Великого.

Принято считать, что значительные пожертвования Ашоки в пользу буддизма в конечном счете стали причиной его упадка, так как они привлекали в общину много неискренних и корыстолюбивых последователей. Но несомненно, что широкое распространение буддизма в Азии обусловлено главным образом его миссионерскими усилиями.

Буддизм проник в Центральную Азию через Афганистан и Туркестан, а затем достиг Китая. Буддийское учение впервые попало в Китай где-то около 64 г. н. э., во времена династии Хань. Первым проповедовал буддизм в Китае пандит Кашьяпа, за которым последовал ряд других выдающихся учителей. Наибольшим успехом проповедь буддизма пользовалась в Китае в III и IV веках н. э. Затем он подвергся серьезным гонениям, но вернул себе утраченные позиции с наступлением династии Тан (VII в. н. э.).

Общепризнанной и распространенной религией в Китае, с которой пришлось соприкоснуться буддизму, был даосизм, развившийся из очень древних и примитивных магических практик. В годы династии Хань он был преобразован в религиозный культ со своей отличительной обрядностью. «Дао» означает путь, что очень близко соотносится с представлениями Арийского пути. Две эти религии после открытого соперничества затем развивались и распространялись совместно, претерпев сходные изменения, так что в настоящее время их обрядовая сторона в Китае отличается очень немногим.

Буддизму также пришлось столкнуться и с конфуцианством, обладавшим еще менее религиозным характером и более походившим на кодекс нравственного поведения. Еще одним соперником буддизма было учение Лао-цзы, «анархиста, эволюциониста, пацифиста и моралиста», которое также было не столько религией, сколько философским переосмыслением жизни. Учение Лао-цзы впоследствии стало частью религии даосизма.

Конфуций (Кун-цзы), основатель конфуцианства, так же, как Лао-цзы и Гаутама, жил в VI в. до н. э. Его жизнь имеет ряд интересных параллелей с жизнями греческих философов V и IV веков. VI век в Китае — это время правления династии Чжоу, однако эта династия в те дни обладала лишь показной властью. Император совершал традиционные ритуалы Сына Неба и пользовался неким формальным почетом. Но даже его номинальная империя не превышала по размерам шестой части современного Китая. Мы уже рассматривали, как обстояли дела в Китае в ту эпоху. Фактически Китай представлял собой множество враждующих государств, открытых для набегов северных варваров.

Конфуций был подданным царства Лу — одного из таких государств. Он происходил из благородной, но обедневшей семьи и, сменив несколько чиновничьих должностей, основал подобие Академии в Лу, чтобы искать Мудрость и делиться ею. Конфуций также странствовал от царства к царству в Китае в поисках правителя, который взял бы его к себе советником, чтобы с этого царства начать переустройство Поднебесной. Платон, двумя столетиями позднее, движимый теми же побуждениями, прибыл в Сиракузы, чтобы стать советником тирана Дионисия; связь Аристотеля и Исократа с Филиппом Македонским мы уже имели возможность обсудить.

Ключевым моментом учения Конфуция было понятие о достойной жизни, которое он воплотил в идеале человека, названного им «благородный муж». Это словосочетание часто переводят как «почтенная особа», однако эти слова, и «почтенный», и «особа», давно приобрели некий насмешливый оттенок, что, конечно же, совершенно не уместно в связи с конфуцианством. На деле он представил своей эпохе идеал человека, посвятившего свою жизнь служению обществу.

Общественная сторона этого идеала была очень важна для Конфуция. В том, что касалось политики, его взгляды были гораздо более конструктивны, чем у Гаутамы или Лао-цзы. Конфуцию были далеко небезразличны судьбы Китая, и его «благородные мужи» главным образом были призваны обеспечить появление благородного государства. Стоит процитировать одно из его высказываний: «Невозможно удалиться от мира и общаться со зверями и птицами, которые не имеют подобия с нами. С кем же мне общаться, как не со страдающими людьми? Возобладавшие повсюду беспорядки — вот что требует моих усилий. Если царство будет зиждиться на правильных установлениях, тогда не будет нужды изменять положение вещей».

Под непосредственным влиянием политических идей его учения сложились нравственные представления, характерные для китайцев. Прямое обращение к роли Государства в конфуцианстве мы встречаем чаще, чем в любом из европейских или индийских этических и религиозных учений.

На какое-то время Конфуций был назначен судьей в царстве Лу, где он предпринял попытку упорядочить жизнь людей в самой немыслимой степени, подчинив все их действия и взаимоотношения очень сложным предписаниям. «Церемониальные правила, которые обычно встречаются разве что при дворах правителей или в имениях высоких сановных особ, теперь стали обязательными для большинства людей. Все моменты повседневной жизни были учтены и регулировались жесткими установлениями. Даже то, какую пищу можно было есть представителям различных классов, также подлежало регламентации. Мужчины и женщины должны были ходить по разным сторонам улицы. Даже толщина гробов, а также форма и местоположение могил были предметом строгого регулирования».

Все это, как мы бы сказали, весьма в китайском духе. Никакой другой народ не пытался достичь нравственного порядка и общественной стабильности через детальную регламентацию того, как должны вести себя граждане. Но в Китае методы Конфуция возымели огромное влияние, и ни одна нация в мире в настоящий момент не имеет такой всеобъемлющей традиции этикета и сдержанности.

Впоследствии влияние Конфуция на правителя Лу ослабло, и ему снова пришлось вернуться к жизни частного лица. Его последние дни были омрачены смертью самых близких и способных учеников. «Нет разумного правителя, — говорил он, — который согласился бы взять меня в наставники, и мне пришло время умереть…»

Однако он умер, чтобы продолжать жить. По словам Хэрта, «Конфуций оказал большее влияние на становление китайского национального характера, чем все императоры вместе взятые. Ему, следовательно, должно уделяться первоочередное внимание, если речь идет об истории Китая. То, что Конфуцию удалось в такой степени повлиять на жизнь своего народа, следует отнести, как мне кажется, более к особенностям этого народа, чем к его собственной личности. Если бы он жил в какой-либо другой части света, его имя, возможно, было бы забыто. Как мы видели, его взгляды на характер и его личное восприятие человеческой жизни сформировались после тщательного изучения документальных источников, тесно связанных с моральной философией, которая культивировалась прежними поколениями. То, что он проповедовал своим современникам, следовательно, не было во всем совершенно новым для них. Но, услышав, изучая древние памятники, отдаленный голос мудрецов прошлого, он стал рупором, поведавшим народу о тех воззрениях, что происходят из ранней эпохи развития самого народа… Огромное влияние личности Конфуция на жизнь китайского народа было обусловлено не только его сочинениями и словами, сохранившимися в передаче других, но также и его деяниями. Черты его характера, о которых поведали его ученики, а также более поздние авторы, стали образцом для миллионов, склонных подражать манерам великого человека… Что бы он ни совершал публично, было отрегулировано до мельчайшей детали церемонией. И это не было его собственным нововведением, поскольку церемониальная жизнь культивировалась в Китае за много столетий перед Конфуцием. Но его авторитет и пример во многом послужил закреплению того, что он признавал как желательный общественный порядок».

Учение Лао-цзы, который долгое время заведовал императорской библиотекой династии Чжоу, было гораздо более таинственным, менее доступным и постижимым в сравнении с конфуцианством. По всей видимости, он проповедовал стоическое равнодушие к мирской суете и славе и возвращение к мнимо простой жизни прошлого. Лао-цзы оставил после себя писания, очень разные по стилю, смысл которых не всегда поддается истолкованию. Лао-цзы предпочитал высказываться притчами. После смерти Лао-цзы его учение, как и учение Гаутамы Будды, подверглось искажениям и обросло различными легендами. Вдобавок на нем прижились самые немыслимые и запутанные обряды и предрассудки. Но учение Конфуция оказалось менее подвержено позднейшим переделкам, потому что оно было обращено к обществу без всяких околичностей и не делало уступок различным искажениям ради завоевания большего числа приверженцев.

Китайцы говорят о буддизме и об учениях Лао-цзы и Конфуция, как о Трех Учениях. Вместе они составляют основу и отправную точку для всей позднейшей китайской мысли. Их глубокое изучение является первоочередным условием, когда речь идет об установлении подлинного духовного и нравственного единства между этим великим народом Востока и Западным миром.

Можно выделить некоторые общие моменты в этих трех учениях, из которых, бесспорно, великое учение Гаутамы является наиболее глубоким; его доктрины и по сей день властвуют мыслями огромного множества людей. В определенных моментах эти учения расходятся с теми мыслями и настроениями, которым суждено было вскоре овладеть Западным миром. И в первую очередь эти доктрины отличаются своей терпимостью. Они обращены непосредственно к самому человеку. Это учения Пути, образа жизни, великодушия, а не догм церкви или общих правил. Они не выступают за или против существования и поклонения общепринятым богам. Афинские философы, отметим это особо, также стремились отстраниться от теологии: Сократ вполне охотно отдавал почести любому божеству, оставляя за собой право на собственные суждения.

Это отношение прямо противоположно тем умонастроениям, которые складывались в еврейских общинах Иудеи, Египта и Вавилонии, где представление о едином Боге было изначальным и очень влиятельным. Ни у Гаутамы, ни у Лао-цзы или Конфуция нет никаких намеков на подобное представление о «ревнивом» Боге, который требует «да не будет у тебя других богов», — Боге, который не потерпит никаких древних обрядов, подспудных верований в магию и колдовство, жертвоприношений богу-царю или любого свободного обхождения с «нерушимым» миропорядком.

Нетерпимость иудейского ума и в самом деле смогла сохранить основы своей веры простыми и понятными. Теологическая всеядность великих учителей Востока, с другой стороны, способствовала усложнениям и нагромождению ритуальных правил. Если не считать того, что Гаутама настаивал на Правильных Представлениях, которые легко игнорировались, — ни в буддизме, ни в даосизме или конфуцианстве не существовало действенного запрета на суеверные практики, заклинания, экстатические состояния и поклонение различным божествам. Уже на самой ранней стадии развития буддизма началось вкрапление в него подобных представлений, которое не прекращалось и впоследствии. Эти новые религии Востока, как оказалось, подхватили почти все болезни тех испорченных верований, которые они стремились заменить; они переняли идолов и храмы, алтари и кадильницы.

Тибет в наше время — это буддийский регион, однако Гаутама, случись ему вернуться на Землю, мог бы исходить его вдоль и поперек в напрасных поисках своего учения. Он увидел бы на троне самый что ни на есть древний тип человеческого правителя, царя-бога — далай-ламу, «живого Будду». Гаутама обнаружил бы огромный храм в Лхасе, с многочисленными жрецами, служителями и ламами, — а ведь сам он строил только хижины и не назначал жрецов. Его взгляду предстал бы алтарь, с огромным золоченым идолом на возвышении, имя которого, как он с удивлением бы узнал, — «Гаутама Будда»! Он услышал бы торжественные гимны, обращенные к его божественности, а некоторые из наставлений, которые читались в храме, показались бы ему отдаленно знакомыми. Звону колоколов, каждению, иступленным чувствам также было отведено место в этих удивительных церемониях. В один из моментов службы раздавался удар колокола, и поднималось зеркало, в то время как все собравшиеся, в избытке благоговения, отвешивали низкий поклон…

По всей этой буддийской стране он обнаружил бы множество любопытных приспособлений, вращающихся ветряных и водяных барабанов, на которых были начертаны короткие молитвы. Каждый раз, когда совершался поворот такого барабана, как он узнал бы, это засчитывалось за молитву. «Кому?» — наверное, спросил бы он. Более того, он обнаружил бы по всей стране множество шестов с прекрасными шелковыми полотнищами, надпись на которых, вполне возможно, озадачила бы его — «Ом мани падме хум», «жемчужина в лотосе». Каждый всплеск полотнища — тоже молитва, очень благотворная для того щедрого человека, который заплатил и за его установку. Целые бригады работников, нанятые такими благочестивыми людьми, ходили по всей стране, вырезая эту драгоценную формулу на камнях и скалах. Наконец он бы понял, как мир обошелся с его религией! Под этим внешним благолепием был погребен Арийский Путь, который вел к душевной безмятежности.

Мы уже отмечали отсутствие какой-либо исторической идеи в первоначальном буддизме. В этом он снова контрастирует с иудаизмом. Представление об обетовании наделяло иудаизм свойствами, которыми до того не обладала ни одна из религий, — предшественниц или современниц иудаизма. Обетование оправдывало его ревностную нетерпимость, потому что оно направляло его на определенную и единую цель в будущем. Несмотря на всю правдивость и глубину психологической стороны учения Гаутамы, недостаток подобной направляющей идеи привел к застою и искажению буддизма. Иудаизм, следует признать, на своих ранних стадиях не слишком вторгался в души людей; он позволял им оставаться порочными, алчными, суетными или суеверными. Но своей убежденностью в обетовании и божественном водительстве иудаизм был, не в пример буддизму, всегда наготове к действию, словно тщательно отточенный меч.

Некоторое время буддизм процветал в Индии. Но брахманизм, с его многобожием и бесконечным разнообразием культов, чувствовал себя не менее уютно у него под боком, а организация брахманов становилась все более могущественной. Наконец, им представилась возможность всерьез заняться этой религией, отрицающей касты, и полностью вытеснить ее из Индии. Мы не станем пересказывать здесь, как проходила эта борьба; она было отмечена преследованиями и противодействиями им, но к XI в., кроме общины в Ориссе, буддийское учение перестало существовать в Индии. Многое из его милосердия и доброты было, однако, впитано самим брахманизмом.

Буддизм по-прежнему исповедуют во многих странах мира. Вполне возможно, что в контакте с западной наукой первоначальное учение Гаутамы, ожившее и очищенное, еще сыграет значительную роль в судьбах человечества.

Но с уходом из Индии Арийский Путь перестал управлять жизнями арийских народов. Любопытно отметить, что в то время как одна арийская религия в настоящее время исповедуется почти исключительно монголоидными народами, сами арийские народы находятся под влиянием двух других мировых религий, христианства и ислама, которые, как мы увидим позже, являются семитскими в своих истоках. Кроме того, буддизм, даосизм и христианство носят схожее одеяние ритуалов, которые пришли к ним через эллинизм, из страны храмов и жрецов — Египта, от более древней и основополагающей ментальности смуглокожих хамитских народов.