Очерки истории цивилизации

Глава двадцать пятая Две западные республики

Настало время перейти к истории двух республик Западного Средиземноморья, Рима и Карфагена, и рассказать, как Риму за несколько столетий удалось создать империю, еще более великую, чем держава Александра Македонского. Эта новая империя была, как мы постараемся показать, политической системой, глубоко отличной по своей природе от любой из тех восточных империй, которые предшествовали ей. Огромные перемены в структуре человеческого общества и в условиях общественных отношений происходили на протяжении нескольких столетий. Гибкость и удобство в перемещении и расчетах, которыми обладала денежная система, превратили ее в силу, и как любая сила в неопытных руках, она стала опасной для человеческих отношениях. Она изменила отношение богатых людей к государству и к его более бедным согражданам. Эта новая, Римская империя, в отличие от всех предыдущих империй, не была созданием одного великого завоевателя. У истоков Римской империи не было личности, подобной Саргону, Тутмосу, Навуходоносору, Киру, Александру или Чандрагупте. Эта империя была создана республикой. Ее появление было неизбежностью, обусловленной действием тех объединяющих и сплачивающих сил, которые все больше заявляли о себе в отношениях людей.

Но прежде необходимо в общих чертах обрисовать положение дел в Италии в те столетия, что предшествовали появлению Рима в мировой истории.

До XII в. до н. э., иначе говоря, еще до возвышения Ассирийской империи, до осады Трои и до окончательного разрушения Кносса, но уже после Аменхотепа IV, Италия, как и Испания, была населена преимущественно смуглыми европеоидными народами средиземноморского типа. Это коренное население, по всей видимости, было малочисленным и довольно отсталым. Но в Италии, как и в Греции, уже началось продвижение на юг арийских племен. К X в. до н. э. переселенцы с севера обосновались на большей части северной и центральной Италии. Как и в Греции, они смешались со своими предшественниками и образовали группу арийских языков — италийскую группу — более всего близкую к кельтским языкам, чем к каким-либо другим.

Наиболее интересной, с исторической точки зрения, была группа латинских племен, обосновавшихся на равнинах к югу и востоку от реки Тибр. К тому времени греки, уже обосновавшиеся на Балканах, вышли в море и, добравшись до южной Италии и Сицилии, основали там свои колонии. Впоследствии они стали создавать свои колонии вдоль нынешней французской Ривьеры и основали Марсель на месте старой финикийской колонии.

Еще один примечательный народ прибыл в Италию по морю. Это были смуглокожие коренастые люди, если судить по тем изображениям, которые они оставили после себя. Вполне вероятно, что это было одно из племен тех эгейских народов, которых вытеснили из Греции, Малой Азии и островов между ними греки. Мы уже рассказывали о судьбе Кносса и о том, как родственные критянам филистимляне поселились в Палестине.

Об этрусках, как их называли в Италии, еще в античные времена существовало мнение, что они выходцы из Азии. Было бы очень соблазнительно, хотя и не совсем верно, объединить эту традицию с «Энеидой», эпической поэмой римского поэта Вергилия, в которой основание латинской цивилизации приписывается троянцам, бежавшим из Малой Азии после разрушения Трои. Но троянцы, скорее всего, были арийским племенем, родственным фригийцам, этруски же — народ неарийский. Этруски отвоевали большую часть Италии к северу от Тибра у арийских племен, разбросанных по всей стране. Вероятно, этруски правили покоренным италийским населением в противоположность Греции, где главенствовали арии.

Из всех народов, которые в то время населяли Италию, этруски значительно опережали остальных по своему развитию. Они строили мощные укрепления по типу микенских (так называемых «циклопических»), обрабатывали железо, завозили очень изящную керамику из Греции. Латинские племена на другом берегу Тибра были варварами в сравнении с ними.

Основным занятием латинян тогда было примитивное земледелие. Центральным местом их поклонения был храм племенному богу Юпитеру на Альбанской горе, как показано на карте «Ранний Лаций». Там они собирались на свои празднества. Это место собраний не было городом, скорее, это было место, куда сходились различные племена, чтобы решить возникшие вопросы. Постоянного населения там не было. Впрочем, в Латинском союзе было двенадцать независимых городов. В одном месте на Тибре был брод, и время от времени происходила меновая торговля между этрусками и латинянами. Возле этого брода берет свое начало Рим. Там собирались торговцы, и беглецы из двенадцати городов нашли себе прибежище и постоянное занятие в этом торговом центре. На семи холмах возле брода было разбито несколько поселений, которые в итоге слились в один город.

Большинство людей слышали историю о братьях Ромуле и Реме, легенду о том, как они младенцами были оставлены на произвол судьбы и были вскормлены волчицей. Современные историки не слишком высоко оценивают достоверность этого сюжета. 753 г. до н. э. принято считать датой основания Рима, но под римским Форумом обнаружены этрусские погребения гораздо более раннего периода, а на так называемой гробнице Ромула существует нерасшифрованная пока этрусская надпись.

Апеннинский полуостров не был тогда приветливой землей виноградников и оливковых рощ, каким он стал впоследствии. Это была еще суровая земля, изобиловавшая болотами и лесами, которую земледельцам приходилось расчищать под участки для пастбищ и посевов. У Рима, расположенного на границе между латинянами и этрусками, было не слишком выгодное месторасположение для обороны. По всей видимости, поначалу в Риме правили латинские цари. Затем город оказался в руках этрусских правителей, тирания которых, наконец, и послужила причиной их изгнания: так Рим стал латинской республикой.

Этрусские цари были изгнаны из Рима в VI в. до н. э., приблизительно в то время, когда преемники Навуходоносора правили в Вавилоне при поддержке мидян, когда Конфуций искал царя, чтобы реформами избавить Китай от беспорядков, и когда Гаутама учил Арийскому пути своих учеников в Бенаресе.

Детально остановиться на борьбе между этрусками и римлянами у нас нет возможности. Этруски были лучше вооружены, более многочисленны и более цивилизованны, и римлянам, вероятно, пришлось бы туго, случись им противостоять этрускам в одиночку. Но два бедствия обрушились на этрусков, ослабив их настолько, что римлянам удалось в итоге полностью совладать с ними. Первое — это война в Сицилии с греками Сиракуз, в которой погиб этрусский флот (474 г. до н. э.), а второе — разрушительное нашествие в Италию галлов. Этот народ вторгся в северные области Апеннин и осел в долине реки По в конце V в. до н. э., так же, как пару столетий спустя родственные им племена заполонили Малую Азию и обосновались в Галатии. Этруски таким образом оказались между молотом и наковальней, и после долгой, эпизодически прерывавшейся и возобновлявшейся войны римлянам удалось захватить Вейи, этрусскую крепость, которая прежде была для них постоянной угрозой.

Именно к этому периоду относится борьба римлян против этрусских царей Тарквиниев, правивших в Риме, о которой знает каждый школьник из своего курса истории.

Однако набег галлов был одним из тех общественных потрясений, которые изменяют привычный ход жизни. Галлы прошли походом по Апеннинскому полуострову, опустошая всю Этрурию. В 387 г. до н. э. они захватили и разграбили Рим. По легенде, достоверность которой вызывает сомнения, выстоять удалось только укреплению на Капитолии, но и его галлам удалось бы взять, если бы не гуси, заслышавшие шум и разбудившие своим гоготом защитников крепости. После этого галлы, которые не были знакомы с ведением осадных операций, и, вероятно, страдая от мора, обрушившегося на их лагерь, согласились на выкуп и удалились на север. Впоследствии они не раз совершали подобные набеги, но дойти до Рима им уже не удавалось.

Предводителем галлов был вождь по имени Бренн. О нем рассказывают, что, когда положили на весы золото для выкупа, начались споры, насколько точно показывают весы. Тогда Бренн бросил на чашу весов свой меч со словами «горе побежденным», и с тех пор эту фразу часто повторяют, когда доходит дело до контрибуции или попытки ценой золота купить собственную свободу.

Полстолетия, миновавшие с тех пор, прошли для Рима в войнах за утверждение своего главенства среди остальных латинских племен. Сожжение города галлами не парализовало, а скорее даже стимулировало его, энергию. Как бы ни пострадал Рим, его соседи пострадали еще больше. К 290 г. до н. э. Рим стал главным городом центральной Италии от реки Арно на севере и до Неаполя на юге. Он полностью покорил этрусков, и теперь его владения граничили с теми самыми галлами на севере и с областями на юге Италии, которые входили в состав Великой Греции. Вдоль галльской границы протянулась линия укрепленных военных поселений и римских колоний, и, несомненно, что именно с появлением этой оборонительной линии набеги галлов переместились восточнее, в сторону Балкан.

Мы уже обсуждали особенности истории Греции и устройства ее городов, поэтому читатель не удивится, узнав, что греки Сицилии и Италии были разделены на два союза несколькими городами-государствами, главными из которых были Сиракузы и Тарент (современный Таранто), и что у них не было ни общей власти, ни общего направления в политике. Распространение римского владычества встревожило их, и они обратили свой взгляд за Адриатику, надеясь получить оттуда помощь, и получили ее в лице амбициозного Пирра (319–273 до н. э.), царя Эпира. Между Эпиром и Римом греки Италии оказались в том же положении, что и сама Греция за полстолетия до того между Македонией и Персией.

Читатель помнит, что Эпир, та часть Греции, которая ближе всего расположена к каблуку Апеннинского «сапожка», был родиной Олимпиады, матери Александра Македонского. В последовавшей за смертью Александра калейдоскопической смене правителей Эпир то оказывался поглощенным Македонией, то снова становился независимым. Царь Пирр был родственником Александра, монархом способным и предприимчивым и, по всей видимости, настроился на успешный завоевательный поход в Италии и Сицилии. Пирр командовал прекрасной армией, против которой сравнительно неопытное римское ополчение поначалу казалось беспомощным. Его армия была оснащена всеми известными на ту пору достижениями военного искусства — пехотной фалангой, фессалийской конницей и двенадцатью боевыми слонами с Востока.

Пирр наголову разгромил римлян у Гераклеи (280 г. до н. э.) и, тесня их, нанес еще одно поражение у городка Аускул (279 г. до н. э., «Пиррова победа») на их собственной территории. Затем, вместо того, чтобы отбросить римлян еще дальше, он заключил с ними перемирие и сосредоточился на покорении Сицилии, чем настроил против себя Карфаген, которому принадлежало бесспорное господство на море. Карфаген не мог допустить, чтобы в Сицилии, в непосредственной близости от самого Карфагена, появилось новое сильное влияние.

Рим в те времена казался карфагенянам гораздо менее серьезной угрозой, их намного больше страшила возможность перехода Сицилии под власть очередного «Александра Великого». Как следствие карфагенский флот вошел в устье Тибра, чтобы поощрить или принудить римлян возобновить войну — где Рим и Карфаген выступили на одной стороне против нового претендента на власть в Сицилии.

Вмешательство Карфагена оказалось фатальным для замыслов Пирра. Ему необходимо было решающее сражение, чтобы восстановить свое влияние, но после сокрушительного разгрома, с которым была отбита его атака на лагерь римлян в битве при Беневенте, ему пришлось убраться обратно в Эпир (275 г. до н. э.).

По преданию, когда Пирр уходил из Сицилии, он сказал, что оставляет ее полем сражения между Карфагеном и Римом. Три года спустя он был убит во время уличных боев в Аргосе.

Война против Пирра была выиграна флотом карфагенян, но и Риму досталась добрая половина плодов этой победы. Сицилия полностью отошла к Карфагену, но римляне смогли беспрепятственно присоединить к своим владениям носок и каблук «Итальянского сапога». Лишь Мессинский пролив отделял теперь их от нового соперника, и через одиннадцать лет пророчеству Пирра суждено было сбыться. Началась первая война с Карфагеном, первая из трех так называемых Пунических войн («пунический» от латинского punicus, финикиец, то есть карфагенянин).

Употребляя слова «Рим» и «римляне», мы, однако, так и не пояснили, что представляли собой эти люди, которые так успешно расширяли свои завоевания, что до них было уделом лишь воинственных и одаренных царей.

Их государство было в V в. до н. э. республикой арийского типа, очень схожей с греческими аристократическими республиками. Самые ранние сведения об общественной жизни Рима дают нам картину весьма примитивной арийской общины.

Эта община следовала традиционному делению на граждан-аристократов и незнатных граждан, в Риме их называли патрициями и плебеями. Это были граждане. Рабы и чужеземцы принимали участие в управлении государством не более, чем в Греции. Однако строение римского общества отличалось от любого греческого общественного устройства тем, что значительными властными полномочиями обладал особый орган управления, называвшийся сенатом, который не состоял исключительно из наследственных членов, но и не был непосредственно избираемым представительным органом власти. Членов сената назначали, и в раннем периоде римской истории сенаторы назначались исключительно из числа патрициев. Сенат существовал и до изгнания царей: тогда сенаторов назначал непосредственно царь. Но после изгнания царей (510 г. до н. э.) верховные полномочия были переданы в руки двух избираемых правителей — консулов. Теперь именно к консулам перешло право назначать сенаторов.

В начальном периоде Республики только патриции имели право занимать пост сенатора или консула, а участие плебеев в управлении государством сводилось лишь к праву голоса за консула или иного общественного должностного лица. И даже в этом их голоса не имели того же веса, что и голоса их сограждан-патрициев. Хотя голоса плебеев значили достаточно, чтобы заставить многих кандидатов-патрициев с более или менее искренним вниманием откликаться на нужды плебеев. Более того, на ранних стадиях римского государства плебеи были не только исключены из общественной службы, им запрещалось также вступать в брак с представителями класса патрициев. Управление государством было, бесспорно, привилегией одних патрициев.

Ранний этап римского общества, следовательно, носил отчетливо выраженный аристократический характер, и вся внутренняя история Рима за те два с половиной столетия, что миновали после изгнания последнего этрусского царя, Тарквиния Гордого, и начала 1-й Пунической войны (264 г. до н. э.), прошла по большей части в борьбе за влияние между двумя этими социальными группами, патрициями и плебеями. Она носила во многом сходный характер с борьбой аристократии и демократии в городах-государствах Греции, и, как и в случае с Грецией, целые классы общества: рабы — вольноотпущенники, неимущие свободные граждане, чужеземцы — были полностью исключены из этой борьбы.

Мы уже обращали внимание на существенное различие греческой демократии и того, что принято называть демократией в современном мире. Еще одно неверно употребляемое слово — это римский термин «пролетариат», который на современном политическом жаргоне подразумевает всех неимущих в государстве. В Риме «пролетарии» были общественным слоем, обладавшим правом голоса, полноправными гражданами, имущество которых было менее 10 тысяч медных монет-ассов. Единственным имуществом римских пролетариев на деле было лишь их потомство (латинское «пролес» и означает «потомство»), и именно из пролетариев набирались колонисты для новых римских городов или укрепленных поселений в пограничных районах. Но пролетарии совершенно отличались по происхождению от рабов или вольноотпущенников, или же разнородных обитателей городских трущоб. К сожалению, в наших политических дискуссиях совершенно не принимается во внимание тот факт, что этот термин — пролетарии — употребляется неверно и не имеет точного эквивалента в современной социальной классификации.

Множество подробностей, которыми изобиловала борьба патрициев и плебеев, мы можем опустить в наших «Очерках». Стоит отметить лишь, что римлянам, если судить по обстоятельствам этих конфликтов, был присущ на удивление практичный и жесткий, иногда до бесчувственности, характер. Не доводя это противостояние до необратимого кризиса, римляне, однако, в пределах имеющихся у них возможностей были хваткими и алчными дельцами. Патриции, пользуясь своими привилегиями, всегда умели обогатиться во время завоевательных войн, причем не только за счет побежденного врага, но и обедневшего воина-плебея, хозяйство которого осталось заброшенным, а сам он за время воинской службы успел погрязнуть в долгах. Плебеев не допускали и к дележу завоеванных земель, которые опять же доставались патрициям. С появлением денег возможности кредитора еще больше усилились и осложнилось положение должника.

Плебеям довелось прибегнуть к трем типам давления на патрициев, которое в итоге обеспечило им большую степень участия в управлении государством и дележе тех богатств, которые возрастающим потоком стекались в Рим по мере усиления его могущества. Первым из них была, выражаясь современным языком, всеобщая забастовка плебеев («сецессия» — уход). Они дважды покидали Рим, угрожая построить для себя новый город выше по течению Тибра, и оба раза эта угроза оказывалась действенной.

Вторым способом давления была угроза прибегнуть к тирании плебеев против патрициев. Так же, как в Аттике, в Афинах, Писистрату удалось захватить власть, опираясь на поддержку беднейших пригородов, так и в те времена, когда недовольство плебеев становилось особенно острым, находились амбициозные люди, готовые побороться за власть с сенатом. Долгое время римским патрициям хватало рассудительности, чтобы совладать с подобными потенциальными тиранами, идя в чем-то на уступки плебеям.

И наконец были и патриции, достаточно дальновидные и разумные, чтобы самим настаивать на необходимости примирения с плебеями.

В 509 г. до н. э. консул Валерий Попликола ввел закон, гласивший, что если жизнь или права любого из граждан находятся под угрозой, магистраты должны обратиться к всеобщему собранию. Этот закон, «Лекс Валериа», стал римским аналогом закона о неприкосновенности личности и освободил римских плебеев от худших проявлений классовых гонений в государственных судах.

В 494 г. до н. э. произошла и первая забастовка.

В 486 г. до н. э. консулом снова стал Спурий Кассий, который предложил аграрный закон, по которому плебеи также участвовали бы в пользовании общественной землей. Но в следующем году он был обвинен в притязаниях на тиранию и приговорен к смерти. Его закон так и не был принят.

Далее последовала длительная борьба плебеев за то, чтобы римские законы были записаны, так чтобы им больше не приходилось полагаться лишь на память патрициев. В 451–450 гг. до н. э. был издан Закон Двенадцати таблиц, основа всего римского права.

Но для того чтобы составить положения этого Закона Двенадцати таблиц, вместо обычных магистратов был назначен так называемый комитет десяти (децемвират). Второй децемвират, назначенный следом за первым, предпринял попытку осуществить нечто вроде аристократической контрреволюции под руководством Аппия Клавдия. Плебеи снова ушли из Рима, уже во второй раз, на Священную гору, и Аппий Клавдий был заточен в тюрьму, где покончил жизнь самоубийством.

В 440 г. до н. э. наступил голод, и многочисленные злоупотребления и притеснения плебеев привели к тому, что богатый плебей Спурий Мелий предпринял вторую попытку создать народную тиранию, которая закончилась его убийством.

После захвата Рима галлами (387 г. до н. э.) Марк Манлий, который руководил обороной Капитолия тогда, когда «гуси спасли Рим», выдвинулся как народный вождь. Плебеи жестоко страдали от послевоенного ростовщичества и спекуляции патрициев, оказавшись опутанными огромными долгами, пытаясь отстроить свои дома и восстановить хозяйство. Манлий истратил все свое состояние, выкупая несостоятельных должников. Патриции обвинили его в намерениях установить тиранию и предали суду. Марка Манлия постигла участь всех осужденных изменников в Риме: его сбросили с Тарпейской скалы — отвесного края того самого Капитолийского холма, который он защищал (384 до н. э.).

В 376 г. до н. э. Лициний, который был одним из десяти народных трибунов, начал долгую борьбу с патрициями, внеся предложение, ставшее известным как Лициниевы молебствия, суть которого сводилась к следующему: размеры наделов, выдаваемых из общественных земель в пользование одному гражданину, должны быть ограничены; просроченные долги должны быть прощены, а выплаченные проценты засчитаны в счет долга; и, начиная с этого времени, один из двух консулов должен быть плебеем. Это предложение снова повергло римское общество в затянувшийся на десятилетие конфликт между плебеями и патрициями. Теперь представители плебеев — народные трибуны — могли наложить вето на любое принимаемое решение, и они вполне пользовались этим своим правом.

В Риме существовал обычай: в случаях крайней угрозы государство имело право отменять все принятые формы городского правления, то есть магистраты, и назначать единоличного правителя — диктатора. Рим и прежде так поступал в случае военной необходимости, но теперь патриции назначили диктатора в совершенно мирное время только для того, чтобы полностью сокрушить Лициния. Диктатором был назначен Камилл (ум. в 364 до н. э.), который осадил и взял Вейи у этрусков. Но Камилл оказался более разумным, чем те, кто его поддерживал. Ему удалось добиться компромисса между двумя этими общественными группами, в котором были учтены большинство требований плебеев (367 г. до н. э.). Затем он основал храм, посвятив его Согласию, и отказался от единоличной власти.

С этого времени противостояние между патрициями и плебеями стало ослабевать. Среди прочих причин к этому привело и постепенное стирание социальных различий между двумя этими слоями римского общества. Рим становился влиятельным торговым центром, и теперь плебеи получили возможность наживаться на успешной торговле. Многие патриции в сравнении с ними были значительно беднее. Был отменен закон, запрещающий браки между патрициями и плебеями, что положило начало смешению этих групп.

Пока богатые плебеи приобретали если не аристократические, то олигархические привычки и наклонности, в Риме складывались новые классы, с новыми интересами, но не имевшие политической опоры. В особенности многочисленными были вольноотпущенники — рабы, получившие свободу, по большей части ремесленники, но среди них были и торговцы, наживавшие немалые богатства. И сенат — который больше не был исключительно патрицианским учреждением с тех пор, как различные государственные посты стали открыты для плебеев, и эти плебеи-чиновники становились сенаторами — все больше превращался в собрание всех богатых, знающих, предприимчивых и влиятельных людей в государстве. Владычество Рима продолжало шириться, и прежнее противостояние классов раннего латинского общества утратило смысл. На смену пришли новые союзы и новые антагонизмы. Общие интересы всех богатых людей, независимо от их происхождения, сближали их против «коммунистически» настроенной бедноты.

В 387 г. до н. э. Рим был незначительным городком на окраинах Этрурии, разграбленный галлами. В 275 г. до н. э. он объединял всю Италию, от Арно до Мессинского пролива, и правил ею. Согласие, достигнутое Камиллом (367 г. до н. э.), положило конец внутренним раздорам и освободило энергию для дальнейшей экспансии. Та же самая любопытная комбинация дальновидности и агрессивного эгоизма, которая отличала борьбу общественных слоев внутри Рима и давала возможность его обитателям найти равновесие сил, не доводя дело до катастрофы, отмечает и его внешнюю политику. Рим знал цену союзникам, он был готов открыть им допуск к своему гражданству. За своими пределами, как и у себя дома, он мог, — по крайней мере, в те дни, — «брать и давать» с известной долей справедливости и здравомыслия. В этом заключается своеобразие римского могущества. И этим он преуспел там, где Афины постоянно терпели неудачу.

Римляне осторожно, но непрерывно распространяли свое гражданство. Некоторые города получали одинаковые с Римом права гражданства, даже с долей голосов в его управлении. Другие сохраняли свое самоуправление и получали право беспошлинно торговать с Римом и вступать в брак с его гражданами, не становясь при этом полноправными гражданами Рима. Крепости и гарнизонные города с полноправными гражданами устанавливались на стратегически важных местах, и колонии с различными привилегиями создавались среди недавно завоеванных народов.

Необходимость поддерживать постоянное сообщение внутри такой огромной и постоянно растущей массы граждан была очевидна с самого начала. Пока еще не были известны бумага и печатный станок, но система магистральных дорог следовала за распространением латинской речи и римского правления. Первая из них, Аппиева дорога, пролегла от Рима до самого каблука Италии. Ее строительство началось при цензоре Аппии Клавдии (не путать с децемвиром Аппием Клавдием, который жил столетием раньше) в 312 г. до н. э.

В соответствии с переписью населения, проведенной в 265 г. до н. э., в римских владениях, то есть в Италии на юг от Арно, уже насчитывалось 300 тысяч граждан. Все они разделяли общий интерес к процветанию государства, всех их, в той или иной степени, касалась разветвленная римская государственная машина. Таким образом, Римская республика, как мы неизбежно приходим к выводу, была абсолютно новым явлением в истории человечества. Все значительные державы, царства и империи до этого времени представляли собой сообщества, державшиеся исключительно на покорности своему правителю, некоему монарху, настроение и характер которого со всей неизбежностью отражались на состоянии общества. Ни одной республике прежде не удавалось стать чем-то большим, чем город-государство. Так называемая Афинская «империя» была попросту городом-государством, руководившим своими союзниками и подчиненными городами.

Через несколько десятилетий Римской республике предстояло расширить рамки своего гражданства, включив в него своих ближайших родственников-галлов, живших в долине реки По, ассимилировать их, заменив их язык латинским, и основать латинский город Аквилею на самом северном краю Адриатического моря. В 88 г. до н. э. все свободные жители Италии стали римскими гражданами. В 212 г. н. э. римское гражданство распространилось на всех свободных людей Империи.

Это невиданное прежде политическое образование совершенно очевидно является прямым предшественником всех современных западных государств. Оно, следовательно, представляет такой же интерес для всех, изучающих политическую историю, как рептилия каменноугольного периода или археоптерикс для ученого-биолога. Это первобытный предок современного господствующего вида. Его опыт проливает свет на всю последующую политическую историю.

Первым вполне естественным результатом становления этой демократии сотен тысяч граждан, разбросанных по большей части территории Италии, был рост влияния сената. В римском государственном устройстве по мере его развития сложилось несколько форм народного собрания: собрание плебеев, собрание по трибам, собрание по центуриям и так далее — у нас нет возможности подробнее рассмотреть особенности этих форм. Но по сложившимся представлениям именно народное собрание пользовалось правом выдвигать законы. Следует отметить, что эта система представляла собой некое подобие параллельного правительства. Собрание по трибам или по центуриям было собранием всех имевших право голоса граждан, патрициев вместе с плебеями. Собрание плебеев, конечно же, представляло только класс плебеев. Каждое собрание имело своих должностных лип; в первом случае это были консулы, во втором — народные трибуны.

Пока Рим был маленьким государством двадцать на двадцать миль, вполне возможно было организовать нечто вроде представительного собрания всего народа. Но с течением времени все более очевидным становилось, — при том уровне сообщения, что существовал тогда в Италии, — что значительную часть римских граждан невозможно даже поставить в известность, что происходит сейчас в Риме, не говоря уже о том, чтобы подключить их к действенному участию в политической жизни. Аристотель в своей «Политике» уже обращал внимание на фактическое лишение права голоса тех избирателей, которые жили в сельской местности и не имели возможности оставить свои хозяйства.

Этому физическому ограничению избирательных прав подвергалось подавляющее большинство римских граждан. С ростом Рима по этим причинам в политическую жизнь проникли непредвиденные сложности. Народное собрание все больше превращалось в сборище «политических проституток» и городской черни и все меньше напоминало представительное собрание добропорядочных граждан. Достойнее всего народное собрание выглядело в IV в. до н. э. После этого времени его авторитет неуклонно снижался. Новый сенат уже не был исключительно патрицианским учреждением, с его однобокой, но в целом благородной традицией. Теперь это было учреждение богачей, бывших магистратов, влиятельных чиновников, смелых авантюристов и т. п. Он склонялся к распределению должностей по наследственному праву и на три столетия стал правящей силой в римском мире.

Существует два способа, известных миру, которые могли бы обеспечить народному правительству Рима дальнейшее развитие после дней его расцвета во времена Аппия Клавдия Цензора, в конце IV в. до н. э… Но ни один из них не был известен римлянам.

Первым из этих способов является надлежащее использование печати. В нашем повествовании о ранней Александрии мы уже отмечали тот странный факт, что печатные книги так и не появились в мире в IV и III вв. до н. э. Теперь, рассказывая о событиях в Риме, нам придется повторить это замечание. Для современного человека вполне очевидно, что правительство, действующее на обширной территории, должно обеспечить устойчивое поступление ко всем гражданам точной информации об общественной жизни для поддержания их интереса к участию в делах государства. Народные правительства современных государств, появившиеся по обе стороны Атлантики в последние два столетия, стали возможны только посредством более-менее честного и исчерпывающего обсуждения вопросов общественной жизни в прессе. Но в Италии единственным способом, которым правительство Рима могло сообщаться с группой своих избирателей в какой-либо отдаленной части государства, было отправить к ним вестника. С отдельным гражданином у него вообще не было никаких способов поддерживать связь.

Вторым способом в истории человечества, который появился главным образом благодаря англичанам, но так и не появился у римлян, и почти столь же очевидный, — является использование представительного органа власти (парламента). У старого народного собрания (в его трисоставной форме) еще была возможность заменять собой собрание представителей. Позднее в истории, по мере роста государства, англичане осознали эту необходимость. Отдельных лиц, рыцарей графств, созывали в Вестминстер, чтобы дать им возможность выступить и проголосовать, отстаивая местные интересы. Их формально избирали с этой целью. С современной точки зрения, ситуация в Риме просто взывала к созданию подобного института. Но это так и не было предпринято.

Народное собрание по трибам (комиция трибута) — одна из трех основных форм народного собрания — созывалось вестниками за семнадцать дней до назначенной даты сбора. Но большинство граждан Италии неизбежно оставалось в неведении относительно его созыва. Авгуры, жрецы-предсказатели, которых Рим унаследовал от этрусков, в ночь непосредственно перед открытием собрания исследовали внутренности жертвенного животного, и если они находили уместным объявить, что эти забрызганные кровью предзнаменования неблагоприятны, собрание распускалось. Но если авгуры сообщали, что печень своим видом предвещает успешное проведение собрания, тогда с Капитолия и с городских стен трубили в горны, и собрание открывалось.

Оно проводилось на открытом воздухе, то на малом Форуме под Капитолийским холмом, то на тихой лужайке за пределами Форума или на Марсовом поле, где занимались военными упражнениями, — самой оживленной части современного Рима, но в те времена просто открытой местности. Все начиналось с рассветом, после прочтения молитвы, открывающей собрание. Сидений не было, и это, вероятно, помогало приучить граждан к правилу, что с государственными делами следует управляться до наступления ночи.

Сперва начиналось обсуждение тех вопросов, ради которых созывалось собрание, тех решений, какие следовало принять. Перед собравшимися зачитывались предложения. Разве не удивительно, что в такой ситуации не раздавались отпечатанные листки с вопросами, предложенными к обсуждению?! Но если такие листки и предлагались, то только рукописные, с возможными ошибками, а то и намеренными фальсификациями. По-видимому, задавать вопросы не разрешалось, но каждый участник имел право выступить перед собранием с позволения председательствовавших магистратов.

Затем все собравшиеся расходились по специально огороженным делянкам, напоминавшим загоны для скота, каждая для отдельной трибы, где после обсуждения триба голосовала за предложенное решение. Окончательное решение принималось не большинством граждан, но большинством триб. И оно во всеуслышание объявлялось вестниками.

Народное собрание по центуриям (комиция центуриата) проходило по очень схожим правилам, за исключением того, что вместо тридцати пяти триб, в III в. до н. э., было 373 центурии. Это собрание опять же начиналось с жертвоприношения и открывающей молитвы. Центурии, первоначально воинские подразделения (подобно «сотням» средневекового местного самоуправления), к тому времени уже давно утратили всякое отношение к числу сто. В состав отдельных центурий входило всего несколько человек, а некоторые были весьма многочисленны. Было восемнадцать центурий всадников, которые изначально включали в свой состав людей, обладавших достаточным состоянием, чтобы иметь коня и снаряжение, необходимое для службы в коннице. Позднее сословие римских всадников, как и рыцарское в Англии, стало заурядным общественным подразделением, не имевшим никакого военного, духовного или нравственного значения. Всадники превращались в очень влиятельный класс, по мере того, как Рим торговал и богател; какое-то время они были тем классом, который двигал все римское общество. Сенаторам примерно с 200 г. до н. э. не разрешалось заниматься торговлей. Всадники, таким образом, превратились в крупных торговцев (негоциантов), а как откупщикам государственных доходов (публиканам) им принадлежало право собирать налоги.

Существовало еще восемьдесят центурий состоятельных людей (имевших более 100 000 ассов), двадцать две центурии тех, чье состояние приближалось к 75 000 ассов, и так далее. Было две центурии механиков и музыкантов, и одну центурию составляли пролетарии. Решения принимались по большинству центурий.

Не удивительно, что с ростом римского государства и усложнением его деятельности власть перешла от народных собраний к сенату, сравнительно компактному властному органу. Число сенаторов варьировалось от (самое меньшее) трехсот сенаторов до девятисот (до этого числа сенат был увеличен Цезарем). Это были люди, имевшие отношение к политике и крупным торговым операциям, более-менее знавшие друг друга, знакомые с традициями управления и государственной жизни.

Властью назначать и собирать сенат в Республике сначала были наделены консулы, а затем, некоторое время спустя, была учреждена должность «цензора», к которому перешла значительная часть полномочий консулов, в том числе право назначать и собирать сенаторов. Аппий Клавдий, один из первых цензоров, который воспользовался этим правом, внес вольноотпущенников в списки триб и призвал сынов вольноотпущенников избираться в сенат. Однако это мероприятие шокировало консервативные инстинкты того времени. Консулы отказались признать его сенат, и следующие цензоры отклонили его предложения.

Однако эта попытка весьма показательна в том, насколько сенат продвинулся за первоначальные рамки исключительно патриархального властного органа. Как и современная британская палата лордов, он стал собранием крупных бизнесменов, энергичных политиканов, успешных проходимцев, крупных землевладельцев и прочего подобного люда. Его патриархальное достоинство было не более чем колоритным притворством в духе римской старины. Однако, в отличие от британской палаты лордов, законное право контролировать сенат имело лишь малоэффективное на родное собрание, которое мы уже описывали, и трибуны, избираемые собранием плебеев. Этот правовой контроль над консулами и проконсулами был незначительным; он обладал малой исполнительной силой. Интересы членов сената, вполне естественно, были противоположны интересам основной массы граждан. Но на протяжении нескольких поколений эта обширная масса простых людей была неспособна выразить свой протест на действия сенатской олигархии.

Прямое народное управление государством не ужилось в Италии, поскольку еще не было ни общественного образования, ни прессы; не было и представительной политической системы. Оно провалилось по причине этих технических трудностей еще до начала 1-й Пунической войны. Но его возникновение представляет огромный интерес, как первая попытка распутать тот клубок проблем, с которым пытается разобраться политический разум в настоящее время.

Сенат обычно собирался в здании сената на Форуме, но в особых случаях он мог созываться в одном из храмов. Когда же ему приходилось принимать иноземных послов или своих собственных полководцев (которым не позволялось вступать в город, пока они командовали войсками), сенат собирался на Марсовом поле, вне городских стен.

Государственное устройство Карфагена не отнимет у нас много времени.

Италия под властью Рима была республиканским государством; Карфаген представлял собой более древнее образование — город-республику. У Карфагена была своя «империя», подобная той «империи», что была у Афин: подчиненные города и народы не любили его. Кроме того, огромную часть его населения составляло множество враждебно настроенных к Карфагену рабов, занятых в различных ремеслах и производстве.

Городом правили два избираемых «царя», суффекты, как они названы у Аристотеля, которые представляли собой эквивалент римских цензоров. На семитском языке их называли так же, как у евреев назывались их судьи. Подобно Риму, тут были и бессильное народное собрание, и сенат, состоящий из представителей правящих классов. Два комитета этого сената, формально выборные, но избираемые легко контролируемыми способами, так называемые Сто Четыре и Тридцать, представляли собой в действительности сплоченную олигархию самых богатых и влиятельных людей. Они редко посвящали в свои планы союзников и сограждан и советовались с ними еще реже. Они составляли планы, в которых благополучие Карфагена, несомненно, зависело от их собственной выгоды. Карфагенская верхушка была враждебно настроена ко всем новым людям и идеям и пребывала в полной уверенности, что их морское владычество, продолжавшееся уже два столетия, является само собой разумеющимся.

Новый сенат расширившегося Римского государства все больше входил во вкус военной добычи. Теперь он бросал алчные взгляды через Мессинский пролив на владения карфагенян в Сицилии.

Впрочем, эту алчность сдерживал страх перед морской силой Карфагена. У «патриотов» из римской толпы, однако, карфагеняне вызывали зависть, и они не склонны были поразмыслить над тем, какую цену потребует конфликт с Карфагеном. Тот союз, который невольно был навязан Пирром Карфагену и Риму, продержался одиннадцать лет, и Рим уже созрел для того, что на современном политическом жаргоне называется «оборонительно-наступательная война». Случай к этому представился в 264 г. до н. э.

Не вся Сицилия тогда была в руках карфагенян. Ее восточная окраина все еще находилась под властью греческого царя Сиракуз, Гиерона (правил в 268–215 до н. э.), преемника того Дионисия, у которого придворным философом одно время был Платон. Некая банда наемников, которые прежде состояли на службе у Сиракуз, захватили Мессину (Мессану; 288 г. до н. э.) и принялись грабить торговые пути, ведущие к Сиракузам, так что Гиерон в конце концов был вынужден принимать меры, чтобы подавить их (268 г. до н. э.). Карфаген, который также был жизненно заинтересован в подавлении пиратства, пришел ему на помощь и разместил в Мессине свой гарнизон. Это было законное и обоснованное действие. Теперь, когда Тир был разрушен, единственным, кто был в состоянии следить за соблюдением морских законов в Средиземноморье, являлся Карфаген. Подавление пиратства было его задачей, как по обычаю, так и по традиции.

Мессинские пираты попросили помощи у Рима, и копившиеся зависть и страх перед Карфагеном стали причиной того, что римляне решили помочь им. В Мессину была отправлена экспедиция под командованием Аппия Клавдия (это уже третий Аппий Клавдий, которого мы упоминаем в нашей истории).

Так началась первая из серии самых разрушительных и катастрофических войн, которые когда-либо омрачали историю человечества, — 1-я Пуническая (264–241 до н. э.).

Но вот как один историк, проникшийся фантастическими политическими представлениями нашего времени, счел уместным написать об этой вылазке: «Римляне знали, что тем самым они начинают войну с Карфагеном; но политические инстинкты римского народа не подвели его, поскольку карфагенский гарнизон в Сицилийском проливе был явной угрозой миру в Италии». Поэтому они решили защитить мир в Италии от этой «угрозы», развязав войну, которая продлилась почти четверть столетия! И потеряли в этой войне свою, с таким трудом приобретенную политическую мораль.

Римляне захватили Мессину, и Гиерон переметнулся от карфагенян к римлянам. Затем борьба какое-то время шла вокруг города Агригент. Римляне осадили его, и эта осада затянулась достаточно долго. Обе стороны значительно пострадали от чумы и нерегулярных поставок продовольствия. Римляне потеряли в этой осаде 30 тысяч человек, но, в конце концов, карфагеняне оставили этот город (262 г. до н. э.) и отвели свои силы в укрепленные города на западном берегу острова, главным из которых был Лилибей. Им бы не составляло особого труда поддерживать их с африканского побережья, и пока ничто не угрожало их морскому владычеству, любые силы римлян выдохлись бы, пытаясь взять эти укрепления карфагенян.

И здесь начинается новый, неожиданный поворот в течении этой войны. Римляне вышли в море и, к удивлению карфагенян, да и к своему собственному, нанесли поражение карфагенскому флоту.

Со времен Саламина произошло значительное совершенствование конструкции кораблей. Тогда главным типом боевого корабля была трирема, галера с тремя рядами весел; теперь основным боевым кораблем у карфагенян стала квинкверема (пентера), гораздо большая по размерам галера с пятью палубами гребцов, которая могла таранить или ломать весла у любого менее мощного судна. Римляне вступили в войну, не имея на вооружении подобных кораблей. Но они принялись за работу и сами стали строить квинкверемы. Им, как говорят, сильно упростило работу по конструированию собственного корабля то, что перед ними был готовый образец — один из захваченных карфагенских кораблей подобного типа.

За два месяца римляне построили сто квинкверем и тридцать трирем. У них не было ни опытных лоцманов, ни привычных к такому типу судна гребцов, но и эти затруднения им удалось преодолеть частично с помощью своих союзников-греков, а частично с использованием новой тактики ведения морского боя. Вместо того чтобы полагаться главным образом на таран или на ломание весел противника, для чего требовалось большее умение в морском деле, чем у них было, они решили брать суда противника на абордаж. Для этого было сконструировано подобие подъемного моста (по латыни «корвус»), прикрепленного на их кораблях блоком к мачте, снабженного крючьями и шипами на конце. Римляне также укомплектовали свои галеры множеством солдат. Теперь, когда карфагенский корабль шел на таран или проходил недалеко от борта, абордажный мостик сразу же опускался и римские солдаты перебирались на вражеский корабль.

Несмотря на свою простоту, это приспособление обеспечило полный успех римлянам. Оно изменило ход войны и судьбы человечества. Тот минимум изобретательности, который был необходим, чтобы свести на нет использование абордажного мостика, был, очевидно, за пределами возможностей карфагенских правителей. В сражении при Милах (260 г. до н. э.) римляне одержали свою первую морскую победу, захватили или уничтожили пятьдесят кораблей.

В огромном сражении у мыса Экном (256 г. до н. э.), «вероятно, самом значительном морском сражении античности»,[31] в котором были задействованы от семисот до восьмисот кораблей, карфагеняне показали, что они ничему не научились у прежней катастрофы. Они снова превосходили римлян в маневренности и морском мастерстве и нанесли бы им поражение, но корвус опять решил исход дела. Римляне потопили тридцать кораблей и захватили шестьдесят четыре.

Война продолжалась и дальше, с жестокими колебаниями фортуны, но при этом все заметнее становилось, как растет энергия, сплоченность и инициатива римской стороны. После Экнома римляне вторглись в Африку с моря. Высадившимся войскам поначалу сопутствовал успех — римлянам даже удалось захватить Тунис (в десяти милях от Карфагена). Но к ним не пришло подкрепление, и в итоге римский десант был полностью разбит.

Римляне утратили свое морское превосходство, потеряв корабли во время шторма, и снова вернули его, построив за три месяца второй флот из двухсот двадцати кораблей. Они взяли Палермо и разгромили там огромную карфагенскую армию (254 г. до н. э.), захватив в числе прочего сто четыре боевых слона, и устроили триумфальное шествие в Риме, равного которому город прежде не видел. Затем они предприняли безуспешную осаду Лилибея, главного оплота карфагенян из тех, что еще оставались у них в Сицилии. Они потеряли свой второй флот в огромном морском сражении у Дрепана (249 г. до н. э.), утратив сто восемьдесят из двухсот двадцати кораблей. И третий флот из ста двадцати боевых кораблей и восьмисот транспортов был потерян ими в том же году частично в сражениях, частично из-за штормов.

На протяжении семи лет подобного рода война продолжалась между двумя сторонами, почти полностью выбившимися из сил, война набегов и непрочных осад, на протяжении которой у Карфагена все же лучше получалось противостоять римлянам на море, чем на суше. Затем неимоверными усилиями Риму удалось создать четвертый флот, в две сотни судов, и полностью разбить карфагенский флот в сражении у Эгатских островов (241 г. до н. э.) — после чего Карфаген запросил мира.

По условиям этого мира, вся Сицилия, за исключением владений Гиерона в Сиракузах, становилась «земельной собственностью» римского народа. Процесса ассимиляции, подобного тому, который происходил в Италии, на этот раз не было: Сицилия стала завоеванной провинцией, платила дань, принося прибыль, как провинции более древних империй. Вдобавок Карфаген заплатил контрибуцию в размере 3200 талантов (около 83 тонн золота).

На двадцать два года установился мир между Римом и Карфагеном. Это был мир без процветания. Обе воюющие стороны испытывали нужду и дезорганизацию, которые неизбежно проистекают из всех крупных войн. Карфагенские земли были охвачены безудержным насилием: возвращавшиеся солдаты не могли получить свою плату, бунтовали и занимались грабежами. Земли Карфагена лежали невозделанными. Карфагенский полководец Гамилькар подавлял эти беспокойства с ужасающей жестокостью, распиная людей тысячами. Восстали Сардиния и Корсика.

«Мир в Италии» едва ли был счастливее. Галлы восстали и двинулись на юг; их разгромили, и 40 тысяч из них было убито. Было очевидно, что римские владения в Италии будут неполными, пока к ним не присоединятся все земли до Альп. Римские колонии были размещены в долине реки По, и началось строительство великой северной артерии — дороги Виа Фламиния. О нравственном и духовном упадке этого послевоенного периода можно судить хотя бы по тому, что, когда галлы наступали на Рим, решено было принести человеческие жертвоприношения, и они были совершены.

Старый карфагенский морской порядок был уничтожен. Возможно, он был односторонним и не отвечал интересам римлян, но на море действительно существовал порядок. Теперь же Адриатика кишела иллирийскими пиратами, и в результате вспыхнувшего конфликта, вызванного этим положением дел, Иллирию после двух войн пришлось аннексировать в качестве «второй провинции». Отправив экспедиции на захват Сардинии и Корсики, восставших карфагенских провинций, римляне подготовили почву для 2-й Пунической войны.

1-я Пуническая война проверила и подтвердила силу и Рима, и Карфагена. Если бы каждая из сторон проявила больше благоразумия, если бы Рим был более великодушен, никогда не возобновилась бы эта борьба. Но Рим был неблагородным победителем. Он захватил Сардинию и Корсику без законных оснований, он увеличил размер контрибуции на 1200 талантов, он навязал предел — реку Эбро — для продвижения карфагенян в Испании. В Карфагене была сильная партия, возглавляемая Ганноном, выступавшая за уступки Риму и за скорейшее примирение с ним. Но вполне естественно, что у большинства карфагенян их недавний противник вызывал лишь отчаянную и непримиримую ненависть.

Ненависть — одна из тех страстей, которые способны подчинить себе жизнь человека, в особенности определенный тип людей: с темпераментом, слишком склонным к крайностям. Эти люди готовы превратить свою жизнь в мстительную мелодраму, находя стимул и удовлетворение в пугающих демонстрациях «возмездия» и расплаты. Страх и зависть первобытного существа продолжают приносить ужасающие плоды и в наших жизнях: от каменного века нас отделяют не более чем четыре сотни поколений. Во время великих войн, как известно всей Европе, этот «ненавидящий» темперамент может дойти до крайнего предела. Те жадность, гордыня и жестокость, которые выпустила на свободу 1-я Пуническая война, приносили теперь свой обильный урожай безумной ненависти к иноземцам.

Заметной фигурой на стороне Карфагена был выдающийся полководец и государственный деятель Гамилькар Барка, который принялся за осуществление планов по захвату и разрушению Рима. Он был тестем Гасдрубала и отцом мальчика Ганнибала, которому суждено было стать самым ненавистным врагом, который когда-либо наводил ужас на римский сенат.

Первоочередной задачей Карфагена было восстановление флота и морских коммуникаций, утраченного морского владычества, — но Гамилькару этого, по всей видимости, не удалось осуществить. В качестве альтернативы он решил устроить в Испании плацдарм для сухопутного вторжения в Италию. Он отправился завоевывать Испанию в 241 г. до н. э., и, как рассказывал впоследствии Ганнибал, отец заставил его — одиннадцатилетнего мальчика — поклясться быть до самой смерти непримиримым врагом Рима.

Граничившая с безумием нацеленность всех дарований семьи Барка на возмездие — лишь один пример того озлобления и сужения мировоззрения, которые вызвали в людях потрясения и всеобщее чувство нестабильности этой долгой войны.

Четверть столетия войны сделали западный мир несчастным и бездушным. Пока одиннадцатилетний Ганнибал клялся в непримиримой ненависти к Риму, по сельскому дому в римском Тускуле бегал вредный двухлетний мальчишка, которого звали Марк Порций Катон (234–149 до н. э.). Этот мальчик дожил до восьмидесяти пяти лет, и единственной, всепоглощающей страстью его жизни была ненависть к любому человеческому счастью, кроме его собственного.

Катон был хорошим солдатом и сделал успешную карьеру как политик. Одно время он командовал в Испании, где сумел отличиться своей жестокостью. Он всегда любил покрасоваться в роли защитника религии и общественной нравственности и под этим удобным прикрытием всю жизнь вел войну против всего, что было молодо, привлекательно или красиво. Все, что пробуждало в нем зависть, он осуждал и клеймил, как безнравственное. Катон был неутомим в том, что касалось поддержки исполнения тех законов, которые были направлены против вольностей в одежде, украшений для женщин, развлечений и возможности свободно общаться. Ему посчастливилось стать цензором, что дало ему власть вторгаться в личную жизнь государственных деятелей. Как следствие он начал уничтожать своих политических оппонентов, устраивая показательные скандалы из их личных неурядиц. Он изгнал Манлия из сената за то, что тот среди бела дня поцеловал свою жену на глазах их дочери.

Катон прославился также как гонитель греческой литературы, о которой до последних лет своей жизни он не имел ни малейшего представления. Впоследствии, правда, он читал и восторгался Демосфеном. Сам он писал о сельском хозяйстве и об утраченных древних доблестях Рима. Эти сочинения также проливают свет на то, что за человек был Марк Порций Катон. Одна из его сентенций: когда раб не спит, он должен работать. Другая: состарившегося вола и раба следует немедля продать. Возвращаясь в Италию, он бросил в Испании своего боевого коня, который побывал с ним во всех сражениях, чтобы сэкономить на стоимости перевозки.

Особую ненависть Катон питал к чужим садам и, будучи должностным лицом, сократил подачу воды для садовых нужд в Риме. Пообедав в компании гостей, он не находил ничего предосудительного в том, чтобы, взявшись за кнут, сразу же идти проверять недоработки в своем хозяйстве. Он был чрезвычайно высокого мнения о собственных достоинствах и непременно упоминал о них в своих писаниях. О сражении в Фермопилах против селевкидского царя Антиоха Великого он писал так: «Все, кто видели, как Катон атакует врага, как он обратил его в бегство, преследовал и наголову разгромил его, заявляли, что Катон меньше обязан римскому народу, чем римский народ — Катону».[32]

Состарившись, Катон сам предался похоти и стал сожительствовать с рабыней. Когда его собственный сын возмутился этим безобразиям, он обзавелся молодой женой, дочерью своего секретаря, положение которого не позволяло ему отклонить предложение. О том, что сталось с рабыней, история умалчивает. Вероятно, он ее продал.

Этот человек — воплощение всех доблестей истинного римлянина — умер в глубокой старости, окруженный всеобщим почтением и страхом. Главное, чем он смог отличиться на ниве общественной деятельности, было настойчивое требование начать 3-ю Пуническую войну и окончательно разгромить Карфаген. Катон однажды посетил Карфаген в числе уполномоченных, которым поручили уладить некоторые разногласия между Карфагеном и Нумидией, и ужаснулся, обнаружив приметы, говорившие о достатке и даже о счастливой жизни в этой стране. Вернувшись домой, Катон в дальнейшем завершал каждое свое выступление в сенате хриплым «Карфаген должен быть разрушен».

Такие вот люди смогли выделиться в Риме за время Пунических кампаний. С Катоном предстояло иметь дело Ганнибалу и карфагенскому реваншу, и по ним обоим мы можем судить, каков был дух того века.

Две эти великие западные державы, — и Рим, вероятно, более, чем Карфаген, — были истощены духовно и нравственно потрясениями 1-й Пунической войны. Темная сторона жизни стала преобладающей. История 2-й и 3-й Пунических войн (с 218 по 201 и 149 по 146 гг. до н. э.) — это не история благополучных и здравомыслящих народов. Абсурдно историкам писать о «политических инстинктах» римлян или карфагенян. Совершенно другие инстинкты тогда были выпущены на свободу. Кровавые глаза первобытной обезьяны вернулись обратно в наш мир. Это было время, когда тех людей, которые еще были в своем уме, преследовали, травили и убивали. Подлинный дух того времени виден по тому, что в Риме пошли на человеческие жертвоприношения во время всеобщей паники перед битвой с галлами у Теламона, по тому, как искали благоприятное знамение, пристально осматривая еще дрожащую печень жертвы. Две великие силы Западного мира оказались, несомненно, ослеплены самоубийственным психозом. Два великих народа, каждый из которых был необходим для мирового развития, набросились друг на друга. И, наконец, Рим успешно покончил с Карфагеном.

Мы можем лишь вкратце затронуть обстоятельства 2-й и 3-й Пунических войн. Мы уже рассказывали, как Гамилькар стал готовить в Испании войска для реванша и как римляне запретили ему переходить Эбро. Он умер в 228 г. до н. э., и продолжателем его дела стал его зять Гасдрубал, убитый в 221 г. до н. э. После него дело войны с римлянами перешло к двадцатишестилетнему Ганнибалу. Непосредственный повод для начала войны дали сами римляне, которые, в нарушение их же собственных постановлений, стали вмешиваться в дела карфагенян к югу от Эбро. Пользуясь этим, Ганнибал прошел маршем через всю южную Галлию и, перейдя через Альпы (218 г. до н. э.), оказался в Италии.

История последующих пятнадцати лет — это история самого блестящего и самого безрезультатного похода, какой только видело человечество. Целых пятнадцать лет Ганнибал наводил страх на всю Италию, одерживая победу за победой и не зная поражений.

Римские полководцы были не ровня этому карфагенянину, и как только они встречались на его пути, они оказывались разбиты.

Лишь один римский полководец, Публий Корнелий Сципион (погиб в 211 до н. э.), обладал достаточным чувством стратегии, чтобы найти верную схему действий и в итоге отобрать у Ганнибала все плоды его побед. Еще в самом начале войны его направили в Марсель, чтобы перехватить Ганнибала. Сципион опоздал на три дня, но вместо того чтобы броситься в погоню, он пошел в Испанию и перерезал доставку Ганнибалу подкреплений и продовольствия. На протяжении всех последовавших военных действий римская армия оставалась в Испании между Ганнибалом и его тылами. Ему так и пришлось всю войну провести в «подвешенном» состоянии, не имея возможности проводить осады и закрепить результаты своих побед.

Когда Ганнибал встречался с римлянами в открытом поединке, он всегда побеждал. Он одержал две большие победы в северной Италии и сумел привлечь на свою сторону галлов. Далее он вторгся в Этрурию, где устроил засаду, окружил и полностью уничтожил римскую армию у Тразименского озера. В 216 г. до н. э. Ганнибал был атакован значительно превосходящими силами римлян при Каннах, но и здесь одержал полную победу. Пятьдесят тысяч римлян, как говорят, были убиты и десять тысяч взято в плен. Однако развить свой успех и захватить Рим Ганнибал не мог, потому что у него не было осадных машин.

Канны принесли другие плоды. Значительная часть южной Италии перешла на сторону Ганнибала, включая Капую, второй по размерам город после Рима. Его союзниками стали македоняне. Более того. Гиерон, правитель Сиракуз, преданный союзник Рима, к тому времени уже умер, а его преемник предпочел быть с карфагенянами.

Римляне, однако, продолжали вести войну с неизменным упорством и решительностью. Они отказались от переговоров с Ганнибалом после Канн и организовали медленную, но в конечном итоге успешную блокаду и осаду Капуи, а затем римская армия приступила к взятию Сиракуз. Осада Сиракуз памятна главным образом участием в ней знаменитого философа Архимеда, которому долго удавалось удерживать римлян в гавани, не давая перейти к штурму города. Мы уже упоминали Архимеда как одного из учеников и корреспондентов школы при александрийском Мусее. Он был убит во время завершающего штурма города.

Тарент (209 г. до н. э.), основной порт для Ганнибала, откуда шло подкрепление его войскам, постигла та же участь, что и Сиракузы, а следом за ними и Капую (211 г. до н. э.), и его связь со своими тылами стала нерегулярной.

Испанию также удалось, шаг за шагом, вырвать из-под контроля карфагенян. Когда подкреплению, которое направлялось к Ганнибалу под командованием его брата Гасдрубала (не путать с его зятем, носившим то же имя и погибшим в Испании), наконец, удалось прорваться в Италию, оно было разбито в сражении у реки Метавр (207 г. до н. э.). Первой вестью об этой катастрофе, которая дошла до Ганнибала, была отрубленная голова брата, заброшенная в его лагерь.

После этого Ганнибал оказался запертым в Калабрии, каблуке Итальянского сапога. У него уже не было сил, чтобы вести сколько-нибудь значительные операции, и он вернулся в Карфаген — как раз вовремя, чтобы возглавить карфагенян в последнем сражении этой войны.

Последнее сражение, битва при Заме (202 г. до н. э.), произошла уже в окрестностях Карфагена.

Это было первое поражение, которое испытал Ганнибал, так что следует уделить немного внимания и личности его победителя, Сципиона Африканского Старшего (235–183 до н. э.), который оставил след в истории и как благородный человек, и как великий воин. Мы уже упоминали некоего Публия Корнелия Сципиона, который атаковал тылы Ганнибала в Испании. Победителем Ганнибала был его сын. До Замы он носил то же имя — Публий Корнелий Сципион; затем ему было дано прозвище Африканский.

Сципион Африканский был воплощением всего того, что вызывало недоверие, ненависть и неприятие у римлян старого закала, вроде Катона. Он был молод, счастлив и талантлив, с легкостью тратил деньги, был начитан в греческой литературе и более склонялся к фригийским новшествам в религии, чем к строгим божествам Рима. И он не верил в ту предельную осторожность, которая была тогда единственной римской стратегией.

После поражений, с которых началась для римлян 2-я Пуническая война, на всех их действиях отпечаталась личность полководца Фабия Максима (ум. в 293 до н. э.), который возвел уклонение от решительного сражения с Ганнибалом до уровня священного принципа. На протяжении десяти лет «фабиева тактика» превалировала у римских военачальников в Италии. Они устраивали блокады, отрезали обозы карфагенян, нападали на отставших — и тут же отступали, как только появлялся Ганнибал.

Нет сомнений, это было оправдано после этих первых неудач, но обязанность сильнейшей стороны — а Рим оставался более сильной стороной на протяжении всей 2-й Пунической войны — не втягиваться в бесконечную войну, но восстановить потери, подобрать способных командиров, подготовить лучшие войска и уничтожить силы противника. Решимость — это одна из обязанностей силы.

Для таких людей, как юный Сципион, уклончивое и нерешительное бездействие Фабия Максима, которое заставляло и Карфаген, и Италию медленно истекать кровью, было неприемлемо. Он призвал к нападению на сам Карфаген.

«Но Фабий по этому случаю забил тревогу, всполошив весь Рим, как будто бы Республика подвергалась самой крайней угрозе со стороны безрассудного и опрометчивого юнца. Он прилагал все усилия, стараясь словом или делом разубедить сограждан от принятия этого предложения. В сенате он также отстаивал свое мнение. Но, по всеобщему убеждению, причиной его нападок на Сципиона была либо зависть его успехам, либо тайное опасение, что, если этот молодой герой совершил какое-либо заметное деяние, положит конец войне или даже сумеет перенести ее за пределы Италии, его собственные неспешные предприятия на протяжении столь многих лет могут быть расценены как бездействие или робость… Он обратился к Крассу, товарищу Сципиона по консульству, и что было сил убеждал его не уступать эту провинцию Сципиону, но если он считает целесообразным продолжать войну таким образом, самому выступить против Карфагена. Он даже воспрепятствовал выделению денег на эту экспедицию, так что Сципиону самому пришлось побеспокоиться о снаряжении своих войск… Он пытался помешать тем молодым людям, которые хотели отправиться вместе со Сципионом записываться к нему в войско, и во всеуслышание заявлял и на Форуме, и в сенате, что «этот Сципион не только сам избегает встречи с Ганнибалом, но намерен увести с собой оставшуюся силу Италии, убеждая молодежь покинуть своих родителей, своих жен и родной город, в то время как непокоренный и могучий враг все еще стоит у его ворот». Этими речами он так устрашил людей, что Сципиону позволено было взять с собой только те легионы, что были в Сицилии, и три сотни солдат из тех, что верой и правдой служили под его началом в Испании… После того как Сципион высадился в Африке, вскорости в Рим поступило известие о его славных и замечательных подвигах. Эта весть была подкреплена и богатой добычей, которая только убеждала в ее правдивости. Нумидийский царь был взят пленником, два лагеря были сожжены и разрушены, а с ними множество людей, оружия и лошадей, карфагеняне же послали приказ Ганнибалу оставить свои бесплодные усилия в Сицилии и возвращаться домой, чтобы защищать теперь свою родную страну. В то время как все восхваляли подвиги Сципиона, Фабий предложил, чтобы тому был назначен преемник, ничем не подкрепляя своего мнения, кроме известного изречения: «Опасно доверять дела такой важности удаче одного человека, ибо сомнительно, чтобы счастье всегда улыбалось одному и тому же…» И даже тогда, когда Ганнибал погрузил свою армию на корабли и покинул Италию, Фабий не оставил своих усилий омрачить всеобщую радость и надежды римлян, ибо он позволил себе вольность заявить, «что теперь Республика подошла к своему последнему и худшему испытанию, что у нее есть все основания опасаться усилий Ганнибала, когда тот прибудет в Африку и нападет на ее сынов под стенами Карфагена, что Сципиону предстоит иметь дело, с армией, на мечах которой еще не высохла кровь стольких римских полководцев, диктаторов и консулов». Город был встревожен этими речами, и, хотя война и переместилась в Африку, казалось, что опасность близка к Риму, как никогда прежде».[33]

Битве у Замы предшествовали краткое перемирие и переговоры, которые провалились по вине карфагенян. Так же, как и в случае битвы при Гавгамелах, точная дата сражения при Заме известна нам благодаря затмению, которое произошло на этот раз во время сражения. К римлянам присоединились нумидийцы, жители глубинных районов Карфагена, под командованием своего царя Масиниссы, и это дало римлянам, впервые за время их всех сражений с Ганнибалом, значительное превосходство в коннице. Фланги конницы Ганнибала были оттеснены, а более совершенная выучка пехоты Сципиона позволила ей создать просветы в своих порядках перед атакой боевых слонов карфагенян, не дав им посеять панику в своих рядах.

Ганнибал попытался растянуть строй своей пехоты, чтобы охватить с фланга позиции римской пехоты. Но если в Каннах преимущество в выучке и, следовательно, в маневренности было на его стороне и он смог окружить и затем перебить беспорядочно сгрудившуюся пехоту, то в этот раз он обнаружил, что ему противостоял порядок, лучший, чем его собственный. Строй карфагенян, растянувшись, разорвался, римские легионы перешли в стремительную атаку, и дело было сделано — для римлян.

Римская кавалерия прекратила преследование бежавшего верхом Ганнибала и обрушилась на карфагенян, превратив то, что уже было поражением, в сокрушительный разгром.

Карфаген сдался без какого-либо дальнейшего сопротивления. Условия сдачи были суровыми, но они все же позволяли Карфагену надеяться на какое-то достойное будущее. Ему пришлось уступить Испанию Риму, отдать весь свой военный флот, за исключением десяти судов, выплатить Риму 10 тысяч талантов контрибуции и, что было самым трудным условием из всех, согласиться не вести войн без позволения Рима. Вдобавок было поставлено условие о выдаче Ганнибала как величайшего врага Рима. Но он избавил своих соотечественников от этого унижения и бежал в Азию.

Таковы были совершенно непомерные условия Рима. Но есть нации, настолько малодушные, что им недостаточно одной победы над врагом. Они не успокоятся, пока не добьют его окончательно. То поколение римлян, которое почитало за образец величия и добродетели людей вроде Катона Цензора, неизбежно сделало из своей страны ненадежного союзника и трусливого победителя.

История Рима последующих пятидесяти трех лет, которые прошли между битвой при Заме и последним актом этой трагедии, 3-й Пунической войной, повествует о грубой, назойливой экспансии Рима и о медленном упадке свободного земледельческого населения внутри страны из-за ростовщичества и жадности богатых.

Дух нации стал низменным и безжалостным: не было больше ни дальнейшего расширения числа римских граждан, никакого следа былой щедрости, с которой чужеземные племена включались прежде в состав римского народа. Испанией управляли плохо, заселяли медленно и с большими трудностями. Сложные политические интриги привели к тому, что Иллирия и Македония были низведены до уровня провинций — плательщиков дани. Рим, очевидно, решил перейти к принципу «пусть налоги платит чужеземец» и освободить свое собственное население от уплаты налогов.

После 168 г. до н. э. старый земельный налог уже больше не взимался в Италии и единственные поступления, которые приходили из Италии, получали с государственных земельных владений и через пошлины на иноземные товары. Поступления из провинции, которая получила название Азия, должны были покрывать расходы римского государства. У себя дома люди типа Катона приобретали земельные угодья, давая ссуду, а потом не позволяя выкупить закладные прежним владельцам, — зачастую тем, кто оставил свое хозяйство ради воинской службы. Они сгоняли свободных граждан с их земли и управляли своими имениями, нещадно эксплуатируя ставших дешевыми рабов, которых по ходу завоеваний в великом множестве свозили в Рим. Такие люди рассматривали всех иноземцев на покоренных территориях, как еще не привезенных рабов. Сицилия перешла в руки ненасытных откупщиков. Состоятельные люди, используя труд рабов, могли выращивать там пшеницу и с большой выгодой продавать ее в Рим, а свои земли в самой Италии использовать только для разведения скота. Как следствие, начался приток неимущего населения Италии в города, и в частности в Рим.

У нас нет возможности подробно рассказать о первых конфликтах растущей Римской державы с Селевкидами и о том, как Рим вступил в союз с Египтом. Греческие города, оказавшиеся в тени крепнущего Рима, стараясь не прогадать, переходили то на одну, то на другую сторону, пока не оказались в полном подчинении у Рима. Карта, которую мы приводим здесь, поможет представить, как выглядели теперь его расширившиеся владения.

Но и в этом веке всеобщего упадка нравов слышны были протестующие голоса. Мы уже говорили о том, как изнурительной болезни 2-й Пунической войны — болезни государства, при которой алчные богачи появлялись на его теле, как на больном теле высыпают нарывы, — был положен конец решительными действиями Сципиона Африканского. Когда казалось невероятным, что сенат может предоставить ему, как римскому полководцу свободу действий, он пригрозил обратиться напрямую к народу. Впоследствии он приобрел не меньшую известность своим противостоянием сенатской шайке, которая последовательно превращала Италию из страны свободных земледельцев в страну скотоводства и пастбищ, в страну рабского труда. Сенаторы попытались уничтожить его еще до того, как он достигнет Африки, когда дали, как они надеялись, недостаточно войск для победы. А после войны сенаторы сразу же лишили Сципиона всех полномочий. Личный интерес, как и врожденная злоба, побуждали Катона нападать на него.

Сципион Африканский Старший, по всей видимости, обладал великодушным характером и не был склонен эксплуатировать ради собственной выгоды общественное недовольство сложившимся положением дел и свою огромную популярность в народе. Он пошел в подчиненные к своему брату Луцию Сципиону, когда тот командовал первой римской армией, вступившей на землю в Азии. У Магнесии, в Лидии, огромное и разнородное воинство под командованием Антиоха III (242–187 до н. э.), Селевкидского правителя, постигла та же судьба (190 г. до н. э.), что и очень похожее на него персидское войско сто сорок лет назад. Эта победа навлекла на Луция Сципиона враждебность сената, и он был обвинен в незаконной растрате денег, полученных от Антиоха.

Это обвинение вызвало у Сципиона Африканского праведный гнев. В тот момент, когда Луций поднялся в сенате, держа в руках счета, готовый отразить все обвинения своих недоброжелателей, его брат выхватил у него из рук эти документы, порвал и бросил их на землю. Его брат, сказал он, положил в государственную казну 200 тысяч сестерциев (серебряных монет). Что же теперь, ему держать отчет по каждой мелочи, пока недруги будут стараться запутать его и уличить во лжи? Когда же впоследствии Луций все же был обвинен в растрате и осужден, Сципион прибег к силе, чтобы выручить его. Но когда и его отстраняли от должности, он напомнил народу, что этот день (так совпало) был годовщиной битвы при Заме, и под рукоплескания и одобрительные выкрики народа отказался повиноваться властям.

Римский народ никогда не отказывал в поддержке Сципиону Африканскому. Такие люди и теперь, две тысячи лет спустя, вызывают симпатию. Он был способен бросить порванные счета в лицо сенату, а когда Луций снова подвергся нападкам, один из народных трибунов наложил свое вето и тем прекратил дальнейшее его преследование. Но Сципиону Африканскому все же недоставало того закала, который делает людей выдающимися демократическими лидерами. Он не был Цезарем. У него не было тех качеств, которые позволяют лидеру принять в силу необходимости правила грязной политической игры. После всех этих событий он, не желая больше оставаться в Риме, удалился в одно из своих поместий, где и умер в 183 г. до н. э.

В том же году умер и Ганнибал. Он отравил себя, отчаявшись спастись от непрестанного преследования римлян. Страх, который все еще испытывал перед ним римский сенат, гнал его от двора одного владыки к другому. Несмотря на возмущенные протесты Сципиона, Рим одним из условий мира с Карфагеном поставил выдачу Ганнибала и продолжал требовать его выдачи у каждого из государств, где тот находил себе прибежище. Когда был заключен мир с Антиохом III, это снова было одним из условий. Ганнибала, наконец, выследили в Вифинии. Царь Вифинии задержал его с целью отправить в Рим, но Ганнибал давно уже приберег для такого случая яд, который хранил в кольце. Смерть спасла его от последней встречи с римлянами.

Также к чести семьи Сципионов можно добавить и то, что один из них, Сципион Назика (ум. в 132 до н. э.), передразнивая Катона, завершал все свои речи в сенате словами «Карфаген должен стоять». У него было достаточно здравого смысла, чтобы видеть, что партнерство с Карфагеном может стать еще одним стимулом к процветанию Рима.

Но именно второму Сципиону Африканскому (185–129 до н. э.), приемному внуку Сципиона Африканского Старшего, выпало взять и разрушить Карфаген. Единственным вызовом со стороны карфагенян, который привел к 3-й и последней Пунической войне, было то, что они продолжали торговать и богатеть. Их торговля при этом нисколько не соперничала с римской; когда уничтожили Карфаген, почти вся его торговля угасла вместе с ним, и Северная Африка вступила в стадию экономического упадка. Однако его процветание будило жгучую зависть. Богатому сословию всадников нестерпимо было любое процветание в мире, кроме их собственного. Рим спровоцировал войну, поощряя нумидийцев совершать набеги на Карфаген, пока доведенным до отчаяния карфагенянам не оставалось ничего иного, как прибегнуть к силе. Рим затем набросился на Карфаген с обвинениями, что тот нарушил договор — ведь Карфаген начал войну без разрешения!

Карфагеняне согласились отправить заложников, которых требовал Рим, они отказались от сопротивления, они были готовы отказаться и от своих территорий. Но это повиновение только усилило нетерпимое высокомерие Рима и безжалостную жадность всадников, которые руководили его действиями. Рим предъявил требование, чтобы жители Карфагена оставили свой город и переселились в местность по меньшей мере в десяти милях от моря. И это предлагалось сделать жителям города, который почти всецело зависел от морской торговли!

Это абсурдное требование вызвало отчаянный протест у карфагенян. Они отозвали заложников и стали готовиться к защите своего города. За полстолетия бездумного и безнравственного правления военные навыки римлян постепенно пришли в упадок, так что первые атаки на город в 149 г. до н. э. едва не закончились катастрофой для Рима. Юный Сципион во время этих действий сумел отличиться разве что скромными способностями. Следующий год также ознаменовался провалом для бездарей из сената.

Теперь уже пришел черед сенаторам, еще недавно таким задиристым, трястись от страха. Римская чернь была еще более напугана. Юного Сципиона, главным образом из-за громкого имени, сделали консулом, хоть он не подходил для этой должности ни по возрасту, ни по личным качествам, и спровадили в Африку спасать родину.

Последовавшие за этим осада и взятие Карфагена были беспримерны по своему упорству и жестокости. Сципион приказал насыпать дамбу через всю гавань, и теперь осажденные не могли получать подкрепления ни с моря, ни с суши. Карфагеняне страдали от страшного голода, но держались, пока город не был взят приступом. Уличные бои продолжались шесть дней, а когда, наконец, сдалась и главная городская цитадель, в живых осталось лишь около пятидесяти тысяч карфагенян из почти полумиллионного населения города. Все уцелевшие были проданы в рабство, город сожжен, а развалины срыты до основания. В знак окончательного падения Карфагена провели соответствующую торжественную церемонию и наложили проклятие на каждого, кто попытается восстановить его.

В том же году (146 г. до н. э.) римский сенат и всадники убили — иначе не скажешь — еще один великий город, Коринф. У них был предлог: Коринф выступил против них, однако едва ли это может служить достаточным оправданием.

Нам следует обратить внимание в этом кратком разделе на те перемены после 3-й Пунической войны в военной системе Рима, которые оказались исключительно важны для его дальнейшего развития. Вплоть до этого периода римское войско представляло собой ополчение свободных граждан. Право сражаться и право голосовать были тесно связаны. Народное собрание по центуриям следовало порядку военной мобилизации; на Марсово поле процессия двигалась, возглавляемая всадниками, словно ополченцы на защиту родного города.

Эта система очень напоминала ту, что существовала у буров во время англо-бурской войны. Обычный римский гражданин, как и обычный бур, был земледельцем; и по призыву своей страны он становился в строй, когда это было необходимо для защиты государства. Буры сражались исключительно хорошо, но в глубине души у каждого из них было нестерпимое желание поскорее вернуться к своим фермам. Для продолжительных военных операций, таких, как осада Вей, римляне подводили свои силы посменно, давая передышку предыдущей смене осаждающих; таким же образом буры поступили при осаде Ледисмит в 1899 г.

Когда после 2-й Пунической войны пришла очередь покорения Испании, все понимали, что нужна армия совершенно иного типа, чем прежде. Испания была слишком далеко, чтобы можно было периодически заменять там свои войска на новые, и война требовала более тщательного обучения солдат, чем это было возможно при регулярно призываемом и распускаемом ополчении. Поэтому людей начали призывать на более долгий срок и платить им за службу. Так впервые наемные солдаты появились в римской политике. К оплате прибавился и такой фактор, как доля в военной добыче. Катон разделил испанское серебро между своими солдатами; известно также, что он нападал на Сципиона за то, что тот часть военной добычи роздал своим солдатам в Сицилии.

Появление платы за воинскую службу привело к возникновению профессиональной армии и столетием позднее — к разоружению среднего римского гражданина, который теперь влачил жалкое существование в Риме и более-менее крупных городах государства. Эти вооруженные ополченцы выигрывали великие войны, и прочное основание государства до 200 г. до н. э. сохранялось также благодаря вооруженным земледельцам. Но впоследствии народное ополчение свободных римских граждан постепенно исчезло.

Те изменения, которые начались после 2-й Пунической войны, были окончательно завершены к концу столетия в реорганизации римской армии Марием, о чем мы расскажем в свое время. С этого момента, когда мы будем говорить об «армии», мы будем писать «легионы», и как нам предстоит узнать, это будет совершенно новый тип армии, больше не знающей сплоченности общего гражданства. С разрывом этой связи легионы создают себе новый «корпоративный дух», главный интерес которого противоположен интересам общества. Теперь они более привязаны к своему предводителю, который, как они знают, позаботится о том, чтобы у них было жалованье и возможность пограбить во время похода. Перед Пуническими войнами честолюбивые люди в Риме старались обратить на свою сторону плебеев; теперь для них стала важнее поддержка легионов.

Юлий Цезарь (60 г. до н. э) принял меры, чтобы решения сената получали большую огласку, и с этой целью их писали на досках для объявлений, in albo (то есть на побеленных досках). До того времени существовал обычай публиковать таким образом ежегодный указ претора. Тогда были профессиональные переписчики, которые со специальным курьером отправляли новости для провинциальных богатых корреспондентов, а те уже переносили эти новости на побеленную доску. Цицерон (106–43 до н. э.) в те времена, пока был наместником Сицилии, получал текущие новости от такого профессионального переписчика. Он жалуется в одном письме, что ему доставляют совсем не то, что нужно: выписки обилуют сведениями о гонках колесниц, и ни слова — о текущей политической ситуации. Очевидно, эта система писем-новостей была доступной только для общественных деятелей и только в благополучные для страны годы.

Политическое устройство Рима гораздо более походило на цивилизованное государство, чем какое-либо из тех, что мы рассматривали прежде. Но в некоторых моментах оно еще было удивительно первобытным и «нецивилизованным». Когда, перелистывая страницы римской истории, переводишь ее в термины дебатов и мероприятий, политики и кампаний, капитала и труда, сталкиваешься то тут, то там с вещами, от которых вздрагиваешь, — как если бы случилось открыть двери дома на неожиданный звонок и протянуть в приветствии руку только для того, чтобы пожать волосатую лапу неандертальца и заглянуть в его звероподобное низколобое лицо.

Рабство в Риме было дикарским рабством, гораздо более бесчеловечным, чем рабство в Вавилоне. Мы уже имели возможность посмотреть на добродетельного Катона в окружении его рабов во II столетии до н. э… Более того, когда царь Ашока правил Индией, опираясь на добро и ненасилие, римляне воскресили этрусское развлечение: бои военнопленных за собственную жизнь. Говоря о происхождении этого развлечения, снова невольно вспоминается Западная Африка, доисторические обычаи проливать кровь пленников на похоронах вождя. В этом спорте был и свой религиозный штрих: рабы, которые крючьями вытягивали мертвые тела с арены, надевали маски перевозчика душ в подземном царстве, Харона.

Когда в 264 г. до н. э. в Индии правил Ашока, началась 1-я Пуническая война и состоялись первые упоминаемые гладиаторские бои на римском Форуме, чтобы отметить таким образом похороны представителя старой римской фамилии Брутов. Пока что это было довольно скромное зрелище, с тремя сражающимися парами, но скоро гладиаторы уже сотнями выходили на арену. Вкус к этим боям рос с невероятной быстротой, а войны с избытком поставляли пленников для гладиаторских школ. Те же, кто так любил поучать других, кто был так строг к поцелуям, женским украшениям и греческой философии, только приветствовали это нововведение. Пока кто-то страдал, кому-то причиняли боль, за нравственность в Риме, по-видимому, можно было не беспокоиться.

Если республиканский Рим и был первым в ряду современных самоуправляемых национальных государств, то это был, несомненно, их неандертальский прообраз.

За два или три последующих столетия гладиаторские зрелища в Риме выросли до немыслимых размеров. Поначалу, пока войны случались часто, гладиаторами становились военнопленные. Они выходили с привычным для своего народа вооружением, их объявляли как бриттов, мавров, скифов, негров и т. д., и в этих представлениях была хотя бы какая-то польза с военной точки зрения. Затем стали использовать и преступников из низших слоев общества, приговоренных к смерти. Древний мир не задумывался над тем, что и у преступника, приговоренного к смерти, есть свои права, так что использование преступников в гладиаторских боях несравнимо даже с тем, что их трупы становились «материалом» для вивисекторов в александрийском Мусее.

Но по мере того как этот своего рода шоу-бизнес становился все более прибыльным и потребность в жертвах все возрастала, в гладиаторские школы стали продавать обычных рабов. Теперь любой раб, навлекший на себя подозрения хозяина, мог в один момент оказаться в заведении, откуда был только один выход — на арену. Там же можно было увидеть не только рабов, но и свободных — молодежь, промотавшую свое состояние, а также разного рода отчаянных парней, готовых добровольно поставить на кон свою жизнь и сноровку ради доли в барышах, которые приносило это зрелище.

Гладиаторов со временем также стали использовать и как вооруженную охрану — состоятельные люди покупали группу гладиаторов, вооружали их и использовали как телохранителей, либо сдавали своих гладиаторов для боев внаем за оплату.

Само представление начиналось с пышной процессии (помпа) и импровизированных батальных сцен. Настоящие схватки начинались по сигналу трубы. Гладиаторов, которые отказывались сражаться по какой-либо причине, выгоняли на арену кнутами или раскаленными прутьями. Раненый мог призвать к милосердию зрителей, подняв указательный палец. Зрители тогда махали платками в знак помилования; если же они протягивали руку, сжав кулак и по-особому выставив большой палец, то это означало, что они приговаривают его к смерти. Каким именно был этот знак, мнения различных авторов расходятся. Одни говорят, что большой палец вверх (к груди) означал смерть, а вниз — «опусти меч». Но по общему убеждению именно опущенным вниз большим пальцем требовали смерти поверженного гладиатора.

Убитых и полумертвых вытаскивали с арены в особое место, сполиарий, где с них стаскивали гладиаторское облачение, а тех, кто еще дышал, добивали.

По тому, как убийство было превращено в спорт и зрелище, можно судить о том, насколько велик разрыв между нравственными стандартами римского общества и нашими. Несомненно, не менее жестокие и вопиющие ущемления человеческого достоинства случаются и в наши дни, однако мы не можем сказать, что они происходят в рамках закона и без единого голоса протеста. В самом деле, до времени Сенеки (I столетие н. э.) неизвестно, чтобы кто-либо открыто высказывался против подобных занятий. Сознание человечества было слабее и менее разумно, чем теперь.

Однако впоследствии новая сила наполнила собой разум человечества, и связано это было с распространением христианства. Дух Иисуса, который принесло христианство в позднее римское государство, стал непримиримым противником рабовладения и подобного рода жестоких зрелищ. С распространением христианства эти два неприглядных явления постепенно приходят в упадок и исчезают.

Профессор Гилберт Мюррей также добавляет в этой связи, что «гладиаторские бои давали основание грекам относиться к римлянам как к варварам. Случались даже бунты, когда один из римских проконсулов задумал провести их в Коринфе». Неприятие этих жестоких развлечений древности, как мы видим, нельзя назвать исключительно христианским. «У римлян лучшие люди также, очевидно, не питали любви к ним, однако они не решались открыто назвать их жестокими. К примеру, Цицерон, когда был вынужден посещать цирк, брал с собой таблички и секретаря и старался не смотреть на то, что происходит на арене. Особое отвращение у него вызывали травля и убийство слонов. Эти зрелища решительно осуждались греками-философами, и в разное время два киника и один христианин, протестовавшие против них, отдали свои жизни на арене, прежде чем эти игры были окончательно отменены».

Глава двадцать шестая От Тиберия Гракха к богу-императору в Риме

Мы уже описывали, как происходил созыв народных собраний — комиций. Описание внешней стороны этого неуклюжего сборища в овечьих загонах не раскрывает в полном объеме тех махинаций с народным представительством, которые совершались в Риме. Всякий раз, когда происходило очередное пополнение числа римских граждан, повторялось и исключительно ловкое мошенничество с целью распределить новых граждан по как можно большему числу «старых» тридцати триб и по возможности создать для них как можно меньше новых триб. Вся триба имела только один голос, поэтому, каким бы значительным ни было число новых граждан, мнение их всех учитывалось только в одном голосе, поданном их трибой. Впрочем, новые граждане получали не больше прав и если их включали в состав нескольких триб, старых или новых.

С другой стороны, если их рассредоточивали по слишком многим трибам, их влияние в одной отдельной трибе оказывалось незначительным. Тому, как происходили эти манипуляции, может позавидовать любой современный политикан. И, как результат, комиция трибута временами принимала такие решения, которые шли полностью вразрез с общим настроением народа. Вдобавок значительное число избирателей Италии, живших за пределами Рима, было фактически лишено возможности голосовать.

В период между первыми карфагенскими войнами в Риме насчитывалось свыше 300 тысяч граждан; к 100 г. до н. э. их было уже более 900 тысяч, но в действительности подача голосов в народное собрание была ограничена лишь теми из них, кто жил в Риме или его окрестностях. Как правило, это были почти сплошь представители городских низов. Что же касается того, как были организованы выборы в Риме, то здесь современный избирательный механизм, со всеми его вопиющими недостатками, покажется честным и бесхитростным. Римские избиратели были объединены в собрания, collegia sodalica («товарищества»), обычно с благородным религиозным оттенком, и у начинающего политика, который только пробивался к вершинам власти, не было иного пути, как идти сначала к ростовщикам, а потом с одолженными деньгами в эти объединения. Если избиратели, жившие за пределами города, были слишком взволнованы каким-то вопросом, то, чтобы не допустить их в город, всегда можно было отложить голосование, объявив предзнаменования неблагоприятными. Если они приходили невооруженными, их несложно было усмирить, если же оказывалось, что они вооружены, тогда стоило только поднять крик, что это заговор, что Республика в опасности, — и следовало избиение толпы.

Нет сомнения, что вся Италия, все государство испытывали смятение, страх и недовольство в столетие, последовавшее за разрушением Карфагена. Некоторым удалось нажить исключительные богатства, но большинство населения неожиданно для себя оказалось опутано по рукам и ногам скачками цен, неустойчивостью на рынках и вдобавок долгами. Но еще не существовало способа выразить копившееся всеобщее недовольство. Мы не имеем никаких свидетельств о том, чтобы предпринимались какие-либо попытки превратить народное собрание в действенный, обладающий политическим весом властный орган. Бессловесный пока гигант общественного мнения и общественной воли прорастал сквозь толщу напускного преуспевания Римского государства. Общество ценой значительных политических усилий пыталось справиться со своими проблемами с помощью избирательной системы, опускаясь порой до отрытого насилия. До тех пор пока дело не доходило до насилия, сенат и дельцы продолжали вести свою губительную линию. Только когда правящие клики или партии действительно были всерьез напуганы, они воздерживались от очередной бесчестной затеи и вынуждены были считаться с интересами общества.

Подлинным способом продемонстрировать народное мнение в те дни были не комиция трибута, а забастовки и бунты, справедливые и неизбежные методы протеста всех обманутых или подавленных народов. Мы видим в наше время в различных европейских странах падение престижа парламентского правления и уклон к неконституционным методам со стороны широких масс. Причина их та же, что и в Римской республике, — неисправимая склонность политиканов вольно обращаться с избирательной машиной, пока общество не окажется на грани взрыва. Но, чтобы возглавить бунт, недовольному населению необходим лидер, и вся политическая история римского общества последующего столетия — это история лидеров-бунтарей и лидеров-контрреволюционеров. Среди первых большинство — это беспринципные проходимцы, которые пытались выдвинуться, сыграв на недовольстве и страданиях народа. Многие из историков, которые пишут об этом периоде, склонны принимать одну или другую сторону, они или аристократичны, или неистово демократичны в тоне своих высказываний. Но, несомненно, ни одна из сторон в этом сложном и запутанном противостоянии не может похвастаться высокими целями или чистыми руками. Сенат и богатые всадники были движимы грубыми и корыстными побуждениями, враждебностью и высокомерным презрением к неимущей толпе. А простонародье было невежественным, непостоянным и в не меньшей степени алчным. Сципионы на этом фоне воспринимаются не иначе, как пример великодушия и благородства. В мотивах еще одной из фигур этого периода, Тиберия Гракха, мы также можем сомневаться. Но в отношении остальных — это прекрасный пример того, каким разумным в своем коварстве может быть человек, каким изворотливым в препирательствах, неповторимым в притворстве и до какой степени лишенным здравого смысла или благородства духа. «Косолапое, волосатое, звероподобное, ограниченное и при этом очень хитрое существо, сильное задним умом» — так кто-то охарактеризовал этого «хомо неандерталенсиса».

Еще в одном аспекте римская система была прообразом современной и кардинально отличалась от любой предшествовавшей политической системы, которые мы рассматривали. Речь идет об активном обороте кредитных и наличных денежных средств. Лишь несколько столетий этот мир был знаком с деньгами. Однако их использование шло по нарастающей, деньги стали гибким инструментом торговли и предпринимательства, в корне изменяя экономические условия государства. В республиканском Риме финансисты и «денежный интерес» стали играть роль, вполне сопоставимую с их ролью в нашем мире.

До Рима крупные города были центрами ремесел и торговли. Такими были Коринф, Карфаген и Сиракузы. Но Рим никогда не имел значительного промышленного населения, его склады не могли сравниться с александрийскими. Маленький порт в Остии всегда был слишком велик для потребностей Рима. Он был столицей политической и финансовой, и по крайней мере в этом последнем аспекте он стал городом нового типа. Он импортировал дань и военную добычу и очень немногое в свою очередь отдавал взамен. На причалах в Остии кипела работа, главным образом по разгрузке зерна из Сицилии и Африки, а также награбленного в войнах по всему свету.

С падением Карфагена в воображении римлян рисовались неведомые до того финансовые возможности. Как и с большинством изобретений, человечество «споткнулось» о деньги, и людям приходилось совершенствовать — и в наши дни тоже приходится — науку и мораль денег. Можно проследить, как это новшество «осваивалось» на примере известной жизни и сочинений Катона Цензора. В свои ранние годы он гневно критиковал ростовщичество, а в поздние — уже изобретал беспроигрышные схемы — как, не рискуя, давать деньги в долг.

Деньги текли в Рим широким потоком; каждый успел узнать, что такое вкус денег, при этом большинство — самым простым способом, то есть влезть в долги. Восточная экспансия Римского государства была вызвана главным образом погоней за богатствами, хранившимися в сокровищницах и храмах Востока, чтобы удовлетворять денежный голод, вызванный этой новой потребностью. Влияние сословия всадников, в частности, держалось на деньгах. Все старались обзаводиться собственностью. Земледельцы прекращали заниматься пшеницей и скотоводством, занимали деньги, покупали рабов и принимались за более выгодное использование земли под виноградники и оливы.

Деньги были чем-то совершенно новым в опыте человечества, чем-то, что просто-таки рвалось из рук. Удержать их никто не был в силах. Текучесть денег была огромной. Сегодня деньги были в изобилии, а завтра их уже недоставало. Люди изобретали коварные и жестокие комбинации, что бы прибрать их к рукам, чтобы накопить их, взвинчивали цены, выбрасывая на рынок припасенный металл. Небольшому числу исключительно смекалистых и беспринципных людей удалось скопить огромные богатства. Многие из патрициев обнищали, обозлились и потеряли остатки патрицианской добродетели. У среднего класса было много надежд, много рисковых предприятий, но еще больше разочарований. Растущие массы людей, лишившихся последнего имущества, были охвачены пока еще неясным и безысходным чувством, что их каким-то непостижимым образом обвели вокруг пальца. Такое чувство всегда предшествует судьбоносным революционным движениям.:

Первым заметным лидером, который призвал к копившимся революционным чувствам Италии, был Тиберий Гракх (163–133 до н. э.). Он больше, чем кто-либо другой из заметных личностей того периода, похож на честного человека. Поначалу Тиберий Гракх был умеренным реформатором скорее реакционного типа. Он хотел восстановить в правах собственности класс мелких землевладельцев, потому что этот класс, как он верил, являлся стержнем римской армии. В падении боеспособности легионов он мог убедиться на собственном опыте военной службы в Испании, до и после разрушения Карфагена.

Его реформа была направлена, так сказать, «назад к земле». Тиберий не понимал — как, впрочем, и теперь многие не понимают, — что подтолкнуть сельского жителя перебраться в город намного легче, чем убедить его вернуться обратно к полному упорного труда существованию земледельца. Он хотел воскресить Лициниевы законы, установленные в те времена, когда Камилл построил храм Согласия, почти два с половиной столетия назад (см. гл. 25, 2), чтобы на их основе ликвидировать крупное землевладение, разросшееся за счет дешевого труда рабов. Эти законы то и дело восстанавливали, после чего с той же настойчивостью опять отменяли.

После того как крупные землевладельцы в сенате отклонили его предложение, Тиберий Гракх обратился к народу и начал неистовую агитацию за то, чтобы народ сам высказался по этому поводу. Он создал комиссию, призванную расследовать законность прав на владение землей для всех землевладельцев. В это время (133 г. до н. э.) произошло одно из самых необычайных событий в истории: умер Аттал, царь богатого Пергамского царства в Малой Азии, завещав все свои владения римскому народу.

Нам сложно теперь понять мотивы этого поступка. Пергам был страной, союзной Риму, что устраняло угрозу возможной римской агрессии. Естественным следствием этого шага была ожесточенная схватка внутри сенатской шайки и раздоры между ней и народом по поводу того, каким именно образом будет поделено это новое приобретение. Фактически Аттал отдал свою страну на разграбление. В этой стране, само собой, было немало римских дельцов, а также влиятельная партия богачей из местного населения, находившаяся в тесных отношениях с римлянами. Для них слияние Пергама с римской системой выглядело вполне приемлемо.

Пергамское наследство, удивительное само по себе, имело еще более удивительные последствия в целой серии подобных наследований в других регионах. В 96 г. до н. э. Птолемей Апион завещал римскому народу Киренаику в Северной Африке. В 80 г. до н. э. Птолемей Александр II, царь Египта, так же поступил с Египтом. Этот подарок оказался слишком большим, если не для аппетитов, то для смелости римских сенаторов, и они отклонили его. В 74 г. до н. э. Никомед IV, царь Вифинии, отрекся от престола в пользу Рима… У нас нет необходимости подробно рассматривать эти причудливые изъявления последней воли. Скажем лишь, что завещание Аттала предоставило огромные возможности Тиберию Гракху, чтобы обвинить богатых в алчности. Он предложил передать сокровища Аттала простому народу и использовать эти новые средства для закупки семян, скота и сельскохозяйственных инструментов для повторного заселения земли свободными крестьянами.

Начатое им движение вскоре оказалось опутано всеми сложностями римской избирательной системы. Без простой и открытой избирательной системы все народные движения во все века неизбежно оказываются в ловушке законодательных уловок и почти так же неизбежно приводят к кровопролитию. Чтобы продолжить начатое им дело, Тиберию Гракху было необходимо оставаться трибуном. Однако занимать должность трибуна два срока подряд было незаконно. Гракх переступил закон и выдвинул свою кандидатуру в трибуны на второй срок.

Крестьяне из окрестностей, поддерживавшие его, пришли с оружием. В сенате поднялся крик, что Тиберий стремится к тирании. «Друзья закона и порядка», подбадривая друг друга, бросились к Капитолию в сопровождении слуг, вооруженных кольями и дубинками. Произошло столкновение, вернее, избиение сторонников реформы, в результате чего было убито около трех сотен человек. Самого же Тиберия Гракха, упавшего в толчее, забили до смерти обломками скамьи двое сенаторов.

За этим последовало нечто вроде контрреволюции, инспирированной сенатом. Многие последователи Тиберия Гракха оказались внесенными в списки проскрипций, то есть объявлены вне закона. Однако положение в обществе оставалось настолько напряженным и взрывоопасным, что до реального преследования дело не дошло. Сципиону Назике, на которого указывали как на убийцу Тиберия Гракха, пришлось покинуть Италию, чтобы избежать неприятностей, хотя он и занимал должность верховного жреца — понтифика и по роду своих обязанностей должен был оставаться в Риме.

Волнения, прокатившиеся по всей Италии, побудили Сципиона Африканского Младшего выступить с предложением наделить правом римского гражданства все население Италии. Однако он внезапно умер до того, как успел осуществить это предложение.

Далее Рим стал свидетелем неоднозначной карьеры Гая Гракха (153–121 до н. э.), брата Тиберия. Относительно целей, которые преследовала его уклончивая «политика», и по сей день у историков нет общего мнения. Гай Гракх увеличил бремя налогов, которыми были обложены провинции. В основном, как принято считать, его реформы были направлены на то, чтобы настроить класс дельцов (всадников) против сенаторов-землевладельцев.

Он отдал на откуп всадникам только что полученные поступления от пергамского наследства и, более того, позволил им контролировать специальные суды, установленные для того, чтобы предотвратить злоупотребления в провинциях.

По инициативе Гая Гракха начались огромные общественные работы, в частности сооружение новых дорог, причем его обвиняли в политическом использовании этих мероприятий. Он возобновил предложение предоставить римское гражданство всей Италии. Увеличилось также распределение дешевой пшеницы для римских граждан на государственной субсидии… Мы не станем здесь пытаться разгадать его планы, тем более — судить его. Но что его политика была враждебна тем группам, которые контролировали сенат, можно не сомневаться. Он был убит поборниками «закона и порядка» вместе с приблизительно тремя тысячами своих последователей в схватке на улицах Рима в 121 г. до н. э. Его отсеченную голову принесли в сенат на острие копья. (В награду за этот трофей, как пишет Плутарх, обещали золото, равное ее весу, и тот, кому она досталась, показал себя настоящим «бизнесменом», успев до своего прихода в сенат наполнить черепную коробку свинцом.)

Несмотря на эти скорые и жестокие меры, сенату не пришлось долго наслаждаться покоем и преимуществами контроля над государственными ресурсами. Через десять лет народ снова восстал.

В 118 г. до н. э. в Нумидии, полуварварском царстве, которое возникло на развалинах цивилизованной карфагенской державы, трон захватил предприимчивый внук царя Масиниссы Югурта (ок. 160–104 до н. э.). Он служил в римской армии в Испании и хорошо знал, что представляет собой римский характер. Своими действиями, в том числе в отношении римских граждан, посещавших по торговым делам североафриканское побережье, он спровоцировал военное вмешательство Рима. Но римлянам вскоре довелось узнать, что их военная мощь под началом сената финансистов и землевладельцев уже совсем не та, что была хотя бы в дни Младшего Сципиона Африканского. Югурта подкупил членов комиссии, присланных наблюдать за ним, сенаторов, которые должны были наказать их, и полководцев, посланных с войсками против него. Есть поговорка еще с римских времен — «деньги не пахнут» (pecunia non olet), но запах денег Югурты дошел даже до Рима.

Всеобщее негодование захлестнуло Рим. Широкие массы римского населения увидели в этой истории с Югуртой яркий пример неспособности сенатской верхушки защитить интересы государства и его граждан. На волне массового недовольства выдвинулся одаренный полководец Гай Марий (156–86 до н. э.). Незнатного происхождения, выбившийся из простых солдат, он был избран консулом в 107 г. до н. э.

Марий не стал предпринимать попыток по примеру Гракхов восстановить костяк римской армии, укрепив положение мелких земледельцев. Он был профессиональным солдатом, требовательным к дисциплине и действенности своих войск, и был склонен добиваться намеченной цели простейшим способом. Марий попросту набрал свое войско из неимущих римлян, не делая различий между городской или сельской беднотой, хорошо платил им, усиленно муштровал и в 105 г. до н. э. закончил войну с Югуртой. Африканского вождя, закованного в цепи, провели по Риму во время триумфа Мария. При этом никто не обратил внимания, что попутно Марий создал профессиональную армию, сплоченную лишь одним общим интересом — платой за войну.

Марий далее сохранял за собой консульство, более или менее нарушая при этом закон, на протяжении нескольких лет, а в 105 и 102 гг. до н. э. отбил угрожавшее Италии нашествие германцев (впервые мы упоминаем о них в нашей истории), несметными ордами двигавшихся через Галлию на Италию. Он одержал две победы, одну из них на земле Италии. Его чествовали как спасителя своей страны, второго Камилла (100 г. до н. э.).

Однако сравнение с Камиллом не могло восприниматься иначе, как насмешка, на фоне того общественного напряжения, что царило в то время. Реформа Мария, укрепившая боеспособность армии, пошла только на пользу сенату, и сенат с удвоенной энергией взялся за международные дела. Но зловещее, пока еще не оформившееся недовольство народных масс по-прежнему искало действенного выхода. Богатые в это время становились богаче, а бедные — беднее. И подавить последствия этого процесса политическими махинациями было невозможно.

Население Италии до сих пор не получило гражданских прав. Два крайних политических лидера, Сатурнин и Главций, были убиты; но это, уже испытанное сенаторами средство в данном случае не принесло ожидаемого результата — умиротворить римскую толпу не получилось. В 92 г. до н. э. чиновник-аристократ Рутилий Руф, который попытался устранить незаконные поборы римских дельцов в Малой Азии, был осужден по обвинению во взяточничестве, при этом настолько очевидно сфабрикованном, что причина этого обвинения была ясна всем. В 91 г. до н. э. был убит Ливии Друз, новоизбранный народный трибун, который нажил политический капитал на обвинении Рутилия Руфа. Он снова предложил включить в число римских граждан всех жителей Италии, а также предрекал в своих публичных выступлениях не только еще один земельный закон, но и всеобщую отмену долгов.

Но, несмотря на все эти усилия со стороны сенаторов-откупщиков, погрязших в ростовщичестве и захвате земель разорившихся крестьян, в рядах голодных и недовольных в Риме росли мятежные настроения. Убийство Друза стало последней каплей, переполнившей чашу народного терпения. По всей Италии прокатилась волна народного негодования.

За этим последовало два года непримиримой гражданской войны, которую принято называть Союзнической войной (bellum sociale). Это была война идей, идеи единой Италии и идеи правления римского сената. Это не была «социальная» война в современном смысле, но война между Римом и союзниками-италиками (лат. socius — союзник, товарищ), стремящимися к равноправию с Римом.

«Римские военачальники, привычные к ведению боевых действий на территории противника и к захвату новых колоний, не зная пощады, прошли по всей Италии, сжигая селения, захватывая города, уводя мужчин, женщин и детей для того, чтобы продать их на рынке рабов или заставить работать в своих поместьях».[34]

Марий и еще один военачальник-аристократ, Корнелий Сулла (138–78 до н. э.), который был с ним в Африке и впоследствии стал его непримиримым врагом, командовали войсками на стороне Рима. Но, несмотря на то, что восставшие терпели поражение и подвергались безжалостному истреблению, никому из римских полководцев не удалось довести войну до конца. Она была окончена (89 г. до н. э.) фактической капитуляцией сената перед необходимостью реформы. Сенат, правда, ограничился лишь видимостью уступок, согласившись принять требование восставших «в принципе», но когда их силы рассеялись, возобновился обычный обман избирателей теми способами, которые мы описывали в первом разделе этой главы.

На следующий год (88 г. до н. э.) тлевший конфликт вспыхнул с новой силой. Теперь к прежним трениям оказались примешаны и личные интриги Мария и Суллы друг против друга. Эта борьба осложнялась еще и тем, что в результате военной реформы Мария появился новый тип римского легионера — безземельный профессиональный солдат, которого интересовали лишь плата и военная добыча и который был верен только удачливому командиру. Народный трибун Сульпиций выдвинул проект законов, снова обещавших отмену долгов, и консулам ничего не оставалось, как попытаться переждать собиравшуюся грозу, объявив о временной приостановке заседаний. Но в результате им удалось вызвать лишь привычный взрыв насилия: сторонники Сульпиция изгнали консулов из Форума.

Именно в этот момент в игру вступили новые силы, появившиеся с реформой армии. Царь Митридат Евпатор (132–63 до н. э.), эллинистический правитель Понта — государства на южном побережье Черного моря, на восток от Вифинии, вынудил Рим начать с ним войну. Один из законов, внесенных Сульпицием, давал Марию возможность возглавить армии, которые направлялись на войну против Митридата. В ответ на это Сулла повел армию, которой он командовал во время Союзнической войны, на Рим. Марию и Сульпицию пришлось бежать.

Так началась новая эпоха, эпоха военных переворотов и правителей, приведенных к вершине власти силой преданных легионов.

Мы не будем детально описывать, как Сулла сделал сам себя главнокомандующим в походе против Митридата и отбыл из Италии; как верные Марию легионы вернули ему власть и как Марий отметил свое возвращение в Италию уничтожением своих политических противников и, удовлетворив свой гнев, умер от лихорадки. Однако одна из тех мер, что были приняты в эпоху марианского террора, — отмена на три четверти всех просроченных долгов, — все же значительно уменьшила общественную напряженность в Риме. Также мы не можем детально рассказать, как Сулла заключил позорный мир с Митридатом (который вырезал тысячи римских граждан в Малой Азии) лишь для того, чтобы поскорее вернуться со своими легионами в Рим; как он разгромил марианцев в сражении у Коллинских ворот Рима в 82 г. до н. э. и отменил решения, принятые Марием. Сулла восстановил в Риме мир и порядок, занеся в списки проскрипций и казнив пять тысяч человек. После его диктатуры целые области Италии обезлюдели. Сулла вернул власть сенату, отменил многие из принятых ранее законов, хоть и оказался бессилен восстановить отмененное долговое бремя. Утомившись от политики, накопив огромные богатства, он с достоинством удалился от дел и стал жить как частное лицо, предаваясь неслыханным порокам, и так умер, буквально съеденный заживо какой-то отвратительной болезнью, вызванной этими излишествами.

Кровопролития и переделы собственности Мария и Суллы не столько успокоили, сколько ошеломили политическую жизнь Италии. Рамки, которых мы вынуждены придерживаться в нашем Очерке, не позволяют нам рассказать о многих незаурядных авантюристах, которые, все более и более полагаясь на поддержку легионов, некоторое время спустя начали строить планы и заговоры, стремясь к диктаторской власти в Риме. В 73 г. до н. э. вся Италия была напугана восстанием гладиаторов под предводительством гладиатора из Фракии, Спартака. Он и восемьдесят других гладиаторов бежали из школы гладиаторов в Капуе. Подобные восстания рабов уже происходили до этого в Сицилии.

Силы повстанцев, которыми командовал Спартак, неизбежно превращались в разнородный сброд, стекавшийся к нему со всех концов Италии рабов и бедняков. Сами же гладиаторы-беглецы не имели никаких далеко идущих планов, кроме намерения поскорей рассеяться по Италии и добраться до своих домов. Тем не менее Спартаку удалось продержаться в южной Италии около двух лет, используя в частности и кратер Везувия, тогда еще спящего вулкана, как природную крепость.

Жителям Италии, несмотря на всю их любовь к гладиаторским играм, не понравилось, что их страна могла превратиться в одну большую гладиаторскую арену. И когда Спартак, наконец, был разбит, их страх обернулся безумной жестокостью. Шесть тысяч его сторонников, захваченных живыми, были распяты на крестах. На многие мили вдоль Аппиевой дороги тянулись эти кресты с пригвожденными к ним жертвами.

Мы не можем подробно рассказать и о Лукулле (ок. 117–56 до н. э.), который вторгся в Понт и разгромил Митридата, и привез в Европу, кроме всего прочего, вишневые деревья. Также мы не можем рассказать о том, как изобретательно Помпеи Великий (106–48 до н. э.) украл у него этот триумф и большую часть тех побед, которые Лукулл одержал в Армении, за пределами Понта. Лукулл, как и Сулла, удалился к роскошной частной жизни, но более утонченной, сравнительно с Сулой, и с более счастливым концом. Мы не можем также детально описать, как Юлий Цезарь (о котором пойдет речь ниже) сделал себе имя своими победами на западе, завоевав Галлию, нанеся поражение племенам германцев и осуществив карательный поход на племена бриттов, первым из римлян преодолев пролив, отделяющий Британские острова от Галлии. Все более и более значимыми в Риме становились легионы, все менее и менее значимыми — сенат и собрания. Но вот в истории Красса (115–53 до н. э.) есть свой мрачный юмор, которым просто невозможно пренебречь.

Красе был крупным землевладельцем и откупщиком. Это был типичный представитель нового типа сословия всадников, социальный эквивалент современного военного промышленника. Он сколотил свое состояние, скупая имущество тех, кто пострадал во время проскрипций Суллы. На поле брани он впервые отличился в кампании против Спартака, которого Крассу в конце концов удалось разбить в результате огромных затрат после длительной и дорогостоящей кампании. Затем он после долгого и сложного торга в сенате обеспечил себе командование восточными легионами, намереваясь превзойти славой Лукулла, которому удалось пройти на востоке от Пергама через Вифинию и Понт до Армении, и Помпея, который завершил разграбление последней.

Пример Красса очень показателен в том, насколько возросло невежество римлян, с которым они начинали свои предприятия в это время. Красс переправился через Евфрат, рассчитывая обнаружить в Персии еще одно эллинистическое царство наподобие Понта. Но, как нам уже известно, огромное скопление кочевых народов, протянувшееся дугой от Дуная через северное Причерноморье до Средней Азии, постоянно обрушивало новые волны кочевников на земли между Каспием и Индом, которые Александр в свое время открыл для эллинизации. Крассу снова противостояли «скифы», и снова это были неуловимые племена, возглавляемые вождем в мидийском одеянии.

Те «скифы», с которыми пришлось столкнуться Крассу, назывались парфянами. Возможно, что в парфянах монголоидный элемент сочетался с арийским. Поход Красса за Евфрат необыкновенно похож на поход Дария за Дунай — то же грузное продвижение пехоты следом за подвижными легкими всадниками.

Правда, Красе не так быстро, как Дарий, понял необходимость отступления, а парфяне оказались более меткими лучниками, чем скифы, с которыми пришлось иметь дело Дарию. По всей видимости, их стрелы обладали необыкновенной силой и скоростью, совсем не такой, как обычная стрела. Как считают ученые, в арсенале у парфян был так называемый составной лук, который получил такое название потому, что состоял из нескольких (около пяти) роговых пластин, наложенных одна на другую, наподобие автомобильной рессоры. Этот лук выпускал стрелу с неповторимым тонким звоном. Такой лук был и у монгольских кочевников. Подобным составным луком (это был короткий лук) на протяжении веков неоднократно пользовались самые различные народы. Это был лук Одиссея; из таких луков, в несколько видоизмененной форме, стреляли ассирийцы. Постепенно он исчез в Греции и сохранился именно как монгольский лук. Он был совсем короткий, очень жесткий в натяжении, с плоской траекторией полета стрелы, стрелявший на огромное расстояние и на редкость громко. В Средиземноморье им перестали пользоваться, так как климат не совсем подходил для него и было мало животных, рог которых годился для изготовления составного лука.

Итогом этой кампании стало длившееся два дня избиение голодных, измотанных, страдающих от страшного зноя и жажды римских легионеров, память о котором история сохранила под названием битвы при Каррах (53 г. до н. э.). Легионы Красса пробивались сквозь раскаленный песок и нападали на врага, который неизменно уклонялся от их атак и, мгновенно зайдя им в тыл, расстреливал римлян из своих дальнобойных луков. Двадцать тысяч из них погибло, еще десять тысяч, оставшихся в живых, захватили в плен и погнали на восток, в рабство.

Что сталось с самим Крассом — неясно. По преданию, которое придумали скорее всего для нашего назидания, намекая на ростовщичество Красса, он попал живым в руки парфян, и его казнили, заливая в глотку расплавленное золото.

Но сама эта катастрофа очень многое значит для нашей общей истории человечества. Она еще раз напоминает нам, что от Рейна до Евфрата, вдоль альпийских склонов, вдоль Дуная и Черного моря простиралось непрерывное облако кочевых и полукочевых народов. Их не смогла умиротворить и цивилизовать державная мощь Рима, не смогла подчинить и его военная мощь. Мы уже обращались к карте, которая показывает, как Ново-Вавилонское царство (Халдейское царство), словно ягненок, лежало в объятиях Мидийской державы. Таким же точно образом и Римское государство оказалось окружено этой великой дугой варварских племен, которая растянулась вдоль всех его северных и восточных границ.

И Риму не только не удалось отбросить или же ассимилировать нависавшие над его границами народы. Он оказался неспособен наладить хотя бы в Средиземноморском регионе безопасную и упорядоченную систему сообщения между разными частями его владений. Монголоидные племена Северо-Восточной Азии, пока что совершенно неизвестные Риму гунны и родственные им народы, остановленные Великой китайской стеной и выгнанные из Китая императорами династий Цинь и Хань (III в. до н. э.), теперь двинулись на восток, смешиваясь по пути с парфянами, скифами, тевтонами или же гоня их перед собой.

Никогда за все время существования Римской державы римлянам не удавалось продвинуть свои владения за пределы Месопотамии, и даже над Месопотамией их контроль всегда был ненадежен. Еще до завершения периода Республики сила ассимиляции, которая была секретом их успеха, начала слабеть под натиском «патриотической» исключительности и «патриотической» алчности. Рим разграбил и опустошил Малую Азию и Вавилонию, которые могли бы стать плацдармом для дальнейшего продвижения к Индии, таким же точно образом, как он разграбил и опустошил Карфаген, лишившись оплота для продвижения в Африке. Разрушив Коринф, Рим точно так же отрезал себе простой путь к сердцу греков. Западноевропейские авторы остаются под неизменным впечатлением того, что римляне романизировали и цивилизовали Галлию и Южную Британию и, поначалу опустошив, сделали Испанию снова процветающей. При этом они склонны игнорировать тот факт, что римское вмешательство ослабило обширные регионы на юге и востоке и тем самым способствовало возвращению к варварству гораздо более внушительные завоевания греческой цивилизации.

Но у политиков Италии I в. н. э. не было карт Германии, России, Африки и Центральной Азии, и даже если бы такие карты и существовали, вряд ли появилось бы желание изучить их. В Риме так и не прижились любознательность, стремление стать первопроходцами наподобие тех, что двигали финикийцем Ганноном и мореплавателями фараона Нехо, отправившихся в плавание вдоль побережья Африки. Когда в I столетии до н. э. посланники китайской династии Хань добрались до восточных берегов Каспийского моря, они обнаружили там лишь воспоминания о цивилизации, к тому времени уже отхлынувшей от этих берегов. Память об Александре Македонском все еще жила в этих краях, но о Риме люди знали только то, что Помпей подошел к западным берегам Каспия и отступил и что римлянина Красса разбили со всем его войском.

Рим больше волновало то, что происходило внутри его стен. Та энергия мысли, которую римский гражданин еще не успел израсходовать в попытках обогатиться и обеспечить личную безопасность, уходила на отражение замыслов, ударов и контрударов многочисленных проходимцев, которые теперь открыто боролись за верховную власть.

По обыкновению эта борьба за власть пользуется неизменным вниманием и почтением со стороны наших историков. В частности, фигуре Юлия Цезаря (100–44 дон. э.) всегда отводят особое место, словно светилу непревзойденной яркости и непреходящего значения в истории человечества. Однако беспристрастное изучение всем известных фактов полностью развенчивает теорию о Цезаре-полубоге. Даже Александр Великий, безрассудно загубивший открывшиеся перед ним блестящие возможности, и тот не был так возвеличен и специально приукрашен, чтобы вызвать восхищение у несведущего и некритичного читателя. Есть такой тип ученого, который, опираясь на самые двусмысленные факты или ни на что не опираясь вовсе, просто сидит и выдумывает задним числом самые невероятные замыслы переустройства мира для личностей, сумевших так или иначе выделиться на фоне истории.

Нам говорят, что Александр планировал покорение Карфагена и Рима и полное покорение Индии и что только его преждевременная смерть стала на пути этих замыслов. Что нам доподлинно известно, так это то, что он завоевал Персидскую империю и не смог продвинуться дальше ее пределов, а также что он успел допиться до смерти за то время, пока якобы составлялись эти обширные и величественные планы. Так и Юлию Цезарю приписывают планы последовательного завоевания и цивилизации всей Европы, вплоть до берегов Балтики и Днепра. Он хотел пройти в Германию, пишет Плутарх, через Парфию и Скифию, вдоль северных берегов Каспийского и Черного морей. Как говорят, если бы этот замысел осуществился, это спасло бы Римскую империю от постигшей ее в конце концов гибели.

Однако как совместить с этим мудрым и величественным замыслом тот факт, что, находясь в зените славы и власти, Цезарь — лысеющий, уже немолодой человек, давно оставивший позади горячие порывы юности, проводил лучшую часть года в Египте, в пирах и любовных утехах с египетской царицей Клеопатрой (69–30 до н. э.)?! А впоследствии он привез ее с собой в Рим, где ее влияние на Цезаря стало причиной острого недовольства народа. Подобная связь выдает в нем скорее стареющего сластолюбца и чувственника — к моменту начала их отношений ему было сорок пять, — чем вдохновителя великих свершений.

В пользу представлений о Цезаре как о сверхчеловеке говорит бюст из Неаполитанского музея. Это лицо, с тонкими и интеллектуальными чертами, отличается своим благородством, и мы можем прибавить к этому рассказы о том, что голова Цезаря, даже при рождении, была необычайно большой, красивой формы. Но у нас нет по-настоящему удовлетворительных свидетельств того, что этот бюст и в самом деле изображает Цезаря, и очень непросто соотнести отстраненную сдержанность этого лица с той репутацией, которую Цезарь снискал своей импульсивностью и приступами неконтролируемой жестокости. К тому же и другие бюсты, на которых представлено совершенно другое лицо, с определенной долей вероятности приписываются Юлию Цезарю.

Можно не сомневаться в том, что он был распущенным и расточительным молодым человекам. В пользу этого свидетельствует нагромождение скандалов вокруг его недолгого пребывания в Вифинии, куда он бежал от Суллы. Цезарь был сообщником подлеца Клодия и заговорщика Катилины.[35] Ничто в его политической карьере не дает оснований предполагать, что у него была какая-то цель, более высокая или отдаленная, чем собственное продвижение к власти, которая сулила личную славу и безнаказанность.

Мы даже не будем пытаться здесь рассказать обо всех ухищрениях, на которые он шел на протяжении своей политической карьеры. Несмотря на то что он происходил из старой патрицианской фамилии, Цезарь вошел в политику как любимчик простонародья. Он тратил огромные суммы на устроение пышных празднеств, не жалея средств, и наделал множество значительных долгов. Цезарь выступал против начинаний, связанных с именем Суллы, и всегда с почтением относился к памяти Мария, который приходился дядей его первой жене. Какое-то время он выступал в союзе с Помпеем и Крассом (так называемый Первый триумвират), но после смерти Красса последовал разрыв между ним и Помпеем.

В 49 году до н. э. он и Помпеи со своими легионами, Цезарь с запада, а Помпеи с востока, вступили в открытую борьбу за власть в Римском государстве. Цезарь первым нарушил закон, переведя свои легионы через реку Рубикон, который был границей между территорией, находившейся под его управлением, и собственно Италией. В сражении при Фарсале в Фессалии (48 г. до н. э.) Помпеи потерпел полное поражение и был убит, пытаясь найти пристанище в Египте, оставив Цезаря единоличным хозяином римского мира — еще большим, чем был Сулла.

Его объявили диктатором на десять лет в 46 г. до н. э., а в начале 45 г. до н. э. он был назначен пожизненным диктатором. Это уже была монархия, если и не наследственная, то уже, по крайней мере выборная пожизненная монархия. И это была небывалая возможность послужить человечеству. По духу и по характеру того, как он использовал эту диктаторскую власть на протяжении четырех лет, мы вполне можем судить, что за человек был Цезарь. Он осуществил определенную перестройку местной власти и, по-видимому, планировал восстановление двух уничтоженных римлянами морских портов, Карфагена и Коринфа. Совершенно очевидно, это было насущной потребностью тех дней: с их разрушением пришла в упадок морская жизнь в Средиземноморье.

Но еще более очевидным было то влияние, которое оказывали на его разум Клеопатра и Египет. Как и Александр перед ним, Цезарь не устоял перед традицией царя-бога, и в этом, несомненно, не последнюю роль сыграло низкопоклонство очаровательной наследственной «богини» Клеопатры. Перед нами — тот же конфликт, на той же почве притязаний на божественность, теперь между Цезарем и его личными друзьями, который мы уже отмечали в случае с Александром. Пока это касалось эллинизированного Востока, в оказании божественных почестей не было ничего из ряда вон выходящего, но все еще сохранявшийся в Риме арийский дух продолжал испытывать к ним отвращение.

Марк Антоний (82–30 до н. э.), его правая рука в сражении при Фарсале, был первым среди его льстецов.

Плутарх описывает сцену, произошедшую на играх при стечении народа, когда Антоний силой пытался возложить корону на Цезаря, а тот с напускной скромностью перед открытым неудовольствием со стороны народа отверг ее. Но он принял скипетр и трон, которые были традиционными символами древних царей Рима. Его изображение вносили во время торжественного шествия-помпы на арену вместе с прочими богами, а в одном из храмов поставили его статую с надписью «Непобедимому богу». Для ритуальных почестей божественному Цезарю были даже назначены жрецы. Это скорее говорит не о великом уме, а о мании величия посредственности.

Все, что нам известно об усилиях Цезаря способствовать этой пародии на собственный государственный культ, — это глупые и постыдные потуги на личное обожествление. Они никак не увязываются с представлениями о Юлии Цезаре как о мудром, невиданном прежде сверхчеловеке, призвание которого — навести порядок в этом беспомощном мире.

В конечном итоге (44 г. до н. э.) он был убит своими же друзьями и последователями, которым стали нестерпимы эти притязания на божественность. Ему преградили дорогу, когда он направлялся в сенат, и, получив двадцать три кинжальные раны, Цезарь умер — у подножия статуи Помпея Великого, своего поверженного соперника.

Это событие говорит также о полной деморализации верховного властного органа Рима. Брут (85–42 до н. э.), предводитель убийц, хотел обратиться к сенаторам, но те, захваченные врасплох всем случившимся, разбежались кто куда. Большую часть дня Рим не знал, как поступить. Убийцы Юлия Цезаря с окровавленным оружием в руках прошли по улицам замершего в нерешительности города. Никто не выступил против них, и лишь немногие осмелились к ним присоединиться. Затем общественное мнение обратилось против них, толпа штурмовала дома некоторых из заговорщиков, и им пришлось бежать, спасая свою жизнь.

Сам ход событий неотвратимо вел Рим к монархии. Еще тринадцать лет продолжалась борьба претендентов на верховную власть. На этом фоне можно выделить лишь одного человека более широких взглядов, который не руководствовался только эгоистическими мотивами, — Цицерона (мы упоминали о нем выше).

Он был человеком незнатного происхождения, но его красноречие, сила его слова завоевали ему выдающееся место в сенате. Стиль Цицерона несколько страдает склонностью к личным выпадам против оппонента — наследство Демосфена — но, тем не менее, только его благородная и бессильная фигура, призывающая окончательно деградировавший, подлый и трусливый сенат вернуться к высоким идеалам Республики, заметна среди прочих действующих лиц того времени. Речи и письма, которые оставил нам Цицерон и отличительная черта которых — тщательная проработка стиля и слога, могут показаться интересными и современному читателю.

Цицерону не удалось избежать проскрипций, и он был убит в 43 г. до н. э., спустя год после убийства Юлия Цезаря. Его отрубленные голова и руки были прибиты на римском Форуме. Гай Октавиан (63 до н. э. — 14 н. э.), который позднее одержал полную победу в борьбе за Рим, пытался спасти Цицерона. Это убийство, без сомнения, не на его совести.

Здесь мы не станем распутывать тот клубок союзов и измен, которые привели в конечном итоге к возвышению Октавиана, внучатого племянника и наследника Юлия Цезаря. Тем не менее судьба всех основных действующих лиц оказалась так или иначе переплетена с судьбой Клеопатры.

После смерти Цезаря она решила покорить Антония, сыграв на его чувствах и тщеславии. Антоний был гораздо моложе Цезаря, и Клеопатра, вероятно, уже была с ним знакома. На какое-то время Октавиан, Антоний и третий персонаж этой истории, Лепид (ок. 90–12 до н. э.), поделили между собой римский мир (так называемый Второй триумвират), как это сделали Цезарь и Помпеи до своего окончательного разрыва. Октавиан взял более суровый запад и принялся за укрепление своей власти. Антоний выбрал более роскошный восток — и Клеопатру. Лепиду тоже бросили кость — африканский Карфаген.

Лепид, по всей видимости, был порядочным человеком, который скорее был занят восстановлением Карфагена, чем личным обогащением или удовлетворением тщеславных прихотей. Антоний же пал жертвой тех древних представлений о божественности царской власти, которые оказались непосильными и для душевного равновесия Юлия Цезаря. В обществе Клеопатры Антоний предавался любовным утехам, развлечениям и чувственному блаженству, пока Октавиан не решил, что пришло время покончить с этой парочкой египетских божеств.

В 32 г. до н. э. Октавиан принудил сенат отстранить Антония от управления востоком и открыто выступил против него. Исход решающего морского сражения при Акции (31 г. до н. э.) был предрешен неожиданным бегством, в самый разгар сражения, Клеопатры и ее шестидесяти кораблей. Сейчас уже совершенно невозможно понять, чем было вызвано такое решение, то ли это была заранее обдуманная измена, то ли просто прихоть очаровательной женщины.

Отход ее кораблей поверг флот Антония в замешательство, которое еще более усилилось после того, как сам флотоводец бросился вдогонку за неверной возлюбленной. Даже не поставив в известность своих командиров, Антоний решил догнать Клеопатру на быстроходной галере, оставив своих людей сражаться и умирать за него. Какое-то время они не могли поверить, что Антоний бежал, оставив их на произвол судьбы.

Но сеть Октавиана уже успела накрыть его соперника. Не исключено, что Октавиан и Клеопатра договорились за спиной Антония, как, возможно, и при Юлии Цезаре египетская царица и Антоний смогли найти общий язык. Теперь Антоний уже разыгрывал трагедию, перемежаемую любовными сценами. Действительно наступил последний акт его маленькой личной драмы. Антоний какое-то время изображал из себя киника, потерявшего веру в человечество, хотя у брошенных им при Акции моряков было больше оснований считать себя обманутыми.

Наконец, они с Клеопатрой дождались того, что Октавиан оказался под стенами Александрии. Была осада с внезапными вылазками и незначительными успехами, Антоний громогласно вызывал Октавиана решить все личным поединком. Когда же его убедили, что Клеопатра покончила с собой, этот герой-любовник пронзил себя мечом, да так неловко, что смерть пришла к нему не сразу, и он еще успел умереть у нее на глазах (30 г. до н. э.).

Плутарх рассказывает об Антонии, в значительной степени опираясь на свидетельства тех, кто лично знал его. Он характеризует Антония как образцового героя, сравнивая его с полубогом Геркулесом, которого Антоний объявил своим предком, а также с Бахусом (Дионисом). Мы находим у Плутарха неприглядную, но очень красноречивую сцену: как однажды пьяный Антоний пытался выступить в сенате, и в этот момент с ним случилось одно из самых отвратительных последствий, которыми сопровождается опьянение.

Клеопатра еще какое-то время боролась за жизнь. Наверное, она надеялась, что и Октавиана удастся заразить теми божественными фантазиями, на которые оказались так падки, не без ее помощи, Юлий Цезарь и Антоний. Она имела встречу с Октавианом, явившись на нее в образе страдающей красавицы, в ничего не скрывавшем наряде. Но когда стало ясно, что Октавиан не собирается изображать из себя полубога, а ее безопасность волнует его лишь настолько, чтобы провести ее в триумфальной процессии по улицам Рима, Клеопатра тоже совершила самоубийство. Ей принесли, обманув римскую охрану, маленькую змею, спрятанную в корзине с фигами, и от ее укуса Клеопатра умерла.

Октавиан, как видится, был почти полностью лишен божественных притязаний Юлия Цезаря и Антония. Он не был ни богом, ни романтическим героем; он был человеком, при этом гораздо большей широты взглядов и способностей, чем любой другой персонаж этого последнего акта республиканской драмы в Риме. Насколько можно судить, он представлял собой наилучший вариант правителя, который мог появиться в Риме на тот момент. Сорокатрехлетний Октавиан добровольно отказался от тех чрезвычайных полномочий, которыми прежде обладал, и, по его собственным словам, «вернул Республику под власть сената и римского народа». Старая законодательная машина была снова приведена в движение; сенат, собрания и магистраты возобновили исполнение своих обязанностей, а Октавиана приветствовали как «спасителя государства и защитника свободы».

«Теперь было непросто определить, какое положение ему, действительному хозяину римского мира, придется занять в этой воскресшей Республике. С его отречением, в любом подлинном смысле этого слова, все снова бы вверглось в прежний хаос. Интересы мира и порядка требовали, чтобы он сохранил за собой как минимум значительную часть своих полномочий. И эта цель была в действительности достигнута с учреждением имперской формы правления, способом, который не имеет параллелей в истории. Говорить о восстановлении монархии не приходилось, и сам Октавиан решительно отказывался от диктаторства. Обошлись также и без создания специально для него нового поста или нового официального титула. Но сенат и народ передали ему в соответствии со старыми конституционными формами определенные полномочия, как и многим гражданам до него, и таким образом Октавиан занял свое место рядом с законно избранными высшими должностными липами Республики. Но, чтобы подчеркнуть его превосходство как первого среди прочих, сенат постановил, что он должен принять дополнительное имя — «Август», в то время как в просторечии он с тех пор именовался как принцепс — не более чем уважительный титул, привычный в республиканском обиходе и обозначавший всего лишь общепризнанное первенство и превосходство над своими согражданами.

Идеал, очерченный Цицероном в его речи «О республике» («О государстве»), идеал конституционного правителя свободной республики был, на первый взгляд, воплощен в жизнь. Но это была только видимость. В действительности особые прерогативы, пожалованные Октавиану, давали ему по существу ту единоличную власть, от которой он якобы отказывался. Между восстановленной Республикой и ее новым принцепсом баланс сил был определенно на стороне последнего».[36]

Так республиканское устройство нашло свое завершение в принципате, или единоличном правлении, и первый великий эксперимент самоуправляемого общества в масштабах, больших, чем племя или город, окончился неудачей.

Основная причина неудачи заключалась в том, что этому обществу не удалось сохранить свое единство. На начальном этапе его граждане — и патриции, и плебеи, подчинялись традиции справедливости, добропорядочности и лояльности закону. Общество придерживалось этой идеи закона и законопослушного гражданина до I в. до н. э. Но с появлением и широким обращением денег, с соблазнами и разрушительным влиянием имперской экспансии, путаницей в избирательных методах эта традиция была подорвана.

При таких условиях у общества не оставалось иного выбора, кроме хаоса или возвращения к монархии, то есть признания за одной избранной личностью объединяющей государство власти. При таком возврате всегда таилась надежда, что этот монарх, словно по волшебству, перестанет быть простым смертным, будет мыслить и поступать, как нечто более великое и благородное — как государственный муж. И, конечно же, раз за разом монархия оказывалась неспособной оправдать эти ожидания. Мы увидим позднее, как шел этот развал Империи в главе, где пойдет речь о римских императорах. Один из более-менее конструктивных императоров, Константин Великий (нач. IV в. н. э.), отдавая себе отчет в своем несоответствии роли объединяющей силы, обратился за поддержкой к вере, к системе одного из новых религиозных течений Империи, чтобы дать людям то связующее и объединяющее начало, которого им так явно недоставало.

При цезарях цивилизации Европы и Западной Азии снова вернулись к монархии, и впоследствии немалую роль в этом сыграло и христианство. С помощью монархии европейская цивилизация почти восемнадцать веков стремилась обрести спокойствие, справедливость, счастье и упорядочить свой мир. Затем почти внезапно она совершила крутой поворот к республике, сначала в одной стране, потом в другой. В этом немалую поддержку оказали новые силы, завоевавшие место в общественной жизни, — книгопечатание, пресса и всеобщее образование, а также объединяющие религиозные идеи, которые наполняли мир на протяжении нескольких поколений.

На практике для императора стало обычным явлением назначать и готовить себе преемника, предоставляя эту честь своему родному или приемному сыну, либо ближайшему родственнику, которому он мог доверять. Власть принцепса была сама по себе слишком велика, чтобы передать ее в руки одного человека без соответствующего контроля. В дальнейшем она укрепилась традицией обожествления монарха, которая из Египта распространилась по всему эллинизированному Востоку и которая приходила в Рим в голове каждого раба или эмигранта из восточных провинций Империи. Ничего удивительного, что почти незаметно представление о боге-императоре распространилось и на весь романизированный мир.

После этого лишь одно не давало римскому императору забывать, что он тоже смертный, — армия. Бог-император никогда не чувствовал себя в безопасности на своем Олимпе Палатинского холма в Риме. Он мог быть спокоен за свою жизнь только до тех пор, пока оставался обожаемым предводителем своих легионов. И как следствие только энергичные императоры, державшие свои легионы в постоянном движении и в постоянной связи с собой, правили долго. Меч легионера всегда висел над головой императора, принуждая его к активности. Если же он перекладывал свои обязанности на плечи военачальников, один из них впоследствии занимал его место. Этот стимул можно, пожалуй, назвать компенсирующим фактором римской имперской системы. В большей по территории, более густонаселенной и безопасной Китайской империи не было такой постоянной потребности в легионах — соответственно не было и скорой расправы с ленивыми, беспутными или инфантильными монархами, которая неизбежно ждала подобных правителей в Риме.

Глава двадцать седьмая Цезари между морем и великой равниной

Западные авторы в своем патриотическом порыве склонны переоценивать организованность Римской империи эпохи цезарей августов, преувеличивать ее усилий по насаждению цивилизованности римского образца на покоренных территориях. От римской абсолютной монархии берут свое начало политические традиции Британии, Франции, Испании, Германии, Италии, и для европейских авторов они часто оказываются важнее, чем традиции остального мира. Превознося достижения Рима на Западе, они стараются не замечать того, что он разрушил на Востоке.

Но по меркам мировой истории величие Римской империи не кажется столь непревзойденно высоким. Ее хватило всего на четыре столетия, прежде чем она распалась окончательно. Византийскую империю нельзя считать ее непосредственной продолжательницей, это была, пусть урезанная, но вернувшаяся к своим истокам эллинистическая империя Александра Великого. Она говорила по-гречески; ее монарх носил римский титул, это так, однако такой же титул был и у болгарского царя. Своим путем после римского периода развивалась и Месопотамия. Ее эллинистические приобретения были дополнены уникальными местными чертами благодаря гению персидского и парфянского народов. В Индии и Китае влияние Рима не ощущалось вовсе.

На протяжении этих четырех столетий Римской империи случалось переживать периоды разделения и полного хаоса. Годы, когда она процветала, если сложить их, не превышают пары столетий. В сравнении с не агрессивной, но уверенной экспансией ее современницы, Китайской империи, с уровнем ее безопасности и цивилизованности или же в сравнении с Египтом между 4000 и 1000 гг. до н. э. и с Шумером до семитского завоевания — эти столетия покажутся лишь небольшим эпизодом Истории.

Персидская империя Кира, которая простиралась от Геллеспонта до Инда, тоже имела свой высокий стандарт цивилизации, и ее исконные земли оставались непокоренными и процветали больше чем два столетия. Ей предшествовало Мидийское царство, просуществовавшее полстолетия. После краткого периода, когда персидское государство оказалось под властью Александра Македонского, оно возродилось как Селевкидская империя, история которой также насчитывает несколько столетий. Владения Селевкидов в итоге протянулись к западу от Евфрата до границ Римской империи. Сама же Персия, воскреснув при парфянах как новая Персидская империя, сначала при Аршакидах, а затем при Сасанидах, пережила Римскую империю. Она приняла у себя греческую науку, когда на нее начались гонения на Западе, и явилась источником новых религиозных идей.

Сасанидам неизменно удавалось переносить военные действия на византийские земли и держать пограничную линию по Евфрату. В 616 г. в царствование Хосрова II персам принадлежали Дамаск, Иерусалим и Египет, они грозили Геллеспонту. Но успехи Сасанидов теперь почти никто не помнит на Западе. Слава Рима благодаря процветанию его наследников оказалась прочнее. И римская традиция представляется теперь более значимой, чем была на самом деле.

История сохранила для нас память о нескольких династиях или фамилиях римских императоров, и некоторые из императоров были великими правителями. Первый, кто открывает последовательность римских императоров, это — цезарь Август, единоличный правитель с 30 г. до н. э., император с 27 г. до н. э. по 14 г. н. э. (Октавиан из предыдущей главы). Он приложил значительные усилия, чтобы реорганизовать управление провинциями и провести финансовую реформу. Ему удалось также заставить чиновничий аппарат хранить прежнюю верность закону и искоренить в провинциях открытые произвол и коррупцию. При Августе римские граждане из провинций получили право обращаться напрямую к цезарю.

Август закрепил европейские границы Империи по Рейну и Дунаю, оставив варварам Германию, без которой невозможна стабильная и процветающая Европа. Такая же разделительная черта была проведена им и на восток от Евфрата. Армения, сохранив свою независимость, стала с тех пор постоянным яблоком раздора между римлянами и персидскими правителями из династий Аршакидов и Сасанидов. Едва ли он считал, что устанавливает в этих пределах окончательные границы Империи. Но Августу казалось более своевременным посвятить несколько лет сплочению уже существующих римских владений, прежде чем пытаться дальше расширять их границы.

О Тиберии (14–37 н. э.) также писали как об умелом правителе. Однако он снискал себе на редкость дурную славу в Риме, которую приписывали его грязным и постыдным наклонностям. Но его безнравственность и тяга к жестокости и тирании не мешали Империи процветать. Сложно объективно судить о Тиберии, почти все существующие исторические источники настроены откровенно враждебно к нему.

Калигула (37–41 н. э.) был сумасшедшим, но это никак не отразилось на общем состоянии Империи, во главе которой он пробыл четыре года. В конце концов его убили собственные приближенные в его же дворце. За этим, по-видимому, последовала попытка восстановить правление сената, попытка, которую быстро подавили преторианцы — легионы личной гвардии цезаря.

Клавдий (41–54 н. э.), дядя Калигулы, на которого пал выбор легионеров, был человеком неуклюжим и странноватым, однако показал себя как усердный и достаточно способный правитель. При Клавдии западные пределы Империи снова раздвинулись, к ней была присоединена южная часть Британии. Клавдий был отравлен женой Агриппиной, матерью его приемного сына Нерона, женщиной огромного личного очарования и силы характера.

Нерону (54–68 н. э.), как и Тиберию, приписывают чудовищные пороки и жестокости, но Империя уже получила достаточный импульс, чтобы продержаться четырнадцать лет его пребывания у власти. Он определенно убил свою любящую, но слишком неугомонную мать, и свою жену — последнюю, как знак искренней любви к еще одной женшине, Поппее, которая потом женила его на себе. Впрочем, домашние неурядицы цезарей не являются частью нашего повествования Читателю, жаждущему криминальных подробностей, следует обратиться к классическому источнику: Светонию.[37]

Мы лишь отметим, что все эти цезари, а также женщины из их окружения были, по своей сути, не хуже остальных слабых и подверженных страстям человеческих существ. Но оказавшись в положении живых богов, сами они не знали настоящей веры. Они не имели широты знаний, которая оправдывала бы их притязания, их женщины, необузданные и зачастую невежественные, не знали запретов закона или обычая. Их окружали личности, готовые потакать самым незначительным прихотям своего властелина, исполнять едва заметные его порывы. Те темные мысли и агрессивные импульсы, которые подспудно живут в каждом из нас, в их случае немедля осуществлялись. Прежде чем кто-то станет обвинять Нерона, как отличное от себя существо, пусть получше присмотрится к потаенным уголкам своей души.

Нерон в итоге стал крайне непопулярен в Риме. Интересно отметить, что эта непопулярность была вызвана не тем, что он убил или отравил своих ближайших родственников, но поражениями римских войск в Британии, при подавлении восстания царицы Боудикки (61 г. н. э.) — Немалую роль сыграло также и страшное землетрясение в Южной Италии. Римляне никогда не были особенно религиозны, но зато всегда были крайне суеверны — в этом сказалась этрусская сторона их характера. Они были не против порочного цезаря, но очень недоброжелательны к тому, на кого указывали дурные предзнаменования.

В конце концов, взбунтовались испанские легионы под предводительством семидесятиоднолетнего полководца Гальбы, которого они провозгласили императором. Гальба пошел на Рим, причем самого будущего императора пришлось нести в паланкине. Нерон, утратив надежду на поддержку, совершил самоубийство (68 г. н. э.).

Гальба, однако, был лишь один из числа возможных претендентов на императорскую власть. У других полководцев под началом были еще германские легионы, преторианские войска и восточные армии, и каждый старался прибрать власть к своим рукам. В один год Рим увидел четверых императоров — Гальбу, Отона, Вителлия и Веспасиана. Четвертый из них, Веспасиан (69–79 н. э.), командовавший войсками на востоке, оказался наиболее решительным. Он и стал следующим римским императором.

С Нероном прервалась и линия Цезарей, носивших это имя или по рождению, или приемных. С этих пор «цезарь» — уже не фамильное имя римских императоров, но титул, divus caesar, божественный цезарь. Монархия сделала еще один шаг к ориентализму, с каждым разом все более настойчиво требуя божественных почестей верховному правителю. Так завершилась первая фамильная линия цезарей, которые в целом были у власти восемьдесят пять лет.

Веспасиан (69–79), его сыновья Тит (79) и Домициан (81) составляют вторую династию римских императоров, династию Флавиев. Затем, после убийства Домициана, их — сменила линия императоров, связанных друг с другом не узами кровного родства, а преемственными (усыновленные императоры-преемники). Нерва (96) был в ней первым, а Траян (98) — вторым. За ними следовали Антонины: неутомимый Адриан (117), Антонин Пий (138) и Марк Аврелий (161–180).

При Флавиях и Антонинах границы Империи еще более раздались вширь. В 84 г. была захвачена северная Британия, заполнен треугольник между Рейном и Дунаем, а земли нынешней Румынии превратились в новую провинцию Дакию. Траян также вторгся в Парфию и захватил Армению, Ассирию и Месопотамию. В период его правления Римская империя достигла своих наибольших размеров.

Адриан, преемник Траяна, был человеком по характеру осторожным и склонным скорее сокращать, чем расширять территории. Он оставил новые завоевания Траяна на востоке, не стал также удерживать и север Британии. На западе Адриану принадлежит первенство в изобретении нового способа ограждать свои владения от варваров (уже давно известного китайцам) — с помощью стены. Но, как оказалось, эта идея хороша, пока давление населения на эту стену с имперской стороны больше, чем снаружи, и совершенно бесполезна в обратном случае. С его именем связана постройка Адрианова вала поперек всей Британии, а также линии укреплений между Дунаем и Рейном. Девятый вал римской экспансии уже миновал, и преемнику Адриана пришлось побеспокоиться о защите западных границ Империи перед угрозой нашествия тевтонских и славянских племен.

Марк Аврелий Антонин (121–180) — одна из тех фигур в истории, о которых высказывают самые разные, часто противоречивые суждения. Некоторые критики воспринимают его как дотошного педанта, склонного вникать во все мелочи и детали. Он был не прочь исследовать всякие религиозные тонкости, и сам, в одеянии жреца, охотно совершал религиозные обряды, что было совершенно нестерпимо для простонародья. Они также негодуют по поводу того, что Марк Аврелий якобы оказался не в состоянии сдерживать порочные наклонности своей жены Фаустины.

Его семейные неурядицы, правда, не подтверждены ничем достаточно основательным, но несомненно, что в приличном доме не появилась бы на свет такая слишком «необычная» личность, как его сын Коммод (161–192). С другой стороны, Марк Аврелий, бесспорно, был императором, преданным своему долгу правителя. Он прилагал все силы, чтобы поддерживать в обществе порядок в следовавшие один за другим годы неурожая, наводнений и голода, восстаний, набегов варваров и в конце его правления — ужасной эпидемии чумы, которая опустошила всю Империю.

В соответствующей статье «Британской энциклопедии» так говорится о Марке Аврелии: «По его собственному мнению, он был слугой всех. Судебные тяжбы граждан, возрождение нравственности общества, забота о подростках, сокращение бюрократических издержек, ограничение гладиаторских игр и зрелищ, забота о состоянии дорог, восстановление сенаторских привилегий, контроль за тем, чтобы в магистраты избирались только достойные, даже регулирование уличного движения — все эти и бессчетное множество других обязанностей настолько поглощали его внимание, что император, несмотря на слабое здоровье, проводил в трудах весь свой день, с утра до поздней ночи. Его положение, несомненно, требовало присутствия на играх и зрелищах, но и в этих случаях он был занят чтением или читали ему, или же он делал заметки. Марк Аврелий был одним из тех людей, которые убеждены, что ничего нельзя делать поспешно и что мало какие преступления хуже бесполезной траты времени».

Но не его труды на благо Империи сохранили память о нем. Марк Аврелий был одним из величайших представителей стоической философии. Его «Размышления», которые он продолжал писать и в суде, и в походном лагере, вкладывая в свои слова столько человечности, приносят ему с каждым поколением новых почитателей и друзей.

Со смертью Марка Аврелия эта стадия единства и качественного управления подошла к концу. Приход к власти его сына Ком-мода ознаменовал собой начало эпохи волнений. Римская империя внутри своих владений жила в относительном мире уже два столетия. Но с этого момента начинается период правления бездарных императоров, затянувшийся на целое столетие. В это время границы Империи трещали по швам под натиском варваров.

Только нескольких из них можно считать умелыми правителями — такими были Септимий Север (193–211), Аврелиан (270–275) и Проб (276–282). Септимий Север был карфагенянин, и его сестра так и не смогла овладеть латынью. Она и в Риме в домашнем кругу говорила на пуническом языке, отчего Катон Старший, должно быть, переворачивался в гробу.

Остальные императоры были по большей части авантюристами, слишком незначительными, чтобы выделять кого-то особо. Временами было даже по нескольку императоров, правивших в отдельных частях разрываемой внутренними противоречиями Империи. Отметим лишь тот факт, что во время великого нашествия готов в 251 г. потерпел со своим войском поражение и был убит во Фракии император Деций (правил с 249 г.). Император Валериан (правил с 253 г.), а вместе с ним и целый город — Антиохия оказались в руках Сасанидского царя Персии в 260 г. Эти примеры очень показательны в том, насколько небезопасным стало внутреннее состояние всей римской системы и насколько сильно было внешнее давление на нее. Обратим внимание и на то, что император Клавдий (268–270), «победитель готов», одержал значительную победу над этим народом возле Ниша в современной Сербии (269) и умер, как Перикл, во время эпидемии чумы.

На протяжении этих веков разные эпидемии то и дело прокатывались по ослабевшей Империи. Их роль в ослаблении народов и изменении общественных условий еще предстоит как следует изучить нашим историкам. К примеру, Великая чума, продолжавшаяся со 164 по 180 г., охватила всю империю во время правления императора Марка Аврелия. Она, вероятно, не в последнюю очередь сказалась на дезорганизации жизни общества и подготовила почву для беспорядков, последовавших за приходом к власти Коммода. I и II вв. н. э. также были отмечены существенными переменами климата, которые стали причиной значительных миграций народов.

Но прежде чем мы перейдем к нашествиям варваров и попыткам некоторых императоров более поздней эпохи, Диоклетиана (284) и Константина Великого (306–337), выровнять кренившийся корабль Империи, нам следует сказать несколько слов о том, как жилось людям в Римской империи в два века ее процветания.

Читателю, нетерпеливо листающему страницы истории, эти два столетия порядка между 27 г. до н. э. и 180 г. н. э. могут показаться временем утраченных возможностей. Это была скорее эпоха величия, чем эпоха созидания, эпоха архитектуры и торговли, когда богатые богатели, а бедные становились беднее. Упадок все сильнее проявлялся и в мыслях, и в настроениях людей.

Тысячи городов были обустроены многокилометровыми акведуками (их величественные руины и по сей день поражают нас), соединялись друг с другом прекрасными дорогами. Возделанные поля раскидывались повсюду (ежедневно на эти поля сгоняли огромные армии рабов).

Многое за эти века изменилось в лучшую сторону. Со времен Юлия Цезаря нравы заметно смягчились, общество стало утонченнее и изысканнее. Можно даже сказать, что общество стало более терпимым и человечным. Это означало, что Рим поднялся на высокий уровень цивилизации, который задолго до него прошли Греция, Вавилон и Египет.

За время правления Антонинов были приняты законы о защите рабов от крайних проявлений жестокости, их запретили продавать в гладиаторские школы. И не только города строились значительно лучше, заметно шагнуло вперед декоративное искусство — правда, увидеть это можно было только в домах богатых. Грубые и непристойные празднества, травля людей животными на аренах, вульгарные зрелища на потеху городских низов — то, чем отмечены дни подъема римского общества, — уступили место более сдержанным и утонченным.

Стала богаче, красивее и дороже одежда — с далеким Китаем велась обширная торговля шелком. Тутовое дерево и шелкопряд еще не были в те времена завезены на Запад. Шелк под конец своего долгого путешествия по самым разным странам стоил на вес золота, однако торговцы шелком не знали отбоя от покупателей. На Восток в обмен на шелк постоянным потоком текли драгоценные металлы.

Гастрономия и искусство развлечения также не стояли на месте. Петроний (ум. в 66 н. э.) описывает в своем «Сатириконе» один такой пир, устроенный богатым вольноотпущенником, во времена ранних цезарей. Изысканные блюда, из которых одни отличались вкусом, другие же — способом приготовления или тем, из чего они приготовлены, превосходят все, на что способно даже смелое воображение наших дней. Гостей развлекают танцоры-канатоходцы, жонглеры и музыканты, яства перемежаются декламацией отрывков из Гомера и так далее.

По всей Империи обращала на себя внимание, как мы бы сказали теперь, «культура достатка». Книг было великое множество, значительно больше, чем во времена Юлия Цезаря. Библиотеки стали предметом гордости. Состоятельные люди охотно хвалились своими библиотеками, даже если им было недосуг в заботах и трудах, которые приходят с богатством, удостоить свои книжные сокровища чего-то большего, чем беглый просмотр. Греческий язык распространялся на запад, а латынь — на восток. Если кто-то из знати, даже в самом отдаленном городке, где-нибудь в Галлии или Британии, чувствовал, что ему не хватает глубокой греческой культуры, на выручку ему спешил ученый раб, высшая степень учености которого была гарантирована работорговцем.

Совершенно невозможно говорить о латинском искусстве и латинской литературе, как об отдельном явлении. Они во многом являются продолжением более значительной и протяженной во времени греческой культуры. От греческой культуры отпочковалась латинская ветвь. Ствол существовал, прежде чем выросла эта ветвь; продолжал он расти и лишившись этой ветви.

Изначальный импульс латинского ума в литературе, еще до подражания греческим образцам, выразился в форме «сатуры» — сатиры. Сатура походила на современное варьете: грубая брань вперемешку с пантомимой и музыкой. Некое подобие бардов, «ваты», развлекали латинских поселян непритязательными, зачастую непристойными частушками, разыгрывали сатирические диалоги. Римляне знали также торжественные речитативы, погребальные песни и религиозные литании.

Сатура в письменном виде развивалась в виде сборников рассказов прозаической и стихотворной формы, и далее — как более пространные прозаические произведения. Значительная часть латинской литературы утрачена, многое в ней, вероятно, не показалось средневековым монахам-переписчикам достойным сохранения. Но ширилось копирование книг, и читателей становилось все больше, а следом шло и повсеместное распространение прозаической литературы, из которой до наших дней дошло лишь несколько фрагментов.

Римлянам времен поздней республики и начала Империи, несомненно, была хорошо знакома художественная проза. «Сатирикон» Петрония, датируемый временем Нерона, — прекрасный тому пример. Каждый, кто когда-либо писал прозу, не может не отметить той высокой техники, которая отличает это произведение. Сотни подобных книг, вероятно, продавались и переходили из рук в руки в те дни. И прежде чем сочинение, подобное «Сатирикону», стало возможным, не одно поколение авторов должно было проторить для этого дорогу.

Духу сатуры многим обязаны поэтические сатиры Горация (65–8 до н. э.) и Ювенала (ок. 60–127), развивавшиеся в другом направлении. Подобные сочинения также были хорошо знакомы римским читателям и во множестве представлены в их библиотеках. Начиная с III в. до н. э. и далее, греческое влияние несло с собой в качестве образца греческую комедию, и латинскую комедию можно назвать скорее латинизацией греческого прообраза, чем оригинальным жанром. Читатель, который захочет сравнить их, может обратиться к произведениям Плавта (ок. 250–184 до н. э.) и Теренция (ок. 195–159 до н. э.), римских авторов комедий.

Латинская литературная традиция в особенности замечательна своим неповторимым прозаическим стилем — выразительным и в то же время простым и ясным. В его становлении не последнюю роль сыграли сочинения Катана Цензора. Сравнивая «Записки о галльской войне» Юлия Цезаря с Фукидидом, нельзя не отметить отличающей их широты и доступности изложения.

Престиж греческой образованности классического типа был так же высок в Риме Антонина Пия, как и в Оксфорде и Кембридже викторианской Англии. Греческого ученого встречали с тем же невежественным почтением, сочетавшимся с деловитым пренебрежением.

Греки писали очень много научных исследований, а также критических работ и комментариев. Правда, все так восхищались греческим слогом, что от греческого духа этих научных работ почти не осталось и следа. Научные наблюдения Аристотеля ценились так высоко, что никто не пытался возродить метод его наблюдений для продолжения дальнейших исследований!

С греческим оратором Демосфеном своими речами состязался в красноречии Цицерон. Катулл (87–54 до н. э.) в своих сердечных излияниях также учился на лучших греческих образцах и следовал им. И раз у греков были свои эпические поэмы, римляне чувствовали, что им нельзя отставать. К тому же сам век Августа был веком величественных подражаний. Превосходно справившись с этой задачей, Вергилий (70–19 до н. э.) скромно, но решительно поставил свою «Энеиду» в один ряд с «Одиссеей» и «Илиадой». С лучшими элегическими и лирическими поэтами Греции вполне выдерживают сравнение Овидий (43 до н. э. — ок. 18 н. э.) и Гораций.

Одновременно с Золотым веком латинской литературы не прекращался свободный и полноводный поток греческой литературы. И много после того, как импульс латинской литературы исчерпал себя, греческий мир продолжал обильно плодоносить. Без каких-либо значительных перерывов греческая литература влилась в раннехристианскую. Мы уже рассказывали о блистательных интеллектуальных начинаниях Александрии и упадке сравнительно с прежним величием Афин. Если наука в Александрии впоследствии угасла, ее литература ничуть не уступала римской. В Александрии продолжали усердно переписывать книги, без них был немыслим дом любого состоятельного человека.

Продолжали трудиться историки и биографы. Полибий (ок. 200–120 до н. э.) рассказал о завоевании Римом Греции. Свои неподражаемые «Сравнительные жизнеописания» великих людей составил Плутарх. Множество переводов делалось в это время с латыни на греческий, и наоборот.

Сравнивая два столетия пика возможностей Рима, I и II вв. н. э., с двумя столетиями греческой и эллинистической жизни, начиная с 460 г. до н. э. (со времени Перикла в Афинах), что более всего поражает, так это полное отсутствие науки в Риме. Нелюбознательность богатых римлян и римских правителей была еще более монументальной, чем их архитектура.

Можно было ожидать, что хотя бы в одной области знаний — в географии — римляне окажутся энергичными и предприимчивыми. Их политические интересы диктовали необходимость постоянно изучать, как обстоят дела за пределами их владений. Но подобных исследований так никогда и не предпринималось. Практически нет литературы, из которой мы бы узнали о римлянах-путешественниках, как нет и наблюдательных, интересных очерков, подобных тем, что оставил Геродот о скифах, африканцах и так далее. В латинской литературе нет ничего, что можно было бы сравнить с описаниями Индии и Сибири, которые мы встречаем в ранней китайской литературе. Римские легионы одно время были в Шотландии, но мы не находим никакого более-менее обстоятельного повествования о пиктах или бриттах, тем более — попыток узнать, а что же лежит за морями, которые омывают эти земли. Исследования, подобные тем, что предпринимались Ганноном или моряками фараона Нехо, по всей видимости, выходили за пределы римского воображения.

Возможно, это было результатом того, что после разрушения Карфагена почти прекратилось судоходство из Средиземного моря в Атлантику через Гибралтарский пролив. Римлян, по-видимому, не интересовало, что за люди ткут шелковые ткани, готовят специи или собирают янтарь и жемчуг, которыми изобилуют их рынки. А ведь все пути для такого исследования были открыты, проторенные тропы вели хоть на край света, лишь бы кто-то из искателей потрудился туда забраться.

Римские торговые склады постоянно находились в Южной Индии, две когорты были расположены в Кранганоре, на Малабарском берегу, также там был и храм Августа.

Однако Рим удовлетворялся лишь тем, что пировал, взимал дань, богател и развлекался гладиаторскими боями, не предпринимая ни малейших попыток узнать что-либо об Индии, Китае, Персии или Скифии, о Будде или Зороастре, о гуннах, неграх, обитателях Скандинавии, либо разведать секреты западных морей.

Когда мы осознали, насколько сама атмосфера в обществе не располагала к подобным поискам, становится понятным, почему Риму во времена своего процветания не удалось развить подобие физической или химической науки, то есть добиться практических знаний о природе. Еще сложнее представить, чтобы в этом мире вульгарного богатства, порабощенного знания и бюрократического правления могла дальше развиваться астрономия или философия Александрии. Большинство врачей в Риме были греками, значительное их число было рабами. Богатые римляне не понимали того, что купленный разум — это испорченный разум. И причина этого безразличия к науке не в том, что у римлян отсутствовала склонность к изучению природы; оно было обусловлено исключительно общественными и экономическими условиями.

Начиная со средних веков и до настоящего времени, Италия дала великое множество выдающихся научных умов. И одним из наиболее замечательных ученых — уроженцев Италии, был Лукреций (ок. 96–55 до н. э.), писавший вдохновенно и проницательно. Он жил во времена Мария и Юлия Цезаря.

Это был удивительный человек, из той же породы, что и Леонардо да Винчи (тоже итальянец) или Ньютон. Он написал объемистую латинскую поэму «О природе вещей», в которой с поразительной интуицией предугадал строение материи, а также раннюю историю человечества. Осборн[39] в своем «Древнекаменном веке» охотно цитирует длинные отрывки из Лукреция о первобытном человеке, настолько они хороши и, что интересно, вполне современны. Но это был единичный талант, зерно, которое не дало плода. Римская наука с самого начала была мертворожденной в удушающей атмосфере богатства и военной агрессии. Подлинное отношение Рима к науке олицетворяет не Лукреций, но тот римский солдат, который во время штурма Сиракуз пронзил мечом Архимеда.

И если физическая и биологическая науки поникли и увяли на каменистой почве римского процветания, политическая и социальная науки вообще не смогли зародиться. Политическая дискуссия представляла собой угрозу для императора, социальные или экономические исследования угрожали интересам богатых.

Поэтому Рим, пока катастрофа не обрушилась на него, так и не удосужился заняться проверкой своего общественного здоровья, не поинтересовался ценой, которую он платит за свой неуступчивый официоз. Как следствие, никто не осознавал, чем грозит Империи отсутствие духовного единства, способного удержать ее от развала. Никто тем более не потрудился в эти два века воспитать общие представления, которые заставили бы людей работать и сражаться за Империю, — тогда люди отстаивали бы то, что им по-настоящему дорого.

Но правители Римской империи не желали, чтобы их граждане с воодушевлением отстаивали что бы то ни было. Богатые приложили все силы, чтобы обитатели Империи превратились в покорных и безвольных рабов, и были довольны полученным результатом. Римские легионы сплошь состояли из германцев, бриттов, нумидийцев и так далее. До самого конца богатые римляне продолжали оплачивать наемников-варваров, пребывая в уверенности, что те защитят их от врагов извне и ненадежной бедноты внутри державы.

Как мало было сделано римлянами в образовании, видно из того, что они все же смогли сделать. По словам Г. Стюарта Джонса, «Юлий Цезарь даровал римское гражданство учителям «свободных наук». Веспасиан обеспечил постоянным доходом греческих и латинских учителей ораторского искусства в Риме. И в дальнейшем императоры, особенно Антонин Пий, расширили эти благотворительные начинания на провинции. Образование не осталось без внимания и местных властей. Из писем Плиния Младшего мы узнаем, что их стараниями и на их пожертвования общественные школы были открыты в городах Северной Италии. Но хотя образованность была широко распространена в эпоху Империи, подлинного интеллектуального процесса на самом деле не было. Август, правда, собрал вокруг себя самых заметных литераторов своего времени, и дебют новой монархии совпал с Золотым веком римской литературы. Но ему недолго суждено было продлиться. Начало христианской эры увидело триумф классической строгости и первые приметы упадка, которые неотвратимо ожидают те литературные начинания, которые обращены скорее в прошлое, чем в будущее».

Диагноз этого интеллектуального упадка мы находим в «Трактате о возвышенном» одного греческого автора, писавшего, возможно, во II–IV вв. н. э. Вполне возможно, что это был Лонгин Филолог (III в. н. э.), как считает Гиббон. Одна очевидная примета духовной слабости римского мира указана у него вполне отчетливо.

Процитируем Гиббона: «Возвышенный Лонгин, уже в более поздний период, при дворе сирийской царицы Зенобии, где еще жив был дух древних Афин, оплакивает вырождение, уже вполне приметное в его современниках. Их чувства стали грубее, они утратили свою отвагу и подавили свои таланты. «Таким же образом, — говорит он, — как некоторые дети остаются карликами, если их детские конечности скованы слишком долго, так и наш слабый ум, опутанный обычаями и безропотным послушанием, более не способен развиваться или достичь тех величественных пропорций, что так восхищают нас у древних. Им выпало жить, когда правителем был народ, и писать столь же свободно, как и жить».

Но этот критичный взгляд выделяет только один момент из тех, что сдерживали творческую активность римлян. Узда, которая держала энергию Рима в состоянии постоянного инфантилизма — его двойное рабство, как политическое, так и экономическое. Гиббон приводит рассказ о жизни и деятельности Герода Аттика (101–177), который жил во времена Адриана. По нему можно судить, насколько мала была доля простого гражданина во внешнем величии того времени.

Этот Аттик имел огромное состояние и развлечения ради облагодетельствовал разные города огромными архитектурными строениями. Афины получили ипподром и театр, отделанный кедром, с причудливой резьбой — он решил выстроить его в память о своей жене. Театр был построен в Коринфе, Дельфы получили ипподром, Фермопилы — термы, Канузию был дарован акведук, и так далее, и так далее. Невольно поражаешься этому миру рабов и простонародья, где, не спрашивая их и без какого-либо участия с их стороны, этот богач демонстрировал свое чувство «вкуса». Многочисленные надписи в Греции и Азии по-прежнему сохраняют имя Герода Аттика, «патрона и благодетеля», который не оставил без внимания ни одного уголка Империи, словно вся Империя была его имением.

Герод Аттик не ограничивался только величественными зданиями. Он был также и философом, хотя до наших дней не сохранился ни один из примеров его мудрости. Он выстроил для себя огромную виллу возле Афин, и там философы были желанными гостями. Патрон был высокого мнения о них до тех пор, пока им удавалось почтительно выслушивать его рассуждения и не дерзить в ответ.

Мир, совершенно очевидно, не прогрессировал в эти два столетия римского процветания. Но был ли он счастлив в своем застое? Есть безошибочные признаки того, что значительная масса людей, насчитывавшая около ста миллионов, не знала счастья и под видимостью внешнего величия в действительности испытывала жестокие страдания. Правда, в пределах Империи не случалось значительных войн и завоеваний, большинство населения почти или совсем не знало голода, меча и пожара. Но, с другой стороны, оставались жесточайшие притеснения со стороны чиновников и еще более — со стороны не знавших удержу богачей. Эти притеснения сказывались на свободе каждого. Жизнь великого большинства тех, кто не был богачом или чиновником, либо прихлебателем богача или чиновника, была наполнена изнурительным трудом, монотонной, настолько неинтересной и несвободной, что едва ли современному человеку удастся это представить.

Три момента стоит отметить особо, подтверждающих, что этот период был периодом массовых страданий. Первый из них — это невероятная апатия населения Империи, безразличие к ее политике. Оно с полным безразличием наблюдало, как один претендент на императорский трон сменял другого. Никто этим не интересовался — люди уже утратили всякую надежду. Когда впоследствии варвары хлынули на просторы Империи, некому было, кроме легионов, противостоять им. Пришельцев не встретили народным восстанием. Повсюду, куда приходили племена варваров, они были меньшинством. Едва ли бы им удалось совладать с народом, если бы тот оказал сопротивление.

Но люди не стали сопротивляться. Очевидно, большинство римского населения не воспринимало Римскую империю как то, за что стоит сражаться. Для рабов и простонародья приход варваров был связан с ожиданиями большей свободы и меньших унижений, чем те, что доставляли напыщенные имперские чиновники или выматывающий труд на чужом поле. Грабежи и поджоги дворцов, сопровождавшиеся резней их владельцев, едва ли пугали римские низы так, как они ужасали богатых и образованных людей. Но именно глазами последних мы видим, как происходило крушение римской имперской системы. Огромное множество рабов и простонародья, вероятно, сами присоединялись к варварам, у которых не было расовых или патриотических предрассудков. Скорее, они готовы были принять каждого желающего в свои ряды. Но нет сомнения и в том, что во многих случаях римское население обнаруживало, что варвары приносили еще большие страдания, чем сборщик налогов и работорговец. Это открытие, однако, происходило слишком поздно, чтобы сопротивляться или восстанавливать старый порядок.

В качестве второго симптома, который также говорит о том, что жизнь была небольшой ценностью для рабов, бедноты и большинства населения в эпоху Антонинов, нужно отметить постоянную депопуляцию, вымирание Империи. Люди отказывались иметь детей. Можно предположить, что они шли на это потому, что их дома больше не служили им безопасным прибежищем, потому что у рабов не было уверенности, что муж с женой не будут разлучены, потому что дети не приносили больше ни гордости, ни оправданных ожиданий. В современных государствах население увеличивается больше всего за счет рождаемости в деревне, за счет более-менее уверенного в завтрашнем дне крестьянства. Но в Римской империи крестьянин, мелкий землевладелец, был либо вечным должником, либо запутывался в сети ограничений, становясь несвободным крепостным, колоном. Или же его ожидала вполне определенная участь: оставить свое поле, не выдержав конкуренции с массовым рабским трудом.

Третий признак того, что этот период показного процветания был наполнен глубокими страданиями и духовным брожением, можно увидеть в распространении новых религиозных течений, охвативших всю Империю. Мы уже говорили о том, как в маленькой Иудее целый народ проникся убеждением, что жизнь в целом неправильна, что она не приносит должного удовлетворения и что-то в ней необходимо исправить. Духовные искания иудеев, как мы знаем, сосредоточились вокруг представлений об Обетовании Единого Праведного Бога и пришествии Спасителя, или Мессии.

Несколько иные идеи в это время имели хождение в римском обществе. Это на самом деле были различные варианты ответа на один вопрос: «Что нам нужно сделать, чтобы спастись?». Неприятие, отвращение к жизни, как она есть, вполне естественно заставляли людей задумываться о посмертной жизни. Возможно, там их ждет награда за все несчастья и несправедливости, которые они претерпели здесь, в этой жизни. Вера в посмертное воздаяние — могучий наркотик, которому по силам снять боль от земных страданий. Религия египтян уже давно была проникнута предчувствием и ожиданием бессмертия. Мы видели, насколько важным было это представление в александрийском культе Сераписа и Исиды. Древние мистерии Деметры и Орфея, мистерии средиземноморских народов, возродились в теокразии с этими новыми культами.

Вторым массовым религиозным движением был митраизм, развившийся из зороастризма. Оба они уходят корнями к древнему арийскому прошлому. Истоки зороастризма, в частности, прослеживаются еще во времена единого индоиранского народа — до того, как он разделился на персов и индийцев. Здесь у нас нет возможности разбирать сколько-нибудь подробно митраистские мистерии.[40] Скажем лишь, что Митра был богом света, «Солнцем Праведности», на алтарях его всегда изображали закалывающим священного быка. В жертвенной крови священного быка было заключено зерно новой жизни.

Культ Митры, вобравший в себя также множество привнесенных элементов, пришел в Римскую империю примерно во времена Помпея Великого и начал очень активно распространяться при Цезарях и Антонинах. Как и религия Исиды, он обещал бессмертие. Его последователями были по большей части рабы, солдаты и угнетенные низы общества. В своей обрядовости, в возжигании свечей перед алтарем и т. д., он имел некоторое внешнее сходство с христианством — третьим великим религиозным движением римского мира.

Христианство также было учением о бессмертии и спасении и также поначалу распространялось главным образом среди униженных и несчастных. Некоторые современные авторы осуждающе называют христианство «религией рабов». И это действительно так. Христианство шло к рабам, ко всем угнетаемым и притесняемым. Христианство смогло дать им надежду и вернуть уважение к себе, так что они, не зная страха, стояли за свою веру, подвергаясь преследованиям и мучениям. Но о происхождении и особенностях христианства мы подробнее расскажем в следующей главе.

Мы уже говорили о том, что художественная культура Рима была не более чем ответвлением великой греческой культуры. В наследство ей досталось все, чем были богаты Греция, а также Передняя Азия, Вавилон и Египет. Но в определенных направлениях культура Римской империи имеет собственные неповторимые признаки, в первую очередь в архитектуре.

Римская империя стала эпохой в истории, которая отмечена массивностью, простором и огромными размерами построек. Главным вкладом Рима в архитектуру были цемент и повсеместное использование арок. Где бы ни появлялись римские легионы, приходили цемент и арка. Использование цемента давало возможность сооружать просторные купола и своды, которые затем отделывались мрамором. Перенятый у греков богатый коринфский ордер был изменен и усложнен и использовался в сочетании с аркадами. Аркада — это типично римская архитектурная черта. То же можно сказать и о склонности римских зодчих строить круглые стены зданий и поэтажно располагать арки.

Везде, куда приходили римляне, они оставляли амфитеатры, триумфальные арки, улицы с колоннадами, акведуки и великолепные дворцы. Римляне повсюду прокладывали качественные дороги с крепким покрытием и прекрасные мосты. И в наши дни итальянец — это самый лучший строитель дорог в мире.

Развитие архитектуры Рима не носило такого самобытного и последовательного характера, как в Египте и Греции. Ее ранние усилия следовали традициям, заложенным еще этрусками. Первые дома в Риме строились в основном из дерева, облицованного терракотой. Постепенно камень вытеснил дерево. Но с наступлением Империи в Рим пришел архитектор-грек, и он не преминул воспользоваться новыми возможностями и новыми материалами, которые были предоставлены ему. Римская архитектура стала результатом не столько развития, сколько рывка. И вырвавшись вперед, она пошла дальше семимильными шагами.

Энергичная скульптура, тоже греческая в своей основе, шла следом за римскими орлами. Общество богатых неизбежно требует и множества портретов. Портретная живопись, а также портретные бюсты и статуи, которые не перестают восхищать нас своей неповторимой индивидуальностью, достигли своего наивысшего расцвета в период поздней Республики и первых цезарей.

Живопись также не утратила прежней энергии и силы. Помпеи и Геркуланум, погибшие в извержении Везувия, дали возможность современному миру собственными глазами увидеть, каким разнообразным и прекрасным было изобразительное искусство I столетия до н. э. Эти города служили местом отдыха состоятельных, но не самых богатых людей, и изящество предметов повседневного быта, которые они сохранили для нас, свидетельствует, по каким меркам создавалась более изысканная домашняя утварь, не дошедшая до нашего времени.

В чем ранняя Римская империя затмила все предшествовавшие цивилизации, так это в мозаике. Изделия из стекла римской эпохи также отличались невиданными прежде красотой и мастерством, главным образом в работах греческих и восточных мастеров.

Потрясения и беспорядки, которые начались в Римской империи в конце II в., существенно сказались на задержке художественной продуктивности. Портретная живопись продолжила развитие, со временем ожила и архитектура. Но после III в. скульптура, отличавшаяся прежде живым натурализмом, под влиянием Востока приобрела более скованные и условные черты.

Римская имперская система была крайне нездоровым политическим образованием. Давайте теперь отметим основные факторы, которые обусловили несостоятельность римской имперской системы.

Ключ ко всем ее просчетам лежит в отсутствии свободной духовной активности и организации, которая способствовала бы накоплению, развитию и приложению знаний. Рим уважал богатство и презирал науку. Он отдал бразды правления богачам, оставаясь в уверенности, что знающих людей, когда в них возникнет потребность, можно будет купить по сходной цене на невольничьем рынке. Как следствие Империя была потрясающе невежественной и ограниченной. Она не могла предвидеть ровным счетом ничего.

Римская империя была лишена стратегической дальновидности, так как оставалась совершенно несведущей в географии и этнологии. Она ничего не знала о том, как обстоят дела за пределами ее владений в Европе, в Центральной Азии и на Востоке. Империи было довольно того, что она удерживала свои рубежи по Рейну и Дунаю; она не прикладывала никаких усилий, чтобы романизировать Германию. Но достаточно взглянуть на карту Европы и Азии, на которой показаны границы римских территорий, чтобы убедиться — Германия, как неотъемлемая составляющая, жизненно необходима для безопасности Западной Европы. Исключенная из римских границ, Германия стала тем клином, который только и ждал удара гуннского молотка, чтобы развалить все на части.

Более того, римляне из-за нежелания продвинуть границы далее на север оставили Балтийское и Северное моря северянам — викингам Скандинавии и фризского побережья. В этом регионе они были вольны оттачивать свое мореходное мастерство и набираться опыта. А Рим упрямо шел своим путем, не желая замечать, как растет новое опасное пиратство на севере.

О непредусмотрительности римлян говорит и то, что они оставили средиземноморские морские пути в неразвитом состоянии. Когда впоследствии варварам удалось пробиться к теплым морям, ни в одной хронике не упоминается, что из Испании, Африки или Азии для спасения Италии и Адриатического побережья по морю быстро перебрасывались войска. Вместо этого мы видим, что вандалы стали хозяевами Западного Средиземноморья — без единого морского сражения!

У Евфрата римлян остановили подвижные отряды конных лучников. Было ясно, что легион в своем прежнем виде, каким он показал себя в войнах в Италии, Галлии или Греции, неэффективен на широкой, открытой со всех сторон степной равнине. И не нужно особой проницательности, чтобы понять: однажды, рано или поздно, кочевые племена восточной Европы или Парфии непременно постараются испытать Империю на прочность. Но римляне и спустя двести лет после Цезаря полагались по старинке на свои закованные в броню когорты. Несмотря на всю их выучку, строевые порядки римлян легко окружала, заходя в тыл, и рвала в клочья неуловимая конница кочевников. Империю ничему не научило даже сокрушительное поражение Красса при Каррах.

Поражает также неспособность римского империализма придумать что-либо новое в способах коммуникации и транспорта. Их сила, единство их державы явно зависели от быстроты передвижения войск и подкреплений из одной части Империи в другую. Республика строила великолепные дороги; Империя ничего не сделала, чтобы улучшить их. За двести лет до Антонинов Герои Александрийский сконструировал первую паровую машину. Замечательные свидетельства подобных зачатков науки пылились на полках библиотек в богатых особняках по всей Империи. Но гонцы и войска Марка Аврелия все так же медленно тащились по дорогам Империи, как и армии Сципиона Африканского за три столетия до них.

Римские авторы оплакивали нравы своего изнеженного века. Это была их любимая песня. Они признавали, что свободные обитатели лесов, степей и пустынь были более выносливыми, более отчаянными воинами, чем их сограждане. Но самое простое решение — противопоставить варварам боеспособные войска, набранные из огромных масс городской бедноты, — никогда не приходило им в голову. Вместо этого римляне вербовали в легионы самих варваров, обучали их искусству ведения войны, гоняли их по всей империи — и, наконец, те возвращались с хорошо усвоенными уроками в свое родное племя.

Учитывая эти явные признаки государственной недальновидности, не стоит удивляться, что римляне совершенно проглядели куда более тонкую материю — душу своей Империи и не прикладывали никаких усилий, чтобы подготовить или привлечь простой народ для осознанного участия в ее жизни. Подобное обучение народа, конечно же, шло вразрез с представлениями богачей и имперских чиновников. Они превратили религию в свое орудие; науку, литературу и образование они перепоручили заботам рабов, которых выращивали, натаскивали и продавали, как собак или лошадей. Невежественные, напыщенные и жестокие, проходимцы от финансов и собственности — создатели Римской империи распоряжались ею по своему усмотрению, пока семена бури, которые они посеяли, прорастали в самой Империи и за ее пределами.

Ко II–III вв. перегруженная, обремененная чрезмерными налогами имперская машина уже трещала по швам, и ее окончательное крушение было лишь вопросом времени.

Необходимо, говоря о ситуации в Римской империи, взглянуть также на мир за ее северными и восточными пределами, на мир великой равнины, которая почти безраздельно простиралась от Голландии через Германию и Россию до гор Центральной Азии и Монголии. Мы также уделим внимание еще одной империи, которая развивалась параллельно Римской, — Китайской империи. В этот период она представляла собой гораздо более мощное морально и интеллектуально, более стойкое и единое государство, чем когда-либо знали римляне.

«Обычная практика, — говорит Е. Г. Паркер, — даже среди наших наиболее образованных людей в Европе, пускаться в велеречивые рассуждения о том, что римляне были «повелители мира», «привели все нации под европейское правление» и так далее, когда в действительности речь идет только об одном уголке Средиземноморья или символических вылазках в Персию и Галлию. Кир и Александр, Дарий и Ксеркс, Цезарь и Помпеи — все они совершали очень интересные походы, но, по большому счету, их нельзя ставить на одну доску с кампаниями, касавшимися значительно большей части человечества, которые происходили на другом краю Азии. То, чего удалось достичь западной цивилизации в области науки и культуры, никогда не интересовало Китай. С другой стороны, китайцы добились успехов в исторической и критической литературе, в этикете, изысканности одеяний, а также создали административную систему, которой могла бы позавидовать Европа. Одним словом, история Дальнего Востока не менее интересна, чем история Дальнего Запада. Ее только нужно суметь прочитать. Если мы сами презрительно отмахиваемся от тех масштабных событий, которые происходили на Татарской равнине, не стоит осуждать китайцев за то, что они не интересуются тем, что происходило в малозначительных, как им кажется, государствах, которыми были усеяны берега Средиземного и Каспийского морей. В нашем же понимании это и был практически весь мир, который мы знаем в Европе».[41]

Мы уже упоминали о Ши Хуан-ди, который сплотил под своей властью империю пусть и значительно меньшую, чем Китай в нынешних его границах, но все же огромную и многолюдную, протянувшуюся от Хуанхэ до Янцзы. Он стал правителем государства Цинь в 246 г. до н. э., императором в 220 г. до н. э. и правил до 210 г. до н. э. За эту треть века он успешно проделал во многом ту же работу по сплочению своих земель, что и Август в Риме два столетия спустя. С его смертью последовал период династических неурядиц, продолжавшийся четыре года, и затем (206 г. до н. э.) установилась новая династия Хань, правившая на протяжении двухсот двадцати девяти лет.

Первая четверть столетия христианской эры в Китае была отмечена волнениями, вызванными появлением узурпатора. Затем так называемая Поздняя (Младшая) Хань восстановила мир и спокойствие в стране и правила еще два столетия. Во времена Антонинов по всему Китаю прошла опустошительная эпидемия чумы, затянувшаяся на одиннадцать лет, которая ввергла страну в беспорядки. Эта же эпидемия, как мы отмечали, сыграла не последнюю роль в столетии общественных потрясений, охвативших Западный мир (см. раздел 1). Но пока этого не произошло, более чем четыреста лет Китай жил в целом мирной жизнью и хорошо управлялся. Этот период могущества и процветания, определивший во многом культурные и политические традиции Китая, сложно сопоставить с чем-то подобным в опыте Западного мира.

Только первый из правителей Хань продолжил политику Ши Хуан-ди, направленную против образованного класса. Его преемник вернул на их прежнее место классические тексты. Прежняя сепаратистская традиция была уже сломлена, и единство образования, как он видел, могло обеспечить единство Китая. Пока римский мир оставался слеп к необходимости создания единой духовной системы, способной сплотить общество, ханьские императоры были заняты построением всеобщей системы образования и ученых степеней, охватывавших бы весь Китай. Китайскому обществу в итоге удалось сберечь единство и преемственность в этой огромной и все время расширявшейся страны, вплоть до нашего времени. Бюрократы Рима имели самое разнородное происхождение и традиции; бюрократы Китая были и по-прежнему остаются скроенными по одной обшей мерке, порождением одной и той же традиции. Со времен Хань Китай испытал немало превратностей в своей политической судьбе, но никогда не терял свой характер. Его разделяли, и он всегда возвращался к своему единству, его завоевывали, но Китай неизменно поглощал и ассимилировал своих завоевателей.

Возвращаясь к нашей теме, самым важным последствием объединения Китая при Ши Хуан-ди и Ханях стало его ответное воздействие на неоседлые племена, кочевавшие вдоль северных и западных границ Империи. Все несколько неспокойных столетий до времени Ши Хуан-ди племена хунну, или гуннов, занимали Монголию и обширные районы Северного Китая, беспрепятственно вторгаясь в Китай и вмешиваясь в политику китайских правителей. Обретя новые силы и новое государственное устройство, китайская цивилизация стала в корне менять сложившиеся отношения с кочевниками.

Мы уже упоминали при нашем знакомстве с истоками китайской цивилизации этих гуннов. Необходимо теперь вкратце рассказать, кто они были и чем жили.

Употребляя слово «гунн», мы вступаем на достаточно зыбкую почву. Когда речь шла о скифах, мы отмечали, что непросто четко различить киммерийцев, сарматов, мидян, персов, парфян, готов и другие, более или менее кочевые и более или менее арийские народы, которые свободно перемещались по великой дуге между Дунаем и Центральной Азией. Пока одни волны ариев двигались на юг, перенимали и развивали цивилизации, другие арийские народы становились более подвижными и приспособленными к существованию в условиях кочевья.

Они учились жить в условиях походного шатра, повозки и стада, питаться преимущественно молоком и утратили те незначительные земледельческие навыки, даже собирательство, которые у них были. Становлению кочевого уклада в этих краях способствовали и медленные перемены климата, из-за которых болота, леса и лесостепи Южной России и Центральной Азии сменялись степями. Перед кочевыми народами, с одной стороны, открывались бескрайние степные просторы, где можно было пасти огромные стада. С другой стороны, в их жизнь вошла необходимость постоянной сезонной миграции между зимними и летними пастбищами.

Эти народы имели только самые зачаточные политические формы; они с легкостью разделялись, не менее легко и смешивались. Разные племена имели сходные обычаи и образ жизни — вот почему так сложно, почти невозможно провести между ними четкую разделительную черту.

В случае монголоидных народов на север и северо-восток от Китайской империи все очень похоже на ситуацию с арийскими кочевниками. Можно не сомневаться, что хунну, гунны, и более поздние народы, которых назвали монголами, это во многом один и тот же народ. В дальнейшем от этого кочевого монголоидного населения отделились тюрки и татары. Калмыки и буряты — это еще более поздние ответвления от того же ствола. Поэтому под словом «гунн» мы будем понимать все эти племена, с той же вольностью, с какой мы говорили о «скифах» на Западе.

Сплочение Китая стало серьезной проблемой для этих гуннских народов. Прежде их орды в периоды перенаселения наводняли собой пространства на юге, вливаясь в раздираемый беспорядками Китай, словно вода, которая впитывается губкой.

Теперь на пути у них была Великая китайская стена; а кроме того — крепкая власть и хорошо обученная армия отрезали их от плодородных равнин. Эта стена сдерживала гуннов, но она не мешала экспансии китайцев. Их население многократно возросло в эти столетия мира. Они заселяли новые пространства, принося с собой, где это позволяла почва, плуг и дом. Они распространились на запад — в Тибет, на север и северо-запад — до границ пустыни Гоби.

Китайцы приходили на земли, занятые кочевьями, пастбищами и охотничьими угодьями гуннов в точности так же, как белые люди Соединенных Штатов шли на запад, на нетронутые просторы североамериканских индейцев. Несмотря на ответные набеги и нападения кочевников, они были столь же непобедимы. За ними был перевес в численности и сильное, способное постоять за себя государство. И даже без его поддержки земледельческая цивилизация Китая обладала огромной силой проникновения и расширения. Более трех тысяч лет продолжается ее неустанное и постепенное распространение.

Часть гуннов была цивилизована и ассимилирована китайцами. Те гунны, что обитали севернее, были остановлены, а их избыточная энергия обращена на запад. Южные гунны смешались с основным населением Империи.

Если читатель взглянет на карту Центральной Азии, он увидит, что обширные и труднопреодолимые горные барьеры разделяют южные, западные и восточные азиатские народы. От центрального горного массива, Тибета, отделяются три великие горные системы: Гималаи на юг, Куньлунь на восток и на север, Тянь-Шань на северо-восток, соединяясь с горами Алтая. Дальше на север простирается огромная равнина, которая все еще продолжает оттаивать и подсыхать. Между Тянь-Шанем и горным массивом Куньлунь находится область реки Тарим, где реки не впадают в море, но заканчиваются в болотах и сообщающихся друг с другом озерах. Бассейн реки Тарим в прошлом был значительно плодороднее, чем сейчас.

Горный барьер на запад от бассейна Тарима труднодоступен, но его нельзя назвать непроходимым. Множество дорог ведут по горным склонам в Среднюю Азию. Туда можно пройти либо вдоль западных предгорий Куньлуня, либо на запад по долине Тарима через Кашгар (где эти дороги сливаются) и дальше — через горы к Коканду, Самарканду и Бухаре. Эти земли со всей неизбежностью стали местом встречи арийских и монголоидных народов.

Мы уже рассказывали о том, как Александр Великий подошел к одной стороне этого барьера в 329 г. до н. э. Высоко в горах Туркестана одно из озер по-прежнему хранит его имя. Неудивительно, ведь в Центральной Азии почти любую руину готовы приписать «Искандеру», настолько жива память о его походе! После того как эти края на непродолжительное время оказались в самом центре творимой истории, они на какое-то время опять отступили в тень. Когда же свет истории еще раз загорелся над этим регионом, на первый план выходит уже не западная, но восточная сторона Центральноазиатского горного массива.

Еще дальше на восток Ши Хуан-ди остановил гуннов и отгородил Китай от них стеной. Какая-то часть этого народа осталась на севере Китая, и этому остатку предстояло слиться в единое целое с китайским народом при Ханях, но значительная их часть повернула на запад.

Родственный гуннам народ — юэчжи — был вытеснен гуннами с восточных на западные окраины Куньлуня и двинулся в III–II вв. до н. э., как выяснилось недавно, впереди гуннов. Перейди горный барьер, они оказались в прежде арийском регионе Запарного Туркестана.

Юэчжи завоевали Бактрийское царство, еще сохранявшее следы эллинизации, и смешались с его арийским населением. Позднее, уже единым народом, так называемые индоскифы прошли через Хайберский перевал и завоевали северные районы Индии вплоть до Бенареса (100–150 гг. н. э.). Этим нашествием были стерты последние остатки влияния греков в Индии.

Этот мощный бросок на запад монголоидных народов был, вероятно, не первым, когда избыточное население устремлялось в западном направлении. Юэчжи — первые из монголоидных кочевников, кто оставил о себе память в истории. Следом за ними двигались гунны. Гуннов теснила на север мощная китайская династия Хань. В правление величайшего из монархов Хань, У-ди (140–87 гг. до н. э.), гуннов покорили или вытеснили на север, полностью освободив от них весь Восточный Туркестан. Долину реки Тарим теперь обживали многочисленные китайские переселенцы, и на запад пошли торговые караваны с шелком, нефритом, китайскими лакированными изделиями в обмен на золото и серебро Армении и Рима.

Юэчжи оставили о себе память в истории, но исторические хроники почти ничего не сообщают о том, как шли на запад другие многочисленные гуннские народы. С 200 г. до н. э. по 200 г. н. э. Китайская империя уверенно противостояла кочевым племенам и отвоевывала у них земли. Это вызывало постоянный отток избыточного кочевого населения на запад. Китайцы не стали создавать для себя кордонов — пределов для своей экспансии, как это сделали римляне на Рейне и Дунае.

Столетие за столетием волны кочевников под китайским натиском устремлялись на юг, поначалу в направлении Бактрии. Парфяне I столетия до н. э., вероятно, сочетали в себе скифский и монгольский элементы. «Поющие стрелы», которые уничтожили армию Красса, в начале появились, по всей видимости, на Алтае и Тянь-Шане.

После I столетия до н. э. линия наибольшего притяжения и наименьшего сопротивления для потока кочевых народов пролегала какое-то время вдоль северного берега Каспия. За столетие или около того вся область, известная как Западный Туркестан, была «монголизирована» и остается такой по сей день. Второй существенный натиск Китая на кочевников начался около 75 г. н. э. и только ускорил их отток в западном направлении. В 102 г. китайцы отправили из своего передового лагеря лазутчиков на Каспий (или, как говорят некоторые исследователи, к Персидскому заливу), чтобы более подробно узнать об устройстве римского государства. Но, выслушав их сообщения, они решили не следовать дальше.

К 1 в. н. э. кочевые монгольские народы появились и на восточных рубежах Европы. Они уже основательно перемешались с северными кочевниками и с неоседлыми арийскими племенами Каспийско-Памирского региона. Между Каспийским морем и Уралом к тому времени уже обитали гуннские народы. На запад от них были аланы, вероятно, также монгольский народ с нордическим элементом. Именно аланы сражались с Помпеем, когда тот вошел в Армению в 65 г. до н. э. Пока что эти народы продвинулись западнее других в этом новом наступлении монгольских племен и не предпринимали попыток пробиться дальше на запад до IV столетия. На северо-западе осели финны, родственный монголам народ, который уже давно вышел к самим берегам Балтики.

Западнее гуннов, за Доном, обитали уже собственно нордические племена, готы. Готы распространились на юго-восток из своих исконных земель в Скандинавии. Это был тевтонский народ; на нашей карте, на которой мы отмечали пути расселения ранних арийских народов, отмечено, как готы пересекли Балтику.

Готы продолжали двигаться на юго-восток по рекам России — в этом им пригодилось умение строить и управлять лодками, полученное на Балтике. Нет сомнения, что они значительно смешивались со скифским населением, пока шли до берегов Черного моря. В I в. н. э. готы делились на две основные ветви: остготы, или восточные готы, заселили земли между Доном и Днепром; вестготы, или западные готы, осели западнее Днепра. Все первое столетие на великих равнинах царило затишье, но продолжали появляться новые племена, росла их численность. II и III вв., очевидно, были периодом довольно влажным, и кочевники не испытывали недостатка в пастбищах. Далее, в четвертом и пятом веках, климат стал суше, обильные в прошлом пастбища оскудели, и дикая степь снова пришла в движение.

В первое столетие христианской эры Китайская империя была достаточно сильна, чтобы изгнать со своей территории и отбросить от своих северных рубежей избыток кочевого монгольского населения. Набравшись сил, покорив северную Индию и смешавшись там с арийскими кочевниками, монгольские племена, словно лавина, обрушились на ослабевшую Римскую империю.

Далее нас ожидает рассказ об этом нашествии и о попытках немногих великих людей отсрочить окончательное ее крушение. Но прежде скажем несколько слов о том, что представляли собой и как жили эти варварские монгольские народы, устремившиеся на запад — от границ Китая к Черному и Балтийскому морям.

В Европе и теперь принято вслед за римскими авторами писать о гуннах и народах, следовавших за ними, как о невероятно жестоких, бесчеловечных варварах. Но те свидетельства, которые оставили нам римляне, нельзя считать беспристрастными. Римлянин мог клеветать на своего недруга с легкостью, которой позавидовал бы современный пропагандист. Он мог говорить о пунийцах, как о воплощении вероломства, и при этом самым отвратительным образом предавать Карфаген. Обвинения того или этого народа в прирожденной жестокости были прелюдией и оправданием чудовищного избиения, порабощения и грабежа со стороны римлян. У римлян была вполне современной страстью к самооправданию. Вспомним, что эти рассказы о дикости и страшных зверствах гуннов исходили от людей, основным развлечением которых были гладиаторские бои, а единственным ответом всем недовольным и восставшим — медленная и мучительная смерть на кресте. От первых дней и до последних Римская империя уничтожила, должно быть, сотни тысяч людей таким способом. Значительная часть населения Империи, которая могла бы жаловаться на варварство со стороны нападавших, состояла из рабов, подвластных любым прихотям и желаниям своих владельцев. Следует помнить обо всем этом, прежде чем сокрушаться о том, что Рим заполонили варвары.

Факты же говорят о том, что гуннские народы, по всей видимости, были восточным эквивалентом древних ариев. Несмотря на глубокие расовые и языковые отличия, они легко и успешно смешивались с остатком кочевых и полукочевых арийских народов на север от Дуная и Персии. Вместо того чтобы убивать, они принимали их в свои ряды и заключали смешанные браки с представителями народов, которых покоряли. Кочевники-монголы обладали качеством, обязательным для всех народов, которым суждено политическое доминирование — толерантной ассимиляцией.

Они позже, чем первобытные арии, начали свое переселение, и их кочевой уклад был более развит, чем у ариев. Кочевник-гунн рос вместе с лошадью. Монгольские племена научились ездить верхом где-то между 1200 и 1000 гг. до н. э. Удила, стремена, седло — все это далеко не примитивные приспособления, без них не обойтись, если человеку и лошади предстоит многие и многие дни проводить в пути. Не стоит забывать, как недавно в жизни человека появилась езда верхом. В целом человек провел в седле не более чем три тысячи лет.

Конечно же, эти азиатские народы были совершенно неграмотны и не создали великого искусства. Но не будем спешить с выводом, что это были примитивные варвары, застрявшие на том уровне, который давно оставила позади земледельческая цивилизация. Это не так. Они также развивались, только в другом направлении — более свободными, оставаясь проще духовно и, несомненно, в более близких отношениях с ветром и небом.

Первые большие нашествия германских племен на Римскую империю начались в III в., вместе с упадком центральной власти. Мы не станем утомлять читателя перечислением спорных названий, отличительных черт и запутанных взаимоотношений различных германских племен. Даже историкам порой стоит больших трудов не путать их друг с другом, тем более что самих германцев не слишком интересовало, отличают их друг от друга или нет.

Нам известно, что в 236 г. народ, который называли франками, прорвал границу на Нижнем Рейне; и еще один народ, алеманны, заполонили Эльзас. Более серьезный рывок на юг совершили готы. Мы уже отмечали, как этот народ расселился в южной России и их деление по Днепру на западных и восточных готов. Осев на побережьях Черного моря, они вспомнили свои былые навыки мореходов. Не исключено, что путь миграции готов из Швеции в южном направлении пролегал по течению полноводных рек. Даже в наши дни вполне возможно добраться на лодках, за исключением некоторых участков, где лодки нужно тащить волоком, прямо из Балтики через Россию до Черного или Каспийского морей. Вскоре готы полностью отобрали у Рима господство над восточными морями.

В результате участились пиратские нападения готов на берега Греции. А в 247 г., переправившись через Дунай, огромные полчища готов уже с суши двинулись на Балканы, разгромили римские войска и убили самого императора Деция (251) на территории современной Сербии. Провинция Дакия навсегда исчезла из римской истории. В 269 г. император Клавдий разбил готов возле Ниша в Сербии, но в 276 г. они снова вышли в море и принялись грабить Понт. Вполне характерно для всеобщего безвластия тех времен, что легионам Галлии удалось совладать с франками и алеманнами, избрав себе отдельного императора Галлии и проделав всю работу самостоятельно.

Затем какое-то время варваров удавалось сдерживать, и в 276 г. император Проб оттеснил франков и алеманнов снова за Рейн. Об общей атмосфере надвигающейся угрозы красноречиво свидетельствует тот факт, что император Аврелиан (270–275) обнес крепостной стеной Рим, который оставался открытым и безопасным городом все ранние годы Империи.

В 321 г. готы снова были за Дунаем, разоряя земли современной Сербии и Болгарии. Их выгнал Константин Великий, о котором нам еще предстоит говорить в следующей главе. Примерно к концу его правления теснимые готами вандалы, народ близкородственный готам, получил позволение перейти Дунай и занять Паннонию, часть современной Венгрии на запад от Дуная.

К середине IV в. гуннские народы на востоке снова стали агрессивны. Они уже давно покорили аланов и сделали своими данниками остготов, восточных готов. Вестготы, западные готы, последовали примеру вандалов и начали вести переговоры о разрешении перейти через Дунай на римскую территорию. Были долгие споры, на каких условиях разрешить им переселиться, и разъяренные вестготы пошли в наступление. Возле Адрианополя они разбили войска императора Валента, который был убит в этом сражении. В результате им было позволено поселиться на территории нынешней Болгарии. Армия вестготов формально стала частью римской армии, хотя вестготы сохранили своих вождей, главным из которых был Аларих. Это демонстрирует уже вполне свершившуюся «варваризацию» Римской империи. Готу Алариху с римской стороны противостоял Стилихон, вандал из Паннонии. Легионами Галлии теперь командовал франк, а император Феодосии I (правил в 379–395 гг.) был испанцем, которого поддерживали войска, набранные из готов.

Империя необратимо распадалась на Восточную, говорившую по-гречески, и Западную, латинскую половины. Феодосию Великому наследовали два его сына, Аркадий в Константинополе и Гонорий в Равенне. Восточный император был марионеткой в руках Алариха, а западный — Стилихона.

Гунны впервые появились в пределах Империи, как вспомогательные войска, нанятые Стилихоном. В этой борьбе Востока и Запада, под натиском восточных племен на Западную Римскую империю, ее границы продолжали все больше и больше сжиматься. (Если вообще можно говорить о какой-то границе между вольными варварами за ее пределами и нанятыми варварами внутри!) Новые вандалы, снова готы, аланы, свевы свободно проходили на запад, живя за счет грабежа захваченных земель. Среди наступившего всеобщего смятения наконец настал и кульминационный момент для одряхлевшей Империи. Гот Аларих, беспрепятственно войдя в Италию, после короткой осады захватил Рим (410).

Примерно около 425 г. вандалы (которые до того находились в восточной Германии) и часть аланов (которых мы прежде упоминали как обитателей юго-восточной России) пересекли Галлию и Пиренеи, смешались и осели на юге Испании. Паннония уже была в руках гуннов, а Далмация — готов. Славяне появились и осели в Богемии и Моравии. В Португалии и на север от вандалов в Испании осели вестготы и свевы. Галлию поделили вестготы, франки и бургунды. В Британию вторглись нижне-германские племена ютов, англов и саксов; под их натиском британским кельтам с юго-запада острова пришлось бежать за море. Бритты переселились в нынешнюю французскую Бретань. Принято говорить о 449 г., как о начале англо-саксонского вторжения, но вероятно, что оно началось раньше.

В 429 г., поссорившись с имперской властью, вандалы юга Испании под предводительством своего короля Гейзериха (Генсериха) сели на корабли, переправились в Северную Африку и овладели Карфагеном. Обеспечив себе господство на Средиземном море, они затем захватили и разграбили Рим (455). Вандалы не обошли стороной и Сицилию, основав королевство в западной Сицилии, которое продержалось столетие (вплоть до 534). На момент своего максимального расширения (477), это королевство вандалов вместе с Северной Африкой включало в себя также Корсику, Сардинию и Балеарские острова.

Факты и цифры, которые известны нам об этом королевстве вандалов, очень ясно показывают, какова была подлинная природа варварских вторжений. Перед нами не завоевания того рода, когда победивший народ занимает место другого. Мы имеем дело с чем-то совершенно иным, с социальной революцией, начавшейся и скрытой под внешней видимостью иноземного вторжения. Весь народ вандалов — мужчины, женщины и дети, которые переправились из Испании в Африку, — численно не превышал восьмидесяти тысяч человек (нам в деталях известно, сколько понадобилось кораблей для этого переселения).

В то время как вандалы все еще были в Африке, у гуннов появился великий вождь Аттила. На равнинах к востоку от Дуная расположился его стан, откуда он правил своими племенами. На какое-то время в подчинении у Аттилы оказалась огромная по размерам империя гуннских и германских племен, и его правление простиралось от Рейна до Центральной Азии.

Аттила на равных вел переговоры с китайским императором. Десять лет он помыкал Равенной и Константинополем. Гонория, внучка Феодосия II — одна из тех увлекающихся молодых дам, вокруг которых было столько шума в истории, — оказавшись в заточении из-за своего романа с одним из придворных, отправила свое кольцо Аттиле и призвала вождя гуннов стать ее мужем и освободителем. Напасть на Восточную империю убеждал Аттилу и вандал Гейзерих, которому пришлось иметь дело с союзом восточного и западного императоров. Аттила отправился походом на юг, дошел до самых стен Константинополя, полностью разрушив по пути, как пишет Гиббон, семьдесят городов, и заставил императора заключить с ним мир на крайне невыгодных для того условиях. Судя по всему, эти условия не включали освобождение Гонории и ее союз с ее избавителем.

Теперь сложно понять после стольких веков, каковы были мотивы этого. Аттила продолжал говорить о ней как о своей обрученной невесте и использовал их отношения как повод для агрессии на Империю. В последовавших затем переговорах некоему Приску выпало сопровождать константинопольское посольство в лагерь гуннского правителя. Сохранились фрагменты описания этого путешествия, которые оставил Приск; они позволяют нам взглянуть на лагерь и на то, как жил великий завоеватель.

Это посольство было необычно уже по своему составу. Возглавлял его честный дипломат Максим, который совершенно искренне взялся выполнять данное задание. В полной тайне от него и некоторое время от Приска выполнял свое настоящее поручение Вигилий, переводчик посольства. При дворе Феодосия ему приказали устроить с помощью подкупа убийство Аттилы.

Эта маленькая экспедиция выступила из Ниша. Дунай они пересекли на плоскодонных лодках, вырубленных из цельного ствола дерева. Припасы для экспедиции поступали из деревень, которые лежали у них на пути, и посланники вскоре отметили, насколько отличается обычный рацион местных жителей от привычного. Приск упоминает о меде, который им подносили вместо вина, о просе вместо пшеницы, а также о напитках, которые обитатели этих мест варили из ячменя. По пути посланникам в знак уважения несколько раз предлагали принять временных жен.

Столица Аттилы представляла собой просторный лагерь или поселок, а не город. Только одно здание в нем было из камня — баня, построенная по образцу римской. Основная масса людей привычно устраивалась в хижинах и шатрах. Аттила и его приближенные жили в деревянных хоромах, обнесенных частоколом, вместе со своими многочисленными женами и слугами.

Повсюду на всеобщее обозрение были выставлены трофеи, захваченные в походах, но сам Аттила не отступал, как и подобало кочевнику, от простоты. Ел он из деревянных чаш и тарелок и даже не прикасался к хлебу. Он также чуждался праздности, суд вершил на открытом воздухе перед воротами своего дворца и привычно держался в седле.

Обычай собираться на празднества в пиршественном зале, присущий одинаково ариям и монголам, был все еще силен, и эти празднества, по обыкновению, сопровождались неумеренными возлияниями. Приск рассказывает, как барды пели перед Аттилой. Они «пели песни, сочиненные ими, чтобы прославить его отвагу и его победы. Глубокая тишина стояла в зале, внимание гостей было зачаровано гармонией голосов, в которых оживала память об их подвигах, чтобы сохраниться на долгие века. Воинственный блеск то и дело вспыхивал в глазах соратников предводителя гуннов, которым не терпелось принять участие в новых битвах; слезы на глазах стариков выдавали искреннее сожаление, что те более не могут разделить опасности и славу ратных дел. За этим представлением, которое можно назвать школой воинской доблести, следовал фарс, унижающий достоинство человеческой природы. Поочередно скифский и мавританский шуты вызывали громкий смех у зрителей своими уродливыми телами, смехотворным одеянием, своими кривляньями, бессмысленной болтовней и странным, невразумительным смешением латыни, готского и гуннского языков. Зал то и дело отзывался на все увиденное взрывами громогласного хохота. Посреди этого разнузданного веселья один Аттила неизменно сохранял мрачное достоинство, ни разу не выказав своих чувств».

Хотя Аттила был извещен о тайном задании Вигилия — ему признался в этом тот, кому Вигилий предлагал стать убийцей, — он позволил посольству беспрепятственно вернуться, отправив с ним в Константинополь дары: множество лошадей и т. д. Затем он направил своего посланника к Феодосию II, чтобы передать императору согласно преданию следующие слова: «Феодосии, сын славного и почитаемого родителя; также и Аттила принадлежит к благородному народу. Аттила в своих деяниях не отступает от достоинства, которое он унаследовал от своего отца Мунжука. Но Феодосии запятнал честь своего отца. Согласившись же платить дань, низвел себя до положения раба. Справедливость требует, чтобы он почитал того, кто волею судьбы и благодаря своим достоинствам возвысился над ним, вместо того чтобы, как низкий раб, втайне замышлять недоброе против своего повелителя».

На этот вызов ответом была демонстрация раболепной покорности. Император попросил прошение и откупился от Аттилы огромными подношениями.

В 451 г. Аттила объявил войну Западной империи и вторгся в Галлию. Пока ему противостояли только имперские войска, он нигде не встретил сопротивления, беспрепятственно захватил и разграбил большинство городов Франции, продвинувшись на юг вплоть до Орлеана. Затем франки, вестготы и имперские силы объединились против него. Упорная и кровопролитная битва около Труа (451), в которой с обеих сторон было убито свыше 150 тысяч человек, положила конец вторжению и спасла Европу от повелителя монголов. Этот разгром, правда, ни в коей мере не подорвал людских ресурсов Аттилы. Он обратил свои взоры на юг и вторгся в северную Италию. Он сжег Аквилею и Падую, разграбил Милан, но согласился на мир, уступив мольбам папы Льва I. Умер Аттила в 453 году.

После этого гунны, или те народы, которых так называли в Европе, исчезают из нашей истории. Они растворились среди соседних народов. Вероятно, гунны уже представляли собой смесь различных народов, притом преимущественно арийских, чем монгольских. Примерно через сто лет с востока в Венгрию пришел еще один гуннский или смешанный народ, авары, но их снова прогнал на восток Карл Великий в 791–795 гг. Мадьяры, современные венгры, переселились на запад позднее. Они были тюрко-финским народом. Венгерский язык принадлежит к финно-угорской группе урало-алтайских языков. Мадьяры жили на Волге в VI в. Они переселились в Венгрию в IX–X вв…

Но мы слишком забегаем вперед в нашей истории, и нам следует возвращаться в Рим.

В 493 г. гот Теодорих стал королем Рима. К тому времени уже семнадцать лет, как не было римского императора. Так, среди полного общественного упадка и разрухи наступил конец рабовладельческого «мирового владычества» римских богачей и божественных цезарей.

Несмотря на то что по всей Западной Европе и Северной Африке римская имперская система лежала в руинах, никто не давал кредитов, не производил предметов роскоши, а деньги были припрятаны до лучших времен — традиция цезарей продолжалась в Константинополе. У нас уже был случай упомянуть две выдающиеся фигуры среди поздних цезарей, Диоклетиана (284–305) и Константина Великого (306–337). Именно Константину мир обязан тем, что столица Империи была перенесена в Константинополь.

Уже в ранний период Империи сказалось невыгодное положение Рима как ее центра из-за неумения римлян использовать морские пути. Разрушение Карфагена и Коринфа погубило и мореплаванье на основных путях Средиземноморья. Для народа, который не умел пользоваться морем, иметь административным центром Рим означало, что каждый легион, каждый чиновник или правительственный указ должны проехать пол-Италии на север, прежде чем повернуть на восток или на запад. Как следствие почти все более энергичные императоры переносили свою столицу в какой-нибудь из меньших, но более удобно расположенных городов. Сирмий (на реке Сава), Милан, Лион и Никомедия (в Вифинии) были среди таких вспомогательных столиц. Равенна, расположенная на севере Адриатики, стала столицей последних римских императоров при Аларихе и Стилихоне.

Именно Константин Великий принял решение обосноваться на Босфоре и перенести туда центр имперской власти. Мы уже обращали внимание на существование такого городка, как Византии, — Константин решил сделать его своей новой столицей. Византии сыграл свою роль в истории интригана Гистиея, он также отбросил от своих стен Филиппа Македонского. Если читатель внимательно взглянет на нашу карту, он увидит, что в руках нескольких выдающихся императоров как центр народа, обладающего сплоченностью, единодушием и еще мореходным талантом (история, увы, не наделила византийцев хотя бы одним из этих качеств), местоположение Константинополя исключительно выгодно. Его галеры могли бы подниматься по течению рек в глубь России и отрезать пути нашествия варваров. Все удобные торговые пути на восток проходили через Константинополь, и при этом он сам был на выгодном расстоянии, чтобы влиять на Месопотамию, Египет, Грецию и все более-менее цивилизованные регионы мира в тот период. И даже при правлении неумелых и бездарных императоров, при дезорганизованных общественных условиях обломок Римской империи с центром в Константинополе смог продержаться еще почти тысячу лет.

Константин Великий совершенно очевидно намеревался сделать его центром неразделенной Империи. Но, учитывая способы передвижения той эпохи, географические условия Европы и Западной Азии не способствовали существованию единого центра управления. Если Рим был обращен лицом к Западу вместо Востока и поэтому ему не удалось пройти за Евфрат, — Константинополь, в свою очередь, оказался безнадежно далеко от Галлии. Ослабленная средиземноморская цивилизация, поборовшись какое-то время за Италию, проглядела растущую силу Запада и сосредоточилась лишь на том, что было остатками старой империи Александра Македонского. Греческий язык, остававшийся языком широких народных масс этого региона, вернул себе и прежний государственный статус — который, впрочем, и не был никогда серьезно подорван официальным использованием латыни. Об этой «Восточной» или Византийской империи принято говорить, как о продолжении римской традиции. На деле же это более походило на возобновление традиций империи Александра.

Латинский язык не имел за собой той интеллектуальной мощи, не имел той литературы и науки, которые бы делали его незаменимым для образованного человека, чтобы таким образом утвердиться в своем превосходстве над греческим. Ни один официальный язык не устоит в соперничестве с языком, который может предложить преимущества великой литературы и энциклопедической информации. Агрессивные языки должны приносить свои плоды, а плоды греческого были несравнимо больше, чем плоды латыни. Восточная империя была с самого момента разделения грекоязычной и являлась продолжением, пусть и деградировавшим, эллинистической традиции. Ее интеллектуальным центром была теперь не Греция, а Александрия. Ее духовная жизнь больше не была жизнью свободно мысливших и открыто выражавших свои мысли граждан: Аристотеля из Стагир и афинянина Платона. В Восточной империи тон задавали педантичные и политически бессильные люди. Ее философия была высокопарным и бесплодным бегством от реальности, а ее наука оказалась мертворожденной. И все же она была греческой, а не латинской.

Мы видим, как на значительных территориях Западной империи изменилась и продолжала изменяться латинская речь. В Галлии франки учились галльской разновидности латыни и постепенно привыкали говорить на этом языке. В Италии под влиянием германских пришельцев, лангобардов и готов, латынь видоизменилась в различные итальянские диалекты. В Испании и Португалии народная латынь стала испанским и португальским языками. Эта латынь, лежащая в основе языков этих регионов, еще раз напоминает нам, насколько незначительными численно были все эти франки, вандалы, авары, готы и подобные им германоязычные пришельцы. Можно смело утверждать: то, что произошло с Западной империей, было не столько завоеванием и вытеснением одних народов другими, сколько политической и социальной революцией.

Латинскую в своей основе речь сохранили также округ Вале в южной Швейцарии и кантон Граубюнден (ретороманский язык).

Что еще более примечательно — в Дакии и Малой Мезии, значительная часть которых к северу от Дуная стала современной Румынией (то есть Романией), также сохранилась латинская речь, несмотря на то, что эти области были поздно присоединены к Империи и рано утрачены.

В Британии латынь была сметена нашествием англов и саксов, их различные диалекты были корнями, из которых впоследствии вырос английский язык.

Но в то время, когда разгром римской общественной и политической структуры был полностью завершен, когда на востоке она была отброшена к более старой и сильной эллинистической традиции, а на западе ее раздробленные фрагменты начинали жить новой, своей собственной жизнью, — единственное, что не погибло и продолжало расти, — это традиция мировой Империи Рима и верховной власти цезаря. Оторвавшись от реальности, легенда получила полную свободу распространяться по свету. Представление о величественном, умиротворяющем римском владычестве над миром — теперь, когда его нельзя было проверить на практике, — постепенно овладело воображением людей.

Еще со времен Александра мысль человека постоянно возвращалась к идее политического единства всего человечества. Все эти своевольные вожди, предводители и короли варваров, совершавшие набеги на угасавшую, но все еще обширную империю, знали, что эти пространства объединил некий царь, более могущественный, чем они. Более того, этот великий царь дал единый подлинный закон всем своим народам. Они также были готовы поверить, что однажды наступит время, и такой Цезарь, царь над царями, вернется, чтобы восстановить свое прежнее главенство. Титул цезаря они почитали и завидовали ему куда больше, чем своим собственным титулам.

История европейских наций с той поры — это в значительной степени история королей и авантюристов, выдававших себя за такого цезаря или императора. Мы расскажем о некоторых из них в свое время. Сам же «цезаризм» стал настолько всеобщим понятием, что мировая война 1914–1918 гг. свергла с престола ни больше ни меньше как четырех цезарей — германского и австрийского кайзеров (цезарей), русского царя (снова цезарь) и еще одну совершенно фантастическую фигуру — болгарского царя. Французского «императора» Наполеона III свергли раньше, в 1871 году.