Очерки истории цивилизации

Глава двадцать восьмая Возникновение христианства и падение Западной Римской империи

Прежде чем говорить о христианстве, которое с этого момента начинает играть важную роль в нашей истории и которое открыло людям глаза на новые возможности общечеловеческого единства, нам следует вернуться назад на несколько столетий и рассказать о том, как обстояли дела в Палестине и Сирии — странах, где эта религия возникла и сделала первые шаги. Это поможет нам понять характерные особенности христианства.

Мы уже обсуждали основные факты, касающиеся истоков еврейской нации и ее традиций, еврейской диаспоры, говорили об изначально неоднородном происхождении евреев и о том, как у них постепенно складывалось представление о едином справедливом Боге, правящем землей, который связан с еврейским народом особым обещанием сохранить и прославить его. Это представление, закрепленное в иудаизме, является любопытным сочетанием широты теологических воззрений и ревностного этнического патриотизма. Иудеи ждали своего особенного спасителя, Мессию, который должен был спасти человечество, восстановив легендарную славу Давида и Соломона и поставив, в конечном итоге, весь мир — для его же блага — под уверенный контроль еврейского народа.

С уменьшением политического веса семитских народов после того, как Карфаген ушел в небытие вслед за Тиром, а Испания стала римской провинцией, эта мечта только росла и крепла. Можно не сомневаться, что финикийцы, рассеянные по Испании, Африке и всему Средиземноморью, говорившие на языке, близкородственном еврейскому, лишившись своих исконных политических прав, стали прозелитами иудаизма. Во времена Мухаммеда были арабские племена, принявшие иудейскую веру, а в IX в. н. э. в южной России жил тюркский народ — хазары, которые также исповедовали преимущественно иудаизм.

Иудаизм — это возрождение политического идеала многих рассеянных, утративших государственность народов, преимущественно семитских. Именно к финикийцам, а также к вавилонским арамеям, влившимся в состав еврейского народа, восходят финансовые и торговые традиции евреев. В результате этих слияний и ассимиляции — повсеместно по городам Римской империи и далеко за ее пределами на восток — торговали и процветали еврейские общины, сохраняя тесную связь друг с другом благодаря одной Библии и единой религиозной и образовательной организации. Основная часть еврейского народа никогда не была в Иудее и не из Иудеи родом.

Эта взаимосвязь между иудейскими общинами давала им огромные финансовые и политические преимущества. Они могли накапливать ресурсы, могли мобилизовать, если понадобится, своих соплеменников, могли их и утихомирить. Они никогда не отличались такой многочисленностью или цивилизованностью, как греки, расселившиеся по всему античному миру, но зато им была присуща солидарность и сплоченность одноплеменников и единоверцев. Грек враждовал с греком, еврей всегда был готов помочь еврею. Куда бы ни направлялся еврей, он везде встречал людей одной с ним веры и традиции. Он мог рассчитывать на кров, стол, денежную поддержку или защиту в суде. И правители повсюду перед лицом этой солидарности были вынуждены считаться с этим народом, как с источником поддержки и кредита либо как источником неприятностей. Именно поэтому евреи сохранились как отдельный народ, в то время как эллинизм, не делая различий, нес свет всему человечеству.

Мы не можем детально пересказывать здесь историю той небольшой части еврейства, которая продолжала жить в Иудее. Эти иудеи вернулись к своей прежней неспокойной жизни, пытаясь обрести мир на перекрестке больших дорог. В древние времена они были между Сирией и Ассирией на севере и Египтом на юге. Теперь на севере у них были Селевкиды и Птолемеи на юге. Когда же ушли Селевкиды, вместо них пришли римские легионы. Независимость Иудеи всегда была чем-то относительным и даже спорным.

В «Иудейских древностях» и «Иудейской войне» Иосифа Флавия (37 — ок. 100 н. э.), писателя скучного, многословного и раздражающе патриотичного, читатель откроет для себя в деталях последовательность смены их правителей, первосвященников, а также узнает о Маккавеях, Иродах и так далее. Они по большей части были правителями восточного типа, коварными, лживыми, запятнанными кровью. Иерусалим трижды брали за этот период и дважды — разрушали храм. Именно благодаря поддержке несравнимо более могущественной диаспоры это маленькое государство не оказалось полностью стерто с лица земли. Лишь в 70 г. н. э. Тит, приемный сын и наследник императора Веспасиана, после длительной и упорной осады взял Иерусалим и разрушил и город, и храм. Он сделал это, пытаясь уничтожить еврейство, но в действительности только сделал его сильнее, лишив единственного уязвимого места.

В продолжение всех пяти столетий войн и гражданских волнений, прошедших от возвращения евреев из Вавилонского пленения и до разрушения Иерусалима, евреи упорно сохраняли свои уникальные черты. Еврей твердо оставался монотеистом, не желая знать других богов, кроме одного истинного Бога. В Риме, как и в Иерусалиме, он мужественно выступал против поклонения кому-либо из божественных цезарей. И как только мог, продолжал беречь свой завет со своим Богом. Никакое рукотворное изображение нельзя было вносить в Иерусалим — даже римские штандарты с орлами приходилось оставлять за его стенами.

Иудейская идеология за эти пять веков породила два расходящихся течения. Крайней религиозностью и нетерпимостью ко всему чужому отличались, если можно так выразиться, «праворадикальные» фарисеи. Их крайняя ортодоксальность выражалась в придирчивом соблюдении мельчайших деталей закона, воинствующем патриотизме и национальной исключительности. Иерусалим однажды (170 г. до н. э.) оказался в руках Селевкидского правителя Антиоха IV потому, что евреи не стали защищать его в день субботы, когда запрещена всякая работа. По той причине, что иудеи не предприняли попытки в субботу разрушить осадный вал, Иерусалим смог взять Помпеи Великий.

Этим ограничительным тенденциям противопоставляло себя другое, «левое» течение в иудаизме, открытое эллинистическому влиянию, среди которого наиболее заметными были саддукеи, не верившие в бессмертие души. Эти иудеи с более широкими взглядами были настроены на смешение и ассимиляцию с греками и эллинизированными народами, жившими рядом с ними. Они были готовы принимать прозелитов и тем самым «делиться своим Богом и его обетованием с остальным человечеством. Но что они приобретали в своем великодушии, то они теряли в правоверности. Мы уже отмечали, что эллинизированные иудеи Египта утратили еврейский язык и им пришлось переводить свою Библию на греческий.

В правление императора Тиберия в Иудее появился великий учитель, который пришел для того, чтобы освободить напряженное осознание праведности и безусловной единственности Бога и нравственного долга человека перед Богом, которые были силой правоверного иудаизма, от примеси алчной национальной исключительности, с которой это осознание парадоксально смешивалось в еврейском разуме. Это был Иисус из Назарета — скорее посеявший зерно христианства, чем основавший христианскую религию.

Почти единственными источниками, из которых мы можем получить сведения о личности Иисуса, являются четыре Евангелия, которые уже существовали спустя несколько десятилетий после его смерти, а также ссылки на обстоятельства его жизни в посланиях ранних христианских проповедников. Первые три Евангелия — от Матфея, Марка и Луки — многие ученые считают происходящими от более ранних документов. Евангелие св. Иоанна намного самобытнее, оно имеет сильную теологическую окраску эллинистического типа. Библейская критика склонна расценивать Евангелие св. Марка как самое достоверное из свидетельств о личности и подлинных словах Иисуса. Но все четыре Евангелия единодушно показывают нам одну и ту же определенную личность. Убедительность их изложения может иметь в основе лишь подлинные события; в этом они сходны с ранними повествованиями о жизни Будды. Несмотря на все их чудеса и невероятные домыслы, приходится признать: такой человек действительно был, эту часть истории нельзя было придумать.

Личность Гаутамы Будды теперь почти неразличима, если пытаться разглядеть ее в позолоченных идолах позднего буддизма, в сидящем со скрещенными ногами изваянии. Возникает чувство, что и энергичный облик Иисуса значительно искажен теми условностями и неправдоподобием, которые неверно понятое благочестие наложило на его образ в современном христианском искусстве. Иисус был учителем-бессребреником, странствовавшим по пустынной, выжженной солнцем Иудее, жившим случайным подаянием; однако его всегда изображают спокойным, аккуратно причесанным, в одежде без единого пятнышка, в положении стоя и с какой-то неподвижностью в нем, словно бы он не ходил, а скользил по воздуху. Этот налет неправдоподобия отдалил Иисуса от многих, неспособных отделить суть евангельских событий от орнаментальных и не всегда оправданных добавлений неразумных последователей.

Вполне может быть, что начальные части Евангелий также являются прибавлениями подобного рода. Чудесные обстоятельства, предшествовавшие рождению Иисуса, яркая звезда, указавшая путь мудрецам с востока, которые пришли поклониться ему в его колыбели, избиение по приказу Ирода младенцев мужского пола в Вифлееме, как следствие этих предзнаменований, бегство в Египет, — многие авторитеты относят все это к подобным домыслам. Они ничего не дают для понимания учения, но отнимают у него значительную часть силы и воздействия, которые оно обретает, как только мы освобождаем его от этих добавок. Таковы и противоречивые генеалогии, приводимые Матфеем и Лукой, в которых делается попытка вывести род Иосифа, отца Иисуса, напрямую от царя Давида, словно это может прибавить чести Иисусу или кому-нибудь другому — иметь своим предком такого человека. Включение этих генеалогий тем более странно и бессмысленно, что согласно Евангелиям Иисус вовсе и не сын Иосифа, а был чудесным образом зачат от Святого Духа.

Если мы отбросим все эти усложняющие прибавки, перед нами предстает личность вполне человеческая — искренняя и страстная, склонная к порывам гнева, пришедшая с новым, простым и глубоким учением: с вестью о любящем Боге Отце и пришествии Царства Небесного. Это был человек, обладавший исключительным личным обаянием. Иисус притягивал последователей и наполнял их души любовью и смелостью. Слабые и робкие воодушевлялись и исцелялись в его присутствии. Но сам он, вероятно, не отличался крепостью сложения — судя по тому, как быстро принесли ему смерть крестные муки. По преданию, он потерял сознание, когда ему пришлось, как было заведено, нести свой крест на лобное место. Когда Иисус начал учить, ему было около тридцати лет. Три года он ходил по стране, проповедуя свое учение, а затем пришел в Иерусалим и был обвинен в том, что пытается установить в Иудее какое-то неслыханное царство. По этому обвинению он был приговорен к смерти и распят вместе с двумя разбойниками. Задолго до того, как умерли эти двое, закончились и его страдания.

Теперь это очевидно, что Евангелия лишь с очень большой оговоркой подтверждают основную часть богословских суждений, которые составляют доктрину христианства. Читатель сам может убедиться в том, что в этих книгах не содержится явного утверждения некоторых доктрин, которые христианские проповедники всех конфессий считают отправной точкой для спасения. В Евангелиях они могут найти только косвенную и иносказательную поддержку. Кроме нескольких спорных мест, сложно найти в Евангелиях слова, действительно принадлежащие Иисусу, в которых он излагал бы учение об искуплении и требовал от своих последователей участия в каких-либо ритуалах и жертвоприношениях или иных формах священнического служения.

Мы вскоре увидим, как спустя некоторое время христианство оказалось раздираемо на части спорами о природе Троицы. Но нет достоверных свидетельств, что апостолы Иисуса были знакомы с этой доктриной. Не претендовал Иисус и на то, чтобы называться «Христом», или не считал свою причастность божественной природе тем, чему следует придавать первостепенное значение. Поражает его повеление ученикам (Мф. 16:20): «Тогда (Иисус) запретил ученикам Своим, чтобы никому не сказывали, что Он есть Иисус Христос». Сложно понять это запрещение, если предположить, что он считал этот факт основополагающим для спасения.

Соблюдение иудейской субботы, перенесенное на воскресенье — митраистский день Солнца, — является важной чертой многих христианских обрядов. Но Иисус намеренно нарушил это правило и сказал, что не человек для субботы, а суббота для человека. Он не сказал ни слова о почитании своей матери Марии в облике Исиды, Царицы Небесной. Многому из того, что является непременным атрибутом христианства в поклонении и обряде, он не придавал значения. Некоторые скептично настроенные авторы даже заявляют опрометчиво, что Иисуса вообще нельзя назвать христианином. Чтобы пролить свет на эти бросающиеся в глаза расхождения с его учением, читателю следует обратиться к своим собственным религиозным ориентирам. Здесь мы просто напоминаем про эти неувязки в связи с теми трудностями, которые из них вытекают, но нам незачем подробно распространяться об этом.

Совершенно очевидна первостепенная значимость, которую Иисус придавал учению о том, что он называл Царством Небесным, и его сравнительная незначительность в обряде и доктрине большинства христианских церквей.

Это учение о Царстве Небесном, которое было основным для Иисуса и которому отведена столь малая роль в христианских верованиях, — безусловно, одно из наиболее революционных учений, которые когда-либо затрагивали и изменяли человеческое сознание. Неудивительно, что мир в то время оказался не в состоянии раскрыть подлинное его значение и в испуге отшатнулся от него, почувствовав в нем небывалый вызов устоявшимся обычаям и институтам человечества. И стоит ли удивляться тому, что ученики и новообращенные, будучи не в силах побороть этот страх перед новым, вернулись впоследствии к знакомым представлениям о храме и алтаре, жреце и магии, свирепом божестве и жертвоприношении и продолжили жить по старинке, ненавистью и выгодой, соперничеством и гордыней. Ибо учение о Царстве Небесном в том виде, в каком его преподал Иисус, было не более и не менее, как решительным и бескомпромиссным приказом полностью изменить и очистить жизнь нашего борющегося рода, очиститься снаружи и изнутри. Чтобы познакомиться с тем, что сохранилось от этого мощного учения, читателю следует обратиться к Евангелиям; здесь же мы сосредоточимся лишь на том потрясении, которое вызвало это учение в мире устоявшихся идей.

Иудеи были убеждены, что Бог, единый Бог всего мира, был праведным, но они видели в нем также торговца, заключившего с их праотцом Авраамом сделку — и очень выгодную для них сделку — о том, что он в конечном итоге приведет их к мировому господству. Какое разочарование и злобу вызывали, должно быть, у них слова Иисуса, отвергающие то, что казалось им гарантированным. Бог, учил он, не торгуется, и не будет ни избранного народа, ни любимцев в Царстве Небесном. Бог — это любящий отец для всех живущих, и он так же не оказывает никому предпочтения, как не делает этого солнце, одинаково сияющее всем. И все люди братья — будь то грешники или возлюбленные сыновья — для этого божественного отца. В притче о милосердном самаритянине Иисус обличил природную склонность каждого из нас превозносить свой народ и преуменьшать праведность другой веры и другой расы. Своей притчей о работниках он отверг самовольные притязания евреев на обладание неким исключительным правом на Бога. Со всеми, кого Бог принимает в свое царство, учил Иисус, он обращается равно, потому что его щедрость не знает границ. Но с каждого из нас, как следует из притч о зарытом таланте и о двух лептах вдовы, он спросит сполна. В Царстве Небесном не знают привилегий, не дают отсрочек и не принимают оправданий.

Но не только ревностный племенной патриотизм иудеев был задет словами Иисуса. Они не менее рьяно охраняли и семейные традиции, а Иисус учил, что все косные запреты патриархальной семьи будут сметены великим потоком божественной любви. Все Небесное Царство должно стать единой семьей своих последователей. Мы читаем (Мф. 12:46–50):

Иисус нанес удар не только по патриотизму и семейным связям во имя братства всех людей в Боге. Совершенно очевидно, что его учение отвергало и все хитросплетения экономической системы, всякое частное богатство и личную выгоду. Все люди принадлежат Царству, все их имущество принадлежит Царству; единственно возможная праведная жизнь для всех людей — это служение божьей воле всем телом и всей душой. Снова и снова он разоблачает стремление копить богатство, отгораживаться от жизни в своем маленьком мирке.

Более того, в его великом пророчестве о Царстве, в котором все люди должны соединиться в Боге, Иисус был не слишком терпим и к торгашеской праведности формальной религии. Еще одна значительная часть его записанных высказываний направлена против дотошного соблюдения правил набожности.

Но Иисус призывал не только к нравственной и социальной революции; его учение имело и явный политический аспект. Он действительно говорил, что его царство не от мира сего, что оно в сердцах человеческих, а не на троне. Но не менее ясно и то, что когда это царство будет установлено в сердцах людей, внешний мир революционно преобразится.

Как бы ни искажала его слова слепота и глухота сердец его слушателей, совершенно очевидно, что от них не укрылась его решимость начать революцию этого мира. По некоторым из вопросов, которые задавали Иисусу, и по его ответам мы можем предположить, куда склонялась значительная часть его учения, оставшаяся не записанной. Направленность его политических выпадов очевидна, например, в эпизоде с динарием.

Противодействие, которым были встречены его слова, а также обстоятельства его суда и казни ясно показывают, что современники Иисуса воспринимали его учение как открытый призыв — и это действительно было так — изменить, перестроить всю человеческую жизнь. Но даже его ученики не смогли охватить в полной мере глубину и значимость этого призыва. Они были одержимы древней иудейской мечтой о царе, Мессии, который свергнет эллинизированных Иродов, прогонит римлян и восстановит легендарную славу Давида. Они упустили сущность его учения, хотя она была такой простой и однозначной. Очевидно, они думали, что Иисус просто решил таинственно и оригинально обставить свое восхождение к власти, на иерусалимский престол. Они приняли его за царя, еще одного царя в бесконечной череде царей, с тем лишь отличием, что это был царь-чудотворец, проповедующий невозможные добродетели.

Должно быть, эти слова порядком остудили рвение тех, кто ожидал должного вознаграждения за свои старания и перенесенные тяготы в следовании за ним. Они не могли поверить, что это трудное учение о царстве служения и было величайшей для них наградой. Даже после крестной смерти Иисуса его ученики, пережив первый приступ смятения, смогли убедить себя, что все его деяния вполне соответствуют представлениям старого мира помпезности и привилегий. Придет то время, говорили они себе, когда Иисус воскреснет и установит свой трон в Иерусалиме, теперь уже с нерушимым величием и славой. Они думали, что его жизнь была стратегической игрой, а смерть — одной из ее уловок.

Он был слишком велик для своих учеников. Если вслушаться в его простые и ясные слова, не удивительно, что все те, кто был богат и знатен, с ужасом увидели, как их мир впервые покачнулся от его учения. Возможно, жрецы, правители и богачи поняли его лучше, чем последователи. Иисус обличил все те маленькие личные выгоды, которыми они смогли окружить свое служение обществу, в свете всеобъемлющей религиозной жизни. Он был, словно охотник, выгнавший человечество из берлоги, в которой оно успело удобно устроиться. В ослепительном сиянии его царства не было места собственности или привилегиям, гордыне или превосходству, не было иных побуждений и, конечно же, не было другой награды, кроме любви. Не удивительно, что ослепленные и испуганные люди гнали его от себя. Даже его ученики отворачивались в испуге, когда он не ограждал их от этого света. Нет ничего удивительного в том, что священнослужители отчетливо осознали, что между священством и этим человеком невозможно сосуществование, что кто-то из них должен уйти. Нет ничего удивительного в том, что потрясенные римские солдаты, столкнувшись лицом к лицу с чем-то, превосходящим их понимание, грозившим всем их представлениям, укрылись за жестоким смехом, увенчали его шипами и, издеваясь, называли цезарем. Ведь принять его всерьез — означало шагнуть в странную и тревожную жизнь, отказаться от привычек, овладеть инстинктами и порывами, чтобы испытать невероятное счастье…

И разве есть что-то удивительное в том, что этот Галилеянин и по сей день слишком велик для наших маленьких сердец?

В подлинном учении Иисуса было многое, что невозможно было принять богачу, жрецу, торговцу, имперскому чиновнику или любому почтенному гражданину без революционных изменений в своем образе жизни. Но в то же время в этом учении не было ничего, что не принял бы с готовностью последователь фактического учения Гаутамы, что помешало бы первоначальному буддисту стать последователем Иисуса, а также ничего, что удержало бы личного ученика Иисуса принять все, чему учил Будда.

Давайте также обратим внимание на следующий отрывок из сочинений Мо Ди, китайца, жившего примерно в V в. до н. э., когда в Китае преобладали учения Конфуция и Лао-цзы, еще до пришествия буддизма в эту страну. Иначе как «назарейским» его трудно назвать:

«Взаимная вражда государства с государством, взаимная неприязнь между семьями, один человек грабит другого. Правителю недостает доброжелательности, а министру — преданности. Между отцом и сыном нет больше чуткости и сыновнего долга — это, и подобное этому, губит империю. Порождается все недостатком взаимной любви. Если только одна эта добродетель станет общей для всех, властители, любящие друг друга, не будут знать поля боя, главы семей не будут враждовать, люди не будут заниматься воровством, правители и министры будут великодушны и преданны. Отцы и сыновья будут едины в отцовской любви и сыновнем долге, братья будут жить в гармонии и с легкостью примиряться. Все люди полюбят друг друга, и тогда сильный не будет преследовать слабого, многие не будут притеснять немногих, богатый не будет принижать бедного, и неискренний — обманывать доверчивого».

Это в высшей степени родственно учению Иисуса из Назарета, только выраженному в политических терминах. Мысли Мо Ди подходят очень близко к Царству Небесному.

Эта идентичность по существу — самый важный исторический аспект великих мировых религий. Они были в своих истоках совершенно не похожи на культы жреца, алтаря и храма, культы, в которых поклонялись многочисленным, но ограниченным богам и которые сыграли столь существенную роль на ранних стадиях развития человечества до VI в. до н. э. Новые мировые религии, начиная с VI в. до н. э. и далее, были в своей основе религиями сердца, религиями безграничного, открытого всем неба. Они упразднили всех разноликих богов, которые служили многообразным нуждам людей с тех времен, когда страх и надежда заставили сплотиться первые разрозненные общины. И впоследствии, когда мы перейдем к исламу, мы обнаружим в третий раз, как снова возникает та же фундаментальная идея о необходимости безраздельной преданности всех людей единой Воле. Наученный опытом христианства, Мухаммед не уставал повторять, что сам он всего лишь человек, и тем самым защитил сущность своего учения от искажений и неправильного истолкования.

Мы говорим об этих великих религиях человечества, которые появились в период между персидским завоеванием Вавилона и гибелью Римской империи, как о соперниках, — но именно их изъяны, их поверхностные и вторичные напластования вызвали это соперничество. Мы должны обращать внимание не на то, как одна из них подавляет другую, и не на новую разновидность, которая вытеснит их обоих, но на истину, которая светится в религиях, если убрать наносное — что сердца всех людей и, следовательно, все жизни и институты народов должны быть подчинены общей Воле, правящей ими.

В 30 г. н. э., когда императором в Риме был Тиберий, а прокуратором Иудеи — Понтий Пилат, незадолго до праздника Пасхи, Иисус из Назарета прибыл в Иерусалим. Возможно, он оказался здесь впервые. До этого он в основном проповедовал в Галилее и чаще всего в окрестностях города Капернаума. В самом Капернауме он проповедовал в синагоге.

Его вход в Иерусалим стал мирным триумфом. В Галилее к Иисусу стекались огромные толпы народа — временами ему приходилось учить их, стоя в лодке, на водах Галилейского озера, так напирала толпа на берег, — но слава шла впереди него и уже достигла столицы. Великое множество людей вышло из Иерусалима ему навстречу. Совершенно ясно, что они не понимали направленности его учения и разделяли общее убеждение, что некими чарами своей праведности Иисус ниспровергнет установившийся общественный порядок. Он въехал в город на осленке, которого позаимствовали для него его ученики. Толпа неотступно следовала за ним, ликуя и приветствуя его криками «осанна!», «спасение!».

Иисус с учениками направился к храму. Во дворе храма было тесно от столов менял и клеток, в которых торговцы держали голубей: их покупали и затем отпускали благочестивые посетители храма. Этих торговцев от религии он и его последователи изгнали и опрокинули их столы. Пожалуй, это был единственный случай, когда Иисус применил силу.

Неделю он проповедовал в Иерусалиме, постоянно находясь в окружении своих последователей, что затрудняло властям его арест. Затем иудейская верхушка собралась, чтобы решить, как разделаться раз и навсегда с этим удивительным пришельцем. Иуда, один из его учеников, видимо, разочарованный этим безрезультатным «взятием» Иерусалима, обратился к иудейскому священству, предложив свой совет и помощь в аресте Иисуса. За эту службу он получил в награду тридцать серебряных монет.

У первосвященника и иудеев вообще было немало причин опасаться этой бескровной революции, которая все больше распространялась по улицам возбужденного города: например, римляне могли неправильно понять происходящее или воспользоваться этим как предлогом для насилия над всем иудейским народом. Поэтому первосвященник Каиафа, стремясь продемонстрировать свою лояльность римлянам, не стал медлить с судом над безоружным Мессией, а священнослужители и иерусалимские ортодоксы выступили главными обвинителями.

О том, как Иисус был схвачен в Гефсиманском саду, как его судили и приговорили к смерти, как издевались и насмехались над ним римские солдаты, как Иисуса распяли на Кресте, на вершине холма, называемого Голгофой, — обо всем этом с непревзойденным величием рассказывают Евангелия.

Революция завершилась полным провалом. Ученики Иисуса все как один покинули его. Петр, когда на него указали, как на одного из них, сказал в ответ — «я не знаю этого человека». Не таким им виделся финал их великого пришествия в Иерусалим. Свидетелями последних часов Иисуса, его жажды и агонии на Кресте были только несколько женщин и самых близких друзей. К концу этого мучительно долгого дня покинутый всеми учитель поднял голову и в последнем усилии громко воскликнул: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» — и умер, а эти слова, словно эхо, продолжают звенеть в веках, оставаясь постоянной загадкой для верующих в него.

Души учеников на какое-то время погрузились в беспросветный мрак. Затем заговорили, поначалу осторожно, потом более открыто, что тела Иисуса не нашли в той гробнице, куда его положили, и что сначала один из них, затем другой видели его живым. Вскоре они уже утешали себя, что он воскрес из мертвых, что он явил себя многим и видимым образом вознесся на небеса. Впоследствии появились и свидетельства тех, кто воочию видел, как Иисус, в своем земном теле, взошел на небо — к Богу. Они уже знали, что наступит время, и он придет еще раз, в величии и славе, чтобы судить все человечество. Недолго осталось ждать, говорили они себе, скоро Иисус вернется к ним. Ожили с новой силой их былые мечтания о скоротечном, земном величии, и как-то само собой позабылось, как он учил мерить все несравнимо большей мерой Царства Божия, которую он все-таки успел им оставить.

История начала христианства — это история борьбы между подлинным учением и духом Иисуса из Назарета и ограниченностью, преувеличениями и непониманием тех малограмотных людей, которые любили его и последовали за ним из Галилеи и стали теперь носителями и распространителями его послания человечеству. В Евангелиях и Деяниях Апостолов представлено неровное и достаточно фрагментарное изложение событий этого периода, но можно не сомневаться, что в целом — это честное свидетельство о том, что происходило в те дни.

Назареи, как называли ранних последователей Иисуса, оставались поначалу в полном смятении, не зная, к какому из двух течений примкнуть. С одной стороны, было учение самого Иисуса, с другой — истолкования и добавления его учеников. Назареи какое-то время следовали наставлениям Иисуса о полном самоотречении: у них было общее имущество, они не знали никакой иной зависимости между собой, кроме любви.

И все же они построили свою веру на рассказах о сверхъестественном воскресении Иисуса, его вознесении и обещании вернуться. Мало кто из них понимал, что изменение своей собственной природы само по себе является наградой, что в этой преображенной природе и заключается Царство Небесное. За их нынешние страдания, считали они, их наградят в грядущем властью и господством во время скорого второго пришествия. Теперь они все уже отождествляли Иисуса с предсказанным Христом, Мессией, которого так долго ждал еврейский народ. Они нашли у еврейских пророков предсказания крестной смерти Мессии — Евангелие от Матфея особенно настойчиво возвращается к этим предсказаниям. Возрожденное этими надеждами, подкрепленное праведной жизнью многих верующих, учение назареев стало очень быстро распространяться в Иудее и Сирии.

И вскоре появился второй великий учитель, которого многие современные исследователи склонны считать подлинным основателем христианства — Савл из Тарса, или Павел. Савл было его иудейское имя, а Павел — римское. Он был римский гражданин и человек гораздо большей образованности и меньшей духовности, чем был, как это видится, Иисус.

По рождению он, вероятно, был иудей, хотя некоторые еврейские авторы отрицают это, но несомненно, что учился он у иудейских учителей. Павел также был сведущ и в тонкостях эллинистической теологии, его основным языком был греческий. Некоторые классические филологи считают его греческий неудовлетворительным. Он и в самом деле пользовался не греческим языком Афин, но греческим Александрии; для его стиля характерны свобода и сила. Профессор Гилберт Мюррей называет его греческий «очень хорошим». «На апостола Павла оказал влияние философский жаргон эллинистических школ и стоицизма. Но его мастерство высокого стиля языка удивительно».

Будущий апостол Павел был религиозным мыслителем и учителем задолго до того, как впервые услышал об Иисусе из Назарета. Из новозаветного повествования мы узнаем, что вначале он был непримиримым критиком, антагонистом и активным гонителем назареев.

Автору этой книги не удалось обнаружить, чтобы где-либо обсуждались возможные религиозные идеи Павла до того, как он стал последователем Иисуса. А ведь они должны были стать отправной точкой, если не основанием, его новых взглядов. Их фразеология, бесспорно, придала окраску его новым воззрениям. Мы в той же степени ничего не можем сказать и об учении Гамалиила, который упоминается как иудейский учитель, «при ногах» которого воспитывался Павел. Также мы не знаем, какие именно из языческих учений были ему знакомы.

Вполне вероятно, что на взгляды Павла мог оказать влияние митраизм — он пользуется выражениями, удивительно похожими на те, которые были в ходу у приверженцев митраизма. Всякий, кто станет читать его Послания параллельно с Евангелиями, несомненно, заметит, что его сознание проникнуто идеей, которая вовсе не так заметна в евангельской передаче высказываний и поучений Иисуса, — идеей жертвующей собой личности, которая предлагает себя Богу в искупление греха. Иисус проповедовал новое рождение человеческой души; то, что проповедовал Павел, было старой религией жрецов, алтаря и жертвенного пролития крови. Иисус был для него пасхальным агнцем, человеческой жертвой, незапятнанной и безгрешной, из древней традиции, которая повсеместно встречается в религиях смуглых европейских народов. Павел так быстро и успешно вошел в ряды назареев, потому что он принес им полностью удовлетворяющее их объяснение катастрофы распятия. Это было блестящее пояснение того, что вызывало прежде крайние затруднения.

Павел никогда не видел Иисуса. Его знание об Иисусе черпалось из пересказов его первых учеников. Вполне очевидно, что он многое принял от духа Иисуса и его учения о новом рождении, но Павел перестроил все это в теологическую систему, очень утонченную и искусную, воздействие которой и по сей день остается по преимуществу лишь интеллектуальным. Веру назареев, которую он застал как непосредственное учение о цели и способе жизни, он превратил в доктрину о веровании. Он пришел к назареям, которые жили в духе и с надеждой, а оставил их христианами с зачатками вероучения.

Читателю, желающему подробностей, следует обратиться к Деяниям Апостолов и Посланиям св. ап. Павла, повествующим о его миссионерских путешествиях и проповедях. Он был человеком огромной энергии, он обращался со словом веры к слушателям в Иерусалиме, Антиохии, Афинах, Коринфе, Эфесе и Риме. Возможно, он был также и в Испании. Обстоятельства его смерти доподлинно неизвестны, но, как говорят, он был убит в Риме во времена правления Нерона. Огромный пожар уничтожил значительную часть Рима, и вину за это возложили на новую секту. Несомненно, в той быстроте, с которой распространялось христианское учение, больше всего трудов и заслуг апостола Павла, чем кого-либо другого из ранних христиан.

Не прошло и двух десятилетий со смерти Иисуса на Кресте, как на новую религию были вынуждены обратить свое внимание римские наместники в некоторых провинциях. Хотя христианство и получило от ап. Павла теологию, оно сохранило многое из той революционности и простоты, которыми отличалось живое учение Иисуса. Христианство стало терпимее к собственности, оно принимало в свои ряды состоятельных приверженцев, уже не настаивая на том, чтобы они роздали все свои богатства, а ап. Павел призывал примириться с институтом рабства («рабы, будьте покорны своим хозяевам»). Но в отношении некоторых фундаментальных установлений римского мира оно оставалось непримиримым. Христианство не признавало божественности цезарей — даже немым жестом у алтаря христиане не соглашались оказывать божественные почести императору, а ведь для них это было делом жизни или смерти. Они осуждали также и гладиаторские бои.

Безоружное, но наделенное огромной силой пассивного сопротивления, христианство поначалу воспринималось как неприкрытый бунт, направленный если не на экономические, то на политические устои имперской системы. Первые свидетельства о христианах, которые мы встречаем в нехристианской литературе, — это переписка растерянных римских чиновников, озадаченных той странной проблемой, которую поставило перед ними это сопротивление, заражавшее все большие массы прежде совершенно покорных людей.

Мы многого не знаем об этих людях — ранних христианах первых двух столетий христианской эры. Они шли в самые отдаленные уголки империи, проникали в самые дальние края известного тогда мира, но мы очень мало знаем об идеях, обрядах и порядках, установившихся в их среде. У них еще не было догматического вероучения, и можно не сомневаться, что их верования и взгляды существенно различались в разных местах во весь этот период, пока христианство окончательно не оформилось. Но какими бы ни были эти местные различия, везде, как мы видим, христиане были вдохновляемы духом Иисуса. Повсюду их встречала открытая враждебность и активные выступления против них со стороны язычников, но именно те обвинения, которые выдвигали против них, свидетельствуют о том, что христиане продолжали жить достойной жизнью.

На протяжении этого времени неопределенности не обошлось без существенного влияния и взаимообмена, своего рода теокразии между христианским культом и почти столь же популярным и широко распространенным культом Митры, а также культом Сераписа-Исиды-Гора. Из первого христиане, по всей видимости, позаимствовали воскресенье, день солнца, как главный день поклонения, вместо иудейской субботы, использование множества свечей во время религиозной церемонии, легенду о поклонении пастухов. Митраизму принадлежат идеи и образы, которые отличают некоторые христианские секты и в наши дни, например, «омытый кровью» Христос, а также представление о Христе как о жертве крови.

Не стоит забывать, что распятие на кресте — казнь, сопровождающаяся едва ли большим пролитием крови, чем повешение, и выражение, что Христос «пролил свою кровь» за все человечество, является по меньше мере неточным. Даже если учесть, что его бичевали, что он носил венец из терниев и что его бок был пронзен копьем, вряд ли можно сказать, что это вызвало «реки крови». Но митраизм как раз и строился вокруг древних, забытых теперь таинств Митры, приносящего в жертву священного быка. Во всех митраистских святилищах, видимо, находилось изображение Митры, закалывающего своего быка. Из раны обильно лилась кровь, и из этой крови проистекала новая жизнь.

Приверженец митраизма в буквальном смысле омывался в крови священного быка и таким образом «перерождался». Во время инициации он становился под помостом, на котором закалывали быка, и кровь текла прямо на него. Здесь мы явно имеем дело с примитивным кровавым жертвоприношением, связанным с временем сева, которое было одной из первичных религиозных практик ранних храмовых цивилизаций.

Вклад александрийского культа в христианские представления и практики был еще более существенным. В образе Гора, который был одновременно сыном Сераписа и тождествен Серапису, христианство нашло очень показательное сходство. Вполне естественным для христианства было перенять, почти незаметно для самого себя, практические методы массовых религий того времени. Его священники стали брить головы, появляться в одеяниях, характерных для египетских жрецов, потому что, как им казалось, именно так и следует выделяться священнослужителю.

Одно заимствование влекло за собой другие. И как-то само собой произошло, что первоначальное революционное учение оказалось погребено под этими привычными добавлениями. Мы уже пытались изобразить, как был бы удивлен Гаутама Будда, оказавшись в Тибете и увидев, как поклоняются его изображениям в Лхасе. Можно только догадываться, как был бы потрясен какой-нибудь ревностный назарей, который так хорошо знал своего учителя, уставшего от странствий под палящим солнцем Галилеи, если бы, перенесясь в наши дни, он посетил, скажем, мессу в соборе св. Петра в Риме и узнал, что освященная облатка на алтаре — не что иное, как его умерший на кресте учитель.

Если судить в мировых масштабах, то нет многих религий, она одна, и совершенно неизбежно, что все религиозные верования, существовавшие в мире на тот момент, все философские и религиозные системы знакомились и контактировали с христианством, обмениваясь идеями и формулировками. Надежды ранних назареев отождествили Иисуса с Христом; блестящий ум Павла придал его жизненному пути сакральное значение. Иисус призывал мужчин и женщин к гигантскому предприятию — отказавшись от эгоизма, родиться заново в царстве любви. Но следуя путем наименьшего сопротивления, слабый неофит обставил этот очевидный призыв, этот неистовый замысел нагромождением интеллектуальных теорий и церемоний, сохранив под ними свое прежнее я. Насколько проще орошать себя кровью, чем очиститься от злобы и соперничества, поднести Богу свечи, а не сердце, выстричь тонзуру на голове, оставив в неприкосновенности путаницу мыслей под ней!

В первые века христианской эры мир полнился различными религиозными и философскими способами бегства от жизни. Мы не станем здесь сравнивать отличительные черты неоплатонизма, гностицизма, учения Филона Александрийского и прочих подобных учений, буйным цветом распустившихся на александрийской почве. Но это был тот мир, в котором жили ранние христиане. Сочинения Оригена, Плотина и Августина красноречиво свидетельствуют, насколько неотвратим был подобный взаимообмен в то время.[42]

Иисус называл себя Сыном Божьим и также Сыном Человеческим, но для него важным было не то, кто и что он, а его учение о Царстве. Павел и его последователи, заговорив о божественной природе Иисуса, о том, что он был больше, чем просто человек — правы они были или ошибались, — открыли широкое поле для дальнейшей полемики. Был ли Иисус Богом? Или Бог создал его? Был ли он един с Богом или отличен от Бога? Не дело историка давать ответы на такие вопросы, но он не может не вспомнить о них и о том, с какой неизбежностью они появлялись, поскольку они оказали огромное влияние на дальнейшую жизнь народов западного мира. К IV в. христианской эры мы видим, что все христианские общины так взбудоражились и перессорились из-за этих запутанных, малопонятных определений природы Бога, что почти совсем потерялось из виду куда более простое учение о милосердии, служении ближнему и братолюбии, которое принес им Иисус.

Основными течениями, которые выделяют историки, были ариане, савеллиане и тринитарии. Ариане следовали учению Ария (нач. IV в.), утверждавшего, что Иисус был меньше, чем Бог. Савеллиане учили, что Отец и Сын — аспекты, разные состояния единого и неделимого Бога; Бог является Создателем, Спасителем и Утешителем так же, как один человек может быть отцом, опекуном и постояльцем. Тринитарии, выдающимся лидером которых был Афанасий Великий (295–373), учили, что Отец, Сын и Святой Дух являются тремя различными Ипостасями, но единым Богом.

Большинство полемистов со стороны тринитариев, а в основном сохранились именно их сочинения, обвиняют своих оппонентов, и, по всей видимости, не без оснований, в мотивах низменных и не имеющих отношения непосредственно к доктрине. Но делается это таким образом, что благородство их собственных побуждений также вызывает сомнения. Ария, к примеру, обвиняют, что он стал на сторону еретиков потому, что его не назначили епископом Александрии. Эта борьба мнений перемежалась бунтами, отлучениями от церкви, ссылками, пока ей не был положен конец вмешательством властей.

Все эти тонкости в определении природы Божественного оказались самым тесным образом переплетены с политикой и начинавшим усиливаться сепаратизмом провинций. Даже жены, которые хотели досадить своим мужьям, дельцы, поссорившиеся с конкурентами, — и те стремились придать скандалу видимость противостояния на почве религии. Большинство варваров, вторгшихся на территорию Империи, были арианами — вероятно, их простодушная натура плохо усваивала хитросплетения учения тринитариев.

Легче всего скептически посмеяться над этими диспутами. Но даже если нам кажется, что эти попытки досконально определить, как Бог соотносится с самим собой, самонадеянны и просто чудовищны с интеллектуальной и нравственной точек зрения, мы вынуждены признать, что под этими утонченными догматическими формулировками зачастую лежало искреннее стремление к истине, пускай и неверно понятой. Обе стороны дали подлинных мучеников. А рвение, которое они вкладывали в эту полемику, пусть оно зачастую проявлялось не лучшим образом, превратило христианские секты в энергичных пропагандистов и учителей. И тот факт, что история христианства IV и V вв. состоит по большей части из этих неприглядных противоречий, не должен заслонять от нас того, что дух Иисуса продолжал жить и облагораживал многие сердца христиан. Текст Евангелий, пусть он и подвергся переделке в этот период, не был уничтожен, и Иисус из Назарета в своем неподдельном величии продолжал учить с евангельских страниц. Эти противоречия не помешали всем христианам выступить единым фронтом против гладиаторских боев и против унизительного поклонения идолам и божественному цезарю.

В той степени, в какой христианство отвергало божественность цезаря и имперские институты, его следует расценивать как движение мятежное и разрушительное, и таким оно воспринималось большинством императоров до Константина Великого. Оно столкнулось с открытой враждебностью и, наконец, систематическими попытками подавить его. Деций (195–251) был первым императором, который организовал официальные гонения на христиан, а великой эрой мучеников было время Диоклетиана (303 и последующие годы). Гонения Диоклетиана были, несомненно, кульминацией борьбы старой идеи бога-имератора против уже мощной и многочисленной организации, отвергавшей его божественность. Диоклетиан реорганизовал монархию в сторону крайнего абсолютизма, отменив последние пережитки республиканских институтов. Он был первым императором, полностью окружившим себя благоговейным этикетом восточного монарха. Логика этого шага требовала от него полного истребления той системы, которая открыто отвергала его. Пробным камнем для христиан стало требование их гонителей принести жертву императору.

Так со смерти этого неизвестного мученика начались великие гонения. Но, как указывает Гиббон, можно сомневаться, насколько жестоки они были на самом деле. Он определяет общее число жертв этих гонений примерно в две тысячи человек, противопоставляя его множеству христиан, замученных их же собратьями-христианами в эпоху Реформации. Гиббон питал сильные предубеждения в отношении христиан, и в данном случае он, видимо, склонен преуменьшать их стойкость и страдания. Во многих провинциях исполнение этого указа, несомненно, встречало серьезное сопротивление. Но охота за копиями Святого Писания, а также систематическое разрушение христианских церквей все-таки имели место. Были пытки и казни, как и тюрьмы, переполненные христианскими епископами и пресвитерами. Не следует забывать, что христианская община к тому времени уже составляла весьма значительную часть населения и что многие влиятельные чиновники, обязанные проводить в жизнь императорский указ, сами принадлежали к вере, объявленной вне закона.

Галерий, управлявший восточными провинциями, был в числе ярых гонителей, но под конец, на смертном одре (311), и ему стала очевидна безрезультатность его атаки на такое многочисленное сообщество и он издал новый указ о веротерпимости, суть которого Гиббон излагает следующим образом:

Еще несколько лет — и на императорский престол взошел Константин Великий, сначала как соправитель (306), а затем как единоличный правитель, и самые худшие испытания для христиан останутся в прошлом. Если христианство было мятежной и деструктивной силой в отношении языческого Рима, внутри своего сообщества оно было силой объединяющей и организующей. На этот факт не мог не обратить внимание гений Константина. Дух Иисуса, несмотря на все догматические раздоры, нес взаимопонимание христианским общинам по всей Империи и далеко за ее пределами. Новая вера шла к варварам, преодолевая все границы, в Персии и Центральной Азии у нее также были последователи. Только христианская вера могла дать надежду на нравственную сплоченность, и Константин сумел разглядеть это в нагромождении ограниченности, корысти и карьеризма, среди которого ему предстояло править. Она, и только она, имела все средства и все возможности собрать воедино волю народа, без которой Империя расползалась на части, как истлевший лоскут.

В 312 г. Константину пришлось сражаться за Рим и за свое положение с Максенцием. Он первым приказал изобразить крест на своих знаменах и щитах и во всеуслышание объявил, что Бог христиан сражался за него и даровал ему полную победу в битве у Мильвиева моста возле Рима. Этим шагом он отрекся от всех тех претензий на божественность, которые тщеславие Александра Великого впервые принесло в западный мир. Под рукоплескания и с энергичной поддержкой христиан он стал монархом еще более абсолютным, чем даже Диоклетиан.

Еще через несколько лет христианство стало официальной религией Империи, а в 337 году, уже на смертном одре, Константин принял крещение.

Константину Великому принадлежит в истории место не менее значимое, чем Александру Македонскому или Октавиану Августу. О его характере и личной жизни нам известно очень мало: современные ему историки не сохранили для нас живых, личных подробностей о нем. Мы можем лишь прочесть, как поносили его враги, сравнив это с неприкрыто льстивыми панегириками. Но никто из писавших о нем не дает нам живого портрета, Константин для них — символ, знак своей эпохи. Враждебный ему Зосим[45] утверждает, что Константин (как и Саргон I) был незаконнорожденным — его отец был знатным полководцем, а мать, Елена, содержала постоялый двор в Нише. Гиббон, однако, придерживается мнения, что он родился в законном браке.

Как бы то ни было, его рождение не давало ему никаких преимуществ, и только талант Константина проложил ему путь наверх. Он был малограмотен, греческий знал плохо или даже совсем его не знал. По всей видимости, он действительно изгнал своего старшего сына Криспа и приказал казнить его по наветам мачехи, Фаусты. Но, как сообщается, когда впоследствии он убедился в невиновности Криспа, приказал казнить и Фаусту — по одной версии, ее заживо сварили в ее ванне, а по другой — раздели и бросили на растерзание диким зверям в безлюдных горах. Впрочем, есть вполне заслуживающие доверия документы, утверждающие, что она пережила своего мужа-императора. Но даже если ее и казнили, три ее сына вместе с двумя племянниками все равно были объявлены наследниками Константина.

Если личность Константина Великого для нас остается словно скрытой за дымкой столетий, если обстоятельства его домашней жизни не говорят ни о чем, кроме какой-то смутной трагедии, мы все же можем догадаться о том, чем жил и о чем думал этот человек. Это была очень одинокая жизнь, особенно в последние его годы. Константин Великий был более самодержцем, чем кто-либо из императоров до него, но можно понять это и так, что у него было меньше совета и помощи. Класс людей, надежный и думающий о благе общества, не сохранился; ни сенат, ни собрания не разделяли и не развивали планов императора. Насколько глубоко он понимал уязвимость своей Империи для внешних вторжений, насколько ему был очевиден ее окончательный крах, который приближался, мы можем только догадываться. Константин сделал своей фактической столицей Никомедию в Вифинии, Константинополь за Босфором еще строился, когда он умер. Как и Диоклетиан, он, должно быть, понимал, насколько непрочны внешние границы его владений, поэтому он пристально следил за тем, как обстоят дела за их рубежами, особенно на территориях нынешних Венгрии, Южной России и Черноморского региона. Константин реорганизовал бюрократическую машину Империи, написал для Империи новые законы и постарался установить династию.

Он без устали трудился над переустройством своей державы; с хозяйственным упадком он пытался справиться, насаждая своего рода кастовую систему. В этом он продолжил работу своего великого предшественника Диоклетиана. Он попытался превратить крестьян и мелких земледельцев в подобие касты, запретив им оставлять свои земельные участки. Фактически он сделал попытку превратить их в крепостных. Приток рабов за счет захвата новых земель, как прежде, прекратился: Империя теперь была не агрессором, но сама вынуждена была отражать агрессию. Константин пытался найти выход из этого положения с помощью крепостного хозяйствования. Его созидательные усилия потребовали и беспрецедентно тяжелых налогов. Все это говорит об одиноком и мощном уме, способном управлять людьми и народами. Константин первым понял очевидность того, насколько необходима его Империи объединяющая моральная сила, если он хочет удержать ее от развала. Именно в этом и заключается его неповторимая роль в истории.

После того как он обратился к христианству, он осознал, сколь непримиримы теологи в своих раздорах. Император приложил огромные усилия, чтобы сгладить эти противоречия, чтобы общество получило цельное и гармоничное учение. По его инициативе в 325 г. в Никее, небольшом городке в Вифинии, был проведен всеобщий церковный собор. Церковный историк Евсевий[46] оставил нам любопытное описание этого странного собрания, где председательствовал сам император, хотя он еще даже не был крещен. Это был его не первый церковный собор: он уже председательствовал (314) на подобном собрании в Арле.

Константин занял свое место на золотом троне посреди зала собрания в Никее. Учитывая, что он плохо понимал греческий, можно предположить, что его роль сводилась лишь к наблюдению за неистовыми гримасами и жестами выступавших, за интонацией их возбужденных речей. Собрание проходило бурно. Когда слово взял старый ересиарх Арий, святитель Николай ударил его по лицу, а затем многие стали выбегать из зала, деланно затыкая пальцами уши, словно не в силах выносить тех ересей, которые изрекал старик. Поневоле представляешь себе, как великий император, глубоко обеспокоенный судьбой своей Империи и твердо решивший покончить с церковными раздорами, склоняется к переводчикам с вопросом, что же означают все эти крики.

Взгляды, которые возобладали в Никее, нашли свое отражение в Никейском Символе Веры, формулировки которого были строго троичны, и сам император поддержал позицию тринитариев. Но впоследствии, когда Афанасий слишком серьезно взялся за Ария, он изгнал Афанасия из Александрии, а когда Александрийская церковь отлучила Ария, он заставил вернуть его в лоно церкви.

Эта дата, 325 год, очень удобна для нашей истории. Это дата первого всеобщего, Вселенского собора всего христианского мира (на соборе в Арле была представлена лишь западная его часть). Она знаменует вхождение западного общества в эпоху христианской церкви и христианства, как они понимаются в наши дни. На этом первом Вселенском соборе было дано точное определение христианского вероучения в Никейском Символе Веры.

Здесь необходимо остановиться на глубоких различиях между этим окончательно сложившимся христианством Никеи и учением Иисуса из Назарета. Все христиане полагают, что последнее полностью содержится в первом, но этот вопрос вне нашей компетенции. Что совершенно очевидно, так это то, что учение Иисуса из Назарета было профетическим учением нового типа, берущее свое начало от еврейских пророков. Оно не было жреческим, оно не имело освященного храма и алтаря. У него не было ритуалов и церемоний. Его подношением Богу было «сердце сокрушенное и смиренное». Его единственной организацией были странствующие проповедники и основной функцией — распространение учения.

Но полностью оперившееся христианство IV в., хоть оно и сохранило своим ядром учение Иисуса в Евангелиях, было по сути религией жреческого типа, знакомого миру уже тысячи лет. Центральным звеном его тщательно разработанного ритуала был алтарь, а основным богослужебным действием — жертвоприношение, или месса, которую совершал священнослужитель. Оно быстро обрастало разветвленной организацией дьяконов, священников и епископов.

Но если христианство и приобрело чрезвычайное внешнее сходство с культами Сераписа, Амона или Бела-Мардука, нам следует помнить, что у его священнослужителей были существенно новые черты. В христианстве не имелось изображений Бога, которым приписывали божественное происхождение, как у жречества прежних времен. Не было, как раньше, главного храма, в котором обитало божество, — Бог христиан был везде. У него не было священных мест или священных рощ. Все его алтари были посвящены невидимой Троице. Даже в его наиболее архаичных аспектах было в христианстве что-то совершенно новое.

Также нам не следует упускать из виду той роли, которую играл император в закреплении доминирующего понимания христианства. Не только Никейский собор, созванный Константином Великим, но и все великие соборы, два в Константинополе (381 и 533), Эфесский (431) и Халкидонский (451) созывались по настоянию императоров. Совершенно очевидно, что многое в истории христианства этого периода несет на себе отпечаток личности Константина Великого в той же мере или даже в большей, чем Иисуса. Константин был, как мы бы сказали, типичным авторитарным правителем. Последние остатки римского республиканского устройства исчезли уже во времена Аврелиана и Диоклетиана. Насколько хватало сил и способностей, он старался, пока еще было время, перестроить обезумевшую империю, работая без советников, без общественного мнения и не чувствуя необходимости в такого рода поддержке и контроле.

Идея подавления всякой оппозиции и всякой свободной мысли через единый догматический устав для всех верующих — это совершенно автократическая, самодержавная идея. Так может действовать только правитель-одиночка, который чувствует, что для его успеха ему совершенно необходимо избавиться от всякой оппозиции и критики. История Церкви, подпавшей под его влияние, становится теперь историей непримиримой и жестокой борьбы с ересями, последовавшей за жестким и ультимативным требованием единомыслия. Он императора Константина Церковь переняла склонность к авторитаризму и бесконтрольности, наращиванию своей собственной организации и развитию параллельно с имперским.

Вторым великим самодержцем, который также сыграл не последнюю роль в том, что вселенское христианство приобрело отличительно авторитарный характер, был Феодосии I, Феодосий Великий (ок. 349–395). Он запретил всем неортодоксальным христианам проводить собрания, передал их церкви тринитариям и разрушил языческие храмы по всей Империи. В 390 г. он приказал разрушить огромную статую Сераписа в Александрии. Никто не имел права на конкуренцию с христианством, никто не мог оспаривать единомыслие церкви.

К V в. христианский мир стал шире, прочнее и устойчивее, чем любая из империй, потому что христианство не было просто навязано людям, оно стало частью их сознания.

Христианский мир протянулся далеко за пределы самых отдаленных окраин империи, в Армению, Персию, Эфиопию, Ирландию, Германию, Индию и Туркестан. «Хотя христианство и образовывалось приходами, разбросанными на огромных пространствах, оно мыслилось как единое тело Христа, как народ Христа. Это идеальное единство находило самое многообразное выражение. Сношения между различными христианскими общинами были очень активны. Христианин, отправляясь в путь, был всегда уверен в радушии и гостеприимстве своих собратьев-христиан. Письма и послания свободно проделывали путь от одной церкви к другой. Миссионеры и странствующие проповедники постоянно переходили от одной общины к другой. В широком обращении были также документы различного рода, включая Евангелия и апостольские послания. Так, различными способами находило свое проявление чувство единства христиан; и развитие самых отдаленных частей христианского мира следовало, более или менее близко, одному общему образцу».[47]

Христианский мир сохранял, по крайней мере, формально, традицию этого всеобщего духовного единения до 1054 г., когда западная латинская церковь отделилась от изначальной греческой церкви, «ортодоксальной», или православной. Поводом для этого разделения стало прибавление латинянами двух слов к Символу Веры. В старом Символе Веры утверждалось, что «Святой Дух исходит от Отца». Латиняне добавили свое Filioque, «и от Сына», и отлучили греков от своего церковного сообщества, потому что те не приняли этого новшества.

Но еще до этого времени, к началу V столетия, христиане в Сирии, Персии, Центральной Азии (церкви были в Мерве, Герате и Самарканде), а также христиане Индии отделились по подобной же причине. Эта исключительно интересная азиатская церковь известна в истории как несторианская,[48] ее влияние достигло Китая. Египетская и эфиопская церкви также отделились очень рано. Задолго до формального разделения латинской и греческой половин основных церквей, вслед за распадом Империи произошло аналогичное отделение региональных церквей. Условия, в которых они существовали, были отличны с самого начала. В то время как греческая Восточная империя еще держалась и константинопольский император по-прежнему главенствовал в своей церкви, латинская часть империи, как мы уже говорили, рухнула, оставив Западную церковь без какого-либо имперского контроля.

Более того, церковная власть в Византийской империи была разделена между архиепископами или патриархами Константинополя, Антиохии, Александрии и Иерусалима, тогда как на западе власть была сосредоточена в руках одного патриарха Рима, или Папы. Римский архиепископ всегда признавался первым среди патриархов, что вдохновляло папские притязания на исключительную, квазиимператорскую власть. С окончательным падением Западной империи Римский Папа принял древний титул понтифика, который принадлежал императорам, и стал верховным первосвященником латинской традиции. Над христианами Запада его главенство признавалось всегда, но с самого начала его приходилось навязывать на Востоке, в юрисдикциях остальных четырех патриархов.

Представление о светской власти Церкви было преобладающим уже в IV в. Св. Августин, гражданин города Гиппон в Северной Африке, выразил эти политические идеи, развивавшиеся Церковью, в своей книге «О граде Божьем». Эта книга непосредственно направлена на возможность построения в мире теократически организованного царства. Такой город, излагает Августин, — это «духовное общество избранных верных», но отсюда один шаг к политическому истолкованию этой идеи. Церковь, писал Августин, должна править миром, над всеми народами, стать верховной властью над обширным сообществом светских государств.

В последующие годы эти представления развились в определенную политическую систему и доктрину. По мере того как варварские народы переходили к оседлому образу жизни и становились христианами, Папы начали претендовать на верховенство над их королями. За несколько столетий Папа превратился в теории и до некоторой степени на практике в первосвященника, цензора, судью и божественного монарха христианского мира. Его влияние простиралось на Западе гораздо дальше пределов старой империи, в Ирландии, Норвегии, Швеции и по всей Германии.

Свыше тысячи лет эта идея единства христианского мира, христианских держав, как своего рода обширной амфиктионии, члены которой даже в военное время удерживались от многих крайностей представлением о своем братстве и верности одной церкви, доминировала в Европе. История Европы, начиная с V и по XV столетие, это в значительной степени история крушения этой великой идеи мирового правления Церкви и попыток воплощения ее на практике.

Мы уже рассказывали в предыдущей главе об основных вторжениях варварских народов. Мы можем теперь сделать краткий обзор политического членения Европы к концу V столетия. Никаких следов Западной Римской империи, как отчетливого политического образования, не сохранилось: она была полностью разгромлена. Во многих частях Европы в представлении людей Римской империей продолжала оставаться греческая Восточная империя. Император в Константинополе по крайней мере в теории все еще считался римским императором.

В Британии варварские германские племена англов, саксов и ютов покорили восточную часть Англии. Бритты все еще удерживали запад острова, но их постепенно оттесняли в Уэльс и на Корнуолл. Англосаксы, похоже, были самыми безжалостными и агрессивными из всех варваров-завоевателей; там, где они брали верх, их язык вытеснял кельтскую или латинскую речь — пока еще не известно, какую именно, — которой пользовались бритты. В то время англосаксы еще не были крещены.

Большая часть Галлии, Голландии и земель по течению Рейна находилась под властью энергичного, уже христианизированного и гораздо более цивилизованного королевства франков. В долине Роны разместилось королевство бургундов. Испания и некоторые территории на юге Франции были под властью вестготов; северо-западную оконечность Пиренейского полуострова удерживали свевы.

О королевстве вандалов в Африке мы уже рассказывали. Италия же, по своему населению и обычаям все еще римская, попала под власть остготов. В Риме больше не было императора. Теодорих I (454–526) был первым из династии готских королей, его владения простирались вдоль Альп в Паннокию и на юг в Далмацию и Сербию.

К востоку от этого готского королевства безраздельно правили императоры Константинополя. Болгары в это время все еще были монголоидным племенем кочевников в регионе Волги и Дона. Славянские племена только начали осваивать земли к северу от Черного моря, прежде принадлежавшие вестготам. Тюрко-финских венгров еще не было в Европе. Лангобарды жили пока к северу от Дуная.

VI в. отмечен возобновлением сил и экспансии Восточной империи в период правления императора Юстиниана (527–565). Земли королевства вандалов были возвращены в 534 г., готы были изгнаны из Италии в 553 г. Но как только умер Юстиниан (565), лангобарды вторглись в Италию и осели на землях нынешней Ломбардии. Равенна, Рим, Южная Италия и Северная Африка остались все же под контролем Восточной империи.

Таким было политическое положение мира, в котором складывались представления о христианской державе. Повседневная жизнь того времени, конечно же, проходила на очень низком физическом, интеллектуальном и нравственном уровне. Часто говорят, что Европа в VI и VII веках вернулась к варварству, но это не передает всей реальности ситуации. Более правильным будет сказать, что цивилизация Римской империи вошла в стадию крайней деморализации. Варварство — это общественное устройство элементарного типа, упорядоченное в своих пределах. Но Европа в ее политической раздробленности являла собой отсутствие всякого общественного порядка. Ее мораль была не моралью племени, но моралью городских трущоб. В первобытном племени дикарь знал, что он принадлежит к общине, жил и вел себя соответственно. Обитатель трущоб живет и действует, не соизмеряя свою жизнь с чем-то большим, чем собственные желания.

Очень медленно, исподволь христианство начало восстанавливать чувство общины, учить людей тому, как сплотиться вокруг идеи христианского мира. Общественная и экономическая структура Римской империи была в руинах. Ее цивилизация была цивилизацией богатства и политической власти, которая поддерживалась угнетением и порабощением значительных масс людей. Она представляла собой зрелище показного величия и роскошной утонченности, но под этой прекрасной наружностью были жестокость, ограниченность и стагнация. Она должна была распасться, ее место необходимо было освободить, чтобы что-то лучшее могло заменить ее.

«Темные века» были не просто веком войны и грабежа, но и веком голода и эпидемий. Мир не знал еще никакой эффективной санитарной системы, а миграции того времени были способны разрушить любой гигиенический баланс, установившийся в прежние времена. Набеги Атиллы на север Италии привели к вспышке малярии в 452 г. Конец правления Юстиниана отмечен великой эпидемией бубонной чумы (565), которая во многом повлияла и на ослабление защиты Италии от лангобардов. В 543 г. десять тысяч человек умерло в один день в Константинополе. Чума свирепствовала в Риме и в 590 г. VII в. также был веком эпидемий чумы. Английский монах Беда (672–735), один из немногих писателей того времени, пишет о чуме в Англии в 664, 672, 678 и 683 гг. — не меньше чем четыре эпидемии за двадцать лет! Гиббон увязывает юстинианову эпидемию с великой кометой 531 г. и с частыми и сильными землетрясениями в его правление. «Многие города на востоке обезлюдели, а в некоторых областях Италии плоды в садах и урожай на полях остались неубранными». Он утверждает, что «видимым образом пошло на убыль и без того малочисленное население некоторых из лучших стран на земле».

Многим в те темные века казалось, что свет знания и все то, что делает жизнь привлекательной, исчезает навсегда.

Было ли большинству населения в этих условиях запустения и нестабильности хуже, чем при изнурительных порядках имперской системы, сейчас невозможно сказать. Вероятно, в разных местах были свои особенности, правление жестоких самозванцев в одном регионе и относительно терпимые условия в другом, голод в одном году и богатый урожай в следующем. Грабители теперь были на каждом шагу, но исчезли сборщики налогов и кредиторы. Короли, подобные тем, что правили Франкским и Готским королевствами, были поистине королями-призраками для большинства своих так называемых подданных. Жизнь отдельных областей замкнулась в собственных границах, торговля и сообщение между ними почти прекратились. Большие и не очень территории попадали под власть какой-нибудь энергичной личности, которая провозглашала себя графом или герцогом на основании традиции поздней империи либо получала это право от короля. Такая местная знать собирала вокруг себя банды наемников и первым делом строила для себя укрепления. Часто с этой целью перестраивались уже существовавшие здания. Колизей в Риме, арена многих кровопролитных гладиаторских боев, был превращен в крепость, также и амфитеатр в Арле. Подобная участь постигла величественный мавзолей Адриана в Риме.

В пришедших в упадок зловонных городах, больших и малых, ремесленники, согнувшиеся над своей работой, обслуживали нужды окрестных земледельцев, стараясь заручиться поддержкой и защитой кого-либо из местной знати.

Исключительно важная роль в работе по восстановлению общественной структуры, которая велась в VI и VII вв. после катастрофического упадка IV и V вв., была взята на себя христианскими монашескими орденами, которые начали появляться в Западном мире.

Монастыри существовали в мире и до христианства. Еще до Иисуса из Назарета, в трудный для иудейского народа период, существовала секта ессеев, которые жили своими общинами отдельно от остальных, придерживаясь суровых правил уединения, чистоты и самоотвержения. Буддизм также создал обособленные общины, в которых люди, уйдя от мира с его суетой и торгашеством, могли жить религиозным поклонением.

Сама история Будды, как мы рассказывали ее, говорит о том, что подобные представления были широко распространены в Индии задолго до буддизма и что в конечном итоге Будда отказался от крайностей аскетизма. Довольно рано в истории христианства возникло сходное движение, отказавшееся от мирского соперничества и повседневной жизни людей. Особенно в Египте великое множество мужчин и женщин уходило в пустыню. Там они жили в пещерах или расщелинах скал уединенной жизнью молитвы и созерцания, в полной нищете, питаясь случайным подаянием тех, кого привлекала их святость. Эти жизни так и остались бы незамеченными историками — они по самой своей природе оторваны от истории, если бы не то изменение, которое эта монашеская тенденция претерпела среди более энергичных и практичных европейцев.

Одна из центральных фигур в истории развития монашества в Европе — святой Бенедикт, который жил между 480 и 547 гг.

Он родился в Сполето в Италии и был способным молодым человеком из хорошей семьи. Тень времени лежала на нем, и так же, как когда-то Будда, он обратился к религиозной жизни, поначалу предавшись суровой аскезе. В пятидесяти милях от Рима находится городок Субиако — там, в отрогах Апеннин, среди густой растительности, лежал в развалинах дворец, построенный еще при императоре Нероне. Дворец, выстроенный в дни навсегда ушедшего процветания, возвышался над искусственным озером, образованным запруженными водами реки. Бенедикт решил обосноваться в этом месте. В одной из пещер на высоком утесе, возвышавшемся над потоком, он устроил себе келью — в настолько недоступном месте, что еду для него спускал на веревке преданный последователь. Три года Бенедикт провел в этой пещере. Лишь слава о нем распространялась по округе — так же, как и слава Будды за тысячу лет до него при подобных обстоятельствах.

Как и в случае с Буддой, жизнь св. Бенедикта изобилует историями о его подвигах и чудесах, придуманных недалекими и легковерными учениками. Впоследствии, как мы видим, он больше не занимается самоистязанием, но руководит объединением из двенадцати монастырей, в которых нашло приют множество людей. К св. Бенедикту отправляют молодежь на воспитание, весь характер его жизни изменился.

Из Субиако он перебрался южнее, на Монте-Кассино, одиноко стоящую прекрасную гору в окружении величественных возвышенностей, на полпути между Римом и Неаполем. Интересно отметить, что там, в VI в. н. э. он обнаружил храм Аполлона и священную рощу, а вся округа по-прежнему продолжала совершать обряды в этом святилище. Первыми трудами Бенедикта на новом месте были труды миссионерские: много сил он потратил, чтобы убедить простодушных язычников разрушить свой храм и срубить свою рощу.

Монастырь, который он заложил на Монте-Кассино, стал знаменитым и влиятельным еще при жизни своего основателя. В рассказах о жизни в этом монастыре еще различима подлинная духовность Бенедикта, хотя к ней оказались примешаны домыслы падких на чудеса монахов — об изгнанных демонах, учениках, ходивших по воде, и мертвых детях, воскрешенных к жизни. Особенно интересны те истории, в которых св. Бенедикт осуждает умерщвление плоти и крайности аскетического подвига. Он холодно отнесся к новому способу достижения святости, который придумал для себя один отшельник, приковавшийся цепью к скале в узкой пещере. «Разбей свою цепь, — написал ему Бенедикт, — ибо подлинный служитель Божий прикован не железом к камню, но праведностью к Христу».

Не менее важным моментом, отличающим бенедиктинский монашеский устав, был акцент на необходимости тяжелого физического труда. Через напластование легенд слышен отголосок тех трений, которые у него были с учениками и послушниками из патрициев. Не делая ни для кого исключения, Бенедикт принуждал их к труду, разрушая их иллюзии о беззаботной простоте и прислуге из собратьев низшего класса, которые те питали относительно монастырской жизни.

И третьей примечательной стороной личности Бенедикта было его политическое значение. Он хотел примирить готов и римлян. Тотила,[49] его готский король, обращался к нему за советом и находился под огромным влиянием Бенедикта. Когда Тотила отобрал Неаполь у греков, готы не стали подвергать его жителей насилию, и даже с пленными солдатами их обращение было человечным. Когда Велизарий, полководец Юстиниана, за десять лет до того овладел этим городом, он отпраздновал свой триумф всеобщей резней.

Монашеская организация Бенедикта была очень значительным начинанием Западного мира. Одним из его выдающихся последователей был Папа Григорий Великий (540–604), первый монах, который стал Папой (590). Он был одним из наиболее одаренных и энергичных Пап, отправлял успешные миссии к необращенным народам, в частности к англосаксам. Папа Григорий правил в Риме как независимый король, набирал армии, заключал договоры. Именно под его влиянием бенедиктинский устав приняло почти все латинское монашество.

Тесно связано с этими двумя именами в истории становления монашества, которое от эгоистического аскетизма перешло к облагораживанию общества, также имя Кассиодора (490–583). Он был значительно старше Папы Григория и на десять лет моложе Бенедикта. Подобно им, Кассиодор принадлежал к патрицианской семье, переселившейся в Италию из Сирии. Он сделал заметную карьеру при дворе готских королей. Когда между 545 и 553 гг., падение готских королей и великая чума расчистили путь нашествию варваров-лангобардов, Кассиодор нашел прибежище в монашестве. Он основал монастырь в своем поместье и приучал монахов к труду совершенно так же, как это делал Бенедикт. Следовали или нет при этом его монахи бенедиктинскому уставу, который примерно в это же время складывался в Монте-Кассино, мы не знаем. Но неоспоримым остается влияние Кассиодора на развитие этого великого ордена тружеников, учителей и ученых. Очевидно, что он сам был глубоко потрясен всеобщим упадком образования и возможной утратой всей учености и древней литературы. Он руководил трудами своих собратьев по сохранению и восстановлению старых рукописей. Он собирал древние манускрипты, которые переписывались в его монастыре. Он изготовлял солнечные и водяные часы и подобные им устройства — это был последний луч экспериментальной науки в сгущавшейся тьме. Кассиодор также написал историю готских королей. Что еще важнее, Кассиодор написал школьные учебники по искусствам и грамматике. Вероятно, он оказал еще большее влияние, чем святой Бенедикт, на превращение монашества в мощный инструмент восстановления социального порядка в Западном мире.

Распространение монастырей бенедиктинского типа в VII и VIII вв. было очень значительным. Повсюду мы встречам их как центры просвещения, где восстанавливали и поддерживали стандарты земледелия, сохраняли некое подобие элементарного образования, распространяли полезные ремесла, переписывали и сохраняли книги, являя обществу образец социального устройства. Восемь веков, начиная с этого времени, европейская монашеская система сохраняла ростки цивилизации в мире, который, в противном случае, погрузился бы в хаос. Тесно связанными с монастырями бенедиктинцев были школы, из которых позднее выросли средневековые университеты. Школы римского мира к тому времени уже полностью исчезли в общем социальном распаде. Это было время, когда очень немногие священники в Британии или Галлии могли читать Евангелия или свои служебные книги. Только постепенно ученость возвращалась в мир. Но когда она была восстановлена, это была уже не принудительная работа ученого раба, но религиозное служение особого класса преданных этому занятию людей.

На Востоке также имел место перерыв в образовательной преемственности, но его причиной были не столько общественные беспорядки, сколько религиозная нетерпимость, и этот перерыв не был настолько полным. Юстиниан закрыл и распустил малочисленные, интеллектуально деградировавшие философские школы в Афинах (529), но сделал он это в первую очередь для того, чтобы уничтожить соперника своей новой школы, которую он открыл в Константинополе, находившейся под непосредственным императорским контролем.

Новая латинская ученость формировавшихся западных университетов не имела собственных учебников и литературы, и ей пришлось, несмотря на сильную теологическую неприязнь, опираться главным образом на латинскую классику и латинские переводы греческой литературы. Ей пришлось сохранить из этой прекрасной литературы значительно больше, чем она намеревалась.

После переноса столицы империи в Византии в мир пришел новый тип архитектуры и новый дух искусства. Византийское искусство достигло наивысшего развития при императоре Юстиниане (527–565), о котором мы расскажем в следующей главе. Пережив непродолжительный период упадка, византийское искусство снова расцвело к XI в. Оно по-прежнему живо в художественной традиции Восточной Европы.

Византийский стиль выражал тяготение нового официального христианства к сдержанности и символизму. Восточные особенности, в частности египетские и персидские тенденции, оказались наложенными на классическую традицию. Откровенность и грациозность уступили место величественности.

Характерной чертой декора является своеобразная жесткость. Гибкость греческой и римской живописи и скульптуры осталась в прошлом, на их месте мы видим мозаики, плоские, симметричные, изображающие только стоящие прямо фигуры, обращенные лицом к нам. Почти нигде мы не видим профиля, перспективы или движения. Художник тогда словно осуждал и даже остерегался изображений человеческого тела, которое обожествляли греки. Так стремились достичь возвышенности и отстраненного величия. Огромные мозаичные фигуры Бога Творца, Богородицы, величественных святых будто нависают над зрителем с просторных куполов, где их изобразила рука художника.

Живопись и книжная иллюстрация демонстрируют такую же величественную скованность. Скульптура же пришла в полный упадок, ярко раскрашенные переплетения резного орнамента заменили собой скульптурные изображения. Работы по золоту, серебру и эмали выполнялись с невиданным прежде совершенством. Ткани из Византии часто имели откровенно персидский узор. Впоследствии заметным стало и влияние ислама, с его полным запретом изображать телесные формы.

Музыка также стала громоздкой и многозначительной. В первые века христианства музыка была скорее энергичной и проникновенной, чем сложной, и происходила скорее из семитских, чем греческих источников. В позднеримскую эпоху светская музыка откровенно осуждалась. «Девушка-христианка, — говорил св. Иероним,[50] — не должна знать, что такое лира или флейта».

Пение псалмов с инструментальным сопровождением христиане переняли из иудейского богослужения, но у христиан оно свелось почти исключительно к песнопениям более или менее организованных хоров. Общепринятым было антифонное пение. Собравшаяся в храме паства исполняла гимны — в унисон, конечно же, поскольку пению по голосам в то время еще не научились. Пение в хоре было почти единственной отдушиной для подавляемых эмоций. Появилось великое множество духовных гимнов на греческом и латыни, некоторые из них сбереглись и до наших времен. Св. Григорий, этот великий церковный организатор, о котором мы еще будем говорить в следующей главе, в VI в. многое сделал и для установления канонов литургической музыки.

Глава двадцать девятая История Азии во время упадка Западной и Византийской империй

Европейские писатели со своей западнической предвзятостью склонны слишком преуменьшать мощь Восточной империи, которая сплотилась вокруг Константинополя. Эта империя воплощала в себе традицию более древнюю, чем римская. Начиная с VI в., ее официальным языком был принят греческий и стало ясно, что перед нами всего лишь номинальное ответвление Римской империи. В действительности это Греческая империя, о которой мечтал Геродот и которую основал Александр Великий.

Она называла сама себя «Римской», а свой народ — римлянами, «ромеями». И по сей день современный новогреческий язык иногда называют ромейским. Константин Великий не знал греческого, и Юстиниан говорил на нем с сильным акцентом. Но эти поверхностные явления не могут изменить того факта, что эта империя в своей сути была греческой, с прошлым в шесть столетий ко времени Константина Великого, и когда собственно Римская империя полностью развалилась за четыреста лет, эта греческая «Римская империя» простояла еще более одиннадцати веков — с 306 г., начала императорства Константина Великого, до 1453 г., когда Константинополь был взят турками-османами.

И пока на Западе происходило полное разложение общественной системы, на Востоке подобного развала не было. Города, большие и малые, процветали, наделы в деревнях старательно обрабатывались, продолжалась торговля. На протяжении многих веков Константинополь был крупнейшим и богатейшим городом мира.

Мы не станем тратить время на пересказ того, кто и когда правил этой империей, на имена и причуды императоров, на их преступления и интриги. Как и большинство монархов крупных государств, не они направляли движение своих империй, это империи увлекали их за собой. Мы уже говорили о Константине Великом (306–337), упоминали Феодосия Великого (379–395), которому удалось на непродолжительное время объединить прежнюю Римскую империю, а также о Юстиниане I (527–565). В дальнейшем мы еще будем говорить о византийском императоре Ираклии (610–641).

У Юстиниана, как и у Константина, возможно, текла в жилах славянская кровь. Он был человеком великого честолюбия и великих организаторских способностей. Ему повезло и в том, что он взял в жены женщину не меньших, если не больших дарований. В молодости будущая императрица Феодора была актрисой сомнительной репутации.

Но честолюбивые усилия императора Юстиниана восстановить былое величие Империи привели к тому, что он истощил налогами свои ресурсы. Как мы уже рассказывали, он отвоевал провинцию Африку у вандалов и большую честь Италии у готов. Он также вернул в состав Империи юг Испании. Юстиниан построил величественный и прекрасный храм святой Софии в Константинополе, основал университет и издал свод законов, так называемый кодекс Юстиниана. Этому следует противопоставить то, что он закрыл школы в Афинах.

В это время великая эпидемия чумы опустошала весь мир, и после его смерти возобновленная и расширенная его усилиями Империя лопнула, как мыльный пузырь. Большая часть его итальянских завоеваний была утрачена с нашествием лангобардов. Италия в те времена лежала в полном запустении. Летописцы лангобардов утверждают, что они пришли на пустовавшие земли. Авары и славяне двинулись из придунайских земель к Адриатике. Так славяне осели на землях Сербии, Хорватии и Далмации, став предками нынешних южных славян. Более того, началась упорная и изматывающая борьба Византии с Сасанидской империей.

Но прежде чем рассказать об этой борьбе, в которой персы были трижды близки к тому, чтобы взять Константинополь, и которая завершилась поражение персов у Ниневии (627), необходимо сжато обрисовать историю Персии с парфянских времен.

Мы уже не раз сравнивали краткие четыре столетия римского империализма и упорную живучесть империализма Междуречья Тигра и Евфрата. Мы имели возможность бегло взглянуть на эллинизированные Бактрийскую и Селевкидскую монархии, которые на протяжении трех веков процветали в восточной половине покоренных Александром территорий, и рассказали, как в Месопотамии появились парфяне в последнем столетии до нашей эры. Мы описывали битву при Каррах и конец Красса. С этого момента и на протяжении двух с половиной веков на востоке правила парфянская династия Аршакидов, противостоящая Риму. Сирия и Армения оказались в приграничном положении; эти границы сдвигались то на запад, то на восток, по мере того как одна из сторон становилась сильнее.

В 226 г. в Персии произошло восстание, и Аршакидская династия уступила место более энергичной Сасанидской, представленной коренными персами. Первым из ее правителей был царь Ардашир I. В одном аспекте империя Ардашира представляла собой любопытную аналогию империи Константина Великого столетие спустя. Ардашир предпринял попытку консолидировать ее, установив религиозное единство, и сделал государственной древнюю персидскую религию Зороастра, к которой мы позднее еще вернемся.

Эта новая Сасанидская империя сразу же проявила агрессивный характер, и при Шапуре I (241–272), сыне и преемнике Ардашира, захватила Антиохию. Мы уже говорили, что император Валериан был тогда разгромлен персами (260) и взят в плен. Но возвращаясь после своего победоносного марша в Малую Азию, Шапур пал от руки Одената, арабского правителя Пальмиры — крупного торгового центра, расположенного в одном из оазисов Сирийской пустыни.

На непродолжительное время при Оденате и затем при его вдове Зенобии Пальмира превратилась во влиятельное государство, балансировавшее между двумя империями. В 272 г. его взял император Аврелиан, который в цепях увез Зенобию, чтобы отпраздновать свой триумф в Риме.

На протяжении всего этого времени война между Персией и Восточной Римской империей опустошала Малую Азию не меньше чумы. Этот период также был временем быстрого распространения христианства, которое первоначально преследовалось персидскими правителями. После христианизации Рима персидский монарх остался единственным «божественным» правителем на земле, и он видел в христианстве не более чем пропаганду своего византийского соперника. Константинополь привычно выступал в защиту христиан, а Персия — зороастрийцев. В договоре 422 г. одна империя согласилась терпимо относиться к зороастризму, а другая — к христианству.

В 484 г. от православной церкви откололись христиане Востока, сплотившись вокруг несторианской церкви, которая, как мы уже отмечали, посылала своих миссионеров по всем уголкам Центральной и Восточной Азии. Это отделение от Европы, освободившее епископов Востока от власти византийских патриархов, сняло с несторианской церкви подозрения в политической неблагонадежности и послужило причиной абсолютной толерантности к христианству в Персии.

При Хосрове I (531–579) наступил последний период мощи Сасанидской империи.

Хосров был современником Юстиниана, и его правление было вполне сопоставимо с правлением константинопольского императора. Хосров провел налоговую реформу, восстановил ортодоксальный зороастризм, расширил границы своей державы в Южную Аравию (Йемен), которую избавил от правления эфиопских христиан, продвинул свои северные границы в Западный Туркестан и провел несколько войн с Юстинианом. Слава о нем как о просвещенном монархе была так велика, что когда Юстиниан закрыл философские школы в Афинах, последние греческие философы нашли себе пристанище при его дворе. Они хотели найти в нем царя-философа; эту иллюзию в свое время питали Конфуций и Платон. Однако атмосфера ортодоксального зороастризма пришлась этим философам еще меньше по вкусу, чем ортодоксального христианства, и в 549 г. Хосров милостиво позволил им вернуться в Грецию, оговорив особым пунктом в своем договоре с Юстинианом, чтобы их не преследовали ни за их языческую философию, ни за их временное увлечение Персией.

Именно в связи с Хосровом мы узнаем, что в Центральной Азии появился новый гуннский народ, тюрки, которые сначала вступили в союз с ним, а затем с Константинополем.

Хосрова II (591–628), внука Хосрова I, ожидали самые невероятные колебания фортуны. В самом начале своего правления он добился удивительных успехов в борьбе против Византийской империи. Трижды (в 608, 615 и 626 гг.) его войска доходили до Халкидона, от которого рукой подать до Константинополя. Он занял Антиохию, Дамаск и Иерусалим (614) и из Иерусалима увез в свою столицу Ктесифон крест, о котором говорили, что это был подлинный крест, на котором распяли Иисуса. Хотя существует версия, что тот же или еще один из подлинных крестов был уже перевезен в Рим.

В 619 г. Хосров II захватил Египет. Этому победному шествию положил конец император Ираклий (610), который принялся восстанавливать подорванную военную мощь Константинополя. Какое-то время Ираклий избегал решительного сражения, накапливая мощь. Он вышел на поле боя в 623 г., когда уже чувствовал, что ему по силам справиться с персами. Персы дали несколько неудачных сражений, кульминацией которых стала битва при Ниневии (627). Но ни у одной из сторон не хватало сил, чтобы окончательно сокрушить противника.

В 628 г. Хосров II был низложен и убит своим сыном Кавадом. Спустя год две истощенные империи были вынуждены примириться, вернувшись к своим старым границам. Персы возвратили крест Ираклию, который с пышными церемониями восстановил его на прежнем месте в Иерусалиме.

Вот так выглядят основные события в истории соседних Персидской и Византийской империй. Что для нас более интересно, хотя и не так просто поддается изложению, — это те перемены, которые происходили в жизни широких масс населения этих великих империй в то время. Автору удалось найти немного описаний великой чумы, которая опустошала мир во II–IV вв. н. э. Несомненно, эти эпидемии резко уменьшали численность населения и серьезно расшатывали общественный порядок — как нам известно, это произошло с Римской и Китайской империями.

Сэр Марк Сайкс[51] оставил нам «Последнее наследие калифа» — живописное описание жизни Ближнего Востока того периода, который мы рассматриваем. Рассказывая о первых веках нашей эры, он пишет: «Несмотря на самую отвратительную тиранию пьяниц, самодуров, сумасшедших, дикарей и покинутых женщин, которые время от времени держали в своих руках бразды правления, многолюдное население Месопотамии и Сирии продолжало процветать. Огромные каналы и дамбы поддерживались в порядке, торговля и архитектура процветали, несмотря на частые нашествия враждебных армий и постоянную смену правителей. Приход армии неприятеля иногда воспринимался с удовлетворением, если была уверенность в его победе и в том, что поставки для его армии будут оплачены.

Но набеги с севера,[52] по всей видимости, были смертоносны. Поселянам в таком случае приходилось укрываться за городскими стенами, откуда они могли наблюдать дым пожарищ, который говорил о разрушении и ущербе, причиненном кочевниками. До тех пор, однако, пока в неприкосновенности оставались каналы (они строились, конечно же, с максимальным тщанием и прочностью), кочевники не могли нанести непоправимого ущерба…

В Армении и Понте условия жизни были совершенно противоположны. Это были горные районы, населенные свирепыми племенами, возглавляемыми влиятельной местной знатью под властью царя, чья власть была неоспорима, в то время как в долинах и на равнинах миролюбивый земледелец предоставлял им необходимые экономические ресурсы…

Киликия и Каппадокия были полностью подчинены греческому влиянию, с многочисленными богатыми и высоко цивилизованными городами, также располагавшими и значительным торговым флотом. Проход от Киликии к Геллеспонту и все Средиземноморское побережье были усеяны богатыми городами и греческими колониями, космополитичными по духу и языку, со всеми теми местными амбициями, которые так присущи греческому характеру. Греческое влияние распространялось от Карий к Босфору и вдоль побережья вплоть до Синопа на Черном море, где постепенно сходило на нет.

Сирия представляла собой причудливый, словно лоскутное одеяло, узор княжеств и городов-государств, начиная с почти варварских государств Каркемиша и Эдессы (Урфа) на севере. На юг от них находился Гиераполь, с огромными храмами и жрецами-правителями. Ближе к берегу более плотное население теснилось вокруг независимых городов Антиохии, Апамеи и Эмесы (Хомс).

В это же время среди пустыни великий торговый город Пальмира поражал всех богатствами и величием, оставаясь нейтральным местом торговли Парфии и Рима. Между Ливаном и Антиливаном мы обнаруживаем в самой вершине своей славы Гелиополь (Баальбек), сохранившиеся руины которого даже теперь вызывают наше восхищение… Мы видим чудесные города Герасу и Филадельфию (Амман), которые связывались крепкими мощеными дорогами, а воду к ним подводили гигантские акведуки…

Сирия по-прежнему настолько богата остатками этого времени, что совершенно несложно представить, как выглядела эта цивилизация. Искусства Греции, завезенные уже давно, развились в непомерное величие, подавлявшее чернь. Богатство отделки, непомерность трат, нарочитость богатства — все это говорит о вкусах сластолюбивых и артистичных семитов.

Вокруг больших городов сельское население, должно быть, жило примерно той же жизнью, что и в наши дни, в глинобитных хижинах или домах из кирпича-сырца. На отдаленных пастбищах бедуины приглядывали за своими стадами в полной свободе, подчиняясь только набатейским царям (их столицей была Петра) из своего же собственного народа, или служили проводниками и охранниками торговых караванов.

А за пределами земель пастухов лежала выжженная пустыня, служившая непроницаемой преградой в обороне Парфянской империи, где за Евфратом расположились великие города Ктесифон, Селевкия, Хатра, Нисибин, Харран и сотни других, чьи имена теперь забыты. Население этих крупных городов зависело от огромных зерновых богатств Месопотамии, щедро орошаемой в те времена каналами. Давно миновало величие Вавилона и Ассирии, наследники Персии и Македонии уступили место Парфии, но люди и земледелие оставались такими же, как и тогда, когда Кир-Завоеватель впервые покорил эти земли. Язык многих городов был греческий, и образованные граждане Селевкии могли беседовать о философии и трагедиях Афин.

Сравним теперь это с положением дел в конце VII в.

«Сирия оставалась разоренной, истощенной страной. Ее великие города, хотя и по-прежнему обитаемые, почти сплошь лежали в руинах, снести которые не хватало средств. Дамаск и Иерусалим не оправились от последствий долгих и ужасных осад. Амман и Гераса пришли в упадок и превратились в жалкие селения, полностью подвластные бедуинам. Хауран, вероятно, все еще сохранял признаки былого процветания, которыми он был отмечен во времена Траяна.

Убогие строения, безграмотные надписи того времени — все это указывает на гнетущий и тягостный упадок. Среди пустыни стояла опустевшая и покинутая Пальмира, лишь немногочисленный гарнизон продолжал охранять ее крепость. На побережье и в Ливане еще была заметна слабая тень былых богатств и коммерции. Но руины и запустение были обычной картиной северных земель, которые с неизменной регулярностью подвергались набегам на протяжении ста лет и еще пятнадцать лет были в безраздельной власти войск неприятеля. Земледелие переживало глубокий упадок, население заметно сократилось из-за чумы и тех потрясений, которые ему довелось пережить.

Каппадокия незаметно скатывалась к варварству, великие базилики и города, которые грубые поселяне не могли ни отстроить, ни восстановить, сровняли с землей. По Анатолийскому полуострову огнем и мечом прошли персидские армии, его величественные города были захвачены и разграблены».

Когда Ираклий был занят восстановлением порядка в опустошенной Сирии, после смерти Хосрова II и перед окончательным замирением с Персией, ему доставили необычное послание. Гонец принес его к пограничному имперскому посту в пустыне на юг от Дамаска. Письмо было написано на арабском, малоизвестном семитском языке кочевых народов из южной пустыни. Императору, скорее всего, принесли только перевод — и, вероятно, с уничижительными примечаниями переводчика.

Это был странный вызов, написанный невразумительным, цветистым языком. Отправил его некто, называвший себя «Мухаммед Пророк Бога». Этот Мухаммед, судя по всему, требовал от Ираклия признать единого подлинного Бога и служить Ему. Уяснить что-либо определенное из этого послания оказалось совершенно невозможно.

Но в Ктесифоне об этом Мухаммеде знали больше. Говорили, что этот назойливый лжепророк принялся настраивать Йемен, богатую провинцию в Южной Аравии, восстать против Царя царей. Пока что персидскому царю Каваду было недосуг заниматься этим делом. Он низложил и убил своего отца Хосрова II, и теперь все его время поглощала реорганизация персидской армии. Каваду принесли такое же послание, как и то, что получил Ираклий. Происшедшее только разозлило царя персов. Он порвал письмо, швырнул обрывками в посланника и приказал тому убираться прочь.

Когда об этом доложили тому, кто отправил все эти послания из далекой Медины, убогого грязного городишки, тот был очень разгневан. «Да будет так, о Аллах! — вскричал он. — Так отбери же у него его царство!» (628)

Но прежде чем продолжить рассказ о том, как ислам пришел в мир, завершим наш краткий обзор общественных условий в Азии в начале VII в. Стоит также сказать пару слов и о религиозном развитии персидского общества в Сасанидский период.

Начиная с дней Кира, зороастризм взял верх над древними богами Ниневии и Вавилона. Зороастр (греческая транскрипция иранского «Заратустра»), как и Будда, был арием. Нам не известно доподлинно, в каком именно веке он жил — одни авторитеты относят время его жизни к X в. до н. э., другие считают его современником Будды и Конфуция. Столь же мало нам известно о месте его рождения и о том, из какого именно народа он происходил.

Учение Зороастра сохранила для нас «Авеста», но мы не станем детально рассматривать это учение, потому что оно не играет значительной роли в современном мире. Центральная часть зороастрийской религии сводилась к противостоянию двух богов: бога добра Ормазда — бога света, правды, прямоты, солнца, и бога зла Аримана — бога лжи, тайных заговоров, хитрости, дипломатии, тьмы и ночи. Когда зороастризм впервые появился на исторической арене, он уже был окружен церемониальной и жреческой системой. У него не было изображений, но были жрецы, храмы и алтари, на которых горел священный огонь и на которых совершались священные ритуалы этой религии. Среди других отличительных черт — запрет на погребение или сожжение умерших. Парсы Индии, последние оставшиеся зороастрийцы, до сих пор выносят своих умерших в особые открытые башни, Башни тишины, куда слетаются грифы.

При Сасанидских царях, начиная с Ардашира (227), эта религия стала государственной, ее глава был вторым человеком в государстве после царя, а сам царь, совершенно как в древние времена, считался божественным и состоящим в особом родстве с Ормаздом.

Но религиозное брожение, начавшееся в мире, пошатнуло бесспорное главенство зороастризма в Персидской империи. Сказалось не только мощное распространение христианства на восток, на что мы уже обращали внимание, но и в самой Персии появились новые секты, впитавшие в себя новшества и представления своего времени.

Одним из ранних ответвлений зороастризма был митраизм. Он распространился в Европе в I столетии до н. э., после восточных походов Помпея Великого. Он был исключительно популярен среди солдат и простонародья и вплоть до времени Константина Великого продолжал оставаться серьезным соперником христианства. Митра был бог света, «происходящий» от Ормазда и рожденный чудесным образом, во многом напоминающим то, как исходит третья ипостась христианской Троицы от первой. Об этой ветви зороастрийского ствола больше нет необходимости говорить. В III столетии н. э., однако, появилась еще одна религия, манихейство, которая заслуживает некоторого внимания.

Мани, основатель манихейства, родился в 216 г. в добропорядочной семье в Эктабанах, древней индийской столице. Образование он получил в Ктесифоне. Его отец был своего рода религиозным чиновником, и Мани воспитывался в атмосфере философских и религиозных дискуссий. Затем к Мани пришло убеждение — движущая сила всех зачинателей религий, что он, наконец, обрел окончательное просветление. Мани решил, что настало время познакомить мир со своими взглядами. В 242 г., после восшествия на трон Шапура I, второго Сасанидского монарха, он принялся проповедовать свое учение.

Вполне показательно для того времени, что его учение не избежало теокразии. Он не пришел, говорил Мани, чтобы проповедовать что-то новое. Великие основатели религий до него все были правы. Моисей, Зороастр, Будда, Иисус Христос — все они были подлинными пророками, но только ему было предначертано прояснить и увенчать их неправильно понятое учение. Делал он это, используя зороастрийские символы. Он объяснял сложности и противоречия жизни конфликтом света и тьмы. Ормазд был Бог, а Ариман — Сатана. О его идеях про то, как был создан человек, как он пал из света во тьму, как он будет освобожден из-под власти тьмы, и о той роли, которая Иисусу была отведена в этой необычной смеси религий — мы не сможем рассказать здесь, даже если бы это было в наших силах. Наш интерес к этой доктрине — исторический, а не богословский.

С исторической же точки зрения чрезвычайно интересен тот факт, что Мани не только исходил весь Иран, проповедуя свое новое и, как он считал, окончательное учение. Он побывал также в Туркестане, в Индии и, перейдя через горные перевалы, — в Китае. Следует обратить внимание на эту свободу передвижения и потому, что Туркестан, как мы видим, больше не был страной свирепых кочевников. Теперь это была страна, в которой процветали города и люди обладали образованием и досугом, достаточным для богословских диспутов.

Идеи Мани чрезвычайно быстро распространялись на Восток и на Запад, став питательной почвой для ересей по всему христианскому миру почти на целое тысячелетие.

Где-то около 270 г. Мани вернулся в Ктесифон и многих обратил в персидской столице в свою веру. Это навлекло на него гнев государственной религии и жречества. В 273 г. правящий монарх приказал распять его. С его тела, неизвестно зачем, содрали кожу, и начались неистовые преследования приверженцев новой религии. Тем не менее манихейство сохраняло на протяжении нескольких веков свое положение в Персии наряду с несторианским христианством и ортодоксальным зороастризмом (маздаизмом).

Совершенно очевидно, что в V и VI столетиях н. э. не только Персия, но и весь регион нынешнего Туркестана и Афганистана был значительно цивилизованнее Франции и Англии того же времени. Покров неизвестности над историей этих регионов был приподнят в начале нашего века; была открыта очень значительная литература, написанная не только на языках тюркской группы, но и на согдийском и еще на одном из арийских языков. Эти рукописи, дошедшие до наших дней, датируют временем, начиная с VII в. Их алфавит — адаптированный вариант арамейского, принесенного манихейскими миссионерами. Многие из открытых манускриптов — лоскуты пергамента, которые еще совсем недавно вставляли в оконные проемы вместо стекла, написаны в изящном стиле и не уступают любому манускрипту, вышедшему из-под руки бенедиктинского монаха-переписчика. Среди обширной манихейской литературы во множестве встречаются переводы из Священного Письма христиан, а также буддийские тексты. Многое из этого материала еще ожидает своего изучения.

Эта область Центральной Азии оставалась все еще преимущественно арийской по речи и культуре, а ее искусство тяготело к индийским и персидским образцам. Все это говорит о том, что эти века, в которые Европа оказалась отброшенной назад, были временем сравнительного прогресса Центральной Азии к востоку от Китая.

Из-за благоприятных климатических изменений азиатская цивилизация в то время переживала период развития и утонченности. В Берлине можно видеть коллекцию фресок из Туркестана того периода, на которых изображены костюмы и утварь, предвосхищающие самым удивительным образом одежду и утварь Франции и Германии XIII в. (то есть шести столетий спустя). Также на этих картинах можно увидеть знакомые фигурку и символы королей, королев и валетов из карточной колоды. Культурная жизнь этого региона в VI–VII вв. сравнима с расцветом европейского средневековья. На сценах, представленных на этих картинах, светловолосые и темноволосые люди соседствуют с множеством рыжеволосых, что говорит о межрасовом смешении.

Западная миграция к северу от Каспия гуннских народов, которых теперь называли татарами и тюрками, все еще продолжалась в VI в., но теперь ее следует воспринимать скорее как отток избыточного населения, чем переселение целых народов. Мир от Дуная до китайских границ был по-прежнему преимущественно кочевым, и города, большие и малые, вырастали лишь на основных торговых путях.

Мы уже упоминали о том, как юэчжи переселились в Индию, подобно индоскифам (индопарфянам) во II столетии. Остатки этих юэчжей кочевали в Центральной Азии, становясь все более многочисленными в степях Туркестана. Теперь их знали как эфталитов, или белых гуннов. После того как они три века оставались постоянной угрозой для персов, эфталиты начади вторгаться в Индию по следам своих сородичей — примерно в 470 г., менее чем через четверть столетия после смерти Аттилы. Они не мигрировали в Индию, а лишь совершали периодические набеги, оставляя после себя разграбленные города и села, и возвращались с добычей в свою степную родину. Так и гунны, обосновавшись на просторной Дунайской равнине, опустошали оттуда Европу.

На Индию этих семи столетий, которые мы сейчас рассматриваем, огромное влияние оказали вторжения юэчжей и индо-скифов, которые, как мы уже говорили, стерли последние следы греческого правления, а также эфталитов. До индоскифов еще одна волна снявшихся со своих мест кочевников, саков, нахлынула на Индию. Таким образом, Индия пережила три волны варварских вторжений: в I в. до н. э., в начале II в. н. э. и около 470 г. Но только второе из этих вторжений представляло собой постоянное завоевание и заселение захваченных земель. Индоскифы осели возле северо-западной границы и дали начало Кушанской династии, которая правила большей частью Северной Индии, вплоть до Бенареса на востоке.

Наиболее заметным среди кушанских монархов был Канишка (датировка неизвестна, вероятно, начало II в.), который присоединил к Северной Индии Кашгар, Яркенд и Хотан. Как и Ашока, Канишка был ревностным буддистом и одним из величайших покровителей буддизма. Канишка способствовал распространению буддизма, и Кушанская империя на севере Индии, должно быть, привела Индию к более тесным и частым контактам с Китаем и Тибетом.

О последующих дроблениях и слияниях государств в Индии сложно рассказать в нескольких словах. Временами Индия походила на лоскутное одеяло, распадаясь на множество мелких владений. А иногда империи, подобные империи Гуптов, распространялись на значительные территории. Империя Гуптов достигла расцвета в IV–VI вв., под ее покровительством возник современный индуизм. Этот период отмечен также значительной литературной активностью. Но все это мало сказывалось на повседневной жизни индийских народов. Брахманизм уживался с буддизмом, две религии процветали бок о бок. Основная масса населения жила тогда во многом, как и сейчас: одевались, возделывали землю и строили дома почти так же, как и в наши дни.

Вторжение эфталитов запомнилось не столько своими долговременными последствиями, сколько жестокостями, которые они совершали. Эти эфталиты очень напоминали гуннов Аттилы в своем варварстве. Они просто разоряли и грабили и не создали ничего, подобного Кушанской монархии. Их вожди после набегов возвращались на свои стойбища в Западном Туркестане. Михиракулу, их наиболее заметного предводителя, даже называли Аттилой Индии. Одно из его любимых развлечений, как говорит предание, было не из дешевых — он приказывал сбрасывать с кручи слонов, чтобы наблюдать затем за их мучениями. Эти зверства довели его данников — индийских князей до восстания, и Михиракула был изгнан из Индии (528).

Но конец набегам эфталитов в Индию положили не индийцы, а тюрки, которых поддержали персы. Они разорили главное становище эфталитов на реке Оке (Амударья) в 565 г., и после этого разгрома эфталиты полностью и очень быстро растворились в окружающем населении, как и европейские гунны после смерти Аттилы столетием раньше. Кочевники без своих пастбищ должны рассеяться, иначе и быть не может.

Мы не сможем проследить здесь, как выглядело развитие индийского искусства от дней Александра до пришествия ислама. Эллинистическое влияние на индийскую скульптуру и архитектуру было значительным, мастера, и в особенности художники, постоянно перемещались между Персией, Центральной Азией и Индией. Буддийскому искусству присущи заметные эллинистические черты, и когда во II и последующих столетиях нашей эры буддизм, как мы уже говорили, распространялся в Китае, изящество и неповторимые особенности греческой скульптуры сказались и на китайских изображениях Будды, и на китайском религиозном искусстве в целом. Но индийский климат оказался прямо-таки губительным для произведений искусства, оказавшихся в забвении, — династии, теперь почти совершенно забытые, жили прекрасной и утонченной жизнью, но мало что дошло до нас от всей их красоты.

Один из совершенно завораживающих памятников того времени, который дошел до нас, — пещерная живопись Аджанты недалеко от Хайдарабада. Со II по VII вв. н. э. там находился буддийский монастырь, с величественными залами и галереями, вырубленными прямо в скалах. За этот период, главным образом в V и VI вв., эти пещеры были украшены фресками, созданными на пожертвования монархов и состоятельных людей несколькими умелыми художниками.

Сегодня мы с изумлением взираем на эти свидетельства, настолько красноречиво они передают пышную, блистательную и чувственную жизнь при дворе, которая в противном случае совершенно бы стерлась из памяти людей. О том, что именно изображено на многих из них, в наши дни нет однозначного мнения. На одних представлены сцены из жизни Будды и преданий, связанных с ним. Другие, похоже, посвящены богу Индре, а на некоторых просто показана повседневная жизнь при дворе индийских правителей. Одна сцена, как считают, изображает прием послов от Хосрова II. Эти пещеры посетил во времена Мухаммеда Сюань-Цзан, китайский путешественник, о котором мы подробнее поговорим чуть позже.

Эти семь столетий, которые увидели начало и конец императоров в Риме и полный распад и перестройку общественной, экономической, политической и религиозной жизни Западной Европы, были также свидетелями глубоких перемен в китайском мире. Слишком часто китайские, японские и европейские историки высказывают предположение, что династия Хань, с которой начинается этот период в истории Китая, и династия Тан, которая его завершает, были образованиями одного типа, контролировавшими одну и ту же империю, и что четыре столетия между концом династии Хань (220) и началом периода Тан (618) были столетиями скорее волнений и беспорядка, чем существенных перемен. Введенные в заблуждение тем фактом, что в конце, как и в начале этих четырех столетий, Китай занимал примерно то же самое положение в Азии и был все тем же узнаваемым Китаем, с единой культурой, письменностью, общественными представлениями, ученые упускают существенные разрывы и реконструкции, которые произошли в этот период и которые являют собой параллели с европейским опытом в истории Китая.

Действительно общественное крушение в Китае никогда не было настолько полным, как в европейском мире. На протяжении всего этого периода сохранялись значительные области, в которых продолжалось развитие и совершенствование общественных отношений. Не было столь полного упадка в художественной и литературной продукции, что мы отмечаем на Западе, не было и настолько глубокого отказа от поиска красоты и удовольствия. В мире появился чай, который начал распространяться из Китая. Некоторые китайские поэты в изящном стиле воспевали свои ощущения от первой чашки чая, второй и так далее. Китай продолжал создавать прекрасные картины и много веков спустя после падения Хань. Во II–IV вв. были нарисованы одни из самых замечательных пейзажей, которые когда-либо изображала рука мастера. Продолжалось обширное производство прекрасных ваз и резных изделий. Строились и отделывались прекрасные дома. Примерно в одно время с появлением чая началось печатание текстов с помощью деревянных досок, а в VII в. наступило заметное оживление поэзии.

Существенные различия между великими империями Запада и Востока благоприятно отразились на стабильности последних. В Китае не было общей монетной системы. Денежная и кредитная система западного типа, эффективная и уязвимая одновременно, не напрягала его экономическую жизнь. И дело не в том, что Китай не был знаком с идеей денег. Для мелких сделок различные провинции использовали «наличность» из цинка и бронзы, своеобразные китайские монеты с отверстием посередине, но для крупных операций использовали только проштампованные слитки серебра. Эта великая империя продолжала вести большинство своих дел на основе натурального обмена, подобно тому, как это было в Вавилоне во времена арамейских торговцев. И так продолжалось до начала XII столетия.

Мы видели, как в Римской республике экономический и общественный порядок был разрушен слишком большой текучестью собственности, к которой привели деньги. Деньги стали абстрактной величиной и потеряли связь с подлинными ценностями, которые они должны были символизировать. Люди и общины непостижимым образом увязли в долгах, а во главе общественной системы стал класс богачей-кредиторов, которые не управляли и не распоряжались каким-либо вещественным богатством, но обладали властью привлекать и накапливать деньги.

Никакого подобного развития «финансов» не произошло в Китае. Богатство в Китае оставалось подлинным и ощутимым. Поэтому Китай не нуждался ни в аналоге Лициниевых законов, ни в Тиберии Гракхе. Представление о собственности в Китае не выходило за рамки того, что можно было пощупать. Не было ни рабского труда, ни массового использования труда пленников на особо тяжелых физических работах. Были девушки, которые выполняли домашнюю работы, и женщины, которых продавали и покупали, но это едва выходило за рамки обычного подчиненного положения женщин в условиях домостроя.

Тот, кто занимал и обрабатывал земельный участок, в большинстве случаев был и его владельцем, платившим только земельный налог. Среди землевладельцев выделялись крупные и мелкие, но не было огромных поместий и соответственно влиятельного класса помещиков. Безземельные люди превращались в поденщиков, и свою плату они получали почти исключительно натурой, как и в Древнем Вавилоне.

Все это способствовало стабильности, а географическое положение Китая — единству. Тем не менее могущественная династия Хань постепенно клонилась к упадку, вероятно, ослабленная роскошью, и когда в конце II столетия мировая эпидемия чумы ударила по системе — той же чумы, что увенчала столетие беспорядков в Римской империи, — эта династия пала, как истлевшее дерево под ураганным ветром. И снова мы встречаем тенденцию распадаться после потрясений на несколько враждующих государств и те же варварские вторжения — на Востоке, как и на Западе.

Г-н Фу[53] приписывает значительную роль в этом политическом бессилии Китая своего рода китайскому эпикурейству, восходящему, как он считает, к скептическому индивидуализму Лао-цзы. Эта фаза разделения известна в истории, как «Период Троецарствия». IV в. стал свидетелем династии более-менее цивилизованных гуннов, подчинивших себе провинцию Шэньси. Это гуннское царство включало в себя не только север Китая, но и значительные области Сибири. Их династия впитала китайскую цивилизацию, и благодаря ее влиянию китайская торговля и китайское знание достигли почти полярного круга. Г-н Фу сравнивает эту сибирскую монархию с империей Карла Великого в Европе, о которой у нас пойдет речь впоследствии. Это были «китаизированные» варвары, — так и Карл Великий был варваром, испытавшим влияние романизации.

Из сплава этих сибирских и коренных северокитайских элементов возникла династия Суй, которая покорила себе и юг Китая. Династия Суй отмечает начало возрождения Китая. Наступил также период значительной литературной активности. Увеличилось количество томов в императорской библиотеке до 54 тысяч, как нам говорят. Начало VII в. увидело начало великой династии Тан, которая просуществовала три столетия.

Возрождение Китая, которое началось с Суй и достигло расцвета в эпоху Тан, было на деле, как утверждает г-н Фу, новым рождением. «Его дух, — пишет он, — был совершенно новым. Он отмечает цивилизацию Тан совершенно новыми отличительными чертами. Четыре основных фактора соединились и сплавились в ней воедино: а) китайская либеральная культура; б) китайская классика; в) индийский буддизм; г) северная воинственность.

«Родился новый Китай. Провинциальная система, центральное администрирование и военная организация Тан были совершенно иными, чем у ее предшественников. Искусства испытали оживляющее индийское и центрально-азиатское влияния. Литература была чем-то совершенно новым, а не простым продолжением старой. Религиозные и философские школы буддизма таюке отличались самобытными чертами. Это был период существенных перемен».

«Интересно сравнить это становление нового Китая с последними днями Римской империи. Так же, как римский мир был разделен на восточные и западные половины, так и китайский мир был поделен на южную и северную. И Рим, и Китай одинаково пережили варварские вторжения. Они породили государства примерно одного типа. Империю Карла Великого можно сопоставить с Сибирской династией (поздняя Вэй); временное возвращение Западной империи Юстинианом можно сравнить с завоеванием севера Ли Юанем. Династии византийских императоров схожи с южнокитайскими. Но с этой точки два мира начинают расходиться. Китай восстановил свое единство. Европе еще предстоит это сделать».

Владения императора Тайцзуна (627), второго танского правителя, протянулись на юг до Вьетнама и на запад до Каспийского моря. В этом направлении его южные границы подходили к персидским. Северная граница пролегала от киргизской степи вдоль Алтая к северу от пустыни Гоби. Корея была завоевана и превращена в данника его сыном. Династия Тан цивилизовала на китайский манер и включила в состав китайской нации все проживавшие на юге народы, и как китайцы севера называют себя «людьми Хань», так китайцы юга называют себя «людьми Тан». Были составлены новые уложения законов, реформирована образовательная система, издано полное и точное собрание всех классических китайских произведений.

Ко двору Тайцзуна прибыло посольство из Византии; и, что еще более значимо, из Персии прибыла группа миссионеров-несториан (635). Этих последних Тайцзун принял с великими почестями. Он выслушал, как они изложили основные положения своей веры, и приказал перевести христианские писания на китайский, чтобы он мог познакомиться с ними более детально.

В 638 г. он объявил, что нашел новую религию вполне удовлетворительной и что ее можно проповедовать в пределах его империи. Он также позволил построить церковь и заложить монастырь. В Сиане в наши дни существует каменная стела (памятник китайского несторианства), датируемая примерно 781 г., на которой вырезано по-китайски описание всех этих события.

Еще более примечательное посольство прибыло ко двору Тайцзуна в 628 г., на семь лет раньше, чем несториане. Оно состояло частично из арабов, которые прибыли по морю в Кантон на торговом корабле из Янбу, порта в Аравии недалеко от Медины (корабли уже активно использовались в восточной и западной торговле того времени). Этих арабов направил все тот же Мухаммед, величавший себя «Пророком Бога», и послание, которое они доставили Тайцзуну, было, вероятно, идентично тем, которые получили в том же году византийский император Ираклий и Кавад в Ктесифоне.

Китайский правитель не проигнорировал это послание, как поступил Ираклий, но и не стал оскорблять послов, подобно отцеубийце Каваду. Он принял их хорошо, выказал глубокую заинтересованность их теологическими воззрениями и даже помог им, как говорят, построить мечеть для арабских торговцев в Кантоне — мечеть, которая сохранилась до наших дней. Это одна из старейших мечетей в мире.

Городская жизнь, культура и могущество Китая при ранних танских правителях представляют собой такой яркий контраст с упадком, беспорядками и развалом в Западном мире, что сразу же встает один из самых любопытных вопросов в истории цивилизации. Почему Китай не сохранил это мировое лидерство, которое он обрел благодаря своему быстрому возвращению к единству и порядку? Почему он и по сей день не доминирует в мире культурно и политически?

Какое-то время Китай, бесспорно, сохранял свое лидерство. Мы можем с уверенностью сказать, что только через тысячу лет, в XVI и XVII вв., с открытием Америки, распространением книгопечатания и образования на Западе и с зарождением современного научного подхода западный мир снова начал обгонять Китай. При правителях Тан, в его величайший период, и далее, при утонченной, но несколько упадочной династии Сун (960–1279), в период правления просвещенных Мин (1368–1644) Китай являл собой зрелище процветания, счастья и творческой активности, значительно превосходя любое современное государство. И раз он добился столь многого, почему он не достиг еще больше? Перед китайскими кораблями были открыты просторы морей. В то время уже существовала значительная заморская торговля. Так почему же не китайцы открыли Америку или Австралию?

Существуют древние бушменские наскальные изображения, которые, возможно, указывают на то, что отдельные китайские корабли достигали Южной Африки в некое точно не установленное время. Говорят, что в Мексике также прослеживаются следы побывавших там китайцев и что китайские наскальные изображения есть в Новой Зеландии. Но если это и так, все эти случайные открытия получили не большее продолжение, чем плавание вокруг Африки карфагенян или первые посещения скандинавами Америки. Необходимо нечто большее, чем индивидуальный гений и личная инициатива, чтобы сделать эти открытия достоянием общества, чтобы они принесли плоды и воплотились в установившееся и пригодное для употребления знание. Само общество должно быть готово к этому.

В Китае, конечно же, как и в других частях света, не было недостатка в личной наблюдательности и изобретательности. Китайцы знали о порохе в VI в., они использовали местное отопление на газе и угле за столетия до того, как этому научились в Европе. Они превосходно строили мосты, на высоте была их гидравлика, знание минералов, которое демонстрируют их антикварные изделия, было очень велико. Почему же они так и не смогли организовать систему совместного исследования и фиксирования полученных в результате исследований знаний, которую дала миру современная наука? И почему, несмотря на их прекрасную подготовку в хороших манерах и самообладании, интеллектуальное образование так и не пошло в широкие массы населения?

Интеллектуальная инициатива, свободное предпринимательство, склонность к эксперименту, которые, как предполагается, характеризуют западное сознание, совершенно очевидно проявляются в истории этого сознания только во время особых периодов и при особых обстоятельствах. Во всем остальном Западный мир демонстрирует тот же традиционализм и консерватизм, что и Китай. С другой стороны, китайский ум, когда для этого есть стимулы, проявляет себя столь же гибким и изобретательным, как и европейский, и даже в большей степени, чем близкое ему японское сознание.

Возьмем для примера греков. Весь период их интеллектуального расцвета попадает на период между VI столетием до н. э. и упадком александрийского Мусея при поздних Птолемеях во II в. до н. э. Греки были и до, и после этого времени, но история тысячи лет Византийской империи демонстрирует нам греческий мир, по меньшей мере, в таком же интеллектуальном застое, что и Китай. Мы уже обращали внимание на сравнительную бесплодность итальянского ума на протяжении римского периода и его обильное плодоношение во времена Возрождения учености. Англичане отличались непревзойденной ученостью в VI и VII вв. н. э., но далее ничем не смогли отличиться вплоть до XV в. Снова же арабская цивилизация, как мы впоследствии расскажем, словно звезда, вспыхнула и светила на протяжении десяти — пятнадцати поколений с момента появления ислама, при этом не отличаясь ничем более-менее значимым ни до, ни после этого.

Китай же демонстрировал стабильную, пусть и разрозненную изобретательность; и прогресс китайского искусства свидетельствует о постоянных новых течениях и мощных инновациях. Мы слишком преувеличиваем благоговение китайцев перед их отцами — отцеубийство было гораздо более распространенным преступлением среди китайских императоров, чем даже среди правителей Персии. Более того, Китай знал несколько либеральных движений и восстаний против «путей древности».

В дни Тан, Сун и Мин Китай, должно быть, не знал недостатка в обеспеченных людях, представлявших примерно тот же класс, что и молодежь, которая наполняла Академию в Афинах, или деятели Возрождения в Италии. И все же Китай в эти благоприятные периоды не сумел создать сколько-нибудь значительных систем из зафиксированных и проанализированных фактов.

Если мы отбрасываем всякое представление о том, что существуют глубокие расовые различия между Китаем и Западом, которые делают китайца по природе консервативным, а европейца — прогрессивным, мы вынуждены будем искать истинную причину этой разницы в другом направлении. Многие склонны находить эту причину, которая, несмотря на все ее первоначальные преимущества, так тормозила Китай на протяжении последних четырех или пяти столетий, в скованности китайского ума образным мышлением и неповторимой китайской письменностью, настолько усложненной и запутанной, что умственная энергия этой страны уходит значительным образом на то, чтобы овладеть ею. Эта точка зрения заслуживает более внимательного рассмотрения.

Мы уже рассказывали об отличительных особенностях китайского письма и китайского языка. Японская письменность произошла от китайской, но состоит из системы знаков, отличающихся более быстрым написанием. Значительная часть этих знаков — идеограммы, взятые из китайского и применяемые таким же образом, как и китайские идеограммы, но с прибавлением ряда знаков, обозначающих слоги. Существует также японская слоговая азбука на манер шумерской слоговой азбуки, которую мы уже описывали в одной из ранних глав. Японское письмо остается довольно неуклюжей системой, такой же неуклюжей, как и клинопись, хотя и не настолько, как китайское. В Японии даже было движение за то, чтобы перенять западный алфавит. Корея уже давно сделала шаг вперед и создала подлинный алфавит на основе все тех же китайских иероглифов.

Все остальные значительные системы письма, которыми сейчас пользуются в мире, основаны на средиземноморских алфавитах, учить их и пользоваться ими несравненно легче, чем китайским. Это означает, что в то время, как другие народы учат сравнительно простой и доступный метод излагать свои мысли на языке, который им знаком, китайцу приходится овладевать огромным множеством сложных слов-знаков и слов-групп. Он должен не просто выучить знаки, но также принятое группирование этих знаков для выражения различных значений. Китаец должен познакомиться для этого с определенным числом показательных классических произведений. Как следствие в Китае хоть и можно найти огромное количество людей, которым знакомо значение наиболее часто встречающихся иероглифов, далеко не все обладают достаточно обширными знаниями, чтобы понять значение газетной статьи, и еще меньше тех, кому доступны стилистические тонкости и редкие оттенки значений. В меньшей степени это справедливо в отношении Японии.

Нет сомнения, что читатели-европейцы, особенно таких богатых лексически языков, как английский или русский, во многом также отличаются тем, насколько они могут понять содержание книг, которые прочитали. Их понимание разнится в зависимости от их словарного запаса. Но соответствующие им уровни интеллекта среди китайцев вынуждены тратить гораздо больше времени и труда на то, чтобы понять смысл прочитанного. Образование аристократа в Китае — это главным образом овладение умением читать.

Особенности китайского письма и образовательная система, выросшая на его основе, должно быть, век за веком действовали как фильтр, отделяя гибкие и способные умы от посредственных и своенравных и лишая последних положения, дающего влияние и власть. Такое объяснение кажется вполне правдоподобным.

Впрочем, в своей окончательной строгости эта классическая экзаменационная система сложилась лишь ко времени сравнительно недавней династии Мин. Династия Мин (1368–1644) отличалась патриотичным и консервативным характером, вернув власть в стране китайцам после правления монголов. Первый из императоров Мин, перестроивший экзаменационную систему в сторону более трудной и взыскательной, сказал: «Это приведет всех мудрецов мира в мои сети». «Пять Классиков и Четыре Книги» целиком опутали разум Китая. Когда человеку удавалось пробиться через них, его система ценностей становилась такой же несгибаемо консервативной, как и у классического ученого из Оксфорда.

Предпринималось несколько попыток упростить китайское письмо и приспособить для него алфавитную систему. Когда в Китае начинал распространяться буддизм, осуществлялось значительное количество переводов с санскрита, и под индийским влиянием попытки создать китайскую алфавитную систему едва не увенчались успехом. Были разработаны два китайских алфавита, но ни тем ни другим почти не пользовались. Помехой для повсеместного их использования (это и сейчас стоит на пути любой фонетической системы китайского письма) было то, что литературный стиль и фразеология одни и те же по всему Китаю, в то время как разговорный язык простонародья и в произношении, и в общеупотребительных выражениях разнится настолько, что люди из одной провинции могут совершенно не понимать, что говорят выходцы из другой. Существует, однако, «стандартный китайский», скорее литературный, чем разговорный, который понимают в целом массы образованных людей. И именно с возможностью применения алфавитной системы письма к этому стандартному китайскому связывают свои надежды многие реформаторы образовательной системы в современном Китае. Составлен китайский алфавит, его преподают в общеобразовательных школах, на нем выпускают газеты и книги для широких масс. Была упразднена и косная экзаменационная система, которая убивала интеллектуальную инициативу.

Тысячелетиями китайская система, хоть временами ее трясло и качало, была неподвластна разложению. Приходили и уходили династии, случались восстания, периоды беспорядков, голода, эпидемий. Китай пережил два великих иноземных вторжения, которые привели иноземные династии на трон Сына Неба. Но ни одно потрясение не смогло революционизировать порядок вещей в Поднебесной. Императоры и династии сменяли одна другую, но оставались мандарины, классика, традиции и повседневность китайской жизни.

Начиная с дней династии Тан, китайская цивилизация постепенно и неотвратимо распространялась во Вьетнам, Камбоджу, Сиам, Тибет, Непал, Корею, Монголию и Манчжурию, но обращает на себя внимание нечто больше, чем поступательное движение этой культуры по дальневосточным странам. Китайцы VII в. н. э. уже были в своей сущности столь же высоко цивилизованным народом, как и тысячу лет спустя.

Теперь мы можем кратко остановиться на искусстве и архитектуре Китая во времена Хань и Тан, а также тех династий, которые были в промежутке между ними. По причинам, которые нам совершенно не ясны, китайцы всегда предпочитали в строительстве дерево и кирпич камню. Однако в Китае нет недостатка в хорошем строительном камне. Почти не сохранилось никаких руин и никаких каменных строений, за исключением Великой китайской стены, датируемых ранее XI в. н. э. Но картины и летописи, сохранившиеся до наших дней, свидетельствуют о давней традиции, уходящей корнями ко временам династии Цинь или даже ранее.

Прообразом для самых ранних строений послужил монгольский шатер. Основная их черта — огромная крыша, с двумя или тремя ярусами, украшенная резным и лакированным деревом. Крыша может быть отделана также покрытием из ярко раскрашенной черепицы. Дома, в основном одноэтажные, растянутые горизонтально. Одна из наиболее распространенных черт китайского стиля — это разнообразные арочные конструкции. Немало в Китае каменных мостов, некоторые из них отличаются неповторимой красотой.

Третий тип вертикального строения — это пагода, словно устремленная в небеса. Пагода, а также террасы и балюстрады завершают обобщенную схему китайских строений. Таким был архитектурный ландшафт Китая к началу христианской эры, таким он остается и по сей день. О пагоде говорят и, возможно, неточно, что своим появлением она обязана влиянию индийских буддистов и является китайским соответствием индийских культовых сооружений — буддийских ступ.

Это же безразличие к долговечным материалам сказалось и на нашем знании китайского пластического искусства до династии Хань. Едва ли не единственное исключение — это бронза. Нам известны бронзовые сосуды и фигуры династии Чжоу и даже Шан. Они выполнены с таким изяществом и так умело, что это заставляет предполагать, что в те времена существовало огромное множество столь же мастерски выполненных произведений искусства, исчезнувших к нашему времени. Только во времена династии Хань, после начала христианской эры, мы подходим к периоду китайской жизни, который оставил нам множество свидетельств в других материалах.

Живопись, по общему мнению, была ведущим искусством Китая, и уже в период Хань создавались прекрасные картины. Некоторые из этих работ сохранились до наших дней, и они демонстрируют зрелость и мастерство, которые указывают на устоявшуюся художественную школу. Китайская живопись — это исключительно акварель; вместо величественных фресок мы обнаруживаем картины на шелке и бумаге, и они отличаются от западных работ своим явным избеганием пространственных и перспективных композиций. Китайская картина плоскостная, но словно наполненая воздухом; она выполнена тонкими изящными штрихами и куда более сосредоточена на пейзажных сюжетах, чем на детальном изображении человеческого тела. Династия Тан, по мнению многих критиков, ознаменовала собой вершину китайской живописи.

Китайская скульптура едва поспевала за китайским изобразительным искусством и едва ли достойна упоминания рядом с европейскими работами. Но китайская керамика остается непревзойденной. Китайцы обжигали свои знаменитые вазы при гораздо более высоких температурах, чем на Западе, и уже к концу периода Тан производили фарфор и непревзойденную глазурь. Еще в эпоху Хань керамика отличалась особой прочностью и изяществом.

Многочисленные керамические фигурки служителей, лошадей, верблюдов и так далее, датируемые начиная с периода Тан, украшают сейчас европейские дома и коллекции. Их достают из могил, куда их клали вместо рабов и животных, которых убивали на могилах в более варварском прошлом. Эти погребальные убийства, которые осуществлялись для того, чтобы почивший монгольский вождь и в стране теней не знал недостатка ни в слугах, ни во вьючных животных, сохранялись в Китае до VII или VI вв. до н. э. Затем их заменили керамическими фигурками. Гунны времен Аттилы все еще соблюдали этот древний обычай и продолжали выполнять этот кровавый обряд на могилах своих вождей. Но в Египте он отжил свое еще до самых ранних династий и тоже уступил место погребальным изображениям.

В 629 г., спустя год после прибытия посланников в Кантон и тридцать с лишним лет после того, как миссионеры, посланные Папой Григорием, ступили на землю Англии, некий ученый и ревностный буддист по имени Сюань-Цзан отправился в путь из Сианя (Чанъаня), столицы императора Тайцзуна, в свое великое путешествие в Индию. Он пробыл в пути шестнадцать лет. Вернувшись в 645 г., он описал свои путешествия в книге, которой суждено было пополнить собой сокровищницу китайской классической литературы. Мы не можем пройти мимо нескольких моментов из его путевых заметок, так как они дополнят наше представление о том, как выглядел мир в VII в. н. э.

Сюань-Цзана отличала любовь к удивительным историям, которые он записывал так же доверчиво, как и Геродот, хоть у него и не было того тонкого чувства истории, которым обладал «отец истории». Он не оставлял ни один древний памятник или руину, не разузнав у окружающих какую-либо невероятную историю, связанную с этим местом. Китайские представления о литературе как о высоком искусстве, вероятно, не позволили ему в деталях рассказать, как он путешествовал, кто были его провожатые, где и как его принимали на ночлег, что он ел и чем оплачивал свои расходы, — эти детали бесценны для историка. Тем не менее он оставил немало ярких и поучительных картин из жизни Китая, Центральной Азии и Индии того периода, который мы рассматриваем.

Его путешествие было уникальным для того времени. Выступил он по северному пути, пересек пустыню Гоби, прошел вдоль южных склонов Тянь-Шаня, обогнул глубокое озеро Иссык-Куль и так добрался до Самарканда, а далее, почти по следам Александра Великого, повернул на юг и через Хайберский перевал и Пешавар вошел в Индию. Возвращался он южным маршрутом, для этого ему пришлось пересечь весь Памир от Афганистана до Кашгара, а далее — в противоположном направлении того пути, которым прошли юэчжи семь столетий назад, — через Яркенд, вдоль склонов Кунь-луня он вышел на свой прежний путь возле края Великой стены, граничащего с пустыней. Его перемещения по Индии теперь не представляется возможным проследить — он пробыл там четырнадцать лет и обошел весь полуостров, от Непала до Цейлона.

В то время в силе был императорский указ, запрещавший подданным Поднебесной покидать пределы империи, так что Сюань-Цзан покинул Сиань, словно преступник, бегущий от наказания. За ним даже выслали погоню, чтобы помешать ему осуществить задуманное. Описание того, как он купил у странного седобородого человека рыжую кобылу, которая знала путь через пустыню, как ему удалось обойти пограничный пост с помощью «чужеземца», который соорудил для него мост из ивняка ниже по течению приграничной реки, как он перешел через пустыню, определяя путь по останкам людей и животных, как он видел мираж в пустыне и как его дважды едва не изрешетили стрелами из сторожевых башен на дорогах через пустыню, читатель сможет найти в его «Жизни».

Путешественник заблудился в пустыне Гоби и четыре ночи и пять дней провел без воды. Позднее, когда он уже был в горах среди ледников, двенадцать из его провожатых замерзли во льдах насмерть. Все это описано в его «Жизни», в рассказе о своих путешествиях он почти не упоминает об этом.

Он знакомит нас с тюрками, этими новыми продолжателями традиции гуннов, которые держали в своих руках не только те края, которые мы зовем теперь Туркестаном, но и всю протяженность северного пути. Он упоминает многие города, отмечая при этом прекрасно возделанные поля. Он был принят разными правителями, союзниками и данниками Китая. Среди прочих особо выделяется фигура хана тюрок, величественная личность, облаченная в зеленый бархат, с длинными волосами, повязанными шелком.

«Золотая вышивка на ханском шатре сияла ослепительной красотой и пышностью. По обе стороны восседали на циновках его приближенные и советники, все как один одетые в роскошные парчовые халаты, пока остальная свита стояла несколько поодаль. Ты сам сможешь убедиться, что хотя это был и пограничный правитель, но все при его дворе дышало благородством и утонченным вкусом.

Хан, выйдя из шатра, сделал около тридцати шагов навстречу Сюань-Цзану, который после любезного обмена приветствиями вошел в шатер… После небольшого перерыва допустили и послов из Китая и Гаочана, которые поспешили вручить свои верительные грамоты и послания, которые хан внимательно прочел. Обрадованный, он пригласил послов занять место подле него на циновках. Затем хан приказал принести вино для себя и послов и напиток из винограда для буддийского паломника и подал знак музыкантам. Тут же зазвучали здравицы в честь хозяина и гостей, зазвенели чаши, которые снова немедля наполнялись служителями. Музыканты, игравшие на самых разнообразных инструментах, тоже старались вовсю, и громкая музыка наполнила шатер. И хотя это были непривычные звуки простонародной музыки, да к тому же и чужеземной, она удивительно ласкала слух и ободряла чувства.

Вскорости гостям поднесли целые горы жареной говядины и баранины, а паломнику подали дозволенную пищу, как-то: печенье, молоко, сладости, мед и виноград. После угощения снова принесли виноградный напиток, и хан обратился к Сюань-Цзану, прося его немедля наложить основы его учения. Паломник поведал ему о «десяти добродетелях», сострадании к животным, изложил значение парамит и учение об освобождении. Хан же, воздев руки, поклонился в ответ и, уверовав, с радостью принял учение».

О Самарканде Сюань-Цзан рассказывает как о просторном и процветающем городе, «огромном перевалочном пункте на пути торговых караванов. Земля же вокруг него исключительно плодородна, изобилует деревьями и цветами, а также там выращивают прекрасных лошадей. Обитатели города все умелые мастера, толковые и охотно берутся за любое дело». Не стоит забывать, что в это время в англосаксонской Англии едва ли был хоть один город.

Однако, переходя к повествованию обо всем увиденном в Индии, благочестивый пилигрим в Сюань-Цзане берет верх над наблюдательным путешественником, и далее книга наполнена совершенно чудовищными историями о разных невероятных чудесах. Тем не менее автор делится впечатлениями о домах, об одежде и так далее, очень похожих на те, которыми пользуются и в наши дни в Индии. Тогда, как и теперь, калейдоскопическая пестрота индийской толпы контрастировала с безликой массой в голубых униформах Китая.

Сомнительно, чтобы во времена Будды в Индии письменность и чтение были широко распространены. Но когда китайский паломник посетил Индию, грамотность была уже вполне распространенным явлением. Сюань-Цзан очень интересно рассказывает о величественном буддийском университете в Наланде — его руины были недавно обнаружены и раскопаны археологами. Наланда и Таксила были, по всей видимости, весьма значительными образовательными центрами, открытыми примерно в то же время, что и ранние философские школы в Афинах. Он также посетил пещеры Аджанты, о которых мы уже рассказывали. Несмотря на влияние буддизма, кастовая система в Индии, как обнаружил Сюань-Цзян, вполне устоялась, главенствующее положение брахманов было совершенно неоспоримо. Он называет те четыре касты, о которых мы уже упоминали, но в его передаче их положение и занятия выглядят несколько отличными. Шудры, по его словам, это каста земледельцев. Индийские же авторы говорят, что их обязанностью было служить «дважды рожденным» из высших каст.

Впрочем, реалии индийской жизни почти не видны за нагромождением легенд и благочестивых домыслов, которыми изобилует эта часть повествования китайского паломника. Но именно ради них он проделал свой нелегкий путь и теперь мог отвести душу в родной стихии. Вера Будды, которая в дни Ашоки и даже еще во времена Канишки была все еще достаточно чистой, чтобы вдохновлять благородные сердца, теперь, как мы обнаруживаем совершенно потерялась в дикой чаще нелепых фантазий, философии бесконечных Будд, сказках о чудесах, вроде чудесного зачатия от слона с шестью бивнями, о сострадательном царевиче, согласившемся быть съеденным голодной тигрицей, и тому подобное. И в соперничестве с этим интеллектуально обессилевшим буддизмом брахманизм повсеместно делал успехи, как с сожалением отмечает Сюань-Цзян.

Но не только признаки глубокого интеллектуального упадка в Индии мы находим в повествовании Сюань-Цзяна. Постоянно он возвращается к описанию разрушенных и покинутых городов. Значительная часть Индии все еще не могла оправиться от зверств эфталитов и последующего периода упадка.

Снова и снова мы встречаем у него подобные места: «Его путь на северо-запад пролегал через огромный лес. Дорога постепенно превратилась в узкую и небезопасную тропу, где путешественник мог столкнуться с диким быком и дикими слонами; а еще грабители и охотники, готовые расправиться с путешественником, подстерегали его в этом лесу. Все же, выбравшись из этого леса, он достиг страны Кушинакало (Кушинагара). Городская стена представляла собой одни развалины, запустение царило и в близлежащих городах и селениях. Кирпичные фундаменты «старого города» (очевидно, столицы этого края) в окружности были длиной в десять ли. Обитателей в городе было немного, его внутренность постепенно поглощали окружающие леса». Подобное разорение не было, однако, повсеместным явлением — во всяком случае, у Сюань-Цзяна не меньше упоминаний о многолюдных городах и селах с возделанными и ухоженными полями.

«Жизнь» также рассказывает нам и о том, какой трудной была обратная дорога. Он попал в руки разбойников; слон, на котором он вез самое дорогое из поклажи, утонул; ему пришлось приложить немало усилий, пока он раздобыл свежих вьючных лошадей.

Можно представить, с каким триумфом встречали Сюань-Цзана в китайской столице. О его прибытии, должно быть, заранее известили императорские курьеры. Встречали его со всеобщим ликованием: улицы были украшены торжественными флагами, повсюду звучала музыка. Путешественника на подъезде к столице встречал пышный эскорт. Двадцать лошадей понадобилось, чтобы перевезти все те ценности, которые он с таким трудом и усердием собрал за годы своих путешествий. Он привез с собой сотни буддийских книг на санскрите; множество статуй Будды, больших и малых, из золота, серебра, горного хрусталя и сандалового дерева; буддийские религиозные изображения-мандалы. Помимо этого, в его собрании было не менее чем полторы сотни подлинных реликвий, связанных с Буддой.

Сюань-Цзан был представлен императору, который принял его как личного друга, сопроводил его во дворец и день за днем расспрашивал о всех тех диковинных землях, в которых так долго странствовал путешественник. Но когда император спрашивал об Индии, пилигрим был настроен говорить только о буддизме.

В дальнейшей истории Сюань-Цзана особо примечательны два эпизода, которые бросают свет на то, что думал и к чему стремился Тайцзун, этот великий император, которого, вполне вероятно, можно считать столь же буддистом, как и христианином или мусульманином. Проблема со всеми знатоками религий заключается в том, что они слишком много знают о своей собственной религии и чем она отличается от прочих. Преимущество таких государственных мужей, монархов-строителей, как Тайцзун и Константин Великий, в том, что они сравнительно мало вникали во все эти тонкости. Очевидно, что благо, лежащее в основе всех этих религий, Тайцзун воспринимал как единое основополагающее благо. Нет ничего удивительного в том, что он вследствие этих бесед предложил Сюань-Цзану оставить религиозную деятельность и стать его советником по иноземным державам. От этого предложения Сюань-Цзан отказался, даже не задумываясь. Тогда император настоял, чтобы он, по меньшей мере, написал отчет о своих путешествиях; и в результате появилось произведение, пополнившее сокровищницу китайской классической литературы. В итоге Тайцзун предложил высокообразованному буддисту, чтобы он, воспользовавшись своим знанием санскрита, сделал перевод великого китайского учителя Лао-цзы, который таким образом стал бы доступен для индийского читателя.

По большому счету, думал он, Лао-цзы мог бы вполне сравняться, а то и превзойти Будду, а значит, если такая книга ляжет перед брахманами, они с радостью примут ее. Примерно с теми же чувствами Константин Великий делал все от него зависящее, чтобы примирить Ария с Афанасием. Но вполне естественно, что и это предложение Сюань-Цзан отклонил. Он удалился в монастырь, чтобы остаток сил и дней посвятить переводу буддийских текстов в изящные китайские письмена.

Глава тридцатая Мухаммед и ислам

Мы уже описывали, как в 628 г. дворы Ираклия, Кавада и Тайцзуна посетили арабские послы, отправленные неким Мухаммедом, «Пророком Бога», из маленького торгового городка Медина в Аравии. Нам следует теперь рассказать, кто же был этот пророк, появившийся среди кочевников и торговцев аравийской пустыни.

С незапамятных времен Аравия, кроме полосы плодородной земли на юге полуострова в районе Йемена, оставалась страной кочевников, родиной и постоянным местом обитания семитских народов. С Аравии в различные времена, словно волны, следующие одна за другой, эти кочевники распространялись на север, восток и запад на земли ранних цивилизаций Египта, Средиземноморского побережья и Месопотамии. Мы обращали внимание в нашем «Очерке», как были завоеваны шумеры: их цивилизацию поглотила одна из таких семитских волн; как семиты-финикийцы и хананеяне поселились вдоль восточных берегов Средиземного моря; как семитские народы Вавилонии и Ассирии переняли оседлый образ жизни. Говорили мы и о том, как семиты-гиксосы завоевали Египет; как Сирия перешла к арамеям и Дамаск стал их столицей; как евреи частично завоевали свою «обетованную землю»; как халдеи переселились из восточной Аравии на древние земли южных шумеров. С каждым новым вторжением история знакомит нас с еще одним ответвлением семитских народов. Но каждая из этих волн завоеваний имела за своей спиной племенное ядро, которое оставалось в качестве резерва для завоеваний в будущем.

В истории более высоко организованных империй века железа, империй дорог и письменности Аравия напоминает клин, вбитый между Египтом, Палестиной и Междуречьем Тигра и Евфрата. Она по-прежнему оставалась местом скопления племен кочевников, которые торговали, грабили и собирали дань за беспрепятственный проход караванов по их землям. Если они и оказывались в подчинении у кого-то, такое подчинение было непрочным и длилось недолго. Египет, Персия, Македония, Рим, Сирия, Константинополь, снова Персия поочередно устанавливали видимость контроля над Аравией, провозглашали некое покровительство над арабами. При Траяне была образована римская провинция Аравия, которая включала плодородные тогда земли вокруг Хаурана, и тянувшаяся вплоть до Петры. Время от времени кому-то из арабских вождей удавалось выдвинуться, и его город — перевалочный пункт на пути торговых караванов — переживал непродолжительный период расцвета. Так было с Оденатом из Пальмиры, на недолгую славу которого мы уже обращали внимание. Еще одним таким блистательным, но недолговечным городом в пустыне был Баальбек, его руины по-прежнему поражают путешественника.

После разрушения Пальмиры арабов пустыни начинают именовать в римских и персидских летописях сарацинами.

Во времена Хосрова II Персия провозгласила свою власть над Аравией, ее чиновники и сборщики податей были в Йемене. Перед этим Йемен находился под правлением абиссинских (эфиопских) христиан несколько лет, а до того на протяжении семи столетий там правили местные князьки, исповедовавшие, отметим это, иудейскую веру.

Вплоть до начала VII в. н. э. не было никаких признаков необычной или опасной активности в аравийских пустынях. Жизнь в этих краях не менялась из поколения в поколение. Там, где были более-менее плодородные лоскутки земли — возле родника или колодца, — селилось скудное земледельческое население, ютившееся в городках, обнесенных стенами. Стены приходилось строить из опасения перед бедуинами, которые кочевали со своими овцами, коровами и лошадьми по пустыне. На основных караванных путях появлялись и более крупные города — там жизнь, по местным меркам, могла претендовать на то, чтобы называться зажиточной.

Наиболее влиятельными из этих городов были Медина и Мекка. В начале VII в. население Медины не превышало пятнадцати тысяч жителей; в Мекке жителей, возможно, было тысяч двадцать — двадцать пять. Медина сравнительно хорошо снабжалась водой и изобиловала садами финиковых пальм. Ее обитателями были выходцы из Йемена, из плодородных земель на юге Аравии. Мекка же была юродом совсем другого типа. Она была выстроена вокруг источника с горьковатой водой, и жили в ней недавно осевшие бедуины.

Мекка была не просто торговым городом — она была местом паломничества. Среди арабских племен уже давно существовало некое подобие амфиктионии, центрами которой были Мекка и некоторые другие святыни. Существовали определенные месяцы, в которые запрещалась всякая вражда и кровная месть, и действовали обычаи гостеприимства и защиты по отношению к пилигримам. Вдобавок эти собрания со временем приобрели некоторое сходство с олимпиадами: арабы открыли, что их языку по силам воспеть прекрасное, и все чаще стали устраивать состязания певцов-сказителей. Как правило, исполнялись походные песни и любовная лирика. Шейхи племен под руководством «короля поэтов» избирали и награждали лучших. Песни победителей разносились затем по всей Аравии.

Кааба, священное место в Мекке, относится к очень древним временам. Это маленький квадратный храм из черного камня, а его краеугольным камнем стал метеорит. Этот метеорит считался божеством, и все меньшие племенные божки Аравии находились под его покровительством. Одно бедуинское племя, которое уже давно жило в Мекке, захватило этот храм и объявило себя его хранителем. К ним во время месяца перемирия сходилось множество людей, которые торжественно обходили вокруг Каабы, совершали поклонение и целовали сам камень, а также принимали участие в торговых делах и поэтических состязаниях. Жители Мекки в значительной степени зависели от доходов, поступавших от этих многочисленных паломников.

Все это сильно напоминает политическую и религиозную жизнь Греции пятнадцатью веками раньше. Но язычество этих более примитивных арабов уже подверглось самой энергичной обработке и с самых разных направлений. Арабов усиленно обращали в свою веру иудеи во времена правления в Иудее Маккавеев и Иродов. Как мы уже отмечали, Йемен последовательно был под властью иудеев (точнее, арабов, обращенных в иудаизм), христиан и зороастрийцев-персов. Совершенно очевидно, что паломники, общаясь на ярмарках в Мекке и подобных священных местах, живо обсуждали различные религиозные идеи и особенности разных вероисповеданий. Мекка, естественно, оставалась оплотом древнего языческого культа, на котором держалось ее процветание и влияние. Медина, напротив, склонялась к иудаизму, к тому же ее соседями были иудейские поселения. Соперничество и острая вражда между Мединой и Меккой, таким образом, были совершенно неизбежны.

Именно в Мекке, около 570 г., родился Мухаммед, основатель ислама. Детство его прошло в значительной бедности, и даже по меркам пустыни он был необразован. Сомнительно, чтобы он умел писать. Какое-то время он был пастушонком, затем стал слугой у некоей Хадиджи, вдовы богатого торговца. Возможно, он приглядывал за ее верблюдами или помогал ей заниматься торговлей. Как говорят, он ходил с караванами в Йемен и Сирию. Похоже, успешного торговца из него не получилось, но судьба все равно была к нему благосклонна. Он сумел приглянуться хозяйке, и она взяла его в мужья, несмотря на то что ее семье такой союз пришелся совсем не по вкусу.

Мухаммеду тогда было всего двадцать четыре. Неизвестно, была ли его жена и в самом деле намного старше его, хотя традиция утверждает, что ей к тому времени было сорок лет. Женившись, он, вероятно, уже не совершал далеких поездок. У них было несколько детей, одного из которых звали Абд Маниф — иначе говоря, слуга мекканского бога Манифа. По этому можно заключить, что в то время Мухаммед еще не совершал религиозных открытий.

До сорока лет он жил, в общем-то, ничем не примечательной жизнью в Мекке, мужем при богатой жене. Есть основания предполагать, что ему принадлежала часть доходов от земледельческого производства в округе. Тот, кто посетил бы Мекку около 600 г., пожалуй, счел бы Мухаммеда человеком праздным, немного застенчивым, любителем послушать досужие разговоры, средним поэтом и совершенно посредственной личностью.

О том, какова была его внутренняя жизнь, мы можем только догадываться. Литераторы уже успели сочинить, какие у него были духовные борения, как он уходил в пустыню, терзаемый сомнениями и божественной жаждой. «В тиши пустынной ночи, под звенящим зноем пустынного полудня он, удалившись от людей, все же не находил уединения, ибо и пустыню сотворил Бог, и даже в пустыне смертный не в силах укрыться от Него».[54]

Может, все так и было, однако подтверждений этих уходов в пустыню нет. Бесспорно, Мухаммед глубоко задумывался обо всем, что видел вокруг себя. Вероятно, он посещал христианские храмы в Сирии. Почти наверняка он многое знал об иудеях и их религии и слышал, как они насмехаются над черным камнем Каабы, который правил тремя сотнями племенных божков Аравии. Он видел толпы паломников, и от него не могли укрыться их суеверие и неискренность в языческой вере его города. Все это угнетающе действовало на молодого араба. Наверное, сам того не подозревая, он оказался обращен в веру иудеев в единого Истинного Бога.

Наконец, будущий пророк уже был не в силах сдерживать эти чувства. Когда ему исполнилось сорок, он начал говорить о сущности Бога, сначала только со своей женой и несколькими самыми близкими друзьями. Он создал несколько стихотворений, которые, как он объявил, были открыты ему ангелом. В этих строфах речь шла о его вере в Единого Бога, а также несколько общих мест о необходимости праведной жизни. Он также с убежденностью говорил о посмертном существовании, о том, что злым и нерадивым следует помнить об адских мучениях, и о рае, уготованном для тех, кто верует в Единого Бога. За исключением того, что Мухаммед провозгласил себя новым пророком, во всех этих поучениях не содержалось ничего нового для того времени. Но это учение было равнозначно бунту для Мекки, доходы которой в значительной части зависели от многобожия и которая поэтому продолжала цепляться за идолов, в то время как остальной мир уже начал избавляться от них. Как и Мани, Мухаммед провозгласил, что все пророки перед ним, в особенности Иисус и Авраам, были божественными учителями, но именно ему предназначено увенчать и окончательно завершить их учение. Правда, о Будде он не упоминает, потому что никогда не слышал о нем — пустынная Аравия была провинцией и в теологическом смысле.

Несколько лет новорожденная религия сберегалась в тайне в тесном кругу близких нового пророка, таких же ничем не приметных людей. Хадиджа, жена пророка, его приемный сын Али, раб Зайд и еще Абу Бекр, преданный друг и поклонник, таким был первоначальный круг ислама. Еще несколько лет они оставались малоприметной сектой Мекки, скорее роптавшей, чем протестовавшей против идолопоклонства, так что городская верхушка поначалу даже не замечала их существования. Однако новое учение набирало силу. Мухаммед начал проповедовать более открыто, учить о будущей жизни и грозить идолопоклонникам и неверующим адским огнем. Его проповеди не остались незамеченными. Многим казалось, что он нацелился на единоличное правление в Мекке и теперь привлекает на свою сторону легковерный или недовольный люд. Новое движение вскоре столкнулось и с открытым противодействием.

Мекка была местом паломничества и поклонения; в ее стенах не дозволялось пролитие крови. Тем не менее ход событий стал складываться исключительно неблагоприятно для последователей нового учителя. Их стали избегать, а затем дошла очередь и до того, что у них стали отнимать имущество. Некоторым пришлось искать пристанище в христианской Абиссинии. Сам пророк, правда, не пострадал благодаря своим связям, а его противники не хотели кровавой вражды. Здесь мы не можем проследить все обстоятельства этой борьбы, но необходимо отметить один случай, который не может не вызвать недоумения. Впрочем, как говорит сэр Марк Сайке, «это только подтверждает, что он был плоть от плоти арабом». После всех настойчивых проповедей единства Бога пророк сам пошел на уступки. Он появился на подворье Каабы и объявил, что боги и богини Мекки, в конце концов, могут в действительности существовать как некие подобия святых, наделенные силой заступничества.

Его уступка была воспринята благожелательно, но только Мухаммед сделал ее, как тут же раскаялся в своей слабости, и это раскаяние показывает, что он, бесспорно, имел страх Божий. Он как мог старался поправить то зло, которое сам сотворил. По его словам, его устами говорил дьявол. Пророк принялся обличать идолопоклонство с новой силой. Борьба с отжившими свой век божествами после краткого перемирия теперь приняла зловещий характер, уже без надежды на примирение.

К концу десятилетия своей проповеди Мухаммед, уже пятидесятилетний, так и не был признан в Мекке. Хадиджа, его первая жена, умерла, один за другим умерли и некоторые из его основных сторонников. Он постарался укрыться в соседнем городке Таифе, но Таиф встретил его камнями и оскорблениями. И когда, как казалось, уже не было никакой надежды, перед ним открылись новые возможности. Помощь пришла оттуда, откуда он совсем не ждал ее. В Медине, раздираемой внутренними распрями, многие помнили учение Мухаммеда, которое узнали во время паломничества в Мекку. Народ в Медине не так тяготел к древним идолам, возможно, под влиянием многочисленных мединских иудеев. Пророку было послано приглашение прийти и править во имя его Бога в Медине.

Он поехал не сразу. Два года он вел переговоры, отправил ученика проповедовать в Медине и разрушить там идолов. Затем он начал отправлять тех последователей, что были у него в Мекке, в Медину, чтобы те ожидали там его прибытия. Он не хотел полностью зависеть от незнакомых приверженцев в чужом городе. Этот исход верных продолжался, пока, наконец, Мухаммед и Абу Бекр не остались одни.

Несмотря на священный характер Мекки, его едва не убили там. Старейшины города, несомненно, знали о том, что происходит в Медине, и отдавали себе отчет, чем это может обернуться, если этот неугомонный пророк со временем станет хозяином города, лежащего на их основном караванном пути в Сирию. Обычаю, решили они, придется уступить перед осознанной необходимостью. Последует за этим кровная месть или нет, но Мухаммед должен умереть — таким было их решение. Они решили убить его в его постели и, чтобы поровну разделить ответственность за оскорбление святыни, согласились, что убийство совершит группа, в которую войдет по человеку из каждого рода города, кроме рода Мухаммеда. Но тот уже был готов к бегству, и когда ночью убийцы ворвались в его комнату, оказалось, что в его кровати спит или притворился спящим Али, его приемный сын.

Это бегство — хиджра — также не обошлось без приключений, так как убийцы были решительно настроены догнать беглеца. Опытные следопыты выслеживали его к северу от города, но Мухаммед и Абу Бекр спрятались в южных пещерах, где были наготове припасы и верблюды, и уже оттуда направились в Медину. Пророк и его преданный соратник прибыли туда и были приняты с огромным воодушевлением 20 сентября 622 г. Это был конец испытаний и начато власти.

Вплоть до времени хиджры, пока ему не исполнился пятьдесят один год, можно было спорить о том, что представлял собой характер основателя ислама. Но после хиджры Мухаммед уже постоянно был на виду. Перед нами человек с огромной силой воображения, но уклончивый и неискренний, как и положено арабу, со всеми достоинствами и изъянами, присущими бедуину.

Начало его правления было «очень бедуинским». Господство Единого Бога всей земли, как оно понималось Мухаммедом, началось с грабительских набегов, которые не менее года неизменно заканчивались провалом, на караваны из Мекки. Затем последовало еще более вызывающее деяние, граничившее со святотатством, — нарушение издревле соблюдаемого арабской амфиктионией мира в священный месяц раджаб. Кучка мусульман в эти дни всеобщего примирения коварно напала на маленький караван и убила человека. Это был их единственный успех, и пошли они на это по приказу пророка.

За вылазкой последовало настоящее сражение. Следующий караван, который вышел из Мекки, сопровождал отряд в семьсот всадников, их же поджидали триста грабителей. Завязался бой, сражение у Бадра, который мекканцы проиграли с очень тяжелыми потерями. Шестьдесят или семьдесят из них погибло, еще больше было ранено. Торжествующий Мухаммед вернулся в Медину, где Аллах и этот успех вдохновили его казнить нескольких его противников из числа местных иудеев, которые позволили себе вольность пренебрежительно отнестись к пророку и его пророческому слову.

Но Мекка решила отомстить за Бадр, и в сражении возле Охода, недалеко от Медины, им удалось взять верх над сторонниками пророка. Впрочем, эту победу нельзя было назвать решающей. Самого Мухаммеда сбили с коня и едва не убили, многие из его последователей просто разбежалось. Мекканцы, однако, не воспользовались своим успехом и не вошли в Медину.

Какое-то время все свои силы пророк тратил на то, чтобы сплотить своих приверженцев, которые явно пали духом. Настроения тех дней, негодование пророка нашли свое отражение в Коране. «Суры Корана, — по словам сэра Марка Сайкса, — которые посвящены этому периоду, превосходят почти все остальные своим величием и возвышенной верой». Нам, со своей стороны, лишь остается предложить на суд читателя некоторые из этих величественных высказываний.

Эта вражда с переменным успехом продолжалась еще несколько лет, и, наконец, Мекка предприняла последнюю попытку раз и навсегда покончить с растущим влиянием Медины. Воинство для этого похода собирали, где только могли, но в итоге на Медину выступило не менее чем десять тысяч человек, огромная сила для того времени и той страны. Разумеется, эту массу людей никак нельзя было назвать подготовленной и дисциплинированной армией. Кроме луков, копий и мечей, другого оружия у них не было. Впрочем, все эти рыцари пустыни, пешие и верхом на лошадях и верблюдах, ожидали, что против них выступят такой же толпой бедуины, чтобы сойтись с ними врукопашную — обычное занятие для пустыни. Но когда они, наконец, прибыли на место и видны уже были глинобитные дома и лачуги Медины, перед их глазами предстало невиданное и совершенно обескураживающее зрелище: ров и стена. Воспользовавшись советами одного новообращенного перса, Мухаммед решил окопаться в Медине!

Этот ров произвел на бедуинское воинство впечатление самого гнусного и постыдного поступка, который когда-либо видел свет. На полном скаку они проносились вокруг рва, кричали осажденным все, что они думают об их совершенно немужском поведении. Выпустив в сторону мединцев несколько стрел, они решили разбить лагерь, чтобы посовещаться об этом грубом попрании законов пустыни. Как вести себя дальше — решить это оказалось очень сложной задачей. Мухаммед не собирался выходить, это было ясно. Вдобавок начался проливной дождь, их шатры намокли и отяжелели, еду было невозможно готовить. Единодушия среди союзников больше не было, настроение было совсем не боевое, так что в конце концов это воинство пустыни снова распалось на составные части, так и не сразившись с врагом (627). Разноплеменные отряды ускакали на север, юг и восток, оставив после себя только клубы пыли, тем все и закончилось.

Неподалеку от Медины был укрепленный поселок иудеев, не слишком высоко ставивших теологию Мухаммеда, с которыми он давно хотел посчитаться. Когда пришло время решающей схватки, иудеи приготовились встать на сторону того, кто окажется сильнее, но теперь Мухаммед сам напал на них, вырезал всех мужчин, все шесть сотен душ, а женщин и детей продал в рабство. Не исключено, что этих рабов купили все те же бедуины, на которых иудеи смотрели как на возможных союзников. Никогда больше после этой необычной неудачи не удавалось Мекке организовать действенный союз против Мухаммеда, и один за другим ее предводители перешли на его сторону.

Нет необходимости следовать за перипетиями переговоров и примирения, которые привели в итоге пророка в Мекку. Суть договора состояла в том, что правоверному следует обращаться лицом к Мекке во время молитвы, вместо того чтобы обращаться к Иерусалиму, как они делами до того, и что Мекка должна стать местом паломничества новой веры. До тех пор пока паломничество продолжалось, жителям Мекки, видимо, было все равно, устремлялись ли эти толпы в их город во имя одного бога или же многих. А Мухаммед все более разочаровывался в своих ожиданиях, что ряды сторонников новой веры значительно пополнятся за счет иудеев и христиан, и он перестал акцентировать внимание на том, что все эти религии в действительности поклоняются одному и тому же Единому Богу. Аллах все больше и больше становился его собственным неповторимым Богом и теперь, после примирения с Меккой, все чаще увязывался с метеоритным камнем Каабы и все меньше и меньше понимался как Бог Отец всего Человечества. Пророк же давно выказывал готовность пойти на соглашение с Меккой, и, наконец, такое соглашение было достигнуто. Мекка и в самом деле стоила уступок. В 629 г. Мухаммед вошел в город как его хозяин. Идол Манифа, божка, в честь которого он когда-то назвал своего сына, разбили у его ног, когда он вступал в Каабу.

С этого момента уже ничто не стояло на его пути. Были еще сражения, измены, кровавые бойни. Но его власть продолжала уверенно расти, пока он не стал хозяином всей Аравии. В 632 г., когда вся Аравия лежала у его ног, в возрасте шестидесяти двух лет он умер.

На протяжении последних лет его жизни, после хиджры, политика Мухаммеда в целом мало чем отличалась от политики всех тех, кто объединял народы в единые монархии. Основное отличие было лишь в том, что он использовал в качестве объединяющей силы религию, которую сам же и создал. Он мог вести себя дипломатично, вероломно, безжалостно или сговорчиво, в зависимости от обстоятельств — так вел бы себя любой арабский царек на его месте. Царствование Мухаммеда не было отмечено большой духовностью. Его личную жизнь на протяжении периода власти также нельзя назвать особо поучительной. До смерти Хадиджи, когда ему исполнилось пятьдесят, он, по-видимому, оставался верным мужем одной жены, но затем, как и у многих мужчин в преклонные годы, у него появился непристойно сильный интерес к женщинам.

Он взял в жены сразу двух женщин после смерти Хадиджи. Одной из них была юная Айша, которая оставалась до самых последних его дней любимой женой и наиболее влиятельным из советчиков. Впоследствии их круг расширился за счет еще нескольких женщин, жен и наложниц. Такая жизнь не могла не приводить к склокам и бытовой неразберихе, и, несмотря на множество очень своевременных откровений, полученных в этой связи от Аллаха, можно поспорить с правоверными об уместности и оправданности такого образа жизни.

Однажды Айше случилось оскандалиться. Ее забыли на одной из стоянок: она задержалась в шатре в поисках потерянного ненароком ожерелья, а верблюд с паланкином уже тронулся в путь, и пришлось Аллаху вмешаться с гневной отповедью клеветникам, которые поспешили очернить жену пророка. Аллах был вынужден весьма недвусмысленно высказаться и по поводу неудержимого стремления этого женсовета к «жизни этого мира и его излишествам», а также по поводу «побрякушек». Много пересудов вызвало и то, что пророк женил своего прежнего раба, а теперь приемного сына Зайда на своей молодой двоюродной сестре Зайнаб, а затем, «когда Зайд удовлетворил с ней свое желание», пророк взял и сам женился на ней — но только для того, как разъясняет вдохновенная книга, чтобы показать разницу между приемным и родным сыном. «Мы дали ее тебе как жену, чтобы не было сложностей среди верующих в почтении жен их приемных сыновей, когда они удовлетворили с ними свои желания, и да будет исполнена воля Аллаха». Но это простое положение Корана могло бы обойтись и без такого излишне наглядного пояснения. Более того, в гареме пророка поднялся настоящий бунт, вызванный неподобающим почтением, которое пророк выказал египетской наложнице, родившей ему сына — мальчика, к которому он питал исключительную привязанность, поскольку ни один из сыновей Хадиджи не выжил.

Эти семейные дрязги неизбежно сказываются на нашем восприятии личности пророка. Одной из его жен была иудейка, Сафия; Мухаммед взял ее в жены в вечер битвы, когда был схвачен и казнен ее муж. В конце дня он осматривал приведенных женщин, его благосклонный взгляд остановился на ней, и ее отвели в его шатер.

Такие моменты прежде всего бросаются в глаза, когда мы говорим о последних одиннадцати годах жизненного пути Мухаммеда. Только потому, что он тоже основал великую религию, находятся авторы, которые пишут об этом сластолюбивом и довольно переменчивом лидере так, словно Мухаммеда можно поставить в один ряд с Иисусом из Назарета, Гаутамой или Мани. Но очевидно, что по характеру это был обычный человек: тщеславный, эгоистичный, деспотичный и склонный к самообману, — отнюдь не великий. Мы бы изменили беспристрастности нашей истории, если бы из неискреннего желания не обидеть возможного читателя-мусульманина представили его в любом другом свете.

Но раз мы стремимся сохранить эту адекватность, сразу скажем, что возможные суждения о личности Мухаммеда далеко не все сводятся к тщеславию, эгоизму и склонности к иллюзиям, на которые мы обратили внимание. Не следует от чрезмерных восхвалений правоверных бросаться в другую крайность и столь же рьяно обличать основателя ислама. Может ли человек без хороших качеств иметь друга? Мы видим, что все, кто знал Мухаммеда лучше других, верили ему больше, чем кому-либо. Хадиджа ни разу не усомнилась в нем — впрочем, она может быть просто преданной женщиной. Абу Бекр — вот лучшее доказательство, а он никогда не колебался в своей преданности. Абу Бекр верил в пророка, и очень сложно тому, кто читает историю этих дней, не верить Абу Бекру. Али также рисковал жизнью ради пророка в его самые трудные дни. Мухаммед ни в коем случае не был самозванцем, хотя временами в своем тщеславии он вел себя так, словно бы Аллах всецело был в его распоряжении и что его мнение всегда было и мнением Бога.

И если его запятнанная кровью страсть к Сафие может вызвать лишь удивление и отвращение в наших современных умах, его любовь к маленькому Ибрагиму, сыну Марии-египтянки, и его неудержимая скорбь, когда мальчик умер, встретят искреннее человеческое сочувствие.

Он гладил руками землю на маленьком могильном холмике. «Моему раненому сердцу легче от этого, — говорил он. — Хоть мертвый этого и не почувствует, это утешение для живого».

За год до смерти, в конце десятого года хиджры, Мухаммед совершил свое последнее паломничество из Медины в Мекку. Он обратился там с величественной проповедью к своим людям. Существуют различные мнения относительно аутентичности передачи этих слов в мусульманской традиции, но не приходится сомневаться в том, что мир ислама, мир, который насчитывает сейчас триста миллионов человек, и поныне принимает их за правило жизни и в значительной степени соблюдает их. Читатель непременно обратит внимание на то, что первый параграф этого поучения сметает всякую вражду и кровавые раздоры между последователями ислама. Последний же приравнивает мусульманина-негра к халифу. Возможно, эти слова нельзя назвать настолько же проникновенными, как слова Иисуса из Назарета, но они также помогли установить в мире традицию достоинства и равенства в отношениях между людьми, они дышат величием, и, самое главное, они человечны и осуществимы в повседневной жизни. Они создали общество, более свободное от повсеместных в те времена жестокости и социального угнетения, чем любое из прежних обществ в мире.

Это настоятельное требование добросердечия и почтительности в повседневном обиходе — одно из главных достоинств ислама, но далеко не единственное. Не менее важен и тот бескомпромиссный монотеизм, свободный от какой-либо национальной ограниченности иудаизма, на котором настаивает Коран. Ислам с самых своих истоков был неуязвим для любых теологических нагромождений, которые разделили и запутали христианство, скрыв под собой дух Иисуса. И третий источник силы ислама заключался в том, что в Коране тщательно и в деталях было прописано, как следует молиться и совершать обряды. Сюда следует отнести и ясное указание на то, что особое значение, придаваемое Мекке, — не более чем условность. В центре акта богослужения был и до сего дня остается сам правоверный. Никакой лазейки не было оставлено, чтобы освященный жрец прежнего образца мог проникнуть в эту новую веру. Это была не просто новая вера, новая пророческая религия, подобная религии Иисуса во времена Иисуса или же религии Гаутамы при его жизни. Она была утверждена так, чтобы остаться таковой и по сей день. Ислам до сего дня имеет множество богословов, учителей и проповедников, но он не имеет жрецов.

Ранний ислам переполнял дух доброты, щедрости и братства. Вдобавок это была простая религия, в которой не было ничего недоступного пониманию. Ей было присуще рыцарское благородство пустыни, и она прямо обращалась к самым непосредственным чувствам, присущим каждому человеку. Против новой веры выступили иудаизм, который воздвиг вокруг Бога непреодолимую для людей других народов стену; христианство, которое тогда только и занималось, что рассуждало о тонкостях доктрины и преследовало ереси, сути которых простой человек не в силах был уразуметь. Против ислама был и маздаизм, культ магов-зороастрийцев, добившихся распятия Мани.

Большинство людей, которые откликнулись на призыв ислама, не слишком волновало, был Мухаммед святым или нет, совершал ли он сомнительные поступки или был безупречен. Их привлекло то, что его Бог, Аллах, пройдя проверку в их сердцах, действительно оказался Богом праведности. В искренности сердца приняв веру Мухаммеда, люди увидели перед собой широкую и ясную дорогу в мире неопределенности, предательства и нестерпимых раздоров, которая вела их к постоянно растущему братству всех достойных людей мира, к раю не бесконечных славословий, в котором все почетные места будут заняты святыми, жрецами и помазанниками-царями, но к раю, где все будут равны, в том числе и в понятных для простого человека наслаждениях. Не прибегая к помощи двусмысленного символизма, без таинственной полутьмы алтарей и речитативов жрецов, Мухаммед смог донести эти неотразимые идеи до сердец людей.

Подлинным воплощением духа ислама был не Мухаммед, но его ближайший друг и сподвижник Абу Бекр. Можно не сомневаться, что если Мухаммед был умом и воображением первоначального ислама, Абу Бекр был его совестью и волей. На протяжении того времени, когда они вместе утверждали новую веру, часто выходило так, что Мухаммед лишь изрекал истину, но именно Абу Бекр верил в эту истину. Когда Мухаммед колебался, Абу Бекр был ему опорой. Абу Бекр был человеком, не ведавшим сомнений, его вера, словно меч, также неотвратимо изменяла мир, как это делало слово пророка. Невероятно, чтобы Абу Бекр поступился своей верой перед мелкими божками Мекки, и он обошелся бы без вдохновения свыше, чтобы внести ясность в свою личную жизнь. Когда на одиннадцатом году хиджры (632) пророк занемог от лихорадки и умер, Абу Бекр стал его преемником — халифом и правителем своего народа (араб, «халифа» — заместитель, преемник). Именно нерушимая вера Абу Бекра в праведность Аллаха не допустила раскола между Меккой и Мединой и подавила начавшийся бунт среди бедуинов, недовольных введением налогов. Именно Абу Бекр возглавил первый большой военный поход арабов — на Сирию, что намеревался сделать еще пророк, не доживший до этого времени. И затем Абу Бекр, обладавший верой, которая движет горами, столь же простосердечно решил осуществить завоевание всего мира для Аллаха войском из трех-четырех тысяч арабов и в полном соответствии с теми посланиями, которые пророк отправил из Медины правителям великих держав мира.

И ему почти удалось добиться задуманного. Если бы ислам имел в своем распоряжении несколько способных и более молодых людей, которые могли бы продолжить его начинание — людей того же склада, что и Абу Бекр, — его замысел непременно осуществился бы. Этот замысел был близок к осуществлению, потому что Аравия стала теперь средоточием веры и воли и потому что нигде в мире, вплоть до рубежей Китая, разве что в степях России и Туркестана, не было больше подобного сообщества свободных духом людей, предводители и правители которых черпали бы силу в подлинной, искренней вере. Лучшие годы Ираклия, победителя Хосрова II, давно миновали, он страдал от водянки, а его империя была истощена долгой войной с персами. Среди разноликого множества народов, которыми он правил, мало кого волновало, жив их император или уже умер. Персия же скатилась до низшего уровня деградации правящей династии. Отцеубийца Кавад II умер, процарствовав всего несколько месяцев, и последовавшая затем серия династических интриг ослабила государство.

Война между Персией и Византийской империей на момент, когда началось правление Абу Бекра, завершена была только формально. Обе враждующие стороны активно использовали арабских легионеров. По всей Сирии были разбросаны города и селения крещеных арабов, которые демонстрировали лишь видимость верности Константинополю. За перемещениями персидских войск между Месопотамией и пустыней внимательно наблюдал арабский князек, столицей которого была Хира. Арабское влияние было сильно в Дамаске, где знатные арабы-христиане охотно читали и заучивали последние новинки поэзии из пустыни. Таким образом, под рукой у ислама был значительный и готовый к употреблению материал.

Начавшиеся военные кампании оказались среди самых замечательных в мировой истории. Аравия внезапно открылась миру как колыбель множества одаренных людей. Имя Халида, словно яркая звезда, выделяется в созвездии талантливых и преданных исламу полководцев. Во всех сражениях, в которых участвовал Халид, он всегда выходил победителем, а когда по причине зависти второго халифа, Омара, он был несправедливо лишен прежнего положения, то не стал поднимать шум и с прежней самоотверженностью продолжал служить Аллаху, став подчиненным тех, кем прежде командовал.

Арабские армии нанесли одновременно два удара: по византийской Сирии и по персидскому приграничному городу Хире. Они предлагали на выбор три альтернативы: или платите дань, или признайте истинного Бога и присоединяйтесь к нам, или умрите. Им навстречу выходили армии, многочисленные и обученные, но лишенные того духа, который двигал арабами, и мусульмане разбивали эти армии. Нигде арабам не приходилось встречаться с сопротивлением народа. Населению многолюдных земледельческих областей Месопотамии было безразлично, будут ли они платить налоги Византию, Персеполю или Медине. И если сравнить эти два правления, арабское и персидское, то арабы — арабы своих великих лет — были, бесспорно, лучшими правителями, более справедливыми и более милосердными.

Арабы-христиане с готовностью переходили на сторону пришельцев, так же поступали и многие иудеи. Как ранее на Западе, так теперь и на Востоке иноземное вторжение превратилось в социальную революцию. Но здесь произошла также и религиозная революция, которая принесла с собой новую и ощутимую духовную энергию.

Именно Халид дал решающее сражение (636) армии Ираклия на берегах Ярмука, притока Иордана. Легионы, как обычно, выступили без надлежащей кавалерийской поддержки; тщетно призрак Красса витал над Востоком эти семь столетий. Имперские армии всецело полагались на вспомогательную конницу, набранную из арабов-христиан, а те сразу же переметнулись к мусульманам, как только армии сблизились. Наступление византийской армии превратили в пышную процессию священнослужителей, освященных знамен, икон и священных реликвий, сопровождаемую пением монахов. Но реликвии не помогли, а пение оказалось малоубедительным. У арабов шейхи и эмиры взывали к своим войскам, а пронзительные голоса расположившихся сзади женщин, по древнему арабскому обычаю, подбадривали своих мужчин. Ряды мусульман были полны истово верующими в то, что впереди их ждет или победа, или рай. В исходе сражения не приходилось сомневаться, особенно после измены нерегулярной конницы византийцев. Попытка отвести войска превратилась в беспорядочное бегство, закончившееся беспощадной резней. Византийской армии пришлось к тому же сражаться спиной к реке, которая оказалась запружена телами убитых.

После этого Ираклий был вынужден постепенно сдать всю Сирию, которую он еще недавно отвоевал у персов, своим новым противникам. Вскоре пал и Дамаск, а годом позднее мусульмане вступили в Антиохию. На какое-то время им пришлось снова оставить ее, уступив последнему усилию Константинополя, но вскоре они легко вернули ее под предводительством Халида.

В это же время на востоке после быстрого первоначального успеха, который арабы получили у Хиры, сопротивление персов стало более упорным. Династическая борьба в Персии, наконец, прекратилась с появлением нового Царя царей. Кроме того, у персов также был свой выдающийся полководец — Рустам. В 637 г. он решил дать арабам сражение у Кадисии. Его армия представляла собой собрание разноплеменных отрядов, подобное тому, которое Дарий повел во Фракию или которое Александр разгромил у Исса. У Рустама так же было тридцать три боевых слона, и он сидел на золотом троне позади персидских порядков, наблюдая за битвой, — как и предводитель персов тысячу лет назад у Геллеспонта и Саламина.

Битва продолжалась три дня. Первые два дня начинались с атаки арабов, но персидская армия удерживала свои позиции, пока не наступала ночь, а с ней и временное перемирие. На третий день арабы получили подкрепление, а к вечеру персы предприняли попытку завершить сражение, направив на ряды арабов своих боевых слонов. Поначалу огромные животные сметали все на своем пути, но затем один из них был ранен и начал в слепой ярости метаться между двумя армиями. Его паника сказалась и на остальных слонах. На какое-то время обе армии застыли в ошеломлении, наблюдая в красном свете заката за отчаянными усилиями ревущих чудовищ вырваться из ощетинившегося пиками кольца людей. По чистой случайности им удалось прорвать персидские, а не арабские порядки, и арабы воспользовались всеобщей сумятицей и набросились на персов. Наступала ночь, но в этот раз армии не разошлись по разные стороны. Всю ночь арабы во имя Аллаха били и преследовали бегущих персов. Рассвет застал остатки разгромленного войска Рустама вдалеке от поля боя. Путь бегства был отмечен брошенным оружием, оставленными повозками, умирающими и уже мертвыми. Не уцелел и помост с золотым троном, а сам убитый Рустам лежал в груде мертвых тел…

В 634 г. Абу Бекр умер, и вместо него халифом стал Омар, соратник и зять пророка. Именно ко времени Омара (634–644) относятся главные завоевания мусульман. Византийская империя была полностью вытеснена из Сирии, правда, у Таврских гор натиск мусульман удалось остановить. Армения была опустошена, была завоевана вся Месопотамия, а также и Персия за Междуречьем. Египет почти без сопротивления перешел от греков к арабам. За несколько лет семиты, во имя Бога и его пророка, вернули себе почти все владения, которые арии-персы отобрали у них почти тысячу лет назад. Почти сразу же сдался Иерусалим, не доводя дело до осады и заключив соглашение с арабами. Истинный Крест, который увозили персы с десяток лет назад и который восстановил на прежнем месте Ираклий, снова оказался вне власти христиан. К христианам проявили терпимость, ограничившись только подушным налогом. Им оставили все их церкви и все реликвии.

Иерусалим поставил своеобразные условия своей сдачи. Город соглашался признать своим победителем только халифа Омара лично. До того халиф не покидал Медины, собирая армии и посвятив себя общему руководству мусульманской экспансии. Он прибыл в Иерусалим (638), и обстоятельства его прибытия как нельзя более красноречиво показывают, что энергия и простота изначального ислама постепенно сходили на нет по мере успехов правоверных. Омар проделал путешествие длиной в шестьсот миль только с одним спутником, верхом на верблюде. С собой он взял мешок ячменя, еще один с финиками, бурдюк с водой и деревянное блюдо — такой была вся его поклажа, с которой он отправился в это путешествие. У городской черты халифа встретили главные его соратники, успевшие нарядиться в роскошные шелковые одеяния, на лошадях с богато отделанной сбруей. Старик, не ожидавший подобной встречи, пришел в ярость. Он соскочил с седла и, выкрикивая ругательства, стал швырять в богатые одеяния новоявленной знати комья грязи и камни. Зачем они так вырядились, кричал он, — чтобы унизить его? Где его воины? Где его неприхотливые бедуины? Он не позволит этим павлинам сопровождать его в город.

Халиф Омар проследовал дальше со своим спутником, а щеголеватым эмирам ничего не оставалось, как ехать за ним поодаль — подальше от его гнева и его камней. В одиночестве Омар направился на встречу с патриархом Иерусалима, который, по всей видимости, принял управление городом после отступления византийских правителей. С патриархом они поладили, тот провел его по Святым местам, и Омар, несколько поостыв, лишь отпускал едкие шутки в адрес своих не в меру великолепных последователей.

Не менее показательно в отношении тенденций того времени и письмо Омара, в котором он приказывал одному из наместников, который построил дворец в Куфе, сравнять его с землей.

Абу Бекр и Омар I — две самые примечательные фигуры в истории ислама. Рамки нашего очерка не позволяют нам рассказать о тех войнах, в результате которых за сто двадцать пять лет ислам распространился от Инда до Атлантики и Испании и от Кашгара, на границе с Китаем, до Верхнего Египта.

Исламу удалось взять верх потому, что это был наилучший общественный и политический порядок, который могло предложить то время. Ислам взял верх потому, что повсюду он встречал народы, погруженные в политическую апатию, — ограбленные, угнетенные, необразованные и неорганизованные народы, а также эгоистичных и невежественных правителей или наместников, которые утратили всякую связь со своим народом. Ислам был тогда самой свободной, чистой и еще не затертой политической идеей из всех, что знал до того мир, и эта идея могла предложить лучшие условия широким массам людей, чем какая-либо другая. Финансовая и рабовладельческая система Римской империи, литературная, культурная и общественная традиция Европы пришли в полный упадок и развалились еще до возникновения ислама. Только когда человечество разуверилось в искренности носителей исламской идеологии, ислам стал приходить в упадок.

Значительная часть его энергии была истрачена на завоевание и ассимиляцию Персии и Туркестана. Его наиболее мощный напор был направлен на север от Персии и на запад от Египта. Если бы ислам сосредоточил свою первоначальную энергию на Византийской империи, можно не сомневаться, что к VIII в. арабы взяли бы Константинополь и прошли через Византийскую империю в Европу так же легко, как они достигли Памира. Халиф Муавия, правда, осаждал столицу империи семь лет (672–678), и Сулейман — в 717 и 718 гг. Однако этот натиск не был постоянным, и на протяжении трех — четырех столетий Византийская империя оставалась последним бастионом на пути ислама в Европу. Ислам, несомненно, нашел бы в недавно христианизированных или все еще языческих аварах, болгарах, сербах, славянах и саксах таких же новообращенных, готовых примкнуть к воинству ислама, какими оказались тюрки Центральной Азии. Но вместо того чтобы всерьез взяться за Константинополь, он впервые появился в Европе окольным путем, через Африку и Испанию. И лишь во Франции, оказавшись на огромном расстоянии от Аравии, способной оказать ему поддержку, ислам столкнулся с силой, достаточно мощной, чтобы остановить его продвижение.

С самых первых дней новой империи в ней главенствовала бедуинская знать Мекки. Абу Бекра провозгласили первым халифом на традиционном сходе в Мекке, так же второго и третьего халифов, Омара I и Османа. Но все трое были мекканцами из почтенных семей. Они не были людьми Медины. И хотя Абу Бекр и Омар были людьми поразительного прямодушия и порядочности, Осман отличался гораздо более низкой натурой. Это был уже вполне знакомый в истории тип венценосца, который осуществлял завоевания не для Аллаха, а для Аравии, и в особенности для Мекки, а если быть совсем точным, то для себя и для мекканцев из своей семьи — Омейядов. Этот почтенный человек был готов стоять горой за свою страну, за свой город и за «своих людей». Он не был из числа ранних приверженцев Мухаммеда, как первые двое халифов. Осман примкнул к пророку из чисто политических соображений, увидев в этом прямую для себя выгоду. После него халиф перестал быть невиданным прежде пламенным вождем, предводителем правоверных, но стал просто одним из восточных монархов, которых много было до и будет после него. Он был достаточно хорошим монархом, по восточным меркам, но не более.

Правление и смерть Османа со всей очевидностью выявили последствия слабых сторон Мухаммеда, так же как жизни Абу Бекра и Омара стали свидетельством божественного пламени, которое было в его учении. Мухаммед проявлял склонность к компромиссам там, где Абу Бекр выказал бы твердость. Ненасытность, свойственная аристократии, — новый элемент во внутриарабских отношениях, появившийся при Османе, — был одним из плодов политических методов пророка, искавшего компромисс с мекканской верхушкой. И то наследство, которое он оставил после себя в виде беспечно подбираемого гарема, сложностей и зависти в отношениях между аристократическими семьями, что отражалось на делах мусульман на протяжении правления первых двух халифов, теперь выступило на первый план. Али, который был племянником, приемным сыном и зятем пророка — он был мужем его дочери Фатимы, — счел себя вправе стать законным халифом. Его притязания были поддержаны недовольными из Медины и теми мекканскими семьями, которые соперничали и с ревностью следили за возвышением Омейядов. Но Айша, любимая жена пророка, всегда ревновала к Фатиме и недолюбливала Али. Она встала на сторону Османа… Прекрасное начало истории ислама внезапно опустилось до уровня отвратительного соперничества и стычек вдов и наследников.

В 656 г. Османа, уже восьмидесятилетнего старика, толпа забросала камнями на улицах Медины, затем гналась за ним до самого его дома и убила, и Али, наконец, стал халифом, чтобы самому в свою очередь пасть от рук убийцы (661). В одном из сражений этой гражданской войны Айша, уже пожилая, но все такая же неугомонная дама, отличилась тем, что сама, верхом на верблюде, повела за собой воинственно настроенную толпу. В конечном итоге она оказалась в руках у неприятеля, но с ней обошлись вполне милосердно.

Пока армии ислама триумфально продолжали свое завоевание мира, неурядицы гражданской войны подтачивали самую его основу. Что значило мировое правление Аллаха в глазах Айши, когда у нее была возможность взять верх над ненавистной Фатимой? И какая выгода была Омейядам и рьяным сторонникам Али в объединении человечества, когда они всецело были поглощены своей враждой, где ставкой была верховная власть халифа? Исламский мир раздирался на части этой злобой, ненасытным желанием власти и непреодолимой глупостью кучки мужчин и женщин в Медине.

Но не менее значительная группа, сунниты, с которыми беспристрастному читателю трудно не согласиться, отвергают это странное прибавление к простому учению Мухаммеда. Насколько мы можем судить, Али был совершенно заурядной личностью.

Наблюдать за тем, как этот раскол растаптывал прекрасные начала ислама, — все равно что листать историю болезни со случаем размягчения мозга. В нашем распоряжении многочисленная литература на эту тему, из которой мы узнаем, как Хасан, сын Али, был отравлен своей женой и как был убит его брат Хусейн. Мы не можем не упомянуть о них здесь, потому что для значительной части человечества они являются предметом страстных переживаний и не менее горячей взаимной вражды: это два главных шиитских мученика. По ходу этого конфликта старая Кааба в Мекке была сожжена, и это, естественно, послужило отправной точкой бесконечным пререканиям, стоит ли ее отстраивать в точности как прежде, или же в более величественных формах.

Какое-то время после смерти Али род Омейядов сохранял за собой верховенство и почти столетие давал правителей исламу (661–750).

Несколько лет ислам бесспорно главенствовал в Восточном Средиземноморье, и в 669 г., а затем в 674 г., в период, когда правил первый великий омейядский халиф Муавия (661–680), арабы предприняли две атаки на Константинополь с моря. Это были именно морские атаки, поскольку исламу, пока он оставался под верховенством арабов, ни разу не удавалось преодолеть Тавре кие горы — барьер, отделявший византийскую Малую Азию от мусульманских владений. В этот же период арабы все дальше продвигали свои завоевания в Центральной Азии. В то время как на своей родине ислам уже приходил в упадок, ему удавалось приобретать огромные армии новых последователей и пробуждать единый дух среди прежде разделенных и не имевших общей цели тюркских народов. Медина больше не могла оставаться центром обширных инициатив ислама в Азии, Африке и Средиземноморье, поэтому столицей омейядских халифов стал Дамаск.

Наиболее заметными из них — в тот период, когда разошлись тучи династических интриг, — были Абд аль-Малик (685–705) и Валид I (705–714), при которых династия Омейядов достигла вершины своего успеха. Западные рубежи халифата теперь достигали Пиренеев, в то время как восточные владения халифа граничили с Китаем. Сын Валида Сулейман (715) повторно повел мусульман на Константинополь. Планы захвата столицы Византийской империи вынашивались еще его отцом. Как и при халифе Муавии за полстолетия до того, арабы напали с моря, поскольку Малая Азия по-прежнему оставалась недоступной. Корабли для этого похода набирались преимущественно в Египте.

Однако византийский император, узурпатор Лев III Исавр, проявил невиданную находчивость и упорство в обороне. Он сжег большинство кораблей мусульман в ходе отчаянно смелой вылазки, отрезал войска, которые они высадили на азиатскую сторону Босфора, и после кампании в европейской части империи, продлившейся два года (716–717), необычайно суровая зима довершила окончательный разгром мусульман.

Ни один из зачинателей великих религий мира, кажется, не выказывал признаков понимания того, насколько огромны те образовательные задачи, которые ожидают его религию в дальнейшем. Те идеи, с которыми он обращался к массам, должна была сопровождать самая обширная работа по их освещению и всестороннему пояснению. Но все великие начинания подобного рода представляют сходную картину: стремительное распространение, словно поток, прорвавший преграду, после чего неизбежно следовали упрощения и искажения.

Еще немного — и мы узнаем об омейядском халифе Валиде II (743–744), который насмехался над Кораном, ел свинину, пил вино и не молился. Не исключено, что в этих историях есть доля правды, но вполне вероятно, что их намеренно распускали, чтобы опорочить представителей правящего рода Омейядов. В Мекке и Медине росло недовольство роскошью и небрежением верой, которые царили в Дамаске. Еще один влиятельный арабский род, Аббасиды (потомки Аббаса, дяди Мухаммеда), давно строил планы захвата власти. Они умело использовали охвативший всю Аравию порыв вернуть вере былую строгость.

Вражда Омейядов и Аббасидов была древнее, чем ислам, она уже существовала к тому времени, когда родился Мухаммед. Аббасиды поддержали традицию шиитских «мучеников» — Али, его сыновей Хасана и Хусейна, и призвали под свои знамена их сторонников. Знамя Омейядов было белым, Аббасиды подняли черное знамя — черное в знак скорби по Хасану и Хусейну и потому, что этот цвет впечатляет больше, чем любой другой. Кроме того, Аббасиды провозгласили, что все халифы после Али были узурпаторами.

В 749 г. они осуществили переворот, к которому так тщательно готовились. Последнего из Омейядских халифов схватили и убили в Египте. Абуль-Аббас стал первым из Аббасидских халифов в 750 г. Начало своего правления он отметил, собрав в одну тюрьму всех живых мужчин из рода Омейядов, до которых был в силах дотянуться, и приказал казнить их всех до одного. Их тела, как гласит предание, стащили в пиршественный зал, накрыли их кожаным покрывалом, и на этом ужасающем ковре принялись пировать Абуль-Аббас и его приближенные. Более того, были вскрыты могилы халифов Омейядов, их кости сожгли, а пепел развеяли. Вот так, наконец, был отмщен Али, а династия Омейядов исчезла со страниц истории.

Интересно отметить, что в Хорасане было восстание в поддержку Омейядов, которое подержал китайский император.

Но потомкам Али не суждено было долго наслаждаться плодами своего триумфа. Аббасиды были правителями и авантюристами более древней школы, чем ислам. Теперь, когда традиция Али сыграла отведенную ей роль, уже следующий Аббасидский халиф начал преследовать и казнить всех живых членов его рода, потомков Али и Фатимы. Стали оживать старые традиции Сасанидской Персии и Персии Ахеменидов.

С воцарением Аббасидов халифы утратили контроль над морем, который перешел к Испании и Северной Африке. Там теперь складывались независимые государства — в Испании во главе с уцелевшим представителем рода Омейядов.

Центр ислама покинул Дамаск, переместившись через пустыню в Месопотамию. Мансур, преемник Абуль-Аббаса, построил для себя новую столицу — Багдад, неподалеку от руин Ктесифона, прежней столицы Сасанидов. Теперь тюрки и персы становились эмирами наравне с арабами, и армия была реорганизована по Сасанидскому образцу. Медина и Мекка имели значение только как центры паломничества, в сторону которых правоверные обращались во время молитвы. По той причине, что арабский был очень красивым языком, и еще потому, что это был язык Корана, он продолжал распространяться, пока со временем не вытеснил греческий и не стал языком образованных людей по всему мусульманскому миру.

Мало что из сведений об Аббасидских правителях после Абуль-Аббаса достойно упоминания. В Малой Азии год за годом продолжалась ожесточенная борьба, в которой ни Византия, ни Багдад не имели постоянного успеха, хотя раз или два мусульманам удалось прорваться до самого Босфора. Стоит упомянуть еще только одного Аббасидского халифа, да и то из-за его легендарного, а не реального величия. Гарун аль-Рашид (786–809) в действительности был халифом внешне процветающей империи, но он навсегда останется халифом бессмертной империи «Тысяча и одной ночи» в вечно живом мире литературы.

«Имперский двор отличался роскошью, изысканностью и неограниченным богатством; сама столица, Багдад, была гигантским торговым центром, выросшим вокруг мощной крепости, где размещался государственный аппарат. Каждому державному ведомству там были отведены свои особые палаты. Обязанности таких ведомств были надлежащим образом отрегулированы, и во главе каждого из них был поставлен опытный и знающий имперский чиновник.

Империя также изобиловала школами и университетами, куда стекались философы, студенты, ученые, поэты и богословы изо всех уголков цивилизованного мира… Столицы провинций украшали просторные общественные строения, их связывали в единое целое надежной и скорой службой почт и караванов. Границы были безопасны и хорошо охранялись, армия — преданной, боеспособной и храброй, министры и наместники — честными и воздержанными. Сама обширная империя всюду являла картину силы и неоспоримого превосходства, от Киликийских ворот до Адена, и от Египта до Центральной Азии. Христиане, язычники, иудеи, равно как и мусульмане, были задействованы на государственной службе. Узурпаторы, полководцы-бунтари и лжепророки уже не тревожили мусульманских владений. Люди теперь не страдали от голода и восстаний, а богатели на караванных путях… С эпидемиями и болезнями всегда готовы были совладать имперские больницы и лекари, получавшие жалованье от государства…

В государственной политике уже не принято было рубить сплеча, как прежде водилось у арабов. Прежние обычаи заменила собой сложная система диванов (правительственных учреждений), главным образом позаимствованная из персидской системы администрирования. Специальные ведомства под руководством министров управляли почтой, финансами, делами двора, государственными землями, правосудием и войсками. Целая армия чиновников, писцов, учетчиков и служащих, корпевших каждый над своим маленьким, но ответственным поручением, постепенно прибрала к своим рукам всю государственную власть, устранив Повелителя правоверных от любого непосредственного общения со своими подданными.

Имперский дворец и его внутреннее убранство были в равной степени основаны на римских и персидских прообразах. Евнухи, строго охраняемые гаремы, стража, соглядатаи, сводники, шуты, поэты и карлики окружали особу Повелителя; каждый по-своему старался заслужить благосклонность владыки, отвлекая державный ум от забот о процветании государства. А в это время посредническая торговля с Востоком вливала золото в Багдад, дополняя другие значительные денежные потоки. Прежде всего это были поступления от военной добычи, ее приносили в столицу предводители победоносных захватнических отрядов, которые опустошали Малую Азию, Индию и Туркестан. Казавшийся бесконечным поток рабов-тюрок и византийских монет увеличивал богатства Халифата.

Все это в сочетании с оживленными торговыми потоками на караванных путях, центром которых был Багдад, привело к появлению обширного и влиятельного класса богачей, состоявшего из сыновей полководцев, чиновников, землевладельцев, царских фаворитов, торговцев и т. д. Эти люди поощряли искусства, литературу, философию и поэзию, когда на это у них было настроение; они строили для себя роскошные дворцы, соревновались друг с другом в роскоши своих развлечений, вдохновляли поэтов-льстецов сочинять им панегирики. Они были не прочь сами, пусть дилетантски, поупражняться в философии, поддерживали различные философские течения, щедрой рукой раздавали деньги направо и налево — в сущности вели себя так, как и всякий богатый во все века.

Аббасидская империя в дни Гаруна аль-Рашида определенно была слаба и уязвима. И пусть читатель не сочтет это утверждение нелепицей, учитывая, что в моем описании империя представлена упорядоченной и устоявшейся с административной стороны, ее армия — боеспособной, а богатства — неисчерпаемыми. К этому предположению меня привело то, что.

Аббасидская империя утратила связь со всем, что было жизнеспособного и исконного в исламе, и зиждилась на восстановленных обломках империй, разрушенных исламом. В этой империи не было ничего, что взывало бы к высшим чувствам народных лидеров. Священная война выродилась в систематическое ограбление соседних земель. Халиф превратился в роскошного императора или Царя царей, правительство из патриархального стало бюрократическим. Зажиточный класс стремительно утрачивал последние остатки веры в государственную религию. Созерцательная философия и роскошная жизнь заняли место правоверности Корана и арабской простоты. Единственное, что еще могло удержать империю от развала — простая и строгая мусульманская вера, — было в полном небрежении и у халифа, и у его советников… Сам Гарун аль-Рашид охотно прикладывался к чаше с вином, его дворец был украшен разными изображениями птиц, зверей и людей…

На какой-то миг нас завораживает величие Аббасидской державы, но вдруг мы понимаем, что это всего лишь яркая обертка, скрывающая прах и пепел мертвых цивилизаций».

Гарун аль-Рашид умер в 809 г., и его великая империя немедленно скатилась к хаосу и гражданской войне. Следующее значительное событие в этом регионе происходит двумя столетиями позже, когда турки[57] под предводительством великой семьи Сельджукидов (от имени их вождя Сельджука, жившего в X в.), хлынули на юг из Туркестана и завоевали не только Багдадский халифат, но также и Малую Азию. Туркам, которые наступали с северо-востока, оказалось по силам обойти Таврские горы, которые до этого сдерживали мусульман.

Турки помогли исламу возродиться в новом величии, и они снова обратили усилия мусульманского мира в сторону религиозной войны с христианскими державами. На какое-то время между этими двумя великими религиями установилось перемирие, после остановки мусульманской экспансии и с упадком Омейядов. Военные действия, которые происходили между христианством и исламом, представляли собой скорее приграничные конфликты, чем продолжительную войну. Только в XI столетии противостояние двух религий снова приобрело характер жестокой и фанатичной борьбы.

Нам, в продолжение этой темы, предстоит рассказать о турках и крестоносцах, о великих войнах, которые начались между христианским миром и исламом и которые оставили по себе совершенно безумную нетерпимость между этими великими мировоззренческими системами вплоть до нашего времени. Но прежде необходимо уделить внимание духовным и культурным успехам арабского мира, которые широко распространялись в тех краях, где прежде преобладал эллинизм. Силы арабской цивилизации подспудно копились еще до Мухаммеда. А затем, под воздействием военных и духовных успехов, вспыхнули блеском и великолепием, которые сравнимы разве что со славой греков в их лучшие дни. Достижения арабской цивилизации возродили у человечества тягу к знаниям. Если грека можно назвать отцом, то араба — приемным отцом научного метода. Именно арабским, а не латинским путем современный мир получил этот дар света и силы.

Уже самые первые завоевания арабов привели к тому, что арабская культура вступила в тесное взаимодействие с греческой литературной традицией, точнее, не с оригинальной греческой, но опосредствовано, через сирийские переводы греков. Несториане — христиане на восток от православия — по всей видимости, отличались большей образованностью и интеллектуальной активностью, чем придворные богословы Византии, и гораздо более высоким уровнем общей образованности, чем латинские христиане Запада. К ним терпимо относились в последние дни Сасанидов, и они также прекрасно уживались с исламом, вплоть до возвышения тюркских народов в XI в. Именно несториане были интеллектуальной опорой персидского общества. Их усилиями были сохранены и даже приумножены, например, достижения греческой медицинской науки. Во времена Омейядов большинство врачей в халифате были несторианами.

Можно не сомневаться, что многие ученые-несториане исповедывали ислам, не отступая сколько-нибудь значительно от своей веры и не делая уступок исламу в своих исследованиях и взглядах. Они многое сохранили из сочинений Аристотеля в греческом оригинале и в сирийских переводах. В их распоряжении также была значительная математическая литература. Возможности и приспособления для проведения научных исследований, которые были в распоряжении св. Бенедикта или Кассиодора, не идут ни в какое сравнение с тем, что было под рукой у ученых арабского мира.

К этим учителям-несторианам обратился острый и любознательный ум араба пустыни, многому от них научившись и многое улучшив в их учении. К тому же на протяжении многих столетий в Персии продолжались напряженные и разносторонние богословские и философские поиски. Эти усилия теперь, облекшись в кораническую фразеологию, привели к появлению ересей и расколу в мусульманской вере. Шиитское сектантство — персидское в своей основе.

Но персы, обладавшие эллинистической ученостью, были не единственными учителями, с которыми общались арабы. По всем богатым городам Востока были рассеяны сородичи арабов — евреи, со своей собственной неповторимой литературой и традицией. Взаимное влияние арабов и иудеев пошло на пользу и тем и другим. Иудеи никогда не были педантами в вопросе своего языка — мы уже отмечали, как за тысячу лет до ислама они перешли на греческий в эллинизированной Александрии, а теперь по всему новому мусульманскому миру они говорили и писали по-арабски. Некоторые из величайших образцов иудейской литературы написаны по-арабски, религиозные труды Маймонида (1135–1204) например. Сложно сказать, когда речь идет об арабской культуре, где в ней заканчивается иудей и начинается араб, настолько значимо было в ней влияние иудейской составляющей.

Более того, был у арабской культуры еще и третий источник вдохновения, особенно если говорить о развитии математической науки. В настоящее время нам сложно оценить его должным образом. Это, конечно же, Индия. Можно не сомневаться, что арабы весь тот период, на который пришлось их величие, сохраняли тесный и плодотворный контакт с санскритской литературой и индийскими естественными науками.

Способности арабских ученых проявились уже при Омейядах, но во времена Аббасидов их дарования раскрылись во всей полноте. Историческая наука — это начало и опора всякой здоровой философии и великой литературы, и первые наиболее заметные арабские писатели были историками, биографами и поэтами, черпавшими вдохновение в исторических темах. За художественную прозу, за сочинительство занимательных рассказов арабские авторы взялись, когда уже сложилась читающая публика, желавшая изящных развлечений. Когда умение читать перестало быть редкостью и стало обязательным для каждого государственного чиновника и для каждого воспитанного молодого человека, пришло время для поступательного развития образовательной системы, а с ней и учебной литературы. К IX и X вв. ислам создал уже не только грамматики, но и объемистые словари, а также множество филологических трудов.

За то столетие, пока продолжалось наступление на Запад, в нескольких центрах мусульманского мира — в Басре, Куфе, Багдаде и Каире, а также в испанской Кордове — из религиозных школ, поначалу открывавшихся при мечетях, выросло несколько великих университетов. Слава этих университетов вышла далеко за пределы мусульманского мира, привлекая студентов Востока и Запада. В Кордове в особенности училось много студентов-христиан. Влияние арабской философии через Испанию на университетскую мысль Парижа, Оксфорда и Северной Италии и на западноевропейскую науку в целом было, несомненно, очень значительным. Труды Аверроэса (Ибн-Рушда) из Кордовы (1126–1198) следует отметить особо. Аверроэс более чем кто-либо из арабских философов оказал влияние на европейскую науку. Он развил учение Аристотеля в направлении, которое сделало возможным строгое различение религиозной и научной истин. Так был расчищен путь для высвобождения научного поиска из-под гнета теологического догматизма, который сковывал его и в христианстве, и в исламе.

Еще одно великое имя — Авиценна (Ибн Сина; 980–1037), получивший прозвище «царь врачевателей», который родился на другом краю арабского мира, в Бухаре… В Александрии, Дамаске, Каире и Багдаде все так же процветало переписывание книг; в Кордове в 970 г. существовало двадцать семь общедоступных школ, открытых для обучения бедноты.

«Свою математику арабы строили на основах, которые заложили греческие математики. Происхождение так называемых арабских цифр неясно. Боэций, во времена Теодориха Великого, использовал знаки, которые напоминают те девять цифр, которыми мы сейчас пользуемся». Однако нуль, как считается, был неизвестен до IX в., когда он был введен мусульманским математиком Мухаммедом ибн Мусой, который также первым стал пользоваться позиционной системой записи чисел в десятичной системе. Это, однако, оспаривают индийцы, которые заявляют, что нуль и десятичная система — это индийский вклад в математическую науку.

«В геометрии арабы немногое добавили к Евклиду, но алгебра — это практически их творение. Также они развили тригонометрию, придумав синус, тангенс и котангенс. В физике арабы изобрели маятник, осуществляли работы по оптике. Они добились значительных успехов в астрономии. Арабские ученые построили несколько обсерваторий и сконструировали множество астрономических инструментов, которыми пользуются и до сих пор. Они рассчитали угол наклона эклиптики, уточнили время равноденствий. Их знания в астрономии были, бесспорно, велики.

В медицине они значительно продвинулись вперед сравнительно с работами греков. Они изучали физиологию и гигиену, их представления о лекарственных веществах были близки к современным. Их хирурги знали, как пользоваться анестетиками, и могли выполнять операции самой высокой сложности. Когда в Европе занятие медициной было запрещено церковью, утверждавшей, что исцеление должно быть следствием религиозных обрядов, совершаемых духовенством, арабы уже имели реальную медицинскую науку.

Арабы заложили многие основы химии. Они открыли много новых веществ, таких, как поташ, нитрат серебра, сулема, азотная и серная кислоты. Слово «алкоголь» арабского происхождения, хотя это вещество было известно под именем «винный дух» еще Плинию (100 г. н. э.)…

В ремесле они превзошли весь остальной мир разнообразием и красотой изделий и совершенством исполнения. Их мастера работали со всеми металлами — золотом, серебром, медью, бронзой, железом и сталью. Ткани, которые были созданы ими, так и остались непревзойденными. Арабские мастера знали секреты окраски тканей, они умели изготовлять бумагу. Их кожаные изделия славились по всей Европе. Они умели делать сахар из тростника, выращивали множество прекрасных сортов винограда. У них был вполне научный подход к земледелию, хорошо продуманная оросительная система. Уже тогда они активно использовали удобрения и научились приспосабливать посевы к качеству грунта. Они добились замечательных результатов в садоводстве, зная, как делать прививки и создавать новые сорта плодов и цветов. Благодаря арабам Запад познакомился со многими деревьями и растениями Востока. Земледелие было темой множества их научных трактатов».[58]

Среди всех этих очевидных успехов арабской цивилизации особо следует отметить изготовление бумаги, учитывая, насколько это было значимо для интеллектуальной жизни человечества. Вероятно, арабы научились этому от китайцев через Среднюю Азию. Европейцы позаимствовали способ производства бумаги именно у арабов. До этого книги писали на листах папируса, но после арабского завоевания Египта Европа оказалась отрезана от поставок папируса. Пока бумагу не стали производить в изобилии, от умения писать было мало проку. Отсутствие легкодоступного материала, пригодного для письма, по всей видимости, куда значительнее сказалось на сравнительной отсталости Европы «темных веков», чем склонны признавать историки…

Важно и то, что интеллектуальный процесс не прекращался в мусульманском мире, несмотря на значительные, порой критические сдвиги и неурядицы в политической жизни. Арабы не смогли найти подход к решению проблемы, нерешенной и поныне, — построения стабильного прогрессивного государства. Везде в исламском мире форма правления оставалась абсолютистской, подверженной всем колебаниям, интригам и убийствам, которые характерны для крайних форм монархии. Но на протяжении нескольких столетий, невзирая на преступления монарших дворов и соперничающих лагерей, духу ислама удавалось поддерживать в обществе некую добропорядочность и умеренность в обыденной жизни. Византийская империя была бессильна сломить эту цивилизацию, а тюркская угроза на северо-востоке еще только набирала силы. Пока не налетел турецкий шквал, интеллектуальная жизнь исламского мира продолжала стабильно развиваться.

Мусульманские завоевания дали жизнь новому типу архитектуры, который по-разному называют сарацинским, магометанским или арабским. Но исконный араб никогда не был художником. Он строил мечети, дворцы, мавзолеи и города, потому что нужно было их строить, и находил для этого мастеров и архитекторов среди покоренных египтян, сирийцев и персов. Арабское искусство в Персии было попросту продолжением персидского искусства, но в Египте и Сирии действительно произошло приспособление к новым условиям и появился новый тип строений и орнамента. Это и было в строгом смысле «арабское» искусство.

На западе арабского мира, в Северной Африке и Испании, развилась своеобразная архитектура, особой приметой которой была характерная арка, формой напоминающая подкову. Сирия и Египет, еще задолго до появления арабов, уже отошли от византийских форм, заменив круглую арку стрельчатой, и пошли еще дальше, чем византийское искусство, в отказе от скульптурных изображений. Греческий реализм уступил место условному орнаменту, а арабский темперамент, склонный к созерцанию и экстазам, только усилил этот процесс — не ради того, чтобы подчиниться религиозным предписаниям, ведь существует множество ранних арабских рисунков с натуры, но «повинуясь инстинкту». В повседневной жизни независимо от культуры араб проявляет крайнее нежелание оголять свое тело или смотреть на тело.

Постепенно, с эволюцией арабского искусства, декоративность переходит от условных животных и растительных форм к геометрическим узорам, арабескам. Крыши и своды инкрустируются все более обильно, множится использование решетчатых ширм и перегородок, и даже внешние формы становятся многогранными. Своды покрываются круглой и многоугольной лепкой, которая свисает с них, словно сталактиты. В результате подавления чувств, их сублимации рождается новая и таинственная красота, подобная красоте кристаллов или водных струй. Утонченными и загадочными ритмами неодушевленной материи эта красота противоположна не знающей запретов свободе, роскошной вульгарности бьющего через край жизнелюбия греческого искусства.

Отмечая своеобразие арабской архитектуры, упомянем минарет и купол в виде луковицы, а также неподражаемые изразцы, глазурованные и зачастую богато украшенные. И повсеместно в орнаментации используются отрывки и фразы из Корана, выведенные прекрасным и размашистым арабским письмом.

Глава тридцать первая Христианский мир и крестовые походы

Давайте снова обратимся к тому, что происходило в Западном мире.

Мы уже описывали полное социальное, экономическое и политическое крушение римской имперской системы на Западе, хаос и невежество, которые наступили в VI и VII вв. Говорили мы и о людях, которые, подобно Кассиодору, пытались из последних сил не дать погаснуть пламени человеческого знания на ветру этих потрясений. Бессмысленно описывать государства и правителей того времени. Авантюристы разного пошиба захватывали замок или несколько селений и правили областями, точных границ которых не знал никто. Британские острова, к примеру, поделили между собой несколько правителей. Многочисленные кельтские вожди Ирландии, Шотландии, Уэльса и Корнуолла безостановочно сражались друг с другом. Пришельцы-англичане также создали несколько «королевств», границы которых постоянно менялись, — Кент, Уэссекс, Эссекс, Суссекс, Мерсия, Hopтумбрия и Восточная Англия, которые постоянно воевали одно с другим.

И так — почти везде в Западном мире. Там епископ становился и светским правителем, как Григорий Великий в Риме, здесь город или несколько городов оказывались под властью герцога или князя такого-то. Среди обширных руин города Рима семьи самозванных аристократов и их челядь, не признававшие над собой никакой власти, чувствовали себя безраздельными хозяевами своих улиц и кварталов. Формально власть в городе принадлежала Папе Римскому, но и ему иногда приходилось считаться с «герцогом римским». Величественную арену Колизея ее новый владелец сделал крепостью, и та же судьба постигла просторный круглый мавзолей императора Адриана. Искатели приключений, завладевшие этими бастионами, сводили между собой счеты, устраивая засады и настоящие побоища на улицах города, бывшего когда-то столицей империи. Мавзолей Адриана со времени Папы Григория Великого стал известен как замок Сан-Анджело, замок Святого Ангела. По преданию, Папа переходил по мосту через Тибр, направляясь к могиле св. Петра, чтобы молиться об окончании чумы, опустошавшей город. В этот миг ему предстал в видении величественный ангел, возвышавшийся над темной громадой императорской гробницы. Ангел вложил меч в ножны, и Папа понял, что его молитвы будут услышаны. Замку Святого Ангела предстояло сыграть важную роль в жизни Рима в этот неспокойный век.

Испания переживала такое же политическое дробление, как Италия, Франция и Британия. В Испании к тому же сохранялась вековая рознь римлян и карфагенян, нашедшая продолжение в непримиримой вражде их преемников, христиан и иудеев. Когда к Гибралтарскому проливу подошло воинство халифа, стремительно покорившее Северную Африку, иудеи немедля склонились на его сторону. Они стали верными помощниками арабов в их вторжении в Европу. Армия мусульман — арабов и берберов, кочевого хамитского народа африканской пустыни, принявшего ислам, — в 711 г. пересекла пролив и в решающем сражении наголову разбила вестготов. За несколько лет вся страна уже была во власти мусульман.

В 720 г. ислам достиг Пиренеев и, обойдя их с восточного края, попытался проникнуть во Францию. Какое-то время казалось, что эта вера овладеет Галлией так же легко, как и Испанским полуостровом. Но она натолкнулась на действительно непреодолимую преграду — недавно сложившееся королевство франков, в состав которого за два столетия вошли рейнские земли и север Франции.

Об этом Франкском королевстве, предшественнике Франции и Германии, ставшем западным бастионом Европы на пути веры Мухаммеда, как Византийская империя за Таврскими горами была восточным, у нас еще пойдет речь. Сначала нам следует поближе рассмотреть новые отношения и классы в сообществах, сложившихся в Западной Европе, которые дали начало королевству франков.

Прежде всего необходимо, чтобы у читателя сложилось четкое представление об общественных условиях Западной Европы VIII в. Это уже не было варварство. По-прежнему дикой и варварской оставалась Восточная Европа; мало что изменилось там со времен посольства Приска к Аттиле (см. главу 27, раздел 6). Западная Европа была разрушенной цивилизацией, без закона, никем не управляемая, с разбитыми дорогами и упадком образования, но ее по-прежнему населяло огромное множество людей, которые жили цивилизованными представлениями и традициями.

Это было время общественной путаницы, разбоя и безнаказанных преступлений, всеобщей неуверенности и незащищенности. Но интересно проследить, как из этого всеобщего хаоса начинают появляться зачатки нового порядка. Если бы современное общество выходило из подобной катастрофы, вероятно, все началось бы с образования местных отрядов самообороны. Совместными усилиями такого рода восстановили бы поддержание правопорядка и обеспечили постепенный возврат к более-менее демократическому управлению. Но в разгромленной Западной Европе VI–VIII вв. представления людей были обращены к лидерам, а не к гражданским объединениям. Центрами притяжения становились то вождь варварского племени, то деятельный епископ или уцелевший представитель римской администрации; там — уважаемый землевладелец или член древней фамилии, а здесь — кто-то из предприимчивых узурпаторов. В одиночку человек был не в силах сохранить свое имущество и жизнь.

Поэтому люди вынуждены были присоединяться к другим, предпочтительно более сильным, чем они, людям. Отдельный человек выбирал того, кто был самым влиятельным и заметным в округе, и становился «его» человеком. Свободный землепашец или владелец мелкого поместья связывал себя с более влиятельным и могущественным господином. Защита такого господина (или угроза его враждебности) приобретали все больший вес с каждым таким присоединением. Так люди быстро оказывались включены в процесс политической кристаллизации, начавшийся в той пучине хаоса и беззакония, куда погрузилась Западная Европа. Эти возникавшие естественным образом связи и союзы покровителя и подвластных быстро выросли в некое подобие системы, а именно — в феодальную систему, следы которой можно обнаружить в общественном устройстве каждого европейского общества на запад от России. Феодальная система проявлялась во множестве самых разнообразных форм.

Этот процесс очень скоро приобрел свои структурные формы и законы. В такой стране, как Галлия, он уже шел полным ходом в эпоху нестабильности — еще до того, как варвары вторглись в империю как завоеватели. У франков, когда они появились в Галлии, племенная верхушка имела вид, уже известный нам на примере македонян и, по всей вероятности, очень распространенный среди нордических народов. Речь идет о собрании вокруг вождя или военного предводителя молодых людей из знатных семей, его спутников — графов и военачальников.

В тех случаях, когда приходилось оборонять свои земли от вторгшихся чужеземцев, отношения сильного и слабого землевладельцев неизбежно становились отношениями короля и графа. Вполне естественно и то, что вождь-победитель делил отнятые земли между своими приближенными. Как следствие от гибнущей империи в феодализм перешло представление о взаимовыгодном союзе для совместной обороны людей и поместий, а с германской стороны — идея рыцарского союза, преданности предводителю и личного служения. Первое стало экономической основой этого нового общественного строя, второе — его рыцарской, наложив отпечаток на отношения как личные, так и между различными общественными группами феодальной системы.

Так в теории. Но это была структура, которая была наложена на уже сложившийся порядок вещей. Реальностью феодализма был личный выбор и добровольное сотрудничество ради личной выгоды.

Феодальным было государство, в котором, как иногда говорят, право личности заняло место общественного права. Но вернее было бы сказать, что общественное право оказалось несостоятельным и сошло со сцены, и право личности пришло, чтобы заполнить эту пустоту. Общественный долг стал личным обязательством.

Мы уже говорили о королевствах, которые создали племена варваров, установив более или менее шаткое правление на той или иной области среди обломков империи. Такими были королевства свевов и вестготов в Испании, остготское королевство в Италии. Упоминали мы и итальянское королевство лангобардов, которые пришли на смену готам после того, как готы были изгнаны Юстинианом, а великая чума опустошила Италию.

Франкское королевство было еще одной подобной державой, которая сложилась изначально на территории современной Бельгии, а затем распространилась в южном направлении до Луары и далее. Королевство франков стало сильнее и образовало большее единство, чем любое другое варварское королевство. Это было первое подлинное государство, появившееся среди имперских руин. Оно превратилось, наконец, в мощную политическую силу; именно от него берут начало две великие державы современной Европы — Франция и Германия.

Его основателем был Хлодвиг (481–511), который начинал как правитель малоприметного королевства в Бельгии, но к концу жизни раздвинул границы своих владений почти до Пиренеев. Он поделил Франкское королевство для своих четырех сыновей, но франки сберегли традицию единства несмотря на это разделение. Какое-то время войны между претендентами на единовластие скорее объединяли, чем разделяли их. Причиной более глубокого раскола послужила латинизация западных франков, которые заняли Римскую Галлию и переняли испорченную латынь от покоренного населения, в то время как франки рейнских земель сохранили свое нижнегерманское наречие.

На низком уровне цивилизации различие в языке способно стать причиной значительных политических разногласий. За полторы сотни лет франкский мир раскололся надвое. Нейстрия, ставшая ядром Франции, пользовалась латинской речью, которая в итоге превратилась во французский язык. Рейнские земли — Австразия — продолжали оставаться германскими. Франки, говорившие на нижненемецком, а не на верхненемецком диалекте, заметно отличались от швабов и южных немцев и были гораздо ближе к англосаксам. Северная Голландия по-прежнему говорит на фризском языке, брате-близнеце англосаксонского. Их язык был и прямым предком нидерландского и фламандского языков. «Французский», на котором говорили латинизированные франки и бургунды с VII по X вв., существенно походил на ретороманский язык Швейцарии, если судить по его памятникам, сохранившимся в старинных документах.

Мы не станем здесь рассказывать об упадке династии Меровингов, которую основал Хлодвиг, ни о том, как в Австразии некий майордом (главный придворный сановник), постепенно стал королем де-факто, а подлинный король был не более чем его марионеткой. Положение майордома стало наследственным в VII в., а в 687 г. некий Пипин Геристальский, австразийский майордом, завоевал Нейстрию и снова объединил всех франков. Ему в 715 г. наследовал его сын Карл Мартелл («Молот»), который также был майордомом. Именно Карл Мартелл остановил мусульман. Когда он встретил их, арабы дошли почти до Тура, и в решительном сражении у Пуатье (732) Карл Мартелл наголову разгромил армию мусульман и отбил у них всякую охоту встречаться с франками на поле боя. С той поры Пиренеи стали их последним рубежом; дальше в Западную Европу они не пошли.

Карл Мартелл поделил власть между двумя сыновьями, но один из них ушел в монастырь, оставив своего брата Пипина единоличным правителем. Именно этот Пипин, прозванный Коротким, положил конец династии потомков Хлодвига. Он отправил своего посланника к Папе с вопросом: кто подлинный король — тот, кто держит в руках власть, или тот, у кого на голове корона? Папа, который отчаянно нуждался в покровителе, решил дело в пользу майордома. В 751 г. Пипин на собрании франкской знати в Суассоне, столице Меровингов, был избран королем, помазан на царство и коронован. Франко-германская держава, которую он объединил, еще более сплотилась при его сыне Карле Великом. Она сохраняла свое единство вплоть до смерти его внука Людовика (840), а затем между Францией и Германией снова произошел раскол — к великому несчастью всего человечества. И причина этому была не в национальном различии или разных обычаях. Разные языки и государственные традиции в конечном итоге развели эти франкские народы по разные стороны границы.

Это многовековое разделение Нейстрии и Австразии по-прежнему сказывается в самых тяжелых последствиях. В 1914 г. древний конфликт Нейстрии и Австразии снова привел к войне.

Народы, которыми правили Карл Мартелл и король Пипин, в разных областях королевства находились на различных уровнях цивилизации. На западе и юге основная масса населения состояла из латинизированных христиан-кельтов. В центральных регионах приходилось иметь дело с более или менее христианизированными германцами — франками, бургундами и алеманнами. На северо-востоке фризы и саксы все еще оставались язычниками. На востоке были бавары, недавно крещенные миссионерскими стараниями св. Бонифация, а на востоке опять были язычники: славяне и авары.

Язычество германцев и славян было сродни во многом первоначальной религии греков. Это была мужественная религия, в которой храму, жрецу и жертвоприношению была отведена незначительная роль. Ее боги мало чем отличались от людей, скорее походили на «школьных наставников», которые время от времени, повинуясь порывам, вмешивались в человеческие дела. Вместо Юпитера у германцев был Один, Тор вместо Марса, Фрея вместо Венеры и т. д. На протяжении VII и VIII вв. не прекращалось обращение этих германских и славянских племен в христианство.

Христианство дважды пускало корни на Британских островах. Оно появилось там еще в те времена, когда Британия была частью Римской империи. Выйдя за рубежи Империи, христианство пришло в Ирландию, главным образом миссионерскими усилиями св. Патрика. Ирландия знала также и мощное монашеское движение. Затем, в V и VI вв., пришли свирепые язычники-англичане, отрезавшие раннюю ирландскую церковь от остального христианского мира. В VII в. христианские миссионеры уже обращали англичан сразу с двух сторон: на севере из Ирландии и на юге из Рима. Миссия из Рима была отправлена Папой Григорием Великим в самом конце VI в. По преданию, он увидел, как продавали красивых светловолосых мальчиков-англичан на невольничьем рынке в Риме, хотя не совсем понятно, как они могли туда попасть. В ответ на расспросы Папы ему ответили, что это были англы. «Не англы, но ангелы, — сказал он, — им недостает только Евангелия».

Эта миссия трудилась на протяжении всего VII в. И прежде чем закончился век, большинство англичан стали христианами, хотя Мерсия, центральное английское королевство, продолжала упорствовать, не отступая от прежних обычаев и верований.

Монастыри королевства Нортумбрия на севере Англии стали центрами знания и учености. Одним из первых архиепископов Кентерберийских был Теодор из Тарса (668–690).

В VII и VIII вв. мы видим, что миссионеры-англичане уже усердно трудятся на восточных рубежах Франкского королевства. Наиболее выдающимся из них был св. Бонифаций (680–755). Он родился в Кредитоне, в Девоншире, и обращал в христианство фризов, тюрингов и гессов и принял мученическую смерть в Голландии.

И в Англии, и в Западной Европе правители, пришедшие к власти, охотно прибегали к помощи христианства как к объединяющей силе, призванной сплотить покоренные ими земли.

После Пипина, умершего в 768 г., Франкское королевство осталось двум его сыновьям. Но в 771 г. один из них умер, и единоличным правителем стал его брат Карл (771–814). Он известен в истории как Карл Великий, или Шарлеман (фр. Charlemagne). Как и в случае с Александром Великим и Юлием Цезарем, память о Карле Великом в последующих поколениях оказалась чрезмерно преувеличена.

Своим завоевательным походам Карл намеренно придал характер религиозных войн. Все пространство северо-западной Европы, которое теперь занимают Великобритания, Франция, Дания, Норвегия и Швеция, стало в IX в. ареной жестокого противостояния между старой верой и новой. Целые народы мечом были обращены в христианство, как столетие назад ислам обращал в свою веру народы Аравии, Центральной Азии и Африки.

Огнем и мечом Карл Великий проповедовал Евангелие Креста саксонцам и богемцам, дойдя до Дуная на землях современной Венгрии. Новую веру он принес к берегам Адриатики, оттеснил мусульман от Пиренеев до самой Барселоны.

Более того, именно он дал прибежище изгнаннику Эгберту, которому пришлось бежать из Уэссекса, в Англии, и впоследствии помог ему стать в Уэссексе королем (802). Эгберт покорил бриттов в Корнуолле, так же как Карл покорил их в Бретани. Затем, после нескольких войн, которые он вел уже после смерти своего франкского покровителя, Эгберт в конце концов стал первым королем всей Англии (828).

Атаки Карла Великого на последние оплоты язычества привели к яростному сопротивлению тех, кто отказывался принимать новую веру. Англичане, приняв крещение, почти утратили те навыки мореходов, которые помогли им перебраться на остров с материка, а франки еще не вышли в море. По мере того как Карл Великий, не дававший язычникам покоя, продвигался все ближе к побережьям Балтийского и Северного морей, их племена оказались прижатыми к морю. Они отвечали на это давление христиан грабежом и разрушительными набегами на северное побережье Франции и на христианскую Англию.

Эти язычники, саксы и англы с материковой части Европы и их сородичи из Дании и Норвегии, — это и есть даны и норманны наших национальных историй. Их также называли викингами,[61] что значит «люди заливов», так как они обычно появлялись из заливов-фьордов, глубоко врезавшихся в берега Скандинавии. Они плавали на длинных черных ладьях, почти не пользуясь парусами. По большей части мы узнаем о набегах язычников-викингов из христианских источников, так что у нас много сведений о резне и зверствах, которые несли с собой викинги, и почти ничего — о тех жестокостях, которые претерпели их собратья, язычники-саксы, от рук Карла Великого. Их враждебность к Кресту и монашеству не знала пределов. Они сжигали монастыри, не щадя никого, ни монахов, ни монахинь.

Весь период между V и IX столетиями викинги, или норманны, учились мореходному делу, становясь отважнее и заплывая все дальше. Они бесстрашно исследовали северные моря, и, наконец, заснеженные берега Гренландии стали для них знакомым пристанищем, а к IX в. у них были поселения (о которых Европа ничего не знала) даже в Америке. Правда, постоянную колонию в Америке норманнам не удалось основать. Где-то около 1000 г. они попытались было заселить некую часть Америки, которую называли «Винланд», но им удалось продержаться там лишь около двух лет. В один прекрасный день появилось каноэ, полное индейцев в боевой раскраске, которые, видимо, сочли норманнов незваными гостями. Какое-то время они молча изучали друг друга, не пытаясь торговать или воевать. Новый мир просто смотрел на старый. Затем случились какие-то неприятности, и норманны, малочисленные, оторванные от дома, предпочли собраться и поскорее покинуть оказавшийся негостеприимным край. С тех пор летописи не сообщают о том, что Америка в дальнейшем посещалась норманнами.

С XII в. многие скандинавские саги стали записывать в Исландии. Жизнь в глазах их авторов представляла собой непрерывное приключение, которое ждет смельчаков. Они были китобоями и охотниками на моржей и медведей, но воображение рисовало им величественный, сказочно богатый город где-то в южных морях. Этот город, то ли Рим, то ли Константинополь, назывался у них Миклагард («большой город»). Притяжение Миклагарда влекло норманнов на юг, в Средиземноморье, двумя путями — западным по морю вокруг Европы, а также из Балтики через Русь (об этом мы поговорим позднее). Русским путем двигались также их родичи-шведы.

Пока были живы Карл Великий и Эгберт, викинги оставались просто грабителями, которые отваживались лишь на отдельные вылазки. Но не успело закончиться IX столетие, как эти набеги превратились в организованные вторжения. В некоторых районах Англии позиции христианства уже не были столь сильны, как прежде. В Мерсии в особенности норманны-язычники встречали сочувствие и поддержку. К 879 г. датчане завоевали значительную часть Англии, и английский король Альфред (871–900) признал их право на завоеванные области, земли «датского права», в договоре, который он заключил с предводителями датчан.

Несколько позже, в начале X в., после еще одного подобного похода норманнов, который возглавлял Роллон, норманны отвоевали для себя область на побережье Франции, известную с тех пор как Нормандия.

У нас нет возможности в подробностях рассказать о том, как потом Англия была еще раз завоевана датчанами, как в конце концов герцог Норманнский стал королем Англии. Языковое и общественное отличие между этими народами — англами, саксами, ютами и датчанами, или норманнами, было невелико. Современные англичане склонны воспринимать эти перемены как первостепенно важные, но это всего лишь легкая рябь на полноводном потоке истории, если судить об этих событиях по меркам большого мира.

Трения между христианством и язычеством постепенно сходили на нет. Датчане согласились принять крещение, если не будут оспариваться их права на завоеванные земли. Потомки же Роллона в Нормандии не только крестились, но даже переняли французский язык своих более цивилизованных соседей, утратив родной норвежский. Но для истории всего человечества гораздо большее значение имеют отношения Карла Великого с соседями на юге и востоке и его связь с традицией Римской империи.

Традиции римского цезаризма через Карла Великого удалось воскреснуть в Европе. Западная Римская империя давно была мертва, далеко зашла в своей деградации Византийская империя. Образование и духовность в Европе снизились до того уровня, когда появление новой конструктивной идеи в европейской политической жизни было невозможно. Во всей Европе не было и малой толики той творческой мощи, которую мы находим в литературе Афин V в. до н. э. Европа еще не раскрыла в себе той силы, которая могла бы создать предпосылки для появления нового, неизвестного прежде способа политической организации.

В официальном христианстве давно стало привычным не считаться со странным учением Иисуса из Назарета, которое дало ему начало. Римская церковь, упорно цепляясь за обладание титулом princeps maximus («верховный повелитель»), перестала трудиться над задачей, стоящей перед ней, — достижением Царства Небесного. Ее больше заботила возможность возрождения верховенства Рима на земле, в котором она и видела свое подлинное назначение. Она стала политическим институтом, использующим веру и насущные потребности простых людей для осуществления этих своих планов. Она цеплялась за традицию Римской империи, за представление о том, что воссоздание империи — единственный возможный способ европейского единства. Европа же, после целой серии попыток возродить эту империю, преуспела лишь в чудовищной имитации успевших обанкротиться начинаний прошлого.

Европа на протяжении одиннадцати столетий подражания цезарям, которое началось с Карла Великого и завершилось только чудовищным кровопролитием 1914–1918 гг., напоминала фабрику лунатика. Скорее даже это был не лунатик, а мертвец, который посредством каких-то чар имитирует признаки жизни. Римская империя рушится, сходит со сцены, но вновь появляется на ней, и — если продолжить наше сравнение — именно римская церковь выступает в роли чародея, который поддерживает в мертвеце жизнь.

И все это время не прекращается борьба за контроль над этим неживым телом между властью духовной и светскими правителями. Мы уже обращали внимание, в каком духе была написана книга «О граде Божьем» св. Августина. Эту книгу, как нам известно, читал Карл Великий, или же ее читали ему (насколько он овладел грамотой — вопрос спорный). Он размышлял о подобного рода христианской империи, которая управлялась бы и укреплялась в своей ортодоксальности неким великим цезарем — таким, как он сам. Он стремился контролировать даже Папу.

Мысль о возрожденной Европе не сразу овладела помыслами Карла. Поначалу он был просто правителем королевства франков, доставшегося ему от отца. Его силы были полностью поглощены борьбой с саксами и баварами, со славянами на восток от них, с мусульманами в Испании и подавлением бунтов в его собственных владениях. Поссорившись с королем Ломбардии, своим тестем, он в итоге завоевал Ломбардию и Северную Италию. Мы уже отмечали, как лангобарды осели в Северной Италии около 570 г., после великой чумы и после того, как Юстиниан сверг готских королей. Папы всегда страшились лангобардов, видя в них постоянный источник угрозы,[62] и уже во времена Пипина существовал союз против лангобардов между Папой и франкским королем. Теперь Карл Великий полностью покорил Ломбардию (774), отправил тестя в монастырь и раздвинул в 776 г. границы своего королевства за северовосточные рубежи Италии в Далмацию. В 781 г. он добился того, чтобы один из его сыновей, Пипин, не переживший своего отца, был коронован в Риме королем Италии.

В 795 г. на папский престол взошел новый Папа, Лев III, который, судя по всему, с самого начала был настроен сделать Карла императором. До этой поры император Византии обладал некой, пусть и неопределенной, властью над Папой. Сильные императоры, как Юстиниан, помыкали Папами, принуждая их к безоговорочному подчинению, и те по первому зову являлись в Константинополь. Слабые же только раздражали Пап, не имея возможности надавить на них. Мысль о разрыве с Востоком — и светском, и религиозном — уже давно вынашивали в Латеране.[63] Франкская держава могла стать той опорой, без которой невозможно было обойтись после разрыва с Константинополем.

Так Лев III, взойдя на папский престол, сразу же отослал королю Карлу ключи от гробницы св. Петра, давая тем самым понять, что Карлу принадлежит верховная власть в Риме как королю Италии. И очень скоро Папе пришлось просить о помощи у того, кого он избрал своим покровителем. Папа был непопулярен в Риме. Однажды во время торжественного шествия римляне принялись осыпать Папу оскорблениями, а затем и набросились на него. Папе пришлось бежать в Германию (795). Эгинхард, биограф и один из ближайших соратников Карла Великого, пишет, что Папе выкололи глаза и отрезали язык. Правда, уже через год Папа снова оказывается и с глазами, и с языком. Карл вернул его на папский престол (800).

На Рождество 800 г., когда Карл поднимался после молитвы в соборе св. Петра, Папа, у которого все было наготове, неожиданно водрузил на его голову корону и провозгласил его цезарем и августом. За этим последовали всеобщие рукоплескания собравшихся в церкви людей. Но Эгинхард пишет, что короля франков отнюдь не порадовал такой жест со стороны Папы Льва III. Если бы он знал, что такое случится, пишет Эгинхард, то «не вошел бы в храм, хотя и был это день праздничный».

Нет сомнений, что Карл размышлял о том, чтобы стать императором. Но в его планы, очевидно, не входило, что императором его сделает Папа. Скорее, он рассчитывал жениться на императрице Ирине, которая в то время правила в Константинополе, и стать монархом сразу Восточной и Западной империй. Но теперь ему пришлось принять императорский титул, как это предусмотрел Папа Лев III, как дар от Папы, который к тому же отстранял Константинополь от участия в принятии этого решения, что должно было обезопасить отделение Рима от византийской церкви.

Поначалу Византия не желала признавать императорский титул Карла Великого. Но в 811 г. страшная беда обрушилось на Византийскую империю. Язычники-болгары под предводительством князя Крума (803–814) разбили и уничтожили войска императора Никифора I, из черепа которого Крум сделал для себя чашу. Значительная часть Балканского полуострова была завоевана этим народом (болгарская и английская нации, таким образом, сложились в своем политическом единстве почти одновременно). После этого Византия уже не оспаривала возрождение империи на Западе, и в 812 г. Карл Великий был формально признан византийскими послами как император и август.

Так Римская империя, которая была разрушена в 476 г. полчищами Одоакра, в 800 г. вновь ожила как «Священная Римская империя». И хотя ее физическая сила сосредоточивалась к северу от Альп, идейным центром Империи был Рим. Таким образом, это образование изначально оказалось раздвоенным, с неопределенным центром власти. Звон германского меча даже из-за Альп был постоянно слышен в Италии, а из Италии в обратном направлении пробирались посольства и папские легаты. Но германцам не удалось закрепиться в Италии надолго, они не смогли выстоять против малярии, которая свирепствовала в разрушенной, опустошенной и заболоченной стране. А в это время в Риме и еще нескольких городах Италии подспудно продолжала теплиться более древняя традиция — традиция аристократической республики, враждебная и Папе, и императору.

Несмотря на то что мы имеем жизнеописание Карла Великого, написанное его современником Эгинхардом, сложно представить, какими были его характер и личность. Эгинхарду недостает живости, его описание изобилует деталями, но это не те детали, которые заставляют образ человека ожить на страницах летописи.

Карл, по словам его биографа, был высоким, но обладал довольно слабым голосом. У него были светлые глаза и длинный нос. «Макушка у него была круглой» — пишет он, не уточняя, как это следует понимать, а его волосы были «белыми». У него была крепкая и короткая шея, и «его живот слишком выдавался вперед». Он носил тунику с серебряной каймой и панталоны с подвязками. Также он надевал голубой плащ и не расставался с мечом, рукоять и перевязь которого были отделанными серебром и золотом.

Очевидно, это был исключительно деятельный человек — можно представить себе его быстрые порывистые движения. Многочисленные любовные истории никак не отражались на его непрестанных — военных и политических трудах. Он был несколько раз женат, еще больше у него было любовниц. Карл не любил сидеть, сложа руки, охотно принимал участие в пышных празднествах и религиозных церемониях и был щедрым жертвователем. Карл Великий был способен и на значительные усилия в духовной жизни.

Интересно, как выглядела его духовная жизнь; мы узнаем о ней из описания, оставленного Эгинхардом. Оно не только дает нам возможность оценить своеобразие личности Карла Великого, но служит примером духовной жизни того времени. Карл умел читать; за обедом он «внимал музыке или чтению», но плохо умел писать.

«Он имел обыкновение держать у изголовья прописи и навощенные дощечки, так что на досуге мог упражнять свою руку в начертании букв, но в письме особо не преуспел, ибо начал уже в зрелом возрасте». Он обладал подлинным уважением к учености и искренней жаждой знаний и делал все возможное, чтобы привлечь ученых людей к своему двору. Среди прочих, откликнувшихся на его приглашение, был ученый англичанин Алкуин.[64]

Все ученые люди — приближенные Карла Великого, были, конечно же, священниками: других ученых тогда просто не было, и, естественно, они придавали отчетливо церковный оттенок тем сведениям, которыми делились со своим господином. При дворе, который располагался в Ахене (главной резиденции Карла) или Майнце, зимние месяцы Карл Великий коротал за любопытным занятием, которое называл своей «школой». В ней он и его эрудированные товарищи договаривались на время забыть о разнице в положении, выбирали для себя имена, взятые из классических авторов или Священного Писания, и устраивали диалоги о богословии и литературе. Сам Карл Великий был «Давидом».

Об организации империи Карлом Великим мало что можно сказать. Он был слишком занят неотложными делами, чтобы задуматься о качествах своего преемника или об условиях политической стабильности. Однако весьма показательно в этой связи, что он наставлял своего сына и наследника Людовика Благочестивого (814–840) самому взять корону с алтаря и короновать себя! Но Людовик был слишком благочестив, чтобы последовать этим наставлениям, когда Папа выказал свое неудовольствие.

На законах, которые принимал Карл Великий, остался заметный отпечаток его увлеченности чтением Библии, которую он изучил достаточно хорошо. Еще один характерный эпизод: когда Карла Великого короновали императором, он потребовал, чтобы каждый из его подданных мужского пола от двенадцати лет заново присягнул ему на верность и поклялся быть не только добрым подданным, но и добрым христианином. Отказ от крещения и возвращение к язычеству после крещения были преступлениями, каравшимися смертью.

Карл Великий всячески способствовал развитию архитектуры, привез из Италии многих архитекторов, главным образом из Равенны. Именно архитекторам-итальянцам мы обязаны некоторыми из тех изящных зданий, которые радуют глаз туриста в Вюрмсе и Кёльне, да и повсюду в Рейнской области. Он многое сделал для развития романского стиля архитектуры, описанию которого мы посвятим следующий раздел. Он закладывал соборы и монастырские школы, поощрял изучение классической латыни, был ценителем церковной музыки. Спорят о том, мог ли он говорить по латыни и понимать греческий. Вероятно, он говорил на франко-латыни. Однако его главным языком был франкский. Он составил сборник старинных германских песен и сказок, но их языческий характер не понравился его преемнику, Людовику Благочестивому, и тот приказал его уничтожить.

Карл Великий вел переписку с Гаруном аль-Рашидом, Аббасидским халифом в Багдаде, который, по всей видимости, относился вполне дружественно к своему франкскому корреспонденту, учитывая суровое обхождение того с испанскими арабами — сторонниками Омейядов.

Гиббон предполагает, что «основанием этой государственной переписки послужило тщеславие» и что их «удаленное положение не оставляло места для соперничества интересов». Но принимая во внимание, что на Востоке между ними была Византийская империя и независимый Кордовский халифат на Западе, а также общую тюркскую угрозу великих равнин, — у них было, как минимум, три причины для взаимной любезности. Гарун аль-Рашид, пишет Гиббон, через своего посланника передал в дар Карлу Великому прекрасный шатер, водяные часы, слона и ключи от гроба Господня. Последнее дает основание предполагать, что сарацинский монарх в определенной степени считал Карла Великого покровителем христиан и христианской собственности в своих владениях. Некоторые историки заявляют, что на этот счет между ними даже существовало соглашение.

Мы уже говорили о том, как на Востоке вычурная и шаблонная архитектура Римской империи, архитектура Пальмиры и Баальбека, под христианским влиянием быстро и необратимо изменялась в сторону жесткой и избегающей человеческое тело роскоши византийского стиля. На Западе она претерпевала сходные, но не параллельные изменения. Название «романский» охватывает великое множество самых разнообразных построек, общим у которых является то, что их архитектурный стиль происходит от римской традиции.

На безыскусности и сдержанности романского стиля сказалось общее обнищание мира, но также он стал свидетельством влияния новых народов и новых общественных потребностей. Больше не было амфитеатров, величественных акведуков, не строились триумфальные арки или храмы богам. Повсюду строились крепости и замки, круглые или квадратные, но одинаково массивные, церкви и башни. Впервые в Европе башня приобрела первостепенное значение. Зодчество устремилось ввысь. До этого мы отмечали башни только в Месопотамии. Здание в египетском, а также греческом и римском мире не стремилось коснуться небес. В римской и греческой фортификации, а также для Великой китайской стены башни строились как часть оборонительных сооружений. И это почти все, что мы знаем о башнях до христианской эры. Но в том мире, где повседневностью становятся набеги гуннов, арабов, всевозможных морских пиратов — мы еще будем говорить о норманнах, сарацинах и венграх в следующем разделе, — без башни было невозможно обойтись. Если же говорить о религии, предполагающей массовые собрания верующих, то это еще одна причина для просторного здания церкви. Церковь и башня вполне естественно оказываются в близком соседстве.

Это роднит между собой новые религии — христианство и ислам: они стремились проникнуть в разум каждого верующего. Людей прежде всего следовало собрать в местах поклонения и богослужения. Им следовало напоминать о необходимости молитвы и веры. Поэтому исламская архитектура вознесла к небесам свой самый изысканный цветок — минарет: башню, с которой можно было созывать народ на молитву. Христианство также не ужилось с тесными мрачными храмами прежних богов. Церкви следовало строить как можно просторнее, чтобы вместить всех верующих, включая и тех, что сходились из пригорода. А на богослужение людей звали звоном колоколов с церковной звонницы — колокольни. Тип храмового строения времен Римской империи был отвергнут; необходимость делать церкви как можно вместительнее заставила христианских архитекторов обратиться к модели римских судов, базилик.

Вытеснение скульптуры, но не настолько полное, как это было в византийском и арабском искусстве, происходило и в Западной Европе в эти неспокойные века. Сложно было найти тогда скульптора на запад от Индии, который мог бы свободно передать силу и выразительность движения человека или животного. Живопись нашла прибежище в монастырях. В римской и греческой империях иллюстрирование книг было на высоком уровне, и полностью оно никогда не исчезало. Все новые и новые христианские монахи не давали живописи умереть и вдохнули новую жизнь в искусство книжной иллюстрации. Ирландские монастыри уже в VII в. создавали манускрипты небывалой красоты. Кельтские работы представляют собой любопытную параллель ранним арабским работам своей декоративностью, заменяющей живые формы. Их краски и узоры неподражаемы, а вот рисунок никуда не годится. Кельтское влияние смешалось с классическим и византийским в том художественном возрождении, которое мы наблюдаем в эпоху Карла Великого. Богато иллюстрированные, отделанные золотом манускрипты, которые создавались при его дворе, — это, бесспорно, вершина искусства рукописной книги.

Стремление передавать изображения с натуры, рисовать человеческие фигуры, словно протест против декоративной условности, возникает в английских и норманнских работах и впоследствии выделяется в жанр миниатюры. Но постепенный упадок оформления рукописных книг, исчезновение новаторства, вызванные тем, что художественная энергия переключилась в другие области искусства, становится заметным в XII и XIII веках.

Империя Карла Великого не пережила его сына и преемника Людовика Благочестивого. Она распалась на свои основные составляющие. Латинизированные кельты и франкское население Галлии теперь начинают приобретать узнаваемо французские черты, хоть эта Франция и распалась на множество герцогств и удельных владений, единство которых зачастую было лишь номинальным. Германоязычные народы между Рейном и славянами на востоке подобным же образом начали создавать еще более фрагментированное тело будущей Германии. Когда подлинный император снова появился в Западной Европе (962), это уже был не франк, а саксонец.

Невозможно здесь проследить сколько-нибудь детально за событиями IX и X вв., за союзами, изменами, притязаниями на власть и захватами власти. В 987 г. номинальное французское королевство перешло из рук Каролингов, последних потомков Карла Великого, в руки Гуго Капета, основавшего новую династию Капетингов. Многие из тех, кто считались его подданными, наделе были независимы и охотно, по малейшему поводу, ввязывались в войну с королем. Владения герцога Нормандского, к примеру, были обширнее и мощнее, чем королевский домен Гуго Капета. Единство этой Франции, которое давало королю хотя бы номинальную власть над своими вассалами, опиралось на решимость, общую для всех ее обширных провинций, сопротивляться их включению в состав любой империи, управляемой германским императором или Папой. В пределах этой простой, продиктованной общей волей, политической структуры Франция представляла собой мозаику практически независимых феодальных владений. Это была эпоха строительства замков и укреплений, эпоха «войны всех против всех», которая охватила Европу.

Ситуация в Риме X в. не поддается никакому описанию. С упадком империи Карла Великого Папа остался без своего покровителя перед лицом постоянной угрозы со стороны Византии и сарацин (те уже были в Сицилии) и один на один с неуправляемой знатью Рима. Едва ли не наибольшим влиянием в Риме пользовались две женщины, Теодора и Мароция, мать и дочь. Они удерживали, сначала мать, потом дочь, замок Сан-Анджело, который патриций Теофилакт, муж Теодоры, отобрал у Папы наряду с большей частью его власти в городе. Эти две женщины вели себя не более дерзко, беспринципно и безнравственно, чем любой из владык той эпохи, но историки ругают их так, словно они были в десять раз хуже. Мароция заключила под стражу Папу Иоанна X (928), который вскоре умер. Мать Мароции, Теодора, была его любовницей. Мароция впоследствии сделала Папой своего незаконнорожденного сына под именем Иоанна XI.

После него трон св. Петра занял его внук Иоанн XII. Перечисление его высоконравственных поступков Гиббон был вынужден делать в сносках на латыни. Этот Папа в конце концов был низложен новым германским императором Отгоном, который перешел Альпы и занял Италию, чтобы короноваться там в 962 г.

Родоначальником возвысившейся династии императоров-саксонцев был Генрих I Птицелов, избранный в 919 г. королем Германии на собрании германской знати, князей и высшего духовенства. В 936 г. его королевство унаследовал его сын, Оттон I, прозванный Великим. Оттона, как и его отца, провозгласили императором на выборах в Э-ля-Шапель. В 962 г. он получил приглашение от Иоанна XII короноваться императором в Риме. Низложение Папы Иоанна XII, на которое пришлось пойти Оттону, стало следствием предательства Папы. Приняв императорский титул, Оттон I не столько победил Рим, сколько придал более-менее пристойный вид старому противостоянию Папы и императора за верховную власть. За Оттоном I последовал Оттон II (973–983), а затем и третий из Оттонов (983–1002).

В средневековье в Германии было четыре императорские династии: Саксонская, от Отгона I (962) до Генриха II, она закончилась в 1024 г. Затем Салическая (Франконская), от Конрада II до Генриха V, которая закончилась в 1125 г. Далее — династия Гогенштауфенов: ог Конрада III до Фридриха II, закончившаяся в 1254 г. Гогенштауфены по происхождению были швабами. Затем наступил черед Габсбургов, начиная с Рудольфа I в 1273 г., эта династия продолжалась до 1918 г. Мы говорим о династиях, но каждый новый претендент на германский престол проходил фиктивную процедуру выборов императора.

Борьба между императором и Папой за верховенство над Священной Римской империей сыграла важную роль в истории средневековья, и нам придется впоследствии обрисовать ее основные этапы. Несмотря на то что церковь никогда больше не опускалась до уровня Иоанна XII, ее история проходит через фазы насилия, путаницы и интриг.

Однако внешнеполитическая история христианских стран — это еще не вся их история. Следует отметить, что Латеран был коварным, глупым и преступным в той же мере, что и большинство других современных ему дворов. Но если мы хотим сохранить подлинную перспективу в нашей истории, не следует ограничиваться только его недостатками. Мы должны помнить, что все эти века, оставляя глубокий след в жизни, Дух Иисуса продолжал жить в глубине христианства и коснулся сердец бесчисленного множества мужчин и женщин. Эти люди жили благородной и полезной жизнью, совершали самоотверженные поступки и утверждали свою веру своими делами. На протяжении этих веков такие жизни не давали миру обрушиться в кромешную тьму, сохраняя обещание о возможности лучшего мира. Таким же точно образом в мусульманском мире Дух Ислама, поколение за поколением, давал свой урожай мужества, честности и чистоты.

В то время, когда крайняя политическая фрагментация Западной Европы сменилась появлением Священной Римской империи, пока складывались народы Франции и Англии, западноевропейская цивилизация, а также Византийская империя были подвержены тройной угрозе. Кроме сарацинских государств и норманнов, наиболее значительная, хоть и долго зревшая опасность исходила от нового переселения на запад тюркских народов из Центральной Азии через южную Россию, а также через Армению и Багдадский халифат.

После свержения Омейядов Аббасидами натиск сарацин на Европу постепенно ослабел. Ислам утратил свое единство. Испания была под властью независимого Омейядского халифа; Северная Африка номинально была подвластна Аббасидам, но в действительности была независима. Впоследствии (699). Египет стал отдельной державой со своим халифом-шиитом, самозванцем, который объявил себя потомком Али и Фатимы (Египетский халифат Фатимидов).

Эти египетские Фатимиды, мусульмане зеленого флага, были фанатиками по сравнению с Аббасидами и многое сделали, чтобы ожесточить прежде доброжелательные отношения ислама и христианства. Они взяли Иерусалим и преградили христианам доступ к гробу Господню. По другую сторону от уменьшавшихся владений Аббасидов было шиитское царство в Персии. Главным завоеванием сарацин IX в. была Сицилия. Но не в пример старым добрым временам, она не отдалась сама в руки мусульман за год-другой, ее пришлось упорно покорять целое столетие, неоднократно терпя при этом неудачи. Испанские сарацины спорили за Сицилию с сарацинами из Африки. В самой Испании сарацин начинали теснить возрожденные силы христиан. Тем не менее контроль Византийской империи и западных христианских стран над Средиземноморьем был настолько слаб, что сарацинские пираты из Северной Африки могли почти беспрепятственно совершать набеги на побережье Южной Италии и острова Греческого архипелага.

Но со временем в Средиземноморье все заметнее становилась новая сила. Мы уже говорили о том, что Римская империя так и не дошла до берегов Балтийского моря, ей даже не хватило сил проникнуть в Данию. Нордические арийские народы этих краев многому научились у империи, которая оказалась не в силах подчинить их. Они научились строить корабли и стали бесстрашными мореплавателями. Они вышли Северным морем в западную Атлантику, а через Балтику и русские реки — к самому сердцу нынешней России. Одним из самых ранних поселений, которые они основали в России, был Великий Новгород.

Эти северяне для историка — такая же проблема, как и скифы античных времен или тюркские гуннские народы Восточной и Центральной Азии. Они появляются под самыми разными именами, смешиваются и меняют друг друга. К примеру, возьмем Британию. Англы, саксы и юты завоевали большую часть того, что теперь называется Англией, в V и VI вв. Вторая волна, по сути, того же народа — датчане — последовала в VIII и IX вв. А в 1016 г. Англией правил датский король, Канут Великий, а также Данией и Норвегией. Его подданные плавали в Исландию, Гренландию и, возможно, на Американский континент. Какое-то время при Кануте и его сыновьях казалось, что может установиться обширная конфедерация норманнских народов.

Затем в 1066 г. Англия была накрыта третьей волной северных народов из «норманнского» государства во Франции, где норманны осели при Роллоне (911) и переняли французский язык. Вильгельм, герцог Нормандии, стал Вильгельмом Завоевателем (1066–1087) английской истории.

Населения Южной Шотландии, Англии, Восточной Ирландии, Нидерландов, Нормандии и России имеют больше общих элементов, чем это обычно признают. Все это в основе готские и нордические народы. Даже в мерах веса и расстояния можно заметить родство русских и англичан. Эти «русские» норманны осуществляли свои походы в летнее время по рекам, в которых нет недостатка в России. Они тащили волоком свои ладьи от рек, текущих на север, до тех, которые впадают в южные моря. На Каспии и на Черном море их знали как пиратов, разбойников и торговцев. Арабские летописцы отмечают их набеги на побережья Каспийского моря, уже привычно называя норманнов руссами. Они вторгались в Персию и не раз угрожали Константинополю огромным флотом своих небольших челнов (в 866, 907, 911, 941, 944 и 971 гг.).

Один из этих норманнов, Рюрик (ок. 862 г.) стал правителем в Новгороде, а его наследник князь Олег взял Киев и заложил основания современной России. Боевые качества русских викингов вскоре оценили по достоинству в Константинополе. Греки называли их варягами; из них была образована варяжская стража императора. После завоевания Англии норманнами (1066) кое-кому из датской и английской знати пришлось бежать, и они присоединились к этим русским варягам. Очевидно, что они почти беспрепятственно могли общаться со своими собратьями на Руси, мало чем отличаясь от них в языке и обычаях.

В то же время норманны из Нормандии искали свой путь в Средиземноморье с запада. Поначалу они появлялись там как наемники, а позднее сами становились захватчиками, и приходили они, обратим внимание, не по морю, но разрозненными сухопутными отрядами: в Италию, например, они шли через рейнские земли. Нужно отметить также, что IX и X вв. стали свидетелями значительного подъема паломничества к святым местам.

Эти норманны, становясь могущественнее, показали себя такими ненасытными и неугомонными грабителями, что заставили восточного императора и Папу пойти на союз против них (1053), оказавшийся, впрочем, шатким и неэффективным. Норманны разгромили папские войска, захватили Папу и, получив от него прощение, отпустили его. Они обосновались в Калабрии и Южной Италии, а в 1060–1090 гг. отвоевали Сицилию у арабов. Под предводительством Роберта Гвискара, который появился в Италии как пилигрим и начинал как разбойник в Калабрии, норманны угрожали самой Византийской империи (1081). Их армия, в которую входил и отряд сицилийских мусульман, переправилась из Бриндизи в Эпир — в обратном направлении, если вспомнить царя Пирра (273 г. до н. э.), и осадила византийскую крепость Дураццо (Драч).

Роберт Гвискар захватил Дураццо, но неотложные дела потребовали его возвращения в Италию. Так завершился первый штурм Византийской империи норманнами, что освободило путь к власти сравнительно энергичной династии Комнинов (1081–1204).

В Италии он оказался в самом центре конфликтов, слишком сложных, чтобы описывать их здесь. Роберту Гвискару выпало также осадить и разграбить Рим (1084), и антихристианин Гиббон с удовлетворением отмечает и присутствие все того же отряда сицилийских мусульман среди грабителей. В XII в. было еще три норманнских нападения на Восточную империю, одно из которых предпринял сын Роберта Гвискара, а два других — из Сицилии морем.

Но ни сарацины, ни норманны не оказывали на древнюю Византийскую империю или на Священную Римскую империю Запада давления, сопоставимого по силе с двойным ударом, направленным из центров тюркских народов в Восточной Европе и Средней Азии. О нем теперь и пойдет речь.

Мы уже обращали внимание на продвижение на запад тюрок-аваров и угров-мадьяр, которые пошли по их следам. Начиная со времен Пипина, Франкское государство и его преемники в Германии вдоль всей протяженности своих восточных границ конфликтовали с этими пришельцами с Востока. Карл Великий остановил и покарал их. Но с ослаблением Франкской державы, которое последовало за его смертью, эти народы, более-менее смешавшиеся и известные в хрониках под именем венгров и ведомые мадьярами, полностью вернули себе былую свободу и каждый год совершали набеги, зачастую до самого Рейна. Наиболее активные их набеги выпали на период между 900 и 950 гг. В 938–939 гг. они осуществили свой самый масштабный поход: через всю Германию во Францию, затем через Альпы в Северную Италию, а оттуда домой. Известные своими грабительскими набегами, эти люди обладали значительной свободой у себя дома. Говорят, что уже в X в. они имели конституцию традиционного типа.

Все эти потрясения и те, о которых мы поговорим в дальнейшем, вынудили болгар двинуться на юг — они, как мы уже отмечали, под предводительством Крума осели между Дунаем и Константинополем. Болгары, изначально тюркский народ, ко времени своего появления на Балканах, при многократном смешении, стали почти совершенно славянами, в том числе и по языку. Какое-то время после того, как они обосновались в Болгарии, они оставались язычниками. Их царь Борис (852–888) с почетом принял мусульманских послов и уже склонялся к обращению в ислам, но в итоге женился на византийской царевне и вручил себя и свой народ христианской вере.

Венгров заставили проникнуться уважением к западной цивилизации Генрих Птицелов и Отгон I, первый саксонец-император, в X в. Но венгры не решались принять христианство вплоть до 1000 г. После крещения они сохранили свой тюркско-финский язык (венгерский) и сохраняют его до сего дня. Они сохранили также значительные свободы при монархии, которую их заставили принять. Их конституция, «Золотая булла», датируется 1222 г. и является восточным аналогом английской Великой хартии вольностей в своих ограничениях абсолютной власти короля. Король Стефан (997–1038), первый король венгров, настоял на том, когда формально принимал христианство, что Венгрия, в отличие от Чехии и Польши, не будет включена в состав Священной Римской империи.

Но болгары и венгры — это еще не все народы, появление которых предваряло нашествие монголо-татар через южную Россию. За венграми и болгарами шли хазары, тюркский народ, с которым смешалась значительная часть евреев, изгнанных из Константинополя, в результате чего хазары приняли иудаизм. За хазарами, и через их земли, шли печенеги, дикий тюркский народ, о котором впервые узнали в IX в. и которому предстояло раствориться и исчезнуть в окружающих народах, как родственным им гуннам за пять столетий до того.

Не следует забывать, говоря о современном населении этих южнорусских регионов, что между Балтикой и Черным морем постоянно появлялись многочисленные отряды норманнов, которые не могли не смешиваться с тюркскими переселенцами. Там было и значительное славянское население, потомки и наследники скифов и сарматов, осевшее в этих неспокойных, беззаконных, но плодородных землях. Все эти расы и народы смешивались и воздействовали друг на друга. Всеобщее преобладание славянских языков, за исключением Венгрии, указывает на то, что население этих краев по большей части было славянским. А там, где теперь находится Румыния, несмотря на все переселения народов и завоевания, традиции римских провинций Дакии и Малой Мезии сберегли латинскую по происхождению речь и память о римском прошлом.

Мы уже говорили об атаке норманнов на Византийскую империю с запада, о сражении за Дураццо (1081); мы также отмечали, что в Константинополе свежи были воспоминания о русских морских набегах. Правда, Болгария была уже укрощена и приняла христианство, но не прекращалась упорная, затяжная война с печенегами, исход которой был еще далеко не ясен. И на севере, и на западе у византийского императора руки были заняты. И вот, в довершение всего, новая страшная угроза с востока. Быстрый захват турками земель, которые столь долго оставались неоспоримо византийскими, должно быть, воспринимался как предвестник крушения империи. Византийский император Михаил VII, под давлением стольких одновременных опасностей, пошел на шаг, который, вероятно, и он сам, и Рим воспринимали как исключительно значимый политически. Греческий мир повернулся лицом к своему возрождавшемуся латинскому собрату. Император Михаил VII обратился к Папе Григорию VII с призывом о помощи. Этот призыв еще более настойчиво повторил его преемник Алексей Комнин по отношению к Папе Урбану II.

Несомненно, римская верхушка посчитала, что это великолепная возможность утвердить верховенство Папы над всем христианским миром.

В нашей истории мы уже прослеживали то, как складывалось и развивалось представление о религиозном правлении христианскими странами — и через их посредство всем человечеством. Мы показали, как естественно и неизбежно, из-за сохранившейся традиции мировой империи, центром этой идеи стал Рим. Папа был единственным патриархом Запада, он был религиозным главой обширного региона, где преобладающим языком был латинский. Другие патриархи, патриархи православной церкви, говорили по-гречески, и поэтому их голос не был слышен в его владениях. Двумя словами filio que, прибавленными к Символу Веры, Рим отгородился от византийских христиан одним из тех неуловимых пунктов доктрины, в которых обычно уступки невозможны (окончательный разрыв двух церквей произошел в 1054 г.).

Жизнь Латерана качественно менялась с каждым новым обладателем престола св. Петра. Иногда папский Рим превращался в логово коррупции и моральной нечистоты, как это было в дни Иоанна XII; иногда же первенство в Риме принадлежало благородным и широко мыслящим людям. Но за каждым Папой всегда находилось собрание кардиналов, священников и великое множество высокообразованных чиновников, которые никогда, даже в худшие дни папства, не упускали из виду той величественной идеи божественного правления на земле, вселенского мира Христова, которую обрисовал св. Августин. На протяжении всего средневековья эта идея оставалась движущей и направляющей силой в Риме. Временами бывало так, что в Риме господствовали низкие нравы, и тогда в мировой политике Рим играл роль жадной, лживой и безумно коварной старухи; но эти времена сменялись периодом мужественной и мудрой рассудительности или же периодом воодушевления и смелых инициатив. Случались и промежуточные этапы, когда господствовали фанатизм и педантизм, когда все внимание уделялось точности соблюдения доктрины. Случался и моральный коллапс, когда престол в Латеране доставался сластолюбивому деспоту, готовому торговать почетом и славой, которые могла дать Церковь, ради удовольствий или показного великолепия.

В этот период, к которому мы теперь подошли, период XI в., власть в Риме какое-то время принадлежала великому государственному мужу, Гильдебранду, который занимал различные посты при разных Папах и в итоге сам стал Папой под именем Григория VII (1073–1085). Его усилиями порок, праздность и продажность были выметены из церкви, была реформирована процедура выборов Папы. Началась также масштабная борьба с императором в жизненно важном вопросе «инвеституры», права на пожалования должности. Суть противостояния заключалась в том, кто именно — Папа или светская власть должна иметь решающий голос в назначении епископов в соответствующих владениях. Насколько важным был этот вопрос, мы сможем лучше понять, если вспомним, что во многих королевствах более четверти земель находилось в церковной собственности. До этого времени священник римской церкви имел право жениться; но теперь, чтобы еще больше отгородить его от мира и сделать более действенным орудием Церкви, для всех священников обязательным стал целибат — обет безбрачия.

Борьба за инвеституру помешала Григорию VII дать определенный ответ на первое обращение из Византии. Но он оставил после себя достойного преемника — Папу Урбана II (1088–1099). Получив послание императора Алексея, тот сразу же понял те возможности, которые открывало предложение византийского императора — собрать все силы и помыслы Европы в едином порыве. Этим он мог завершить ту войну всех против всех, которая не утихала в Европе, и найти достойный выход для неисчерпаемой энергии норманнов. От него не укрылись также перспективы, потеснив Византию и ее церковь, расширить влияние латинской церкви на Сирию, Палестину и Египет.

Послов Алексея заслушали на церковном соборе, поспешно созванном в Пьяченце. В следующем году (1095) в Клермоне Урбан собрал второй великий собор, на котором все медленно копившиеся силы Церкви были направлены на призыв к вселенской войне с мусульманами. Все войны между христианами следовало прекратить, пока иноверцы не будут изгнаны из Святой Земли, а гроб Господень не окажется снова в руках христиан.

То рвение, которое вызвал этот призыв, помогает понять, насколько велика была созидательная работа, проделанная Церковью в Западной Европе за предшествующие пять столетий. В начале VII в. мы видим Западную Европу как хаотическое смешение общественных и политических осколков, без объединяющих идей и ожиданий, как систему, которая оказалась раздроблена почти до мельчайших частиц — индивидуумов, преследующих собственные интересы. Теперь, под занавес XI столетия, повсюду перед нами общая убежденность, связующая идея, которой люди могут посвятить себя и ради которой могут вместе сотрудничать во всеобщем предприятии. И несмотря на свою значительную слабость, интеллектуальные и моральные изъяны, в этом аспекте христианская церковь оказалась вполне дееспособной. Нет сомнения, что по всему христианскому миру было много ленивых, злых и недалеких священнослужителей, но совершенно очевидно, что задачу просвещения и совместного действия могло осуществить только великое множество священников, монахов и монахинь, чья жизнь было образцом праведности. Новая большая амфиктиония, амфиктиония христианских стран появилась в мире, и создали ее тысячи подобных жизней, стремившихся не к славе, а преданному служению Церкви.

Этот ответ на призыв Урбана II не сводился только к тем, кого мы можем назвать образованными людьми. Не только рыцари и государи вызвались отправиться в этот крестовый поход. Рядом с фигурой Урбана нам следует поставить и фигуру Петра Отшельника (Амьенского), достаточно новый тип для Европы, в чем-то напоминающий ветхозаветных пророков. Этот человек появлялся в самых разных местах, проповедуя крестовый поход простым людям. Он рассказывал им историю — правдивую или нет, не столь важно в этой связи — о своем паломничестве в Иерусалим, о безжалостном разорении гроба Господня турками-сельджуками, которые захватили его примерно в 1075 г. (хронология этого периода по-прежнему остается очень туманной). Говорил он о поборах, издевательствах и беспричинной жестокости, которые претерпевали христиане — паломники по Святым местам. Босой, в рубище, верхом на осле и с огромным крестом в руках этот человек странствовал по Германии и Франции, и повсюду его страстные слова собирали огромные массы слушателей в церквях, на улице и рыночных площадях.

Впервые мы видим, как вся Европа с воодушевлением откликнулась на общий призыв. Повсюду при слове о том, что где-то далеко царит зло, мы видим всеобщее негодование, одинаково быстрое понимание общей задачи и бедными, и богатыми. Невозможно представить, чтобы нечто подобное произошло в империи Цезаря Августа или любом другом из предшествовавших государств мировой истории. Нечто подобное могло произойти, и в гораздо меньшей степени, разве что в Элладе V века до н. э. или в Аравии до ислама. Это движение охватило нации, королевства, разные языки и народы. Очевидно, что перед нами — нечто совершенно новое в мире, новая ясная связь общего интереса с самосознанием простого человека.

С самого начала к этому пламенному воодушевлению оказались примешаны и более низменные элементы. Здесь был и холодный, расчетливый план амбициозной римской церкви подчинить и вытеснить византийскую церковь. Грабительские инстинкты норманнов, в эти времена буквально рвавших Италию на части, также не замедлили откликнуться на призыв идти на новые и более богатые для грабежа страны. Была в этих массах, которые обратили свои лица на восток, и ненависть, рожденная страхом, которую с успехом раздували несдержанные призывы тех, кто агитировал за войну, преувеличенные картины зверств и ужасов, чинимых иноверцами.

Свою роль сыграли и другие силы: нетерпимость Сельджукидов и Фатимидов воздвигла непреодолимый барьер на пути восточной торговли Генуи и Венеции, которая прежде свободным потоком текла через Багдад и Алеппо или через Египет. Торговым итальянским республикам необходимо было силой открыть эти закрывшиеся каналы, пока вся торговля с Востоком не пошла исключительно по константинопольскому и черноморскому маршрутам. Более того, в 1094–95 гг. от Шельды до Богемии прокатилась эпидемия чумы, за которой последовал всеобщий голод, сказавшийся на значительной общественной дезорганизации.

«Не удивительно, — пишет Эрнст Баркер, — что поток переселенцев направился на Восток, как в современные времена люди двинулись бы к только что открытым золотоносным месторождениям. Поток, который нес в своих мутных водах множество всякого рода отбросов общества: бродяг и нищих, всевозможных маркитанток, перекупщиков, бродячих монахов и беглых крепостных. Все это пестрое сборище было отмечено той же самой лихорадочной жизнедеятельностью, теми же перепадами богатства и бедности, которые вызывает золотая лихорадка в наши дни».

Но все это были второстепенные, добавочные причины. Фактом наибольшего интереса для историка является эта единая воля к крестовому походу, внезапно открывшаяся как новая способность масс в человеческом обществе.

Первыми силами, двинувшимися на восток, были огромные толпы неорганизованных людей, а не армии. Они выбрали направление вдоль Дунайской долины, а затем на юг, к Константинополю. Это был «народный поход» (поход бедноты). Никогда за всю историю мира не было зрелища, подобного этим массам практически неуправляемых людей, движимых одной идеей. Причем эта идея оказалась совершенно незрелой. Когда они оказались среди иноземцев, они, похоже, не поняли, что они еще не среди иноверцев. Две огромные толпы, авангард этой экспедиции, появившись в Венгрии, где язык был совершенно непонятен для них, занялись настоящим разбоем, так что спровоцировали венгров на ответные крайние меры. Этих «крестоносцев» полностью истребили. Третье подобное воинство начало с массового погрома евреев в Рейнской области — у христиан закипела кровь — и в конечном итоге тоже рассеялось в Венгрии.

Два других сборища под предводительством Петра Отшельника все-таки добрались до Константинополя, к изумлению и испугу императора Алексея. По пути они не переставали грабить и творить насилие, и в конце концов император переправил их через Босфор, где сельджуки скорее вырезали, чем разгромили их (1096).

За этим неудачным походом сил «народа» последовали в 1097 г. организованные силы Первого крестового похода. Они шли несколькими путями из Франции, Нормандии, Фландрии, Англии, Южной Италии и Сицилии, их движущей и направляющей силой были норманны. Они переправились через Босфор и штурмом взяли Никею, которую Алексей перехватил у них прежде, чем они успели ее разграбить.

Затем они двинулись почти тем же путем, что и Александр Великий, через Киликийские ворота, оставив турок Иконии непокоренными, мимо прежнего поля сражения у Исса, и так оказались у Антиохии, которую они взяли после едва ли не годичной осады. Затем они разгромили огромную армию, которая пришла на выручку мусульманам из Мосула.

Значительная часть крестоносцев осталась в Антиохии, а меньшие силы под предводительством Готфрида Бульонского направились на Иерусалим.

«После осады, длившейся чуть более месяца, город был захвачен (15 июля 1099 г.). Резня была ужасная; кровь побежденных текла по улицам, всадникам и пешим, оказавшимся на улицах города, приходилось брести в крови. Когда стемнело, крестоносцы, словно виноградари от винного пресса, сошлись к гробу Господню. «Рыдая от избытка радости», они сложили обагренные кровью руки в молитве. Так, в этот июльский день, завершился Первый крестовый поход».[65]

Власть у Иерусалимского патриарха сразу же была отнята римским духовенством, следовавшим за экспедицией, и православные христиане обнаружили, что их положение оказалось даже хуже при римском правлении, чем при турках. Латинские королевства были образованы в Антиохии и Эдессе, за чем последовала борьба за власть между различными дворами и королями, а также безуспешная попытка сделать Иерусалим собственностью Папы. Мы не станем вникать в эти сложности.

Давайте, однако, процитируем вполне характерный отрывок из Гиббона:

«В стиле менее серьезном, чем тот, каким принято писать историю, я бы сравнил императора Алексея с шакалом, который, как говорят, следует за львом и подбирает остатки его добычи. Каковы бы ни были его труды и его опасения, связанные с проходом Первого крестового в его владениях, они с избытком возместились последующими выгодами, которые он извлек из подвигов франков. Бдительность и проворство помогли ему прибрать к рукам их первое завоевание — Никею, и турки, перед лицом непосредственной угрозы, были вынуждены покинуть окрестности Константинополя.

Пока крестоносцы в своем слепом бесстрашии продвигались все дальше в глубь Азии, император греков в полной мере воспользовался благоприятной для него ситуацией, когда эмиры побережья были отозваны под знамена султана. Турок выгнали с островов Родос и Хиос; города Эфес и Смирна, Сарды, Филадельфия и Лаодикея были возвращены империи, вплоть до скалистых побережий Памфилии. Церкви были восстановлены в былом величии, отстраивались и украшались города. Опустевший край обживался колониями христиан, которых заботливо отселяли из более отдаленных и небезопасных приграничных земель.

За эту отеческую опеку Алексей заслуживает всяческой похвалы. Но в глазах латинян на нем лежало клеймо позорного обвинения в измене и дезертирстве. Они присягнули на верность его престолу, но разве он не обещал лично выступить с ними или же, по крайней мере, поддержать их своими войсками и средствами? Его бесчестное отступление освободило их от обязательств, и меч, который был орудием их победы, был и залогом независимости их завоеваний. По-видимому, император не пытался возобновить свои былые притязания на Иерусалимское королевство, но границы Киликии и Сирии еще недавно находились в его власти и были вполне доступны для его войск. Доблестная армия крестоносцев была разгромлена или же рассеяна, королевство Антиохия осталось без своего главы, Боэмунда Тарентского, которого застали врасплох и пленили. Выкуп тяжелым бременем лег на его плечи, а норманны, выступившие вместе с ним в поход, были слишком малочисленны, чтобы противостоять враждебности греков и турок.

Оказавшись в столь бедственном положении, Боэмунд принял благородное решение — доверить оборону Антиохии своему родственнику, преданному Танкреду, и вооружить Запад против Византийской империи, осуществив замысел, доставшийся ему в наследство от его отца Гвискара. Его появление на борту корабля было окружено глубокой тайной, и, если можно верить рассказу царевны Анны, он пересек враждебное море, будучи спрятан в гроб под видом покойника. Боэмунд был сторицей вознагражден тем приемом, который его ожидал во Франции, всеобщим ликованием и женитьбой на дочери короля. Его возвращение было славным, так как самые доблестные воины того века с радостью становились под его знамена. Он снова пересек Адриатику во главе пяти тысяч конных и сорока тысяч пеших, собравшихся из самых отдаленных краев Европы. Неприступность Дураццо и расчетливость Алексея, наступление голода и приближение зимы рассеяли его честолюбивые надежды, к тому же попутчиков, оказавшихся падких на деньги, удалось переманить из его рядов. Мирный договор несколько успокоил опасения греков».

Мы уделили столько места Первому крестовому походу по той причине, что он полностью раскрывает то, какого рода были все эти экспедиции. Реальность борьбы между латинской и византийской системами становилась все более и более очевидной и неприкрытой. В 1101 г. крестоносцы получили подкрепление, наиболее заметную роль в котором сыграл флот торговых республик Венеции и Генуи. За этим последовало расширение границ Иерусалимского королевства.

1147 г. ознаменовался Вторым крестовым походом, в котором приняли участие германский император Конрад III и король Франции Людовик VII. Это была более державная и менее успешная, отмеченная меньшим энтузиазмом экспедиция, чем ее предшественница. Причиной для него послужило взятие Эдессы мусульманами в 1144 г. Одна значительная группа крестоносцев-немцев, вместо того чтобы отправляться в Святую Землю, напала и подчинила язычников-лужичан на восток от Эльбы. Папа согласился засчитать это как крестовый поход наряду с захватом Лиссабона и основанием христианского королевства Португалии отрядами из Фландрии и Англии.

В 1169 г. курдский искатель приключений по имени Саладин стал правителем в Египте, где шиитская ересь пала перед суннитским возрождением. Саладин объединил силы Египта и Багдада и провозгласил джихад, «Священную войну», своего рода антикрестовый поход всех мусульман против христиан. Этот джихад пробудил в исламе почти такие же чувства, как Первый крестовый поход в христианских странах. Теперь крестоносцу противостоял фанатик-мусульманин, ив 1187 г. мусульмане вернули себе Иерусалим.

Это спровоцировало Третий крестовый поход (1189). Этот величественный замысел совместно подготовили император Фридрих I (больше известный как Фридрих Барбаросса), король Франции и король Англии (которому в то время принадлежала значительная часть лучших земель Франции). Папский престол играл уже второстепенную роль в этом походе; папство в этот момент переживало стадию ослабления, и этот крестовый поход был самым рыцарским, благородным и романтичным из всех. Религиозная нетерпимость была несколько смягчена идеей рыцарской галантности, которой были одержимы и Саладин, и английский король Ричард I Львиное Сердце (1189–1199). Любители романтических приключений, чтобы почувствовать его настроение, могут обратиться к художественной литературе. Этот крестовый поход на какое-то время отсрочил падение Антиохийского королевства, но крестоносцы так и не смогли взять Иерусалим. Христиане, однако, продолжали сохранять за собой побережье Палестины.

Ко времени Третьего крестового похода чары этих начинаний развеялись. Простому народу стало ясно, с чем он имеет дело. Уходили в поход многие, но снова увидеть родную землю удавалось лишь королям и знати, да и то только после тяжелых поборов, чтобы было чем платить выкуп сарацинам.

Идею крестовых походов обесценило также частое использование по самым заурядным причинам. Теперь, когда Папа с кем-нибудь ссорился или хотел ослабить власть императора, он созывал крестовый поход, и все понимали, что таким образом пытаются приукрасить очередную отвратительную войну. Были крестовые походы против еретиков на юге Франции, против Иоанна, короля Англии, против императора Фридриха II. В Риме, очевидно, не отдавали себе отчет, что папству необходимо сохранять свое достоинство. Папы уже достигли главенства в духовной жизни христианских стран. И тотчас же начали тратить его по мелочам. Они не только выхолостили идею крестовых походов, но сделали свое право отлучения людей от таинств и утешения религии попросту смехотворным, используя его как аргумент в политических разногласиях. Фридриху II пришлось иметь дело не только с крестовым походом, но и отлучением от церкви — без видимого для себя ущерба. Он был отлучен в 1239 г., и это наказание было возобновлено Иннокентием IV в 1245 г.

Основные силы, составлявшие Четвертый крестовый поход, даже не достигли Святой Земли. Они отправились из Венеции в 1202 г., захватили город Зару (Задар), затем стали лагерем у стен Константинополя и в конце концов в 1204 г. штурмом взяли его. Это была в самом неприкрытом виде объединенная атака Запада на Византийскую империю. Венеции досталось большинство побережий и островов империи, а латинянин Балдуин Фландрский был посажен на императорский трон в Константинополе. Было провозглашено, что латинская и греческая церкви с этого момента объединяются, и латинские императоры правили как завоеватели в Константинополе с 1204 по 1261 гг. (Латинская империя).

В 1212 г. Европа пережила совершенно ужасную вещь, крестовый поход детей. Экзальтация, которая уже не могла повлиять на здравомыслящих взрослых, распространилась среди детей на юге Франции и в долине Рейна. Многотысячная толпа французских мальчиков пришла в Марсель. Работорговцы заманили детей на свои корабли и продали их в рабство в Египет. Рейнским детям удалось добраться до Италии, хотя многие из них погибли в пути; там их след окончательно теряется.

Папа Иннокентий III нажил солидный политический капитал на этом странном предприятии. «Даже малые дети заставляют нас стыдиться», — сказал он по этому поводу и решил еще больше взвинтить рвение к Пятому крестовому походу.

Этот поход был нацелен на завоевание Египта, потому что Иерусалим был теперь в руках египетского султана. Все, кто уцелел в этом походе, вернулись в 1221 г. после бесславной эвакуации из единственного захваченного города, Дамиетты. Они привезли с собой своего рода утешительный приз, который вручил им благородный победитель, — иерусалимские остатки Истинного Креста. Мы уже говорили о перипетиях, связанных с этой реликвией, еще до дней Мухаммеда, кода она было перенесена Хосровом II в Ктесифон и возвращена императором Ираклием. Фрагменты Истинного Креста, однако, давно были в Риме, еще со времен императрицы Елены (матери Константина Великого), которой, по легенде, было явлено место его сокрытия в видении перед ее паломничеством в Святую Землю.

«Истинный Крест, который в Пасхальное Воскресенье торжественно выставлялся перед собранием народа, — пишет Гиббон, — был вверен попечительству епископа Иерусалима. Он один обладал правом в награду за преданность и рвение пилигримов даровать им маленькие кусочки, которые они заключали в золото или драгоценные оклады и, не скрывая ликования, развозили по своим странам. Но это весьма прибыльное предприятие не сошло вскоре на нет, как того следовало ожидать. Видимо, утвердилось мнение, что чудесное древо обладало таинственной силой вегетации, так что его субстанция, хотя и постоянно убывала, по-прежнему оставалась целой и нетронутой».

Шестой крестовый поход был затеей, граничившей с абсурдом. Император Фридрих II дал обещание отправиться в крестовый поход и всячески уклонялся от выполнения своего обещания. Вероятно, одна мысль о крестовом походе наводила на него скуку. Но Фридрих II поклялся в этом Папе — это было частью соглашения, по которому он обеспечивал себе поддержку Папы Иннокентия III для своего избрания императором. Он усердно занялся перестройкой административного аппарата в подвластном ему Сицилийском королевстве, хотя дал Папе понять, что откажется от этих владений, если станет императором. Папе же хотелось остановить этот процесс сплочения империи, отправив его в Святую Землю. Папе вообще не нужен был Фридрих II или любой другой германский император в Италии, потому что он сам хотел править ею. Поскольку Фридрих II придерживался уклончивой позиции, Григорий IX отлучил его от Церкви, объявил крестовый поход против него и вторгся в его владения в Италии (1228). После этого император отплыл со своей армией в Святую Землю. Там у него состоялась встреча с султаном Египта (император свободно говорил на шести языках, включая арабский). Очевидно, они быстро нашли общий язык, эти два правителя-скептика. Обменявшись мнениями, оказавшимися весьма близкими, не слишком почтительно вспомнив Папу и обсудив шествие монголов на запад, которое одинаково угрожало им обоим, они, в итоге, договорились о торговом сотрудничестве и о том, что Фридриху отойдет часть Иерусалимского королевства.

Это, конечно же, был совершенно новый тип крестового похода — по частному соглашению. Поскольку этот поразительный крестоносец все еще числился отлученным от Церкви, он короновался Иерусалимским королем исключительно светским образом. Фридрих собственноручно взял корону с алтаря в церкви, которую покинуло все духовенство. Очевидно, провести его по Святым местам тоже было некому — как только латиняне ушли, доступ к ним сразу же был закрыт по приказу Иерусалимского патриарха.

Фридрих II почти в одиночестве покинул Иерусалим, вернулся со своей неромантической победой в Италию, очень быстро навел порядок в делах, изгнав папские армии из своих владений, и вынудил Папу даровать ему прощение прежнего отлучения (1230). Шестой крестовый поход довел до абсурда идею не только крестовых походов, но и папских отлучений. О Фридрихе II мы поговорим подробнее в последнем разделе этой главы, поскольку его пример очень характерен для тех новых сил, которые постепенно проявлялись в жизни Европы.

Христиане снова утратили Иерусалим в 1244 г.: его легко отобрал у них султан Египта, когда они пытались интриговать против него. Это стало причиной Седьмого крестового похода, похода короля Франции Людовика IX Святого, который был пленен в Египте и выкуплен в 1250 г. С этих времен и до 1918 г., когда Иерусалим пал перед объединенными французскими, британскими и индийскими частями, мусульмане не выпускали Иерусалим из своих рук…

Осталось упомянуть последний крестовый поход (1270) — экспедицию в Тунис: ее возглавил все тот же Людовик IX, который и умер там от лихорадки.

Основополагающий интерес, который крестовые походы представляют для историка, заключается в той волне эмоций, в том объединяющем чувстве, которые характеризовали первый из них. Чем дальше, тем все менее значимыми становились эти экспедиции. Первый крестовый поход был событием, сравнимым с открытием Америки; последние же были как обычные путешествия через Атлантику. В XI столетии мысль о крестовом походе была, словно свет невиданной звезды, вспыхнувшей на небосклоне. Но легко представить, как в XIII в. добропорядочные бюргеры восклицали протестующим тоном: «Что?! Еще один крестовый поход?!»

Последние походы представляли собой последовательность малозначащих событий. Насущные интересы эпохи уже успели сместиться в других направлениях.

В начале крестовых походов мы видим всю Европу пропитанной наивным христианством и готовой простодушно и доверчиво следовать водительству Папы. Скандалы, которые сотрясали Латеран в его худшие дни и с которыми мы знакомы теперь, были практически неизвестны тогда за пределами Рима. К тому же Григорию VII и Урбану II удалось исправить старые ошибки. Но интеллектуально и нравственно их преемникам в Латеране и в Ватикане оказались не по плечу те возможности, которые открылись перед ними. Сила папства заключалась в вере, которую питали к нему люди и которую Папы транжирили так бездумно, что в конечном итоге добились лишь ослабления веры. Рим был с избытком наделен прагматичностью жреца, но ему недоставало духовной силы пророка. И если XI в. был веком невежественных и доверчивых людей, XIII в. увидел людей разочарованных и наученных горьким опытом. Это был уже куда более цивилизованный и глубоко скептичный мир.

Епископы, священники и монашество латинского христианства до дней Григория VII (конец XI в.) не имели тесной взаимосвязи и сильно отличались друг от друга. Но нет сомнений, что они были, как правило, исключительно близки к людям, окружавшим их, и духу Иисуса, который продолжал жить в них. Они пользовались доверием и обладали огромным влиянием на образ жизни и мысли их последователей. Церковь сравнительно с ее поздним состоянием была скорее в руках у мирян — местных жителей и местного правителя. В ней не было ее универсальности последующих времен.

Энергичное укрепление церковной организации, предпринятое Григорием VII, целью которого было усиление центральной власти Рима, порвала многие тонкие нити, связывавшие священника и монастырь, с одной стороны, и местное население — с другой. Люди веры и мудрости видели силу в духовном росте и в своих собратьях, но священники, даже такие, как Григорий VII, верили в фиктивную «действенность» обязательных для всех правил. Тяжба вокруг инвеститур заставила каждого государя в христианских странах подозревать в епископах агентов Ватикана. Это подозрение просочилось и в приходы. Политические претензии папства проявились и во все возраставшей потребности Ватикана в деньгах. В XIII в. уже повсюду говорили о том, что священники перестали быть добрыми людьми, что они только и делают, что вымогают деньги.

В средние века церковь была государством в государстве. У нее были свои собственные суды. Дела, которые касались не только священников, но и монахов, студентов, крестоносцев, вдов, сирот и оставшихся без попечения, рассматривались церковным судом. И все, в чем затрагивались церковные правила и ритуалы, также относилось к церковной юрисдикции — завещания, браки, клятвы и, конечно же, ереси, колдовство и богохульство. Существовали многочисленные церковные тюрьмы, где преступники могли ожидать правосудия до конца своих дней. Папа был верховным законодателем христианского мира, и его суд в Риме — окончательной и решающей инстанцией, куда стекались все жалобы и апелляции. Церковь также взимала подати; она не только обладала обширной собственностью и огромными доходами от своих земельных владений, но и забирала десятую часть дохода, десятину, у своих подданных. И речь здесь не шла о благочестивом пожертвовании; церковь не просила, но требовала десятину, как свое право. Само же духовенство, с другой стороны, все настойчивее добивалось освобождения от любых налогов со стороны светской власти.

Попытки извлечь выгоду из своего особенного престижа и уклониться от своей доли налогового бремени оказались, несомненно, очень значимым фактором в растущем недовольстве духовенством. Не говоря уже о справедливости, это было просто неразумно. От этого налоги казались в десять раз более обременительными тем, кому приходилось их платить. Привилегии церкви от этого еще сильнее бросались в глаза.

Еще более нелепым и неразумным было притязание церкви на право «диспенсации» — освобождения от закона, обета или обещания. Папа мог отменять действие законов церкви в индивидуальных случаях; он мог позволить жениться двоюродным родственникам, разрешить иметь двух жен или освободить от клятвы. Но идти на такое — значило признавать, что существующие законы не основаны на необходимости и присущей им праведности, что на деле они являются теми же запретами и притеснениями. Законодатель прежде всех остальных должен быть верным закону. Он более чем кто-либо другой должен демонстрировать во всем соблюдение буквы закона. Но в этом, очевидно, заключена общая для всего человечества слабость: получив что-то во временное управление, мы постепенно начинаем воображать, что это наша собственность.

Император Фридрих II (1212–1250) — очень удачный пример того, какого скептика и бунтаря мог породить XIII в. Будет интересно немного рассказать об этом разумном и циничном человеке. Он был сыном германского императора Генриха VI и внуком Фридриха Барбароссы, а его матерью была дочь Рожера II, норманнского короля Сицилии. Он унаследовал это королевство в 1198 г., когда ему было четыре года. Его мать была его опекуном шесть месяцев, а затем умерла, и Папа Иннокентий III (1198–1216) стал его опекуном и наставником.

Скорее всего, он получил исключительно хорошее и, что примечательно, разностороннее образование. Его успехи в учебе снискали ему лестное прозвище Stupor mundi, чудо света. Результатом того, что он знал арабский взгляд на христианство и христианский — на ислам, стало его убеждение, что все религии — это жульничество. По всей видимости, этот взгляд тогда разделяли многие разумные люди, но они не спешили афишировать его в Век Веры. Но Фридрих II не делал секрета из своих взглядов; летописи сохранили упоминания о его богохульствах и ересях.

Папская политика тех дней была направлена на предотвращение новых слияний германских и итальянских областей, но Фридрих также был настроен не упустить свое. Перед тем, как ему удалось получить императорскую корону в Германии, он заручился поддержкой Папы, пообещав тому, что откажется в случае своего избрания от прав на свои владения в Сицилии и Южной Италии и займется искоренением ереси в Германии. (Папа Иннокентий III был инициатором великих гонений — способный, практичный и агрессивный человек. Для Папы он был исключительно молод. Он стал Папой в тридцать семь лет.)

Как только Фридриха избрали императором (1212), Папа стал добиваться выполнения обещаний, которые охотно давал его послушный подопечный. Духовенство следовало освободить от судов светских властей и от налогов, а еретиков подвергнуть показательным пыткам. Ничего из этого Фридрих не сделал. Как мы уже говорили, он даже не оставил Сицилию. Ему нравилось жить в Сицилии куда больше, чем в Германии.

Иннокентий III, сбитый с толку его поведением, умер в 1216 г., и его преемник, Гонорий III, также ничего не добился. Иннокентий III не стал короновать Фридриха, но это сделал Папа Гонорий в 1220 г. Преемником Гонория стал Григорий IX, который пришел на папский престол с лихорадочной решимостью поставить на место этого трудного юношу-императора. Он сразу же отлучил его за то, что Фридрих II не сдержал клятвы выступить в крестовый поход, хотя с той поры минуло уже двенадцать лет. В своем открытом послании (1127) он перечислил те грехи, ереси и проступки, которые вменялись в вину императору Фридриху. На это послание Фридрих ответил куда более толковым документом, где он обращался ко всем европейским монархам. Этот документ исключительно значим в истории, поскольку в нем впервые ясно изложена суть разногласий, вызванных притязаниями Папы быть абсолютным правителем христианского мира, с одной стороны, и устремлениями светской власти — с другой. Этот конфликт никогда не угасал, он проявлялся то в одном виде, то в другом. Но теперь Фридрих изложил его суть четко и ясно — так, чтобы люди сами могли делать выводы.

Нанеся этот удар, он отправился в свой мирный крестовый поход, о котором мы уже говорили. В 1239 г. Григорий IX во второй раз отлучил его, возобновив войну взаимных публичных обвинений, в которой папство и без того жестоко пострадало. Это противостояние снова ожило после того, как умер Григорий IX, когда Папой стал Иннокентий IV. И снова разгромное письмо, которое люди не могли не запомнить, было написано Фридрихом против церкви. Он обвинил духовенство в гордыне и неверии и приписал все пороки того времени его гордыне и жажде наживы. Он предложил своим собратьям-правителям провести всеобщую конфискацию церковной собственности — для блага самой же церкви. Это предложение с тех пор никогда не покидало помыслы европейских правителей.

Мы не станем рассказывать о тех неприятностях, которыми омрачились последние годы правления Фридриха II, причиной которых была его беспечность и небрежение государственными делами. Детали его личной жизни гораздо менее значимы, чем ее общая атмосфера. По некоторым фрагментам можно восстановить, какова была жизнь при его дворе в Сицилии. Сохранилось описание того, что к концу своих дней он выглядел «краснолицым, лысым и близоруким», однако выражение лица оставалось все таким же приятным и любезным. Он не отказывал себе ни в роскошном образе жизни, ни в прекрасных вещах. Говорили также о его безнравственности. Но совершенно ясно, что его разум не удовлетворялся одним религиозным скептицизмом, — императору Фридриху, несомненно, были присущи любознательность и стремление проникнуть в суть вещей. Его двор был открыт как для философов-христиан, так и для иудеев и мусульман, и он многое сделал для того, чтобы познакомить итальянских мыслителей с достижениями арабской культуры. Именно благодаря ему студенты-христиане познакомились с алгеброй и арабскими цифрами, а при его дворе среди многих других философов был и Михаил Скот (1180–1235), который перевел несколько произведений Аристотеля и комментарии к ним великого арабского философа Аверроэса из Кордовы.

В 1224 г. Фридрих основал университет в Неаполе, а также расширил и поддержал за счет своей казны известную медицинскую школу при Сатернском университете. Он основал зоосад, оставил книгу о соколиной охоте, которая выдает в нем внимательного наблюдателя повадок птиц. Кроме того, император Фридрих был одним из первых итальянцев, начавших писать поэзию на итальянском языке. По большому счету, итальянская поэзия и родилась при его дворе. Его называли одаренным писателем, «первым из современных», и эта фраза как нельзя лучше характеризует независимость и непредубежденность интеллектуальной стороны его жизни. Он был сама оригинальность. Однажды, ощущая нехватку наличного золота, он ввел в обращение денежные знаки из пергамента со своей печатью, с обещанием расплатиться за них потом золотом, возродив тем самым способ обращения денег, который мир не видел со времен Карфагена.

Несмотря на шквал оскорблений и клеветы, который с головой накрыл Фридриха, народ сохранил о нем самые добрые чувства. Память о «Гран Федерико» по-прежнему жива в Южной Италии, как и о Наполеоне у французских крестьян. Германские же ученые говорят о том, что, несмотря на его открытую нелюбовь к Германии, именно он, а не Фридрих I Барбаросса, был первоначальным прообразом немецкой легенды о великом короле, который спит беспробудным сном в глубокой пещере. Длинная борода его обвилась вокруг каменного стола, и кажется, ничто не может потревожить его сон — но придет день, когда он проснется и наведет порядок в мире, искоренив зло и беззаконие. Со временем образ героя этой легенды оказался перенесен на крестоносца Барбароссу, деда Фридриха II.

Трудным ребенком оказался император Фридрих для матери-церкви, а ведь он был только первым в целом выводке подобных трудных детей, который последовал за ним. По всей Европе правители и образованные вельможи читали и обсуждали его послания. Более предприимчивые студенты университетов переписывали и изучали арабского Аристотеля, которого он сделал доступным для них на латыни. Громы и молнии, которые Рим метал в адрес Салерно, губительным образом ударили по нему самому. Ничтожный результат, который возымели папские отлучения и интердикты, возводившиеся на Фридриха, произвел впечатление на европейцев самых разных общественных слоев.

Мы уже говорили, что Иннокентий III проглядел то, как повзрослел его подопечный Фридрих II. Столь же справедливым будет сказать, что папство не осознавало взросления Европы. Невозможно в наши дни беспристрастному историку не симпатизировать основополагающей идее, двигавшей папством, — идее всемирной власти праведности, поддерживающей мир на земле. Рано или поздно человечество придет к всеобщему миру на всей земле, если наша раса не будет прежде уничтожена возрастающей силой ее разрушительных изобретений. И этот всеобщий мир неизбежно должен принять форму организации, поддерживающей законность, религиозной в лучшем смысле этого слова, — правительства, управляющего людьми через воспитание их разума в едином представлении о человеческой истории и человеческой судьбе.

Папство было первой осознанной попыткой создать такое правительство на земле. Мы не имеем права слишком сурово оценивать его недостатки и просчеты, поскольку каждый урок, который мы извлекаем из них, представляет огромную ценность для нас. Мы постарались предположить, какими были основные факторы, которые привели к крушению Римской республики, и теперь пришло время прояснить причины неудачи римской церкви в укреплении и направлении доброй воли человечества.

Первое, что бросается в глаза ученому, это непоследовательность усилий церкви установить Град Божий во всемирном масштабе. Политика церкви не была постоянно и чистосердечно направлена на достижение этой цели. Только время от времени какая-то выдающаяся личность или группа таких личностей заставляли ее двигаться в этом направлении. Образ царства Бога, которое проповедовал Иисус из Назарета, был почти с самого начала, как мы уже показали, скрыт под напластованиями доктрин и ритуалов ранней эпохи, духовно более отсталых и примитивных. Христианство почти сразу же после ухода Иисуса перестало быть чисто пророческим и творческим. Оно опутало себя архаической традицией жертвоприношений, жречеством, таким же древним, как само человечество, и трудно постижимыми доктринами о структуре божественного. Этрусский pontifex maximus, перебирающий окровавленными пальцами внутренности животного, заслонил собой учение Иисуса из Назарета. Философская заумь александрийского грека сделала его малодоступными. Чтобы не потерять себя среди многословия неуемных спорщиков, церковь стала догматичной. Отчаявшись примирить раздоры ученых и богословов, она нашла сомнительный выход в авторитарности.

К XIII в. официальная церковь уже испытывала явный патологический страх перед теми сомнениями, которые начали подтачивать самую основу ее притязаний. Церковь забыла о том, что такое душевный покой. Она повсюду выискивала еретиков. Мы уже упоминали о персе Мани, которого распяли в 227 г. Он представлял борьбу между добром и злом, как борьбу сил света, восставших против сил тьмы и зла, извечно присущих Вселенной. Все эти глубокие тайны по необходимости излагались в символической и поэтической форме, и идеи Мани все еще привлекали склонных к философии. Можно и теперь услышать отзвуки манихейского учения в выступлениях многих проповедников-христиан. Но ортодоксальное католичество придерживалось других взглядов.

Эти манихейские идеи широко распространились в Европе, в особенности на Балканах и на юге Франции. Во Франции людей, которые их придерживались, называли катарами или альбигойцами (XI–XIII вв.). Их представления и образ жизни были так близки раннему христианству, что, по их убеждениям, именно они и являлись истинными христианами. В целом, как община, они жили образцово праведной и чистой жизнью среди жестокого, бурного и порочного века. Альбигойцы ставили под сомнение обоснованность взглядов Рима и ортодоксальную интерпретацию Библии. Они считали, что Иисус был бунтарем, восставшим против жестокости Ветхозаветного Бога, а не его единородным сыном.

В близкой связи с альбигойцами были вальденсы («лионские бедняки»), последователи Пьера Вальдо (конец XII в.). По всей видимости, у него не было особых расхождений с католичеством в богословских вопросах, однако Вальдо не уставал обличать погрязшее в роскоши духовенство. Это уже было чересчур для Латерана, и Иннокентий III призывал к крестовому походу против этих несчастных сектантов. Всякому бродяге, который оказался на мели, позволено было присоединиться к крестоносному воинству, чтобы нести огонь и меч, насилие и немыслимые жестокости наиболее мирным из подданных короля Франции. Описания пыток и издевательств, которыми был отмечен этот крестовый поход, читать куда страшнее, чем любое из преданий о неумолимых язычниках и христианах-мучениках, — и эти свидетельства тем страшнее, что в их подлинности не приходится сомневаться.

И нетерпимость церкви не сводилась только к религиозным вопросам. Циничным, напыщенным, вспыльчивым и довольно злобным старикам, которые составляли подавляющее большинство в церковных советах, не нравилось любое знание, кроме их собственного, они не доверяли любой мысли, которую не могли контролировать или исправлять. Они хотели задержать развитие науки, в которой видели опасного конкурента. Любой духовный поиск, за исключением их собственного, воспринимался как дерзкий вызов. Позднее они начнут новый крестовый поход против учения о Земле и ее положении в пространстве и того, вращается она вокруг Солнца или нет. Церковь вполне могла бы не вмешиваться в дела разума, но, похоже, ею двигала внутренняя потребность свести на нет стремление людей к научному поиску.

Даже если бы эта нетерпимость порождалась искренней верой, с этим сложно было бы смириться. Но она сопровождалась неприкрытым презрением к духовному достоинству простого человека, и это делало позицию церкви неприемлемой для свободного духа того времени. Мы вполне беспристрастно говорили о политике римской церкви в отношении ее восточной сестры-церкви, оказавшейся в сложном положении. Многие из приемов и средств, которыми пользовалось католичество, были совершенно недопустимы. В отношении же римской церкви к своим верным — католикам, прослеживается подлинный цинизм. Она сама уничтожила свой авторитет, пренебрегая своим же учением о праведности. Но вершиной безрассудства римской церкви была торговля индульгенциями — возможностью откупиться от страданий души в чистилище за деньги. Рим начал активно продавать индульгенции в XV в., но дух, который привел к этому позорному и, как оказалось, гибельному занятию, был очевиден уже в XII и XIII вв.

Еще задолго до того, как зерно критики, посеянное Фридрихом II, успело прорости в умах людей и принесло неизбежный плод бунта, в христианских странах было сильно чувство, что не все нормально в духовной атмосфере католичества. Внутри церкви возникли движения, которые в наши дни мы назвали бы «движениями за возрождение». Они скорее подразумевали критику, чем открыто критиковали ее существующие порядки и организации. Люди искали новые способы вести праведную жизнь за пределами монастырей и приходов.

В этой связи весьма примечательна личность св. Франциска Ассизского (1181–1226). Мы не станем подробно останавливаться на том, как этот привлекательный молодой человек из города Ассизи в Северной Италии принял решение отказаться от соблазнов мирской жизни и отправился искать Бога. Начало этой истории во многом схоже с ранними переживаниями Гаутамы Будды. В молодости Франциск, сын богатых родителей, пережил внезапное преображение среди жизни, наполненной удовольствиями, и, дав обет крайней нищеты, остальную жизнь посвятил подражанию жизни Христа, служению больным и увечным и в особенности служению прокаженным, которых тогда было великое множество в Италии.

К нему стали присоединяться многочисленные последователи, и так на свет появился первый орден нищенствующих монахов — францисканцы, или «серые братья», названные так из-за цвета сутан. За первоначальным братством последовал и женский орден. Отметим, что Франциск Ассизский проповедовал, не зная притеснений от мусульман, в Египте и Палестине, хотя в самом разгаре был Пятый крестовый поход. Его деятельность получила официальное одобрение и поддержку Папы Иннокентия III. Впрочем, пока св. Франциск находился на Востоке, произошла перестройка его ордена, усилившая подчиненность францисканцев Риму и заменившая церковной дисциплиной искреннюю, братскую связь членов ордена.

Как следствие этих изменений св. Франциск отказался от прежнего главенства в ордене. В последующие годы он страстно проповедовал идеал нестяжания и добровольной нищеты, но не успел еще умереть основатель ордена нищенствующих монахов, как орден стал приобретать собственность через доверенных лиц и строить величественную церковь в Ассизи, в память о своем основателе. Послушание, которое после его смерти было наложено на его непосредственных спутников, мало чем отличалось от гонений. Некоторых из наиболее видных приверженцев нестяжания бичевали, другие оказались в заточении, один из братьев был убит, пытаясь бежать, а брат Бернард, «первый ученик», как затравленный зверь, целый год был вынужден скрываться среди лесов и гор.

Эта борьба внутри францисканского ордена представляет большой интерес, так как она стала предзнаменованием серьезных потрясений, которые ожидали христианский мир. Весь XIII в. часть францисканцев не могла смириться с церковным надзором, и в 1318 г. четверо из них были сожжены заживо в Марселе как неисправимые еретики. Можно полагать, что дух учения св. Франциска мало чем отличался от учения Вальдо XII в., основателя истребленной секты вальденсов. Оба они ревностно следовали за Иисусом из Назарета. Но Вальдо восстал против церкви, св. Франциск же изо всех сил старался быть ее послушным чадом, и его критика официального христианства оставалась подспудной. Оба эти случая красноречиво говорят о том, что совесть человека начинала противиться власти и повседневной практике церкви. И очевидно, что в случае с нищенствующими монахами-францисканцами, как и с вальденсами, церковь почуяла бунт.

Совершенно отличным от св. Франциска Ассизского человеком был испанец св. Доминик (1170–1221). Он прежде всего был ортодоксом и ревностно стремился своими проповедями возвращать еретиков в лоно церкви. Папа Иннокентий III направил проповедовать к альбигойцам, и там Доминик трудился рука об руку с крестоносцами, выполнявшими свою кровавую работу: кого не мог обратить Доминик, того убивали крестоносцы Иннокентия III. Однако то, что он предпринимал попытки убеждать еретиков силой слова и что его орден получил признание и поддержку со стороны Папы, свидетельствовало о том, что даже Папам становилось ясно: насилие в подобном случае — это не выход.

Развитие ордена доминиканцев, «черных братьев», в отличие от серых братьев-францисканцев, показывает, что римская церковь оказалась на распутье, все более глубоко увязая в собственных непреложных догмах, в безнадежном конфликте с разумом человечества, который все больше набирался решимости и сил. Церковь, чьей задачей было вести за собой, предпочла принуждать. История сберегла для нас то последнее слово, с которым св. Доминик обратился к еретикам, которых стремился вернуть в католичество. Эта речь — словно граничный рубеж в истории папства. Она выдает фатальное отчаяние человека, разуверившегося в том, что правда может побеждать, лишь потому, что не получилось навязать его правду.

«Уже много лет, — сказал он, — как я тщетно взываю к вам с добросердечием, проповедью и слезной молитвой. Но как принято говорить в моей стране, там, где бессильно доброе слово, там поможет порка. Мы поднимем на вас государей и прелатов, которые, увы! поведут народы и царства войной на эту землю… и пусть гнев сделает свое дело там, где доброта и благословение оказались бессильны».[66]

В XIII в. на сцену выходит еще один институт католической церкви — папская инквизиция. Папа Иннокентий III увидел во вновь созданном ордене доминиканцев мощный инструмент подавления несогласных. Инквизиция была создана под руководством доминиканцев как постоянно действующее расследование обвинений в ереси. Огнем и пыткой церковь начала подчинять себе человеческую совесть, так как все ее надежды на мировое господство опирались на овладение совестью и разумом человека. До XIII столетия смертный приговор еретикам и неверующим выносился редко. Теперь же на рыночных площадях сотен европейских городов церковники могли лицезреть обуглившиеся тела своих противников, по большей части несчастных бедняков. Вместе с ними сгорела, рассыпалась в пепел и прах, великая миссия церкви, обращенная ко всему человечеству.

Францисканский и доминиканский ордены, сделавшие первые шаги в XIII в., — это лишь две силы из многих новых сил, которые поднимались в христианских странах, чтобы поддержать или чтобы разрушить церковь. Эти два ордена церковь смогла поглотить и поставить себе на службу, впрочем, не без некоторого насилия в случае францисканцев. Но другие силы были куда более непримиримы в своей критике и неповиновении. Полтора столетия спустя появился Джон Уиклиф (1320–1384) — ученый доктор из Оксфорда, который также занимал и различные посты в церковной иерархии. Уже в достаточно зрелом возрасте он начал критиковать продажность духовенства и неразумную политику церкви.

Уиклиф создал организацию неимущих священников-уиклифитов, которые знакомили с его идеями жителей всех уголков Англии. Для того чтобы люди сами могли рассудить, кто прав — он или церковь, он перевел Библию на английский язык. Уиклиф был несравненно более ученым и одаренным человеком, чем св. Франциск или св. Доминик. К тому же он мог опереться на поддержку в высших сферах и на огромное число своих последователей в народе. И хотя Рим метал громы и молнии и слал приказы взять его под стражу, он умер свободным человеком, по-прежнему принимая участие в таинствах церкви как приходской священник в Лестершире.

Но зловещий первобытный дух, который вел католическую церковь к неминуемому развалу, не дал его праху мирно почить в могиле. Решением церковного собора в Констанце в 1415 г. было велено его останки извлечь из могилы и сжечь. Этот приказ был исполнен по личному распоряжению Папы Мартина V в 1428 г. Это не было поступком фанатика-одиночки, это было официальное постановление церкви.

История папства может показаться запутанной неподготовленному читателю из-за множества Пап, сменявшихся на римском престоле. По большей части они поднимались на вершину церковной иерархии уже в преклонном возрасте, и их правление не было продолжительным — в среднем не более чем два года.

Однако некоторых из римских Пап нужно выделить особо, учитывая их влияние на духовную жизнь и, конечно же, на политику христианского мира. Таким был Папа Григорий I Великий (590–604), первый Папа-монах, друг св. Бенедикта, отправивший христианских миссионеров в Англию.

Другими заметными Папами были Лев III (795–816), который короновал Карла Великого; ославившиеся Иоанн XI и Иоанн XII (955–963) — последнего сместил император Отгон I; и великий Гильдебранд, на склоне лет ставший Папой под именем Григория VII (1073–1085). Григорий VII сделал исключительно много для централизации власти церкви в Риме, установил целибат для духовенства и настоял на верховенстве церкви над королями и князьями.

Упорная борьба шла между Гильдебрандом и избранным императором Генрихом IV в вопросе об инвеститурах. Император предпринял попытку низложить Папу, Папа отлучил императора и освободил его подданных от клятвы верности. Императору ничего не оставалось, как с покаянием отправиться к Папе в 1077 г. Три дня император, которого не пустили дальше двора замка, в рубище, босиком на снегу, ожидал прощения. Но позже Генрих поквитался с Папой: в этом ему значительно помогли мощные атаки искателя приключений норманна Роберта Гвискара, обрушившиеся на папские владения.

Следом через одного за Григорием VII идет Урбан II (1088–1099), Папа Первого крестового похода.

На период в полторы сотни лет, начиная с Папы Григория VII, выпало время великих притязаний и усилий церкви. Очищенная и реорганизованная церковь предприняла попытку объединения всего христианского мира.

Образование латинских королевств в Сирии и на Святой Земле, состоявших в церковном общении с Римом, в результате Первого крестового похода означало и начало покорения Римом восточного христианства, кульминацией которого стало правление латинян в Константинополе (1204–1261).

В 1117 г. в Венеции коленопреклоненный император Фридрих Барбаросса (Фридрих I) признал верховенство духовной власти Папы Александра III и присягнул ему на верность. Но после смерти Александра III в 1181 г. очевидным стал своеобразный изъян папства — то, что оно, как правило, доставалось престарелым и немощным людям. Пять Пап нетвердой походкой пришли в Латеран, чтобы умереть в течение десяти лет. Только с приходом Иннокентия III (1198–1216) появился достаточно энергичный Папа для того, чтобы снова взяться за великий труд установления Града Божия.

При Иннокентии III (опекуне императора Фридриха II) и пяти последующих Папах, Римский Папа едва не стал монархом объединенного христианского мира, поднявшись на недостижимую прежде и впоследствии вершину власти. Священная Римская империя была ослаблена внутренними раздорами, Константинополь был в руках у латинян, от Болгарии до Ирландии, от Норвегии до Сицилии и Иерусалима некому было оспаривать верховную власть Папы. Однако это господство было скорее мнимым, чем подлинным. Если во времена Папы Урбана II сила веры была велика в христианской Европе, то ко времени Иннокентия III папство уже утратило доступ к сердцам государей, а вера и совесть народных масс все более обращались против той агрессивной, политиканствующей церкви, какой стало католичество.

Церковь в XIII столетии расширила свою официальную власть за счет потери контакта с духовной жизнью людей. Она все меньше старалась убеждать и все чаще прибегала к насилию. Ни один разумный человек не в состоянии рассказывать или читать о крушении вселенской миссии, на которую притязало католичество, не испытывая самых смешанных чувств. Церковь берегла и строила новую Европу все те долгие века, когда тьма и хаос царили в Европе. В форму западного христианства была отлита новая европейская цивилизация. Но развитие новообразованной цивилизации происходило по ее собственным внутренним законам, и церкви не хватило сил, чтобы расти и развиваться вместе с ней. И быстро приближалось время разбить эту форму.

Первые отчетливые признаки упадка жизнеспособности и крепости папства проявились, когда Папы вступили в конфликт с растущей силой французского короля. Уже при жизни Фридриха II Германия утратила единство, и королю Франции досталась роль охранителя, опоры либо соперника Папы, которая прежде была уделом императоров Гогенштауфенов. Некоторые Папы стали осуществлять политику поддержки французских королей. Французские правители закрепились в Сицилийском и Неаполитанском королевстве при поддержке и одобрении Рима. Французские короли видели перед собой возможность возрождения империи Карла Великого. Когда после смерти Фридриха II, последнего из Гогенштауфенов, завершился период междуцарствия (с 1254 г.) в Германии, Рудольф Габсбургский был избран императором (1273). Соответственно и политика Латерана стала колебаться между Францией и Германией, меняя направление в зависимости от симпатий каждого из Пап.

В 1294 г. Папой стал Бонифаций VIII. Он был итальянцем, враждебным французам, и был полон чувством великих традиций и миссии Рима. Какое-то время ему удавалось править твердой рукой.

В 1300 г. по случаю религиозного праздника огромное множество паломников собралось в Риме. Приток денег в папскую казну был настолько велик, что, как говорят, два служителя, не зная отдыха, сгребали граблями деньги, которые паломники оставляли как пожертвование на могиле святого Петра. Но торжество Папы оказалось обманчивым. Куда сложнее собрать банду крестоносцев, чем привлечь толпу экскурсантов, — для этого нужно иметь совсем другое влияние на сильных мира сего. Бонифаций поссорился с французским королем Филиппом IV (1285–1314) в 1302 г., и в 1303 г., когда он уже собрался было объявить того отлученным от церкви, его самого застал врасплох и лишил свободы в Ананьи, в его собственном старинном дворце, Гийом де Ногарэ. Посланный специально с этой целью французским королем, он ворвался во дворец, пробился в спальню, где стал угрожать насмерть перепуганному Папе, лежавшему в постели с крестом в руках.

Горожане через день-другой отбили Папу и вернули его в Рим, но там его снова захватили и заточили в тюрьму несколько членов рода Орсини. Через несколько недель, так и не выйдя на свободу, престарелый Папа умер, не пережив потрясения и окончательно разочарованный.

Жители Ананьи раскаялись и выступили против Ногарэ, чтобы освободить Папу Бонифация. Ананьи, как-никак, был его родным городом. Важно то, что французский король, который так бесцеремонно обошелся с главой христианского мира, действовал при полной поддержке своего народа. Король созвал Генеральные штаты, совет трех сословий Франции — дворян, духовенства и горожан, и заручился их согласием, прежде чем перейти к крайним мерам. Нигде — ни в Италии, ни в Германии или Англии — мы не видим ни малейшего недовольства таким вольным обхождением с римским первосвященником. Идея христианского мира в своем падении зашла настолько, что полностью утратила власть над умами людей.

На Востоке в 1261 г. греки отняли Константинополь у императоров-латинян, и основатель новой греческой династии Палеологов, Михаил VIII, предприняв для видимости несколько попыток примириться с Папой, совершенно порвал всякое церковное сношение с Римом. Так, вместе с падением латинских королевств в Азии подошло к концу восточное владычество Пап.

На протяжении XIV в. папство не сделало ровным счетом ни чего, чтобы восстановить свое моральное влияние. Следующий через одного Папа Климент V (1305–1314) был французом — это был выбор Филиппа IV, короля Франции. Этот Папа даже не появился в Риме. Он со своим двором обосновался в городе Авиньоне, который тогда принадлежал не Франции, но входил в состав Папской области, хоть и находился на французской территории. Авиньон не покидали и его преемники до 1377 г., когда Папа Григорий XI вернулся в Ватиканский дворец в Риме. Но Григорию XI не удалось заручиться поддержкой всей церкви. Многие из кардиналов были французами, которые недурно обосновались и пустили корни в Авиньоне. Когда в 1378 г. Григорий XI умер и был избран Папа-итальянец, Урбан VI, эти кардиналы объявили вы боры недействительными и избрали другого Папу — антипапу Климента VII.

Наступил так называемый Великий раскол (1378–1417). Папы оставались в Риме, и все антифранцузские силы — император, короли Англии, Венгрии и Польши и Север Европы взяли сторону римских Пап. Антипапы, со своей стороны, продолжали править на своем прежнем месте в Авиньоне, и их поддерживали король Франции, его союзник король Шотландии, а также короли Испании, Португалии и некоторые немецкие князья. И Папы, и антипапы отлучали и проклинали сторонников своего соперника, и все это время, так или иначе, весь христианский мир был целиком и полностью под проклятием.

Сложно переоценить, к каким поистине плачевным последствиям для сплоченности христианских стран привело это разделение. Неудивительно, что такие люди, как Уиклиф, стали учить народ иметь свое собственное суждение о вере, пока Папы не переставали поливать друг друга грязью.

В 1417 г. Великий раскол кое-как залатали на Констанцском соборе, том самом, который принял решение сжечь кости Уиклифа и потребовал, как мы расскажем позже, сожжения Яна Гуса. Папе и антипапе пришлось отречься или их силой заставили это сделать, и Мартин V (1417–1431) стал новым и единоличным Папой формально объединенного, но остающегося на грани взрыва христианского мира.

Здесь мы не станем касаться того, как позднее Базельский собор (1439) привел к новому расколу и появлению новых антипап.

Так, вкратце, выглядит история великих столетий, на которые пришлись возвышение и упадок папства. Это история того, как неудача постигла исключительно благородный и величественный замысел о мире, сплоченном единой религией. Мы указывали в предыдущем разделе, какое огромное бремя в виде сложной догматической теологии унаследовала церковь, что сковывало ее в этом честолюбивом предприятии. Слишком много у церкви было теологии и слишком мало религии. Не лишним будет отметить и то, как сильно сказалось личное несоответствие Пап на крушении замыслов и репутации церкви. Мир в те времена еще не обладал достаточным уровнем образования, чтобы возможно было обеспечить преемственность кардиналов и Пап с широким кругозором и знаниями, необходимыми для той задачи, которую они поставили перед собой. Их образование было недостаточным для подобной задачи, и только немногим из них удалось преодолеть этот недостаток. В довершение всего, как мы уже отмечали, когда власть, наконец, оказывалась в их руках, они были слишком стары, чтобы воспользоваться ею.

Интересно поразмышлять, насколько благотворно это сказалось бы на положении церкви, если бы кардиналы уходили на покой в пятьдесят, а Папой не избирали бы никого старше пятидесяти пяти. Это значительно продлило бы тот средний промежуток времени, какой Папы находились у власти, и несоизмеримо усилило бы преемственность политики Пап. Вполне возможно было разработать и более совершенный способ избрания кардиналов, которые в свою очередь избирали Папу и были его советниками. Законы и обычаи, согласно которым люди приходят к власти, исключительно значимы в отношениях внутри общества. Психология правления — наука, которую еще только предстоит создать. Мы видели крушение Римской республики, и теперь видим, как церковь не справилась со своим мировым предназначением в значительной степени также из-за неэффективности избирательных методов.

История Европы от романского периода и до эпохи сомнения и упадка веры, предшественником которой был Фридрих II, отмечена определенными архитектурными и художественными достижениями. В XII и XIII вв. мы видим, как во множестве начали строить соборы и романская архитектура быстро превращается в готическую в строгом смысле слова. Покатые кровли, округлые своды романских башен удлинились и превратились в шпили. Начали использовать крестовые своды, а стрельчатая арка, которая уже более двухсот лет как преобладала в арабском искусстве, постепенно заменила собой полукруглую арку. Вместе с этими новшествами в зодчестве стали значительно сложнее и искуснее конструкции окон и витражи из цветного стекла.

Вероятно, именно монашеские ордена, становясь многочисленнее и зажиточнее, способствовали высвобождению того творческого порыва, который дал миру собор Парижской Богоматери или готические соборы в Шартре и Амьене. Готический импульс не ослабевал на протяжении нескольких столетий. XIII в. отмечен наивысшим мастерством в создании витражей. В XIV в. готика становится избыточно декоративной, а затем, словно бы в противовес этому, приобретает сдержанные и даже строгие черты. Англичане изобрели свой характерный стиль, так называемый «перпендикулярный стиль», который получил свое название из-за вертикальных линий оконного узора.

Во многих областях на севере и востоке Германии, там, где было мало или совсем не было строительного камня, формы готических соборов, строившихся из кирпича, приобрели новые очертания. Но с началом XV в. готическая архитектура вступает в эпоху своего заката. Дни величия церкви в Европе миновали, и новые социальные условия стремились проявить себя в прежде невиданных формах. В некоторых городах Бельгии и Голландии до сих пор можно видеть недостроенный собор, а по соседству с ним — просторное здание ратуши, которая и оставила церковь без строительного материала.

В Испании готика следовала за христианами, когда те, провинция за провинцией, отвоевывали полуостров у мавров. Мавританский стиль арабов и готический испанцев развивались каждый в своих собственных направлениях. В Севилье, рядом с Алькасаром, замком в мавританском стиле, возвышается огромный готический собор, словно торжествуя в мрачном триумфе над завоевателями, которые сами были покорены.

Готике удалось проникнуть в Италию, но покорить ее оказалось не по силам. Наиболее приметный образец итальянской готики — Миланский собор. Но Италия в тот период, когда готика преобладала в Западной Европе, стала полем сражения древних традиций и соперничающих стилей. Собор Сан-Марко в Венеции противоположен по стилю готическому Миланскому, а норманнское, византийское и сарацинское влияние не менее, чем римское, сказалось на таких зданиях, как собор в Амальфи. Собор, баптистерий и колокольня в Пизе составляют наиболее выразительную группу итальянских построек, датируемых приблизительно XII столетием.

Вполне очевидно, что всю готическую эпоху продолжалась борьба между стремлением к художественной изобразительности и самоподавлением, которое пришло в Западный мир с первыми успехами христианства и ислама. Христианство не испытывало, отметим это, открытой враждебности к изобразительному искусству. Классическая римская живопись умерла в катакомбах и украшениях христианских гробниц. Отчасти лишь фресковой живописи, притом довольно посредственной, удалось дотянуть до средних веков, чтобы снова возродиться в X и XI вв.

В это время жизнь была уже не столь опасной, как прежде, а с безопасностью все сильнее становилось желание украшать церкви и монастырские строения. Живопись перестала быть уделом лишь автора книжной миниатюры, согнувшегося над рукописью, и шагнула на фрески и вполне современные панно. Скованные прежде фигуры святых стали более гибкими, за фигурами появился фон, дающий простор для изображения реалистических деталей. Живописное панно, которое рисовали в одном месте, а затем устанавливали в другом, было предшественником современной переносной картины. На какое-то время, в XII и XIII столетиях, Франция и Германия опередили Италию в возрождении изобразительного искусства. Одновременно с этим камнетес насыщал свою работу по отделке готических построек все большим реализмом и разнообразием форм. Рыльце водосточной трубы превращалось у него в гримасу фантастической горгульи; мастер покрывал капитель и шпиль изображениями фигур и лиц; каменный святой из рельефа стал объемной скульптурой. Германия здесь также была впереди. Это подражание живой природе, мало-помалу проникавшее в творчество мастеров, наиболее интересный факт в истории средневекового искусства.

Нам уже приходилось отмечать, как в предыдущие периоды истории то исчезало, то вновь появлялось стремление к реалистическому изображению, копированию природы. Человек позднего палеолита стремился изображать все, что видел вокруг себя, его резьба и рисунки дышали свободой и силой. Но уже ранний неолит не оставил нам ни качественной резьбы, ни качественных рисунков живых существ. Пластическое искусство возродилось лишь к началу бронзового века. То же самое мы наблюдаем между временем возвышения Римской империи и средневековьем, и не только у христиан, но и в исламе. Полного и удовлетворительного объяснения, в чем причина подобных перепадов, пока что нет. Искусство отступает от реальности и предается формальному усложнению. С той поры прошла еще одна мощная волна реалистичной изобразительности, вершина которой миновала совсем недавно. И живопись, и скульптура стремились полнее воспроизводить действительность, были менее символичны и условны в середине XIX в., чем сейчас. Мы опять не можем предложить удовлетворительного объяснения этим волнам в художественном самовыражении, этим колебаниям от страстного и мощного правдоподобия к отстраненной и сдержанной манере. Создается впечатление, что избыточный реализм, неуемное любование телом, интерес к движению, чувствам и второстепенным деталям в конечном итоге приводит к обратной реакции, к инстинктивному бегству в абстракцию и формализм.

В дни крестовых походов очень значительные перемены происходили и с музыкой. До этого никто не выделял в музыке понятия гармонии, музыка представляла собой не более чем занятие по подбору ритма и мелодии. Теперь же наступило совершенно новое развитие — от примитивного пения по голосам ко все большему усложнению и обогащению мелодии. Разными голосами начали одновременно исполнять темы, гармонически связанные между собой. Параллельно с этим совершенствовалось нотное письмо, с помощью которого можно было записывать и передавать новую полифоническую музыку. Ноты были так же необходимы для свободного развития музыки, как письменность — для литературного роста и жанрового разнообразия.

Можно предполагать, что первые попытки переосмысления музыки в Западной Европе происходили в Уэльсе и Центральной Англии, поскольку именно оттуда мы имеем первые отмеченные случаи пения по голосам. Этот процесс мог начаться в IX столетии, а к концу XII был, бесспорно, уже широко распространен.

То время странствующих рыцарей было и временем странствующих музыкантов. От замка к замку странствовали трубадуры и менестрели, и новое понимание гармонии распространялось через Францию и Италию в Центральную Европу. Большинство композиций представляло собой вокальную полифонию без инструментального сопровождения. Развитие инструментовки произошло позднее, с появлением лютни, клавесина, виолы; все величественнее и распространеннее становился орган, по мере совершенствования мастерства строителей органов. Замку и двору еще предстояло достичь той степени роскоши и утонченности, когда могло появиться нечто большее, чем преимущественно вокальная и народная светская музыка. Первыми мастерскими новой музыки были многолюдные хоры при монастырских церквах. Там новаторы-капельмейстеры вели борьбу с крайностями религиозного консерватизма — борьбу, как оказалось, успешную.

Преобладающим жанром эпохи вокальной музыки был мадригал. Вершиной этого периода хоровой музыки было творчество итальянского композитора Палестрины (1525–1594). В XVI столетии итальянские мастера уже работали над совершенствованием скрипки, все более развивался современный орган. Наступала эпоха новых общественных условий, новые чувства искали выражения, шел поиск новых художественных форм для адекватной передачи более сложного типа музыкальной композиции, в котором ведущая роль принадлежала уже музыкальным инструментам.