Очерки по истории русской археологии

XVIII ВЕК

В знаменитом указе Петра I о собирании коллекций для Кунсткамеры, вышедшем 13 февраля 1718 г. говорилось: «Также, ежели кто найдет в земле или в воде какие старые вещи, а именно: каменья необыкновенные, кости человеческие или скотские, рыбьи или птичьи, не такие, какие у нас ныне есть, или и такие, да зело велики или малы перед обыкновенным; также какие старые надписи на каменьях, железе или меди, или какое старое, необыкновенное ружье (т. е. оружие. — А. Ф.), посуду и прочее все, что зело старо и необыкновенно — такожь бы приносили, за что будет довольная дача»[66]. Это распоряжение великого преобразователя России положило начало подлинно научному подходу к русским древностям — впервые памятники прошлого были объявлены ценностью, подлежащей сохранению в государственном музее. Петр знал о переливках находок из драгоценных металлов. С этим связан специальный указ, касающийся Сибири, где находки золотых и серебряных вещей были особенно многочисленны. 16 февраля 1721 г. было приказано «Куриозные вещи, которые находятся в Сибири, покупать сибирскому губернатору, или кому где подлежит, настоящею ценою и не переплавливая, присылать в Берг и Мануфактур-Коллегию, а в оной, потому ж не переплавливая, об оных докладывать его величеству»[67].

Петр понимал, что сдачу древностей надо поощрять. Поэтому во всех указах идет речь о вознаграждении находчикам. Об этом говорит и особая записка Петра, поясняющая, какая плата будет выдаваться за находки. Здесь сделано еще одно указание: «Один гроб с костми привесть не трогая. Где найдутца такие, всему делать чертежи»[68]. Петр, таким образом, выдвинул задачу сбора и сохранения отдельных находок, выяснения обстоятельств находки, полевой ее фиксации, описания памятников.

Всем этим письменным постановлениям о сборе древностей предшествовали, очевидно, устные распоряжения Петра. Во всяком случае, еще за два года до первого указа, в 1716 г., князь Гагарин прислал царю коллекцию вещей из сибирских курганов, ссылаясь на его повеление «приискать старых вещей, которые сыскивают в земле древних поклаж»[69]. Еще раньше, в 1715 г., коллекция сибирского курганного золота была поднесена Екатерине I Демидовым[70], а в 1707 г. из Киева был прислан в столицу клад древних восточных монет, причем несколько монет из клада незамедлительно послали царю, находившемуся в походе[71]. Видимо, еще до указа 1718 г. Петр принял меры к собиранию древностей в России.

Не ограничиваясь законодательными распоряжениями, Петр сам показал пример обществу, как относиться к остаткам старины. В 1722 г., направляясь через Казань в Персидский поход, он захотел осмотреть развалины древнего Болгара. При осмотре Петр обратил внимание на ряд надписей и велел их скопировать. Уже покинув Казань, Петр, по словам Штелина, «приметивши притом, что сии памятники столь славных некогда Булгар весьма уже много повреждены были временем и впоследствии... совсем могут истребиться... прислал из Астрахани Казанскому губернатору повеление отправить немедленно к остаткам разоренного города Булгара несколько каменьщиков с довольным количеством извести для починки поврежденных и грозящих упадком строений и монументов, пещись о сохранении оных, и на сей конец всякий год посылать туда кого-нибудь осматривать для предупреждения дальнейшего вреда»[72].

Развалины в Болгаре; на первом плане так называемая «Белая палата». Литография из альбома Демидова по рисунку А. Дюрона 1839 г. (Государственный Исторический музей)

Из всех этих рассказов мы видим, сколь значительный перелом в отношении к археологическим памятникам произошел в петровскую эпоху. Пусть в XVIII в. в Сибири еще ведутся грабительские раскопки и гибнут многие археологические комплексы, — первый шаг уже сделан, понята ценность археологических памятников, на смену любопытства к ним пришел научный интерес.

Это важное для истории археологической науки явление, конечно, неразрывно связано с явлением гораздо более широким — сложением в начале XVIII века новой русской культуры, идущей по европейскому пути развития. В этом широком явлении есть, как известно, две стороны: результат творческих усилий Петра, учившегося у западной культуры во время своих заграничных путешествий, призывавшего к такой же учебе русское общество, и органическая связь с путем, пройденным Россией за XVII столетие. Те же две стороны мы можем различить в интересующем нас более узком явлении.

Во время путешествий на Запад Петр бывал в музеях древностей. Известна голландская гравюра 1700 г., изображающая Петра в музее Якоба Вильде в Амстердаме: царь осматривает древние монеты и, видимо, античную статуэтку[73] (см. рис. на стр. 29). Знакомство с западноевропейскими музеями не могло не повлиять на решение Петра начать сбор древностей. Но, как мы видели, и в России к началу XVII в. немало знали о разных археологических памятниках, рассказывали о них исторические предания и сохраняли в Оружейной палате вещи давностью в несколько столетий. Таким образом, перелом в отношении к древностям, связанный с указами Петра, был подготовлен интересом к памятникам прошлого в России XVII столетия.

Петр I в музее древностей Якоба Вильде в Амстердаме. Гравюра Марии Вильде 1700 г.

Велика была роль и самой гениальной личности Петра. Л. В. Арциховский справедливо замечает, что "ни ископаемое оружие, ни ископаемая посуда еще не интересовали тогда ученых Западной Европы»[74]. В решении собирать не только памятники древнего искусства, но и бытовые вещи, как и в требовании наносить на чертежи условия археологических находок, Петр опередил уровень развития современной ему науки о древностях.

XVIII век выполнил оба завета Петра — в течение всего столетия проводились и сбор археологических находок для Кунсткамеры и запись сведений о памятниках старины. В 1720 г. Петр посылает в Сибирь Д. Г. Мессершмидта (1685—1735), который проводит там семь лет, посещает Томск, Красноярск, Иркутск, Нерчинск, достигает Монголии. Во время этой поездки он покупал и собирал древности, сделал много зарисовок; проводились и раскопки[75]. Г. Ф. Миллер (1705—1783) во время своего десятилетнего пребывания в Сибири (1733—1743) также коллекционирует древности для Кунсткамеры[76]. И если в русских музеях нет археологических находок, сделанных в XVII в., то находки XVIII в. сохранены. Среди них известная сибирская коллекция Эрмитажа[77] (см. рис. на стр. 31).

Золотая бляха II—I вв. до н. э. из «сибирской коллекции Петра I», изображающая сцену борьбы зверей (Государственный Эрмитаж)

Важнейшим предприятием XVIII в. была широкая постановка сбора сведений о городищах, курганах и других археологических памятниках. Известны как инструкции и анкеты ученых, составленные для сбора материалов, так и законодательные постановления по этому вопросу. Инструкции, как собирать сведения об археологических памятниках, составляли В. Н. Татищев[78], М. В. Ломоносов[79], Г. Ф. Миллер[80]. Любопытно, что из этих инструкций две первые составлены для геодезистов. Описание памятников мыслилось как часть географического описания страны. 9 апреля 1771 г. Сенат предписал землемерам при снятии уездных планов включать в журналы замечания о курганах, пещерах и развалинах[81]. Собранные тогда сведения и сейчас представляют интерес как материал для археологической карты[82]. Таким образом, сбор сведений о древностях был поставлен в XVIII в. поистине в государственном масштабе.

Знаменитые «ученые экспедиции» Академии наук неизменно давали и сведения об осмотренных по пути древностях. В «Дневных записках путешествия» Николая Петровича Рычкова (1746—1784) много страниц посвящено камским и волжским городищам, а планы их приложены к книге[83] (см. вклейку). Рисунки древностей и планы городищ появляются и в других изданиях XVIII в.

Их по праву можно считать первыми русскими археологическими публикациями. Иван Иванович Лепехин (1740—1802) отметил ряд курганов, каменных баб и городищ на Нижней Волге. В других разделах «Дневных записок» Лепехина говорится о чудских копях на Урале, в частности о находках древних инструментов горного дела на Гумешевском руднике, о городище на Вятке, о следах селищ в Мезенской округе. Целый раздел книги Лепехина отведен описанию Болгара, составленному сотрудником экспедиции, тогда студентом, а впоследствии академиком Николаем Яковлевичем Озерцковским (1750—1827). По отдельности охарактеризованы 44 объекта на городище и приведены переводы 50 надписей на надгробиях[84].

И. Г. Георги (1768—1802) в дневниках своего путешествия упоминает об осмотре многих городищ и курганов в Западной Сибири, в Прикамье и в Поволжье[85]. Василий Федорович Зуев (1754—1794) во время путешествия в Херсон осматривал курганы по Днепру, в том числе и прославившийся после раскопок И. Е. Забелина Чертомлыцкий курган. Больше всего заинтересовали Зуева каменные бабы. Два изваяния он подробно описывает[86], а изображения их приводит в своей книге. Множество древностей описано Петром Симоном Палласом (1741—1811). Среди них античные памятники, пещерные города и средневековые укрепления — исары Крыма, находки в древних рудниках Урала и Сибири, Енисейские курганы и т. д.[87] Как видим, во время ученых путешествий Академии археологические памятники зафиксированы в самых разных районах страны: в Крыму, в Приднепровье, в Поволжье, на Урале и на Крайнем Севере.

План и разрез валов и рвов городища в с. Кандалы, снятый Н. П. Рычковым

Но особенно повезло в XVIII в. Сибири. Богатые находки в курганах, наскальные изображения, каменные изваяния, следы горных разработок, древние развалины, кости мамонта — все привлекает внимание путешественников. Уже в первой половине XVIII в. обширные сведения обо всех этих древностях собирают, помимо Мессершмидта, геодезисты В. и И. Шишковы, пользовавшиеся анкетой Татищева, и особенно Сибирская экспедиция Г. Ф. Миллера и И. Ф. Гмелина[88].

Кроме сбора древностей и описаний археологических памятников, в XVIII в. проводились и первые раскопки. Уже в 1722 г. Мессершмидт копает в Сибири, стремясь «узнать, каким образом эти язычники в старину устраивали свои могилы»[89]. В 1734 г. Миллер под Усть-Каменогорском исследует курганы, желая «усмотреть внутреннее их состояние и положение костей»[90]. В 1763 г. генерал А. П. Мельгунов раскапывает замечательный скифский курган — Литую могилу под Елисаветградом. В 1772 г. раскопки курганов в Сибири проводил Паллас, чтобы «иметь некоторое понятие о внутреннем их состоянии»[91]. Все эти раскопки позволили составить об археологических памятниках России, в первую очередь о курганах, достаточно четкое представление.

К 1740 г. относится замечательный документ — инструкция, написанная Миллером для адъюнкта И. Фишера. Фишер должен был сменить Миллера в Сибирской экспедиции, и Миллер хотел передать ему свой опыт, чтобы Фишер не начинал, как он, с самого начала. Эта инструкция, состоящая из 100 пунктов, показывает, как много уже было известно ученым XVIII в. об археологических памятниках и что Миллер понимал значение самых разных полевых наблюдений. Миллер различает до десятка типов сибирских погребальных сооружений и предписывает Фишеру исследовать множество вопросов. Надо выяснить и число погребений, и глубину их, и ориентацию, и есть ли при погребениях костяки овец и коней. Надо записать, где лежат вещи — в ногах или в головах.

Интерес появляется не только к курганам, но и к городищам, писаницам, развалинам, изваяниям. Блеск сибирского золота не затмил для Миллера значения рядовых находок: «Глиняные сосуды не следует при этом оставлять без внимания», — пишет он[92]. Инструкция Миллера — свидетельство огромного прогресса в исследовании русских древностей за короткое двадцатилетие после петровского указа.

Рассмотреть здесь все материалы по археологии, собранные b XVIII в., нет возможности, да пожалуй, и особой нужды. Попытаемся уловить общие черты в работах исследователей XVIII в. Бросается в глаза, что прежде всего проявился интерес к археологическим памятникам окраин России, а не центра. Для первых трех четвертей XVIII века больше всего данных об археологических изысканиях в Сибири. В последней четверти столетия преобладают уже сообщения о древностях Причерноморья. Выход России к морю, присоединение Крыма впервые познакомили русских ученых с памятниками античности. Внимание людей, воспитанных в традициях классицизма, быстро переключается на эти остатки старины, более понятные и близкие, чем сибирские древности.

Проявлялся интерес и к Кавказу. На участников Персидского похода Петра I большое впечатление произвели огромные по протяженности крепостные стены Дербента VI в. н. э. Дмитрий Кантемир (1673—1723) — отец поэта — снял план этих стен и сделал их описание.

На барельефе «склонися древний Дербень вечному в славе Петру» (1727—1730), предназначавшемся для триумфального столпа в намять Петра I. А. К. Нартов довольно точно воспроизвел внешний вид дербентских стен[93] (см. рис. на стр. 34—35). В те же годы специальную статью о дербентских стенах написал по материалам Кантемира Г. Байер[94]. Татищев организовал исследование средневековых памятников в Северном Предкавказье, в частности, известных Маджар[95].

Изображение Дербентской стены на медном чеканном барельефе работы А. К. Нартова, предназначавшемся для триумфального столпа в память Петра I (Государственный Эрмитаж)

И наряду со всем этим мы почти не видим интереса к археологии Средней России, к древностям собственно русским. Это весьма примечательно. Успехи русской науки XVIII в. в области археологии не надо переоценивать. Здесь была немалая доля интереса к экзотическим странам, к «куриозитетам» загадочного Востока. В сибирских краях, населенных «дикими инородцами», находят следы какой-то неизвестной высокой культуры — памятники искусства из золота, письмена, развалины. Это интересно, это надо понять.

Совсем иное — скромные городища и курганы Средней России; они примелькались всем, кто ездит по стране; известно, что богатых находок в них нет. В общем, это что-то обыденное и вряд ли интересное. Собирая и исследуя русские летописи, историки XVIII в. еще не думали о том, что раскопки этих курганов и городищ помогут разобраться во многих темных вопросах истории древней Руси. Археологический метод изучения прошлого применялся очень ограниченно, в основном там, где письменные источники вообще отсутствовали.

Характерно, что археология в работах XVIII в. тесно сближается с географией. Правда, уже Татищев говорит: «В древних могилах находятся старинные вещи и ко изъяснению гистории весьма полезные»[96], а Миллер пишет Фишеру: «Главнейшая цель при исследовании древностей этого края должна, конечно, заключаться в том, чтобы они послужили к разъяснению древней истории обитателей его, чего и можно смело ожидать от различных древностей, встречающихся в Сибири»[97]. Таким образом, связь древностей с историей понималась учеными. Но все же не случайно древности описываются геодезистами, не случайно курганы и городища исследуются не специально, а во время ученых путешествий, имевших комплексный, но в основном все же географический характер, не случайно Ломоносов считает изучение древностей частью географии[98]. В XVIII в. археологические исследования — только часть одной большой науки: «землеописания». Из этой науки уже выделился ряд самостоятельных наук. Уже ставятся специальные физические, химические, астрономические исследования. Но специально археологических исследований еще нет. Нет попыток поставить древности на службу истории во всех районах, а не только в экзотических краях.

Отношение к самим археологическим памятникам также еще несколько робкое. В анкете Татищева и в других источниках XVIII в. усиленно подчеркивается особая ценность вещей с надписями по сравнению с остальными. Ученые XVIII в. еще не думали, что можно изучать древнюю историю по одним вещественным памятникам. Загадки сибирской старины хотели решить только путем расшифровки древних надписей. Заставить говорить вещи в XVIII в. еще не умели. С этим связано и восприятие разнородного археологического материала, как одновозрастного. Сложность, многослойность памятников прошлого еще не поняты до конца. Иногда делаются верные наблюдения. Миллер пишет, что в Енисейских курганах находят вещи только из красной меди и заключает: «Народ, похоронивший там своих покойников, может быть, не знал употребления железа. Следовательно, сии могилы гораздо старее прочих»[99]. Как будто, создается понятие о бронзовом веке. Но в той же статье говорится, что самые разные типы могил в Сибири могли принадлежать одному народу[100], а в «Истории Сибири» Миллер относит все сибирские древности ко времени Чингиз-хана[101]. Такое восприятие археологического материала в одной плоскости проходит через все исследования XVIII в. о древностях Сибири и проявляется в работах первой половины XIX в., — у Г. И. Спасского[102] и Э. И. Эйхвальда[103].

Это показывает, что попытки А. П. Окладникова[104] увидеть в работах русских ученых XVIII столетия систему трех веков: каменного, бронзового и железного, основанные на отдельных метких замечаниях Миллера, Гмелина и Радищева, — все же не состоятельны. Никогда в XVIII в. эта система не была выражена в целом, и не лежала она в основе описаний древностей. Нигде не говорилось, что каменные орудия старше бронзовых. Итак, методы исторической работы на одном вещевом материале из раскопок в XVIII в. почти не известны.

Но были намечены два других метода. Первый метод — сопоставление археологических находок с данными письменных источников. В XVIII в. «собранием переводчиков» было опубликовано на русском языке огромное число произведений античных авторов (сочинения некоторых авторов есть на русском языке только в переводах XVIII в.)[105]. Всем были хорошо известны сообщения греческих и римских источников о древнем населении территории России. Отсюда, во всех работах, касающихся древностей, появляются рассуждения — чьи это памятники: скифов, сарматов, или какого другого народа. Сопоставления еще неумелы. Даже такой опытный исследователь, как Миллер, приписывал Мельгуновский курган уграм[106]. Но важно, что самый метод сопоставления письменных и вещественных источников уже найден.

Второй метод — использование этнографических данных при объяснении находок. Тот же Миллер совершенно правильно объясняет, зачем зарывались вещи в курганы. Параллели из этнографии Индии, Якутии позволяют ему показать, что это связано с представлениями о загробном мире; многие народы считали, что на том свете покойнику пригодятся вещи, служившие ему при жизни[107]. Знакомство исследователей Сибири с живым каменным веком у камчадалов, как верно заметил А. П. Окладников, помогло русским ученым понять независимо от западной науки и происхождение «громовых стрел». В те самые годы, когда французская Академия осуждала Магюделя за то, что он считал «громовые стрелы» орудиями древних людей (1730), русские ученые были твердо в этом убеждены. В 1731 г. в «Примечаниях к Санкт-Петербургским ведомостям» напечатана специальная статья «О перунах или громовых стрелах», где прямо утверждается, что «они у наших древних предков вместо военного оружия были»[108]. О том же говорит и Миллер: «Вне могил встречаются в земле... секиры древних или так называемые громовые стрелы, да каменные наконечники стрел и долота, сделанные из агатов и яшмы»[109].

Итак, в XVIII в. русские научились сохранять археологические находки, ученые зарегистрировали очень большое число памятников, провели первые раскопки, собрали первые коллекции древностей. Впервые в русской литературе появились рисунки древних вещей и планы городищ, придавшие работам характер археологических публикаций. Нащупывались методы объяснения археологических памятников путем сопоставления с этнографическими данными и материалами письменных источников. Прогресс, по сравнению с XVII в. колоссален. Но многое еще предстояло сделать. Еще совсем не исследовались славянские памятники. Курганы с богатыми находками еще заслоняли от глаз исследователей поселения с их скромным инвентарем. Наконец, характер самой археологической науки не был осознан до конца. Это предстояло сделать в XIX в.