Очерки по истории русской археологии

ОХРАНА АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ ПАМЯТНИКОВ В ДОРЕВОЛЮЦИОННОЙ РОССИИ

Рассказав о сложении в России отдельных археологических дисциплин — античной, славяно-русской, восточной и первобытной археологии, — мы должны остановиться еще на одном особом вопросе — на состоянии охраны археологических памятников в стране. Как известно, в ряде европейских государств с начала XIX в. охрана памятников становится предметом забот правительства, специальных учреждений — комитетов охраны памятников, делом, интересующим все культурное общество. Достаточно сослаться на Комитеты охраны Памятников Франции, созданные в 1837 г., активным сотрудником которых был Проспер Мериме. Как же обстояло дело в России?

Мы помним распоряжения Петра I о реставрации развалин древнего Болгара — первый в истории России случай охраны археологических памятников, показывающий, что уже при зарождении русской археологии важность этой проблемы была понята. И в дальнейшем известны попытки поставить охрану памятников в России на должную научную базу. Назовем работу о курганах академика Петра Ивановича Кеппена (1793—1864), сыгравшего большую роль в развитии статистики и библиографии в России и издавшего ряд обзоров археологических памятников[233]. Опубликовав в 1837 г. список курганов, отмеченных в русской литературе XVIII — начала XIX в., Кеппен пишет в заключении обзора: «сведения (о курганах. — А. Ф.) должны почитаться общественным имуществом, и оставлять их ненапечатанными почти столь же непростительно, как и раскапывать могилы по бессовестной корысти или по одному только легкомысленному любопытству. Как дни минувшие, так и самые могилы принадлежат истории, и только достойные ее служители вправе обследовать прах, некогда одушевленный»[234].

Таким образом, Кеппен ставит здесь задачу полной регистрации курганов России силами общественности и пытается внушить обществу, что курганы могут раскапывать только специалисты, грабительские же раскопки должны быть прекращены. Такого рода высказывания мы найдем и у ряда других авторов начала XIX в. Выше мы говорили о предложениях об охране памятников, сделанных И. А. Стемпковским. Стоит отметить записку, поданную в 1843 г. министру внутренних дел Перовскому непременным секретарем Академии наук математиком Павлом Николаевичем Фуссом (1797—1858). В записке идет речь о необходимости охраны каменных баб на курганах в южнорусских степях, и содержится предложение накладывать штраф в 100 рублей серебром за уничтожение древних изваяний. Характерно, что Перовский, послав запрос по губерниям о том, где сохранились каменные бабы, о штрафе за их разрушение не упоминает[235].

То, что последовало за этим запросом, обрисует нам достаточно ясно состояние охраны памятников в России. Местные чиновники кое-где специально уничтожили каменных баб, дабы ответить в Петербург, что «таковых в подведомственной губернии не имеется». Другие деятели провинциальной администрации прислали ответы пообстоятельней. «В селениях Мариупольского округа..., — доносил Таганрогский губернатор, — находились во многом количестве на могилах или курганах каменные изваяния... во время же проезда по полуденной России в 1818 г. блаженной памяти императора Александра I все мамаи были сняты с курганов и отвезены на почтовую дорогу..., где расставлены вместо дорожных знаков, а когда устроены по большой дороге кирпичные знаки, то мамаи зарыты в землю. При селениях Малом Янисоли и Новой Каракубе тоже находились в большом количестве каменные бабы, но в первом из этих селений в 1779, а в последнем — в 1808 годах все свезены в те селения на фундамент под церкви. В селении Большом Янисоли также имелись на курганах в степи каменные бабы, но при постройке поселянами домов оные свезены, и часть употреблена на фундаменты, а часть отправлена помещиками в свои имения»[236].

Так охранялись памятники в России в первой половине XIX в. Мало улучшений увидим мы и позднее, несмотря на призывы Стемпковского, Кеппена и Фусса. Не только местное чиновничество, но и верховная власть не понимали необходимости организации охраны памятников. Насколько Россия отставала от Запада в деле государственной охраны памятников, показывает хотя бы то, что закон, по которому раскопки становились исключительным правом Археологической комиссии, появился лишь через 52 года после статьи Кеппена — только в 1889 г. До этого в Российском законодательстве не было ни одного постановления, запрещающего грабительские раскопки, если не считать сибирского указа 1727 г., грозившего батогами бугровщикам, отправлявшимся в Киргизскую степь. Это запрещение раскопок курганов было вызвано, однако, отнюдь не заботой об археологических памятниках, а тем, что кочевники часто угоняли лошадей бугровщиков, а то и их самих забирали в плен[237].

И так как самовольные раскопки в России не были запрещены, в течение всего XIX в. курганы и городища повсеместно разрушались кладоискателями или просто любопытствующими. В конце XIX и в начале XX в. предпринимались попытки выработать положение об охране памятников, но эти попытки так и не были доведены до конца. Первое развернутое государственное законоположение об охране исторических памятников появилось только в годы советской власти.

То, что царская Россия отстала от Запада в организации охраны археологических памятников, не случайно. Охрана археологических объектов — это только часть одного большого дела — охраны памятников прошлого вообще, среди которых первое место принадлежит памятникам архитектуры. Охрана памятников архитектурных не отделима от охраны памятников и археологических. До тех пор, пока на Западе господствовало убеждение, что только античная архитектура представляет собой настоящее искусство, а готика и романский стиль — варварские произведения, шокирующие истинно возвышенный вкус, не было и речи об охране памятников во Франции, Германии и Англии. Только после того, как высказывания Гете и в первую очередь увлечение средневековым искусством писателей и художников романтизма (1831 г. — «Собор Парижской Богоматери» Гюго) привлекли внимание общества к памятникам национальной архитектуры средневековья, появились Комитеты охраны памятников, и как археологические, так и архитектурные объекты стали регистрироваться и охраняться.

Совершенно то же наблюдается и в России, только здесь понимание ценности национальной русской архитектуры пришло еще позднее, чем на Западе. Трудно поверить, что замечательные памятники архитектуры и живописи Киевской, Новгородской и Московской Руси, которые знает сейчас каждый культурный человек, в первой половине XIX в. казались всем абсолютно неинтересными.

В 1817 г. Карамзин написал «Записки о Московских достопамятностях». В них рассказывается, когда были построены Кремль и некоторые московские церкви и здания. В «Записках» говорится о Коломенском, но церковь Вознесения, ныне всемирно известная, даже не названа. О храме Василия Блаженного сказано лишь два слова — «готическая церковь». О многих же интереснейших средневековых памятниках Карамзин совершенно спокойно говорит, что они года два-три назад «разобраны за ветхостью»[238].

В 1826 г. издана статья В. И. Григоровича «О состоянии художеств в России». Это одна из самых ранних работ по истории русского искусства — первая ценная сводка о наших художниках XVIII в. Но вот что пишет Григорович о более раннем периоде: «Пусть охотники до старины соглашаются с похвалами, приписываемыми каким-то Рублевым... и прочим живописцам, жившим гораздо прежде царствия Петра: я сим похвалам мало доверяю... Художества водворены в России Петром Великим»[239].

Если такие ошибочные взгляды высказывали историки и искусствоведы, то не удивительно, что даже крупнейшие деятели русской литературы оказались не свободными от тех же заблуждений. «Хотя Новгород и древний город, — пишет Белинский в 1845 г., — но от древнего в нем остался только Кремль, весьма невзрачного вида, с Софийским собором, примечательным своею древностью, но ни огромностью, ни изяществом»[240]. На Пушкина, по-видимому, не произвела особого впечатления архитектура Новгорода, Пскова, Владимира, где он бывал. Во всяком случае, никаких высказываний о ней мы не найдем в его письмах, записях и произведениях, хотя, скажем, в стихах Пушкина трижды мелькает имя весьма заурядного итальянского художника Альбани.

В свете этого неудивительно, что до середины XIX в. проблема охраны русских архитектурных памятников даже не стояла. Подлинным искусством считались только здания в стиле классицизма и ампира, но они были слишком близкими по времени, слишком еще «живыми» постройками, чтобы можно было говорить о них как о памятниках, требующих охраны. Поэтому в начале XIX в. первые попытки сохранить остатки древности были сделаны не в отношении русской архитектуры, а в отношении памятников Крыма. Ценность памятников античной культуры и необходимость их сохранения были для русского общества первой половины XIX в. наиболее бесспорными.

Еще в 1805 г. Александром I было отдано распоряжение «об ограждении от разрушения» памятников древности в Крыму[241], но это распоряжение, сформулированное слишком общо, не дало результатов. Путешествуя по Крыму в 1819 г., драматург и поэт Василий Васильевич Капнист (1758—1823), автор знаменитой «Ябеды», повсеместно увидел разрушение остатков старины и взволнованно написал об этом министру народного просвещения А. Н. Голицыну[242]. Капнист предлагал организовать постоянный надзор за ломкой камня для построек и принять меры к тому, чтобы все случайные находки древностей сдавались правительству. Письма Капниста возымели действие. В 1821 г. академик Г. Кёлер (1765— 1838) и архитектор Паскаль были посланы для осмотра остатков древности в Крыму. Вернувшись, они подали правительству записку, где памятники Крыма делились на две группы. В первую входили те памятники, которые нуждались в реставрации, после чего они имели бы тот же вид, что и до разрушения. Таковы, по мнению Кёлера, укрепления Мангуп-кале, Балаклавы, мечеть в Евпатории и т. д. Ко второй группе отнесены развалины, по которым реставрировать постройки уже невозможно, но которые требуют консервации, после чего они «могут существовать целые веки». Это развалины античных зданий и гробниц около Керчи, Херсонес. Министерство внутренних дел, рассматривавшее заключение Кёлера, вынесло весьма показательное для той поры решение, что охранять надлежит только греческие и генуэзские памятники, а не татарские, турецкие или какие-либо другие. На консервацию греческих древностей Крыма особым указом было выделено 10 000 рублей[243].

Таким образом, распоряжения об охране памятников в России в XVIII в. касались памятников восточной архитектуры (Болгар), в начале XIX в. — античных и средневековых памятников Крыма. С середины XIX в. положение несколько меняется. С одной стороны, в русском обществе усилился интерес к отечественной истории, нашедший отражение в сочинениях славянофилов и близких к ним литераторов. В 1849 г. появляется первая работа о русской иконописи И. П. Сахарова[244]. В 1846—1859 гг. И. М. Снегирев издает альбомы «Русская старина в памятниках церковного и гражданского зодчества»[245]. С другой стороны, правительство пыталось оторвать русскую культуру от западных традиций (античность — ренессанс — барокко — классицизм — ампир) и переориентировать ее на византийский путь развития искусства. Так, 23 марта 1841 г. был опубликован специальный указ, предписывавший архитекторам при постройке церквей придерживаться «вида древнего византийского зодчества»[246].

Как идущий снизу интерес к русской старине, так и тенденция верхов к консервации форм византийского зодчества в современном русском искусстве привели к мысли о необходимости охраны памятников русской архитектуры. Это находит отражение в двух указах 1840-х годов. 12 декабря 1843 г. Синод запретил записывать при реставрации церквей древние фрески[247], а 14 февраля 1848 г. после сообщения о разрушениях кремля в Коломне появился указ «о наблюдении за сохранением памятников древности», касающийся уже Средней России с ее остатками памятников древней Руси[248].

Эти начинания получили, однако, очень слабое развитие в дальнейшем, хотя важность охраны памятников все более и более сознавалась обществом. В 1869 г. на I археологическом съезде обсуждалась проблема сохранения памятников старины в России. В 1870 г. Московское археологическое общество создало комиссию по охране древних памятников. На археологических съездах и в комиссии были подготовлены проекты закона об охране.

В связи с этим в 1876 г. при Министерстве просвещения была организована правительственная комиссия с типично бюрократическим названием «Комиссия для обдумывания предложений о мерах к охране на будущее время существующих памятников».

В проектах съездов, Московского общества и министерской комиссии делались попытки перенести в условия России законодательство об охране памятников, существовавшее к тому времени на Западе. Предполагалось, в частности, учредить центральную комиссию по охране и археологические округа для надзора на местах. Работа «Комиссии для обдумывания» кончилась, однако, ничем. Министр финансов решительно заявил, что денег на создание постоянной комиссии по охране памятников нет и не будет, и принятие закона об охране было «отложено до более благоприятного времени»[249].

После указа 1848 г. только через 40—45 лет последовали новые распоряжения, остававшиеся единственными законами об охране памятников вплоть до самой революции. 11 марта 1889 г. Археологической комиссии (созданной еще в 1859 г.) было дано исключительное право на разрешение и организацию раскопок в России. Комиссии же был поручен надзор за всеми реставрационными работами в церквах[250]. В 1893 г. надзор за памятниками архитектуры и их реставрацией был поручен также и Академии художеств[251].

Значение этих указов было очень ограниченным. Множество архитектурных памятников оставалось в ведении церкви, и в десятках случаев духовенство проводило «реставрацию» зданий, не уведомляя Археологическую комиссию. Древние формы храмов искажались, фрески записывались и соскабливались. Неоднократные повторения Синодом указа, запрещавшего самовольные реставрации, говорят сами за себя. Каждый раз эти повторения вызывались какими-либо новыми фактами вандализма (например, в 1877 г. уничтожением фресок и искажением архитектурных форм едва ли не самого замечательного памятника XII в. — церкви Покрова на Нерли)[252].

Даже реставрации церквей с участием специалистов были далеки от требований науки. Духовенство хотело, чтобы верующие видели в храмах не фрагменты фресок, пусть даже очень древних, а законченные композиции, хотя бы современной ремесленной работы. В этом направлении на специалистов оказывалось давление, и каких-нибудь 65 лет назад, в 1893—1895 гг., при реставрации памятника первостепенного значения — Софии Новгородской — В. В. Суслов шел на уничтожение фрагментов фресок XII в. и замену их мазней иконописной артели подрядчика Сафонова[253]. Таким же образом в 1894 г. лишился фресок XII в. и Спасо-Преображенский собор в Переславле-Залесском.

С памятниками археологии дело обстояло немногим лучше. Закон 11 марта касался только государственных и крестьянских земель. Судьба памятников, находившихся на помещичьих землях, зависела целиком от произвола их владельцев. Курганы и городища не были учтены. Не существовало государственного списка памятников, нигде не было четко сформулировано, какие памятники подлежат охране, что считать памятниками и т. д.

Таким образом, законы 1889 и 1893 гг. ни в коей мере не решали проблему охраны древностей России, как не решали ее и предшествующие распоряжения. Все дореволюционные постановления об охране памятников вызваны какими-то случайными обстоятельствами и характеризуются крайней неопределенностью формулировок. Указ 1822 г. сводился к единовременному выделению средств на реставрацию нескольких архитектурных объектов в Крыму. О дальнейших мерах для охраны древностей Крыма в указе нет и речи. В указе 1848 г., вызванном разрушением кремля в Коломне, сделана попытка дать какие-то общие установки на будущее, но они исключительно расплывчаты: «воспретить разрушение памятников древности и непременно блюсти за их сохранением»[254]. Что считать памятниками древности, какие категории из них имеются в виду, как надо сохранять древности — все это остается неразъясненным. Неудивительно, что тот же самый Коломенский кремль, о котором шла речь в указе 1848 г., спокойнейшим образом продолжали разрушать и после указа. Так, в 1880-х годах, по решению коломенских купцов, Свиблова башня кремля была разобрана на кирпич для постройки лабазов[255].

Теми же недостатками страдают и указы 1889 и 1893 гг. И здесь задача охраны памятников не конкретизирована и не подкреплена созданием системы охраны, не введена и юридическая санкция за разрушение памятников.

Без развернутого законодательства, без правомочного центрального органа охраны и надзора на местах все распоряжения не были действенными. Это постепенно все яснее и яснее сознавалось русскими учеными и всей общественностью.

В начале XX в. вопрос об охране памятников был поставлен в нашей литературе особенно серьезно. К этому периоду русская культура нового времени прошла уже большой исторический путь и достигла вершин и в литературе, и в театре, и в музыке, и в изобразительном искусстве. Естественно, что именно тогда проблема культурного наследия должна была встать во всей ее полноте. В начале XIX в. когда русская культура ощущала себя еще молодой, как бы недавно возникшей, эта проблема, видимо, еще не созрела. С другой стороны, в начале XX в. самые широкие масштабы приняло явление, которое в XIX в. только зарождалось. Старые дворянские гнезда пошли на слом, лопахины скупали имения и вырубали «вишневые сады». Русская дворянская культура XVIII—XIX вв. явно приходила к концу. В этот-то период исчезновения усадеб впервые беспокойство за судьбы культурных ценностей охватило не одних специалистов, но и все культурное общество.

С 1907 г. стал выходить журнал «Старые годы», где заметное место занимал раздел «Летопись вандализма», отмечавший разрушение памятников архитектуры. Многочисленные искусствоведческие публикации в этом журнале впервые ввели в научный оборот ряд замечательных памятников русского искусства. С организованной Дягилевым «выставки исторических портретов», собранных из десятков усадеб (1905), «начинается, — по словам академика И. Э. Грабаря, — новая эра изучения русского и европейского искусства... вместо смутных сведений и непроверенных данных здесь впервые на гигантском материале, собранном со всех концов России, удалось установить новые факты, новые истоки, новые взаимоотношения и взаимовлияния в истории искусства»[256].

В те же годы впервые отмечается интерес к научному собиранию и изучению памятников древнерусской иконописи. Еще в 1902 г. Остроухов удивлялся, зачем В. М. Васнецов собирает иконы. Лет через десять Остроухов сам начал их собирать, и именно его собрание положило начало широкому собирательству икон в Москве и в других городах страны[257]. В годы, когда Васнецовы, Нестеров, Рерих обращались к древнерусскому искусству, как к живительному источнику, когда мотивы древней Руси зазвучали в операх Римского-Корсакова, коренным образом изменилось отношение к памятникам Киевского, Новгородского, Московского искусства. До начала XX в. памятники древнерусского зодчества были известны только узкому кругу специалистов, которые оставили немало полезных описаний, но не смогли показать эстетическую и художественную ценность искусства древней Руси. Заслуга эта принадлежит целиком XX веку и в первую очередь Игорю Эммануиловичу Грабарю (1871—1960). В монументальной «Истории Русского искусства»[258] он с изумительным знанием материала и талантом тонко чувствующего художественного критика сумел передать читателю свою увлеченность нашей древней архитектурой. Интерес к ней, возбужденный работами Грабаря, оказался столь большим, что вслед затем появилась многочисленная популярная литература (например, серия «Культурные сокровища России»).

Влияние новой школы исследователей русского искусства отразилось и на современном архитектурном творчестве. В ряде работ замечательного русского архитектора А. В. Щусева были уловлены те черты древнерусского зодчества, которые составляют неповторимую прелесть Новгородской и Псковской архитектуры (собор в Почаеве, обитель в Овруче, церковь Покрова Марфо-Марьинской общины в Москве на Ордынке). Случилось то, о чем писал в свое время Г. Д. Филимонов: древнерусский стиль возродился не в результате царских указов о постройке «византийских храмов», не в казенных творениях Тона, а в результате глубокого любовного изучения старой русской архитектуры и постижения самого ее духа.

Так к началу XX в. было впервые понято значение русского искусства во всем его объеме, и создалась благоприятная обстановка для организации дела охраны памятников в России. В 1910 г. возникает «Общество защиты и сохранения в России памятников искусства и старины». Проблему охраны памятников обсуждают Всероссийский съезд художников в 1912 г., III Всероссийский съезд зодчих в 1914 г. Но царское правительство и в этой обстановке не приняло должных мер. Под давлением общества при Министерстве внутренних дел в 1904 г. была создана «Комиссия по пересмотру действующих постановлений об охране древних памятников». Предложения эта комиссия выработала только в 1910 г., но ни в 1911 г., ни позднее Государственная Дума так и не приняла закона об охране памятников в России. Непреодолимым препятствием было, как и раньше, право частной собственности. Синод и в 1876 г., и в период работы комиссии 1904 года, заявлял, что древние храмы должны остаться в безраздельном ведении церкви, которая вольна поступать с ними, как найдет нужным. Десятки представителей буржуазии писали, что древности, находящиеся в частных собраниях и на землях владельцев, должны быть изъяты из действия закона[259]. В этих условиях ни о какой настоящей охране речи быть не могло. Только Октябрьская революция, ликвидировав частную собственность, открыла возможности для создания государственного законодательства об охране памятников прошлого.

Таким образом, мы можем констатировать, что в деле охраны археологических памятников Россия отставала от Запада больше, чем в какой-либо области археологии. Долгие годы важность этого дела понималась лишь отдельными просвещенными людьми (Петр I, Капнист, Кеппен). Только к началу XX в. культурное общество полностью осознало значение охраны памятников архитектуры и археологии. Но царское правительство даже в эти годы не смогло и не захотело принять действенных мер.