Из предисловия к антологии «Люди на войне»[67]

Эта книга не научит вас, как надо умирать. Кто-нибудь из воинственных крикунов всегда сумеет тиснуть брошюрку о том, как в конце жизни наилучшим образом справиться с этим маленьким, но неизбежным делом. Быть может, РМ уже опубликовала нечто подобное в иллюстрированном воскресном выпуске. Они могли бы даже издать такую брошюрку приложением к изданию, которое я прочел в ноябре 1941 года под названием «Как мы можем разгромить Японию за шестьдесят дней».

Нет, эта книга не научит вас, как надо умирать. Зато она расскажет вам, как с незапамятных времен сражались и умирали мужчины. Прочитав ее, вы поймете: самое страшное, что может случиться с человеком, уже выпадало на его долю в прошлом.

Из описания крестового похода Людовика IX Святого вы поймете, что ни одно экспедиционное войско не могло оказаться в худших условиях, чем эти крестоносцы. Мы должны лишь сражаться так же хорошо, как стояли и сражались воины при Шилоа[68]. Не надо драться лучше. Лучше, наверное, и нельзя этого сделать. И нет ничего страшнее, нежели артобстрел, перенесенный солдатами на западном фронте в 1916 и 1917 годах. Самые гнусные генералы, которых только можно вырастить за тысячу лет путем специального отбора, все равно не сумеют устроить бойню хуже, чем Пашендаэль или Галлиполи[69]. И все же мы выиграли ту войну, должны выиграть и эту.

Составитель этой антологии сам был участником той войны и получил тогда ранения; сражавшийся ради прекращения войн вообще, он ненавидит войну, а заодно и всех политиков, чья бездарность, легковерие, жадность, эгоизм и амбиции привели к этой войне и сделали ее неизбежной. Но раз уж мы втянуты в войну, нам остается только одно. Надо победить.

Эта война была развязана потому, что демократические государства шаг за шагом предавали те немногие страны, которые боролись или готовы были бороться ради предотвращения войны. Невзирая на это, нам остается только одно. Мы должны победить. Любой ценой и как можно быстрее. Мы должны победить, не забывая ни на минуту, ради чего мы сражаемся, чтобы, воюя против фашизма, не скатиться к приятию его идей и идеалов.

Немало лет многие американцы расхваливали Муссолини за то, что он заставил итальянские поезда ходить по расписанию. Им ни разу не пришло в голову, что регулярное железнодорожное сообщение в Америке удалось наладить без фашизма.

Германия учла уроки предыдущей войны. Немецкое командование начисто отвергло саму военную доктрину той эпохи, когда и они и их противники четыре года топтались на месте, покуда части Людендорфа[70] не прорвали фронт британской пятом армии в марте 1918 года. Для этой войны немцы заставили все поезда ходить по расписанию. Они завели своего рода новые поезда и правят ими с жестким и холодным профессиональным блеском, присущим новой германской армии, которая усвоила уроки прошлой войны и использовала Испанию и Польшу как свои полигоны.

Но все то, чего они достигли и что опробовали, пригодится и нам. А мы не похожи на французов, которые вовсе отказывались учиться из-за иллюзии, будто они выиграли прошлую войну, меж тем как на самом деле они были в моральном отношении разбиты весной 1917 года и не сумели оправиться от этого поражения. Правда о бунтах во французской армии после провала наступления при Шмен-де-Дам ранней весной 1917 года так и не прозвучала.

В Испании я провел немало времени вместе с французскими наблюдателями; немцы отрабатывали там свое наземное оружие, самолеты и тактические установки. Во время испанской войны оказалось, что французские, итальянские, русские и немецкие танки не выдерживали огня противотанковых 45-мм орудий или пушек большого калибра. А огонь 37-мм орудий выдерживала броня любого танка, кроме легких итальянских и безнадежно устаревших французских танкеток Рено. Тогда стало ясно, что накануне приближающейся войны с Германией полагаться на 37-мм противотанковое орудие так же глупо, как стрелять из дробовика 410-го калибра по гусям. Тем не менее отчеты французских наблюдателей не возымели ни малейшего результата, и, когда разразилась война, французские 37-мм орудия палили по немецким большим и средним танкам с таким же успехом, как если бы мальчишки стреляли горохом.

В Испании немцы разобрались в недостатках своих танков. Когда же Чемберлен и Даладье преподнесли им на блюдечке Чехословакию[71], где заводы Шкода тогда производили лучшие танки в мире, немцы не стали тратить время на перестройку собственной промышленности, а наладили вместо этого массовое производство танков в Чехословакии. Все, чего Германии не хватало или в чем она страшно нуждалась, чтоб успешно воевать, отдали ей Даладье и Чемберлен, когда они добились «Мира для Нашей Эпохи», предоставив немцам внушительную промышленную базу Чехословакии.

Сейчас последний урок в ведении противотанковой войны должны были получить британцы в Ливии. Мы, конечно, учли эти уроки, в то время как англичане предпочитают их игнорировать. Мы обязаны нынче усвоить, что бомбардировщики и танки действуют согласованно, как боевая команда, и замораживать развитие калибров и систем противотанкового оружия столь же неразумно, как останавливаться в развитии скоростей, взлетных возможностей и огневой мощи у истребителей. Следует производить противотанковые орудия, увеличивая их калибры и скорости в прямой зависимости от изменения брони, огневой мощи и скорости бронированных машин, которым эти орудия противостоят.

Вот самый простой урок из тех, что преподали нам немцы. И мы можем изучить эти уроки, не будучи фашистами, если только сумеем непредвзято относиться к делу. Нам нужен лишь здравый смысл — качество, недостаток которого очень остро ощущается среди генералов, но когда-то наша Гражданская война породила великих мастеров здравого смысла. Мы можем, и не становясь фашистами, разбить немцев. Мы способны вести тотальную войну, не превращаясь в тоталитарное государство, если только не станем упорствовать в своих ошибках и замалчивать их — ошибках в военной, военно-морской и политической областях. И если будем учиться у победителей, а не копировать методы побежденных, из-за которых они так давно проигрывают.

Книга эта сможет помочь нам победить в этой войне, представив сведения о прошлых войнах.

Когда мальчишкой идешь воевать, тобой владеет великое заблуждение, будто ты бессмертен. Погибнуть могут другие, но не ты. Это может случиться с остальными, но не с тобой. А потом, когда тебя впервые тяжело ранят, ты теряешь эту иллюзию и осознаешь, что это может случиться и с тобой. После тяжелого ранения, полученного за две недели до того, как мне исполнилось девятнадцать лет, мне пришлось очень туго, пока я не сообразил, что со мной не может случиться ничего такого, чего бы не пережили уже люди прежде. Все, что приходилось делать мне, уже совершили другие. Если сумели они, сумею и я, так что лучше об этом не беспокоиться.

В свои девятнадцать лет я был изрядным невеждой и читал мало, но мне не забыть ощущения внезапного счастья — как будто мне достался навсегда спасительный талисман, — когда в госпитале молодой английский офицер записал мне на память такие строки: «Честное слово, мне все нипочем: человек умирает однажды Мы все в руках бога… И пусть все идет так, как идет. Тот, кому суждено умереть сегодня, застрахован от смерти завтра».

Весьма вероятно, это лучше всей антологии, и с одной только этой истиной человек может неплохо прожить. А я тогда отдал бы любые сокровища за книгу вроде такой антологии, которая показала бы мне, как иные люди со сходной судьбой прошли через все и как они с этим справились…

За полных четыре года, что тянулась прошлая война, о ней не появилось ни одной хорошей книги. Настоящая литература о войне дошла до нас только в стихах. Первое тому объяснение, что поэтов арестовывают не столь поспешно, как прозаиков, пишущих критически, ибо если они — хорошие прозаики, то гневный смысл их книг чересчур ясен. Прошлая война, с 1915 года по 1918-й, была величайшей, безжалостнейшей и бездарнейшей бойней в истории. И если кто-то скажет о ней иначе, он просто лгун. Писатели занимались тогда либо пропагандой, либо молчали, либо шли воевать. Из тех, кто попал на фронт, многие погибли, и нам уже не узнать, какие замечательные писатели могли из них получиться после войны.

Только в дни мира стали выходить хорошие и правдивые книги о войне. Почти все они созданы писателями, которые до того ничего не успели написать или опубликовать. Авторы, создавшие себе имя в предвоенную пору, едва ли не все продали свое перо пропаганде, а по окончании военных действий почти никто из них не сумел стать честным вновь. Потихоньку и репутации их потускнели, потому что писатель — по честности и неподкупности — не смеет уступать служителям Бога. Он либо честен, либо — нет; как девушка — либо невинна, либо нет. Написавши однажды бесчестную книгу, писателю уже не стать самим собой.

Работа писателя — говорить правду. Его верность правде должна быть такой беззаветной, что вымышленное им на основе опыта событие отольется в описание, куда более правдивое, нежели фактический отчет о чем-либо подобном. Факты могут быть освещены неверно, а настоящий писатель использует время и талант, чтобы достичь в произведении совершенной истинности. Если во время войны условия таковы, что писатель не в состоянии печатать правду из опасения повредить собственной стране, ему следует писать, но не печататься. Если ему не на что жить, пусть зарабатывает чем-то еще, помимо литературы. Но если он хоть раз — по каким угодно патриотическим причинам — напишет что-то, внутренне сознавая свою лживость, тогда ему конец. После войны люди не захотят его читать, поскольку он, чей долг говорить правду, солгал им. Да и внутреннего равновесия ему не восстановить, потому что он нарушил высочайшее свое обязательство.

Бывает, потеря доброго имени не ощущается при жизни писателя оттого, что такие же, как он, продавшиеся во время войны критики создают ему (а заодно и себе) рекламу, пока это в их силах. Но когда такой писатель умирает или на сцену выходит следующее поколение критиков, вся его слава летит к черту…

Единственная толковая книга о прошлой войне — «Огонь» — принадлежит Анри Барбюсу. Он первый показал нам, мальчишкам, отправившимся на фронт после школы или колледжа, что можно — и не только в стихах — выразить свой протест против гигантской бессмысленной бойни и позорного недомыслия генералов, которое характеризовало все боевые действия войск Антанты между 1915 и 1918 годами. Книга Барбюса была протестом, и в ней отчетливо видна позиция автора. Позиция его заключалась в том, что он ненавидел войну. Но если перечитать эту книгу, стараясь уловить в ней нечто вечное, увидеть в ней некий образец, «Огонь» не выдерживает испытания.

Самое главное в книге Барбюса — мужество ее автора, проявленное в то время, когда она была написана. Однако после него многие писали еще лучше и правдивей. Писатели научились говорить правду без воплей. Конечно, вопли необходимы в свое время: они привлекают внимание людей, но спустя несколько лет в литературе воспринимаются плохо.

Мне хотелось включить в антологию отрывок из «Трех солдат» Джона Дос Пассоса: написанная под влиянием Барбюса, эта книга была первой попыткой в американской литературе создать реалистическую картину войны. Но несмотря на большие достоинства этой первооткрывательской книги, при перечитывании она проигрывает.

Откройте ее заново и вы поймете, что я имею в виду. Диалоги кажутся фальшивыми, а описания боев — крайне неубедительными. Есть много книг вроде этой; они звучат так же захватывающе, как хорошая новая пьеса, в момент публикации, а через несколько лет они так же мертвы, как декорации от той пьесы, попавшиеся вам на театральном складе.

Всегда трудно понять, почему определенного рода литература устаревает и становится хуже. Мне кажется, это объясняется наравне с иными причинами еще и тем, что авторы неуместно используют сленг. От века в языке есть разряд слов непечатных, но необходимых. И именно ими на протяжении столетий изъясняются люди, оказавшись в трудном положении. Но если заменить эти вечные слова сленгом, а сленг умирает в языке по крайней мере каждые три года, то это портит написанное и произведение гибнет вместе со смертью очередного жаргона…

О нашей Гражданской войне ничего стоящего не было написано, если не считать забытую вещь Де Фореста[72] «Мисс Равенель уходит к северянам», до тех пор, пока Стивен Крейн не выпустил «Алый знак мужества». В нашей антологии мы даем эту книгу полностью и без сокращений. Крейн написал ее прежде, чем увидел какую бы то ни было войну. Но он прочел все воспоминания современников тех событий, прослушал множество историй от старых солдат (а они тогда были не так уж и стары), но главное — он внимательно изучил великолепные фотографии Мэтью Брэйди[73]. Создавая на основе этих материалов свою книгу, он описал представление взрослых мальчишек о войне, которое ближе к истинной войне, чем все, что пришлось увидеть позднее на полях сражений самому автору «Алого знака мужества». Это одна из лучших книг в нашей литературе, и я включил ее целиком, потому что по цельности книга Крейна не уступает великим поэмам.

Если вам хочется понять, насколько совершенна та или иная проза, попробуйте сократить ее, чтобы включить в какую-либо антологию. Я не имею в виду, хороша книга или нет. Лучше Толстого о войне все равно никто не писал, но его произведение столь велико и всеохватывающе, что любое число страниц о битвах можно вырезать из целого: они все равно сохранят достоверность и литературные достоинства, а вы даже не почувствуете себя при этом преступником. И на самом деле, «Война и мир» только выиграла бы, если б ее сократили; Конечно, не за счет основного действия, а за счет тех фрагментов, где Толстой подгоняет истину под свои выводы. А вот крейновская книга вовсе не поддается сокращению. Я уверен, что автор сам выкинул из нее все, что было можно, добившись совершенства, какое встречаешь лишь в стихах…

В прошлом году издатели нового перевода «Войны и мира» предложили мне написать предисловие к нему с тем, чтобы показать сходство между двумя вторжениями в Россию — наполеоновским и гитлеровским. Я обнаружил столько несоответствий в точке зрения, согласно которой эти вторжения следует сравнивать и что результаты их одинаковы, что от предисловия отказался. Я люблю «Войну и мир», люблю за изумительные, проникновенные и правдивые описания войны и людей, но я никогда не преклонялся перед философией великого графа. И мне жаль, что возле него не нашлось никого, кто, пользуясь его доверием и с его разрешения, устранил бы самые неудачные и тяжелые примеры его философских размышлений, оставив ему только путь подлинного художника. Толстой мог придумывать по глубине проникновения и правдивости несравненные вещи. Но его громоздкая мессианская философия была ничуть не лучше, чем откровения любого евангелистского профессора истории, и у Толстого я научился не доверять своей собственной философии и старался писать так достоверно, прямо, объективно и скромно, насколько это в моих силах.

Рассказ об арьергардном бое Багратиона в «Войне и мире» — самое тонкое и проникновенное описание сражений, которое мне когда-либо приходилось читать; и поскольку все там изображено в малом масштабе, картина становится особенно ясной и дает полное представление о том, что такое бой; лучше Толстого никто не сумел этого сделать. Я предпочитаю этот фрагмент грандиозному описанию Бородинской битвы. Из «Войны и мира» мы еще включили в антологию замечательный рассказ о первом бое и гибели юного Пети Ростова… В этом рассказе ощущаешь все счастье, свежесть и благородство первого столкновения мальчика с ремеслом войны, и описано это столь же достоверно, как и в «Алом знаке мужества», хотя между героями мало общего — разве только их молодость, да еще то, что они впервые сталкиваются с вещами, которые не знает никто, кроме самих солдат…

Лучший рассказ о том, как ведут себя люди в моменты всемирных потрясений, принадлежит Стендалю: портрет юного Фабрицио при Ватерлоо. Рассказ куда больше похож на настоящую войну и куда меньше на ту чепуху, которая о войне пишется. Однажды прочитав стендалевское описание, вы словно сами побываете при Ватерлоо, и никто уже не в силах отнять у вас этот опыт. Вам нужно прочесть описание того же сражения у Виктора Гюго — точная, величественная, четкая картина всей трагедии, и тогда вы поймете, что вы уже, собственно, повидали все вместе с Фабрицио и на самом деле уже видели поле при Ватерлоо, поняли вы это или нет. Стендаль показал нам малую часть войны так близко и с такой ясностью, с какой это не удавалось раньше никому. У него дано классическое описание побежденной армии, и рядом с этим все нагромождение деталей в «Разгроме» Золя представляется мертвым и неубедительным, как гравюра на стали. Стендаль служил в наполеоновской армии и повидал несколько величайших битв в истории. Однако о войне он написал только один длинный эпизод в «Пармской обители», который мы целиком включили в антологию.

Именно при Ватерлоо, когда генералу Камбронну[74] предложили сдаться, он — как принято считать — ответил: «Старая гвардия умирает, но не сдается!» На самом же деле Камбронн ответил: «Merde!», и французы по сей день, если не желают произносить это слово, поминают «словечко Камбронна». И у нас тоже есть слово для определения дерьма. Все различие между героическим и реалистическим описаниями войны отражено в различии между двумя этими выражениями. Но сущность того, что человек говорит на настоящей войне, вы найдете у Стендаля.

…Пока идет война, цензура может скрыть заблуждения, грубые ошибки и акты почти преступных решений и халатности руководства. Такое случается во всех войнах. Но по окончании войны за все это придется расплачиваться. Народ сражается, и в конце концов люди узнают, что случилось на самом деле. Несмотря на любую цензуру, народ в конце концов всегда узнает правду, потому что много народу было на войне.

Легче легкого одурачить людей в начале войны и руководить ею келейно. Только потом начинают привозить раненых, и тогда распространяются подлинные сведения. Наконец, когда мы выиграем войну, участники боев возвратятся домой. Миллионы вернувшихся будут знать, как все обстояло на самом деле. Правительство, которое желает сохранить доверие народа после войны или на последних ее этапах, должно доверять народу и сообщать ему все, что допустимо — плохие вести и хорошие, — без риска помочь врагу. Скрывая ошибки, чтобы прикрыть людей, совершивших эти ошибки, правительство добьется того, что потеряет доверие народа, а это, вероятно, одна из самых больших опасностей для нации.

Я уверен, что по ходу войны наше правительство поймет необходимость говорить людям правду, всю правду и ничего, кроме правды, — всегда, когда это не помогает врагу, потому что близится такое время в этой войне, когда правительству будет необходимо полное и совершенное доверие всех граждан, если наша страна собирается выстоять.

Загрузка...