Глава 10. Соседка

– Что ж, этот маленький эксперимент окончен, – сказала мама. – Ты попробовал, но безуспешно. Так что давай просто идти дальше. – На ней был рабочий наряд: поблеклая бирюзовая юбка, льняная головная повязка и одна из спортивных футболок, которые отец купил ей в надежде приобщить к гольфу. – Начнем с кухни, – сказала мама. – Так лучше, не правда ли?

Я снова переезжал. На этот раз из-за соседей.

– Нет-нет, – уверяла мама. – Они здесь не при чем. Будем честными.

Она любила находить источник моих проблем, которым чаще оказывался я сам. Например, когда я отравился едой в ресторане, шеф-повар был не виноват.

– Ты сам хотел поесть чего-нибудь восточного. Ты сам заказал лмэйн.

– Ломэйн. Это два слова.

– Ты смотри, он заговорил по-китайски! Скажи-ка, Чарли Чан, как назвать шесть часов непрерывной рвоты и поноса?

Она имела в виду, что я слишком экономлю. Дешевый китайский ресторан, квартира за семьдесят пять долларов в месяц: «Сведи к минимуму траты, и они всегда вернутся, чтобы укусить тебя за задницу». Это была одна из ее поговорок. Но если у тебя не было денег, то как можно было не экономить?

– А кто тебе виноват, что у тебя нет денег? Это же не я воротила нос от постоянной работы. И это не я трачу все свои деньги на блошином рынке.

– Я это понимаю.

– Хорошо, что понимаешь, – сказала она, и мы стали заворачивать хрупкие вещи.


Как я считал, проблема возникла из-за соседского ребенка – третьеклассницы, которая, по словам моей мамы, с самого начала являлась проблемой. «Сложи все воедино, – сказала мама, когда я впервые позвонил ей и рассказал об этом. – Отступи шаг назад. Подумай». Но о чем думать? Она была девятилетней девочкой.

– Вот такие-то и хуже всего, – сказала мама. – Как ее зовут? Бренди? Дешевка, не правда ли?

– Извини, – сказал я, – но по-моему я говорю с женщиной, которая назвала свою дочь Тиффани.

У меня были связаны руки! – закричала она. – Чертовы греки приперли меня к стенке, и ты это знаешь.

– Как скажешь…

– Так насчет этой девочки, – продолжила мама, и я знал, о чем она спросит, еще до того, как она это сделала. – Кем работает ее отец?

Я сказал ей, что отца нет, по крайней мере, мне о нем ничего не было известно, а потом я подождал, пока она закурит новую сигарету. «Итак, посмотрим, – сказала она. – Девятилетняя девочка, названная в честь алкогольного напитка. Одинокая мать в квартале, куда полиция даже не заглядывает. Какие у тебя еще есть новости?» Она говорила так, будто я слепил этих людей из глины, будто я был виноват, что девочке девять лет, а ее мать не смогла удержать мужа.

– Я не думаю, что эта женщина где-то работает. Я права?

– Она барменша.

– О, это чудесно, – воскликнула мама. – Продолжай.

Женщина работала по ночам и оставляла дочку одну с четырех часов дня до двух-трех утра. Обе были блондинками с невидимыми бровями и ресницами. Мать подкрашивала их карандашом, а у дочери, казалось, их и не было. Ее лицо напоминало погоду в местах, где времена года неразличимы. Круги под ее глазами часто становились фиолетовыми. Она могла появиться с опухшей губой или царапиной на шее, но ее черты лица ничего не выдавали.

Такую девочку нельзя было не пожалеть. Ни отца, ни бровей, и такая мать. У нас была общая стена, и каждую ночь я слышал, как женщина приползала домой с работы. Чаще всего она была не одна, но, независимо от того, была ли она одна или с кем-то, она всегда находила повод согнать дочку с кровати. Бренди оставила пончик на телевизоре, или Бренди забыла спустить воду в ванной. Это, конечно, важные вещи, но лучше им учить на собственном примере. Я никогда не входил в их квартиру, но и то, что я видел через двери, было довольно мрачным – не просто грязно или беспорядочно, а безнадежно, словом, логово удрученного человека.

Учитывая ее домашние обстоятельства, Бренди – и в этом нет ничего удивительного – прицепилась ко мне. Нормальная мать могла бы поинтересоваться, что происходит – ее девятилетняя дочь проводит время с двадцатишестилетним мужчиной, – но этой, казалось, было все равно. Я просто был для нее чем-то бесплатным: бесплатная сиделка, бесплатная сигаретная фабрика, бесплатное все. Иногда я слышал из-за стенки: «Эй, сходи попроси у своего друга рулон туалетной бумаги». «Сходи попроси своего друга сделать тебе бутерброд». Если она ожидала кого-то в гости и хотела остаться одна, то выгоняла девочку за дверь. «Почему бы тебе не сходить к соседу и не посмотреть, чем занимается твой маленький дружок? «

До того как я въехал, она отправляла Бренди к соседям снизу, но, вероятно, их отношения испортились. Рядом с тележками из магазина, прикованными к их крыльцу, стоял покупной знак «НЕ ВХОДИТЬ», на котором от руки было дописано: «Это касается тебя, Бренди!!!»

На втором этаже тоже было крыльцо, одна дверь с него вела в комнату Бренди, а вторая – в мою. Теоретически оно принадлежало обоим соседям, но было полностью завалено соседским хламом, поэтому я редко им пользовался.

«Никак не дождусь, когда ты выйдешь из своей трущобной стадии», – сказала моя мама, впервые увидев здание. Она говорила так, будто росла в роскоши, но на самом деле ее родной дом был гораздо хуже. Костюмы, которые она носила, аккуратные мосты, поддерживающие зубы на месте, – все было нововведением. «Ты живешь в плохих районах, чтобы чувствовать себя выше остальных, – говорила она, делая вступление, к ссоре. – Главное – двигаться вверх. Даже тротуары подойдут для подъема, но какой смысл в движении вниз? «

Как относительно новый человек в среднем классе, она беспокоилась о том, чтобы ее дети не скатились обратно в мир социальной помощи и больных зубов. Предметы роскоши еще не были у нас в крови, по крайней мере, так ей казалось. Моя дешевая одежда сводила ее с ума, как и бэушный матрац, который без пружин лежал на моем твердом деревянном полу. «Она не ироничная, – говорила она. – Она не народная. Она мерзкая».


Спальни были хороши для людей типа моих родителей, но я как человек искусства предпочитал жесткие условия. Бедность придавала моим потугам необходимую видимость подлинности, и я представлял, как я верну этот долг, возвышая жизнь окружающих, но не всех сразу, а по очереди, как в старину. Это, как мне казалось, было наименьшим из того, что я мог.

Я сказал маме, что разрешил Бренди бывать у меня в квартире, и она глубоко вздохнула на другом конце телефонного провода: «Могу поспорить, ты провел ей экскурсию, да? Мистер Показуха. Мистер Важный Индюк». Из-за этого мы сильно поссорились. Я не общался с ней два дня. Потом зазвонил телефон. «Дядя, – сказала она, – ты даже не представляешь, во что ты себя втягиваешь».

Забытая девочка приходит под дверь, и что я должен делать, прогнать ее?

– Точно, – сказала мама. – Выкинуть ее к чертям собачим.

Но я не мог. То, что моя мама назвала хвастовством, для меня было обычным «покажи да расскажи». «Это моя стереосистема, – объяснял я Бренди. – Это электрическая сковородка, которую мне подарили на прошлое Рождество, а вот эту штучку я нашел в Греции прошлым летом». Я думал, что показываю ей вещи, которые есть у любого человека и которые этот человек ценит, но она слышала только притяжательные местоимения. «Это моя почетная ленточка», что означало «она принадлежит мне, она не твоя». Каждый раз я давал ей какую-нибудь вещицу, убежденный в том, что она будет хранить ее вечно. Открытка с Акрополем, конверты с налепленными марками, пачки салфеток с эмблемой авиалиний «Олимпик». «Честно? – спрашивала она. – Это мне?»

Ее единственной особенной вещью была тридцатисантиметровая кукла в пластмассовом футляре. Это была десятицентовая версия одной из «Кукол из разных стран», в данном случае из Испании. На ней было свекольно-красное платье, а к голове прицеплена нелепая мантилья. На заднем плане, на картоне, было изображено место, в котором она жила: обсаженная деревьями улица, вьющаяся по холму и ведущая к пыльной арене для корриды. Куклу девочке подарила сорокалетняя бабушка, которая жила в трейлере рядом с военной базой.

– Что это такое? – спросила моя мама. – Шутка? Да что же это за люди?

– Эти люди, – сказал я, – мои соседи, и я бы предпочел, чтобы ты над ними не смеялась. Это не надо ни бабушке, ни мне, и я уверен, что и девятилетней девочке это тоже не надо.

Я не сказал ей, что бабушку кличут Шельмой, а на снимке, который мне показала Бренди, на ней были подрезанные шорты и браслет на лодыжке.

«Мы с ней больше не разговариваем, – сказала Бренди, когда я отдавал ей фотографию. – Она ушла из нашей жизни, и мы этому рады». Ее голос звучал монотонно и механически, и у меня сложилось впечатление, что эти слова девочке внушила мать. Бренди говорила похожим тоном, когда представляла свою куклу: «Она не для игры. Она для показа».

Тот, кто установил это правило, очевидно, подкрепил его угрозой. Бренди водила пальцем по футляру, искушая себя, но я ни разу не видел, чтобы она поднимала крышку, – словно боялась, что кукла взорвется, если ее переместить из природной среды обитания. Ее миром был футляр – странный мир.

«Видишь, – сказала как-то Бренди, – она идет домой, чтобы приготовить этих мидий».

Она говорила о кастаньетах, свисающих с запястий куклы. Это была смешная мысль, даже детская, и мне, вероятно, следовало пропустить ее мимо ушей, а не разыгрывать из себя всезнайку. «Если бы она была американской куклой, это могли бы быть мидии, – пояснил я. – Но ведь она из Испании, а эти штучки называются кастаньеты». Я написал это слово на листочке.

– Кастаньеты – пишется вот так.

– Она не из Испании, она из Форта Брэгг.

– Ну, возможно ее там купили, – сказал я. – Но она сделана под испанку.

– И что это значит? – Из-за отсутствия бровей нельзя было понять выражение ее лица, но мне показалось, что она на меня злится.

– А это не должно ничего значить, – сказал я. – Просто так и есть.

– Ты врешь. Такого места нету.

– Конечно, есть, – сказал я. – Рядом с Францией.

– Ага, по-любому. Это че, магазин?

Я не мог поверить, что веду такой разговор. Как можно было не знать, что Испания – это страна? Даже в девять лет можно услышать об этом по телевизору.

– Эх, Бренди, – сказал я. – Надо найти тебе карту.


У нас сложился жесткий распорядок. Я подрабатывал на стройке и возвращался домой ровно в 17:30. Через пять минут Бренди стучала в мою дверь и стояла там, моргая, пока я не впускал ее. В то время я увлекался выпиливанием из дерева, делая фигурки, чьи головы напоминали различные инструменты, которыми я пользовался в течение дня: молоток, топор, металлическую щетку. Перед началом работы я выкладывал на стол немного бумаги и цветные карандаши. «Рисуй свою куклу, – говорил я. – Изобрази арену для корриды в ее крохотном окружении. Самовыразись!» Я подбивал Бренди на расширение ее мировоззрения, но она обычно бросала все занятия через пару минут под предлогом, что это чересчур трудно.

Большую часть времени она наблюдала, переводя взгляд с моего ножа на испанскую куклу, которая лежала перед ней на столе. Она рассказывала о том, какие плохие у нее учителя, а потом спрашивала, что бы я делал, будь у меня миллион долларов. Если бы у меня был миллион долларов в тот период моей жизни, я, наверное, потратил бы все до копейки на наркоту, но я в этом не признался, так как хотел показать хороший пример.

– Надо подумать, – говорил я. – Если бы у меня было столько денег, я бы, скорее всего, их отдал.

– Ага, стопудово. Ты что, просто раздавал бы их людям на улице?

– Нет, я бы создал фонд и постарался изменить жизни людей. – Над этим хихикала даже кукла.

Когда я спросил, что бы она сделала с миллионом, Бренди стала описывать автомобили, платья и огромные браслеты с бриллиантами.

– А как же остальные? Разве ты не хочешь сделать их счастливыми?

– Нет. Я хочу, чтобы они завидовали.

– Ты шутишь, – говорил я.

– Спорим?

– Ах, Бренди. – Я наливал ей стакан горячего молока с шоколадом, и она корпела над своим списком до 18:55, когда дружественный период официально заканчивался. Если работа продвигалась медленно и не было необходимости подметать, я разрешал ей побыть у меня пару лишних минут, но больше – никогда.

– Почему я должна уходить именно сейчас? – спросила она меня как-то вечером. – Ты идешь на работу или куда-то еще?

– Ну, нет, не совсем.

– Тогда зачем торопиться?

Мне не следовало ей говорить. Быть импульсивным типом хорошо, потому что вы всегда приходите вовремя на работу. Однако это и плохо, потому что вы все делаете вовремя. Выпиваете ли вы чашку кофе, принимаете ли ванну, идете ли в прачечную – нет никакой загадки в ваших приходах и уходах, нет места для спонтанности. В тот период своей жизни я каждый вечер посещал ИХОП, выезжая из дому на велосипеде ровно в семь и возвращаясь ровно в девять. Я там никогда не ел, а просто пил кофе, глядя в одном и том же направлении, сидя в одной и той же кабинке, читая библиотечные книги ровно час. После этого я ехал в продуктовый магазин. Даже если мне ничего не надо было покупать, я все равно ехал, так как на это было отведено время. Если очереди были небольшими, я колесил домой длинной дорогой или объезжал квартал несколько раз. Я не мог вернуться домой раньше – эти десять или пятнадцать минут не были предназначены для пребывания в квартире.

– Что случится, если ты опоздаешь на десять минут? – спросила Бренди. Моя мама часто спрашивала то же самое (все спрашивали): – Ты думаешь, мир рухнет, если ты переступишь порог в-9:04?

Они говорили это в шутку, но ответ был «да». Именно так я и думал. Мир бы рухнул. В те вечера, когда другой посетитель занимал мою обычную кабинку в ИХОПе, я был подавлен. «Вам помочь?» – спрашивала официантка, а я обнаруживал, что не могу вымолвить ни слова.

Бренди составляла часть моего расписания около месяца с небольшим, когда я стал замечать, что не могу найти некоторых вещей – ластиков и крошечных книжечек с рецептами, которые я приобрел в Греции. Порывшись в своих ящичках и стеллажах, я обнаружил отсутствие других вещей: коробочки с канцелярскими кнопками, брелока в форме ореха.

– Я понимаю, к чему ты ведешь, – сказала моя мама. – Маленькая зараза открыла твою дверь на крыльцо и лазила по твоим вещам, пока ты был блинном заведении. Так все было, правда?

Я не мог стерпеть, что она так быстро догадалась.

Когда я задал Бренди прямой вопрос, она сразу раскололась. Это выглядело так, будто она до смерти хотела сознаться, даже репетировала. Невыразительное извинение, мольба о пощаде. Она обняла меня за талию, и когда она наконец отлипла, я потрогал подол своей рубахи, ожидая, что он будет мокрым от слез. Ничего подобного – он был сухим. Я не знаю, почему я сделал то, что сделал, или, скорее, думаю, что знаю. Это было частью моего смехотворного плана явить собою хороший пример.

– Ты знаешь, что мы должны сейчас сделать, не правда ли? – Я говорил твердо до тех пор, пока не осознал последствия, и тут я сплоховал. – Мы должны пойти… и рассказать твоей маме о том, что ты только что сделала!

Какая-то часть меня надеялась, что Бренди попытается меня отговорить, но вместо этого она просто пожала плечами.

– Ну естественно, – отреагировала моя мама. – Я хочу сказать, ты с тем же успехом мог донести о ней кошке. Чего ты ожидал от этой матери? Что она вышьет для дочери коврик с Десятью заповедями? Очнись, болван, эта женщина шлюха.

Конечно, она была права. Мать Бренди выслушала меня со сложенными на груди руками, и это был хороший знак, пока я не понял, что ее гнев был направлен на меня, а не на дочь. В дальнем углу комнаты длинноволосый мужчина чистил ногти ножницами. Он глянул в мою сторону, а потом снова переключился на телевизор.

– Большое дело, взяла ластик, – сказала мама Бренди. – Что вы от меня хотите? Чтобы я вызвала службу спасения? – У нее это звучало невероятно пренебрежительно.

– Я просто решил, что вам следует знать о происшедшем, – сказал я.

– О'кей, я знаю.

Я вернулся к себе и прижал ухо к стене спальни.

– Кто это был? – спросил мужик.

– Да так, один придурок, – ответила мама Бренди.

После этого страсти улеглись. Я мог простить Бренди взламывание моей двери, но не мог простить ее мать. Датак, один придурок. Я хотел пойти в заведение, где она работает, и сжечь его дотла. Пересказывая эту историю, я поймал себя на использовании фраз, услышанных по радио. «Дети хотят ограничений, – сказал я. – Они нуждаются в них». Как по мне, это звучало тривиально, но все вроде бы соглашались – особенно моя мама, которая предположила, что в данном случае делу помог бы карцер. Она еще не спихивала всю вину на меня, так что было еще приятно рассказывать ей всякую всячину, греясь в благотворном ореоле ее возмущения.

В следующий раз, когда Бренди постучала ко мне, я притворился, что меня нет дома – уловка, которая не сработала. Она позвала меня, сообразила, что происходит, и затем пошла домой смотреть телек. Я не планировал злиться вечно. Пару недель лечения тишиной, а потом, думал я, мы начнем там, где закончили. Иногда я случайно проходил мимо нее во дворе: она стояла с таким видом, будто ждала кого-то, кто бы ее забрал. Я говорил: «Привет, как делишки?», а она дарила мне сдавленную маленькую улыбку, похожую на ту, какую изображаешь, когда кто-то, кого ты терпеть не можешь, ходит с пятнами от шоколада сзади на штанах.


Во времена процветания нашего района здание, в котором мы жили, было домом для одной семьи, и мне иногда нравилось воображать такую жизнь: роскошные комнаты с люстрами, не знающее остановок хозяйство, ведомое служанками и лакеями. Как-то вечером я выносил мусор и наткнулся на бывшую каморку для угля, мрачное узкое помещение, теперь забитое досками и заплесневелыми картонными коробками. Там валялись перегоревшие предохранители и мотки электропроводов, а за ними – куча вещей, которые я узнал: вещи, исчезновения которых я не заметил – фотографии, например, и снимки моих неудачных творений. Влага подпортила рамки, и когда я вылез из коморки и посмотрел сквозь них на солнце, я заметил, что пленка поцарапана, и не случайно, а специально, булавкой или бритвой. «Ты гавнюк, – прочитал я на одной из них. – Отсасать не хочиш?» Проблемы с грамматикой были повсюду, а почерк, мелкий и злой, творил умопомрачительные надписи, какие изрыгают из себя пациенты желтого дома, не знающие, когда остановиться. Это был именно тот эффект, к которому я стремился в слабой имитации народного искусства, поэтому я не только чувствовал себя ущемленным, но еще и завидовал. Ведь эта девчонка дала мне сто очков вперед.

Там были целые страницы слайдов, и все с отвратительными надписями. Фотографии были тоже испоганены. Вот я младенцем, с выцарапанным на лбу словом гамняный. Вот моя мама сразу после свадьбы с вырезанными глазами собирает крабов. В куче также лежали все маленькие подарки, принятые с притворной благодарностью, конверты и открытки, даже салфетки, покореженные и изувеченные.

Я все собрал и пошел прямо к матери Бренди. Было два часа дня, а она вышла в короткой ночной рубашке, похожей на те, которые носят для занятий карате. Для нее было утро, и она стояла и пила колу из высокого стеклянного бокала.

– Твою мать, – сказала она. – Кажется, мы об этом уже говорили?

– Ну, на самом деле, нет. – Мой голос был выше обычного и срывался. – На самом деле, мы еще об этом не говорили.

Я считал себя посторонним в этом квартале, кем-то в роде миссионера среди дикарей, но запыхавшийся, с паутиной в волосах, я вписывался в него.

Мама Бренди взглянула на мерзкую кипу в моей руке, хмурясь так, словно я хотел им это продать.

– Знаешь что? – сказала она. – Мне этого сейчас не надо. Нет, знаешь что? Мне этого не надо, точка. Думаешь, мне легко содержать ребенка? У меня нет никого, кто бы мне помог, – ни мужа, ни няньки, никого, я здесь одна, ясно?

Я попытался вернуть разговор к прежней теме, но для мамы Бренди другой темы не существовало. Все упиралось в нее: «Я работаю в свою смену и должна прикрывать сраную Кэти Корнелиус, а в мой выходной какой-то пидар придалбывается ко мне из-за фигни, о которой я даже не знаю? Так не пойдет. Не сегодня, так что пойди найди кого-то другого и гавкай

на него».

Она грохнула дверью перед моим носом, и я остался в коридоре, спрашивая себя: «Кто такая Кэти Корнелиус? Что только что произошло?»

В последующие дни я в уме прокручивал разговор снова и снова, придумывая всевозможные смелые и разумные слова, которые мне следовало сказать тогда. Что-то типа: «Эй, это не я решил завести ребенка?» или «Меня не колышет, что ты должна прикрывать сраную Кэти Корнелиус».

– Это ничего бы не изменило, – сказала моя мама. – Женщина такого типа считает себя жертвой. Все против нее, что бы ни произошло.

Я был так зол и взбудоражен, что съехал с квартиры и переехал жить к родителям на другой конец города. Мама возила меня к ИХОПу и назад, точно по расписанию, но все было не так, как прежде. На велосипеде я предавался собственным мыслям, а теперь она читала мне лекции по дороге туда и обратно. «Что ты рассчитывал получить, пустив эту девчонку в свою квартиру? И не говори мне, что хотел изменить ее жизнь, пожалуйста, я только что поела». Она бубнила мне об этом вечером, а потом снова поутру. «Хочешь, я отвезу тебя обратно в твой маленький развалюшный райончик?» – спросила она, но я был на нее зол и поэтому поехал на автобусе.

Я думал, хуже чем есть, быть не может, но тот вечер был ужасным. Я возвращался из ИХОПа и шел мимо двери Бренди, когда услышал ее шепот: «Пидар». Она приложила рот к замочной скважине, и голос ее звучал хило и мелодично. Таким я всегда представлял голос мотылька. «Пидар. Что такое, пи-дар? Что-то не так, а?»

Она засмеялась, когда я ввалился в свою квартиру, а потом выбежала на крыльцо и стала кривляться возле двери в мою спальню: «Малютка-пидар, малютка-ябеда. Думаешь, ты очень умный, но ты ни хрена не знаешь».

– Это все, – сказала моя мама. – Надо вытаскивать тебя оттуда.

Не было и речи об обращении в полицию или социальные службы, просто «Собирай свои вещички. Она победила».

– Но разве я…

– О-о, нет, – сказала мама. – Ты ее разозлил, и пути назад нет. Все, что ей надо сделать – пойти в соответствующую инстанцию и заявить, что ты к ней приставал. Ты этого хочешь? Один короткий телефонный звонок, и твоя жизнь насмарку.

– Но я ведь ничего не сделал, я голубой, не забыла?

– Это тебя не спасет, – сказала она. – Дело пойдет в оборот, и кому, как ты думаешь, они поверят: девятилетней девочке или взрослому мужику, который ловит кайф от вырезания маленьких существ из бальзаминового дерева?

– Они не маленькие существа! – заорал я. – Они люди-инструменты!

– Какая на фиг разница? В глазах закона ты просто псих с ножом, который сидит в блинном доме и пялится на чертов секундомер. Одеваешь эту девчонку в рясу и выталкиваешь ее, плачущую в три ручья, свидетельствовать – что, ты думаешь, произойдет? Добавь сюда еще мамашу, и у тебя в кармане уголовный процесс и гражданский иск.

– Ты слишком много смотришь телевизор.

– Не больше ихнего, – парировала мама, – могу тебе это гара-хрен-тировать. Думаешь, эти люди не унюхают деньги?

– Но у меня их нет.

– Они не за твоими деньгами гнались бы, – сказала она. – А за моими.

– Ты имеешь в виду за папиными. – Я все еще дулся на шутку насчет «маленьких существ» и хотел досадить маме, но не вышло.

– Я имею в виду наши деньги, – сказала она. – Думаешь, я не знаю, как прокручиваются такие дела? Я не родилась женщиной среднего возраста с толстым кошельком и достойной обувью. Боже мой, сколького же ты не знаешь. Боже мой!


Моя новая квартира была через восемь кварталов от старой и выходила окнами на первую в городе епископальную церковь. Мама внесла залог и плату за первый месяц и приехала на универсале, чтобы помочь мне собраться и перевезти вещи. Она несла коробку с легкими, как пух, фигурками из бальзаминового дерева, по пролету; ее волосы были собраны под хлопковой повязкой, и я подумал, какой она выглядит для Бренди, которая, безусловно, наблюдала через замочную скважину. Что она для нее из себя представляла? Слово «мать» не подошло бы – я не думаю, что Бренди знала его настоящее значение. Человек, который ведет тебя по пути и помогает тебе, когда ты в беде, – как бы она это назвала? Королева? Костыль? Учитель?

Я услышал шум за дверью, а затем тоненький голосок мотылька. «Сука», – прошептала Бренди.

Я залетел обратно в квартиру, но мама даже бровью не повела. «Сестренка, – сказала она, – ты и половины всего не знаешь».

Загрузка...