Одень свою семью в вельвет и коттон

Глава 4. Фуллхаус, или Полон дом

Мои родители были не из тех, кто ложится спать в одно и то же время. Сон овладевал ими, однако ни время, ни наличие матраса не имели большого значения. Отец предпочитал кресло в подвале, а мама готова была уснуть где угодно, зачастую просыпаясь с отпечатками ковра на лице или со следами узоров дивана на мягкой плоти предплечий. Это меня немного смущало. Она могла спать по восемь часов в день, но никогда не спала восемь часов подряд и не переодевалась ко сну. На Рождество мы дарили ей ночные рубашки в надежде, что она поймет намек. «Они для сна», – говорили мы, и мама смотрела на нас странным взглядом, как будто время сна, как и мгновение чьей-то смерти, было настолько непредсказуемым, что не требовало никакой специальной подготовки.

По сути, нас воспитывала пара домашних кошек, и потому у нас не было четко установленного времени сна. В два часа ночи накануне рабочего дня мама говорила не: «Марш в кровать!», а: «Разве вы не устали?» И это был не приказ, а искренний вопрос. Что бы мы ни ответили, она просто пожимала плечами. «Ну, как хотите, – говорила мама, наливая себе не то тридцатую, не то сорок вторую чашку кофе. – Мне тоже неохота спать. Не знаю почему, но неохота».

Мы были семьей, которая никогда не унималась, наш телевизор был до того раскален, что для переключения каналов нужна была кухонная рукавица. Каждый вечер у нас был подобием вечеринки с ночевкой, так что настоящие вечеринки не производили особого впечатления на меня и моих сестер.

– Но ведь нам можно не спать хоть всю ночь, – как правило сообщали хозяева.

– Ну и что с того?… – отвечали мы.

Первую вечеринку с ночевкой, на которой я побывал, устраивал соседский мальчик по имени Уолт Уинтерс. Как и я, Уолт был шестиклассником. Но в отличие от меня он был компанейским и атлетически сложенным, что, в принципе, означало отсутствие у нас каких-либо общих интересов. «Но почему он пригласил меня! – спросил я у мамы. – Я едва с ним знаком».

Она не сказала мне, что мама Уолта заставила его пригласить меня, но я знал – это единственно возможное объяснение. «Да иди уже, – ответила мама. – Там будет весело».

Я изо всех сил сопротивлялся, но потом наш спор услышал отец, и возможность не идти на вечеринку отпала. Папа часто наблюдал, как Уолт играет в футбол, и видел в мальчике юного себя.

– Может, он и не лучший в мире игрок, но он и его друзья – хорошая компания.

– Замечательно, – сказал я. – Тогда сам иди к ним ночевать.

Я не мог сказать отцу, что побаиваюсь мальчишек, поэтому выдумал причины для личной неприязни к ним. Я надеялся, что покажусь проницательным, а не напуганным, но в итоге показал себя ханжой.

– Ты хочешь, чтобы я провел ночь с теми, кто матерится? С теми, кто бросается камнями в кошек?

– Так и есть, черт побери, – сказал папа. – А теперь шагом марш туда.

Кроме меня, на вечеринке с ночевкой у Уолта было еще трое гостей. Никто из них не пользовался особой популярностью – они были недостаточно симпатичными, – но каждый из них неплохо играл в футбол и имел личное мнение в споре о машинах. Разговор начался в тот самый момент, когда я переступил порог дома. Я притворился, что слушаю, но, правду говоря, мало что понимал. Мне хотелось спросить: «В чем прикол футбола?» или «Есть ли какая-то связь между двигателем V-8 и соком J7?» Меня можно было бы принять за иностранного студента, приехавшего по обмену, однако ответы на эти вопросы дали бы мне хоть какое-то представление, о чем идет речь. На самом деле я ничего не понимал, так что они спокойно могли разговаривать по-китайски.

На нашей улице было четыре вида домов, и, хотя дом Уолта отличался от моего, я был знаком с планировкой. Сама вечеринка проходила в комнате, которую методисты называли «гостиной», католики использовали как дополнительную спальню, а единственные в квартале евреи превратили в нечто среднее между кабинетом и бомбоубежищем. Семья Уолта была методистской, поэтому центральное место в комнате занимал большой черно-белый телевизор. Семейные фотографии висели на стенах рядом со снимками разнообразных спортсменов, у которых мистер Уинтерс вырвал автографы. Я восхищался ими, как мог, но меня больше заинтересовал свадебный портрет, висевший над диваном. Рука об руку со своим мужем, облаченным в военную форму, мама Уолта выглядела безумно, почти пугающе, счастливой. Выпуклые глаза и бешеная липкая улыбка: это выражение граничило с истерикой, и последующие годы никоим образом не приглушили его.

«Что она принимает?» – шепотом спрашивала мама, когда мы проходили мимо миссис Уинтерс, которая весело махала рукой из своего двора. Я думал, что мама слишком критически к ней относится, но, проведя десять минут в доме этой женщины, я понял, что именно мама имела в виду. «Пицца уже тут!!! – прокричала миссис Уинтерс, когда разносчик пиццы подошел к двери. – Ну, мальчики, как насчет кусочка горячу щей пиццы?!!» Мне показалось забавным, что кто-то употребил слово «горячущий», но не возникло желания по-настоящему посмеяться над этим. Также я не мог посмеяться над жалкой имитацией итальянского официанта в исполнении мистера Уинтерса: «Мамма миа. Кому есче кусочэк де пицца?»

Я считал, что взрослые должны как можно меньше показываться на глаза во время вечеринок с ночевкой, однако родители Уолта были повсюду. Они устраивали игры, предлагали закуски и напитки. Когда начался полуночный фильм ужасов, мама Уолта прокралась в ванную и оставила возле умывальника измазанный кетчупом нож. Через час, когда никто из нас не обнаружил его, она стала подкидывать маленькие намеки. «Никто не хочет помыть руки? – спрашивала она. – Кто там ближе всех к двери, сходите проверьте, положила ли я в ванной свежие полотенца?»

Над такими, как она, плакать хочется.

Как бы старомодно они ни выглядели, я пожалел, что кино закончилось, и мистер и миссис Уинтерс собрались уходить. Было только два часа ночи, но они явно устали. «Ума не приложу, как вам, мальчишкам, это удается, – сказала мама Уолта, зевая в рукав своего халата. – Я не ложилась так поздно с тех пор, как Лорен появилась на свет». Лорен была сестрой Уолта, которая родилась преждевременно и прожила менее двух дней. Это случилось до того, как семья Уинтерсов поселилась на нашей улице, но ни для кого не было тайной, и при упоминании имени девочки можно было не вздрагивать. Ребенок умер слишком рано, чтобы быть запечатленным на фотографии, но все равно к нему относились, как к полноправному члену семьи. У девочки был рождественский носок размером с перчатку, и Уинтерсы даже устраивали вечеринку в честь ее дня рождения, что казалось моей маме особенно жутким. «Будем надеяться, что они нас не пригласят, – говорила она. – В смысле, о Господи, как подобрать подарок мертвому ребенку?»

Мне казалось, что именно страх перед преждевременными родами удерживал миссис Уинтерс от новой попытки, и это было печально, тем более что она хотела иметь большую дружную семью. Наверное, у нее было свое представление о большой дружной семье, и вечеринка с ночевкой и измазанный кетчупом нож вписывались в это представление. В ее присутствии мы играли в игры, но, как только она пожелала нам спокойной ночи, я понял, что мне капец.

Удостоверившись, что родители заснули, Уолт налетел на Дэйла Гаммерсона с криком: «Сиськокрут!!!» Брэд Клэнси включился в игру, и когда они закончили, Дэйл поднял рубашку, показывая свои соски, скукоженные и покрасневшие, как кусочки папперони, оставшиеся в опустевшей коробке из-под пиццы.

«Боже мой», – воскликнул я, с опозданием понимая, что веду себя, как девчонка. Правильной реакцией было бы посмеяться над Дэйлом, а не размахивать руками и верещать: «Что же они сделали с твоими бедными сосками! Может, приложить к ним лед?»

Уолт сразу воспользовался моей глупостью.

– Ты только что сказал, что хочешь приложить лед к соскам Дэйла?

– Ну… не лично я, – сказал я. – Я имел в виду вообще… Все вместе. Или Дэйл может сделать это сам, если ему захочется.

Уолт перевел взгляд с моего лица на грудь, и затем я оказался в самом центре вечеринки. Дэйл, который еще не вполне владел своими руками, сел мне на ноги, пока Брэд и Скотт Мальборо прижимали меня к ковру. Мою рубашку подняли, рот закрыли рукой, и Уолт сжал мои соски, выкручивая их туда-сюда, словно пару упрямых и неподатливых шпингалетов. «А теперь кому нужен лед? – сказал Уолт. – А теперь кто считает себя чертовой школьной медсестрой?» Когда-то мне было жалко Уолта, но теперь, когда мои глаза были влажными от боли, я понял, что малютка Лорен поступила разумно, рано уйдя из жизни.

Когда меня наконец-то отпустили, я поднялся наверх и стал возле окна кухни, осторожно сложив руки на груди. Мой дом находился в низине. Его не было видно с улицы, но я мог разглядеть свет фонарей над дорожкой к дому. Страшно хотелось уйти, но если бы я ушел тогда, насмешкам не было бы конца. Ребеночек заплакал. Ребеночку пришлось идти домой. Жизнь в школе стала бы невыносимой, так что я отошел от окна и вернулся в подвал, где Уолт тасовал карты над журнальным столиком. «Как раз вовремя, – сказал он. – Садись».

Я присел на пол и потянулся за журналом, стараясь вести себя так, будто ничего не произошло.

– Я не очень-то люблю карты, так что, если ты не против, я просто понаблюдаю.

– Фига с два понаблюдаешь, – сказал Уолт. – Это покер на раздевание. Ты что – гомик, чтобы сидеть и смотреть, как четверо пацанов раздеваются?

Его логика была мне непонятна.

– Ну, разве мы не все будем на это смотреть?

– Видеть – возможно, но не наблюдать, – сказал Уолт. – Это большая разница.

Я спросил, в чем же разница, но никто не ответил. Потом Уолт щелкнул пальцами, и я сел за стол, молясь, чтобы произошла утечка газа или короткое замыкание – все, что угодно, чтобы спасти меня от катастрофы покера на раздевание. Для всех остальных голый мальчик был как лампа или коврик для ванной, нечто знакомое и неинтересное, не стоящее внимания, но только не для меня. Голый мальчик был тем, чего я желал больше всего на свете, и, если одновременно смотреть и желать, все становится на свои места, и в особенности то, чему было суждено выделиться и разрушить мою жизнь навсегда.

– Мне не хотелось этого говорить, – сказал я, – но игра в покер противоречит моей религии.

– Ага, стопудово, – сказал Уолт. – Ты что, баптист?

– Я греческой православной веры.

– Ну, тогда это все чушь, потому что греки изобрели карты, – парировал Уолт.

– Вообще-то, я думаю, это сделали египтяне, – это сказал Скотт, который быстро решил заделаться умником.

– Греки, египтяне – один хрен, – заявил Уолт. – Как бы там ни было, о чем твой папаша не узнает, о том и переживать не станет, так что заткнись и играй.

Он сдавал карты, а я переводил взгляд с одного лица на другое, выискивая их слабые места и напоминая себе, что я не нравлюсь этим ребятам. Я надеялся раздробить каждую молекулу их привлекательности, но, как показала вся моя последующая жизнь, чем больше я кому-то не нравился, тем привлекательней для меня становился этот человек. Я мог выйти из положения, начав мухлевать, оспаривать каждый ход, пока не взойдет солнце и миссис Уинтерс не спасет меня каким-то бодрящим кошмаром, приготовленным на завтрак.

Чтобы обезопасить себя в том случае, если мухлевать не получится, я зашел в ванную и удостоверился, что на мне чистое белье. Допустить серьезный промах было хуже некуда, но если бы к нему добавился еще и след от дерьма на трусах, то мне ничего бы не оставалось, кроме как взять измазанный кетчупом нож и заколоться, пока не поздно.

«Ты что там, торпеду запускаешь? – прокричал Уолт. – Шевелись, мы ждем».

Как правило, когда меня вынуждали соревноваться, я применял свою стратегию сдачи без боя. Любые попытки бороться означали бы, что ты претендуешь на победу, а это делало тебя еще уязвимей. Человек, который хотел выиграть, но в итоге проиграл, – неудачник, но в то же время человек, которому наплевать на победу, – просто чудак. И я научился уживаться с этим титулом. Тем не менее в данной ситуации сдаться было невозможно. Я должен был выиграть в игре, о которой ничего не знал и которая казалась безнадежной, пока я не понял, что мы все в одинаковом положении. Даже Скотт не имел ни малейшего представления о том, что он делал, и я осознал, что, притворившись знающим толк в картах, я мог обернуть дело в свою пользу.

– Джокер и королева гораздо сильнее, чем четверка и пятерка пик, – сказал я, убеждая Брэда Клэнси в своем выигрыше.

– Но ведь у тебя джокер и бубновая тройка.

– Да, но джокер превращает ее в королеву.

– Ты, кажется, говорил, что игра в покер противоречит твоей религии, – сказал Уолт.

– Конечно, но это вовсе не означает, что я в нем не разбираюсь. Греки изобрели карты, не забыл? Карты у меня в крови.

В начале игры на часах было полчетвертого ночи. Через час игры я сидел в одной тапке, Скотт и Брэд лишились рубашек, а Уолт на пару с Дэйлом были раздеты до трусов. Если у победы был такой вкус, то почему я не попробовал ее раньше? Уверенно побеждая, я выдумывал любые причины, чтобы раздетые мальчики вставали и бродили по комнате.

– Эй, Уолт, ты слышал? Мне показалось, кто-то ходит наверху в кухне.

– Я ничего не слышал.

– Почему бы тебе не сходить и проверить. Нам не нужны неожиданности. Его скомканные трусы сзади провисали, как подгузник, но ноги были плотными, любо-дорого смотреть.

– Дэйл, проверь, задернуты ли занавески?

Он пересекал комнату, и я глазами пожирал его живьем с уверенностью, что никто не обвинит меня в том, что я пялюсь. Все было бы по-другому, будь я на последнем месте, но, как победитель, я имел право удостовериться, что все в порядке: «Внизу плинтус отошел. Нагнись и поправь его».

Прошло немало времени, но, после того как я объяснил Уолту, что пара королей не сравнима по силе с червовой двойкой и пиковой тройкой, он снял трусы и кинул их в кучу возле телевизора.

– Ладно, – сказал он. – Теперь вы можете доигрывать без меня.

– Но мы уже доиграли, – сказал Скотт.

– Нет-нет, – сказал Уолт. – Мне что, одному голышом сидеть? Нет уж, вы, пацаны, играйте дальше.

– А ты в это время будешь сидеть и смотреть! – сказал я. – Ты что – гомик?

– Точно, – сказал Дэйл. – Давайте займемся чем-то другим. Эта игра нудная, а правила невозможно запомнить.

Остальные пробормотали что-то в знак согласия, и, когда Уолт отказался сдать свою позицию, я собрал колоду и повелительно шлепнул ею об стол.

– Единственный выход в том, чтобы мы все продолжили игру.

– И как же, по-твоему, я это сделаю? – сказал Уолт. – Ты, может, не заметил, но мне больше нечего с себя снять.

– О, – воскликнул я, – всегда можно что-нибудь придумать. Может, если проигравший уже и так раздет догола, нам следует загадать ему желание? Ничего особенного – так, чисто символически.

– Какое желание? – спросил Уолт.

– Не знаю. Придумаем, когда придет время.

Когда я вспоминаю ту ночь, мне кажется, я немного переборщил, загадав Скотту посидеть у меня на колене.

– Но я же голый! – сказал он.

– Слушай, – сказал я ему, – это мне придется страдать. Я просто искал желание полегче. Или тебе проще выбежать на улицу и дотронуться до почтового ящика? Солнце взойдет примерно через двадцать секунд – ты хочешь, чтобы тебя увидел весь квартал?

– И долго мне на тебе сидеть? – спросил он.

– Не знаю. Минуту, две. Может, пять. Или семь.

Я пересел на стул побольше и утомленно похлопал себя по колену, будто для меня это было огромной жертвой. Скотт сел куда следует, и я обратил внимание на наше отражение в темном экране телевизора. Вот он я, один голый парень сидит на моем колене, а трое других готовы выполнять мои распоряжения. Ситуация походила на ожившую мечту, но тут я вспомнил, что они делают это все не по собственной воле. Это было для парней не удовольствием, а, скорее, наказанием, и когда оно закончилось, у них были веские причины избегать меня. Потом пойдут слухи, будто я подсыпал что-то им в колу, будто я пытался поцеловать взасос Брэда Клэнси, будто я украл пять баксов из кармана у Уолта. Даже миссис Уинтерс перестанет махать мне рукой, но все это произойдет позже, в другой жизни. А сейчас я смаковал жалкое подобие нежности, изучая плечи и поясницу Скотта, пока он вздрагивал под моей рукой, не знающей поражения.