Глава 7. Я меняюсь

Вы осознаете, что молоды, когда кто-то просит у вас денег, а вы воспринимаете это как комплимент.

«Ты классно выглядишь, можно тебя кое о чем попросить? «

Вопрос был задан девушкой-хиппи лет 18 – 19, которая стояла около магазинчика в торговом центре Норс-Хиллз. На ней была простенькая блуза, а из-за длинных, сильно расклешенных джинсов казалось, что у нее нет ступней. Старомодные очки, амулеты, головная повязка: я не мог поверить, что такая крутая девушка и впрямь обращается ко мне.

Тем летом мне было тринадцать. Мы с мамой приехали в Квик-Пик, она вручила мне десятидолларовую бумажку и послала в магазин за сигаретами. Она видела, как хиппи заговорила со мной, как я вошел в магазин и как на выходе задержался, протягивая девушке доллар.

«Кто это? – спросила мама, когда я вернулся в машину. – Что это за девчонка?» Если бы я был с отцом, то соврал бы, сказав, что это подружка. Но мама отлично знала, что у меня нет таких друзей, и я был вынужден сказать правду.

– Ты ведь дал ей не просто доллар, – продолжала мама. – А мой доллар.

– Но он ей нужен.

– Зачем? – спросила мама. – Может, купить шампунь или нитку с иголкой?

– Я не знаю, я не спрашивал.

– Я не знаю, не спрашивал… – Неумелое кривляние легко отбросить и забыть, но моя мама умела копировать людей с необычайной точностью. В ее интерпретации я выглядел испорченным и равнодушным персидским котом в облике человека. «Если ты хочешь дать ей доллар – это твое личное дело, – сказала она. – Но это был мой доллар, и я хочу получить его назад».

Я предложил отдать деньги, когда мы вернемся домой, но это ее не устраивало. «Я хочу не какой-то там старый доллар, – сказала мама. – Я хочу именно этот».

Было нелепо проявлять такую привязанность к конкретной долларовой купюре, но для моей матери это стало делом принципа. «Это мой доллар и я хочу его назад».

Когда я сказал ей, что уже слишком поздно, она вышла из машины и, со словами: «Ну, это мы еще посмотрим» – открыла мою дверцу.

Хиппи посмотрела на нас, я вжался в сидение. «Мам, пожалуйста. Так нельзя». На мгновение обстановка накалилась, но я знал, что теперь она дважды подумает, прежде чем вытащить меня из фургона. «Давай забудем об этом? Дома я верну тебе деньги. Честно, клянусь».

Мама посмотрела, как я извиваюсь, и только потом снова села за руль: «Ты думаешь, что все, кто просит деньги, действительно в них нуждаются? Господи, какой же ты наивный!». Девушка, клянчащая мелочь, была первой в целой череде ей подобных. Во время следующей поездки в Квик-Пик меня остановил другой хиппи – на этот раз парень. Он сидел на корточках перед автоматом со льдом. Увидев меня, парень протянул мне свою кожаную шляпу. «Приветствую, брат, – проговорил он. – Как думаешь, сможешь помочь другу? «

Я отдал ему пятьдесят центов, которые хотел потратить на колу и чипсы, и, опершись на столб, стал наблюдать за хиппи, изучая его повадки. Крутые люди, те, у которых нет лишних денег, никогда не упускали случая сказать: «Извини, братан…». или «Мне бы кто подал…». Тогда хиппи кивал, будто слышал знакомую музыку, крутой кивал тоже. Обычные, некрутые, люди проходили мимо, не останавливаясь, но все равно хиппи имел над ними некую странную власть. «Нет лишней мелочи? Ну, хоть центов десять-двадцать?» Эти незначительные просьбы наталкивали на значительный вопрос: «Разве вам безразлична судьба другого человека?» По-моему, парню также помогало его поразительное сходство с Иисусом, который, судя по слухам, должен вернуться со дня на день.

Я наблюдал за парнем около получаса. Потом из магазина вышел кассир, размахивая руками, словно взбивалками миксера. «Кончай разводить наших покупателей, – сказал он. – Давай, проваливай. Кыш!»

«Разводить» – молодежное слово, в устах взрослого мужчины оно звучало нелепо. Это напомнило мне, как ковбои из вестернов произносят слово «амиго». Мне захотелось, чтобы хиппи постоял за себя, сказав что-то типа: «Спокойно, старик» или «Это кто кого разводит?» Но вместо этого парень лишь пожал плечами. Затем он элегантно вскочил и, пересекая парковку, двинулся в сторону автомобиля, наверняка родительского. Не имело ни малейшего значения, что парень, скорее всего, жил дома, днем критиковал систему, а ночью нежился в удобной кровати. Может быть, и деньги, которые я дал ему, он потратит на вещи не первой необходимости – на ароматические палочки или гитарные струны, но это тоже не имело никакого значения. Для взрослых он был кошмаром во плоти. И, если забыть про шляпу, я хотел быть таким же.


Тогда я еще получал три доллара в неделю на карманные расходы. Свою «казну» я пополнял деньгами за то, что нянчил детей, а также случайными заработками в Дортон-Арена, концертно-выставочном зале, расположенном на территории ярмарки. Когда нам с моим другом Дэном везло, мы надевали белые куртки и бумажные шляпы и стояли за прилавком в буфете. Когда же, и это было гораздо чаще, нам не везло, мы облачались в те же наряды, вешали себе на шею по тяжелому подносу и прохаживались между рядами, про давая попкорн, орешки и содовую, которую, согласно инструкции, называли «прохладительным напитком». В повседневной жизни никто не говорил «прохладительные напитки», однако наш босс Джерри настаивал на такой формулировке. Кроме того, мы еще должны были громко выкрикивать эти слова, и поэтому я чувствовал себя как уличный торговец или мальчишка-газетчик допотопных времен. Во время концертов хэви-метал нас не замечали, но на шоу с музыкой кантри – гулянках, как их называли, – люди частенько возмущались, когда мы орали, заглушая их любимые песни. «Буду с тобой, ПОПКОРН, ОРЕШКИ, ПРОХЛАДИТЕЛЬНЫЕ НАПИТКИ», «Какая женщина, какая женщина, какой ПОПКОРН, ОРЕШКИ, ПРОХЛАДИТЕЛЬНЫЕ НАПИТКИ», «Небо в клетку, ПОПКОРН, ОРЕШКИ,

ПРОХЛАДИТЕЛЬНЫЕ НАПИТКИ». Фаны позлее ломились вниз, где напарывались на Джерри, который говорил: «Спокуха, хрящ. Мне надо дело делать». Он обзывал возмущенных «кучкой жлобоватых крестьян», что меня особенно удивляло, так как сам он был в определенной степени деревенщиной. Словцо «жлобоватые» было превосходным доказательством этого, как и стрижка «ежиком», и ингалятор от астмы, который Джерри украсил маленьким американским флагом.

«Может, он говорит «крестьян» с чувством симпатии», – предположила моя мама, но я на это не купился. Гораздо вероятнее, что он видел разницу между собой и теми людьми, которые выглядели и вели себя так же, как он. Я тоже видел эту разницу, и, слушая Джерри, понимал, насколько жалко это звучало. Кто я был такой, чтобы называть кого-то деревенщиной, – я со своими брэкетами и очками с толстыми стеклами в черной оправе. «О, ты хорошо выглядишь», – говорила мне мама. Она хотела меня успокоить, но если мама считала, что ты хорошо выглядишь, что-то явно было не в порядке. Я хотел, чтобы ей стало тошно, но в тот момент мои руки были связаны. Согласно правилам, мне не разрешалось отращивать волосы до шестнадцати лет, в этом же возрасте мои сестры могли, наконец-то, проколоть уши. Для моих родителей это имело значение, но уши прокалывались за пару минут, а на отращивание приличного хвостика уходило несколько лет. Как бы там ни было, мне понадобилось Целых девять месяцев, чтобы догнать Дэна, чья мама была разумной и не ограничивала его понятие о стиле бессмысленными возрастными запретами. Его волосы были густыми и прямыми с пробором посередке, а медового цвета локоны заходили за уши и ниспадали на его плечи, как пара занавесок.

Еще с четвертого класса мы оба были изгоями – любителями природы, придурками, – но благодаря своему новому облику Дэн знакомился с крутыми ребятами в своей частной школе и захаживал к ним домой послушать музыку. Теперь, когда я называл кого-то «нудягой», Дэн смотрел на меня так же, как я смотрел на Джерри – ку-ку, ку-ку, – и я понимал, что наша дружба близится к концу. Парни не должны обижаться на такие вещи, и вместо этого я затаил тихую зависть, которая быстро росла и которую чем дальше, тем сложнее было скрывать.


Ярмарка штата началась в середине сентября, и буфетчики бродили туда-сюда между концертами на арене и небольшими мероприятиями на гоночном треке. Мы с Дэном как раз готовились к первой автомобильной гонке, когда Джерри заявил, что вместо колы мы будем продавать банки с напитком под названием «Диво-пиво».

От обычного «Диво-пиво» отличалось отсутствием алкоголя. В пиве таковое имелось, а в «Диво-пиве» – нет. По вкусу оно напоминало газированную овсянку, но Джерри надеялся, что покупателей обманет яркая вполне алкогольная этикетка. «Ум порой способен сыграть с нами злую шутку», – сказал он.

Наверное, он был прав, но люди, пришедшие посмотреть на автогонку Северной Каролины, были не из тех, кто не может отличить таблетку аспирина от сахарозаменителя. Наша первая партия разошлась мгновенно, однако во втором перерыве публика «расколола» уловку. «Какое в задницу пиво, – кричал народ. – Вы все обманщики».

«Оно даст в голову, когда вдарит жарища», – уверял Джерри, но ему никто не верил.

Между первым и вторым заездами был часовой перерыв, и, прогуливаясь с Дэном по рядам, я подумал о замшевой куртке, которую видел на прошлой неделе в магазине «Джей Си Пенни». Именно ее цвет продавщица описала как «мужественный вишнево-красный», еще на ней были полоски бахромы, которые болтались, как ошметки желтка. Восемнадцать долларов – большие деньги, но такую куртку невозможно не заметить. Добавь к ней свитер с высоким горлом или рубашку на пуговицах – и куртка оповестит всех, что ты чувствителен и не чужд миру. Надеть ее на голое тело – и она скажет, что, независимо от длины волос, твоя жизнь проистекала в каком-то богом забытом месте, которое лучше всего назвать «где-то там». Я надеялся, что, работая все выходные, я получу достаточно денег для ее покупки, но с «Диво-пивом» заработки были под большим вопросом. Теперь мне пришлось занести куртку в свой Рождественский список, что явно кастрировало ее привлекательность. То, что казалось хипповым и опасным, представлялось совсем в противоположном свете, если было упаковано в коробку с надписью: «От Санты».

Дешевые места стали заполняться перед вторым заездом, и, когда мы направились обратно к гоночному треку, я заметил пару пристойно одетых мальчиков, которые пялились на чертово колесо. Они выглядели, как я, лишь чуть младше, и, скорее всего, были братьями. На них были одинаковые очки в черной оправе, которые держались на их головах с помощью тугих резиновых повязок. Я видел, как они глядели вверх с раскрытыми ртами, и в тот самый момент я увидел и свою красную замшевую куртку.

– Мелочевка есть?

Братья посмотрели друг на друга, а потом снова на меня.

– Да, конечно, – сказал тот, что постарше. – Джин, дай этому парню немного денег.

– Почему я? – спросил Джин.

– Потому, что я так сказал. – Старший брат приподнял очки и почесал горбик на носу. – Ты хиппи, да?

Он говорил так, будто, подобно канадцам или методистам, хиппари тихо бродили среди нас, не различимые невооруженным взглядом.

– Ну, конечно, он хиппи, – сказал Джин. – Иначе не приставал бы к людям.

Он пошарил в мелочи и дал мне десять центов.

– Покедова, – сказал я.

Это было самым простым делом в мире. Дэн работал с одной стороны от чертова колеса, я – с другой. Мы просили деньги так же, как вы спрашиваете: «который час», и, когда кто-то давал мелочь, мы благословляли его знаком мира или перекошенным кивком, который означал: я рад, что ты знаешь, откуда я пришел. Взрослые были дешевками и осуждали нас, поэтому мы липли к сверстникам, особенно иногородним, которые слышали о хиппи, но никогда не видели их живьем. Люди давали или не давали, но никогда не спрашивали, зачем нам деньги или почему двое, на первый взгляд, здоровых парней беспокоят совсем незнакомых людей по поводу мелочи.

Это была свобода, и, чтобы она казалась нам еще слаще, мы продрались к гоночному треку, где Джерри вел подготовку к третьему заезду. «Я должен надрать вам задницы», – сказал он. – Бросить меня, как сделали вы, – это не по-дружески». Он дал нам наши униформы, а мы бросили их на прилавок, заявляя, что нашли более легкий способ добычи денег.

«Тогда проваливайте отсюдова, – сказал он. – И не приползайте обратно. Здесь нет работы для предателей».


Это было очень кстати. Вспомнив о том, как глупо человек смотрится в бумажной шляпе, мы с Дэном вернулись к попрошайничеству, часто прерываясь, чтобы похлопать друг друга по плечу. «Предатель, ты можешь подумать, что у меня есть для тебя работа, но подумай-ка еще разок. «Ближе к вечеру, мы заменили слово предатель на слово хиппи, позволяя самим себе верить, что Джерри уволил нас не потому, что мы его бросили, а потому, что мы были свободны и современны. Неважно, что мы больше никогда не будем на него работать, так как эти дни уже позади. Работа была позади.

К пяти часам я навыпрашивал достаточно денег, чтобы купить эту куртку, но жадность не дала нам с Дэном остановиться. Мы строили планы по поводу стереосистем и мопедов – всего, чего хотели, – купленных за десятицентовые монетки. Наступали сумерки, и проходы между рядами осветились разноцветными лампочками. Ранний вечер был прибыльным, но теперь пошла другая публика, поползли хулиганские настроения.

«Мелочевки не будет?»

У парня, к которому я обратился, были пушистые, незрелые усики, не более чем пару десятков волосков, расположенные надо ртом размером с рот новорожденного. «Что ты сказал?» – спросил он.

Я отвернулся, но когда он развернул меня к себе, я заметил его военную куртку, которая была не старой и потрепанной, а новой и хрустящей, такой, какую покупают в качестве тренировки перед призывом.

– Ты это мне сказал, придурок? – Его рот теперь стал больше. – Ты сказал что-то мне в лицо?

Второй парень подошел и положил руку на плечо своего злого товарища.

– Спокойно, Курт, – сказал он. – Остынь.

– Ты, видать, не догоняешь, что здесь происходит, – сказал парень по имени Курт, – но этот клоун со мной заговорил, – Курт говорил очень гневно, будто я написал ему в рот. – В смысле, он действительно сказал что-то мне.

Двое из их компании, которые шли впереди, вернулись, чтобы разобраться из-за чего весь сыр-бор, и стояли, сложив руки на груди, пока Курт описывал ситуацию: «Я себе шел, никого не трогал, а этот кусок дерьма стал разевать варежку почем зря. Выходит так, будто он меня знает, но он меня не знает. Никто, черт побери, меня не знает».

Хуже двадцатипятилетнего, вспомнившего Вьетнам, только четырнадцатилетний, которому он предстоит. Я повернул голову в поисках Дэна и увидел, что он отступает, как вдруг кулак Курта зарядил мне в ухо, ломая оправу моих очков. Второй удар пришелся по моей верхней губе, а третий был прерван друзьями, которые схватили Курта за руки, приговаривая: «Чувак, попустись. Он того не стоит».

Я попробовал кровь, сочащуюся из моей губы.

– Это правда, – сказал я. – Я того не стою. Клянусь, не стою. Спроси кого угодно.

– Он не должен базарить с людьми, не зная, с кем, вашу мать, он базарит, – сказал Курт. – В следующий раз, когда кто-то попадется мне на глаза – замочу его к чертям собачим. Клянусь, замочу.

– Мы знаем, дружище. Мы знаем.

Друзья Курта повели его дальше по проходу, но через минуту один из них вернулся и дал мне доллар.

– Ты крутой, чувак, – сказал он. – То, что сделал Курт – неправильно. Он иногда просто срывается, однако мне известно, откуда ты пришел. Я люблю мир.

– Я знаю, что ты любишь мир, – сказал я, – и ценю это.

Это был первый раз, когда мне дали целый доллар, и меня осенило, что если бы меня избивали по двадцать раз на день, то я бы заработал нормальную сумму. Потом я увидел свои поломанные очки, и все подсчеты пошли прахом. Я поднимал их с земли, когда подошел Дэн, сделавший вид, что он пропустил всю взбучку.

– Что с тобой стряслось? – спросил он.

– Не надо вот этого, – сказал я.

– Не надо чего? – он закусил губу, чтобы не смеяться, и в тот самый момент я понял, что нашей дружбе конец.

– Просто позови свою маму, – сказал я. – Я готов отсюда сваливать.


* * *

На штатной ярмарке был миллион способов пораниться, поэтому, когда мама спросила меня про губу, я сказал, что ударился об поручень, катаясь на карусели.

– А ты не слишком взрослый для такого? – спросила она. (Мама перепутала карусель с крутящимися чашками и блюдцами, предназначенными для малышни из детского сада. Мама действительно представила меня втиснутым в летающую чашку.)

– Господи, – взмолился я. – За кого ты меня принимаешь?

Мама предложила отремонтировать очки, но, когда я попросил новые, она категорически отказала.

– Но в этих очках я похож на чучело.

– Ну да, – сказала мама. – На то они и очки.

Мы с Дэном планировали вернуться на ярмарку в воскресенье утром, но когда он подошел к двери, я отослал его, сказав, что плохо себя чувствую.

– Мне кажется, у меня какой-то грипп.

– Может быть, куриная слепота, – сказал Дэн, опять еле сдерживая смех. Так поступают с теми, кого жалеют, с теми, кто не понимает шуток, и это было хуже, чем просто пошутить и посмеяться. Он пошел вдоль по улице, а я снова подумал о прошлом вечере и о том, что я сказал после первого удара Курта. Согласие с тем, что я не стою той энергии, которая требуется, чтобы меня ударить, само по себе было мерзко, но разве можно было ссылаться на общественное мнение по этому поводу? Спроси кого угодно. Ничего удивительного, что Курт влупил мне еще раз.

Позже, вечером, Дэн постучал в окно моей спальни. «Угадай, кто заработал сорок четыре доллара?» – спросил он. Купюры, сложенные в виде обвисшего веера, он держал за спиной, а доставал их очень торжественно.

«Да будет тебе. Ты не заработал сорока четырех баксов». Я отрицал это просто ради спора, зная, что он их заработал. В следующие выходные, отрастив волосы подлиннее, он вернулся на ярмарку и заработал еще больше. Некоторое время спустя он уже носил пончо и сидел по-турецки перед искусно сделанными медными кальянами. Для него наша дружба имела столько же значения и была так же нужна, как комбинация на старом замке. «Вы двое росли порознь», – говорила мама. Она это говорила так, будто нас унесло в разных направлениях, хотя у нас была одна цель. Просто я до нее так и не добрался.

Куртка оказалась не замшевой, а вельветовой. Это меня разочаровало, но я столько выстрадал ради нее, что не имел другого выбора, кроме как купить ее. На оставшиеся деньги я купил пару синих вельветовых штанов, которые весьма иронично смотрелись с красной курткой и белой футболкой. Я люблю Америку. Да, люблю!

– Обещай мне, что ты не наденешь этого вне дома, – сказала мама. Мне показалось, что она немножко завидует. Ее молодость прошла, за модой ей было уже не угнаться, и ей было завидно, что я наслаждаюсь вещами, которые ей уже недоступны.

– Ты можешь меня не дергать, пожалуйста, – попросил я.

– Ах, какие мы задерганные. – Она вздохнула и налила себе стакан вина из кувшина в буфете. – Иди, иди, дядя Сэм, – сказала она, – иди, пока я тебя не остановила.

В своем новом наряде я впервые появился в Квик-Пике, где в который раз наткнулся на девушку-хиппи. В этот раз она не попрошайничала, а просто стояла с другом и курила. Просто отвисала. Я кивнул в знак приветствия, и, когда я проходил мимо, она назвала меня выдрючкой, имея в виду, что я выделываюсь. Они вдвоем посмеялись, а я сгорал от стыда, возникающего когда тебе четырнадцать и ты понимаешь, что мама права.

Меньше всего мне хотелось снова пройти мимо хиппи, поэтому я торчал в Квик-Пике так долго, как мог, пока управляющий не вышвырнул меня вон. Как получается, что в одно мгновение ты выглядишь отлично, а в следующее ты готов отдать все, лишь бы только залезть в бакалейную морозилку, забраться под замороженные пироги и сидеть там, пока не Достигнешь того загадочного возраста, когда человек способен сам думать за себя. Это было бы так умиротворяюще – скорее дрема, нежели сон. Каждый раз ты выглядывал бы и видел, что мода меняется. Все носят шевелюры. Из моды вышли бороды. Ты бы видел мир, будто из автобуса, выскакивая в тот момент, который сам посчитаешь своим звездным часом. Вот в этой точке ты без усилий мог быть самим собой и признать, что тебе нравится музыка кантри и что ты ненавидишь саму мысль о волосах на шее. Ты мог бы выглядеть и вести себя так, как тебе угодно, и проводить целые дни в Квик-Пике, если очень хотелось. Уходя оттуда, ты бы прошел мимо женщины в юбке до пола, узор на которой напоминал увеличенных в сотни раз микробов. Вышитая бисером головная повязка, очки в оправе из проволоки: она попросила бы у тебя четвертак, а ты бы рассмеялся, не жестоко, а вежливо, мягко – так, будто она рассказала тебе шутку, которую ты уже слышал.

Загрузка...