Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

Глава первая «Да, старик, тебе повезло как надо…» (Василий Аксенов)

Одной из главных своих удач мой отец считал то, что он – однокурсник Василия Аксенова (1932–2009). Когда ему приходилось говорить о том, что удалось в жизни, он непременно упоминал это: по профессии – врач, учился в Первом меде с Васей Аксеновым…

До некоторого момента Аксенова в дневнике нет. Видно, пока с ним не связано никаких событий. Его приятель ходит на лекции, сдает экзамены, ухаживает за местными красавицами, но что тут записывать? Лишь во второй тетради его имя возникает в первый раз.

На последнем курсе студенты проходят практику на санитарной станции в Ленинградском порту и ждут распределения на корабли дальнего плавания… У каждого свои соображения на этот счет. Судя по записи от 3 апреля 1956 года, есть план и у отца: раз писатель – это в значительной степени опыт, то он отправляется за опытом[1].

Тут-то и упомянут Аксенов. Оказывается, среди студентов, желающих попасть на флот, что-то пишет едва ли не каждый. Значит, полученное знание они разделят между собой. Не выйдет ли так, что у них будут одни сюжеты на всех?

Заметьте, пока Василий Павлович не первый автор. Не только в стране или городе, но в институте и даже на курсе. В дневнике его имя соседствует с фамилией еще одного сокурсника. Кто из них вырвется вперед, должно показать время.

Увидеть мир в столь молодом возрасте им не позволили. Аксенов отправился на Онегу, а отец – в Карелию. Оказалось, что опыта и здесь достаточно. По крайней мере, на первые книги – да и не только! – хватило вполне.

С каждой новой записью фигура Василия Павловича укрупняется. Наконец, совсем крупно, так, что не пропадает буквально ни одна фраза, изложено их посещение «крыши» гостиницы «Европейская». Они заглянули сюда выпить и закусить, а вышло нечто большее. К их столику подсел Эренбург, а затем присоединились несколько мировых знаменитостей. В эти дни в Ленинграде проходил Конгресс европейских писателей.

Вообще август 1963 года оказался неправдоподобно удачным. Мало того что отец стал почти профессионалом (его рассказ собиралась печатать «Юность»), но как врач попал к Ахматовой. Правда, этот визит был досадно коротким. «Я хотел еще поговорить», – едва не воскликнул он, но Анна Андреевна дала понять, что заболела от таких разговоров: «Сегодня приехали иностранцы, и я устала от них. До этого я себя хорошо чувствовала» (запись от 3.8.63).

Эренбург был куда щедрее. Встреча получилась не только долгой, но и насыщенной. Каждый смог проявить себя. Возможно, отец слишком волновался, а потому пережимал. Почти все вопросы задавал он. Наверное, ему казалось, что он ведет беседу, подталкивает Илью Григорьевича к развернутым ответам.

Видно, Аксенов это заметил – и вернул приятеля к реальности. «Да, старик, тебе повезло как надо», – говорит он (запись от 6.8.63). Именно так: тебе, а не мне… И вообще удачу они понимают по-разному. Один воодушевляется от разговора, а другому требуется что-то еще…

В это время Василий Павлович уже знаменитость. То, что недавно он попал на зуб Хрущеву, лишь прибавило популярности. Впрочем, задним числом попеняем за эту фразу. Все же хорошо посидели. Да и впечатления не пропали. Когда в «Московской саге» он описывал Эренбурга, эта встреча точно припоминалась.

Теперь Василий Павлович часто появляется в дневнике. Как возникнет в Ленинграде, приехав из Москвы, так и появляется.

Шестидесятническая дружба – это пир горой, дым коромыслом. Не мешало даже то, что от наших двух комнат до кухни с ванной было не ближе, чем до остановки трамвая. Да и денег вечно не хватало. Зато было весело. А это, согласитесь, важнее, чем удобство и комфорт.

Кстати, в начале семидесятых Аксенов резко прекратил пить. Все удивлялись – как это обошлось без участия медицины? Фреду Скаковскому[2] (мы еще не раз встретимся с ним в этой книге) произошедшую перемену он объяснил так:

– Я понял, что в выпивке нет тайны. Тайна есть только в сексе[3].

В компании (а самая «прогрессивная», как любил говорить Аксенов, часть этого поколения, по сути, представляла одну компанию) трудно сохранить независимость. В том числе и в отношении приятеля. Отец не только радовался его успехам, но сетовал на то, что тот работает не в полную силу (записи от 31.5.63 и 26.9.75).

Отцовские оценки не идут в сравнение с тем, как порой высказывался сам Аксенов. «Кадавр!» – так говорил он о «Джине Грине – неприкасаемом». Этот роман был написан в Коктебеле вместе с двумя отдыхающими литераторами[4]. «Труп», «мертвечина» – пожалуй, для Василия Павловича не существовало оценки страшней. Другие его тексты были живыми, они буквально дышали, а этот – нет.

Возвращаясь к отцу, надо сказать, что однажды он поддался общему мнению. Еще не прочитав романа о Красине, присоединился к тем, кто воспринял книгу как попытку поправить свои материальные дела. Когда же прочел, повинился. Роман показался ему не просто удачным, но чуть ли не «лучшей вещью» Аксенова. (запись от 6.6.71).

Наверное, эта оценка порадовала бы Аксенова, если бы в это время он не писал свой, как он выражался, «нобелевский роман». За несколько месяцев до этого Василий Павлович читал главы из «Ожога» у нас дома (запись от 16.4.71). Так что отец знал, что «главная» его проза не позади, а впереди. Возможно, что-то не понял – и предпочел «Любовь к электричеству».

Существовала ли тут ревность? Если и существовала, то как одна из форм любви. Отец так горячо относился к Аксенову, что на всякие несовпадения реагировал болезненно. Ему хотелось, чтобы его приятель был лучше всех, но тот порой его подводил.

При этом ни обид, ни ссор. Взаимная симпатия была неизменной. Так бывает между близкими людьми: сердишься, даже злишься, но все-таки побеждает не это. Ну и способность чувствовать друг друга на расстоянии никуда не девается.

Когда отец не смог приехать проводить Аксенова, уезжавшего в Америку, – моя мать ложилась на онкологическую операцию, – тот все понял и в качестве прощального привета прислал книжку с нежной надписью. Ее последние слова: «Ваш старый и верный друг Вася» подтверждали, что ничего не меняется: как было в студенчестве, так будет всегда.

Его решение не стало для нас неожиданностью. Все же не зря велись разговоры об упомянутом «нобелевском» романе, да и сам роман был красноречив. Кстати, Василий Павлович не оставлял его дома в Москве, а постоянно возил с собой. Когда он жил у нас, то рукопись – в соответствии с советами профессионального конспиратора Красина – помещалась на самую далекую полку платяного шкафа.

После того как Василий Павлович уехал, отец затосковал. Поистине слезные записи от 18.4.80, 29.6.80 и 17.12.82 говорят о том, что для него закончилось что-то важное. Причем навсегда. Еще мучила такая мысль: уж как хорошо он знает Аксенова, но есть нечто, что в это знание не умещается.

Таково свойство талантливого человека – он всегда больше самого себя.

Ничего не остается, как поблагодарить судьбу за эту дружбу. Сказать уже самому себе: «Да, старик, тебе повезло как надо».

Почему отец не связался с Аксеновым? Риторический вопрос. Тот, кто прошел через это время, вряд ли его осудит. Может, даже посочувствует – ведь разлука далась ему трудно. Душа, как он пишет, болела (запись от 18.4.80). Еще и еще раз он пытался разобраться: об этом свидетельствуют хотя бы разговоры со Ст. Рассадиным[5] (запись от 19.10.81).

Затем была встреча в Москве (запись от 24.11.89). Очень хотелось поговорить, но как? Появление Аксенова было шумным, людей вокруг него собиралось множество, отец и двое их общих друзей чувствовали себя статистами на этом «празднике возвращения». Впрочем, отец скорее радуется: ему кажется, что пропасть, девять лет их разделявшая, наконец преодолена.

Вот откуда эта легкость. Кажется, он освободился от того, что его тяготило. Теперь у него нет претензий и сетований. Есть лишь благодарность за то, что приятель был и будет.

Еще раз имя однокурсника возникает в связи с возможной поездкой в Америку. Разговаривая с Александром Межировым[6], отец вновь пребывает в смятении. Собеседник обвиняет его приятеля в «гапоновщине», а он думает о том, что тот «Вася», которого он знал и любил, «был щедрый и очень добрый».

Можно догадаться и о мыслях Василия Павловича. Как рассказывает Межиров, тот попросил его прочесть «Артиллерия бьет по своим». Ссориться не стал, но дал понять, что ситуация хорошо знакомая. Много лет назад сам поэт ее описал (запись от 18.6.91).

О дальнейшем дневник умалчивает. Возможно, потому, что не было ничего заслуживающего внимания. Два-три телефонных звонка во время аксеновских приездов в Москву, обещание непременно встретиться… Когда в двухтысячном году Василий Павлович приезжал в Петербург, отец после операции на мозге уже почти не вставал. Аксенову об этом рассказали; говорят, он грустно кивал, разводил руками, но нам не звонил.

Отчего кончается дружба? Сюжет почти аксеновский. Возможно даже, для их поколения основной. И, конечно, главный для его поздней прозы. Сколько раз он описывал эту перемену! Сперва – огонь и воодушевление, а потом угасание. Сначала – романтическое «мы», а затем скептическое «они».

Теперь по праву свидетеля – мои «пять копеек» в дополнение. Тем более что появление Аксенова в нашей коммуналке на Ракова, а потом в отдельной квартире на Большеохтинском проспекте было событием и для меня. Особенно впечатляла простота общения. Сколько бы мне ни было лет – пять или двадцать, – он всегда по телефону представлялся: «Вася». Меня это очень грело: казалось, я не сын друзей, а тоже друг.

Конечно, это шестидесятническое. Поколение Аксенова презирало иерархию. С их точки зрения, не было ни старых, ни юных, а были «свои». «Старик» – обращались они друг к другу, и это значило то же, что «чувак». Формулы говорили не о возрасте, а о существовании сообщества, в котором все чувствуют себя одинаково комфортно.

Когда Аксенов писал письма или подписывал книжки, он на первое место ставил мою мать, на второе – меня, а на третье – отца. Несколько раз первым оказывался я… К тому же мне позволялось не только присутствовать при взрослых разговорах, но посильно в них участвовать.

Помню, как-то мы завтракали, Василий Павлович рассказывал о поездке в Америку, отец, еще до Штатов не добравшийся, удивлялся. Как мне теперь понятно, главный вопрос задал я. Вернее, вопрос был обычный: «Что вам больше всего понравилось?» – а он очень серьезно ответил:

– Ты понимаешь, это такая страна, в которой можно прожить целую жизнь – и ни разу не соприкоснуться с государством.

Фраза запала, хотя ее глубину я понял значительно позже. Когда же ее осознал, то вспоминал чуть ли не ежедневно. Уж очень бурная жизнь началась в нашем отечестве.

Раз мне довелось находиться рядом, то надлежит кое-что прокомментировать.

Я уже упоминал врача Фридриха Скаковского, о котором в этой главе говорится в записях от 13.10.70, 29.6.80 и 24.11.89 и еще много раз в дальнейшем. Это один из самых одаренных друзей юности Аксенова и отца. Темные глаза всегда горели, жестикуляция была немного преувеличенной… Однажды Фред – кажется, впервые в жизни – написал рассказ. Перепечатывать не стал, а прочел с блокнотных листочков. Приятели изумились и взволновались. От предложения отдать текст в журнал автор отказался.

А это штришок к портрету Аси Пекуровской[7], возникающей в записях от 20.12.65 и 18.4.66. Говорили, что барышня была не только красивая, но умная и своенравная. Эти качества ее первый муж Довлатов и его конкурент Аксенов ценили больше всего. В доказательство приводился такой случай. Однажды Ася отказалась участвовать в субботнике. В докладной начальству это было объяснено тем, что положенную ей часть работы она готова выполнить дома.

Или: автора «Звездного билета» принимает сам Демичев[8], о чем сказано в записи от 10.8.66. Приглашение было неожиданным, ночь перед этим – бессонной, так что Аксенову пришлось пудриться и надевать черные очки. Впрочем, кандидат в члены Политбюро, как утверждал Василий Павлович, «любит нас принимать». Не зря по Москве ходила фраза: вот приду домой, – якобы говорил всесильный идеолог, – скажу дочери, что у меня был Евтушенко – и она меня зауважает.

Ну и еще десятки таких историй… Разговаривали, выпивали, закусывали. Существовали на одной волне. А значит, буквально все могло стать поводом для шуток. А уж пафос просто третировался. Он не признавался не только в государственном масштабе, но и в пределах квартиры.

Когда бюро пропаганды Союза писателей выпустило афишу: «Семен Ласкин. Творческая встреча», она сразу была повешена в сортир. Посещавшие это заведение гости зря времени не теряли и что-то на афише писали… Разумеется, свой след оставил и Аксенов:

Что-то тут есть очень аксеновское. Что именно? Интонация. В данном случае она представляла сочетание корявости и восторженности (словно изумился и написал иностранец)… Еще надо прибавить странный кунштюк речи, которая вдруг становится чуть ли не изысканной («прохладнейший клозет»), а потом снова ввергается в неправильность.

Хотя пример скромный, но в нем виден Василий Павлович. Можно даже сказать, слышен – интонирование, способность разговаривать на разные голоса есть фирменный знак его стиля… Прибавьте еще мысль о том, что вокруг мрачно, а у друзей все хорошо, и мы узнаем аксеновскую грезу о Советской власти с веселым лицом его современника. Дружите и обрящете, – словно призывал он. Сбросьте с себя официальщину и казенщину – и станьте теми, кем вы бываете для себя и своих близких.

Шло время, и постепенно приходило ощущение, что этого все-таки недостаточно. Рубеж, как мы знаем по «Ожогу», проходил по границе, через которую советские танки двинулись на Прагу.

Иллюзий у Аксенова становилось меньше, и соответственно менялась тональность его надписей на книгах. Сперва они говорили о дружбе, о радужных перспективах, а потом тоже о дружбе, но уже грустнее, без прежней бравады.

Вот «Коллеги» (1961): «Дорогим Оле[9] и Сене Ласкиным в знак дружбы. Пейте баккарди и ешьте картошку». Вот «Катапульта» (1964): «Саше и Сене с большой надеждой на них, а маме Оле с чистой любовью». Вот «На полпути к луне» (1966): «От молодого жирненького Васи вечно юным Ласкиным» (помещено рядом с фотографией). Вот «Жаль, что вас не было с нами» (1969): «Оле, Саше, Сене, замечательным Ласкиным, от их друга Васи».

Пожалуй, перелом наметился начиная со шведского издания «Затоваренной бочкотары» (1970): «Сене Ласкину эту вкусную шведскую книжку про то, чего у них нет». И уж совсем печально звучит надпись на детской книжке «Сундучок, в котором что-то стучит» (1976), которую Аксенов передал нам перед отъездом в Америку: «Дорогие и родные Оля, Саша и Сенечка! Время пошло такое, что совсем уже день грядущий затуманился. На стр. 182 этой книги вдруг обнаружил: «Дети, мы очень слабы перед грозной игрою природы…» Увы, не возразишь прародителю – и все-таки будем помнить, что с нами было, и надеяться на будущее, на Господа уповать».

Кстати, почему он прислал именно «Сундучок…»? Не знаю, задумывался ли об этом отец, но, кажется, я знаю ответ. Да потому, что в этой книге вспоминается Ленинград их юности. В ту счастливую пору люди хотели обладать не обыкновенными «москвичами», но романтическими бипланами, а взрослые и дети называли друг друга «дружище».

Еще, уезжая, Аксенов прислал толстенный том перепечатанных на машинке и переплетенных пьес. Этот подарок предназначался «Фреду, Сенечке, другим друзьям для развлечения». Дальше было написано: «„Откупори шампанского бутылку…“ или „сучка“ бутылочку открой». Есть что-то невеселое в этом выборе между шампанским и «сучком». Это вам не баккарди и картошка! Конечно, он не помнил, что когда-то написал на «Коллегах», но вышло что-то вроде рифмы.

Закончить это вступление хотелось бы двумя историями. Кому-то они покажутся случайными, но мне тут видится ключ. В качестве комментария к тому, о чем здесь говорилось, они просто незаменимы.

Первый сюжет относится к тем горячим коктебельским дням, когда Аксенов узнал о вводе войск в Чехословакию. Об этом мы говорили недавно с Юзефом Липкиным и Бертой Полонецкой[10] в их небольшой квартирке в Бат-Яме. Они вспоминали своего однокурсника Васю и немного удивлялись: сколько было самого разного, а на память приходит именно это.

В августе 1968 года Липкины сняли комнату рядом с Домом творчества и примкнули к аксеновской компании. Все было хорошо до тех пор, пока не случилось это вторжение. Тут Аксенов как сорвался с колков – он все время пил и мрачно повторял: «Рабы!».

«Рабы» – это они, шестидесятники, те, на кого он возлагал особые надежды. Это, конечно, и он сам. Что они все могут против танков? Только переполняться водкой, печалью и раздражением.

Вторая история более оптимистическая. Хотя бы потому, что она могла закончиться плохо, но как-то обошлось. Участники – Аксенов и отец. Еще участник – милиционер. Зритель – моя мать, наблюдавшая за происходящим в окно нашей коммуналки.

Аксенов приехал из Москвы и остановился у нас. Они отправились куда-то с отцом, но обещали вернуться к обеду. Когда все сроки прошли, мама занервничала и стала поглядывать в окно. Больше всего на свете она не любила неточности.

Долгое время в окне ничего не происходило. Затем она увидела нечто невообразимое.

К ее ужасу, Аксенов и отец обнаружились на строительных лесах дома напротив. Сперва они ходили по шатким мосткам, а затем доски стали сбрасывать вниз. Это вышло и громко, и эффектно. А главное, это было о том же, о чем втайне мечтало их поколение, – о свободе, об упоении в бою, о борьбе и обретении.

Этим чувствам они предавались недолго. Уже свистел и бежал милиционер. Видно, у друзей ноги оказались длиннее, так как вскоре, запыхавшиеся и довольные, они сидели за обеденным столом.

Почему я это рассказываю? Потому что шестидесятнические бунты схожи с этим покушением на строительные леса… Или с проводами утраченной свободы со стаканом в руках… Впрочем – об этом уже говорилось, – дело не в результате, а в процессе. В интонации. В том, как это произнесено, а также – для кого. Если потом есть что вспомнить, то жизнь прожита со смыслом.

Василий Павлович так и написал на детской книжке: «…будем помнить, что с нами было…» Это был длинный и богатый событиями путь. В «Ожоге» он сказал об этом в третьем лице, от имени своего персонажа: «По Бродскому проедут осторожно / свернут на Наймана / по Рейну пропылят / как дунут Штакельбергом к Авербаху[11] / на Пекуровской лишь затормозят…» Теперь вы знаете еще один адрес, где ему всегда были рады и где он любил бывать.

3.4.56. Интересный факт, что из идущих на корабле 4-го все вдруг стали писать. И все что-то могут. Неужели у меня столько же литературного (пропущено; как видно, «дара». – А. Л.), как у них (Карпенко[12], Аксенова)? А может быть, и меньше? Жаль будет этих пяти последних лет и трех будущих. Хотя?..

23.3.63. Сейчас в искусстве происходят события. Бьют всех – Аксенова, Вознесенского, Эренбурга. Печальная картина![13]

6.4.63. Покаялся в «Правде» Васька[14]. Моя привязанность к нему более прочна, чем наоборот. Он не ответил ни на одно мое письмо.

31.5.63. В эти дни приезжал Васька. Счастливый, хотя и более осторожный, чем всегда. Талант у него огромный, а вот работает он очень мало – слишком ему все просто. Щедр до мотовства. Мил, добродушен, и одновременно его дружба пугает, так как чувствуешь, что все это не остается у него в сердце, все это «с глаз долой, из сердца вон».

Прочел он мою повесть, считает ее «на уровне», хотя там много стилистических неточностей. «На уровне того, что было в „Юности“».

Тогда я попросил порекомендовать ее в «Юность». Васька замялся, а потом сказал: «Но ведь там уже была повесть о врачах».

– Так ведь это было в 59-м году («Коллеги»).

– Ну ладно, можно показать[15].

3.8.63. Приехали родители в Комарово. Папа возвращался с пляжа, и вдруг его догнала «Волга». Два человека спросили его: «Как найти доктора?».

– А что у вас случилось?

– Очень плохо с Ахматовой. Мы приехали в гости – и вдруг сердечный приступ.

– Раз с Ахматовой – это другое дело. Я дам вам врача, – сказал папа. – Если бы кто-то другой – тогда бы я этого не сделал.

– Если бы это был Кочетов[16], мы бы не поехали сами.

И вот я уже мчусь к Ахматовой. Волнуюсь. А вдруг – что-то серьезное. Ведь у меня даже нет шприца и лекарств. Ругаю отца. В дороге узнаю, что оба парня в машине – переводчики – один Борис Николаевич (или наоборот) Томашевский[17], и они приехали на Совещание европейских писателей, которое проходит в Ленинграде[18]. Туда же приехал Васька.

В квартиру Ахматовой пустили не сразу, а вначале предупредили ее. Я вошел в темную комнату, завешенную коричневыми шторами, и даже не решился оглядеться. Над кроватью иконы – маленькие. Старинные вещи – комод, деревянная кровать[19].

Анна Андреевна сразу произвела впечатление очень усталой. Полная, седая, с лицом «благородных старух», говорит медленно, немного нараспев, и, казалось, каждым словом подчеркивает свою усталость.

– Я хочу, чтобы вы рассказали о приступе.

Она подняла руки и показала на челюсть.

– Заболело сердце и стянуло челюсть. – Пауза. – Это у меня бывает. Я приняла валидол, поставила горчичники на грудь – и прошло. Вы, наверное, хотите посмотреть пульс?

– Я хотел еще поговорить.

– Я очень устала от разговоров. Сегодня приехали иностранцы, и я устала от них. До этого я себя хорошо чувствовала.

Я послушал ее и ушел. С ребятами в машине мы немного поговорили о Совещании.

5.8. я дежурил и потому не мог повидать Ваську.

6.8.63. Вечером Васька – Аксенов – человек, в которого я очень верю как в писателя. Расцеловались. Мы любим друг друга, поэтому говорить нам легко. Он лежал усталый – обсуждали все, что случилось в мире. И опять китайцы[20] – это не слезает с языка. Все понимают, что разрыв – великолепное дело. Потом пошли ужинать на Крышу, где членов Европейского совещания кормят. Я, наверное, впервые попал в общество иностранцев и чувствовал себя вполне растерявшимся. Разговаривали, ели. И вдруг Васька показал мне Эренбурга. Илья Г. сидел за соседним столиком. Седой, лохматый, с очень тонкими и, пожалуй, мелкими чертами лица, бледный. Совсем старик. Смотреть было неудобно, и я отвернулся. К столику подошел греческий писатель (фамилию пока не знаю), очень известный в Греции, с переводчицей. И сел напротив нас. Мы передвинулись и заговорили. Он не читал Ваську, попросил его написать названия книг на английском, итальянском, французском, а потом дать автограф. Его дочь учится в Сорбонне. Он пошутил:

– Она попросила привезти больше автографов. Она их продаст и сможет на полученные деньги приехать в Россию.

Меня Васька представил:

– Лучший врач Ленинграда и молодой писатель.

– Среди врачей много писателей. Кронин[21].

Переводчица:

– Чехов, Аксенов.

Говорили о балете. Особенно ему понравился «Болеро» Равеля.

Часов около десяти к столику неожиданно подошел Эренбург. Теперь он был напротив меня. Мне было удивительно приятно сидеть рядом.

– Я очень слежу за вашим творчеством – сказал он Ваське. – И, знаете, кое-что мне очень нравится, особенно рассказы в «Новом мире». Кое-что меньше – «Апельсины из Марокко». Здесь вы допустили просчет – написали все в одном ритме, одним языком. А кое-что мне не нравится совсем. Вы знаете, о чем я говорю?

Я догадался не сразу.

– Знаю, – сказал Васька и забарабанил пальцами по столу. Он покраснел, и нога его отбивала такт.

– Слишком легко говорить об ответственности[22] – это не нужно. И для чего так сразу! Ведь вам ничего не угрожало. Теперь не стреляют – пули не настоящие, а бумажные… Меня ужасно ругали, но я ничего не писал[23].

– У меня был тоже очень тяжелый момент, помните?[24] – сказал Васька.

– Все-таки это пустяки. Так же и Евтушенко. Поэт небольшой, но захваленный. Сразу сдался. И вообще, кто вам сказал, что нужен положительный герой? Кому нужен этот герой?

– Людям, – сказал Васька.

– Вы так думаете? – Эренбург посмотрел на него внимательно.

– Думаю. Люди требуют этого.

– Я не придаю этой статье большого значения, – сказал я. – Главное, что он сейчас пишет.

– Нет, так нельзя. Мы раньше тоже говорили, что это ерунда, но ведь за этим шло что-то более страшное.

– Знаете, Илья Григорьевич, я врач и знаю, что, когда у человека психоз, его нужно утешить.

Переводчица молчала и не переводила нас. Она была прямо красная от волнения.

– Илья Григорьевич, вы меня извините, что я не перевожу то, что вы говорите, но я просто боюсь перебивать вас. Но потом я все-все расскажу моему греческому писателю.

Эренбург заговорил с ним по-французски. Один раз он взглянул на меня и понял, что мы ничего не понимаем, сказал:

– Это называется диалог глухих.

– Правда ли, что у вас была встреча с Никитой Сергеевичем? [25]

– Да. Мне думается, что все сейчас идет к лучшему. Обещают издать 6-ю книгу «Люди, годы, жизнь». Притом Н. С. сказал, что я буду сам себе цензор. Я пришел домой и сказал Любе[26]: «У меня новая специальность. Я буду сам себе цензором».

– А вы пишете 6-ю книгу?

– Нет. Часть написана – это то, что изъяли из пятой книги. Истребление немцами евреев и глава о Кончаловском[27].

– Почему изъяли Кончаловского?

– Это была противоречивая фигура, особенно его взгляды на искусство. (Почему изъяли про евреев, я не стал спрашивать. – С. Л.)

– А 6-я книга будет о чем?

– Литературные портреты. Фадеев, Матисс, глава о космополитизме. Все до 1953 года. Недавно я думал, что все это будет издано после моей смерти, теперь надеюсь. Вообще, сейчас все должно потеплеть. Иначе и быть не может. Иначе все это цирк.

– Я не понимаю, почему придают значение этому Сообществу?[28]

Я:

– Потому что у нас.

Эренбург:

– Да, у нас, а не на Луне.

Я:

– И. Г., а действительно вы не хотели ехать сюда? И вас пригласили…

– Только не так, как вы думаете. Меня пригласил Сурков[29]. Очень попросил приехать. А разговор был раньше немного…

– И вам показалось, что все было доброжелательно.

– Вы же врач, и я не могу говорить, что думала та сторона.

Васька:

– Сартр[30] будет выступать?

– Не знаю. Возможно.

Он опять заговорил по-французски с греком – о греческой литературе. Попросил назвать лучших прозаиков и поэтов. Тот назвал. Эренбург кое-что подтвердил. Никто из них не был у нас издан, но он читал кое-что по-французски.

– Как вам выступления писателей?

– Кое-что прямо возмущает. Разве можно все валить в одну кучу – Джойс, Кафка, Пруст. Все назвали декадансом. И сразу же получили по заслугам. Ведь они ничего не знают и ничего не читали. Какой декадент Кафка? Это по-своему очень реально. Для своего времени Джойс был значительным событием, многое открыл. Затем пошли Хемингуэй, Фолкнер и уж за ними вы (к Аксенову с улыбкой). Так что Джойс вам дедушка. Это все равно, что Хлебников. Его много сейчас не прочтешь, но без Хлебникова не было бы Маяковского.

Я: Кафка был шизоид, болен?

– Ну все писатели немного больны – такова уж профессия. Гоголь – это совсем, Достоевский, даже Толстой в старости. Только Чехов был здоров. Пожалуй, это самый современный писатель.

В.:

– Какие выступления вам не понравились?

Э.:

– Все наши. Особенно великий писатель Лев Толстой (Шолохов. – С. Л.). Ну что он понимает в современном романе? Вот Солженицын бы…

– Он не приехал?

– Он хуже себя чувствует.

В зале появился Джанкарло Вигорелли[31] – итальянский поэт. Он вошел в сопровождении вице-президента Сообщества – тоже итальянца. Маленький, скрюченный, тоже совсем седой, с узкими щелочками глаз, умными и хитрыми, постоянной ироничной улыбкой.

Вигорелли медленно направлялся к нам.

Э.:

– Интересно, сколько ему лет? Я старше или он? Сначала я думал, что я здесь самый старший.

Пер.:

– Нет, он старше, И. Г.

– Вы бы посмотрели, как он смотрит на девушек. Прямо не отрывается.

– Он хороший поэт?

– Ну в манере девятнадцатого века. Кстати, я считаю, что вся наша литература в манере девятнадцатого века. Есть другая литература.

Он стал говорить с Вигорелли, а мы с Васькой о том, выступать ему седьмого или нет. Я говорил, что нужно выступить.

– Ты думаешь? – несколько раз сказал Васька. – Только все, что я скажу, это так. Если бы можно было бы говорить, я бы сказал иначе[32].

Видимо, Эренбург рассказывал о Сартре – я услышал фамилию и обернулся. Он понял, что нам интересно, и попросил переводчицу переводить греку – это смешно.

Он стал говорить медленно.

– Я постоянно живу на даче… И ко мне приехал Сартр.

А рядом со мной живет агроном.

Это Тартарен.

Он разводит помидоры, и они растут у него плохо.

Поэтому он, когда приезжает начальство, покупает помидоры на рынке.

И подвешивает их на ниточках к кустам.

А на кустах пишет: «Руками не трогать».

С агрономом у нас деловые отношения. Я развожу цветы, и он ко мне заходит.

И вот он пришел ко мне, и я познакомил его с Сартром.

Он спрашивает у Сартра:

– Скажите, сколько литров во Франции корова дает молока?

– Понятия не имею, – говорит Сартр.

– Ну как же. Вспомните. 50 литров дает?

– Да, кажется, на выставке я видел что-то похожее.

– А у нас, – говорит мой Тартарен, – каждая корова дает столько. А спросите колхозников, что такое выставка? Они и не слышали.

Мы смеемся.

– Он уже понял политику, – говорит Васька.

Грек спрашивает:

– Вы любите Сартра?

– Это большой драматург и мастер эссе. Вы не читали его пьесу: «Вход в ад» (я, кажется, неправильно называю название)[33]. Эренбург рассказывает сюжет. Говорит, что это очень здорово. Касаемся театра, и я спрашиваю о «Горе от ума»[34].

– Я узнал «Горе уму»[35]. Я видел, как блуждает сплетня по лицам людей[36]. Они выдумали откуда-то эту фантастическую ложь.

– Разве вы не говорили о сосуществовании идеологий?

– Я в кавычках в письме говорил о сосуществовании художников разных направлений, но одной идеологии[37].

Я разливаю шампанское. Эренбург говорит:

– Когда-то в Ротонде я выпивал бутылочку сухого и писал с ясной головой.

Он говорит по-французски, показывая на Ваську:

– Такой мальчик может выпить что-нибудь покрепче… Кстати, на градусы, а не на вкус смотрят только у нас.

Вошел Тибор Дери[38] (венгр).

– После 56-го года его посадили.

Васька дополняет:

– Председатель сказал: «Благодаря Европейскому сообществу писателей мы видим здесь Тибора Дери».

– А как это некрасиво…. Он был у меня перед отъездом в Киев несколько дней назад.

Мы прощаемся и идем вместе по лестнице, потом снова прощаемся. Васька просит Эренбурга прочитать роман[39].

– С удовольствием, – говорит Илья Г. – Какой-то издатель просил разрешения перевести «Апельсины из Марокко», – переводит разговор Эренбург.

Мы выходим с Васькой на улицу.

– Мне чертовски повезло сегодня, – говорю я.

– Да, старик, тебе повезло как надо, – говорит Васька.

9.9.63. Прочел Васькин роман «Улица Лабораториум». Впечатление – ему не хватило материала. Пусто.

12.9.63. (Написано на открытке; помещено в дневник) Дорогой Сеня! Недавно я увидел твое лицо в редакции «Юности»[40]. Мэри [41]сказала, что твой рассказ пойдет. Очень рад за тебя и поздравляю. Что с повестью? Все ли благополучно в изд-ве и как в «Молодой гвардии»?[42]

Я уже неделю как вернулся с Кирой [43] из Коктебеля и погрузился в обычную жизнь, из которой собираюсь вырваться в Новосибирск в начале октября. Работа что-то у меня сейчас не клеится, обстановка не располагает и немного стал метаться от одного к другому, что, конечно, очень плохо.

Пришли мне, пожалуйста, рукопись [44] . Она мне нужна. И сообщи свое мнение, а также мнение Фимки [45] , если оно у него есть.

Привет Оле и Сашке.

Целую, твой Вася.

31.12.63. (Вклеено в дневник. – А. Л.). Дорогие Оля, Саша и Сеня! В канун Нового года наш маленький коллектив посылает вашему маленькому коллективу пожелания счастья, здоровья, оптимизма, много чистой и звонкой валюты, а Кит[46], который пишет за папу книги и пьесы, желает своему коллеге Саше творческих успехов.

С надеждой на встречи и поцелуями

Кит, Кира, Вася

9.5.63. В «Юности» – Васька сообщил – что рассказ будет в № 11[47]. Ну что ж – это очень приятный сюрприз.

1.11.64. Пережил очередное потрясение. Вчера – пан, сегодня – холоп. Позвонил в «Юность». Оказывается, Мэри Лазаревна сказала Кире Аксеновой в основном свое мнение и рецензентов, а вот Б. Полевой и Преображенский[48] не читали повесть. Опять ожидания, волнения…

28.4.65. Вчера приехал из Москвы… Менее всего мне понравился Васька Аксенов. Он, как всегда, где-то над человечеством. Где-то надо мной и другими. И бывает тягостно – вот, мол, идет рядом классик. Несет свое тело. Кланяйтесь.

Не знаю, но ему со мной скучно и мне с ним скучно.

20.12.65. Приехал Васька. 17-го ночью (около 12) явился пьяный. Спал у меня, а утром исчез. Обещал снова появиться, но, видно, любовь, которая у него приключилась, держит его в своих руках.

23.12.65. И опять Васька. Явился в 2 ночи. Чуть в подпитии, но умный, стерва. Написал в Комарово о Сэлинджере и Хэме статью в «Ин. лит»[49]. Мудро очень. Ночью говорили об американской литературе.

24.12.65. Записать нужно, а лень. Из его рассказов. К истории рассказа «Победа».

Балтер[50] и Гладилин[51] в Гаграх играли все время в шашки. А Васька не умеет. Он смотрел на них. Кстати, они тоже плохо играют. И вдруг подумал: пойду-ка я напишу юмористический рассказ о шахматах для «Крокодила». И написал трагический и философский рассказ «Победа».

26.3.66. Писать не хочется. Видимо, сказывается вчерашняя вечеринка у Рубана[52]. Теперь понимаю Ваську. Здесь меня окружают такие же ребята любопытные и скучающие, как в Ленинграде его. А может, я не прав? Люди славные, и мне хорошо, не скучно.

18.4.66. Был у меня Васька Аксенов со своей любовницей Асей. Оказывается, это он писал письмо о Синявском[53]. Но не в защиту, а как бы несогласный с ним, но считающий неверным судебное разбирательство. Он писал, что у каждого писателя могут быть минуты творческого кризиса, что Синявского нужно судить судом чести, судом писателей, а иной суд принесет вред государству. Я был с ним не согласен. Он рассуждает логично, но слишком уж все у него подвижники, все Иисусы Христы. Я ему сказал: «Неужели ты думаешь, что эти люди без честолюбия? Неужели им не хочется в историю? И это все ради какой-то прозы». Я согласен с Васькой, что пока прецедентов не было в смысле этой публикации. А мы шумом все повернули в их пользу. Вот теперь приехал Вигорелли в Москву хлопотать за них.

Комарово, 10.6.66. Вчера приехал Васька. Встретились на его пьесе «Всегда в продаже»[54]. Как это здорово! Блестящая игра ума, тонкость и очень смело. Зал аплодировал долго, не берусь даже сказать сколько, да еще как!

В антракте почти не разговаривали, хотя встретились трогательно. Расцеловались аки братья.

Сказал грустно, что после письма о Синявском его не пускают за границу и что только что он вернулся из поездки в Казань с Китом, который то и дело бросался на борта парохода, так что невольно ждал – вот свалится!

15.6.66. В эти дни к нам в Комарово приезжали Васька Аксенов, Олег Табаков[55] – артист «Современника», один из самых талантливых в театре, и еще один засранец и прилипала Васькин. Не знаю, за что он его любит, но просто мерзкий человек – и на роже у него это написано.

Встреча прошла стыдно и ужасно. Я напился. Васька меньше. А Олег не пил – у него было что-то с сердцем и он отказывался[56].

Из-за этого ничего путного и интересного не было. Какая-то бездарная встреча. А после их отъезда вообще было позорно. Я еще выпил… и это было уже скучно.

10.8.66. За этот месяц было немало всего. Опять приезжал Васька. Рассказывал о встрече с Демичевым.

(Без даты, вырезка из «Литературной газеты» вклеена в дневник):

18.11.67. Видел Ваську… Опившееся лицо, радости он испытывает не очень много. Жаловался – ничего не печатают, не ставят. Есть две пьесы, которые не идут… Обо мне не спросил… И все-таки были довольны с Фимкой[58], что повидали его, гуляли – замерзли, еле выбрались в Москву (были у него в Малеевке).

Там, среди аллей, портрет Тургенева. Ниже написано:

– Нет ничего сильнее и беспомощнее слова.

Васька показал пальцем и удивленно сказал:

– А здорово! Со значением.

(Без даты, написано на новогодней открытке; помещено в дневник):

Ласкиных очень сильно обнимаем и желаем творческих экстазов и успехов по венериному делу [59] . Kiss-kiss-kiss Аксеновы.

21.4.70. Вчера встретился с Васькой. Не пьет, не курит, сама добродетель.

Ходили по перрону, солидно говорили о делах. Все это так мало похоже на грешного Аксенова.

Говорит:

– Бёлль[60] приезжал. Встречались осколки новой волны. Евтушенко, Белла[61], я. Бёлль очень мягкий человек. Много раз пил за Солженицына. Вот человек, который не подличал никогда, а всем нам в разной мере приходилось.

Эту же мысль он выразил в статье об истинной свободе.

Говорил о своем романе. Где-то с грустью, иногда мягко, с надеждой.

– Про то, что я не член редколлегии, я узнал от секретарши[62].

О Кузнецове[63]:

– Сексуальный маньяк… Дома – оргии, и КГБ это засекло.

…Из Васькиных историй.

Солженицына спросили, как он живет.

– Хорошо. Могу писать.

– Но печататься?

– Это же временно не печатают.

13.10.70. Приезжал Аксенов. Грустен был. Ходили по осеннему Питеру, гребли ногами вороха листьев.

Не пьет. Угнетен. Нет, сказал, друзей в Москве, одни собутыльники…

Выступает 2 дня с юморесками – и нет аплодисментов.

Слабо, сам чувствует. Я его не отговаривал, не утешал – Фред тоже.

Пишет понемногу новую книгу.

– О чем?

С улыбкой:

– Это мой нобелевский роман (более поздняя приписка – «Ожог». – А. Л.).

Это все потому, что Солженицын получил премию[64].

Были в ресторане. Он, Аксенов, не как обычно, пил квас со льдом, говорил тихо, пили за премию.

Был шут гороховый Рейн[65]. Типичная богема, фрондер, пустобрех. А без него хорошо нам стало.

16.4.71. Был и даже жил у меня Васька. Читал свой «нобелевский», как он еще в Москве сказал, роман. Интересно.

6.6.71. Дорогой Вася! Находясь в гостинице «Одон» в городе Улан-Удэ (Верхнеудинск в прошлом) и будучи в полном сознании, хочу поздравить тебя с хорошим романом, который я только что дочитал до конца[66].

Поверь, говорю это с радостью, ибо не верил в удачу и боялся его читать. Подозреваю, что это самая лучшая твоя вещь. Пойми верно. И «Звездный» я люблю, и «Коллеги», но это более зрелая вещь, настоящий роман. Но, главное, это точно и умно написано, с ясным смыслом – вот они, романтики, самоубийцы 1905 года, ожидающие бури, а потом, потом…

Ах, милый мой Аксенов, вот теперь бы поговорить с тобой, а потом все забудется, и сказать – не скажешь.

Обнимаю тебя крепко. Все, как известно, проистекает от невежества. Ругают те, кто не читал. Я был почти с теми (в мыслях). Извини. Твой Сеня Ласкин.

20.5.75. Был вечер встречи – мне, врачу, 20 лет. Приехал В. Аксенов, ночевал у меня. Было весело…

25.9.75. Аксенов написал американские заметки[67]. Это очень хорошо. Глубоко и неожиданно. И все же это лучший сейчас прозаик. Ах, если бы ему писать то, что хочется, он не делал бы кинокартин и не писал бы глупых детских книжек.

30.12.75. (Вклеено в дневник. – А. Л.) Дорогой Сенька! Я несколько раз звонил тебе, и всякий раз вздыхал с облегчением – потому что страшно дозвониться и узнать то, что Кира мне передала с твоих слов не очень вразумительно о кошмаре с Мишей[68]. Тем не менее, надо все знать, и я прошу тебя написать мне, что с ним случилось. Есть ли у тебя адрес и телефон Лиды?

В Рождественские дни, когда думаешь об этих жутких игрищах судьбы, еще тише просишь у Бога помощи для нас, бедных людей.

Желаю тебе, Сенечка, и Оле, и Саше хорошего творческого духа и телесной крепости.

Ваш старый друг Вася.

Переделкино

22.8.77. …Почитываю Ваську Аксенова, удивляюсь его таланту и раздумываю о завтрашнем дне.

25.8.77. Прочитал детскую книгу В. Аксенова[69]. Удивительная словесная окрошка и задуривание… Читаешь и понимаешь, что все это – слова, слова и обман беспрецедентный.

16.11.78. Прочитал «Регтайм»[70]. Васька – гигант. Счастлив, что у меня есть такие друзья!

28.4.79. Не еду в Англию. Закрыли визу. Странно. Возможно, это связано с Аксеновым. Но вообще что-либо объяснить совершенно невозможно. Теряюсь в догадках.

18.4.80. Васька 8.4 подал заявление на выезд. Он едет (вероятно) в Париж, дальше будет читать лекции в западных университетах. В феврале он был исключен из Союза кинематографистов. Сейчас в Италии вышел в издательстве «Мондадори» его «Ожог», 500 стр. (поздние шестидесятые, ранние семидесятые). О романе говорят – это самое глубокое произведение последних лет, выдвигающее Аксенова на первое место в литературе, рядом с Битовым[71] и Сашей Соколовым[72], его книгой «Между собакой и волком». Ваське 47 лет. Мы очень мало виделись последние годы, а душа, душа болит.

29.6.80. Фред был у Васьки Аксенова, которого теперь все «патриоты» называют Гинзбургом. И не иначе.

Васька уезжает. Купил дом за 35 тыс. для сына, дача какого-то маршала в Переделкино. Дома – иностранцы, Белла Ахмадулина с Борисом Мессерером. И жена Майка[73], которой, как Васька сказал, он обязан жизнью.

Много говорили обо мне. Он сказал: «Сене этого романа («Ожога») не понять. Он этого не пережил[74]».

Рад был Фреду, прислал пьесы и книжку с трогательной – религиозной – подписью.

Молился истово, ставил свечки – как много изменилось за эти 25 лет![75]

Вот она, моя молодость, мой лицей.

24.7.80. Уехал Васька с женой Майей, с ее дочкой, зятем и внуком. Целый кортеж. Что-то кончилось сразу, отпал целый пласт и моей жизни, как все странно – и даже невероятно!

19.10.81. Ст. Рассадин о Васе. Он признает только рассказы, могла быть одна хорошая книга. Но вся его проза третична. Он не русский писатель, его традиция – Апдайк, Олби. Рассадин очень высоко ставит Войновича. Особенно первую часть Чонкина и «Иванкиаду». О Битове без интереса – худой Набоков, старательный, предельно-скучный… Высоко о Гордине[76] – как о мозге… Отсутствие русской традиции снижает Васькину перспективу… Пока его доход – мать[77].

17.12.82. Какого Ваську я вспоминаю? На Ракова. Он лежит на моем диване у окна, говорит о своей статье о Сэлинджере.

– «Он смотрит на мир еврейским глазом».

– Ты так и написал?

– Так.

Что-то странное, невероятное в этом, революция прямо.

Он, Васька, внешне вполне домашний, обычный, ничего в нем вроде непонятного, но где, где все это вмещается? Почему я не могу его понять?

Да, он – талант, вот в чем дело, большой талант.

1.1.84. У Аксенова в «Катапульте» (замечательный рассказ!): «Человек мечтал когда-то уподобиться птице, а превратился в реактивный снаряд». Это все о современном мире! Как точно!

27.9.84. Прочитал «Машеньку»[78]. Удивительный по тонкости роман. Какая тоска по земле своей, какая оторванность от нее, какая сила любви.

Роман наоборот, роман оттуда. Убеждает, что именно эти любили Россию, и их любовь умирает вместе с ними.

Была ли Россия у «новой волны», у Васьки и пр.? Нет, мне кажется, эти уже ехали за другим, от непринятого, нелюбимого, от ничего.

У Ганина[79] был дом, большой и нематериальный дом, его дух.

Эти зовут к себе, приглашают на лучшее, те лучшего не знали, лучшее было их прошлым.

10.5.86… Вспоминаю Аксенова, он шутил:

– Что-то давно меня не ругали.

Может, он был прав, так и нужно.

6.8.86. А на улице гудит мир. Мамлеев в Комиздате – зам. министра[80], Залыгин в «Новом мире», Бакланов в «Знамени». Юра Андреев, поговаривают, идет в Пуш. дом[81], где давно передрались все пауки. Ах, если бы Васька был здесь, все для него было бы прекрасно.

26.3.89. Марк Розовский[82], с которым я отдыхаю, рассказал о Ваське – он не верит, что это у нас надолго. Потом Марк вспомнил анекдот:

Журналист (подносит рабочему микрофон):

– Антисемитизм у вас есть?

Рабочий (со вздохом):

– Ни хрена у нас нет.

24.11.89. Москва. Сегодня удивительный день – встречи с Аксеновым. Днем я и Фред увидели его в «Юности» очень коротко – с нас Таня Бобрынина[83] взяла слово: «не больше минуты!» – обнялись, поцеловались, ахнули. И договорились увидеться на спектакле Табакова: «Затоваренная бочкотара»[84].

Пришли втроем – Фимка, Фред, я.

Васька исчез, поговорили с Китом (Алексеем) – огромный, двухметровый красавец, с добрым «киркиным» лицом – больше семит, чем русский. Милый, разговорчивый человек. Сказал, что были у деда, которому 91 год. Все нормально, но иногда вырубается в разговоре. Сказал, что Васька взят в оборот, интервью на даче у Рыбакова[85], у себя в Переделкино, у Юлика Эдлиса[86] (сегодня в 12), а вечером «Крутой маршрут» в «Современнике».

«Бочкотара» был спектакль-праздник. Во-первых, действительно хорошо. Очень! Весело, остро – настоящий театр. И очень современно.

А в финале – замечательно-теплые слова Табакова.

– Вот, Вася, видишь – настоящая литература и через двадцать лет живет. Теперь ты понимаешь, что такой ярый антисоветчик – а мы тебя любим. И что получилось – от недоучившегося доктора…

– Как недоучившегося! – сказал Васька. – Тут мой однокурсник, он подтвердит…

Потом Васька сказал о «Бочкотаре»:

– Это настоящая аграрная литература, что это они там возражают. Жаль, Белова[87] не было…

Смешно получилось, когда Ваську стали вызывать, а он пошел к сцене по скамейкам.

А декорации – это поролоновые надолбы, бесформенная, укрытая (как бы) бочкотара. И он прыгнул на нее. Его подхватили и стали бросать в воздух.

Был посол Мэтлок[88], было много дипломатов.

И еще Олег сказал:

– Ты теперь видишь, Вася, что, когда тебя там в Америке по цензурным соображениям ставить не будут, мы тут с удовольствием… И вообще, что там техасщина, айовщина, саратовщина – давай сюда, мы с удовольствием…

25.11.89. Посмотрели «Крутой маршрут»[89]. Васька сказал: «Смотреть чудовищно тяжело». Но и не только, думаю, оттого, что сын. Спектакль физиологичен и труден, какая-то тяжесть от криков, стенаний, боли пронизывает тебя не как в художественном произведении, а как при прижигании папиросой. А тут еще ждешь, что героиня – Неёлова[90] – крикнет: «Вася!»

Поговорить не удалось. О капустнике ничего не сказал[91], ушли тихо, не хотелось настырничать.

Утром сегодня помчались на аэродром проводить, но тут получилось лучше: они с Майей проходили таможню. Я увидел телекамеры, испуганно крикнул: «Это вы снимаете Аксенова? Он уже прошел?» Оказалось, Васька за моей спиной. Снова прощались. Сфотографировались, я передал ему письмо, в котором сказал, что хотел: он все эти годы много для нас (для меня) значил.

– Приедешь в Ленинград?

– Хочу, если там останутся русскоязычные.

Он пошутил. Сейчас образовалось общество «Единение» – они считают, что все в Ленинграде захватили евреи. Глава – Сергей Воронин, но там Марк Любомудров, Юван Шесталов[92]… Две как бы группы – «русские» и «русскоязычные», то есть евреи…

28.11.89. Сегодня уезжаю из Москвы. Сижу в «Украине», гляжу в окно – прекрасный номер, замечательная поездка.

Встречи с Васькой не очень-то значительны, но все же приятные. Поговорить так и не удалось. Вручили конверты с письмами[93], я сделал две ошибки, долго поколебавшись в правописании. Обидно.

Поцеловал Майе руку, сказал:

– Я – Сеня Ласкин.

– А! Это вы? Знаю, знаю…

Табаков сказал:

– Мазаль тов![94]

18.6.91. Я подошел к Александру Межирову, спросил о строчках его замечательного стихотворения, посвященного внучке.

Это Васька. И это пугает меня, если в сентябре буду в Америке. Был щедрый и очень добрый.

Правда, у Александра Петровича был конфликт. Они гуляли, и Васька попросил Межирова прочитать «Артиллерия бьет по своим». Это классика… Межиров прочитал. В. сказал, что это стихотворение полно аллюзий, идет борьба, на что он намекает.

М. сказал, что оно такое как есть. А если В. говорит о своей правозащитной деятельности, то он, М., видит в этом гапоновщину[96]. Они расстались.

М. считает В. жестким по отношению к матери. Он незадолго до ее смерти снял ей комнату в Переделкино в коммуналке. А я думаю, что, может, и снял в коммуналке, то только для того, чтобы она была не одна. Я знал очень щедрого Васю, очень. Ну, поглядим, если мне придется его увидеть в Вашингтоне.[97]