Одинокий пастух

Новый год

Иногда в пустой квартире мне было не по себе, но по маме я не скучала. Во-первых, она звонила каждый день, во-вторых, часто появлялась. Я была официально приглашена к ним на обед. Все, как в благородных семействах. Видимо, они решили, что по выходным я буду постоянно у них обедать. Нет уж, увольте. Сделала интересное наблюдение: когда мама говорит с Викентием, она преображается, в голосе появляется разнеженность и что-то совсем ей не свойственное, воркующее: «Викеша, Викеша…» И он: «Нюся, Нюсечка…» Меня раздражало их сюсюканье.

Неужели у них есть какая-то половая жизнь? Это невозможно. То есть, конечно, возможно, но думать мне об этом противно.

Если от обедов удавалось уклоняться, то от встречи Нового года не получилось, причем мама с Викентием собрались прийти ко мне: у них, видите ли, переночевать негде, квартира однокомнатная. А мне и не надо у них ночевать, я бы нашла с кем встретить Новый год, но мама сказала, что ей приятно побыть в родном гнезде, и я поняла, что она соскучилась по привычной обстановке. Ладно уж, пусть.

Тридцать первого декабря, в субботу, они с утра пришкандыбали с елкой. Мама тут же взялась за готовку, а мы с Викентием принялись устанавливать и украшать елку. Дом наполнился вкусными запахами, веявшими из кухни, голосами и звуками. На минуту мне стало жаль, что они не здесь живут. На минуту.

– Что нового в институте? – спросил Викентий.

– Смотря что считать новым, а что старым.

– Хорошо. Тогда вопрос по специальности. – Я почувствовала неприятный холодок под ложечкой. – Ты знаешь, какого числа были сделаны записи Поприщина в мартобре?

Дались же ему «Записки сумасшедшего»!

– Тридцать второго! – наудачу ответила я.

– Нет! – с торжеством сообщил он. – «Мартобря 86 числа. Между днем и ночью»! Этим числом датированы записки.

– Обалдеть! Нет слов!

Он удовлетворенно засмеялся и доброжелательно добавил:

– Ничего, ты еще подкуешься. Тебе еще учиться и учиться, чтобы учителем стать.

Как ни странно, раздражения я не испытала и с тем же дружелюбием, что и он, заметила:

– А кто сказал, что я собираюсь стать учителем?

Он искренне удивился: кем же я могу стать, если учусь в педе? Святая наивность! Я с опаской наблюдала, как Викентий брал неловкими руками хрупкие игрушки, некоторые сохранились еще с маминого детства, поэтому поручила ему распутать гирлянду. Разбираясь в проводах и подкручивая лампочки, он что-то неразборчиво, как большой кот, мурлыкал. Прислушалась: «А я хочу тянуться в небо… Просто я такое дерево…»

Ага, значит, это у них семейное – «такое дерево»…

– Ну вот, – говорит, – принимай работу! – Воткнул штепсель в розетку, загорелись лампочки. – Так что там у вас в институте, ты так и не ответила.

– Да ничего там нет. Женихов нет. На курсе три занюханных парня, которых и приняли по гендерному признаку.

– По какому?

– По половому! Учителей мужчин не хватает, берут всех, кто попросится. Мне надо было учиться на технаря, там в гендерном отношении здоровые коллективы.

– А ты не спеши с женихами. Для такой красивой девочки женихи всегда найдутся.

С оценкой моей внешности спорить не стала.

– Ты на танцы ходишь?

– Теперь это называется не танцами, а дискотекой. На дискотеки я не хожу.

– И зря. Вот в военно-морских училищах бывают танцы, или дискотеки, как хочешь назови. Там знакомятся с порядочными парнями, на которых можно положиться, там нет прощелыг и обалдуев, и таких, по которым не понять, парень он или девка.

К военным морякам неровно дышит. Сына хотел сделать моряком, не получилось, теперь меня хочет за моряка выдать?

– Ну да, – согласился Викентий. – Я и сам мечтал стать моряком. Служил во флоте, в Севастополе, там с первой женой познакомился. И тесть у меня, между прочим, был каперангом.

– Что же вы не стали моряком?

– Первый курс отучился в училище Фрунзе, потом на практике позвоночник сломал, год в инвалидном кресле просидел. Думали, больше не встану. А я встал. Женился, сына родил. Только с морской службой пришлось распрощаться.

У них с моей матерью еще больше сходства, чем я думала. Она о педагогической династии мечтала, он о морской. И ничего не получилось.

– А почему с женой развелись? Или это не корректный вопрос?

– Почему же, корректный. А развелись, потому что характерами не сошлись.

– Она другое дерево?

– Вот именно, что другое. И я – другое. Не потому, что я лучше других деревьев. Разные мы. Я, знаешь ли, старомоден, как ботфорт на палубе ракетоносца, а она современная женщина.

Да уж, ботфорт так ботфорт. И они с моей матерью: два ботфорта – пара.

– Она хороший человек, – добавил Викентий, будто я в этом сомневалась, – когда в Севастополь поедем, я вас обязательно познакомлю.

Размечтался. Может быть, он считает, что я с ними буду ездить в отпуск?

Провожать старый год сели в одиннадцать. Мать произнесла тост: год был, хоть и високосный, но счастливый, случилось много замечательных событий: я закончила школу и поступила в институт, а они – Нюсечка с Викешей – поженились, ну, и про перестройку, разумеется, хотя о перестройке можно было бы и помолчать, чтобы Горбачеву было о чем говорить в новогоднем обращении. Но, в общем, все правильно. Как здорово, что они поженились и слиняли. Пусть мама о Викеше заботится и ко мне не пристает.

Новый год встретили оригинально. Горбачев уже начал по телевизору поздравительную речь, когда погас свет: и лампы, и гирлянда на елке, и экран телевизора. Мы пришли в беспокойство. Мама начала поиски свечки, но замужество, наверное, отбило у нее память, не могла вспомнить, где она лежит. А мы с Викешей бросились к пробкам, я пыталась светить ему зажигалкой, пока не услышала голоса на лестнице. Выскочили на площадку, там уже стояли соседи, кое-кто со свечками. И на нижней площадке стояли, и на верхней. Во всем нашем подъезде не было света. Кто-то заорал:

– Сейчас начнут бить куранты! Несите бокалы! – Хлопнула пробка шампанского, потом еще одна. Викеша побежал за бокалами и шампанским, а кто-то принес транзистор на батарейках и искал Москву. Нашел. Горбачев уже желал нам всего наилучшего, а Викеша вручил маме и мне бокалы, открыл бутылку и начал разливать шампанское.

– Кому налить? – прокричал он в общем гуле. Но все уже замолкли, слушая бой часов, а потом заиграл гимн, и все стали восторженно орать и поздравлять друг друга.

И тут зажегся свет. Из приоткрытых дверей зазвучали телевизоры. Из нашей – тоже. Раздался рев восторга. Соседи сверху в общей суматохе упустили кота, он ушел в открытую дверь. Народ отнесся к известию с пониманием, стал шастать вверх-вниз по лестнице, отовсюду доносилось: «Кис-кис-кис!», пока мама не обнаружила кота в нашей квартире, забившимся под тахту. Соседи решили продолжить праздник на улице, в парке, но моим хотелось телевизора и еды. А мне вдруг стало невообразимо скучно и грустно. С трудом уговорила отпустить меня ненадолго с соседями в парк. Правда, прежде мы развернули подарки, лежавшие под елкой. Мама была в своем репертуаре, она подарила Викеше шерстяные носки, а мне – рейтузы, хотя я просила ее: пожалуйста, деньгами! Проси – не проси… А вот Викеша подарил денежку, а маме – ничего себе! – флакон «Шанели № 5». Всегда мечтала понюхать. Мы тут же надушились. Ничего особенного. Я бы даже сказала, что это отдаленно напоминает освежитель воздуха. Разумеется, свои завистливые ощущения я оставила при себе, оделась и пошла на улицу без всяких соседей.

Кругом орали «ура», смеялись, пуляли петардами. От их хлопков бесперебойно срабатывали сигнализации машин. Вот такая шла потеха. В темный парк в одиночестве не сунулась, не сумасшедшая. Окна домов были освещены, где люстрами, где елочными гирляндами, и я стала ходить и рассматривать, что там делается, за окнами. Из одного доносилась музыка, и показалась она мне печальной и прекрасной до слез. Людей рядом не было, я встала под самым окном и слушала. Это была моя музыка. Но неожиданно она закончилась, и тут же зычным голосом запела Маша Распутина. Я спаслась от нее бегством, унося в голове свою музыку. Наверное, это была мелодия Морриконе.

В другом окне, на первом этаже, сидела маленькая собачка непонятной породы, мы уставились друг на друга и долго так смотрели. Мне казалось, что я самая одинокая и несчастная на свете. Фил, конечно, праздновал в кругу семьи, наверное, там было весело и танцевали. А потом я подумала: все-таки я натуральная свинья, мне бы надо быть счастливой, что мать наконец-то кому-то нужна, кто-то ее любит и дарит «Шанель № 5». Вот меня никто не любит и ничего подобного не дарит и подарит ли…

Я все еще пялилась в окно с собачкой, пока не обнаружила, что ее уж нет. И тоже пошла домой. Попыталась вспомнить мою музыку и не смогла. В голове с неукротимой энергией звучало: «Я родила-а-ась в Си-бири…» И чтобы это перебить, я запела вслух:

Мои сидели за телевизором. Потом с мамой помыли посуду, она говорит:

– А эта «Шанель» – ничего особенного. И не стойкая. Времени прошло всего ничего, а осталось одно воспоминание. И вот еще что… – Она испытующе посмотрела на меня. – Насчет любви хорошей. Есть она у тебя или нет?

Я ответила честно:

– Конечно, нет. Когда есть, это всегда видно.

Потом она пошла в свою старую комнату, а я в свою. Долго стояла у окна. На улице шел снег, медленный, лохматый, по-настоящему новогодний.

Первого января мама с Викешей уехали, а у меня осталось много еды, я позвала Наташку, она привела с собой девчонок с курса, они принесли красивые иностранные бутылки с алкоголем, и мы устроили то, чего так боялась моя мама: бардак.

Мне очень понравился молочного цвета с желтоватым оттенком густой банановый ликер. Еще я дегустировала красное сухое вино и коньяк. Потом мы пели под гитару, одна наша лихо бряцала на трех аккордах. Пели все подряд: «Я ехала домой, душа была полна…», «Гудбай, Америка, о-о-о, где я не буду никогда…», «Я люблю тебя жизнь, что само по себе и не ново!» Пели всем коллективом с громадным чувством, пока в дверь не позвонили. Мы испугались, но дверь-то все равно надо открывать. А там соседи снизу, и тут же на площадку Калерия вылезает, эта всегда тут как тут. Я говорю:

– Ко мне девочки пришли к экзаменам готовиться…

– Мы так и подумали, – говорят соседи.

Орать мы, конечно, перестали. Сначала пели шепотом, потом я лежала в объятьях унитаза, точнее, он стоял в моих объятьях, потом еще в чьих-то. А на другой день – ужас, голова лопается, в глазах чертики скачут, и снова мысли об унитазе. А тут мама звонит с выговором. Калерия-Холерия настучала!

– Подумаешь, – говорю, – и попеть нельзя… Да не пили мы! Мы пели.

Числа пятого мама снова по телефону:

– Понимаешь, какая дурь приключилась… Даже не знаю, что делать. Я про «Шанель». Она практически ничем не пахла. Пахла, конечно, ты же помнишь, каким-то разведенным одеколоном. И я показала эту проклятую «Шанель» нашей Ольге из лаборатории, она в таких делах спец. Ольга утверждает, что это бессовестная подделка. Принесла мне понюхать флакончик с настоящей «Шанелью», там – да, сразу понятно. Викентий купил эту у каких-то пройдох в Апрашке. Кучу денег угрохал, не признается сколько. Вот я и думаю, сказать ему, что это туфта, или не говорить? Может, не надо его расстраивать?

Я вспомнила лицо матери, когда она открыла коробочку с флаконом. И лицо Викеши. Уж не знаю, кто больше был счастлив. И впервые моя авторитарная мать обратилась ко мне за советом и сочувствием. Я не заблуждалась, совет советом, а поступит она все равно, как сочтет нужным. Однако интересный психологический, так сказать, поворот.

– А он будет спрашивать, почему ты не пользуешь его «Шанель», что ты ответишь?

– Найду, что ответить. Только я думаю, если не рассказать, то он еще что-то подобное учудит. Не надо поощрять его к самостоятельным покупкам.

Как всегда, она была права. Конечно, безумства, сопряженные с риском, особенно материальным, надо предупреждать и исключать. «Однако, бедный Викеша», – подумала я и порадовалась, что почти свободна от материнского диктата, многое уже могу решать сама, а после первого курса, когда перейду на заочное, стану работать и освобожусь от материальной опеки, буду совсем независимой и отдельной.