Одинокое сердце поэта - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Виктор Викторович Будаков (Сельский учитель) #10

Сельский учитель

1 июля 1951 года в Россошанском педучилище был выпускной вечер — со всем, что выпускным вечерам сопутствует: прощальный вальс, полночное грустно-веселое гулянье по улицам и в городском парке, прогулка к берегу речки. И голос девушки — то была Ольга Хуторная — невозвратимо удаляющийся голос.

А скоро Алексей провожал своих — большую часть группы — на Алтай, напутствовал отъезжающих шутливым и длинным стихотворением, в каком взывал: «За трудом и недосугом, иль за выбором невест не забудьте имя друга и родимых наших мест».

(А взял бы и сам поехал на Алтай? Зауральская Русь с ее потомками первопроходцев более добра к человеку, нежели густозаселенная европейская территория, — это он не раз слышал. Да и друзья по училищу были бы рядом с ним в том алтайском далеке. Может, оттуда веселей и сильней начал бы «поход» на Москву? Как с алтайской Катуни — будущий создатель «Калины красной»?

Или судьба уже предуказала путь, не поправимый внешними шагами и внешними действиями не отклоняемый?)

В час отъезда друзей-выпускников был грустен, все повторял, что со многими уже не доведется свидеться.

Так и сталось.

Полтора года Прасолов учительствует в россошанской округе — в семилетних школах в селах Первомайское и Шекаловка. В учительстве добросовестен и заметен. В пятьдесят втором он даже пишет — «Сентябрьским днем» — прямо-таки гимн учительскому делу. Ученики его любят. Отцы-матери учащихся уважают за крепкое крестьянское начало: в доме, где квартирует, всегда дров наколет, воды принесет, калитку починит, плетню не даст упасть.

Но отсечен алтайский учительский вариант, явно тяготит и местный, сельскопросветительский. Молодой учитель не чувствует свое учительство как главное дело будущей жизни. Еще когда были дни практики в родной Морозовской школе в марте 1951 года, он тем же месяцем посчитал необходимым без долгих проволочек объяснить свое состояние в письме к недавнему преподавателю, а теперь другу Михаилу Шевченко:

«В классе чувствуешь себя как дома, среди своих… Несмотря на все это, особого пристрастия к школе я не имею. Давал уроки — умело играл роль учителя. А все потому, что не мое это дело. И я думаю: лучше быть заурядным учителем (но имеющим к своему делу сердце), чем быть незаурядным игроком в учителя».

О пребывании и учительствовании в Первомайском будущий поэт пишет неизменному своему наставнику (письмо Б. И. Стукалину, 1951, октябрь).

«После долгого упорного молчания, наконец, пишу вам обо всем вкратце, что мною сделано, видено, пережито. Два месяца, как я учитель. Классы здесь тяжелые и в отношении успеваемости, и дисциплины. В моем — 5-ом „А“ — большая половина учеников из соседнего села Лещинково (в пяти км от Первомайска). Работа с их родителями трудна. Однажды пошли организовывать родительское собрание — и не один из родителей, зная об этом, не явился. Несознательность. Но все-таки народ здесь золотой… Колхоз — настоящий со стороны организации. У людей нет никаких иных забот и дум, как только о нем. По сравнению со здешним, наш колхоз — проходной двор, где находят пристанище заматерелые дельцы. Здесь делец — что муха в сметане. Был председатель плут, грубиян, можно сказать, бандит (в войну расстрелял одну колхозницу — будто бы невзначай) — сбросили его всем колхозом, добрались до районного бюрократического гнезда и разворошили его, пожаловавшись „в область“. Они были заодно с этим председателем. Это мне рассказывали.

Живу я на квартире у конюха Шевченко. Типичные колхозники. Он воевал и в гражданскую, и в эту войну пулеметчиком. Он имеет награды за боевые подвиги, хозяйка — за трудовые. Живем мирно и согласно. Скоро откроется охотничий сезон, и я с дядькой пойду на охоту с шомпольным ружьем. Он заключил договор на три месяца, — так у него заведено — каждый год брать обязательство добыть пушнины на столько-то рублей. Одно время он был на втором месте по Воронежской области.

Я постоянно работаю над той повестью и другими вещами — стихами и презренной прозой. В следующем письме пришлю Вам… главу, которую Вы весной разгромили. Обработаю „доотказа“.

А сейчас попотчую Вас плодами своей бессонницы и „вдохновенных трудов“».

Далее следуют стихи: «Радуга», «Давно уж ночь, а матери не спится…», «Криница», «В универмаге».

В конце письма — приписка: «Брат мой приехал 29 августа. Был в станице Вешенской, работал прицепщиком. (Попал туда под влиянием „Тихого Дона“, что я ему кое-когда читал.) Видел М. А. Шолохова на первомайских скачках. Одна казачка, у которой он жил, хотела его усыновить, но он после 5 месяцев приехал домой. Учится в школе рабочей молодежи на станции Россошь. Интересная натура! Ей-богу. Пешком шли они вдвоем до самой Вешенской: вдоль по Дону!»

А о кратком учительствовании Прасолова в Шекаловке рассказывает письмо тогдашнего завуча школы — свидетельство большее, нежели казенная справка об учителе и школьной жизни (письмо В. Ф. Бутко, 1987, январь — В. В. Будакову).

«Обычно в середине августа прибывают молодые учителя, только что окончившие педучилища и пединституты. В августе 1952 года приехал в Шекаловскую семилетнюю школу и Прасолов учить детей русскому языку и литературному чтению. Шекаловка находится в двадцати семи километрах от Россоши. Село отдаленное, глубинка. В пятые — седьмые классы ходили дети из десяти хуторов, кроме Шекаловки. Алексею Тимофеевичу дали русский язык и литературное чтение в пятом и шестом классах. Я, работая завучем школы, по долгу службы контролировал работу учителей, помогал молодым. Посещал уроки и Прасолова. К урокам он готовился добросовестно, хотя программный материал знал отлично, писал подробные поурочные планы и в моем присутствии строго придерживался их. Сказались характер Алеши, трудолюбие, воспитанность, а также педагогическая подготовка, полученная в Россошанском педучилище. Отличался Прасолов эрудицией, начитанностью. Он знал наизусть уйму стихотворений Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Блока… Кумиром у него был Есенин, с томиком которого он никогда не расставался.

Во время моего посещения уроков русского он проводил их методически правильно, примеры придумывал на ходу, его память хранила бесчисленное количество примеров на любое грамматическое правило. На уроках литературного чтения много читал наизусть… Дети любили своего учителя, он их тоже любил. А большинство детей были полусироты: у многих отцы остались на полях сражений Великой Отечественной войны.

В то далекое время мы были молоды, много свободного от работы времени отдавали культурно-массовой работе, ставили пьесы, организовывали концерты, выступали с лекциями и докладами. Прасолов читал стихи Есенина, Блока, свои стихи. Колхозники с удовольствием посещали наши концерты, благодарили нас. На такие концерты в хутора, в четырех — пяти километрах от Шекаловки, мы ходили пешком, после работы, возвращались ночью, не чувствуя усталости, довольные тем, что принесли какую-то радость людям.

В то далекое время Алеша был человеком общительным и жизнерадостным… Полюбил он и девушку, часто проводил с ней свободное время, читал ей стихи. Этой девушкой была примерно того же возраста учительница истории Хаустова Александра Васильевна. Но не ответила она взаимностью, любовь, что называется, не состоялась.

Со мной у Алексея Тимофеевича отношения были чисто деловые: во мне он видел старшего товарища, завуча, прислушивался к моему мнению, к моим замечаниям. Свободного времени у Прасолова было много, и этим свободным временем он не всегда мог распорядиться умело. Уже тогда он мог беспричинно после работы выпить, а на второй день ходил как побитый. Директор школы и я за это по головке не гладили, ругали, разъясняли, что выпивка ни к чему хорошему не приведет. Алексей Тимофеевич слушал, соглашался, никогда не противоречил, обещал не пить. Но проходило какое-то время, и он срывался…

Работу учителя Алексей Тимофеевич не любил. Буквально с первых дней он просил отпустить его в „Молодой коммунар“ — туда его приглашал, если не ошибаюсь, Борис Стукалин. Просьбы становились все настойчивее. В конце декабря 1952 года директор школы, посоветовавшись со мной, отпустил Прасолова…»

Шекаловка не могла стать пристанью молодому поэту, который держал весло наизготове и все время порывался плыть дальше. В селе Прасолов не встретил души, которая бы стала родственно близкой, сердца, которое бы страстно потянулось к его сердцу. Люди вокруг — и учителя, и колхозники — были всякие, но чаще — трудяги и разумники, доброжелательные и отзывчивые. Днем, в совокупной деловитости, занятости, этого вполне хватало, чтоб не чувствовать себя одиноким. Но вечера и ночи часто принадлежали его одиночеству.

У одиночества и горькой памяти свой курс. Десять лет прошло после оккупации, а перед глазами — как вчерашнее: черное углище слободы, погибшие вразброс на белых снегах — холодный триумф смерти. И страдница-мать. Оставленная мужем. Поруганная нашествием.

«Солнечное государство» детства он создал только в мечтах — «в мечтах, не сожженных дотла». Солнечная детская страна — такая бедная придумка, фантазия, утопия, как сама древнегреческая повесть «Солнечное государство», к которой скорее всего и восходят прасоловская метафора, прасоловский образ. Не было солнечного начала даже в детстве.

Однажды познав иллюзорное освобождение, даваемое спиртным, и теперь имея деньги, чтобы его добыть, молодой учитель в Шекаловке все ближе подступался к зеленому омуту. Хмелел — прошлое и будущее отпускали, теряли власть, стушевывались. И во всю даль вставал его мир — воображенный и реальный. И словно вел поэта двойник.

Поэт, когда его забирал хмель, никогда не писал стихи, словно стыдясь оскорбить музу другим, на себя не похожим Прасоловым. Теряющим свою внутреннюю строгость. Словно бы кем-то подмененным. А может, в такие часы высокая его муза хранила от неверной строки.

Он видел далекие страны, города, моря. Далекие и близкие лица. Вычитанные в книгах или однажды увиденные на полотнах художников, в кино, они шли к нему… За околицей было много простора. Земля в травах и небо в звездах имели свои, обращенные к нему голоса. Он слышал их, понимал, он верил, что все — именно так.

«И непокоренный простор мирозданья — родная стихия моя», — заявит чуть позже. Это строки из стиха, предваряющего прасоловские космические мотивы. Существует и иная концовка, где авторская уверенность своими кипящими силами познавать и проницать тайны сердец, простор мирозданья остужается конечной строкой о том, что в мирозданческой бесконечности «… мы не оставим следа».

В пору учительства в Шекаловке в стихотворении «Ты расскажи мне, Сент-Экзюпери…» молодой поэт называет мир ненадежным. Он понимает, ощущает это неумолимое единство: коль есть посланник зари — Маленький принц, есть и принц Тьмы.

Но почему его так тяготит педагогическое дело? Учителя, да и врачи и ученые — не редкость, когда они же и писатели, художники, поэты. Разве дети поэтическому состоянию не во благо: они вдохновляют, они же — «цветы жизни»? Почему же тогда он рвется из школы как из наброшенной на него сети? Или в нем уже прочно, неизгонимо поселилось чувство беды? Ощущение бездны, конца? И он не хочет брать ответственность за детскую душу, за ребенка: вдруг да нечаянно передаст ему это чувство беды? А чувство сиротства? Как у Платонова, оно у него и частное, и всемирное. Он сирота-поэт, хотя понимаем, принимаем хорошо и в семье, и в селе, и в училище, и в учительской среде. Сиротство от войны и разрухи, от безотцовщины, от бездолицы исподволь и неотступно преследует его, и он, чистая и строгая душа, боится, быть может, выплеснуть нечаянно горькие слова, чувства беды, обездоленности, сиротства хрупким деревцам — детишкам?