Одиссея последнего романтика

242

Впервые: РиП. 1845. № 12. С. 661–743.— Эпиграфом из Лермонтова Г. подчеркивает тесную связь своей драмы с его произведениями (в частности, с «Маскарадом»). О творческой истории драмы и ее прохождении через цензуру см. примеч. Б. О. Костелянца: Изд. 1959. С. 557–558; из опубликованного позже письма Г. Погодину следует, что он приступил к работе над драмой уже в 1843 г. и первоначально ее «завязка» была «на масонстве» (наст. изд., с. 405). Ср. в рассказе «Лючия»: «…из Москвы привез с собою запас <…> понятий о любви как о борьбе двух личностей» (наст. изд., с. 309). Через год после публикации драмы Г. повторил, что современной эпохе свойственна «любовь как борьба эгоиэмов, любовь-вражда» (РиП. 1846. № 11. С. 241), и оценил «Два эгоизма» следующим образом: «Драма, разумеется, как слишком молодой и незрелый опыт, вышла весьма нелепа <…> если я упоминаю о ней здесь, то потому только, что крепко держусь за те основные идеи, которые присутствовали при ее рождении» (Там же. 1846. № 12. С. 407; ср., однако, иную трактовку любви в рассказе «Лючия» — наст. изд., с. 309–311).

Три персонажа драмы имеют прототипы. В образе Кобыловича Г. вывел своего недавнего приятеля Николая Константиновича Калайдовича (1820–1854), о котором в ноябре 1845 г. писал Погодину: «Я любил и люблю его, но уважать не могу: он сделался чиновником в душе, то есть рабом с головы до пяток» (Изд. 1917. С. 103–104). 15 декабря 1845 г. И. С. Аксаков уведомлял родителей (из Калуги) о том, что получил письмо, в котором сообщалось, что Г. «напечатал комедию, где очень хорошо выставлен <Константин> Аксаков под именем Баскакова». И. С. Аксаков выражал удивление этим обстоятельством, так как Г., по его словам, «даже не видал Константина, стало, это все по слухам и рассказам Калайдовича…» (И. С. Аксаков в его письмах. М., 1888. Ч. 1. Т. 1. С. 312–313; см. также ниже). Прототипом же Петушевского, идейного оппонента Баскакова, являлся Михаил Васильевич Буташевич-Петрашевский (1821–1866), организатор петербургского кружка утопических социалистов, разгромленного в 1849 г. В ряду этих персонажей стоит и Мертвилов; вышучивая его «гегелизм», Г. рассчитывался и с собственным увлечением философией Гегеля в пору студенчества, когда вокруг него образовался кружок таких же энтузиастов (см. свидетельство Фета. — Воспоминания. С. 320; ср. тетрадь Н. М. Орлова. — Русские пропилеи. М., 1915. Т. 1. С. 213–217). Скепсис по отношению к самым различным доктринам и одновременно интенсивный духовный поиск — характернейшая черта Г. середины 1840-х гг. Подробнее об идейном контексте, в который вписывается драма, см.: Изд. 1959. С. 559–562.