Одна на мосту: Стихотворения. Воспоминания. Письма

Бьется колокол медной грудью,

Льет расплавленную весну…

Ветер кинулся к строгим людям,

Темнотою в глаза плеснул.

Льнет и ластится воздух вешний,

Тает терпкая боль молитв…

У меня от молитвы грешной

Только сердце сильней болит.

Не всегда радушны пороги,

Лучше – рощи, поля, ручьи.

Я за то и люблю дороги,

Что они, как и я, – ничьи.

Я не стану святой и строгой –

Так привычно моим ногам

Уставать по земным дорогам,

Танцевать по земным лугам.

В новоселье — из новоселья:

Чей-то зов иль мятежный нрав?

И пьянит меня, словно зелье,

Аромат придорожных трав.

Что ищу я, о чем тоскую,

Я сама не могу понять,

Но простишь ли меня такую

Ты, Пречистая Дева-Мать?

Темный лик просветлел немного,

Луч зари скользнул по стене.

И я верю, ты скажешь Богу

Что-то доброе обо мне.

Только в заводи молчанья может счастье бросить якорь,

Только тихими глазами можно видеть глубину.

Знак молчанья — как присяга, как печать, лежит на всяком,

Кто свернул тропинкой тайной в заповедную страну.

В молчаливый час рассвета, озаренный солнцем ранним,

Там, где синие лагуны спят в оправе синих гор,

Так бросаются с обрыва в синеву летящим камнем,

Замирая, саланганы и вонзаются в простор.

И ни слов, ни размышлений. Как сказать об этом счастье?

Разве можно в миг полета размышлять — куда летишь?

Это может быть молитва. Это может быть — причастье,

Чтобы сердце сохранило эту утреннюю тишь.

Через горы, земли, океаны,

Тихий, дальний, словно свет звезды,

В песне ли серебряных буранов,

В золотом ли шепоте пустынь,

В плаче ль ветра, в гуле водопадов —

Голос мой повсюду долетит.

Ничего, что друг без друга надо

Уставать и падать на пути…

Кто б у нас ни взял на счастье право,

Эти люди, или этот Рок,

Но тебя я встречу у заставы

Где-нибудь скрестившихся дорог.

Ты шагнешь навстречу, и во взоре

Помутятся счастье, боль и страх…

Всю тоску, все сдержанное горе

Обнажу в протянутых руках.

И когда из темноты и пыли

На порог мой ты вернешься вновь —

Я заплачу… Столько пересилив

И любовью выстрадав любовь…

В час, когда засыпает усталое зрелое лето

В окропленных росою и пахнущих медом лугах,

Я иду за Тобою немеркнущим благостным следом,

Ускользающим вдаль, где так светлы еще облака.

По затихшей, поросшей немудрой травою дороге,

По холму, где спускается стадо спокойных овец,

По деревне, где в сумерках грезят простые пороги,

Где вздыхает полынь у вечерних прохладных крылец…

Не Твои ли шаги? Где-то радостно лает собака

И смеется ребенок. Не Ты ли взошел на крыльцо?

Я повсюду ищу, не оставил ли светлого знака

Ты — с пастушьей котомкой и ясным вечерним лицом…

И тропою с шуршащей по платью, мерцающей рожью

Возвратившись домой, я меняю в кувшине цветы,

Зажигаю лампаду… Я медленней, тише и строже…

И вечерние мысли, как травы дороги, просты…

В час, когда замирает земное согретое лоно,

И звенит тишина, и проходит вечерний Христос,

Усыпляет ягнят, постилает покровы по склонам,

Разливает в степи благовонное миро берез,

И возносит луну, как икону…

У меня есть свой приют —

Ближе к звездам, ближе к тайне…

Звезды многое дают,

Тем, кто их не просит: дай мне!

Там очерчено кольцо,

В нем омытый ветром камень,

Я — лишь бледное лицо

С удивленными глазами.

Приникает мрак к губам

Терпким, звездным поцелуем…

Вот на этом камне, там,

Я колдую, я колдую…

Под текучим сводом звезд,

Расправляя в ветре тело,

Я прокладываю мост

К ненамеченным пределам.

В темноту моих волос

Ветер впутывает песню.

Кто ответит на вопрос —

Тот исчезнет, тот исчезнет…

И верна лишь ветру я,

Он с меня смывает нажить.

И всегда я, как струя,

Обновленная и та же.

Сердце каждой ждет пророчеств,

Сердце каждой сказок ждет…

В синий час крещенской ночи

Мы гадали у ворот.

И для нас в провалах лестниц

Околдованная мгла

Опрокидывала месяц

В голубые зеркала…

У трюмо мерцали свечи,

Опьяненный жутью взор

Уводился в бесконечный

Отраженный коридор.

Страшно… Что-то билось гулко…

И казалось нам — шаги…

Шептуны из закоулков

Подступали, как враги,

И глядели через плечи…

Жуток был и странно нов,

Как не свой, не человечий

Блеск испуганных зрачков…

А когда свой ковшик бледный

Месяц выплеснул до дна,

Мы уснули незаметно

У стемневшего окна.

Серебристая карета

Увезла нас во дворец,

Где танцуют до рассвета

Все под музыку сердец.

В сердце каждой — сны о свете,

В сердце каждой — тихий зов…

Все сердца увез в карете

Принц двенадцати часов.

День так тих… На лужице круги.

День так сер… Ныряют капли с крыши.

Танец их – звенящие шаги

Тех секунд, что мы в апреле слышим.

День так свеж… Прошел весенний дождь.

Вяз надулся. Почки ждут приказа.

День так хмур, как осенью, но всё ж

Знает вяз, что это – лишь гримаса.

Глянь в окошко – даль уже ясна,

Так чисты и так спокойны краски…

Там, у речки, девочка Весна

Протирает заспанные глазки.

Огоньки, огоньки, огоньки…

Перезвон. Озаренные лица.

Пламенеющий очерк руки

И склоненные к свету ресницы.

Ореол освещенных волос,

Приоткрытые губы немножко

И застывшими каплями воск

На твоих полудетских ладошках.

Пробудился от вечного сна

И упал преграждающий камень…

Наверху невидимкой — весна

В синеве проплывает над нами.

У складного поют алтаря,

Что в затерянном времени оном:

«Смертью смерть победил». И земля

Нарастающим плещется звоном.

У плеча дорогой огонек,

И глаза озаренные верят:

Охраняет твой ласковый Бог

И сиротку, и птичку, и зверя.

Огоньки, огоньки, огоньки…

И мелькающий свет на ресницах.

Научи же меня без тоски,

Успокоенным сердцем молиться.

Месяц всплыл на небо, золотея,

Парус разворачивает свой,

Разговор таинственный затеял

Ветер с потемневшею листвой…

Ведь совсем недавно я мечтала:

Вот как будут яблони цвести,

Приподнимет мрачное забрало

Рыцарь Счастье на моём пути.

Говорят, что если ждать и верить, —

То достигнешь. Вот и я ждала…

Сердце словно распахнуло двери

В ожиданье света и тепла!

Всё как прежде… Шевелятся тени,

Платье, зря пошитое, лежит…

Только май, верхушки яблонь вспенив,

Лепестками белыми кружит.

Месяц по стеклу оранжереи

Расплескал хрустальный образ свой,

Маленькие эльфы пляшут, рея

Над росистой, дымчатой травой…

Надо быть всегда и всем довольной.

Месяц — парус, небо — звёздный пруд…

И никто не знает, как мне больно

Оттого, что яблони цветут.

У тебя глаза удивленные — синие, синие,

А сама вся в беленьком — как веточка в инее.

Тихой поступью ходит Бог по путям степи,

Подойдет и скажет тебе: — Детка, спи!

Вот над нами стоит умное темное дерево,

Толстое-претолстое, попробуй-ка смерь его!

Прибежал вдруг ветер с дальних холмов

И сказал деревцу несколько слов.

Посмотри, на западе два ангела бьются крыльями,

Один — светлый, другой — темный, но светлый бессильнее.

А на востоке тихо крадется синий мрак

И кто-то черный угрюмо ползет в овраг,

Вон вдали расцвел огонек и смотрит на реку,

Это бродит колдун в темноте со своим фонариком.

Даже ковыль стал тихим и послушно прилег

У твоих маленьких умытых росою ног.

Скоро ночь расскажет нам с тобой интересные сказки.

Видишь, высоко в небе зажглись две звезды-алмазки.

Маленькие звезды-костры, дрожащие в синеве!..

Дай руку, пора брести по росистой траве.

Ты не спрашивай глазами синими о своей судьбе,

Хочешь, песенку колыбельную я спою тебе?

Шуй-сен хуа – цветок нарцисса.

Это значит — водяная нимфа.

Одинокий, молчаливый символ,

Знак вниманья? Или же каприза?

Ждет любезно рядом с чашкой риса.

Шуй-сен хуа — цветок нарцисса…

Тонкой струйкой вьется запах сладкий,

Стовно чье-то вкрадчивое пенье,

Уводя меня в туман загадки

По мерцающим во тьме ступеням,

Где поет, колдуя, запах сладкий…

Словно стебли, ваши пальцы гибки…

По атласу платья бродят сказки,

Тлеют перламутровые краски,

Плавают серебряные рыбки

Меж стеблей, как ваши пальцы, гибких…

Легкий смех развеял сон — Ла-ли-сса!

Мне кивает гладкая головка,

Пальцы вертят палочками ловко.

Предо мною стынет чашка риса,

Ждет загадочный цветок нарцисса — Шуй-сен хуа.

Ветер весенний поет

По большим и пустынным дорогам…

Солнце, протаявший лед —

Это так много, так много!

Как мне об этом сказать?

Как бы пропеть мне об этом?

Надо, чтоб стали глаза

Брызгами яркого света.

Разве глаза у людей

Могут казаться такими?

Белое платье надеть?

Выдумать новое имя?

И закричать, зазвенеть

Ветру, дороге и полю…

Слов человеческих нет

Этому счастью и боли!

Узенькая дорожка

Бежит по груди откоса,

И деревце абрикоса

Подсматривает в окошко.

Деревцу абрикоса

Ты не сказал: прости!

Много ль ему цвести,

Прежде чем ты вернёшься?

Парус, парус! Теперь перестану

Что ни утро тянуться к окну.

На заре, в розоватом тумане,

Голубеющий парус мелькнул.

Распахну я калитку и в белом

Белой птицей взметнусь на утес,

Чтоб вдали твое сердце запело

И согрелось от радостных слез.

Звонкий ветер смеется: — Встречай-ка!

И навстречу плывут облака…

Покажусь тебе радостной чайкой

На любимых родных берегах.

Наконец-то! Теперь перестанет

Уводить мои взоры залив…

Ведь не зря распустились в стакане

Белоснежные веточки слив!

Да и снег на утесе растаял,

И ручьи побежали, звеня…

Белых чаек веселая стая

Прилетела поздравить меня.

Нашим яблоням только и снится,

Что надеть подвенечный наряд,

И цветы, и деревья, и птицы —

Все о встрече с тобой говорят!

Я не знаю, как радостней встретить,

Что тебе дорогое отдать —

Не возьмешь ли ты веточки эти

И помятую эту тетрадь?

Ждет дорожка, ждет, томясь, калитка –

Надо выйти — окунуться в темь…

Выползает платиновым слитком

Лунный образ в дымчатой фате.

Дышит сумрак близостью сирени,

Глухо, дремно шепчут тополя…

О безумье летних откровений

Видит сны согретая земля.

Дни, недели… Всё одно и то же —

Грелось сердце старых грёз тряпьём…

Вдруг, нежданной новью потревожен,

День взвился, как звонкое копьё.

— Счастье? — Тише…

К счастью нужно красться,

Зубы сжав и притушив огни…

Потому что знает, знает счастье,

Что всегда гоняются за ним.

Простившись нежно с синеглазым маем.

На грудь полянки выплакав печаль,

Покинутые яблони вздыхают,

Обиженно и робко лепеча.

Но тишину березовых беседок

Пьянит жасмин, безумный, как мечты…

В глубинах рощ таинственное лето

Придумывает новые цветы.

Звенит июнь, сереброзвонный ландыш,

Вдыхая тишь, роняет дни в траву,

И, крадучись, в потемках, от веранды

Тропинки уползают и зовут…

За тонкий рог на синеве повесясь,

Что б все сказали: ах, как хорошо!

Сквозь облака просеивает месяц

Магический лучистый порошок…

А там, где тень узорно вяжет петли,

Во тьме аллеи – шорох легких ног,

Девичьих рук заломленные стебли,

Девичьих губ томящийся цветок.

И с чьих-то растревоженных браслетов

Песчинки звона сыплются в кусты…

В глубинах рощ таинственное лето

Придумывает странные цветы.

В золотистом, зардевшемся августе,

На нескошенном мятном лугу

День за днем немудреные радости

К вечерам для тебя берегу.

И, встречаясь под темными вязами,

Там, где мрак напоен тишиной,

Забываю о том, что не связано

С тихой ночью, тобою и мной…

День за днем на лугу, босоногая,

Я медвяные травы топчу,

Чтобы вечером темной дорогою

К твоему прижиматься плечу.

Не отдам никому этой радости,

Не отдам я ее сентябрю, —

В обессиленном, тающем августе

Вместе с летом зеленым сгорю.

Стерся остывший закат,

Поле спокойно и просто.

Канул в дымящийся воздух

Зябнущий крик кулика.

В небе — вороний полет

Зыбкой, текучей дорогой…

Снова знакомой тревогой

Сохнущий рот опален.

Чем напоите меня,

Небо пустое и поле?..

Гаснут глухие вопросы…

Страшно — горячие слезы,

Слезы неистовой боли

В мертвые листья ронять.

Путь к неизбежному так недолог!

Страшною ведьмою, ступу креня,

Тьма налетает, сметая подолом

Поле и небо. Кто спрячет меня?

Бледные руки упавшего дня

Еле дрожат у подножья престола…

В этом беспомощном голом поле

Кто же укроет, кто спрячет меня?

Спуталась в темный клубок дорога,

В цепкие клочья сбилась мгла…

Вот и вся сказочка про Недотрогу:

Просто —

Царевна жила да была,

Много смеялась… И плакала много…

Потом —

умерла.

Парус упруго толкает ветер,

Ладная шхуна и смел рыбак.

Только беда, — что ни кинет сети —

Тина… Трава… Да внизу, под этим,

Странно шипя, шевелится мрак.

Что за проклятье! И крест на теле.

Благословив, проводила мать…

Плещутся волны… Вдруг налетели,

Ветром забились, в снастях засвистели,

Пеной рассыпались… еле-еле

Внятные чьи-то слова:

— На воде ли,

На суше — вспомнишь еще,

Как из-за шелка девичьих щек

Девичье сердце шутя ломать!

Я боюсь перестать смеяться,

Чтобы вновь не услышать боль.

Но сегодня играю роль

Отдыхающего паяца.

Так спокойно и просто с вами,

Шелестит по шоссе пикард,

И заплаканный сонный март

Тишину овевает снами.

Пересыпанный звездной пылью,

Надвигается мрак в глаза…

Ветер волосы рвет назад

И пытается нас осилить.

Этот вечер и тишь в подарок

Мне приятно принять от вас.

Вы — волшебник. Но этот час,

Если можно, отдайте даром.

Благодарна я нашей встрече,

Смутно слышу, что вы — мой друг,

Но на ваши пожатья рук

Мне, как прежде, ответить нечем.

О любви и восторгах разных

Я не стану судьбу молить,

Растянулось вокруг земли

Ожерелье огней алмазных…

Для меня ваша чуткость — плаха.

Ваше «детка моя» — как плеть.

Не люблю я себя жалеть

И от жалости глупой плакать.

Вот опять я должна смеяться,

Чтобы сжалась и стихла боль,

Перед вами играя роль

Веселящегося паяца.

Лишь избранникам дано — не многим —

Обновляться с каждою волной…

Разве не был месяцем двурогим,

Вещим знаком, путь отмечен мой?

И глаза молитвенно смотрели

На мелькающую рябь воды,

И колеса вдохновенно пели,

Заметая старые следы.

И неслась неокрыленной птицей

Тень моя по рисовым полям,

И дрожали синие зарницы,

И чертили сумрак тополя.

Паровоз выхватывал пространство

И швырял его по сторонам,

Но наивному людскому чванству

Улыбалась мудрая страна.

Могут ли гордиться человеком,

Что по карте разузнал про все,

Эти вот оранжевые реки,

Размывающие краснозем?..

И в колесной напряженной песне

Пробивался беспощадный такт:

Мертвый не воскреснет, не воскреснет!

Никак… Никак…

От милого старого дома

Я узкой тропою ушла.

Не скоро пристану к другому

Просить у кого-то тепла.

От солнца рукою прикроясь,

Привыкла я ждать и искать,

Пока не развяжется пояс,

Мой пояс щемящий — тоска.

Колеблется марево зноя,

Томит ожиданьем воды…

Я знаю, идет предо мною

Невидимый мне поводырь.

Алеют и тают закаты,

Течет надо мной синева…

Храню я по-прежнему свято

Зажженные в сердце слова.

Нерадостный путь мой — исканье,

Нерадостный отдых — пустырь,

Но боль о тебе — не страданье —

Мой строгий немой поводырь.

Мы не ищем счастья. Мы не ищем.

Это не отчаянье, не страх.

Пусть в степи безгласный ветер рыщет,

Пусть обвалы снежные в горах.

Пусть в холодном, сумрачном рассвете

Видим мы — занесены следы —

В наших избах все ж смеются дети,

Все ж над избами струится дым.

Пусть за все терновою наградой

Нам не рай обещан голубой,

А тоской пронизанная радость

И охваченная счастьем боль.

Снег… Ветра… Коротким летом — травы…

Все мы грешны. Нет средь нас святых.

Но мы знаем, знаем, — наше право —

Протоптать глубокие следы.

Лучшие песни мои не спеты,

Лучшие песни мои — со мной…

Может быть, тихою ночью это

Бродит и плачет во мне весной?

Месяц застыл, навостривши уши,

Слушает сонную тишь земли…

Если бы кто-нибудь мог подслушать

Боль безысходных моих молитв!

Сладким, безумным, предсмертным ядом

Яблони майскую ночь поят…

Знаю я — всем нам, цветущим, надо

Прятать в груди этот нежный яд…

Никакого счастья у нас не будет.

Никакого счастья нигде и нет.

Может быть, только помнят люди

Этот давно отсветивший свет.

Все, изменяясь, одно и то же…

Все, исчезая, приходит вновь…

С каждым рассветом — Счастье, быть может?

С каждою встречею — ты, Любовь?

И каждой весной, неизменно, бездумно и просто

Цветут на полях и на холмиках кладбищ цветы,

Бездонною ночью сияют бессчетные звезды

И новым возлюбленным шепчут: любимая, ты!

Но на этой земле, где стираются все следы,

Благодарность — не вежливость: мудрость.

Поймешь ли ты? Я, одна из любимых, на весенней земле,

вот тут,

В этот короткий, во тьму ускользающий миг

Чужому, тебе, так близка, что слышу, как боль щемит…

Цветы увядают, но все же они цветут.

Возьми мой цветок — храни…

Я вовсе не оруженосец.

Я рыцарь. Рыцарь, как и ты.

Как все, кто обреченно носят

Свои заклятые мечты.

Не за тобою, а с тобою

Я отправляюсь в этот путь.

Пока за собственной судьбою

Мне не придется повернуть.

Для нас равно звенят пустыни,

Шумят моря, цветут цветы,

Но перед той же ли святыней

Мы сложим копья и щиты?

Земля порыжела…

Вода холодна…

Мы выпили счастье и солнце до дна.

И ветер тревожен,

И зябка заря,

О чем-то, о чем-то они говорят?

О чем-то покорном,

О чем-то простом,

О чем-то, что мы неизбежно поймем…

О том непреложном,

Что близит свой срок,

Что каждый из нас — одинок…

Одинок.

Что скоро мы станем

У темной реки,

Посмотрим, как стали огни далеки.

Как бьется о стены

Ивняк, трепеща.

И скажем друг другу: прощай…

Прощай.

Зазимую я, поздно иль рано,

На приморском твоем берегу.

Ты увидишь в закате багряном

Ожерелье следов на снегу.

Будут волны шуршать, как страницы,

А весной в потеплевших ночах

Пролетят одинокие птицы,

О знакомом о чем-то крича.

И, встревоженным сердцем почуяв

Зов далеких неведомых мест,

На березе кольцом начерчу я

В знак прощанья условленный крест.

И уеду. А ветер раскинет

Вереницы твоих телеграмм…

Ты вернешься к печальной полыни

И к туманным приморским утрам.

Вдоль по берегу поезд промчится,

Прогудит телеграфная сеть,

Да прибой отсчитает страницу,

Прошуршав по песчаной косе…

Пароход сумасшедший, пароход пьян —

С маху тычется в воду носом.

На перекошенной палубе только я

Воображаю себя матросом.

Как привычно, как весело быть ничьей!

Неуемное сердце стучит и рвется.

А сколько потрачено было речей

На такого, как я, уродца!

Море лезет к нам за борт, шипя и рыча,

Парусом вздулась моя рубашка,

И взволнованный ветер, о чем-то крича,

За кормою плывет вразмашку.

Я песни пою без заботы,

А взгляд — постоянно вдали…

Тоскуют степные широты

И шепчут вокруг ковыли.

И солнце кочует степное,

И плечи целует мои,

И пряным полуденным зноем

Меня, словно медом, поит…

Так ласково солнцем пронизан

Мой маленький домик степной.

По всем косякам и карнизам

Вскарабкался хмель золотой…

Совсем не колдунья сама я:

Сама своим зельем пьяна,

Но выпьешь со мною, я знаю,

Янтарную чашу до дна.

Длинна и пустынна дорога,

Во мгле предвечерняя дрожь…

Нет, ты не минуешь порога

И мимо меня не пройдешь.

Ночами целуются травы,

Вздыхают во сне ковыли,

А грудь от душистой отравы

Мучительно-сладко болит…

Трепещут по далям зарницы,

И словно кто бродит вокруг…

Не сердце ли чье-то томится,

Не ты ли, желанный мой друг?

Ты к престолу роняешь розу,

Ты склоняешь корону кос…

Свет свечи посыпает бронзой

Строгий сумрак твоих волос.

В тяжких бархатных складках платья

Так лилейна твоя рука.

Над тобой, над резным распятьем

В темных сводах молчат века…

Шепчут свечи… А там, направо,

В щель готического окна,

Чуть прищурясь, глядит лукаво

Обличительная луна.

Ты едва шевельнула тени

От опущенных вниз ресниц —

Побледнев, молодой священник

У престола простерся ниц.

Благодарю тебя, осенний день,

За то, что ты такой бездонно синий.

За легкий дым маньчжурских деревень,

За гаолян, краснеющий в низине.

За голубей, взметающихся ввысь,

За клочья разлетевшейся бумаги.

За частокол, что горестно повис

Над кручей неглубокого оврага.

За стук копыт по твердому шоссе

(О, как красив мой друг четвероногий!),

И за шоссе, за тропы, и за все

Ухабистые, славные дороги.

Я о судьбе не думаю никак.

Она — лишь я и вся во мне, со мною.

За каждый мой и каждый конский шаг

Я и мой конь — мы отвечаем двое.

Кто дал мне право знать, что жизнь — полет?

Кто дал мне тело, любящее солнце?

О, это солнце, что так щедро шлет

Счастливой луже тысячи червонцев!

Еще одним «спасибо» лик укрась,

От луж, от брызг, от зреющей боярки,

Ты, беззаботно сыплющее в грязь

Такие драгоценные подарки!

Поля и степь… Взгляни вперед, назад…

О, этот ветер, треплющий нам гривы —

Коню и мне! Скажи, ты тоже рад?

Ты так красив! И я, и я красива!

Из лачуги выйдя на рассвете,

Отряхнул остатки смутных снов.

Ветра нет, починенные сети —

Должен быть увесистый улов.

Моросит. От липкого тумана

Гаснет трубка. Этакая сырь!

Никнут ветки мокрого бурьяна

Вдоль тропинки, скользкой от росы.

Но туман — расплывчатый, лохматый,

На востоке светлое пятно…

Там, в низине, на песчаном скате

Лодка опрокинута вверх дном.

Потянул соленый свежий ветер…

Будет ясно. Все светлей вдали,

Словно кто-то дымчатые сети

Стягивает медленно с земли.

Путь недолог, но, спустившись к морю,

Щурится, глаза рукой прикрыв:

Так слепят искристые узоры

На воде мелькающей игры.

И, свой путь сегодняшний наметив,

Укрепляя снасти в челноке,

Усмехается: красиво сети

Чертят тень на сохнущем песке!

В ночи весна кого-то ждет,

И с кем-то шепчется в аллеях,

И длит прощанье у ворот,

Пока восток не заалеет.

Как заговорщики они

Смеются надо мною втайне —

Напрасно я тушу огни,

Напрасно запираю ставни.

Я беззащитна. Я больна.

Я одинока в этой келье.

Ах, мне, наверное, весна

Дала отравленное зелье!

Утрами тих и строг мой дом,

В нем ладан льет благоуханье…

А ночью снова под окном

Весна крадется на свиданье.

Посмеиваясь и хитря,

Мне месяц щурится лукаво.

Я все ж стараюсь повторять

Свои суровые уставы.

Но я слаба, как талый снег…

Но я нежна, как влажный ветер…

И… я не знаю, что честней:

Открыться или не ответить?

Ах, новый месяц, юный царь!

Мне страшно снять монашье платье…

Но сердце — молодой бунтарь,

Не думающий о расплате.

Гладкой и ласковой кошкой

К сердцу любовь подползла:

– Я — помурлыкать немножко,

Я так мила и тепла! —

Сердце разнежилось. Сердце,

Букой засевшее в клеть,

Вдруг захотело согреться,

Вздумало вдруг потеплеть.

Но в закоулках неверья

Встала суровая мысль,

Гладкому, сладкому зверю

Яростно крикнула: — Брысь! —

И, помолчавши немножко,

Сердцу сказала добрей:

– Выбрось незваную кошку,

Выбрось ее скорей!

Замерзающего — хуже некуда —

Греть у ласкового огня.

Вот поэтому-то темь и непогодь

Безболезненней для меня.

Ты кофейными своими гущами

Только счастья, счастья не пророчь:

Знаешь, сердцу, и себе не лгущему, —

Лгать не следует в эту ночь…

Словно дьявол на окне с вазонами,

Рядом с фикусиком в два ростка —

Кот взлохмаченный, глазами сонными

Наблюдающий мудрость карт.

– На избранника? — Постой, не спрашивай… —

Ждут раскрашенные короли…

Вдруг, как сердце, не любовь избравшее,

Вспомнит что-нибудь… заболит.

Кот мурлыкает и трется мордою,

Щеки вспыхнули — для сердца весть!

Черт, не стану же мечтать я, гордая,

В петлю к этому счастью лезть.

Я и сам залечиваю раны,

Солнце помогает да ветра…

За твоею нежностью нежданной

Не тянусь я, добрая сестра.

В непогодь в груди тихонько ноет,

Но и это скоро заживет…

Забывал я многое иное,

Размыкая песней горький рот.

По просторам радостным, озерным,

По оврагам, рвам да пустырям

Я, как птица, подбираю зерна

На пути к синеющим морям.

И, твоей душой не прирученный,

Я смотрю с улыбкою кругом:

Мир – понятный мне, и немудреный,

И всегда гостеприимный дом.

Тяжелой, тяжелой мантией

За мною, на мне любовь…

Сил нет ни снять, ни поднять ее

Груз царственно-голубой.

И кто бы куда ни сманивал,

Пусть в сердце тревоги дрожь, —

Из голубого марева

Не выскользнешь, не уйдешь.

– Ну, что ты такая грустная?..

– Я не грустна, а зла.

Я никогда с нагрузкою

Такою вот не жила.

Я убегу, возлюбленный,

Одна, в темноту, в пустырь,

Туда, где над елью срубленной

Подзвездная дышит ширь.

Не жди меня… Не зови хотя б…

Не обещай тепла!

Затем, чтобы словно нехотя

Я снова к тебе пришла.

Когда-то с черным котом

(Что «сам по себе» у Киплинга)

Мы жили вдвоем…

И был наш спокойный дом

спокойной любовью к викингам

и книгам

чуть-чуть согрет,

и этот прохладный свет

просторного одиночества

ни для кого мерцал.

Напрасно чьи-то сердца

ловили, словно пророчество,

в стихах моих тайный зной…

Ну как не поймешь, любимый мой,

Что мне, тревожной, как бред,

так странно, так трудно в этой новой игре,

на груди человечьей, простой

найти такой… покой?

Бессмертники в безжизненных ладонях,

Печальный шелест жестких лепестков,

И тяжкий свод, где алый отблеск тонет,

И бархатом задушенный альков.

Разорванные, брошенные четки,

И горечь трав, и горечь пустоты —

Нет слез уже… И силуэт решетки,

Сплетающей узорные кресты.

И боль неизживаемой утраты…

И памяти нерастворимый ком…

И кажется: в залитых кровью латах

Не солнце — рыцарь гибнет за холмом…

И страшно! Страшно… Пламенеет вереск,

Кричит закат, терзая небеса…

И кто-то дышит за тяжелой дверью,

И кто-то к скважине прижал глаза

И замер… А угаснет отблеск алый,

И бледный месяц встанет, как мертвец,

И, вздрогнув, почернеет гладь канала,

И тихий шепот пробежит в листве.

И заскрежещет цепь, и пес внизу завоет.

И всколыхнется занавес окна,

И руки затрепещут, вскинутся, забьются…

И — замрут над головою…

И снова упадут… И снова тишина…

И только темноту пронзит ночная птица,

И только прошуршит упавшая листва,

И только смутные, чужие лица

Проговорят:

Еще жива.

Месяц теплился в бледном небе,

Кротко таял и воск ронял.

Тихий вечер в печальном крепе

Подошел и меня обнял.

И заплакал. А я стояла…

На могиле цветок белел.

Я уже навсегда узнала,

Что случается на земле.

И никто не сказал ни слова,

Но я знала: порвалась нить…

А потом я осталась снова

Улыбаться, и петь, и жить,

И смолкать… И смотреть не прямо,

Потому что сквозь блеск и лоск –

Над полянкой, над мертвой мамой

Бледный месяц роняет воск…

Вчера я маме укрыла

Могилку зеленым мхом,

И стала иной могила,

Словно согрелась в нем.

Я долго лежала рядом

И гладила мох щекой.

Взглянула ночь за ограду

И стала тихой такой…

Застыло вверху распятье,

Глядели белки камней.

И молча, в зеленом платье,

Мама пришла ко мне.

Осень шуршит по чужим садам,

Зябнет у чьих-то ржавых заборов…

Только одна в пустоте простора

Ежится, кутаясь в дым, звезда.

Только одна в пустоте простора…

Может быть, будет когда-нибудь рай,

Будут другие в раю вечера,

Птицы, цветы… Но не скоро, не скоро.

Может быть, будет когда-нибудь рай…

Вот… А теперь, копошась в саду,

Темень свивает вороньи гнезда.

Небо протерлось и там и тут, —

Лезут в прорехи на холод звезды…

Вдруг появился внезапный свет

(Взялся же в мире, где света нет!),

Окна уставились желтым взором.

Вздрогнув, попятилась тьма к забору

И залегла за большим кустом.

Счастье-то… спряталось в дом украдкой!

Ишь, переполненный счастьем дом

Ставни тугие зажмурил сладко.

В доме, наверно, пылает печь,

Кресло такое, что можно лечь,

Очень радушное в доме кресло.

Счастье с ногами в него залезло,

Счастье в мохнатом большом халате…

Там добрая мама… И белая скатерть…

И чай с молоком.

В такой усталости и смуте

Мой буйный дух почти зачах.

Но рано думать об уюте,

Но рано думать о вещах.

И, по привычке, без упрека,

Я вижу, что уют и дом

Мне суждены совсем в далеком,

Совсем несбыточном «потом».

И это все за то, что с детства

Меня пугал домашний быт,

За убеганье от судьбы,

За это дерзкое кокетство.

За то, что, еле копошась,

Упрямая, как ванька-встанька,

Я лезла в снег и лезла в грязь,

Назло отчаявшимся нянькам.

За это щупаю впотьмах,

Кто здесь мой враг, кто добрый гений,

И мчится, рвется кутерьма

Ошеломленных впечатлений.

И, погружаясь с каждым днем

Все глубже — в топкую усталость,

Хочу иметь уют и дом. Такой,

Чтоб, словно флаг, на нем

Простое счастье развевалось.

О веселых песнях мая

Не тоскуй и не молись.

Умирает голубая

Обескровленная высь…

Стынут в мертвом хороводе

Звезды Млечного Пути…

Все живет, и все уходит.

Надо жить, потом уйти.

Но тебе — любовь порука,

И у запертой двери

Ты услышишь трепет стука,

Ты сумеешь отворить.

Пусть исхожена дорога —

Разве каждый из лучей

(А у солнца их так много!)

Может думать — он ничей?

Каждодневные задачи

Не враждебны, не пусты,

Потому что мир твой значит

То, что значишь в мире ты.

Я виновата перед Богом,

Я как растратчик, как банкрот. —

Я раскидала по дорогам

Дары Божественных щедрот.

Я улыбалась, я страдала,

Я крылья взметывала ввысь —

Вот почему теперь так мало

Они от счастья поднялись.

Под высокими сводами слушать орган…

Под высокими сводами сосен

прижаться всем телом к поляне…

Словно в детстве, где травы, и птицы,

и феи, и лани вместо этих людей,

Где остался забытый курган под небесными сводами…

Мы должны не страдать. И просить не должны — ни о чем.

Я иду в этой жизни, спокойно толкаясь с другими…

Устаю, опираюсь на чье-то чужое плечо,

Нахожу и теряю какое-то близкое имя…

Только тихою полночью (жизнь так ясна по ночам!),

Только тихою полночью я предстаю пред собою.

Мы молчим — так правдиво молчанье, так сладко,

так горько обеим

Забывать обо всех именах и плечах. Ясной полночью.

Так старательно на могиле,

Улыбаясь, цветы цветут…

То, что мы не договорили,

Сиротливо блуждает тут.

Вот и я, улыбаясь людям,

Прохожу по земным лугам…

Хорошо, что когда-то будем

Все мы в этом безмолвном — «там».

До конца никому не веря,

Не страдая и не любя,

Я пройду до последней двери,

Отделяющей от тебя.

Я думала, Россия — это книжки.

Все то, что мы учили наизусть.

А также борщ, блины, пирог, коврижки

И тихих песен ласковая грусть.

И купола. И темные иконы.

И светлой Пасхи колокольный звон.

И эти потускневшие погоны,

Что мой отец припрятал у икон.

Все дальше в быль, в туман со стариками.

Под стук часов и траурных колес.

Россия — вздох.

Россия — в горле камень.

Россия — горечь безутешных слез.

Есть и солнце, и прохлада,

И коробка шоколада,

Все, чего хотеть на свете

Могут праздничные дети.

Папа скажет: в карусели

Никакой не видно цели.

Ну и что ж, раз карусель

Есть сама сплошная цель?

Мимо няня, мимо ель,

И поляна, и качель,

Серый слон и красный дом —

Все забегало кругом.

Пляшут свет и тени

Радужных видений…

Добрый, добрый гений

Детских воскресений!

Поле, слон, качель,

Няня, дом и ель…

Пестрая метель

Крутит карусель.

Небо — как стекло,

Поле потекло,

Вот растаял слон,

Няню унесло.

Няня, няня, где ты?

Не рассыпь конфеты!

Ах, как много света

В беспорядке этом!

Карусельный поворот

Сделал все наоборот:

Мы сидим себе, а вот

Мир играет в хоровод.

Если б можно так всю жизнь!

Светлый мир, кружись, кружись…

Ну зачем, скажи на милость,

Карусель… остановилась?

Это просто минуты покоя.

Это только всего тишина.

Или это доверье такое,

Что защита уже не нужна.

Ни игры, ни борьбы, ни усилий…

Дремлет сердце под шум тополей,

Словно парус, который спустили,

Чтоб назавтра поднять веселей.

Это — берег и свет из окошка,

Это — вечер и дверь на засов,

Это — дружба и кресел, и кошки,

И ленивых, отсталых часов.

Это — ласковость. Ласковый воздух,

Может быть, от несказанных слов…

За окном, в затихающих гнездах,

Колыбельные шорохи снов…

И цветы на столе… А под ними —

Совещанье участливых книг:

Потому ли, что кто-то любимый

К изголовью устало приник?

Потому ли и кроткие свечи

Излучают живое тепло

И на крыше воркующий вечер

Прикорнул и укрылся крылом?

Это где-то бывает и будет —

Не у нас, у других, все равно:

Пусть во тьме неприкаянным людям

Улыбается чье-то окно.

Тянется, тянется тонкая нитка,

Связывающая нас с городом.

Свой сине-зеленый шуршащий свиток

Разворачивает море гордо.

Ткут путь солнечный, блестя, иголки,

Дышит пароход жабрами борта, —

И рвется нить искусственного шелка,

Связывающая нас с городом…

А вечером будут на небе звезды,

Уступавшие огням неона,

И станет понятно,

И станет просто,

И станет совсем спокойно.

И пойму, что скольжу во тьму океана

Заблудившейся, жалкой каплей

Потому, что в пустынном дыму тумана

Маленький свет маяка вкраплен.

Я знаю эту игру,

Что горы ведут порою:

Обступят тебя вокруг,

Сомкнутся — гора с горою —

И ждут угрюмо. А ты,

Забыв про свою охоту,

Вдруг чувствуешь: с высоты

Следит за тобою кто-то.

Враждебный, пристальный взор,

Как дуло винтовки в спину…

Я знаю средь наших гор

Такую одну ложбину.

Гора там дразнит одна, —

То спрячется за другими,

То, смотришь, снова видна

Макушка ее над ними.

Она и смотрит в упор,

А сердце твое тоскует:

Легко утратить средь гор

Всю гордость свою людскую.

Мохнатый, сумрачный страх

В расщелинах скал ютится,

Летает ночью в горах

Бесшумной и хищной птицей.

Горит недобрый алмаз

В зубчатой земной короне.

Недаром мертвых у нас

В таких местах не хоронят.

Но если ты прям душой,

Трусливым и низким не был,

Костер наладишь большой,

И дым полетит на небо.

Из круга горной черты —

На небо, к большому Богу

И скажет ему, что ты

В горах потерял дорогу.

Разве я не здесь, не рядом?

Почему же ловишь ты

В каждом жесте, в каждом взгляде

Чьи-то чуждые черты?

Если я молчу порою,

Отвечаю невпопад —

Просто месяц над горою

За окно уводит взгляд.

Просто грезит ночь сквозная

И вздыхает до зари…

Верь мне, верь мне, я не знаю,

Кто кольцо мне подарил!

Чьим желаньем, чьей тоскою

Я болею — не пойму:

Просто, видно, нет покоя

В жизни сердцу моему.

Словно что-то я забыла,

Словно ждут меня, а я…

Я скажу тебе, что было,

Ничего не утая.

В десять лет портрет не нужен:

Две косы, в глазах вопрос,

Шрам, да горсточка веснушек,

Солнцем брошенных на нос.

Вечерами, в час прилива

Я бродила по камням,

Много стеклышек красивых

При луне блестело там.

Вот однажды средь камней я

Вдруг увидела кольцо.

Полустертая камея…

Чье-то странное лицо…

Только месяц был свидетель:

Я тогда дала обет,

Я свой маленький браслетик

Морю бросила в ответ!

Жизнь уводит за собою…

Я жила, как все, росла,

Все мне чудился в прибое

Плеск далекого весла.

Все казалось: в лунном свете

По искристому пути

Кто-то маленький браслетик

Скоро должен принести.

Чья на дне ладья родная?

Чей разбитый бурей челн?

Месяц помнит, месяц знает,

Кто со мною обручен.

Он над зыбкою могилой

Наклонился, — бледен, тих…

Там, на дне, лежит мой милый,

Мой неведомый жених.

Это он, твой недруг странный.

Он лежит там, не дыша,

В темных недрах океана

Чья-то темная душа.

Тихий шорох, легкий ветер,

Смутный отсвет — это он,

Это он — томленья эти,

Эти жалобы сквозь сон…

Это он! О чем горюешь

Ты — ревнивый, ты — живой?

Только призрак, говорю я,

Только сон — соперник твой.

Да и мало ли присниться

Может детям пустяков:

От прочитанной страницы,

От прослушанных стихов!

Только, может, зря тревожу

Дух чужого мертвеца,

Это — выдумка. Но все же

Я не дам тебе кольца.

Царевне плакать нельзя —

Царевна от слез умрет.

То знает и дворня вся,

То знает и весь народ.

А царевнин терем высок!

А красив царевнин наряд!

Зеленых берез лесок —

Веселых подружек ряд…

Оконце ее – взгляни! —

Лазоревого стекла,

Чтоб даже в плохие дни

Погода ясна была.

И какой такой лиходей

На глазах у добрых людей

Такое содеял зло:

Стрелою разбил стекло?

Ну, царь, без большой возни

Возьми его да казни.

Тут царевна только взглянула,

Рукавом кисейным взмахнула,

Вздохнула,

Заплакала и — умерла.

Без лазоревого-то стекла

И на казнь смотреть не смогла.

Мы никого не впустим в нашу жизнь.

Мы даже радость не всегда впускаем.

И дальше горем выжженной межи

К нам не ворвется музыка мирская.

Живем в густой стесненной пустоте —

Наш хрупкий мир наполнен ею туго…

Мы — только я да книги, и затем —

Она — моя подруга.

Она — моя певучая тоска,

Мое ни с кем не деленное счастье.

Она — биенье крови у виска,

И накипь слез, и мудрости причастье.

Бледнеет ночь… Усталая свеча…

Молчанье книг… Поникший сумрак серый,

Но все еще томится у плеча,

Пленительные вымыслы шепча,

Она — моя химера.

Феникс — такая птица,

Стрелять в нее не годится,

Ее никак не убьешь:

Сама себя жгла, и что ж? —

На собственном пепле воскреснет

И станет еще интересней!

Время близилось к утру,

Мастера же смогли

Передать перламутру

Только бренность земли.

Только то, что случайно

Входит в жизненный круг,

А прекрасная тайна

Ускользала из рук.

И, томя красотою,

Простотою томя,

Вновь являлась им, стоя

Перед ними тремя…

А когда на рассвете

Разомкнула уста, —

Словно утренний ветер

Прошумел по кустам:

Я печальное счастье,

Я терновый венец,

Неземное причастье

Обреченных сердец.

Кто захочет отдаться

Роковому «приди», —

Не боясь разрыдаться

На обратном пути?..

Только тот, кто умеет

Забывать о себе,

Тайну хрупкой камеи

Постигает в резьбе.

И упали в печали

Руки трех мастеров,

А виденье умчали

Колесницы ветров.

Все исчезло во тьме без следа.

Только алчно вздыхала вода…

Только маялись смутные тени,

Простирались бессильные руки

На призывы последних видений,

Словно стебли туманных растений,

Обреченных на вечные муки…

Только крик в темноту без ответа

И опять ожиданье рассвета.

Корабли и к утру не пришли…

Никогда не пришли корабли.

На востоке забрезжил вдали

Слабый отсвет — больная догадка,

Запоздалая память о свете…

Может быть, утонувшие дети

В легких снах, в песнопеньях крестильных

Пронесли над землею светильник.

Пронесли голубую лампадку,

Высоко, высоко пронесли…

Далеко, далеко от земли.

Природа пустыни проста:

Пустыня ужасно пуста,

Пустыня пуста и жарка, —

Ни речки и ни ветерка.

Повсюду песок да песок

И хоть бы случайный лесок!

Попробуй дорогу найти —

В два счета собьешься с пути

И так намотаешься, — аж

Увидишь волшебный мираж

С деревьями, речкой, дворцом

И дамским приятным лицом…

Но все это ложь и обман, —

Пустыня наводит туман,

И сердце съедает тоска,

Что очень уж много песка!

Я прохожу по длинной галерее.

Вдоль стен стоят большие зеркала.

Я не смотрю… Иду… Иду скорее…

Но нет конца зиянию стекла.

Я, я, я, я… Назойливая свита!

Рабы. Рефлексы. Тени бытия…

Беспрекословной преданностью слиты

С моей судьбою – так же, как и я.

Стою. – Стоят. И ждут. И смотрят тупо,

Трусливо безответственность храня, –

Непревзойденно сыгранная труппа

Актеров, представляющих меня.

Вот я шагну – они шагнут навстречу.

Махну рукой – взметнется стая рук.

Я закричу – и без противоречий

Беззвучно рты раскроются вокруг.

И я кричу. Но звука нет. И тела –

Ни рук, ни ног – как будто тоже нет…

Лишь отраженья смотрят омертвело

И странно улыбаются в ответ.

Где я сама? Вот эта, эта, эта?..

Бежать, бежать… Но тяжесть, как свинец…

И вижу: со стеклянного портрета

Глядит похожий на меня мертвец.

Закрыть глаза… Но не смотрю, вижу,

Что все они смыкаются вокруг,

Ко мне подходят – ближе, ближе, ближе,

Загородясь десятком тысяч рук.

И понимаю, веря и не веря, –

Они живут отдельно от меня…

Кто эта вот, – когтистой лапой зверя

Манит, умильно голову склоня?

На лапе украшенья и браслеты,

Окрашен кровью виноватый рот,

Кошачья мордочка… А это, это –

Кто этот отвратительный урод?

Чего-то просит, жалуется, злится,

Скользит, робеет, подползает вновь…

А чьи вот эти радостные лица,

Лучистые, как счастье, как любовь?

Одна, как яблоня, в покрове белом…

Да, яблоня… Так кто-то звал меня…

Другая – изогнулась нежным телом,

Просвеченным сиянием огня…

Живут давно забытые предметы,

Звучат давно заглохшие слова…

Но кто же я? Кем выдумана эта

Игра во «мнения»?

Все притихли в таинственном мраке,

Кто-то кашлял, давясь тишиной…

Человечек в лоснящемся фраке

Поклонился — невзрачный, смешной…

И, магической силою взмаха

Вмиг возникших невидимых крыл,

В схоластической музыке Баха

Первозданное небо раскрыл:

Вихри крыльев, сверкание ликов,

Белизну, бирюзу и лазурь,

И в гармонии ангельских кликов —

Отголоски ликующих бурь,

И согласное, стройное пенье

Флейт и лилий в небесном саду,

И спираль озаренных ступеней —

В облака, в синеву, в высоту…

Невнятная, зловещая, как бред,

Роится жизнь, ища любви и пищи…

Вон — катятся коробочки карет,

Клубится пыль, снуют лохмотья нищих…

Закованный в уродство, в глухоту,

Он должен верить: это люди, братья,

Он должен видеть в каменном распятье

Какую-то иную высоту.

Кто — царь, кто — шут. Кому какая роль.

Вот он — урод. Но здесь, на колокольне,

Он выше всех, он властелин, король,

Он ангел, демон дерзостный и вольный!

Не горб, а крылья, выросшие вмиг,

И прямо с неба льется звук победный!

Да, здесь впервые в мир его проник —

Большого колокола голос медный.

Еще один был незабвенный час:

В колодках сидя, после бичеванья,

Он пить просил движеньем рта, мычаньем,

Но был недвижим круг глядевших глаз.

А девушка-плясунья подошла

Бестрепетно — и протянула воду,

И взором сожаленья и тепла

Скользнула по затихшему уроду.

В ее глазах сиял иной закон.

И почему-то сразу вспомнил он

И колокола звук, и ясность неба…

Иной закон… Помимо власти, хлеба,

Покоя, боли, страха и труда…

А жизнь текла… Без гнева и печали

За ней святые молча наблюдали

Из каждого уступа Нотр-Дам…

Быть может, сам Господь издалека

Сквозь облака на мир глядел устало.

Вот площадь, где, беспечна и легка,

Светя глазами, девушка плясала.

Цыганка… Ведьма… Кто ж ее судил?

Те, кто еще прекрасней и светлее?

Еще добрей?.. Молчит закат, алея,

Над виселицей… Все, что он любил…

И на земле, забытой небесами,

Урод рыдает медными слезами.

Джиоконда, Джиоконда,

В мире гибнет красота.

Продан мир, торговцу отдан,

Мир не тот, и ты не та…

Ты фальшива, ты — проста.

Пусть все та же тень каприза

Иль насмешка в складке рта —

Джиоконда, Мона Лиза,

Ты ли это?.. Нет, не та…

Все не та, не та, не та…

Незнакомец в шляпе черной,

Бледный, странный и упорный

В Лувре бродит, ищет, ждет…

Мир, где властвует расчет,

Мир, где гибнет красота,

Вопрошая без ответа:

Джиоконда, ты ли это?

Ты ли это? Нет, не та…

Пляшет содовый бисер в стакане,

А мозги — словно скрученный трос…

Яркогубых Наташу и Таню

Угощает английский матрос.

В замусоленном баре Шанхая,

Над плечом наклоняясь нагим,

Он споет им, приятно вздыхая,

Свой английский заученный гимн.

И, прищурясь, Наташа и Таня

Замолкают, уставившись в пол…

Но английский кулак барабанит:

– Ты мне песенку русскую спой!

И дрожит, проливаясь в кабацкий

Разъедающий скрипочный нуд:

– Мы не можем, как ты, улыбаться,

Вспоминая родную страну.

Пьяная, жестокая, шальная,

Истерзанная, бедная, больная

Моя страна, которой я не вижу, —

Как я люблю тебя! Как ненавижу…

Вы на Святках не гадали?

Мы гадали, свечи жгли,

В таз с водою выпускали

Из скорлупок корабли.

Тихо плыл, кружась по тазу,

Наш кораблик золотой,

Поджигая раз за разом

Имя с чьей-нибудь мечтой.

И когда он мне пророчил,

Испугалась я, что он

Подожжет не то, что хочет

Сердце в списках всех имен.

Не могла стерпеть Федула

И, толкнув чуть-чуть корабль,

Я тихонечко подула

На светлеющую рябь.

Тут подружки засмеялись:

— Так нельзя! Неверно! Вздор!

Но я думаю — едва ли

Заслужила я укор.

Знаю я, когда мне надо,

И всегда мечту таю,

Что сумею стать с ним рядом,

Подтолкнув судьбу свою.

Мы плетем над землею узоры зеленые,

Мы плетем кружева, мы плетем кружева…

Над весенней землей, над водою влюбленною,

Над крестами могил мы плетем кружева,

Над тобой, над тобой, что покамест жива,

Мы плетем кружева…

Мы тихонечко в мартовском ветре качаемся

И простую зеленую песню поем…

Ту же песню, что вы полюбили вдвоем,

Над тобою поем.

Тонкие травы когда-то я здесь собирала,

В длинных чулках и с косичками шла по аллее.

Шла и вдыхала медвяный тревожащий запах.

А наверху полыхало огромное небо.

Небо, разверстое небо сгорало в закате,

Тяжкие, душные краски тускнели устало.

Все испытав, задохнувшись от счастья и страсти,

Измучившись, прокляв, простив,

Оно умирало.

Наконец-то, кошка, мы с тобой вдвоем.

Погрустим немножко, песенки споем…

Будет синий вечер лезть в окно тайком.

Я укрою плечи маминым платком.

Я тебя поглажу и пощекочу,

Ты же мне расскажешь все, что я хочу:

И про ту сторожку в тишине лесной,

И про то, что, кошка, мы сбежим весной.

Мы с тобой такие, мы с тобой — одни,

А они — другие, не поймут они.

Не поймут и скажут: — Ишь ты, как горда!

Улыбнуться даже стоит ей труда.

То дается в руки, то лишь хвост трубой!.. —

Кошка, ведь от скуки любят нас с тобой! —

Лишь за то, что гладки, гибки да хитры,

За красу повадки, за азарт игры…

За уют, за сказки, за холодность глаз,

За скупые ласки — когти про запас…

А когда поверим — нас не захотят,

Выбросят за двери, как твоих котят.

Ничего, мы сами. Мы одни — и пусть!

Пусть томится с нами ласковая грусть!

Пусть ничем на свете нас не смогут взять,

Втолковать все эти «можно» и «нельзя».

Пусть в холодной злобе, когти затая,

Мы – игрушки обе. Обе — ты и я!

Мучай нас не мучай — мы всегда верны

Древней и дремучей радости весны.

И, как только ветер шевельнет листом,

Ты махнешь вот этим шелковым хвостом.

Я ж, глаза сощуря, — следом за тобой:

И в грозу, и в бурю, и с судьбою в бой!

Забьется сердце, улыбнутся губы,

Потянешься в постели поутру…

А день пройдет — рассчитанный и грубый,

Уложенный в бессмысленнейший труд.

И это все? Для этого звенели

В твоей крови таинственные сны?

Иль, может быть, неведомые цели

Твоей душе судьбой уделены?

А этот трепет, это ликованье —

Земного тела неуместный бред?

О Ева, гордая в своем изгнанье,

Тебе и в мире больше места нет.

Под этими многими звездами, среди этих черных больших гор по темной дороге идет человек…

Идет и молчит и таит что-то в своем сердце… Так же как и другие. И так же его сердце тихонько молится тому Неизвестному Взору Вышины, молчание которого кажется единственной внятной речью.

Молится о чем-то непришедшем. И молитва его так же смутна, как звездный отсвет над далеким холмом. Одинокий, такой же как и другие, не понимая себя, он только открывается тишине и вопрошает покорно: «Отчего же, куда бы ни вела темная дорога под звездами, самым нужным, близким и любимым будет то далекое и недостижимое, прекрасное и печальное, что лежит за дальними горами и смотрит с черного неба, отвечая молчанием?»

Голубая печаль воды,

Кровь заката стекает вдаль…

Робкий маленький свет звезды

В голубую вкраплен печаль…

Вечер мягко обвил рукой

В замшу темную сопок склон.

В этом мире — сонный покой,

В этом мире — спокойный сон.

На другом берегу, вдали

Золотой расцвел огонек,

Протянулся через залив,

Чуть искрясь, золотой шнурок…

Словно тени чьих-то ступней

Промелькнули по глади вод,

Это чайка скользит в вышине

Или кто-то незримый идет.

Где-то тихо плеснула вода,

Это рыбка. Растут круги…

Покачнулась, смялась звезда,

Снова тени от птиц, как шаги…

И опять голубая печаль,

Робкий, маленький свет звезды,

И глядит неподвижно вдаль

Угасающий взор воды.

Все такой же с виду

Белый домик мой,

Тот же куст ракиты

Под крутой горой.

Так же каждый вечер

Виден свет свечи,

Тают, тают свечи,

Плачутся в ночи.

Долго я сидела —

Все тебя ждала.

Много песен спела,

Кружев наплела.

Так тиха дорога

Без твоих шагов,

А следов так много —

Не твоих следов.

Годы за годами

Все летят, летят,

Да под облаками

Провода гудят.

Молодость истает —

Не погаснет свет.

С каждой птичьей стаей

Шлю тебе привет.

Кто-то умный решил: война.

Кто-то глупый спросил: за что?

В город пришла весна,

Ее не узнал никто.

Все читают, гадают, ждут,

Головами качают, а тут —

Какие-то девочки на панели

Фиалочки продавать захотели…

Нашла время… Дорогая, не лезьте,

И без вас тошно в этом аду.

А жених сказал своей невесте:

— Спрячь-ка пока фату.

Манила, Адриатика, Гренада…

Экзотика, лазурь, сиянье льда…

Как были мы взволнованны, как рады

Попасть хотя бы мысленно туда.

Как мы водили по цветистой карте

Смешными пальцами в следах чернил.

Как тут же, в классе, на корявой парте

Цвели магнолии, искрился Нил…

Нам ровно ничего не говорили

Какие-то простые — Припять, Псков,

Мы просто засыпали, не осилив

Всех этих скучных рек и городов.

И вот теперь, под чуждым «знойным» небом,

Экзотики хлебнув за все года,

Отведавши кусок чужого хлеба,

Мы так хотим, мы так хотим туда!

Туда, туда, где Псков, и Днепр, и Киев,

Где в пятнах не чернил уже, а слез

Горят для нас названья дорогие

Огнем незабывающихся гроз…

Там нет ни пальм, ни фиников, ни рифов,

Там холод, смерть, страдания и кровь,

Но, слившись с ней обыденною рифмой,

Над всем горит и светит всем — любовь.

И над бесцветной картою застынув,

Прокуренными пальцами возя,

Минуя все моря и все пустыни,

Мы шепчем: — Киев… взят или не взят? —

Манила, Адриатика, Гренада –

Нам не нужны. Не нужен целый свет…

Одну страну, одну страну нам надо,

Лишь ту — куда нам въезда нет.

Мне немножко грустно. Выйдем на веранду

И прикроем двери. Пусть притихнет шум.

В этот вечер шуток, флирта и джаз-банда

Я опять во власти беспокойных дум.

Посмотри, как звезды впутаны средь веток,

Тихо шевелятся. Мрак такой густой.

Звезды — это тайна. Чувствуешь ли эту

Странную их властность над твоей душой?

Знаю, Луннофея, нам обоим снится

Схожая картина — обернись назад:

О твоей Сибири — грусть в твоих ресницах.

О морских прибоях — синь в моих глазах.

Первое было море.

Той первой весной — оно

Стало в ребячьем взоре

Сплошною синей стеной.

И первые песни пело,

Песком шелестя в тиши, —

Первое счастье тела,

Первый восторг души.

Часто бывало строгим,

Выло, как хор чертей,

А после лизало ноги

Игравших в песке детей.

И было ясно, что море

Нельзя из жизни изъять:

В играх, в счастье ли, в горе

Без моря прожить нельзя…

Я поеду в жаркие страны,

Где не надо теплых пальто,

Где встают и ложатся рано

И совсем не мерзнет никто.

Где не надо в чужие флэты

Приходить из-за теплых ванн.

Где всегда готов для поэта

На зеленых пальмах банан.

Где не надо, любезно скалясь,

Говорить при встречах: «Хэлло!»,

Где не надо скрывать усталость

И хорошеть назло…

Кружатся, кружатся, кружатся

Листья берез и осин.

Грезит тихонечко лужица —

С неба пролитая синь.

Горе мое не печальнее,

Счастье мое не больней…

Знаю — за сопками дальними

Прячется быль о весне.

Не гаснут во сне горизонты,

Не молкнут призывы морей.

И знаю, что только сон ты,

Сон о любви моей.

Шумит листвою теплый ветер,

Плывут по небу облака.

Как просто все на этом свете,

Как жизнь легка и смерть легка.

Пусть все, как дым, проходит мимо,

Вот тут, со мной – твое плечо,

Рука – и все, что так любимо

И бережно, и горячо.

Совсем не надо ни истерик,

Ни новых слов, ни тонких драм,

Мы попросту и ясно верим

Осенним ласковым утрам.

Музыка твоих шагов

И биение моего сердца…

А мир замер.

Даже часы, притаились, слушая

Музыку твоих шагов

И биение моего сердца

В этом пустынном мире…

– Счастье? – О, это передышка на пути.

– Не стойте на дороге, – говорит следующий.

И толкает в спину.

На снегом вытканной парче –

Улыбка солнца золотого,

Из всех запутанных речей

Я выберу одно лишь слово.

Одну лишь золотую нить

Из шелка спутанного пряжи –

И буду ей сегодня жить,

А может быть, – и завтра даже…

И не боюсь ничуть теперь

Заботы, времени и жизни,

Смогу с улыбкою стерпеть

Упреки, брань и укоризны…

Понастроили люди городов,

Смотрят —

Радуются…

Ест дым слепые глаза кротов.

Ничего,

Терпят…

Даже, бывает, в Радоницу

Хвастанет иной перед предками:

Вот

Мы,

Ваши потомки, как!

А вечером, мерцая сигаретками,

Течет разомлевших голов река.

Отдыхают.

Уютные дансинги.

Синема.

Пикничок с криком…

Спросишь: — Как живем?

— Так себе… Ниче… Вы как? —

И везде так, и все так.

А иные, непонятные, мечутся.

Глаза лезут на лоб — ищут:

живую беседу,

живого человека.

Человечицу.

И вот вижу:

напролом,

наперерез.

Как реке — запруда.

Как смерти — воскрес!

Живая,

Настоящая,

Человечья.

У пенящейся, искристой речки,

У горы зеленого исполина — «Новина»!

В синих конвертах с помеченным адресом

Солнечной, яркой, далекой земли —

Грусть о потерянном, память о радостном —

Письма твои.

Детский роман наш, забавный и маленький,

Памятью сдан промелькнувшей весне.

Влезли деревья в пушистые валенки —

Дрогнут во сне.

Греют друг дружку, нахохлившись, рядом

Сидя на белом плетне, воробьи,

Снежные хлопья ложатся на гряды —

Чтоб все обновить.

Тихо баюкаю душу недужную…

Сонное солнце грустит о весне,

В окнах оснеженных — утро жемчужное.

Падает снег…

Я замолчала потому,

Что о себе твердить устала.

Кому же я нужна, кому?

Вот почему я замолчала.

Живи. Люби. А что любить?

Успех? Дома? Толпу Шанхая?

И яростно писать на «бис»

Стихи о яблонях и мае?

Родные яблони мои,

Я вовсе вас не разлюбила,

Но накипает и томит

Иная боль, иная сила.

Я оставляю дневникам

Шестнадцать лет, мечты о принце:

Когда мечтать о принцах нам —

Здесь, во взбесившемся зверинце?

В театрах, клубах, кабаках

Для всевозможных иностранцев

Пляшу. Не то чтоб гопака,

Так — «экзотические танцы».

Кого любить? За что любить?

За эти глупые улыбки?

За приговор: вы вправе жить,

Пока вы веселы и гибки?

И я живу. Который год.

Сбегу. Вернусь. И все сначала…

Кому нужны стихи? И вот,

Вот почему я замолчала.

И в этой пестрой пустоте

Где все — карман, где все — утроба,

В закостенелой суете.

Где все спешат и смотрят в оба,

Где что урвать, кого б столкнуть,

Но только не остановиться…

Мерещится мне новый путь,

Иные чудятся мне лица.

С сердцебиеньем первых грез,

С тоской последнего бессилья

Все чаще задаю вопрос,

Все чаще думаю: Россия.

Который-то день, утонувший в тумане.

Который-то вовсе утерянный час.

И сами мы где-то… в большом океане.

И волны несут и баюкают нас.

И все хорошо, словно не было горя,

И даже не страшно, что будет потом.

Наш дом — пароход. Наша улица — море,

И плещется лунная ночь за бортом.

И шепчет… И сердце в уюте каюты

Уснуло, свернувшись клубочком, как кот…

Не надо Манилы, не надо Калькутты,

Пусть наш пароход все плывет и плывет…

Не надо земли — только б море да море!

Не надо базаров, и войн, и газет!

Лишь море — и в этом туманном просторе

Лишь этот чудесный магический свет.

Я не знаю, отчего я не спала,

Ночь мерцала, и звенела, и текла…

Или это розовый закат

Над прозрачною лагуной виноват?

Или это месяц остророгий,

Что скользнул серебряной пирогой,

Натворил каких-то ловких дел

И меня тихонечко задел?

Мне казалось, что я вовсе не одна…

Тупапау [22], что ли, рыскал у окна?

Шелестели пальмы в тишине —

Мне казалось, совещались обо мне.

И прибой мне не давал покоя:

Колдовал, нашептывал такое,

Словно я должна идти, идти, идти,

По воде, по лунному пути…

Чей-то зов ко мне в ночи проник,

Чей-то взор пробрался в мой тайник,

Я лежала, словно в доме из стекла,

Ночь мерцала, и звенела, и текла…

Вот и дождь! — нерешительно топчутся капли по крыше.

Хорошо мне дышать, приобщаясь к дыханью земли!

За дощатой стеной несговорчивый ветер бунтует

И, покорно клонясь, терпеливо вздыхает сосна.

Вдалеке, под откосом, волнуются гибкие пальмы,

Обнимаясь, ропща и роняя кокосы на пляж,

А за пляжем — лагуна. А дальше, в туманном просторе,

Неуемно и гневно кипит и гудит океан.

Бесприютные тучи снуют и — бездумно, бездомно,

Отягченные влагой, сникают в бреду и в тоске.

И промокшие звезды мигают в прорывах и гаснут,

И тяжелые, зыбкие недра вздымают валы…

Там — ни зла, ни добра, только плещущий хаос творенья,

Непреложный, настойчивый, яростный пульс бытия.

Но, разбившись о риф, проливаясь в ладони лагуны,

Успокоено гладя затихшей водою песок,

Вздох соленых глубин исторгает великий Моана

И приносит на землю свою первозданную дань.

Вот сюда, на случайный потерянный остров, где ветер

Хлопотливо ерошит загривки напуганных пальм,

Треплет плети лиан, и швыряет цветы по откосу,

И внезапно, сердито — кидается на гору к нам,

Где сосна так пушисто шумит, так послушно кивает,

Где за тонкой стеной я вдыхаю дыханье всего…

Где мне так хорошо…

Послала ракушку с Таити —

С приветом от океана.

А он там своим: — Смотрите,

Подарок довольно странный. —

Повертел, повертел и на полку:

– Еще одна безделушка… —

И будет лежать без толку

Моя родная ракушка.

Та самая, что шумела

На ухо, вздоха тише,

Но, если слушать умело, —

Весь океан услышишь.

И запоют, как струны,

Созвучья морского хора:

И «голос рифа» с лагуны,

И ветер, полный простора.

Послушай, в подводных скалах,

Где спит голубая мгла,

Прильнувши к ветке коралла,

Ракушка тихо росла,

И нежно вода ласкала,

Баюкала и качала

Ракушку…

Вдруг — плеск весла!

Смятенье… Вода запестрела,

Испуганных рыбок стрелы…

Тревога…

И хищною тенью зла

Скользнула моя пирога.

И вот — беспощадные руки,

А после — немые муки

Малютки моллюска на суше.

Я грех приняла на душу,

Чтобы ты слушал…

Слушай!

Непрочен счастья панцирь тонкий…

Бунтарь, бродяга и бандит —

Весенний ветер, всадник звонкий,

Мне снова сердце бередит.

И ни молитвой, ни слезами,

Ни этой каменной стеной…

А ночи строгими глазами,

Как сторожа, следят за мной.

Вершат обход свой непреложный,

Листвой под окнами шурша,

И замедляют шаг тревожно,

И замирают, не дыша…

И отступают, и бледнеют…

И исчезают на глазах.

И только ветер, ветер веет

В опустошенных небесах.

Там нет чудес и нет участья…

И встанет новый день во зле…

Но жить, но быть какой-то частью

Тут, на затоптанной земле!..

Я поднимусь, лицо умою,

Чтоб встретить утро, как всегда…

И посмеется надо мною

Извечно юная вода.

Дыханье на миг затаить… — и

В эту лазурную воду,

В эту ажурную пену

Бросить, прощаясь, цветы —

Тогда я вернусь на Таити!

Их надо бросать с парохода,

Надо бросать непременно

В самом начале лагуны,

Где сумасбродят буруны —

У пенистой, белой черты.

Тогда я вернусь на Таити!

Смотри, чаровница — вода,

Вы — истомленные пляжи,

Где струи рокочут, как струны,

Вы — колдовские высоты,

Черных камней чехарда,

Подземных горячек миражи —

Тайно бурлящая страсть,

Камни, хранящие власть

Магических темных наитий!

Я ритуал исполняю,

Слезы с цветами роняю.

Верните меня на Таити!

Что ж, Таити, может быть, так нужно?

Лучше позабыть тебя скорей…

Будь себе изнеженной, жемчужной,

Смуглая красавица морей!

Мне под стать совсем другие страны —

Снег и холод, зимняя тоска…

Мне близки и серые туманы,

И весна невнятная близка.

И когда с оглядкою, в смятенье

Робко подойдет она ко мне —

Я забуду это наважденье

Черных заколдованных камней.

Я скажу суровым, бледным людям:

– Вот весна. Откроем же окно!

И давайте прошлое забудем,

Каково бы ни было оно.

Аутэ, Типан, Тиарэ

Летят в забурлившую воду:

И долго, в последней игре,

Кивают во след пароходу.

Тревожно мигает маяк,

И тлеет закат на Мореа…

Вернусь я? Скажите скорее!

Туманится вера моя…

Печально вздыхает вода,

Огни замерцали на суше,

И песни все дальше, все глуше…

Как тихий ответ:

– Никогда.

Только песен твоих замирающих стоны,

Только рифов твоих кружевные фестоны

Будут сниться мне долго и долго томить.

А потом – оборвется и эта нить.

Прилетай ко мне на Цейлон!

Тут в баньянах[24] шалят обезьяны,

Под баньянами шествует слон,

Головой задевая баньяны…

Прилетай ко мне на Цейлон!

Тут растет знаменитейший чай,

Он доходит до вашей Аляски!

Не сиди там в снегу, не скучай,

Здесь так ярки, так солнечны краски!

Тут на склонах прохладных высот

Чай цейлонский, прославленный — Липтон,

А повыше — фут на пару сот —

Дышат мудростью эвкалипты.

Тут топазы, рубин, бирюза…

Туг танцуют священные змеи,

Тут у женщин газельи глаза

И змеистые руки и шеи.

А в сапфирах тут звезды горят!

Я купила один у факира —

Это мой талисман, говорят.

Нет другого такого сапфира.

Тут составят тебе гороскоп:

Числа, камни, и дни, и планеты,

И на пляже горячим песком

Ты засыпешь все прошлые беды.

Как зажженные солнцем костры,

Тут пылают, цветут фламбуньянты…

А в горах, говорят, есть шатры,

Где живут и поныне гиганты…

А на самой высокой из гор,

Что в Цейлоне видна отовсюду,

След ступни с незапамятных пор:

Это — Вишну, Адам или Будда

(в общем, кто-то большой и святой…)

Так и выбрал: уж если не рай,

То, конечно, Цейлон, не Аляску,

А потом он уехал в Китай

По делам… Прилетай, моя сказка!

Ты увидишь почетных коров

В бубенцах, с голубыми рогами,

По рисунку бухарских ковров

Погуляешь босыми ногами.

Купишь на ногу звонкий браслет

В нос — кольцо. И пойдешь

— Золотая Кумари, —

Лишь завьется по ветру вослед

Долгий край златотканого сари.

Величайший майсурский раджа

Поведет заволоченным глазом,

И, жасминовым духом дыша,

Все сапфиры отдаст тебе разом.

А потом озарят небосклон

Две звезды удивительным светом:

Он отправится в храм на поклон,

К астрологу пойдет за советом…

Прилетай ко мне на Цейлон!

Спать, спать, спать… Усыпить, укачать, убаюкать…

Пароход — рад стараться – кряхтит, стучит…

И, лениво качаясь, моя каюта.

Словно старая люлька, скрипит в ночи.

За бортом – ни звезды. Темнота в океане.

Темнота… Пустота… Безграничная даль…

Спать, спать, спать… Раствориться в ночи, в тумане.

Темнота, пустота… Ничего не жаль.

Да простит меня Эйфеля душа,

башня-то мне и не нравится.

Может быть, техника хороша, но…

совсем не красавица.

Просто отметился век,

очень печальный к тому же.

Лучшее принес человек

в жертву тому, что хуже.

С легким сердцем башню отдам

(и все небоскребы Парижа) —

За старую Нотр-Дам,

хотя она и пониже.

Вот наконец мы прибыли. С котом.

Кот с нами всюду путешествовал.

Большой, добротный старый дом

Многоголосо нас приветствовал.

Спустилась и моя свекровь

И благосклонно улыбается,

А я-то, я забыла вновь

Весь лексикон, что полагается.

Сказала лишь «мерси», «бонжур», —

На этом как-то и поладили,

А кот сказал свое «мур-мур»,

Когда они его погладили.

Большая комната нас ждет, —

Все комнаты, как встарь, с каминами.

Кровать на «трех»: муж, я и кот,

И рядом ваза с георгинами.

На всем — давно ушедший век,

Семейное дыханье прошлого…

И внуки, сколько ж человек? —

Не нанесли «модерна пошлого».

Знакомство кончено. Выходим в сад.

Запущенный… С крапивой в изобилии!

Есть и бассейн с семейством лягушат,

Давно сменивших водяные лилии.

Перрон. Двух-трех баллюстр недостает,

Словно зубов в разбитой челюсти.

Зато ночами соловей поет

О некогда блиставшей прелести.

Огромных елей целый ряд,

Старик-каштан уже сутулится:

Стволом суется невпопад

Через забор и прямо в улицу.

Тут кот с хвостом наперевес —

Нарушив правила обители,

На ствол воинственно залез,

Чтоб покорить и здешних жителей.

Напротив — дом. В окне — народ.

А улица такая узкая!

Вполне доволен этим кот,

А я ловлю слова французские:

– Смотрите, новый кот! Она!

С котом приехать — вот фантазия!

– А кто она? — Да новая жена!

Китайская жена. Из Азии.

Такой переполох — беда!

Я смущена. Но все же — весело!

Я — дома! Не «туда-сюда»,

И платья в гардероб развесила.

Закончив с честью свой парад,

Кот тоже смотрит, как устроиться,

Влюблен, как я, и в дом, и в сад,

Поел, попил и лапкой моется.

Гостиная. Тут мебель «Луи Сэз»[25],

Слегка продавленная поколеньями.

Кот благодушно на диван залез,

Устроившись меж нашими коленями.

Бормочет радио. О чем-то… Где-то там…

Кто слушает, кто шелестит страницами…

Все женщины, готовясь к холодам,

Самозабвенно вертят спицами.

Тоска? Ничуть. Зимой тут будет снег!

Лес будет сказкой, в детстве недосказанной…

Камин… Мой кот в приятном полусне,

И я в роскошной шали, мною связанной.

Глубинка Франции, в свой дом,

В свою наследственную горницу,

Впустила, да еще с котом,

(И очень вежливо притом)

Заядлейшую беспризорницу.

Но… память с болью теребя,

Хоть ты смогла мне так понравиться,

Смогу ли я ЛЮБИТЬ тебя,

Глубинка Франции,

О мачеха моя! Красавица.

Как я живу? Совсем неплохо,

Да только можно бы умней!

Но спасибо и за кроху,

Выпадающую мне.

Часто много хуже было,

Только время — вот злодей!

Танцы я всегда любила,

Да еще и лошадей.

А теперь вожусь с цветами,

Много всех домашних дел,

И порой — поймите сами –

Проклинаю свой удел.

Ну а кто всегда доволен,

Кто не любит поворчать?

Было б только в нашей воле

Все по-новому начать…

«Пиши сама!» — сказала Муза, —

И отвернулась от меня.

И цепи нашего союза

Упали, жалобно звеня.

И пусть, прощай, спокойной ночи!

И я посплю еще хоть час.

Не то мне голову морочит

Твой поэтический экстаз.

Ведь я совсем не успеваю

Прожить как следует хоть день.

И вдохновенно лишь зеваю,

И за тобой брожу как тень.

Вот так скажи и Аполлону,

Чтоб ночью не будил меня:

Я обойдусь без Пантеона

И без священного огня.

Мне надо дать коту лекарство,

Кормить собак и лошадей,

Надеть замки, чтоб в наше царство

Не влез какой-нибудь злодей.

Прогнать козу из огорода

И чью-то телку со двора.

Смотреть «тиви», какая мода,

Et cetera, et cetera[26].

Одеться следует нарядно,

Не то — «неряха» говорят.

И «делать jogeen»[27] беспощадно,

Чтоб влезть в желаемый наряд.

А все домашние заботы,

И кулинарная возня,

Базар, и сад, да что ты, что ты…

Я не могу — оставь меня!

Но вот приходит вечер хмурый,

Я чую Музы легкий след.

И слышу вздох: «С такою дурой

я провозилась столько лет!»

Надо писать стихи.

Надо прощать грехи.

В духовке сгорел пирог —

Хлебца пошлет нам Бог.

Платья пестрого нет –

Пустяшнейшая из бед.

Не постелила кровать —

Стоит ли горевать?

В саду засыхают цветы —

Совсем никакой беды.

На базар не могла пойти?

Забыла — прости, прости.

Муж из дому сбежал?

Это, конечно, жаль.

Но будет новый стишок —

Поэт всегда одинок.

Мечусь в переднике в плену у «купороса»,

Пока домашние в ванне мылятся,

А тут стихи подступают, как слезы,

Как молоко у кормилицы.

Помою посуду, посмотрю в окошко:

Дома и дома, друг на друга лепятся.

Оставили бы место для кошки —

Нет, лепятся. Что за нелепица?

Бегут люди. Все белки, и все — в колесах.

Все что-то лучшее достать силятся.

А стихи опять лезут, как слезы,

Как молоко у кормилицы.

Все — розы да грезы…

Небо и то — домами закрыто,

Небо — дорого, оно покупается.

А лучше бы у синя моря с корытом,

Там, где пляжники не купаются.

Ну как же быть? Столько людей мечется,

А надо, кажется, любить все человечество.

Тебе нужны — тепло постели,

Защита ставен и дверей.

А мне — чтоб провода свистели

В унылом ветре пустырей.

Чтоб мачты черные качали,

Крестя тревожно небосвод,

Чтоб ели мрачные молчали

Над сумасбродством горных вод.

Как не понять мою зевоту

В ответ на то, что мне дают

Так обстоятельно, по счету,

Определенную заботу

И рассудительный уют.

Ты чародей, ты любишь землю

И мне мешаешь улетать.

Игрушка, пленница, опять

Я серенадам сердца внемлю.

Я изменяю всем «вчера»,

Воркуя с радостным «сегодня»!

И пламенней, и полноводней

Струится кровь моя с утра.

Но лишь протянутся, дыша

Вечернею тревогой, тени,

Луна скользнет среди растений,

В калитке проскрипит засов —

Мне чудится неясный зов:

Лишь трепет, шорох, дуновенье

Иль чье-то смутное томленье,

И вдаль запросится душа…

Но ты не выпустишь меня!

И я, забыв ночные зовы,

В жужжанье золотого дня

Надену, весело звеня,

Неотразимые обновы:

Браслеты, кольца и… оковы.

А стихи пишу в печали, от безмолвия пишу,

Затоскую и вначале говорю карандашу:

— Карандаш… — Он понимает, он и сам расскажет мне,

Отчего тетрадь немая оживает в тишине.

Оживают все предметы, все предметы — как друзья,

С ними я веду беседы о превратностях житья…

Больше всех болтают книги, и притом — наперебой:

Смех, рыданья, споры, крики. Кто — свирелью, кто — трубой.

В их крикливом, шумном мире чуть слышна тетрадь моя:

Где уж тут писклявой лире роз, кота и воробья…

Вот я вернулась — не пропажа.

Нашлась на радость всех собак,

Котов, и лошадей, и даже —

На радость мужа как-никак!

Я тут как прежде. И навечно.

Нервна, измучена, тупа…

Но, всепрощающе сердечна,

Березок тихая толпа

Меня встречает. Как смогу я

Опять мой чемодан замкнуть

И простодушную такую

Немую радость обмануть?

Да будет так. И паки, паки…

Муж, лошадь, кошки и собаки

С благословением берез

И в радости, и в море слез

Ненарушимо, неразлучно,

Пусть это глупо или скучно,

Пока в нас теплятся сердца,

Мы будем вместе. До конца!

Нам пели птицы — мы не слушали.

К нам рвался ветер — не проник.

Теперь засушенными душами

Мы ищем высохший родник.

Хлопочем, рыщем, спотыкаемся,

А нажить — грузом на плечах!

Шутя грешим, небрежно каемся

И утопаем в мелочах.

Еще манит земля весенняя,

Зовет кукушка за рекой,

Но нам дороже воскресения

Наш озабоченный покой.

Ветки маются в черном небе,

Страшно, страшно — идет гроза!

Мне бы в кресло, к печурке мне бы

И кому-то смотреть в глаза.

Слушать сказку или поверье

С привиденьями, с колдуном

И коситься, ежась, на двери

И на сосенку за окном.

И зарыться в пушистой шали,

Ощутив на спине озноб.»

И чтоб взрослые не мешали,

А боялись бы тоже чтоб!

Потому что на самом деле,

Хоть и страшно, но все мы тут.

Как бы сосны там ни шумели —

Колдуну меня не дадут.

Уж меня-то, меня, такую

Золотую, милую — нет!

Вот о чем я теперь тоскую

После всех пережитых лет.

Нет, бояться теперь опасно:

Забоишься, — пойдешь ко дну.

И «они», я знаю прекрасно,

Отдадут меня колдуну.

Ноябрь, оборванный и жалкий,

Явился в сад с мешком и палкой.

Шуршит опавшею листвой,

Шурует, роется, как свой!

Что ищет он в пустом саду —

Клад тамплиеров иль еду?

Бесцеремонные дрозды

Давно склевали все плоды.

Вот он скребет ветвями крыши,

Скрежещет дверью, в щели дышит

И ставней лязгает от злости.

Конечно, он не прочь бы в гости…

Он и пытался влезть тогда,

Как я впускала в дом кота.

Что ж, всяк не прочь бы в теплый дом,

Но мне уютнее с котом…

А впрочем, я была бы рада

Такому пугалу для сада:

Наверно распугал бы он

И всех дроздов, и всех ворон.

Ноябрь, ноябрь… Я понимаю,

Уже нельзя вернуться к маю.

Довольно прыгать по лугам

И рвать цветы — то тут, то там.

Пора сложить смиренно руки

И без уныния и муки

(И не страшась ни ведьмы в ступе,

ни что двухтысячный наступит,

но не — прощения грехов,

ни завещанья, ни стихов)

Залечь и прорастать травой,

С цветком, авось, над головой.

Земле — земное… А мечты?

А счастье слез от красоты?

Они ведь я? Они — во мне.

Или посланники извне?

Или те силы, что живут,

Где захотят — тот там, то тут?

Но, может быть, в настигший час

Они сопровождают нас

В те запредельные края,

Где не нужны нам наши «я».

Где первоизбранный родник

По Слову некогда возник,

Откуда льются все ручьи,

Как воздух, свет, как Дух — ничьи…

Конечно, есть простой ответ:

Ноябрь, бессонница и бред.

Песенки пропеты. Тихо и темно.

Где же все победы, розы и вино?

Высохшие слезы по утрам у глаз,

Не шипы, а розы разлучили нас.

Убывает сила, красота ушла,

Новая могила к старым прилегла.

Но стоит, как прежде, домик под сосной

В дремлющей надежде потеплеть весной.

Молча ждут ворота. И дорога ждет…

А за поворотом яблоня цветет.

В розовые горы ты ушел по льду:

«Подожди, я скоро за тобой приду!»

Годы пролетают — держится сосна,

Снег. Сосульки тают. И опять весна.

И опять с тоскою вдаль глядит окно —

Ночью над рекою светлое пятно.

Не плывет ли кто-то, веслами стуча?

Скрипнули ворота, дрогнула свеча…

И опять я верю, и опять я жду,

Что открою двери и тебя найду.

Что с водой разлива ты придешь за мной

В долготерпеливый домик под сосной.

Так туманно небо, так тиха земля —

Белая дорога, белые поля.

Разве что ворона прыгнет на пенек

Да в окне забрезжит чей-то огонек.

Слабый, одинокий, сквозь туман и лед

Кто его заметит, кто его найдет?

И кому на радость он блеснет вдали

В этом белом поле на краю земли?

Потеряли дорогу. Я виновата,

Но… стемнело — и вдруг началась зима.

Все на свете покрыла густая вата:

Фонари, повороты, поля, дома…

И потом заскользили. И Вы устали.

И колеса косило, и снег в стекло…

Продолжать? Кувырком под откос? Едва ли

Одолеть с высоты поворот в уклон.

Ни конца и ни краю — леса, трущобы…

Все в тумане, в мелькающей мгле, во тьме…

Это ж надо придумать нарочно, чтобы

Очутиться в такой снеговой тюрьме!

Деревеньки… Названья мне незнакомы,

Все закрыто и пусто — спросить нельзя.

Что? Крапон? Ретурнак? Мы почти что дома!

Но еще километры вилять, скользя.

Наконец, без увечий и без урона,

Мы и правда у дома, у самых стен.

Я теперь понимаю, что я — ворона:

Проворонила надпись, где в Сант-Этьен.

Не свернули где надо… Зато видали,

Как навстречу, сурово смотря в упор,

Серебристой фатой заметая дали,

По-хозяйски зима нисходила с гор.

Как в долинах туман расстелил волокна,

Как деревья, сутулясь, тащили снег,

Как таились домишки, зажмурив окна,

А продрогший фонарь скрежетал во сне.

Как, сияя сквозь снег посреди поселка, –

Тем, кто может услышать, и тем, кто — нет,

Детским голосом пела хоралы елка,

Чтоб во тьме не забыли про Горний Свет.

Да к тому ж, говорят, что и свет светлее,

Там, где близко прошла, не задев, беда…

Сознаюсь, виновата… Но — не жалею,

Что мы с Вами заехали не туда…

В молчании снежном дорогой лесной

Кто-то идет за мной.

Я слышу дыханье и шелест в тиши,

Невидимых крыльев пушистый полет,

То веточка хрустнет, то звякнет лед,

Но обернусь — ни души.

Лишь ели стоят в серебре и парче

Так строго — свеча к свече.

А кончится лес — и в сиянии дня

Мой спутник растает, покинет меня.

Над белой равниной — прозрачен, далек —

Он улетит на восток.

И я возвращаюсь в насупленный дом.

— Так поздно. Когда ж обед? —

Готовлю. Тепло и привычно кругом,

Но спутника больше нет.

Так пусто, темно и скверно.

Такая глухая ночь!

Сам Бог не может, наверно,

Такому миру помочь.

В стихах у Марии Визи —

«…кричи — не кричи…» — так вот,

Над лестницей, на карнизе

Повесился идиот.

Он вырвался из барака,

Метался, и выл, и звал…

К нему ласкалась собака,

Но сторож ее прогнал.

Увидел один прохожий,

Сказал: — Пусть поможет Бог! —

Но ты, Всемогущий Боже,

Как видно, помочь не смог.

А как же понять иначе?

Ведь сам он не виноват?!

Зачат был во зле и плаче,

И выброшен в Жизнь, как в ад.

Иль, может быть, ты доверил

Нам, людям, свои дела?

А мы закрываем двери,

Себя оградив от зла.

Кричи — не кричи: не слышим,

Совсем не до криков нам:

Мы «по веленью свыше»

Тебе воздвигаем Храм.

Пусть испускают крики,

Пусть топчутся у ворот…

Мы славим Тебя, Великий,

И ждем для себя щедрот.

Опять я проснулась так рано

И встала не с той ноги!

Нет, я не больна, но странно —

Все кажется мне другим.

И ветер шумит иначе,

И тополь стучится в дверь,

И кто-то в камине плачет,

Скулит и рычит, как зверь…

Нет, нам выходить не надо!

Давай запремся на ключ.

Смотри, как мечется стадо

Напуганных ветром туч!

Толкаются, как бараны,

А маленький — вон! — отстал…

А тень на холме — как странно —

Похожа на тень креста…

Но это мои тревоги,

И ночи почти без сна,

А засну — все дороги, дороги…

И я средь толпы одна.

В давке вокзальных агоний

Никак не пробраться мне!

А маму зажали в вагоне,

Истошно кричит в окне.

Когда это было? Не знаю.

Давно. Спасена. Повезло.

Так пусть эта память больная

Простит безучастное зло!

Как только рванулись вагоны —

Меня, да с кульком заодно,

Бегом, сквозь толпу, сквозь законы,

Солдат сунул маме в окно.

Уж мама, как звать, не спросила,

Назвав просто — «Тот Человек»,

Молилась, чтоб светлая сила

Спасла его в страшный век.

Какой он был — белый иль красный,

Она не пыталась узнать:

Единственный НЕБЕЗУЧАСТНЫЙ,

Он понял чужую мать.

Днем не страшно. Днем — светло.

Все как было: жизнь идет.

Есть ли в ней добро и зло

Или нет добра и зла —

Тот же ритм и тот же ход.

Скрип колес и плеск весла,

Тяжкий шум грузовика,

Мир не умер, не исчез:

Та же ласка ветерка,

Так же сини небеса,

Хоть лишенные чудес…

Нет лишь веры в чудеса.

Вот… А ночью жизнь не та.

Ночью стало страшно спать:

Тишина, и темнота,

И часов тревожный стук,

И подушка, и кровать

Стали недругами вдруг.

Пусто, тихо и темно…

Вы зажжете жалкий свет,

Вы раскроете окно

И стоите у окна.

И молчите. И в ответ —

Вам такая тишина…

И над всем такая ночь!

Еле видны, далеки,

И бессильны вам помочь,

И рассеять темноту,

Дрогнут звезды. У реки,

На ветру, меж двух дорог,

Пригвожденный ко кресту,

Обнажен и одинок,

Тщетно смотрит в небеса,

Тщетно молится за нас,

За поля, луга, леса,

Умирая каждый час,

Наш забытый детский Бог.

Тихо, темно и тепло на печке…

Сладко прижавшись, мурлыкает кошка,

А за стеной, за белым окошком

Вьюга гуляет и воет в ночи.

Там, за стеной, — занесенное поле,

Речка за полем, за речкою — лес…

Волки в лесу. И немало чудес:

Ведьмы и черти там рыщут на воле.

Так хорошо… Хорошо нам на печке,

Правда ведь, кошка, не страшно вдвоем?

Мы тут прижались, а там, за окном,

Черт на коньках разъезжает по речке…

Только вернутся ли наши домой?

Нет, не вернутся, поди, до рассвета…

Что это было? И было ли это?

Где и когда приключилось со мной?

Память ли это какого-то предка

С русской кровинкой осталась во мне?

Часто я вижу все это во сне

И наяву вспоминаю нередко…

И просыпаться томительно жаль,

И вспоминать…

А на самом-то деле

Вместо избы, и печи, и метели

Дует какой-то марсельский мистраль.

Где-то там, на этом свете,

Ты живешь не для меня.

И растут не наши дети

У не нашего огня.

Но неведомая сила

Не развязывает нас.

Я тебя не отпустила —

Ни навеки, ни на час.

Лишь уснешь — тебе приснится

Темный сад и звездный пруд…

И опять мои ресницы

Осенят и уведут.

Ускользнет среди растений

Зашуршавшая ладья —

В тишину, где дышат тени,

В глубину, где ты и я.

Сумерки тают, как привиденье,

Смутно белеет во мгле луна,

Вот и вернусь со своею тенью —

В снежной степи не совсем одна.

Лижут сугробы гладкие лыжи,

Легкие лыжи щекочут снег…

Холм пробежать — и поселок ближе,

Дом — в ожиданье, в снегу, во сне.

Воздух томит предвесенней лаской,

Грустно, и радостно, и хмельно…

Кончится печка, щели с замазкой,

Выглянет, жмурясь, герань в окно.

В небе решат, в потеплевшем небе,

Кто же приедет ко мне весной.

Если б… того пчеловода мне бы,

Что танцевал на балу со мной!

Он небогат, некрасив, неярок,

Много не скажет, да все поймет,

Только всего привезет в подарок,

Что прошлогодний янтарный мед.

Вот и прилипну к нему, как пчелка,

К меду и к сердцу, любя, прильну…

Он ведь спросил: «Ну, когда помолвка,

Хочешь, мы встретим вдвоем весну?»

Резвые лыжи снуют, играя,

Ластится мартовский талый снег,

Небо как степь — ни конца, ни края —

Дышит и думает о весне.

Расцвели белоснежные сливы!

Может быть, в благодарность весне

Я сегодня проснулась счастливой,

Но не помню, что было во сне.

Что такое могло мне присниться?..

То ли ангел запел в тишине,

То ли звезд голубые ресницы

Прикоснулись незримо ко мне.

А ведь все остается как было:

Та же боль безвозвратных потерь

И топтанье по краю могилы,

За которой — закрытая дверь.

Отчего, от кого это счастье?

И кому я поверила вдруг?

Или я получила причастье

Из невидимых любящих рук?

Росистым звонким утром, на заре,

На розовом лугу, покуда в доме спали,

Гнедко и я в безудержной игре

Встречали жизнь без страха и печали.

Перчинка страха все-таки была

(Но без нее у счастья вкуса мало),

В рубашке, босиком и без седла,

Вцепившись в гриву, я едва дышала.

По кочкам, по ухабам что есть сил

Гнедко берег меня. И Бог берег обоих…

А вот недавно ты меня спросил,

Когда была довольна я судьбою?

Вот вспомнилось: я прыгаю в окно,

Сверкает луг, какой-то птицы пенье,

И радостного ржанья нетерпенье…

То было счастье! И полным-полно!

Но благодарны были мы едва ли,

Гнедко и я, — о счастье мы не знали.

Мы оба — бунтари ночами,

И я, и ветер за стеной.

Но ночи строгими очами,

Как сторожа, следят за мной.

Вершат обход свой непреложный,

Листвой под окнами шуршат,

И замедляют шаг тревожно,

И замирают, не дыша…

И отступают, и бледнеют,

И исчезают на глазах…

И только ветер, ветер веет

В опустошенных небесах.

В них нет чудес. И нет участья.

И встанет новый день во зле.

Но — жить! Но быть какой-то частью

Тут, на затоптанной земле!

Я встану. И лицо умою,

Чтоб встретить утро как всегда,

И посмеется надо мною

Извечно юная вода.

Была весна. И мир был нов,

И кровь бродила в жилах,

И я, колдунья, силой слов

Тебя приворожила.

И силой слов, и силой слез,

И тайной женской властью,

И ты к ногам моим принес

Доверчивое счастье.

И дождь весенний окропил

Большой любви зачатье,

И месяц клятву закрепил

Серебряной печатью.

Но дни прошли… И я сама,

Сама я все сломала.

Мне счастье было как тюрьма,

Мне счастья было мало.

И дни прошли. И жизнь прошла,

Еще томят надежды,

Но силы нет… И зеркала

Не ласковы, как прежде.

Он пробирается сквозь лес

Среди таинственных чудес,

Журча мечтательно и нежно,

Зимой под пеленою снежной.

Но возвращается весна —

Он полон сил, задора, воли.

Он просыпается от сна

И вырывается на поле.

Звенит, спешит… Куда? К реке,

Что голубеет вдалеке.

Бурля желаньем и тоской,

Ручей стремится стать рекой.

Притоки свежих сил любя,

Река берет его в себя.

Торжественно течет река,

Оберегая берега,

Что, как нефритовый сосуд,

Ее почтительно несут.

Благословенье и почет

Повсюду, где она течет.

Куда? Сыта своей судьбой,

Река устала быть собой

И после всех далеких стран —

В самозабвенье! В океан!

Покой? Но нет и там покоя.

И даже может быть такое:

Частицы вод из океана

Поднимутся стеной тумана,

И ветер их отправит в путь,

Даже не дав передохнуть.

Куда? Бывают чудеса!

Да в те же самые леса

И в тот рябиновый лесок,

Откуда рвался ручеек.

На тот скалистый водоем,

Где засыхал, томясь, орешник.

Там утомленный ветер-вождь

Решит прилечь, сказавши: «Дождь!»

И дождь прольется, а с дождем

И ручеек, наш блудный грешник,

Опять вернется в отчий дом.

Но только вспомнит ли о том?

Вот я вам сказку рассказала,

Но можно начинать сначала,

Как говорится — «от крыльца»,

И не добраться до конца.

Быть может, после кутерьмы —

Так возвращаемся и мы.

Люблю ли я жизнь? Ну конечно!

И как! Вот эти деревья, вот эта река —

А больше всего я люблю синеву,

И тучи, и дождик, и эту траву.

Босыми ногами в зеленом ковре!

Отнимутся ноги — я буду смотреть.

Глаза помутятся — дотронусь рукой.

Вот так — неотступной любовью такой.

Я еще не изведала горя,

Я еще молода и резва,

И живу я у самого моря —

Предо мной, надо мной — синева!

Я еще никого не любила,

Никого не теряла, любя,

И ничья дорогая могила

Не отнимет меня у тебя.

Я росла для тебя. Между нами

Даже тени не встанут тайком.

Я ребенком играла с волнами,

С золотым побережным песком.

От песка этих кос позолота,

И от волн синева этих глаз.

Говорят, на спине кашалота

Приплыла я в полуденный час.

Это смуглое гибкое тело,

Как жемчужину, я берегла…

Так ему я сказать бы хотела,

Если б заново жить начала.

Лучше жизнь безбрежная,

И я не умерла.

Я — радужная, нежная,

Нежнее, чем была.

По-прежнему я вечером

С тобою, у тебя.

По-прежнему доверчиво,

По-прежнему любя.

Меж нами лишь неверия

Туманная стена.

Не плачь, усни, и двери я

Найду в просветах сна.

Серебряною лестницей

В серебряном саду,

Небесной светлой вестницей,

Невестою приду.

Спи, мой друг. Близок час. Тишина

Подошла и стоит у порога.

Выплывает большая луна

Осветить на прощанье дорогу.

Спи… Печали уйдут навсегда,

Лишь лучистая радость приснится.

Только раз проскользнет, как звезда,

И погаснет слеза на ресницах.

Ты увидишь: ты встала, летишь

Мимо нас и знакомого места.

В Синеву, в запредельную тишь

Невесомою светлой невестой…

Чей-то голос окликнул тебя,

Чей-то взор засветился знакомый…

Ты взошла, трепеща и любя,

На порог долгожданного дома…

Нет, не слушай рыданий земли!

Им — и время, и место — пределы.

Просто люди еще не смогли

Разлюбить опустевшее тело.

Мы поплачем, но встретимся вновь

После столь мимолетной разлуки!

И с улыбкою вспомним те муки,

Что всерьез называли — Любовь.

Целый день бушевала толпа,

Полоскался назойливый флаг над крыльцом,

Кто-то что-то кричал у столба,

Вздув лицо черноротой распяленной маской…

И кого-то вязали, человека с лицом

В пепле страха, застывшем замазкой.

Но потом отпустили. Устали. Ушли.

Не хватило ни крика, ни силы.

Да еще, как назло, моросило.

Флаг раскис, позакрылись «воле»[28],

Разбрелись крикуны, разлетелись слова,

Никого не осталось на мокрой земле…

Шелестя тишиною, пришла Синева.

Та «моя Синева», что не просто цвет,

А неведомый зов, и обет, и завет…

Тихий свет, что ведет за собой в глубину

По ступеням — ко сну.

К тем внезапным провалам меж явью и сном,

Где мерцает догадка о счастье ином.

Сквозь туман, где мы бредим,

Сквозь леса, где мы бродим,

Где ушедшего друга так просто находим.

Сквозь разлуку, и время, и смерть, и запреты,

Где для встреч не нужны никакие кареты,

Где совсем не нужны никакие слова…

Где звенит Синева.

Знаю — бывает тяжко,

Страшно за каждый шаг…

А вот одна монашка

Мне говорила так:

Надо молиться Богу,

Чтобы рассеять страх…

С Богом найдешь дорогу,

Что с фонарем впотьмах.

Надо молиться много,

Долго и не спеша.

Чтоб добралась до Бога,

Как ручеек, душа…

Надо молиться часто,

Чтоб не нарушить связь,

Чтоб ручеек несчастный

Не превратился в грязь…

Надо молиться сильно —

Вырваться из тисков,

Чтоб он рекой обильной

Вышел из берегов!

Надо молиться страстно,

А не зевать кругом —

Не бормотать напрасно,

Думая о другом.

Надо молиться строго,

Не потакать себе,

Не торговаться с Богом

Лишь о своей судьбе.

Надо молиться чисто,

Радуясь и любя,

Так, чтобы круг лучистый

Вырос вокруг тебя…

Чтобы такой кольчугой

Сердце облечь ты смог

Вот… И тогда, как чудо,

В нем засияет Бог.

Пререканья, смешная месть,

Придавили чугунным весом.

Сор души… А ведь радость есть!

Вон — луна в тумане над лесом.

Бродят сны по вершинам гор,

Лужа — бледный осколок света —

Ввысь вперила наивный взор,

Взор — вопрос. Без ответа.

Неужели не будет легче?

Я потеряна… Я одна…

Тут в ответ пришла тишина

И меня обняла за плечи.

И вздохнула. Надежный друг!

Все поймет. Да и скажет много.

Без прикрас, без поблажек, строго…

И теперь все открылось вдруг,

Словно кто-то сорвал завесу:

Вне обид, вне добра и зла

Мир стоял и молился Богу…

Легкий трепет прошел по лесу,

Тихий свет озарил дорогу —

Тишина лампадку внесла.

Я знаю, я видела синее небо,

Эту глубинную синеву…

Но где? Мне бы вспомнить…

И выбраться мне бы!

Но я заблудилась в каком-то хлеву —

Не в хлеву, а, быть может, в тюрьме —

Нет ни окон, ни двери,

Блуждаю на ощупь в белесом дыму…

Ведь было, ведь было. Я помню, я верю,

Но где и когда — не пойму.

Вдруг вижу — в конце коридора, под крышей,

Светлеет, синеет, сияет окно.

Бегу и карабкаюсь — выше и выше…

Но тело недвижно — помеха, бревно…

Ненужная тяжесть — нельзя ли без тела?

Мешает стена, и мешает карниз.

И неба не видно. Я так бы хотела

Увидеть на миг, даже падая вниз.

Решаюсь — рывком! Пусть сорваться,

Убиться!

И тут просыпаюсь, крича наяву:

Я видела, видела — Синеву!

И сон улетает, как Синяя птица…

Это было давным-давно,

Мы сидели, пили вино.

Не шумели, не пели, нет —

Угасал предвечерний свет.

И такая цвела весна,

Что пьянила и без вина.

Темнота подошла тайком,

Голубея лунным цветком,

И укрыла краем крыла,

А печаль все росла, росла,

Оставляя на много лет

Догорающий тихий след.

И, я знаю, никто из нас

Не забыл тот прощальный час,

Что когда-то сгорел дотла…

Так прекрасна печаль была,

Так звенела в ночной тиши,

Так светилась на дне души.

У меня — пустые глаза…

Я из тех, кто не знает счастья.

И кого обнесли причастьем,

Для чего-то о нем рассказав…

«Прощай, пиши и будь здорова»…

Полжизни разделило нас —

И даже память утихает,

Лишь ночь глядит в упор, сурово,

Без утешений и прикрас,

И где-то всхлипывает час,

Опять упавший между нами:

Так плачет ветер в проводах,

Так волны черные вздыхают,

Так стонут в поле поезда.

Так побелевшими губами

Мы произносим: никогда.

Всем я рада, и все мне рады:

И домашние, и друзья.

Я для каждого то, что надо:

Вот кто я, а совсем не я.

Для усталого я — подушка,

Для обиженного — жилет,

Развлечение — для подружки,

Для поэта — слегка поэт.

Для животных — защита в драке

И все вкусное, что дают:

Суп и косточка для собаки.

Для кота — молочко, уют.

Я бесформенна и безмерна,

Как вода — разольюсь во всем!

Даже лошадь и та, наверно,

Сочетает меня с овсом.

Так и есть. Я ничто иное.

Я лишь то, что им надо взять.

Вот…

А ночью, в тиши, за мною,

Знаю, кто-то придет опять!

И послышится шепот строгий,

Словно шелест незримых крыл:

— Ты свернула с своей дороги,

Той, что я для тебя открыл.

Расточая свои щедроты,

Опьяненная суетой,

Ты небрежно забыла, кто ты,

Чьи светились в тебе высоты,

Кем доверенная мечта! —

И в отчаянье, чуть не плача,

Я взмолюсь: — Кто же ты, мой бред?

Или я — твоя неудача,

Твой невыполненный обет?..

Всем я рада, и все мне рады,

Но укор твой стоит стеной.

Помоги же сломать преграды

И вернуться к себе самой!

Я верю в тишь и дальние кочевья,

Вот почему в тот вечер голубой

Я вышла в сад молиться на деревья,

Чтоб помирить себя с собой.

Трещал и жмурился костер,

И речка ворковала,

И синий сумрак распростер

Над нами покрывало.

И даже полная луна взошла апофеозно,

Конечно, было не до сна,

А к ужину — и поздно.

Да, будут ждать, смотреть на дверь —

Твой брат, моя подруга,

Но нам не вырваться теперь

Из колдовского круга.

Ночная птица неспроста

В лесу заголосила:

Бывают странные места,

Таинственная сила…

Нет, мы не так уж влюблены,

Мы невзначай попались!

Но в эту ночь в лучах луны

Немножко целовались.

Мы просто заплатили дань

Луне и всем красотам!..

Меня в то лето звали «Лань» —

Наверное, за что-то.

Ты, ловкий кавалер, танцор,

Был «Барсом» вечеринок.

Но ты и с барсом этих гор

Вступил бы в поединок!

Костер давно угас… Но след

На дне души ютится.

И след костра, и голос птицы,

И наши девятнадцать лет.

Это что — весна?

Похоже…

Как ты думаешь?

А ты?

Вот и я не знаю тоже…

Что-то вроде… раз цветы!

Наливное, медвяное, летнее —

Для тебя, золотой, молодой…

Для тебя приносила к обедне я,

Окропляла свяченой водой.

На, кусай. Ах, как звонко ломается,

Дай и мне, откушу и отдам —

Как лукавые рты прижимаются

К обнаженным и влажным следам!

Да, такое же — Евино, грешное,

Но сегодня молились о нем —

Чтобы все преходящее, здешнее

Озарилось нездешним огнем.

Чтобы счастье земное, короткое

Преисполнилось Божьих даров —

Чтоб над ним Богородица кроткая

Улыбаясь, простерла покров.

Я хорошо защищена

Моими бреднями и снами,

Прочна воздушная стена,

Победно облачное знамя.

Его пернатые несут,

Опущен мост, но стражи строги!

Я не к тебе приду на суд

И ты не зван в мои чертоги.

Нет, зря, уверенно смеясь,

Ты предлагаешь мне смириться.

Владетельный, светлейший князь,

В моих владеньях я — царица!

Ногти огромные, желтые,

Волосы — вызов расческе.

Часто в пандан[29] прическе

Ходит с небритою мордою.

Грозно дымя папиросою,

В мир извергает хореи —

Пусть погибают скорее

Все королевы курносые.

Речи — под стать апостолу,

Громы Перуна пуще…

Схемы миров грядущих

Чертит ногтями по столу.

Добрые жители охают —

Знать, с Сатаною дружит,

А сам панихиды служит

Над каждою кошкой дохлою.

Я не страдаю, не бунтую. Я ем и сплю.

Но только краски побледнели. И я — не та.

И тех, кого я так любила, — я не люблю.

Нет веры, небо онемело. Там — пустота.

Почему не в Корею? В Корею — не надо.

Вдруг — огромный отель на скале водопада,

Наведен современный безжалостный лоск:

Освещенье, рекламы, витрины, киоск?..

Вдруг — и наша дорога асфальтом лоснится,

Та дорога, что нам незатоптанной снится…

Вдруг — столбы с проводами торчат у дороги,

Где когда-то в припляс отпечатали ноги

Под напевы играющей, звонкой воды

На камнях, на песке молодые следы.

Где кто жив и кто умер — встречаются вновь,

Где ночами, наверно, блуждает любовь…

Пусть же снится, как было: суровые горы,

Гроздь ночных огоньков, дружелюбные взоры

Керосиновых ламп в аметистовый час

Да реки бесконечный волшебный рассказ.

Это было. Мы этим навечно богаты.

Разве можно отнять то, что было когда-то?

Ничего, что от прошлого «рожки да ножки».

Вот в альбоме засушен цветок таволожки

В знак того, что Корея не сказка, а быль.

Только трогать нельзя — превращается в пыль.

Молчат нахмуренные горы,

Закутываясь в облака.

На небесах — переговоры:

Не время ли спускать снега?

Уже закончена «уборка» —

И листопад, и перелет,

Река шумит, но у пригорка

Утрами серебрится лед…

Но как тепла твоя забота:

Пушистый плед, вязанка дров!

И: «Ты не ужинала что-то…

Вот яблочко… Приятных снов…»

И поцелуй благопристойный.

Совет: закройся на засов!

Ушел… Шаги… И все спокойно,

Лишь слышно тиканье часов.

Переодевшись в рубашонку,

Ныряю с яблоком в кровать

(Воздушный поцелуй вдогонку).

Как хорошо! Но… скоро уезжать.

Туда, где шум, толпа и спешка,

Где каждый бьется за успех.

Где я — лишь выгодная пешка

Чужих расчетов и потех.

Где покупается «веселье»:

Скабрезный смех, бокалов звон…

Где мой партнер, в чаду похмелья,

Не помнит, с кем танцует он.

Где утром я проснусь — скорее

Развеять мой зловещий бред:

Случилось что-то там, в Корее,

Тебя в Корее больше нет!

И наконец дождаться вести,

Что для «отечественных благ»

Тебя с отцом и братом вместе

Упрятали в «родной ГУЛАГ».

Прошли года… Ушли надежды

Вернуться снова в милый край,

Где речка та шумит, как прежде:

Хоть ты живи, хоть умирай.

Мы живы. Врозь. С судьбой не споря,

Но греет память теплый след:

— А помнишь тот закат у моря

Тому назад с полсотни лет?..

Только море и море. Где наше сегодня

Оторвалось от завтра, потерялось вчера…

В тот момент, когда сняли и бросили сходни

И спокойно поплыли домой катера.

Все распыляется, все мимо,

Вдогонку планам и мечтам,

А жизнь бежит неумолимо,

Усталость оставляя нам.

Храню я Ваш подарок — платье,

Дань женской праздности земной.

Хотела карточку послать я,

Но адрес Ваш теперь иной.

Там — Боже, помоги неверью!.. —

Вы отдыхаете сейчас,

От возмущенья хлопнув дверью

Здесь, на земле, в последний раз.

Ни грубостей, ни пресмыканий…

Колючка с нежною душой,

Я в новом платье тонкой ткани

К Вам прилечу на бал большой!

Несутся дни, летят недели,

И, остывая в их золе,

Мы не смогли, мы не успели

Помочь друг другу на земле.

Но ненадолго разделенье,

Теперь, быть может, легче мне

Услышать Ваши повеленья

И чаще видеть Вас во сне.

Не знаю — Вы уйти хотели

Иль час был свыше предрешен?..

Пока что в том же бренном теле

Я остаюсь. Ваш «Ларишон».

Как дальше жить? Подкрасить губы?

И, зубы сжав, поверить в то,

Что для грядущих поколений

Не будут обдирать на шубы,

На элегантные манто,

Не потрудясь убить — из лени, —

Живьем — беспомощных тюленей.

Эмигрантский стишок читаешь —

Все березки, куда ни глянь!

Вырастали-то мы в Китае,

Про бамбук бы, про гаолян…

Про неистовые закаты

Над песками у той реки,

Где готовились жить когда-то

Мы, маньчжурские земляки.

Там — и радости, и печали

Напитали росток души!

Ведь березы Москвы едва ли

По-особому хороши.

И в Китае росли березы,

И багульник по сопкам рос,

Но у русских упорно грезы —

О российской красе берез…

Наша родина — не на карте.

Наша родина — не земля.

Не багульник на окнах в марте,

Не березы, не тополя.

Наша родина — это сказки,

Это — песни, что пела мать,

Это — книжки, картинки, краски,

Что успела душа впитать.

Это — грусть о каком-то доме,

Что остался среди берез,

Где «все было»… наверно, кроме

Этих маминых частых слез.

Это – свет голубой лампадки,

Чуть мерцающей из угла…

Это — карточка той лошадки,

Что еще до меня жила!

Это — память. Не только наша —

Память матери и отца.

Это — клад, круговая чаша,

Не испитая до конца.

И, быть может, слова поэта,

Залетевшие в память где-то,

Долго тлевшие в глубине,

Вдруг зажглись… И березка эта

Их лепечет по-русски мне.

И стариться, как все на свете,

Любить уютную кровать.

Проснувшись ночью, слушать ветер,

И вспоминать, и вспоминать…

Где ты теперь, красавица «Пантера»?

В которой из астральных, грешных сфер?

Без Бога, без молитв, без ангелов, без Веры

Ты бродишь средь причудливых химер.

Иль за твою бездумную сердечность,

За щедрость, ласковость души и теплоту

Ты окунулась в розовую вечность,

В баюкающую пустоту?

Чтоб вновь прийти, своей улыбкой кроткой,

С кудрями медными у смуглого лица,

Волнующей, крадущейся походкой,

Срывая, как цветы, влюбленные сердца.

Сломали дверь… Нашли тебя в постели,

Уткнувшейся в подушку головой.

И не узнаем, как бы ни хотели —

О чем был сон последний твой.

За окнами туман и хмарь,

Брожу в поношенном халате.

А сердце – снова, как бунтарь,

Не думающий о расплате.

Лето на исходе, падают листы,

И глядит грустнее солнце с высоты.

Не хватило сердцу света и тепла,

Ну да что там лето — жизнь, поди, прошла.

Отплясали ноги по земным лугам,

Скоро будет отдых сердцу и ногам.

Только с этим сердцем сладу не найти,

Словно было мало горя на пути.

Что ж, бывало — радость улыбалась мне,

Как цветок нежданный посреди камней.

Пригубила чашу красоты земной,

Только ныло сердце — не был ты со мной.

Теплится над нами отсвет прежних дней…

Четырьмя глазами — был бы свет видней!

Были и наряды, были и цветы,

Кто-то добрый рядом, но не ты, не ты.

И когда настанет время умирать —

Хоть придет за мною вся земная рать,

Хоть небесный ангел принесет цветы,

Я вздохну с тоскою: почему не ты?..

Я боюсь своей легкой походки,

И цветов, и стихов, и… вас

Я боюсь нежданной находки

В такой неурочный час.

Я боюсь ожиданья чуда

И внезапных припадков слез.

Нет, уж лучше я брать не буду

Этих ваших влюбленных роз.

Вопреки гримасам быта

Дружба детства не забыта.

И порой во сне нет-нет

Вдруг забрезжит нежный свет.

Да и днем в нежданный час

Память вдруг ласкает нас.

Вот когда-то на вокзале

Мы подружку провожали,

Паровоз набрался сил,

зашипел, заголосил…

На подножке ты стояла

И платочком нам махала,

Но не думалось тогда,

Что прощанье навсегда.

Мы б ушли без проволочек,

Если бы не твой платочек,

Он от ветра, что ли, вдруг

Взял и вырвался из рук.

Полетел, как мотылек,

Покружился и залег

Возле нас, у самых ног.

Поезд скрылся, мы стояли

И еще чего-то ждали,

Глядя на последний след

Улетевших в Лету лет.

Нас по миру раскидало,

И в живых осталось мало.

Твой платочек, память детства.

Перешел в мое наследство.

Он лежит в твоем письме,

Адресованном не мне.

В этом старом доме

Так скрипят полы…

В этом старом доме

Так темны углы…

Так шуршит и шепчет

Ночью тишина…

В этом старом доме

Я живу одна.

Я, кажется, носом клюю над альбомом

Своих фотографий. А так берегла!

Куда ж их девать? Разослать по знакомым?

Пусть вспомнят: такая жила да была…

И будут валяться застывшие «миги»,

Пока молодые не вычистят дом,

Чтоб новые вещи, и новые книги,

И новые фото расставить кругом.

Знакомая мамы… А около — папа,

А шляпка-то, шляпка! Комичный наряд,

Такие носили лет сорок назад.

И все эти даты, событья, этапы,

А с ними же платья, прически и шляпы —

В камин полетят.

Ошметки всех трудов бесплодных

Смотай в клубок и замолчи.

Лишь ветер, словно пес голодный,

Скулит в ночи.

Я отсюда уйду навсегда,

За собой не оставив следа,

Ни в родимой земле… и нигде,

Только всплеск да круги по воде.

Я плясала, писала стихи.

Я грешила, прощала грехи.

Я жалела людей и зверей,

Даже, может быть, стала добрей.

Я бродила весною по лугу,

Обнимала деревья в снегу,

Повидала чужие моря,

И поплакала — зря и не зря.

Но река не направится вспять —

Я, поплакав, смеялась опять.

За моря, за леса, за поля

Я тебе благодарна, земля.

И за радость житейских утех,

За друзей, за пирушки, за смех…

И за ту тишину, ту печаль,

Что зовет в необъятную даль.

Только вот: я о ком-то забыла,

Не прислушалась, мимо прошла,

Осени же, Пресветлая Сила,

Тех, кого я так плохо любила…

Нет, бояться не надо, не надо,

Ведь защитою служит любовь.

Мимо страха, чистилища, ада

Ты войдешь в необъятную новь.

Ясный месяц осветит дорогу,

Бросишь тяжесть и так, налегке,

Ты пойдешь к неизвестному Богу –

Так, как ходят купаться к реке.

Короче дни. И жизнь короче,

Нет больше никаких «потом»…

И дождь занудливо бормочет,

И я одна… с моим котом.

И вновь передо мной былое,

Все, что я сделала «не так»…

А время безучастно злое

Сверлит свое — тик-так, тик-так…

Кому нужны мои тревоги,

Мои ошибки и грехи?

Тут, на земле, святые строги,

А в небе ангелы глухи.

Вот если б я могла слезами

Тебя вернуть, тебе помочь —

То я бы плакала годами,

Как в ту злопамятную ночь.

Жизнь, и город, и дом, и родные —

Все дороже, прощаясь навек…

Помнят лишь старики да больные,

Что здоровый забыл человек.

Говорили о страшной могиле,

О недвижности каменных плит.

О конце. И еще говорили,

Что душа перед смертью болит.

Нет, душа перед смертью крылата —

Вся томление, трепет, полет…

Словно парус, который вот-вот

Встрепенется, вздохнет и куда-то

Уплывет, уплывет, уплывет…

На французском старом чердаке,

В оплетенном паутиной сундуке,

Пролежав в забвенье много лет,

Вышли русские стихи на Божий свет.

О труде напрасном сожалея,

Из России прилетела фея,

Палочкой волшебною взмахнула,

Весь сундук вверх дном перевернула,

Все, что нужно было ей, нашла,

И, смахнув небрежно пыль с крыла,

Ленточкой пакетик обвязала,

И сама тащила до вокзала.

А потом, сказав «адье» французам,

Села в самолете в уголок

(С явным перевесом груза)

И спокойно полетела на восток.

Может быть, стишки увидят свет?

Может быть… А может быть, и нет.

Мы смеемся, хотя и плачем,

Рай-то заперт, другого нет.

«А могло бы быть все иначе», —

Протестуя, сказал поэт.

Так и умер, устав томиться.

Он не мог воплотить мечты.

А вокруг щебетали птицы

И бездумно цвели цветы.

Просто так, от земного счастья,

Здесь, сегодня дышать и жить,

Забывая про все ненастья,

Те, что были и могут быть.

Как ласточка лето мелькнуло — и вот

Осенние листья ведут хоровод.

А ты говорил: — Не горюй, подожди,

Закончатся холод, ветра и дожди,

И мы погуляем по вешним лугам,

Дадим поразмяться застывшим ногам. —

Мы только мечтали. А время ушло,

И лето охапкой на юг унесло.

Теперь паутинки прикажете вить?

Последнее солнце, как рыбу, ловить?

Я едва пробираюсь тропинкою узкой

Меж полями пшеницы, пшеницы французской.

Как в России, синеют, смеясь, васильки,

Васильки васильками – друзья далеки!

Если правда, что можно летать после смерти,

Просто так – обо всем позаботятся черти:

Ни билетов, ни виз – то куда бы сперва?

Закружится, боюсь, у чертей голова.

Так друзей разметало по белому свету,

Что бумаги не хватит заполнить анкету!

На Харбин? На Шанхай? На Мадрас? На Джибути?

На Сайгон, на Таити? Москву не забудьте!

Тель-Авив, Парагвай, Сан-Франциско, Канаду,

Сидней, Рио, Гонконг… И Варшаву мне надо.

И еще… Соловки, Колыму, Магадан…

На метле? Я готова. Тащи чемодан!

Ты не слышишь жизни и не видишь,

Да открой же уши и глаза!

Резво дождик топчется по крыше,

В небе собирается гроза.

Посвежели и так пахнут травы,

Птицы прячутся, и гром гремит.

Как все это, не пойму я, право, –

Ничего тебе не говорит?..

Вот и я стою у порога,

Истекает мне данный срок,

Я надеюсь найти дорогу

На скрещенье твоих дорог.

Чтобы легкой, бесплотной тенью

Я к тебе подойти смогла,

Попросить у тебя прощенья:

Не сумела спасти от Зла.

И припомнить о повороте,

Где прощались глаза в глаза:

– Ничего не имеешь «против»?

– Ничего не имею «за».

Я буду умирать, не споря,

Где и как надо хоронить,

Но жаль, что вдалеке от моря

Прервется жизненная нить.

По имени «морская птица»,

Я лишь во сне летать могу,

А хорошо бы очутиться

На том знакомом берегу.

Быть может, та скала большая,

Маяк с проломленной стеной

Стоят, как прежде, не мешая

Индустриальности земной.

И, примирившись с той стеною,

Вдали от пляжей и дорог,

Играет, как играл со мною,

Дальневосточный ветерок.

Там волны шепчутся смиренно

О чем-то мудром и простом.

И меднокудрая сирена

Лукаво шелестит хвостом.

Ведь море было первой сказкой,

И навсегда остался след,

Меня прозвали «водолазкой»,

Когда мне было восемь лет.

Вот там бы слечь под крики чаек,

Узнав далекий детский рай,

Последним вздохом облегчая

Уход в потусторонний край.

Меня бы волны покачали,

Препровождая на тот свет,

Где нет ни скорби, ни печали,

Но, может быть, и моря нет.

На том берегу – хуторок на поляне

И дедушкин тополь пред ним на посту…

Я помню, я вижу сквозь – слезы, в тумане,

Но всё ж я ушла и стою на мосту.

А мост этот шаток, а мост этот зыбок –

От берега деда на берег иной.

Там встретят меня без цветов, без улыбок

И молча ворота захлопнут за мной.

Там дрогнут и хмурятся темные ели,

И, ежась от ветра, мигает звезда…

Там стынут улыбки и стонут метели,

Нет, я не дойду, не дойду никогда!

Я буду стоять, озираясь с тоскою,

На сторону эту, на сторону ту…

Над пастью обрыва с проклятой рекою.

Одна. На мосту.