Одна на мосту: Стихотворения. Воспоминания. Письма

Сентябрь 1983. Иссанжо

Дорогая Муся (называю Вас так, как Мэри называла). Прежде всего, простите за такой нескорый отклик на Ваше письмо, за которое я Вас очень благодарю. Спасибо также за вырезки, найденные в архиве Мэри, а также за те, что вы прислали от себя. <…>

Вообще же в отношении стихов я в смятении: в «Русской мысли» часто превозносятся такие стихи, в которых ничего не понятно. Или надо впасть в особый транс, чтобы быть на нужной волне? Или переменилась мода и я устарела? Тогда стоит ли писать вообще? Или нужно к стихам подходить, как, скажем, к абстрактной живописи — не понимать, а только чувствовать? <…>

Ваша приписка о неожиданной смерти Лапикена — еще один удар, еще одна потеря. Этот год был полон потерь. Много поумирало знакомых и вокруг меня, но люди, с которыми мы близки или даже просто знакомы с юности, всегда ближе. И даже ближе, чем раньше: так, я была очень рада визиту Муры Л<апикена> и переписке, которая возникла после этого, хотя в молодости мы никогда не дружили. Он не успел ответить на мое последнее письмо (так же как и Мэри), где я спрашивала о дате ее смерти… Напишите, когда умер

Мура — 13 августа?

Валерий Перелешин считает, что я должна написать о Мэри для «Русской мысли». Но мало быть привязанным <к> Мэри для «Русской мысли». Но мало быть привязанным к человеку, — я боюсь «обеднить» ее облик <…>. Все, что вдруг написалось, — это маленькое и тоже не «богатое» стихотворение, наверное, еще не выстоявшееся. Правда, я и не пыталась написать что бы то ни было и на письма не отвечала долгое время: совсем сошла с рельсов морально и, как всегда в таких случаях, прячусь в бесконечную суетливую работу, которой и без того хватает на целый день.

Вероятно, Мэри говорила Вам, что я вечная болельщица о животных. Это вовсе не «мило», а очень страшно, берет время и нервы. И вот хочется спросить Вас о судьбе Мэриных кошек, — у нее было две, кажется, — что же с ними?

Пока, только для Вас, это стихотвореньице:

16 марта 1984. Иссанжо

Дорогая Муся!

<…> Мои письма тоже всегда начинаются с извинений за задержку, так что лучше сговориться заранее – не извиняться <…>.

Воображаю, как Вам трудно разбирать архив Мэри (Ю. Крузенштерн-Петерец), я и свои залежи не могу разобрать, а пора бы. Ее последние фотографии, что у меня есть, это те, что я снимала у нас в 1972 (кажется) году <…>.

Не выходит у меня в этом году со стихами, даже не могу вытащить и просмотреть, ну не «лезет». А вот за Ваши советы насчет моего стихотворения (что я Вам послала) – большое спасибо! <…>

Ну, теперь берегитесь, я начну приставать к Вам и просить советов, как только опять займусь стихами. Во-первых, я отвыкла писать, даже поговорить по-русски не с кем! Во-вторых, когда сама начинаешь что-то переделывать, то даже самые простые слова кажутся странными и уже ничего не видно, а в третьих <…>, как мне кажется, мы с Вами больше на одной волне, чем, например, я с Валерием Перелешиным. Я говорю не о качестве. Лучшего советчика, в смысле техники, чем Валерий, найти трудно и я очень ценю его придирки. Но советы иногда мне чужды по стилю, что ли. Ох, как давно я ему не писала! Да, «что-то» убавляется энергия <…>.

7 ноября 1984. Иссанжо

Милая Муся,

Теперь уж мне действительно надо просить Вашего прощения за такое молчание. И ведь так ценю переписку с Вами! <…>

Перелешин в своей книге слегка наврал кое в чем, во всяком случае, про меня. Значит, возможно, и про других <…>. Кроме того, с фамилией моего отца — тоже не так. Она была перепугана в каких–то бумагах и потом он ее исправил по метрике — Андерсен. И с Ириной Лесной[89] я благополучно переписываюсь, вовсе она не пропала. Ну, это поэтическое воображение.

Ирина Одоевцева[90], которую я навестила в Париже и нашла в лучшем состоянии, чем в прошлом году, рассказывала о том, что говорил про меня Миша Волин[91]. Очень милое сочинение <…>.

В Париже, помимо друзей, которых Вы знаете, я встретилась с Наташей Ильиной, той самой, московской, которую Мэри как-то крепко обругала в печати (да и не она одна) за «Возвращение» и за всех нас (и за меня). Хочется верить, что Наташа изменилась к лучшему. Разговаривать с ней было очень интересно и легко. Удивительно, как застываешь внутренне от слишком продолжительного одиночества и как чувствуешь себя взбудораженной и прежней от разговоров на «одной волне» <…>.

Перед моей поездкой в Париж у нас был Штейн[92], к сожалению, всего один день и две ночи. Как я ни пугала его пылью, холодом, приведениями — он все же утащил меня на чердак старого дома, где мы, с большим трудом, нашли в невероятном хаосе (почище Мэриных залежей) несколько интересующих его книг. Я должна их ему послать, еще сама не все прочитала <…>.

Уже должна и Штейну ответить на письмо. После ответа Вам. Он мне понравился. И чтобы он не зря чихал от пыли на чердаке (он в старом халате и я с пластиковым мешком на голове) и, главное, оттого, что я сомневаюсь, что успею сделать что-нибудь такое, как он уже делает, я отдала ему дорогую для меня книгу — альбом, подаренный мне Мэри после смерти Николая, где многие поэты писали от руки свои стихи и куда я вложила стихи тех, кто уже не мог лично написать. Там и были многие стихи Николая, переписанные Мэри. <…>

Я думала, что это такой сухонький немец в очках и с галстучком, а он «свой парень», помогал мне мыть посуду и прогуливать собаку. Понравилось тоже, что он не хвалил мои стихи из любезности… Может быть, мне не надо зря тратить на них время (и деньги, если издать, по совету И. Одоевцевой, сборник).

Все это выбило меня (по-хорошему) из домашней колеи, в которую я только начала входить, так как весной меня тоже выбило, и совсем по-плохому. Долго болел и умер мой старый конь. Я столько раз отвоевывала его от бойни, столько переживала, лечила, ссорилась со всеми, а тут не заметила, как он простудился — зима была теплая, и погода переменилась вдруг <…>. Перед этим умер старый ласковый кот, приходили одна за другой печальные вести, и ют, после смерти коня, мне стало совсем плохо. Ни сад, ни дом, а уж письма и стихи, — даже приблизиться к «бумажкам» не могла.

Помимо жалости, это для меня конец очень утешительного этапа. Теперь я уже не буду ездить, и это кончено. Конечно, принимаю и понимаю — бывает много хуже… И старость ругаю, главным образом из-за этого. В некотором отношении старость — большое освобождение <…>.

21 октября 1985. Иссанжо

Дорогая Муся!

Сегодня уже месяц как я приехала из Америки, а все еще «не отдышалась». Мало нам удалось поговорить, особенно Вам, так как еще об обеде надо было думать! Мне-то все было интересно, все ново <…>. И Колю Слободчикова[93] – было интересно повидать. Спасибо. Но — мало <…>. После Сан-Франциско провела несколько дней в пригороде Нью-Йорка, у Марины, бывшей Гроссе (знали Вы Л. Гроссе? Он погиб в Союзе в тюрьме)[94]. Она живет прямо-таки в лесу, в деревянном домике, как и многие-многие, по большей части художники. И уже лет десять как ждет меня. Конечно, ворчала, что в такой спешке. И вообще, почему раньше не могла приехать, когда была жива Мэри, был Лапикен? <…>

Как бы ни был короток мой визит, для меня это было необычайным событием: подышала дружеским воздухом, поговорила по-русски и теперь буду знать, куда идут мои письма, кто как живет, у кого какие коты…

Конечно, кое-что было и грустно. Время идет, люди меняются. Да и уходят. <…>

В Париже меня встретил Ренэ Гера[95] (гениально говорит по-русски) с Михаилом Волиным, «Мишкой», которого я не видела с 49-го года и с которым связано столько юных воспоминаний, что невозможно не радоваться такой встрече. Прямо с аэропорта мы засели в маленьком ресторанчике и погрузились в воспоминания. И как будто все это было вчера! Потом только Миша заметил, что слушающий нас с улыбкой Ренэ и зевающая от скуки жена Миши (по-русски-то не понимает) нам годятся в дети…

Ну вот. А потом я влезла опять в кухню, в уборку, в переживания о животных, училась опять спать «наоборот» и т.д. И все вы остались в совсем другом мире, все же более реальном теперь, так как видела его. <…>

29 декабря 1986. Иссанжо

Милая Муся!

<…> Знаете ли Вы о том, что в июне в Париж, а потом к нам, со мной, приезжал Валерий Перелешин? Из Голландии, куда его пригласили и где прославляли и потчевали слависты. Мы говорили о стихах, он мне давал очень ценные советы, и во мне поднялась настоящая поэтическая буря, я даже во сне писала стихи, но некогда было наяву, и, как только он уехал, все утихло и затянулось тиной <…>.

Вот Лидия Хаиндрова уже умерла. Мы с Валерием успели черкнуть ей, она получила. А в последнем письме писала, что больна <…> и чтобы я не бросала стихов. Завещала. Я очень любила Лиду <…>.

10 ноября 1993. Иссанжо

Милая Муся,

Не имеете ли Вы сведений об Ирине Лесевицкой? Я давно уже получила от нее очень невнятное письмо, в котором она просила меня ответить скорее, так как ей уже осталось недолго жить. Я написала сразу, послала заказным, но ответа нет. И предыдущих моих писем она или не получила, или… забыла по болезни.

Разбирала старые письма, так как голландский архив просит письма Валерия Перелешина, и прямо сама заболела — так больно ворошить наше трудное прошлое, нашу долгую дружбу. Почти никого не осталось. А я никак не могу написать о Перелешине. Совсем стала «неисправной», только думаю и очень хочу. И масса всего, что надо сделать. Или это тяжесть старости?

Надеюсь, Вы здоровы и «управляетесь» с жизнью хорошо. Целую <…>.

27 февраля 1970. Париж

Дорогой Всеволод Никанорович,

Пишу Вам на правах старой знакомой, а также большой поклонницы Вашего таланта. До сих пор помнится фраза: «…у Кресценсии (т<ак>, кажется, звали некую сказочную героиню) было такое нежное горло, что, когда она пила красное вино…» и т.д. Почему-то именно эта фраза вспоминается, когда я вижу все эти средневековые французские замки, которых так много в верховьях Луары, в местности моего мужа.

Но дело, конечно, не в замках… Дело в Зое Ивановне, которая мне пишет очень грустные письма. Я не знаю Ваших отношений, но это и не важно, не так ли? Важно то, что это — женщина, некогда близкая Вам и находящаяся теперь в таком безвыходном, тяжелом тупике. Вы, вероятно, знаете, что она давно без службы и без пенсии. Все небольшие сбережения она проболела, т.е. потратила на лекарства, так как была очень больна, почти при смерти. После такой болезни, в ее возрасте, сил, конечно, у нее не много. С ее отправкой в какой-либо дом для неработоспособных — бесконечные затяжки и осложнения. А пока все это выясняется, надо как-то жить.

Продуктовые посылки, которые Вы можете посылать, не имеют смысла, так как в Китае такая дикая пошлина, что она не сможет их выкупить. Вы должны или оплачивать все на месте (если это еще можно в Китае), или как-то помочь ей деньгами, что было бы самое лучшее. Извините за слово «должны», которое я написала. Может быть, морально Вы ничего и не должны, не мне об этом судить, но без всякого «должны» Вы, вероятно, будете рады найти способ помочь ей.

Из Франции я не могу посылать ей деньги, но, вероятно, могу через Гонконг. Я уже послала пробных 20 дол<ларов>. И жду результата. Много посылать я не могу, так как, хотя в данное время я обеспечена предметами первой необходимости, но деньги «куры у меня очень клюют», когда они есть, так как сама я не работаю. Тем не менее я бы хотела хоть немного помочь Зое Ивановне и хотела бы, чтобы Вы, в равной мере, помогли бы моей тете — Нине Михайловне Андерсен, которая проживает в Киеве. Она не в критическом положении, так как имеет пенсию, но я бы хотела ее немного побаловать, тем более что собираюсь приехать к ней и на некоторое время «сесть ей на шею».

Я буду ждать Вашего согласия с большим нетерпением.

И как только узнаю, что Зоя Ивановна получила мои 20 дол<ларов>, дам Вам знать.

В крайнем случае я могу посоветоваться об этом с Советским консульством в Париже, так как, несмотря на замужество, я остаюсь советской гражданкой.

Дорогой Всеволод Никанорович, я даже не прошу прощения за вторжение в Ваши дела, так как уверена, что если бы Вы знали обо всем этом, то уже нашли бы способ помочь. Я только сообщаю Вам, и Вы, наверное, будете рады знать правду, хотя и печальную.

А пока я желаю Вам всего хорошего и решаюсь обратиться с еще одной просьбой, уже лично моей: как достать Вашу книгу, которую, я слышала, Вы недавно издали? <…> Если она не переведена, жаль, что я не в Хабаровске (моя родина, кстати) и не могу предложить себя в переводчицы.

С уважением и, как и раньше, «с поклонением». Ларисса.

2 апреля 1970. Париж

Дорогой Всеволод Никанорович,

Ну вот, все очень хорошо устроилось: как я и ожидала, Вы сердечно откликнулись на мое письмо, З<оя> И<вановна> получила маленькую помощь (посылаю кусочек ее письма в подтверждение), и моя тетя тоже. Теперь я уже выслала вдвое больше, но, вероятно, перешлют в два приема, и, кроме того, надо подождать, — получат ли по моему чеку. Я Вам дам знать, как только (и сколько) З<оя> И<вановна> получит <…>.

Спасибо за высылку Вашей книги, хотя она еще не дошла. Очень хочется попробовать перевести, но не знаю, хватит ли моего плохого французского языка для Вашего прекрасного русского. Можно попробовать, если найду соответствующую помощь в грамматическом отношении. Во всяком случае, я могу поискать более грамотного переводчика, как только «разведу» литературные знакомства. Ведь я совсем недавно в Париже, несколько месяцев тому назад приехала с Таити, и вообще, все эти годы мы жили во Франции только наездами, в отпуск, а остальное время проводили в разных «экзотических странах». Но теперь, вероятно, мы останемся во Франции.

Поэтому мне еще не у кого узнать, помнят ли Вас здесь, и о «Черных людях»[98] я ничего не знаю. Как только дорвусь до книжного магазина, обязательно поспрашиваю и Вам напишу. Я так рада, что Вы пишите «вовсю».

<…> Я опять принялась за стихи, хотя много лет не писала. Трудно «играть при пустом зале», а тщеславие ли это или нормальная потребность «сообщать» и чувствовать отклик, — не знаю.

Ведь для себя, пожалуй, не стоит и на бумагу записывать все, что проходит в голове… Впрочем, большие писатели, вероятно, чувствуют, что «бутылка, брошенная в океан», все-таки когда-нибудь дойдет. И пишут. А таким, как я, нужно «поболтать» без промедления. Может быть, и хорошо, что не болтала, а шила занавески в бесчисленных новых домах.

Еще раз благодарю Вас и от З<ои> И<вановны>, и от моей тети, и от себя самой. И желаю всего хорошего.

21 июня 1970. Париж

Дорогой Всеволод Никанорович,

Я давно уже получила подтверждение о том, что Зоя Ивановна получила 40 дол<ларов>, т.е. что-то соответствующее в юанях, но все не могла написать Вам. так как замоталась: приезжали знакомые смотреть Париж и т.д.

На днях я пошлю З<ое> И<вановне> еще столько же и извещу Вас, когда она получит.

Я также получила «Молодую гвардию» от знакомой мне по балету Аллы Недлер[99] и была рада и книге, и тому, что узнала, что Алла живет тоже во Франции.

Ну до чего же Вы здорово пишете! Теперь я еще больше утвердилась в положении Вашей поклонницы: и люди живые, и природа дышит, и разворачивается действие, утягивая за собой. Один недочет: с таким напором рассказа мало. Хочется знать дальше про каждое действующее лицо, хочется, чтобы разрослась целая эпопея, в двух томах, вроде… Это не совсем рассказ, успокоенный в самом себе, с головой и хвостом, как, например, «Осеннее сено» в той же книжке.

Вот я тоже растявкалась, критикую, — а больше для того, чтобы Вы написали мне критику на мою критику, чтобы я проверила, — понимаю ли я еще что-нибудь в литературе…

Но даже и такой небольшой рассказ, не знаю, когда я смогу перевести, несмотря на все мое желание, так как мне предстоит, кажет­ся, довольно большая работа. Кроме того, француженка, с которой мы сговаривались было переводить, — уехала на каникулы.

Сколько мне можно держать эту книжку? <…>

На этом я кончаю. Мечтаю когда-нибудь повидать Хабаровск Из того, что я смутно помню, конечно, ничего не осталось… Овраги какие-то, снег в оврагах, и сухой стебель посвистывал на зимнем ветру… И телеграфный столб гудел. А потом вдруг все разрезалось пополам с треском: поезд промчался. И исчез. А я все стою. А ему никакого дела ни до меня, ни до сухого стебля. И все в таком духе.

Но Амур-то остался, течет себе…

Желаю Вам всего хорошего <…>.

20 июля 1970. Париж

Дорогой Всеволод Никанорович…

<…> Получила только что и Вашу «Императрицу»[100], еще не успела прочитать. Большое спасибо и за нее, и за надпись, и за эпите­ты, которыми вы меня так мило наградили <…>.

Когда будете мне отвечать, пожалуйста, сообщите, почему река Амур так называется? Амура ли, бога любви, туда занесло или это китайское имя? Вот ведь родилась на его берегу, а не знаю…

Да и многого не знаю о своей стране, да и о Китае тоже. Пробиралась сквозь молодость, как сквозь вешний туман, и только его и видела… А теперь все оглядываюсь, а далеко уже — не видно, да и надо смотреть под ноги, вокруг себя…

Все эти годы так мелькали — Индия, Африка, Вьетнам, Таити… А я вот оглядываюсь да оглядываюсь. Корни свои, что ли ищу, стебелек какой-нибудь, на котором держалась?

Держалась-болталась…

Останавливаюсь. А не то разведу муары на всю страницу. Желаю Вам всего хорошего, и еще раз — спасибо.

Ларисса

10 августа 1971. Марсель

Дорогой Всеволод Никанорович,

Уже прошло довольно много времени, как я получила Ваше письмо, за которое я Вас благодарю.

За это время многое случилось: моя тетя умерла. Я хлопотала бумаги на приезд в августе, но уже не поеду — не успела.

С гор Луары мы спустились к морю, в Марсель и будем здесь еще по крайней мере месяц. <…>

Зоя Ивановна теперь не то выезжает, не то уже выехала. Все еще хлопочет, чтобы попасть в хорошее место. Еще бы, если в общую комнату, — это несладко. <…>

Для Вас от З<ои> И<вановны> было письмо еще в мае, да я что-то постеснялась его посылать. Посылаю теперь, куда ни шло.

Неужели я не написала Вам о том, как мне понравился Ваш Пушкин?[101] Очень, очень. Я буквально жила в обществе Пушкина все время, пока читала книгу, и долго после этого. <…>

Желаю Вам от души много сил и энергии для продолжения Вашей деятельности.

Пожелайте и мне (с высоты величия), чтобы моя маленькая жизнь не так уж бесплодно и глупо проходила.

Искренне. Ларисса

12 апреля 1969. Таити

Милая Мэри, спасибо за журналы, за вырезки — очень интересно. Очень понравился дневник китайского школьника. Из «чужих» — Ахматова, два стихотворения-пародии и чудесный рассказ об открывалке для пива. Это напоминает мне мои приезды во Францию после трехлетней жизни, полной переживаний, где-нибудь во Вьетнаме или Индии. Маман сидит в том же кресле, вяжет почти такую же самую кофту и слушает радио, приговаривая: «Кескиль шант маль ментенан…»[104] И кажется, что и не было никаких трех лет, а так, съездили на прогулку и вот вернулись к обеду.

Может быть, во Франции я забуду немножко о рыженьком

котенке, умершем по моей вине. А пока не могу, даже прочитав о блокаде Ленинграда и о смерти Цветаевой <…>.

Но вот все же нашла те стихи, что спрашивала у Вас, нашла в копиях писем к Вам.

Посылаю снова, с полным доверием: распоряжайтесь как

хотите.

* * *

<…> Что у Вас было пасхального на Пасху? Я спекла куличи. Вышли очень плохие, хотя поднялись очень гордо. Тем не менее я отвезла один (маленький, что же людей гробить) Смолиным и долго слушала рассказы о старом времени. Он сибиряк и был в Белом движении, дрался в тех местах, что я могу считать родными и из-за которых теперь Союз ругается с Китаем.

Все-таки зверский там был быт. Как я, такая «чувствительная» барынька, оттуда вышла? Хунхузы, тигры на окраинах городов, медведь в церкви, и еще на фоне нашей «гражданской».

Другой кулич подарила художнику Грэсу. Наверное, подавится, очень деликатный человек, похож на старого Барримора.

Остальные жру сама. Уборщица не хочет. Морис тоже что–то отнекивается.

А творогу вот нет, очень обидно. Кончаю. Целую Вас. Жду письма.

<…> Хочу сегодня пойти с компанией смотреть в третий раз «Гон вид де Винд». У нас вдруг идет, наверное, с «Купюрами». Вообще же у нас идут только Тарзаны и ковбои и еще зверские убийства. На сентиментальных мелодрамах публика заливается, хохочет. Таитяне не чувствуют и не желают чувствовать всяких грустей, сожалений и других тонких негативных чувств. В жизни нужно смеяться или драться. Когда страшно — интересно, шевелится какой-то еще не определившийся нерв и получается чувство жизни, можно не заснуть в кино. Смеются с готовностью и в жизни. И когда расквасят тарелку или свой нос или когда видят хромого или кривого. И он сам смеется. Во всяком случае, «из мухи слонов не делают» и никакой гордыни у них нет.

Кончила.

2 мая 1969. Таити

Дорогая Мэри! <…> Вот Вам еще «перлы». Прошу критики, если можно, детальной. Мне не с кем посоветоваться…

БЕССОННИЦА

…Теперь слышу «зов кухни».

4 мая 1969. Таити

Это не значит, что я целых два дня проторчала на кухне. Кроме этого — ездила верхом, за покупками, перешила платье, чтобы красоваться в гостях <…>, давала балетный урок девочкам. <…> И два с половиной дня ушли…

Если смерть моего рыженького Ульриха[105] могла помочь человеку, то это утешает, но, Мэри, скажите, кто этим «занимается»? Бог, которого надо питать жизнью его созданий? После христианства с его «Отче наш», с Пастырем добрым, пусть даже символами — тот страшный Бог Авраама, Исаака и Иакова — совершенно неприемлем… А между тем сам Христос должен был принести Себя в жертву? Кому? Совершенно непонятно и страшно. И жертвы этому Кому-то всегда приносились и приносятся. Может быть, это Шива? Шива, который разрушает, потому что надо созидать новое, и все это держит какое-то равновесие в целом…

В молитву я верю. И в святых тоже. И всегда (нет, не всегда) молюсь за животных Франциску Ассизскому. И Серафиму Саровскому тоже. Когда я была маленькой, я запуталась в святых и однажды призналась маме, что Боженьку очень люблю, а всех этих святых что-то не очень. Теперь у меня получается наоборот. Интересно, наступит ли полное просветление или я так и умру в ереси.

А Вы, Мэри, пожалуйста, не умирайте. То, что Вы все вспоминаете и сожалеете о «бесполезной жизни», может быть перед новым периодом, большой переменой. У меня всегда так бывало. Не умирайте, потому что Вы замечательно пишете — Вы еще должны многое сказать. Не умирайте, потому что Вы так чувствуете и понимаете жизнь. Не умирайте, наконец, потому, что Вы умеете и других вытаскивать — вот Валерия вытащили, он писал, что его жизнь теперь осмыслена (благодаря Вам), и даже такого чурбана, как я, начинаете раскачивать. Меня нельзя бросать, я погибну на кухне, причем ни мне, ни другим от этого большой радости не будет. Вот.

<…> Вы пишете, что Пастернак плохо пишет прозу, да и многие русские об этом говорят, в том числе и Одоевцева, а мне этого совсем не видно, мне кажется, что замечательная проза. А то, что книга не сложена так «удобно», как обычно, а вся разбита на несвязные куски, то это, мне кажется, как жизнь. В жизни тоже не видно связи между отдельными впечатлениями. Не угадаешь, кто пройдет мимо, сыграв, тем не менее, очень важную роль, может быть, повернув нашу жизнь в другую сторону, и «чем кончится и чем сердце успокоится».

Но вообще я хочу спать, льет дождь, и я высказываюсь смутно…

Стихотворение про промахнувшуюся колдунью пока печатать не надо, хотя вы сами знаете, как путается личное с выдуманным — «придерешься» к чему-нибудь настоящему, ну, и разведешь <…>.

Когда мне было лет пятнадцать, в «Рубеже» появилось мое стихотворение о том, как алым цветом распустилась страсть и еще что-то вроде. Мамины знакомые приходили сокрушаться о моем преждевременном падении. А фактов было на пятак молодой человек на меня смотрел «так», и на меня действовало — ну, и написала… (Но вообще-то, на самом деле, это тоже считается, не правда ли? Иногда больше, чем факты, о которых столько волнуются.)

Да, Ваш «Питомник»[106] уже известен в Союзе. <…>

Целую <…> буду писать прозу, только не умирайте совсем.

9 февраля 1970. Париж

Милая Мэри,

Хотела Вам ответить чем-нибудь приятным, например: сделала то-то и то-то для «Возрождения». Но вместо этого — заболела гриппом и не сделала ничего. Кроме одной насильной подписки для одной знакомой, что не могла раскачаться. Но и за нее не заплатила, так как пошла на свиданье с Горбовым[107] и Оболенским[108], уже чихая и кашляя, и <…> забыла деньги. Знаю, знаю… шляпа. (Кстати, у меня и не было достаточно на две подписки.) Теперь я их «собрала и зажала», звонила князю[109], но он занят журналом и обещал позвонить, когда освободится.

Впечатление от встречи? Мне было безумно грустно. Мне подумалось, что это люди — пусть талантливые и замечательные, но выбрасываемые ходом жизни и истории за орбиту жизни (очень хочу ошибиться). И бросающиеся в последний бой оттого, что повернуть уже некогда и некуда.

Очень полюбила вдруг Горбова. За то, что ворчун, упрямый барин, считающий, что писать стихи вообще незачем, так как Пушкин уже написал «Евгения Онегина» и вообще все написано. И страдающий от упразднения «ятей», как Аввакум из-за двуперстного креста. Готова и полы мыть у него (подмешивая слезы жалости, которые меня душили в кафе). Не из-за того, что мне жалко «ять», борьбу и «Возрождение».

Но мыть пол не позвали, хотя и предложила любую такую помощь. Попросили написать рассказ. А он-то у меня и не получается. Во-первых, писать стихи можно и в кухне, вперемешку с другой работой, а рассказ — надо засесть. А во-вторых, даже и засев, вижу, что не умею. И очень страдаю: такой наплыв мыслей, столько сюжетов и всего прочего, но скачу, как блоха, с одного на другое и ни на чем не могу остановиться. Только наткнусь на что-то — некогда. <…>

В Горбове все трогательно: и «ять», и протертое пальто, и нечто вроде чувства «виноватости» или тихого отчаяния перед надвигающейся старостью и глухотой. И я словно чувствовала себя виноватой перед ним, человеком и писателем, за свою «очень относительную молодость» и бодренький вид.

А князь, маленький и сгорбленный, как стручок (я ожидала высокого, усатого, с холодными глазами), похожий на писчего дьячка, удивил меня своей кипучестью и быстрым переходом к «делу» от всяких сантиментов. Очень хотелось попасть на собрание писателей, но совсем расквасилась и почти залегла. И так совершенно обчихала двух первых знакомых. По этой же причине еще никого из рекомендованных Вами — не видела.

<…>

10 февраля 1970. Париж (вчера не успела закончить письмо)

Была здесь одновременно с Вами, по-видимому, Тая Жаспар, целых шесть месяцев. Получила от нее письмо оттуда: видела мою «Ракушку»[110] — рада, что я начала писать, хотя бы и в «дрянном журнале»… Не задирайтесь с ней через прессу только — она в Киеве, и это она устроила мне вторую поездку к тете Нине по частной визе.

Ваше стихотворение о мече <…> мне очень понравилось именно старинностью. Но я вообще люблю такое: замки, гербы, мечи. Мне только не очень понравились две последние строфы, но, может быть, я и ошибаюсь, м.б., закончить без них или приписать еще одну без всяких дев <…>.

Я вижусь с одной дамой, женой покойного издателя[111]. Еще в России он знал всех больших поэтов, и в расцвет парижской эмигрантской жизни у них встречались многие. Она говорит, что все вечно переругивались, завидовали, шипели. И все это ушло…

А впрочем, может быть, люди ушли, а написанное как-никак осталось. Будет ли ему место под солнцем? Где?

Большое спасибо за китайскую Богоматерь и за портрет владыки Иоанна. Этот человек встречался и Вам, и мне (и многим) в самые незабываемые минуты <…>.

И я сама, и квартира по-прежнему в мерзком виде. Первое угнетает мужа, второе — меня. Но даже не очень. Мне так надоело вечно устраиваться «на пока», не всерьез <…>.

14 марта 1971. Париж

Милая Мэри, спасибо за чудное стихотворение Ивана Елагина[112]. Кажется, из всех заграничных поэтов я начинаю его «залюбливать» больше всего.

Мы опять переезжаем. Опять нападает истерика <…> я буквально болею. К тому же в последнее время у меня завязались разные интересные знакомства. Вижусь с Можайской[113], с Прегель[114], познакомилась с Шаховской[115], ей, как она говорит, понравился мой не то очерк, не то «некролог» об одном таитянском художнике (русском)[116], она собирается его напечатать. И еще просила что-нибудь присылать. Паршиво только то, что я всегда считаюсь светской дамой, так как муж иностранец, и сразу же мне предлагают отказаться от газеты в пользу бедных. От газеты-то я откажусь, так как неизвестно, сколько я буду писать, — опять ведь придется устраиваться и переворачивать старый дом и сваленные ящики с вещами, когда-то ведь надо это сделать, но в принципе это начинает меня расстраивать.

<…>

Хорошо бы и для моего престижа в доме иметь хоть маленькие, заработанные самой деньги. Но, конечно, с «Русской мысли», а тем более с «Возрождения», много не наберешь. А пока не выясним окончательно, где же будем жить, нечего вообще и начинать ничего такого.

Нашли мы было чудную квартирку около Парижа. Идеал: леса вокруг, замок даже, недалеко и Париж, пожалуйста, садись и поезжай. Нет, не хочет, да и дороговато все около Парижа. А в самом — и подавно.

В общем, пишите мне после 30 марта в Марсель. Мой муж покончил со своей службой в прошлую пятницу.

<…>

Можайская водила меня на день рождения Бориса Зайцева. Было очень много народу — актеры и писатели, со многими познакомилась. В том числе и с Терапиано[117], который мне сказал, что из-за меня должен был выдержать войну. Там была и Одоевцева. И очень старалась выяснить: обижена я или нет. И почему не прислала стихов.

Дело в том, что перед самым отъездом в Россию я получила от нее письмо с предложением дать стихи для «Возрождения». Ее выбрали собирать разных поэтов для отдела поэзии. Вы, наверное, об этом знаете. А у меня даже не было времени ей ответить, и я ответила только по приезде, когда уже было поздно — в первую книгу. И стихов не послала, так как они где-то завалены и некогда их «почистить». Она решила, что я все еще обижаюсь. Мне было очень смешно от таких сложных переживаний, но стихов я все же еще не послала <…>.

Зайцеву я представилась так глупо, что до сих пор самой смешно. Я была ошарашена таким сборищем русских и так зевала вокруг, что заикнулась и вроде забыла, что надо в таких случаях сказать, когда меня ему представили. Но это тоже неважно.

В России я была две недели, четыре дня в Москве и остальные дни — в Киеве. В Киеве было ужасно, так как моя тетя живет в очень неудобных условиях и так как она больна. Я думаю, у нее рак. После моего отъезда ее отправили в больницу. Поэтому я и не дождалась лета, чтобы ехать «надольше», и правильно сделала.

В Москве мне было очень хорошо. Я жила у Котяковых[118]. Приехала 30 декабря, вечером, тут же позвонил Юрка Савельев, Ольга Нельсон[119]. На следующий день смотрела Москву (на такси) с Котяковым и одним тамошним певцом. Потом отдохнули, нарядились и встречали Новый год. Пришли Олег — толстый и седой — с женой, позднее забежал Игорь[120], который очень мало изменился, как будто только загримирован под пожилого. У них вид довольный, особенно у Игоря. Потому что, как я поняла, он на своем месте — раз, и потому что у него дети, которые останутся в России (какая бы она ни была). Это не фунт изюму.

На следующий день я ходила смотреть Кремль с Савельевым, который все очень хорошо знает и помнит, — чудный гид. Вечером я уехала поездом в Киев.

На обратном пути опять была два дня. Меня встретили утром Ира Котякова и Юрка Савельев. Пришел (приехал из Владимира) Валерий Янковский…[121] очень много рассказывал. Вечером мы были у Олега Лундстрема. Опять пили-ели, там был Юрка Савельев и рассказывал массу анекдотов, очень остроумных, но совершенно неприличных. Я заметила, что там совершенно не церемонятся. Олег в честь меня поставил нашу бывшую любимую пластинку, Вагнера «Тристан и Изольда». Когда-то мы клялись, что не женимся и не выйдем замуж за таких, кто ее не понимает. И подарил ее мне. (А у нас даже проигрывателя нет — ничего нет, чтобы послушать, так и живем — «на пока». Все мои бумаги — на полу.) Олеговская Изольда наварила-напекла и еще мне надарила. Уехала очень культурно — с банками солений и варений, приплатив за тяжесть — но ведь зато от русского сердца!

Еще раз, на следующий день, с Валерием и Юркой, смотрели Оружейную палату, Красную площадь, которую изгадили отелем, и долго разговаривали дома. На другое утро бегали наспех в Третьяковку… <…> Больше всего пронял Нестеров. После обеда Валерий и Ирина проводили на аэродром.

Была и маленькая неприятность, в Киеве[122], потом как-нибудь опишу, напомните <…>. Витька Серебряков и Щеголев звонили из Свердловска. Щеголев говорит, что не пишет оттого, что от него больше требуют доклады, и невольно делает то, что нужно (а я — варю супы). Серебряков все о том же: красивая ли я еще? Я ему ответила, что его не касается, ему контракта о красоте не подписывала, пора и честь знать <…>.

После России написала стишок, который скорее относится к нашим прежним метаниям, всколыхнутым опять моей поездкой. Его нигде нельзя печатать, так и останется на мосту.

НА МОСТУ

7 февраля 1972. Иссанжо

Милая Мэри… <…> я получила письмецо от Одоевцевой, она хотела бы меня повидать, когда я буду в Париже (я ей послала поздравление). Она еще раньше звала меня, но у меня в Париже всегда «мотня», а к ней далеко. Я получила ответ на мое поздравление Горбову — он также уныл, с женой все хуже и хуже. И он хотел бы уехать в деревню, как я, и забыть обо всем, но…

От Валерия пришла новая книга[123] с совершенно виртуозными рифмами — как я далеко блуждаю в своих лесах. И все-таки я надеюсь, что сотворится чудо, что я поумнею и кто-то будет торчать в кухне за меня.

Но раз уж у меня судьба такая (а наверно, дело не в кухне, а где-то во мне, и так мне и надо), то Вам никак нельзя сдаваться <…>. Почему бы Вам не приехать во Францию. Для начала просто отдохнуть, посмотреть нашу Луару <…>. Наши места очень интересные, тут можно много увидеть такого, что так и просится написать. Мы иногда ездим вокруг (когда снега нет), и у меня «аж душа скимит» (это так написал один шанхайский поэт-фотограф), как будто я читаю сказку или легенду. Тут даже камни в старых домах такие <…>. Это не Овернь, мы — Белей, но это то же самое, что Овернь: те же типы, костюмы (были раньше), природа.

К сожалению, прогресс чувствуется и здесь. Старые дома не чинятся, а просто оставляются. С них растаскивают черепицы, камни для оград. Строят новые (хорошенькие, похожие на рекламы, тогда как старые — на легенды). Над нами, на холме, где раньше волнами ходила под ветром пшеница и паслись на лугу коровы, — строится огромный дом для молодежи. Будут, наверное, орать громче птиц в саду. От сотрясения, что ли, наш чистейший ключ в саду разлился рекой, причем мутной. Пришлось прекратить брать здесь воду. А я так любила это: выйдешь с кувшинами, и, пока тоненькая струйка журчит, есть время посмотреть, что делается сегодня: какие птички, какой ветер, что расцвело. А розовые утра в снегу! Ну, Мэри, не стоит умирать, пока есть что любить.

А вот Всеволод Иванов умер. Мне написала об этом Лидия Хаиндрова. Уже не получил моего последнего письма. А Казакова уже в Швейцарии . Там ей хорошо, но очень одиноко без французского языка и с глухотой

А Вы знаете. Мэри, от моей тети, что умерла в Киеве, я узнала подробности о моем происхождении. И оказалось, что моя бабушка[124] (ее и папина мать) была дочка лесничего, что-то в тех местах — Полесье, рядом с Польшей. Она и была полька по матери и русская по отцу. И в доме у них вечно водились прирученные звери и случались разные драмы из-за них. И папа мне еще рассказывал, что его мать всегда возилась со зверюшками. Вот, наверное, и во мне это осталось…

А здесь в лесах почти ничего нет, — французы всех переколотили, даже белок.

А места чудные, вы должны их повидать <…>.

9 февраля 1972. Исанжо

Взглянув на католический календарь, увидела, что у них существует св. Лариса, и тоже после Благовещенья. Первый раз вижу.

Ну, это к слову.

Вчера не дописала письма из-за собак. Когда в холодильнике накапливается много костей и всяких обрезков и остатков, которые кошки не едят, мы берем автомобиль и едем по деревням раздавать кости собакам. Их там не больно кормят — когда-то Овернь была очень бедной, и крестьяне по привычке — скупущие. А чтобы нам была польза, после собак едем в г. Ле-Пюи. Там универсальный магазин, где мы делаем главные закупки одним махом <…>.

А сейчас о Сонлине[125] (он подписал свою фотографию именно так). В прошлом году в Париже на литературном вечере «Возрождения» я встретила русскую из Харбина. Она занималась садоводством и вышла замуж за китайца. С ней был ее сын, очень милый и воспитанный мальчик, больше похож на китайца. Она меня узнала и после нескольких слов спросила, помню ли я Сонлиня. Он просил передать мне привет, если только когда-нибудь где-нибудь она меня увидит. Это было почти десять лет назад Они смогли уехать из Харбина, так как отдали правительству свой большой дом. Сонлинь был в то время учителем, кажется, в Мукдене. Вот и все, что я узнала, но была очень рада и этому, так как именно его не хочу вычеркивать из своего прошлого <…>.

Альянс с новым Китаем, с моей частной точки зрения, дает надежды. Я уже получила письмо от Бетти, помните ли вы китаянку, которая была так мне предана, что ее называли моей Пятницей, особенно когда я жила далеко за городом и приезжала на велосипеде в мохнатом жакете из облезлой лисы – полузамерзшим Робинзоном?

Правда, не письмо — просто поздравление с Новым годом и сообщение, что она и ее мать живы-здоровы и часто вспоминают, но даже такого письма я уже не получала лет шесть <…>.

Теперь я совсем ничего не пишу, вот разве что:

Так скулили двести лет назад сельские учительницы, и уже тогда никто их не печатал. И они сами себе подпевали под гитару. Кто бы подумал, что во Франции я буду писать так же? И даже без гитары?..

Целую, уже почти темно.

10 февраля 1972. Иссанжо

Ну вот, я так расписалась, что не могу остановиться. Сегодня постараюсь обязательно отнести это письмо на почту и приступить к другим, более коротким письмам.

Вчера я сидела перед телевизором до часу ночи. Дело в том, что по средам показывают какие-нибудь экстраординарные фильмы и приглашают на них всяких умных людей разного толку. Они после фильма устраивают дебаты, а мы слушаем. Так, недавно после картины «Добрая земля» я слушала моего Гробуа (он из Шанхая и потом был консулом в Сайгоне) наряду с другими китаеведами.

А вчера была советская картина 1925 года «Потемкин» и вместе со всякими историками и профессорами был приглашен сын Столыпина. Было страшно интересно и очень неприятно в одно и то же время. Неприятно потому, что я, как всегда, раздираюсь на два фронта, и потому, что, с одной стороны, столыпинский сын, правда, производит нехорошее впечатление, а с другой — было стыдно за него и обидно, что группа нахальных молодых профессоров явно высмеивали его сообща, так же как и все дореволюционное. Вспоминали даже «столыпинский галстук». Вспоминали также «бей жидов». Все это правда и отвратительно, и если на самом деле на «Потемкине» было так, как показано в картине, то и я бы приложила ручку к революции. Когда же Столыпин говорил о том, что после революции было не лучше <…> ему резонно отвечали, что вопрос идет не о «теперь», а о «раньше». Самое ужасное, что он выехал с Солженицыным, даже книжечку его принес, «Один день Ивана Денисовича». Воображаю реакцию советского консульства, когда они смотрели на «недорезанного» с книжкой Солженицына в руке.

Вообще, казалось бы, по давности этих вопросов пора бы относиться спокойно ко всему, но я раздираюсь и болею. Не так легко вытравить из себя несколько поколений, выросших в преклонении перед царским домом. А в то же время… я помню, как маму мою дразнили, так что если бы она была свободна, то уже давно бы кричала на баррикадах. И помню, как кричала она на другую офицерскую жену, которая объясняла бабам, уже когда наши отцы сидели в тюрьмах, приговоренные к расстрелу, что им, офицерским женам, нужны не только хлеб и молоко, но также пудра и одеколон, и поэтому им труднее.

Ах, Мэри, Мэри, никому-то вокруг меня все это не интересно. Лежит мой отец на этом маленьком кладбище здесь, в Иссанжо. Среди нескольких поколений благополучных французских буржуа, которые уже и забыли, что значит революция… А может быть, первая, некая Дам Зое де Бре (о которой Морис уже понятия не имеет), думала немного о русских. Недаром мой прапрадед получил дворянство за то, что хорошо сражался с французами. И даже нет надписи о том, что он там, мой отец. Что же написать — полковник царской армии? Ведь он даже просил меня похоронить его с погонами. Что я и сделала. Уже десять лет — я не знаю, что мне делать с его могилой. И от обиды, что ли, кажется, что это так важно…

Ну, целую Вас еще раз, извините за сумбур. Чего только нет в письме! <…>

26 июля 1977. Иссанжо

Дорогая Мэри, спасибо за письмо <…>.

Не знаю, имеет ли какой-либо смысл, сидя здесь, среди лугов и коровников, переживать за судьбу русской эмиграции, вообще русских и даже человечества, не помогая ни в чем никому, кроме кошек, собак и лошадей, но я переживаю. Переживаю главным образом то, что все эмиграции переругались из-за каких-то стилей в литературе (ясно, что у каждого поколения, выросшего в разных условиях, будут разные отпечатки), из-за «идеологии» (опять же), тогда как теперь момент всем соединиться и вопить хором только о самом важном, всечеловеческом, что так явно было и есть попрано <…>.

Что касается нелюбви к России, то это очень больно и обидно, так же как какому-нибудь комсомольцу, выросшему на любви к Ленину, которому открыли все ленинские штучки. Конечно, причина разная, в первом — понятие широкое и расплывчатое для новых людей, во втором — конкретный факт. Но все-таки можно сопоставить любовь к России старых эмигрантов, тех, кто Россию знал, какой она была, и нелюбовь тех, кто там вырос теперь. Во-первых, до бешенства надоедает прилипчивый и насильный патриотизм (недаром есть анекдот о новом утюге, — пока гладишь, он говорит о великих советских достижениях, вот и не покупают), и хочется отмочить что-то назло.

Во-вторых, в этой нелюбви есть много боли, ожесточения. Мне приходилось встречать там простых людей, которые с ненавистью говорят о том, что ни дружбы, ни родины, ни идеалов для них уже не существует. Девочка, уехавшая из Шанхая в Союз, вся пропитанная идеализмом, теперь, даже в Америке (удрала через границу), не хочет видеть русских. Недавно я встретилась с одним человеком[126], который просидел 10 лет в лагере, потом 20 ждал разрешения выехать к жене в Австралию, наконец выехал, проработал полтора года и решил на все заработанные деньги, «пока жив», повидать мир.

Тот факт, что царя убил не русский, еще стыднее для русских — допустили.

Мне рассказывали про какую-то лестницу в Петрограде, что именно там «пала русская империя», что вышла на защиту только горсточка женщин. А другие, наверное, сидели и разбирали детали идеологии? Это мне так рассказал «горько» человек оттуда. Что и говорить, были и геройские защитники, но такие рассказы заставляют задуматься о горечи, накопившейся среди русских же против русских Целую Вас, Ларишон.

6 декабря 1982. Моншо

Дорогая Мэри, что-то давно от Вас ничего не слышно <…>.

В сентябре я ездила в Париж и там говорила по-русски с харбинско-шанхайскими приятельницами. <…> И еще: встретила неожиданно Наталью Ильину с сестрой[127]! Вместе обедали — и, правда, наспех, – но интересно, очень интересно говорили. По-моему, она очень интересно переменилась к лучшему со времени «Возвращения»…

В Париже я также навестила Одоевцеву. Она болеет и плохо слышит. Но память у нее потрясающая: я начала что-то рассказывать, а она мне говорит «Вы это мне уже говорили» (это два года назад). Опять уговаривала меня прислать стихи, чтобы подобрать для сборника. Потом я была по зубным делам в Марселе и там тоже была с русскими, и, впервые во Франции, знакомые просили меня почитать стихи. Дама, у которой я уже двадцать лет торчу, удивилась: «Вы разве пишете стихи?» Все это меня слегка раскачало, и я решила посмотреть мой архив, вернее, завал… Часть потеряна где-то в переездах (сгорел целый ящик с бумагами и картинами), остальное или совсем не закончено, или надо бы пересмотреть и наладить. Это и труднее, и скучнее, чем писать, но мне помогло. Вроде наркотика или сигарет — вместо того, чтобы думать о «погибшей» жизни, я довольно долго и варила, и стирала, и чистила с приятным поэтическим туманом в голове, искала слова (а они туго приходят теперь, хотя и французский не подвинулся).

Это, конечно, не «вдохновенье», но сознательная чистка, даже довольно циничная. В самом деле, я думаю, человек не раскрывается и не углубляется от «починки» стихов, а просто балдеет. Когда пишутся новые, то совсем другое: они именно сами пишутся — только лови, даже если и в переводе на слова получаются глупости. К сожалению, глупости неприемлемы. Я послала несколько Одоевцевой, она ответила очень лестно, указав недочеты в двух стишках Я с ней согласна. Но все же хочу послать и Вам все, что послала ей, чтобы знать и Вашу критику.

Получила от Виктора Петрова просьбу прислать ностальгические стихи: он хочет писать о харбинцах и шанхайцах[128], я послала три…

Теперь о погоде. В Иссанжо только о погоде и говорят, так принято после «бонжура». Но и понятно: так много от нее зависит в деревне! Когда хорошо, тепло и светло — рай, а как задует холодный ветер с дождем и снегом!

В этом году нас не побаловали. Летом была засуха. Потом пошли дожди, и то немногое сено, что крестьяне собрали, — начало гнить. Я все же успела собрать немного в саду для Сеговьи (мой старый конь). И очень кстати — полторы недели назад нас завалило снегом. Осень была, после долгих дождей, мягкая и грибная — это тоже удовольствие. Но вдруг разразилась такая буря, что просто сбивала с ног. У нас полетели черепицы с крыши, сломалась старая вишня, на которую я любовалась каждую весну. После этого за одну ночь навалил такой снег, да еще с грозой, как летом, что мы еле открыли дверь. Снег выше сапог. Мы сидели неделю безвыездно. Но позавчера был первый выход: снег сверкал на солнце, совсем тепло, я валялась на снегу с собакой и даже съела пригоршню снега. Вчера уже Морис возил меня на мою «йогу» <…>. Вот высказалась. Очень жду от Вас того же. Целую Вас крепко.

21 сентября 1994. Иссанжо

Дорогой Юрий Владимирович!

…На Цейлоне была проездом, вернее, проплывом (с долгой остановкой). В Индии прожила три года. На Таити — два года. Еще три года — в Индокитае и два года в Африке. Просто потому что мужа туда назначили. А может быть, не просто, а? В Индии я попала в Мадрас, прямо к учителю йоги моей первой, еще шанхайской учительницы[134]. В гнездо теософии (Адъяр), колыбель Кришнамурти и его друзей.

Таити — другая часть меня: танцы, и море, и лошади. И, может быть, инстинктивная самозащита: не усложнять жизнь. Жаль, что поздно «притянуть» Карелию. Ведь всегда мечталось — русский север, Карелия, Финляндия… Вот на днях по телевидению показывали Карелию, Кижи. Посмотрела на деревянную русскую церковку, и вдруг опять перехватило горло. Все же не получается из меня беспристрастной гражданки всего мира.

А еще недавно неподалеку от нас была церковная католико-православная служба — концерт. Приехал хор из Санкт-Петербурга. Ну, тут я совсем «разлилась». (Это не моя духовность, конечно, а скорее воспоминания и что-то свое, чего не хватает, а главное — красота ведь какая! Православный хор! Может быть, вот такая красота и открывает сердце?..)

Про танцы. В общем, танцевала я для заработка, но не только — наверное, тоже «притянула» судьбу. С детства выдумывала танцы, даже танцы деревьев. Вот ночью елки так танцуют в лесу, а дубы — эдак… Но, конечно, не очень-то нравилось танцевать, когда приходилось почти насильно…

О стихах Перелешина. Конечно, я считаю его большим поэтом. Некоторые находят, что у него блестящая техника, но недостаточно чувства. Я сужу по его лучшим стихам: там чувства сколько угодно. Но он писал так много — ведь писал как дышал, наверное, думал в рифму. Поэтому невозможно было все переживать, вот и получалось как упражнения. Кроме того, в последние годы у Перелешина часто появлялись стихи, неприятно подернутые желчью. Тем, кому не приходилось огрызаться всю жизнь, — трудно это принять. Я знала его отзывчивым, тактичным и до мелочности честным. И была в нем доброта и нежность. А также большое чувство юмора, которое, надо сказать, часто вводило его в искушение. Он мог съязвить и даже прибавить ради шутки, не считаясь, основана она на действительности или на его смешливом воображении. Меня он не обижал, но тоже ерундил немного. Например, написал о том, что Нина Мокринская и я были влюблены в одного француза. Но сколько мы ни старались, не смогли припомнить, о ком это могла быть речь.

19 января 1995. Иссанжо

Дорогой Юрий Владимирович!

Теперь у меня случился было «вихрь жизни»: приезжали гости. Последнюю гостью из Ташкента проводила в Париж и там не­много помоталась с ней по знаменитым местам. Вернулась только к французскому Рождеству… и засела под лавинами снега и поздравительных писем.

…Осенью я наговорила о Харбине и Чураевке для радио Би-би-си… Вас интересует Лев Гроссе. Я его хорошо знала. Если смогу (по времени и по выбору моих о нем воспоминаний) — то напишу… Моя память часто больше удерживает пустяки, может быть, поэтому она больше пригодна для поэзии, чем для серьезной «писанины». Я всегда вела дневники, большая часть которых пропала в Корее и в Шанхае, но они, я думаю, очень слабо отражали происходящие события, важнее было описать закат или какое-нибудь чувство… О людях, которые произвели на меня впечатление, запоминала, какой цвет они любят или какую музыку, но никогда не знала, что они делают, где служат и т.д.

О Н.К. Рерихе[135] я помню только, что он сказал что-то, что полагается, когда Алексей Ачаир представил меня: «Вот это наша будущая художница». Запомнила, что лицо Рериха было немного странным: очень гладкое, бледно-желтоватое, как воск, слегка восточное. Не помню, как он был одет, но не в костюме, как все люди. Это все. Потом я читала о нем. И то, что он написал. Кажется, Ачаир. Рерих и Гребенщиков были «одного толку» и переписывались. Однажды Ачаир сказал мне, что Рерих (или Гребенщиков?) написал про меня: «Вижу в этой девочке много света». Это по поводу чего-то, что я написала.

(Запомнилось — лестно, — но только вот ничего особенно светлого не получилось.) Позднее, уже в Шанхае, я написала Рериху просьбу взять меня в экспедицию[136].

Еще позднее, тоже в Шанхае, я посещала кружок, который можно было считать кружком рериховцев, возглавлявшийся художником Владимиром Болгарским[137].

В Индии я была раза два у сына Рериха, около Бангалора, в очень ухоженном, полном цветов коттедже. Видно, его красивая жена была и хорошей хозяйкой. Не знаю, продолжал ли сын Рериха учение своего отца, но в его большой студии было много картин, очень похожих на отцовские. Мне запомнился еще случай: я встретила их в ресторане и удивилась, что они ели мясо (в группе шанхайских рериховцев мясо — ни-ни!). Святослав Николаевич сказал на это, что «да… хорошо воздерживаться… когда это можно».

Почему им было нельзя — я не спросила…

15 июня 1969. Таити

Дорогой Валерий, спасибо за скорый ответ и за прощение моего корреспондентского греха. Не надо, дорогой друг, сердиться. Это правда, — мы все друг друга любим еще с юности, и если не пишем, то это не просто небрежность. Не забудьте также, что я — женщина и мне труднее. Нам нужно разбрасываться на тысячу мелочей: кухня, дом, платья (не улыбайтесь, тоже нужно, от театра даже в семейной жизни нет спасенья), а у меня еще сад без садовника (и почти без воды — плохо идет), а хочется ведь жить не только этим, а так же, как и Вам, — и почитать, и пописать, и подумать. И главное, не остаться в полном одиночестве, растеряв своих дорогах людей.

…Вчера я получила «Возрождение» с моими стихами[138]. И озверела. Там две переделки: в маленьком, последнем вместо «над лагуной бирюзовой» написано «над прозрачною лагуной» — что, пожалуй, и хорошо, так как у меня было нечто вроде инверсии и, кроме того, «размалевана картина». Но почему во втором вместо «всхлипывает час» напечатано «вспыхивает час» — ума не приложу. Как это час вспыхивает, тем более что дальше идет «так плачет ветер в проводах…». Я действительно писала про старые часы, которые всхлипывали перед боем <…>. Очень боюсь также, как бы Вы не напустили политики в Вашем очерке о дальневосточниках, который Вы пишете, по словам Мэри.

Насчет моих двух «с». Это всегда было спорным вопросом, так как в некоторых календарях печаталось и печатается Ларисса, а в некоторых Лариса. Я выбрала Лариссу и оправдываюсь, вернее, поддерживаюсь Одессой. Тоже греческое слово. Но на Украине и оно пишется с одним «с». Я помню, когда Арсений Несмелов[139] подарил мне свою книгу, он написал мое имя с одним «с», и, когда я заскулила, что мне мало, он переделал на три «с», сказав: «Мне не жалко». К сожалению, эта книжечка пропала со всеми моими вещами в Корее. В «Возрождении» меня тоже обездолили. Но теперь я уже терплю мне не только «с-ов» не хватает, многого другого. В русском календаре написано, что Ларисса означает «морская птица, чайка». В подтверждение в морском музее в Монако я видела различные чучела чаек, почти все называемые какими-то «Ларусс». Ну да Бог с ними…

На меня произвел большое впечатление Ваш «Крестный ход»[140]. И по форме, и по смыслу. В них проступает Ваш внутренний путь (написала «в них», потому что подумала и о других стихах: «Дождь», «Ученик»), Даже за этим — «одежда лжи и знаний не нужна»… Возвращаюсь на момент к себе — сколько у меня еще этой мотыльковости. Потому и нет ни на что времени. Сегодня льет дождь, и я пишу спокойно. Если бы светило солнце, я бы тоже писала, но с тоской, что нельзя пойти купаться и что-то писать в воде. Впрочем, это самая нестрашная мотыльковость… В Вашем «Крестном ходе» есть нечто средневековое. Мне вспоминается готический собор во Франции, который поразил меня своей монолитной гармонией. Тем не менее, без всяких специальных средневековых украшений оно живо, оно страшно живет, это совсем не памятник старины. …Может быть, не понравился «громкий» плач Мадонны. Кажется, лучше «горький»? Но я не уверена <…>. Впрочем, Вы меня не просили помогать, а я лезу… Я проверяю скорее себя через Вас, даже критикуя Ваши слова <…> Опыт «Радуги»[141] — понравился, музыкально. Как в новой музыке, где нет этой заранее известной симметрии, а все вместе — спевается. И «Радуга», и «Дождь» — очень модерн, как новая живопись (которую я и люблю, и не понимаю): краски, образы — все на первый взгляд разрозненно, потом внутренняя связь скорее чувствуется, чем понимается. А доходит близко…

31 июля 1969. Таити

Дорогой Валерий, спасибо за Ваши письма. Одно мой муж переслал мне в Новую Зеландию, два другие — я нашла по приезде домой. Домой! Теперь это уже не дом, так как мы уезжаем в сентябре.

Нас сместили, черт бы их побрал. Я столько труда вложила в устройство дома и сада, так как думала, что останемся здесь четыре, минимум три года. Со смертью в душе, как говорят французы, приступаю к этому отвратительному разгрому упаковки, которого я так боюсь вообще, а уезжая из такого чудесного места, как Таити, особенно. Для меня это конец путешествий, конец колониальной жизни, с прислугой, с приемами, с длинными платьями и, главное, с купанием в этой изумительной лагуне. А я так мало купалась из-за паршивого дома и сада, все думала — потом. Для Вас, может быть, это ничего не говорит, но половина меня — это природа и ее удовольствия. Что касается балов и так далее, то это только легкий «вздох»: и так моя «молодость» затянулась не по праву и не по летам, другие этого не имели никогда. Это даже лучше. Все эти вещи, включая самую молодость и «красивость» вообще, только заслонка для настоящей внутренней жизни, которую потом не догонишь, когда от всего останется только пепел в душе. Но терять лагуну я не согласна и реву. Мы будем жить в Париже, муж туда назначен. Мэри в восторге от Парижа.

Согласна, приехать свободной и побегать по историческим улицам очень интересно. Но, когда живешь там, Париж — это метро и контора, метро и кухня для жены, если она не служит. Придется привыкать заново, и будет трудно после приволья колониального существования. Про стихи теперь нечего и думать, по крайней мере, в течение всего периода — упаковка, переезд, новое устройство <…>.

Если бы у меня уже наладился прочный внутренний мир стихов, стихи писались бы и на чемоданах. Но именно этот мир я едва почувствовала здесь, едва-едва завела магическую шкатулочку и послышались какие-то тихие «писки и бульканье».

Марию Павловну не видела. Звонила ей по телефону. <…>

Кроме того, думала — еще успею, не надо комкать, будет разочарование: прилететь, говорить и улететь в тот же день. А вот теперь уже не знаю, приеду ли — из Франции будет далеко. Но главное — что-то завязалось по телефону. Голос — это большая вещь. Вот еще я люблю голос Коли Кичия[142], Вы помните его? Как-то удалось поговорить с ним наедине. Он пришел ко мне в отель. Он потерял одно легкое, живет под угрозой — не перешло бы на второе (рак). Приобрел еще большее тяготение к молитве, к духовному миру. Так и живет один с 93-летней матерью.

Мишки Волина не было, он теперь в Штатах. Сухотин много говорит и пишет. Его стихи напоминают мне реалистическую живопись — копии Шишкина и т.д. А Ваши, наряду с изысканной старинностью, – новую живопись, почти абстрактную. Я очень плохой критик и туманно выражаюсь. Это еще потому, что силюсь понять новую живопись… Что-то нравится, что-то нет… Не знаю почему, но Ваши некоторые стихи действуют на меня так же. Чувствую, что Вы далеко переросли меня, не угнаться. А хотелось бы <…>.

Изменилась ли я? Я только постарела, но даже не душой, так что это ничего. <…> Как я рада, что нашлась Мария Павловна Коростовец. Я тоже часто вспоминаю ужин с Николаем с того света. Но я не помню, что и Вы были в это время в комнате и открыли дверь. Это были Вы? Я помню только звук ногтей, вопрос Марии Павловны и тотчас же — мигание лампочки, нет, не мигание, а с выдержкой: погасла — зажглась… погасла — зажглась.

Такое могло быть, наверное, только при М<арии> П<авловне>. Когда она бывала у меня дома (не всегда, конечно, но после особенных разговоров), я прикасалась к предметам и получала электрический шок.

От Лидо (Лидии Хаиндровой) тоже получила скорый ответ, пока без стихов, она путешествует. Мне очень понравилось Ваше стихотворение, посвященное ей. Очень понравились: «Бегство», «В беде»[143], а другие еще не «дошли», их сразу не раскусишь. Я только стою перед ними, как перед картинами Пикассо, и молчу, закусив губу. А чувствую, что знаете-то Вы и другие черти, наверное, то, чего я и не знаю еще. Вот так. Но очень прошу Вас продолжать присылать мне такие головоломки, надо входить понемножку в этот мир, куда же мне деться, раз ухожу из лагуны? Никакой другой меня не утешит…

<…> Теперь надо бежать на кухню. Валерий, это длинное и настоящее письмо, больше таких до моего «утрясения» во Франции Вы не получите, но мне Вы ответите, не так ли, еще сюда? Я уеду, вероятно, только 23 сентября. Если Вам не трудно, пошлите это письмо (или копию) Мэри и Марии Павловне. Мне тоже теперь придется так писать. Большой привет Евгении Александровне и Вашему брату[144].

12 января 1970. Париж

Дорогой Валерий, конечно, опять не ответила сразу, так как писала, писала, писала… Не радуйтесь за меня — не стихи и не роман, а поздравления. Набралось много, так как в прошлом году почти всех обидела. И не жалею: если бы знала, что это мой последний год на Таити, то даже и Вам бы не написала, вот! Целыми днями плавала бы в лагуне.

Рада за Вас, что у Вас «возникают стихи по всякому поводу». Это так и бывает — они именно возникают… или не возникают. Пока я жила одна в Марселе, они тоже начали бурно возникать, теперь опять все остановилось. Другие «волны» идут наперебой: искать другую квартиру или нет, покупать мебель или не покупать, что варить на обед и т.д. А в Марселе я пила чай с тем, что было под рукой, и покупала сыр или что-нибудь, когда в доме ничего не было. Вот Вам марфистость, которой Вы любезно уготовили почетное место на том свете в Вашем стихотворении <…>.

Мне очень понятно, что Вы говорите о фантазии. Не только понятно, но и близко, и проверено опытом. За всю мою жизнь. Именно пишется тогда, когда событий-то и нет, когда мысль не расходится на все четыре ветра, а упирается в четыре стены, распухает до невозможного и находит выход в творчестве, даже в «видениях». Поэтому-то за всю мою бродячую разнообразную жизнь мне так не хватало моей маленькой комнаты и просто дождя или снега за окном вместо вида на океан или экзотические деревья. Конечно, я очень страдаю теперь оттого, что перед носом дома и еще подъемный кран на стройке, который хоть и смахивает на торчащую неподалеку верхушку прославленной (по-моему, зря) Эйфелевой башни, но уж никак не источник эстетических наслаждений.

Но писать-то мне мешает как раз не он.

«Возрождение» с моими стихами пришло мне сюда с Таити, даже в трех экземплярах. Рецензии Терапиано[145] я еще не раздобыла и вообще никого из пишущей братии еще не видела. Я понятия не имела, что из-за моих стихов, вернее, что мои стихи послужили таким удобным поводом для такой смачной и увлекательной перепалки. Кстати, сама Ирина Одоевцева мне говорила десть лет тому назад что она переделала мои стихи — «не правда ли — так лучше?» Я не нашла, что лучше, но так как была переполнена благоговейным почтением к ее таланту и опыту, то сказала: «Угу, хорошо…» И потом забыла об этом. Так что когда Мэри мне напомнила, что Терапиано переделал мои стихи, я неуверенно написала, что считала это работой Одоевцевой, но, впрочем, не помню… Это все было так давно и никто из моих знакомых стихов моих не читал (и не читает) — так что мне было безразлично…

Видела замечательную, но очень тяжелую картину на русском языке «Андрей Рублев». (Как могли выпустить там такую, с такими, например, словами: «Только через молитву видимое к невидимому прикасается».)…

<…>

Между Эйфелевой башней и подъемным краном и проектами насчет стульев (в стиле Людовика XV или Режанс Рустик) набросала пару стишков, но еще совсем сырых, не знаю даже, какого они калибра, не отстоялись. Послать, что ли, Вам на расправу?..

Берегите свое здоровье, Вы очень драгоценный друг и человек. Но, конечно, Вы и драгоценный сын, так что уж мама Вас побережет.

<…>

17 декабря 1970. Париж

Дорогой Валерий!

<…> Я занята своей предстоящей поездкой в Киев — моя тетя очень больна, и все мне пишут, что она только и живет тем, что ждет меня. Приходится снаряжаться по-зимнему и ехать, боюсь ждать весны. <…>

Я совсем забросила стихи — или оттого, что затормошилась, или оттого, что и здесь они никому как будто не нужны. Даже мои друзья никогда не просят почитать. Горбов болен, в госпитале, в прошлый раз, когда я звонила, мне сказали, что ему лучше. Но и он не просил стихов, просил прозу, да еще с сюжетом. Вообще никто из них никогда мне не звонит, и у меня сложилось впечатление, что или они друг с другом не встречаются, или встречаются без новых людей. Между тем они были довольны моим «дуракавалятельным» отзывом о выставке Шагала, который прошел в «Возрождении» (не под моим именем)[146]. Впрочем, я сама виновата. Я могла бы познакомиться с людьми из «Русской мысли», но до сих пор не удосужилась. Впрочем, тут и другая причина (киевская). Там тоже все остановилось. Появлялись то те, то другие люди, которые собирали наши стихи для какого-то сборника, а теперь все увяло. Мне даже Всеволод Иванов писал об этом. Он прислал мне несколько своих книг, язык у него здорово крепкий.

Весной мы уедем из Парижа в деревню, там уж не будет никакого контакта, но, может быть, не будет и такой беготни и суеты, как в Париже. Не знаю, запишу ли от тоски или просто завою на луну…

Пишете ли Вы так же много и легко, как в прошлом году? Я думаю, это как молитва у монахов: если молишься регулярно, то и выходит, а если нет — то наступает «сухость» души — не так ли? И стихи не звучат. А как хорошо, когда они звучат! Словно вот тут оно и есть – то, для чего живешь…

<…>

15 марта 1971. Париж

Дорогой Валерий,

Давно я Вам не писала, но опять начинать с извинений и оправданий даже не хочется. Не успеваю за всем. Вот теперь опять заканчивается парижский период жизни. Посылаю Вам копию моего письма к Мэри, тоже торопливого и «бездарного»… если я буду ждать, чтобы написать блестящее письмо <…>. А так Вы будете знать о текущих делах, которые Вам могут быть интересны. Кстати, я там руганула Вас, а я не люблю ругать за спиной, особенно тех, кого я люблю и кого считаю «своими».

<…>

Узнала, что внезапно умер Батурин. Я переписывалась с ним, но в последнем его письме он обиделся на меня за то, что я отвечаю несерьезно, и думала, что вот не пишет. А он умер. И умер как раз тогда, когда собирался выйти на пенсию и начать новую жизнь. Бедняга.

<…>

Виделась несколько раз с Ниной Мокринской. Она действительно совершенно отошла от стихов <…>. Она очень милая и добрая, и это самое важное, по-моему, но интересуется больше всего какими-то аукционами, как-то сделать деньги и т.д. Я, впрочем, тоже не прочь сделать их, но совершенно не способна на коммерцию. Все такое у меня моментально вылетает из головы, я начинаю скучать и зевать.

<…>

Спасибо большое за Ваши марки, ужасно симпатичные, вот такие я люблю. Не могу пока разобраться со своими, их набралась куча, м.б., в деревне будет время, не знаю. Терпите. Надеюсь также получить от Вас Ваши стихи, если Вам не трудно, и возобновить переписку с Лидо.

Кстати, Щеголев сказал мне по телефону, что очень любит Евтушенко, — прямо как приемного сына (или вроде). На всех не угодишь, — Вы его за поэта не считаете. Да, Можайская просила узнать в «Возрождении», послан ли Вам январский номер. Говорят, послан и долго идет. У Можайской нет телефона, и она вечно бегает по всяким делам, своим и не своим, так как она добрая и на нее все сваливают. Кстати, она и другие недавно гуляли по городу с зонтиками, на которых было написано «Мир» на всех языках. Не знаю, кто от этого помирился, но она простудилась.

Привет маме, простите за сумбур. <…>

11 июня 1969. Таити

Дорогая Лида, золотая Лидо,

Я так обрадовалась Вашему письму (хотя и не сразу ответила). Вы правы, чувства симпатии, которые нас связывали, сохранились и, надо надеяться, сохранятся и дальше. Написала о Вашем письме Мэри П<етерец> и Валерию и сразу же получила от Валерия ответ, он писал Вам уже раньше меня. Так что Вы в курсе дел: что и как с ними? На днях посылаю Вам долгой почтой стихи Валерия. Уведомьте меня, когда они дойдут, хорошо? Валерий очень обрадовался весточке от Вас или о Вас. Он всегда тепло вспоминал Вас. Да и вообще, его слова: «Трогательно, как на Востоке мы все любили друг друга» для меня лично сущая правда.

Я бы так хотела встретиться со всеми «островитянами» или хотя бы узнать побольше о них. Не можете ли Вы мне написать о Вовке Померанцеве и его жене Мирре? О Щеголеве? От Валерия я знаю кое-что о Слободчикове. Знаю, что Иевлева умерла. От Коростовец я получила первое после всех этих лет письмо из Австралии. Ей довольно трудно, муж умер, одна из сестер тоже, и живет она с двумя сестрами, одна из которых больна. Дом большой, много работы, в Австралии нет помощников, а ей уже 70 лет.

Время пробежало, даже мне тут, на Таити, в большом доме, слишком много работы, хотя нас всего двое и есть уборщица. Поэтому и не отвечаю скоро на письма. Валерий был очень сердит на меня, что не писала ему полтора года, но простил, недаром мы все друг друга любим.

Удивительно то, что Ваше письмо и Марии Павловны — пришли почти одновременно. Как будто что-то заваривается и возвращается ветер на круги… Так Вы, значит, снова возвращаетесь к литературе. Буду рада, если пришлете несколько стихотворений.

Я не писала все эти годы совершенно, если не считать случайных и совершенно неотделанных стихотворений. Почему? Я не знаю. Я думаю, потому что выбилась из колеи, потому что вокруг не было не только людей, кто этим бы интересовался, а вообще — русских.

Может быть, настоящий поэт писал бы даже на необитаемом острове, не мог бы не писать. Но я болею жадностью ко всему и разбрасываюсь. Кроме того, наши путешествия сопряжены с работой для меня. Это не то что туристы с одним чемоданом. Надо везде устраивать дом, принимать, ходить на ужины и т.д. Первые годы я дохла от скуки на этих ужинах и коктейлях, особенно среди французов, так как не говорила по-французски и плохо понимала. Теперь шпарю, хоть часто и с ошибками, но понимаю, а что не пойму — переспрашиваю, могу выбрать интересных людей и получить от этого удовольствие.

После Шанхая мы были во Франции, которая мне очень понравилась, особенно местечко, где семья моего мужа проводит лето. Там совсем русская природа, природа моего детства, и никакие тропические красоты мне никогда ее не заменят. Но скука там зверская в отношении людей, и если бы не моя способность «мечтать», я бы там долго не просидела. Да мы и не сидели долго, так это только для отпуска. Потом мы прожили три года в Индии, два года в Джибути (гумилевские места), три года в Сайгоне и теперь здесь. Каждый раз возвращаясь во Францию между всем этим.

Ездим почти всегда пароходом, и на остановках тоже много видишь. Европу я знаю мало: была две недели в Лондоне, две недели в Швейцарии, два дня в Италии, два дня в Испании. Вы знаете, что я была и у Вас, но надолго не вышло, только подразнилась. Мечтаю при­ехать еще, м.б. будущей весной.

Я рада, что интересуются Арсением Несмеловым, он был большой поэт. У меня почти нет его стихов. Если у Вас есть и если будет время, перепечатайте мне как-нибудь. Даже несколько гранинских стихов и все мои — ненапечатанные — у меня пропали с ящиком в Коломбо, черт бы его взял. <…>

Что же еще рассказать о себе? Я не знаю, чего Вы не знаете. Мой муж служит в пароходной компании. Но ездить не любит. Любит читать, но не литературу, а философию, с уклоном в «таинственное». Очень молчаливый, «тенистый». Противоположность кутилам. Очень аккуратный, но гвоздя не прибьет. Если будем жить в деревне, как оба мечтаем, то мне придется туго. Во Франции тоже нет помощников, но зато во всех других странах, кроме Таити, где все — сплошные лентяи, — мне повезло в этом отношении. В Индии у нас было шесть слуг на нас двоих. Они нам были совершенно не нужны в таком количестве, но некуда было их девать. Люди там такие бедные, что, несмотря на всю мою любовь к Индии, часто было больно жить на свете. Но все же там много и замечательного. Несмотря на всю эту прислугу, у меня всегда было полно <дел>, так как все лежит все же на хозяйке, а мне еще и этому надо было учиться, – ведь я всегда была сплошная богема.

Часто хотелось плюнуть на все и удрать. Что я и делала. Иногда напяливала сари и ехала куда-нибудь с индусками в грязном вагоне третьего класса. Но всего не опишешь в письме. Теперь мне опять хочется писать, и я даже написала несколько стихотворений. Это Мэри Ю<стина> после долгих ругательств расшевелила меня. Она взяла и послала мои стихи в один журнал, в Париж…

12 июня 1969. Таити

Вчера на этом месте пришел дядька переменить лампы и расковырял потолок. Потом начал рассказывать свою жизнь и ламп еще не переменил. Потом вообще не было света, и я готовила ужин при свече, а потом, так как делать ничего было нельзя, мы, в первый раз на Таити, поехали в кино. Здесь замечательное кино: подъезжаешь в автомобиле к киоску и покупаешь, не вылезая, билеты. Потом, также в автомобиле, ищешь свободное место на большой площади, втягиваешь к себе в автомобиль громкоговоритель со столбика и хочешь — смотришь фильм, хочешь — спишь. Можно приехать хоть в ночной рубашке. Фильм попался хороший, но печальный. Таитяне все пытались смеяться, придирались к малейшей возможности, но ничего не выходило. Здесь любят только или смешные, или очень страшные фильмы

Вернулись поздно. Утром я ездила верхом — эту блажь я себе еще разрешаю пару раз в неделю (совершенно неизвестно почему), потом спешно готовила обед потом обедали, потом отдыхали с газетами и с письмами. Получила опять письмо от Мэри с вырезками из газет. Как назло, нужно идти к соседке, она меня уже давно приглашает, и я все отнекиваюсь, — совершенно нечего гам делать, все это фальшивая вежливость. Буду у нее растачивать свои штаны, раз так — растолстела. Допишу вечером.

Вечер. После соседки опять были волнения с лампами, потом поливка сада, приготовление ужина, ужин и теперь хочу спать. Так идет жизнь. Оно и не плохо, но на самое интересное остается слишком мало времени. Вот поэтому я и не дописала вчера <…>. Почему-то не писалось раньше, когда было время.

Да, забыла сказать: я еще преподаю танцы девочкам. И в Индии тоже преподавала. А в Сайгоне — йогу. Но все это не так чтобы целыми днями и даже не каждый день. Больше хвастаться совершенно нечем. Хватит про меня.

Нору Крук видела в Гонконге. Провела у нее пару недель, и потом еще видела – проездом. Ее отец приехал к ней в прошлом году из Шанхая, а мать умерла там от рака. Нора много и серьезно пишет причем и по-русски, и по-английски, и печатается в гонконгских журналах и газетах. Вообще, она там очень популярна, произносит речи и т.п. и «шикарная дама». У нее все ладится: и дом, и туалеты, и башка варит. Но давно не было писем, не знаю, что с ней теперь.

Миша Волин поехал на время, кажется, в Америку и грозился навестить меня по пути (это мне передавали, сам он за все эти годы написал мне раза два-три, причем очень звал приехать и жить у них, когда я была в Сайгоне и там рвались бомбы. Это тоже трогательно), но что-то не видно. Он пишет и преподает йогу. Он стал каким-то Кармамандой или что-то вроде. Говорят, у него прелестная жена и дочка. Вот у меня с дочкой ничего не вышло, и мне жаль. Я бы хотела Вашу карточку с Вашей дочкой. Кто у Вас еще есть из Ваших близких, из семьи? У меня теперь только тетка в Киеве и один двоюродный брат (там же). И в Америке одна двоюродная сестра, вернее, племянница[147]. У моего мужа мать и сестра во Франции и брат на Мадагаскаре. Кроме того, у него есть сын (уже женатый) от первой жены.

По случаю Вашего письма я видела во сне Вашего брата, Леку[148], передайте ему большой привет. У меня даже сохранилась его маленькая фотография. И Ваша тоже. <…> Не теряйтесь опять, Золотая Лидо.

<…>

13 июня 1969. Таити

Вот как у меня пишутся письма. С самого утра опять были переживания из-за ламп. Даже опоздала с обедом… Устраивать дом очень интересно, но это берет много времени, а главное, как только все налажено, надо опять делать ящики, складываться и ехать, как всегда, неизвестно куда. Но в этом, конечно, есть и своя прелесть. Скоро она кончится, так как возраст мужа выходит, и мы засядем во Франции (если все не переменится вообще). Таити мне будет жаль покидать. У нас дома, на горе, вид на зелень, пальмы, а затем на лагуну и на другой остров вдали и на океан с трех сторон <…>. Во Франции мы не сможем жить в таком доме, с таким видом, на таком приволье

Тут, на Таити, есть несколько русских. Смолины, очень старенькая пара, из Шанхая, один русский художник, который уже 30 лет здесь живет и женат на таитянке, и один «лавочник», у него маленький магазин. Есть еще и другие, но я их пока не знаю. Да, встретила тут вашего Евтушенко и провела несколько вечеров в его компании (с другими). Еще приезжал из Чили советский журналист, Боровский, из «Правды» (кажется), обедал у нас, и я ему показывала чудеса нашей лагуны. Здесь очень интересно плавать, так как видно дно, заросли кораллов и массу разноцветных рыбок между ними. Он сказал: «Сказка», но не знаю, что написал.

Ну вот, заканчиваю письмо. Надо одеваться, мы идем сегодня на ужин к знакомым. Это уже не «светская обязанность», — люди очень живые, интересные и уже друзья. Мы встречаемся каждую пятницу (как в «Острове») и всегда бешенно спорим на «неотложные» темы вроде «эволюции мира» и переделываем этот мир безжалостно. Каждый на свой лад, и потому спорим. Живут они внизу, у самой лагуны, в чудесном маленьком домике таитянского типа, то есть все из плетеных пальмовых листьев и некрашеного дерева, вроде хижины, но с комфортом. Для плавания я всегда приезжаю к ним, у них и пирога есть.

Ну вот, Лидо, желаю Вам всего хорошего… Обнимаю Вас и буду терпеливо ждать ответа. И, если можно, карточки.

Я редко снимаюсь, больше снимаю других, да и теперь не очень-то приятно смотреть на свои карточки. Но это нормально, а из-за нормальных вещей не стоит зря беспокоиться. Не так ли? Всему свое время.

28 марта 1975. Иссанжо

Милая, золотая Лидо, хотела на сей раз ограничиться букетиком фиалок, но перечитала Ваше письмо и чувствую — прорвет, треба высказаться. Во-первых спасибо за письмо, чудное, непоправленное, так и надо мне писать. И я так лучше Вас слышу. И за стихи большое-пребольшое спасибо <…>. Но о стихах позже если останется время, в этот раз я хочу подробнее на них остановиться <…>. Ведь Вам интересно, да, и мое мнение? Хотя я критик не ценный, сама уже еле пишу — язык заплетается и забываются русские слова. А в душе горит по-прежнему, только пошевели, — так и запылает. Вот это и есть, наверное, адские муки? Или это танталовы? Ну, какие бы они ни были, а мало надежды для меня иметь возможность еще что-то свое «прокукарекать». Одни письма чего стоят, а не писать совсем и не получать, — тогда я сразу скончаюсь. И так вот часто нехорошо получается. Помните, я Вам писала, что толь­ко старикам пишу аккуратно и «неудачникам»? Вот в зимние праздники всем, казалось, отписалась и решила заняться своими делами.

Кое-что наладила в доме и в своем «весеннем виде», и даже важно поехала на шесть дней в Париж.. Там бегала как ошпаренная, всех навестила: одна знакомая тоже руку сломала, так же как я, да еще хуже — правую, да еще она постарше меня, да еще совсем слабенькая и только что перенесла грипп. Я ей показала упражнения (у меня почти прошло уже, хоть и хуже, чем раньше, но становлюсь «на голову»).

Даже в парижский пригород ездила навестить старушку в приюте — жену священника, который хоронил моего папу. А вот не успела навестить Можайскую (журналистка, да и не старушка еще вовсе, везде бегала, меня ругала за растяпистость — а я, правда, или зеваю по сторонам, или просто сваливаю все скучные дела на спутников). Я с нею была в Швейцарии, она меня и устроила. Она меня и с Зайцевым познакомила, и со всякими новыми книгами, очень интересно рассказывала о Ремизове — я теперь читаю о нем — здорово!

И в январе, в ответ на мою новогоднюю карточку, звала меня приехать в Париж на вечер поэтов. Вот она-то и писала мне, что нет уже ни Адамовича, ни Прегель, ни Зайцева. А я уже не могла размахнуться — снова ей отвечать и торговалась с мужем, когда ехать в Париж и ей не написала. И вечер поэтов пропустила. И уже будучи в Париже из-за забытой книги (В.Н. Иванова, кстати) не успела зайти к ней. А когда вернулась в Марсель, получила письмо от Валерия, что она умерла. И в письме она писала, что с октября на нее все беды валятся. А вот я не ответила <…>. И много такого было и будет — не успеваю. Да и жадность к жизни — прежняя. Вот и Вы говорите, хорошо бы жить да жить, если бы люди перестали быть троглодитами и если бы здоровье. Вот это в точку… О том, что без здоровья трудновато жить, все, конечно, знаю (а я еще так люблю движение, лазить по горам — а сердце-то? — ездить верхом)… Но вот троглодитство и жестокость так отравляют существование — хуже собственных невзгод: старения, одиночества и т.д., что порою хочется лечь и умереть или хотя бы потерять память… И все же сквозь все — вот посмотришь на сад — с последними пятнами снега, с подснежниками, на иву, которая раньше всех отваживается распуститься, и не зеленым, а желтым, недаром китайцы называли «цвет гусят», и опять жить, жить, даже кастрюли, напевая, моются, и все кажется еще впереди: и стихи попишу, и верхом поезжу, и даже платьице новое хочется, вот же дуреха неуемная.

А «кухонные стихи» того же жанра, что и у Вас, у меня тоже есть

Надо писать стихи, / Надо прощать грехи. / На базар не могла пойти / Прости, прости, прости. / В печке сгорел пирог? / Хлебца пошлет нам Бог. / Чистой рубашки нет? / Пустячнейшее из бед. / В саду засохли цветы? / Совсем никакой беды. / Не постелила кровать? / Наплевать, наплевать, наплевать. / Муж из дому сбежал?/ Это, конечно, жаль, / Но будет новый стишок: / «Поэт всегда одинок». Называется «Поэтесса» и посвящается мужу, конечно. Всегда мужьям достаются кухонные стихи… И надо же — совпадение. Эту ерунду я сразу нашла, а то, что считаю по правде стихами, почти все где-то растыкано и, м.б., совсем потеряно.

То, что нужно писать (как Вы говорите), я знаю, но почему — не понимаю. А знаю по тому, как чувствую себя без писания <…>.

…Меня здорово «разобрали» Ваши стихи. Даже те, которые, на мой взгляд, словно неналаженные (словно в «наивной живописи» — знаете такую?), как про Тополиху, имеют особое качество. Не умею выразить это литературно, но в тон Вашим стихам могу сказать: качество, за которое Ваши стихи как-то сразу любишь и с ними и Вас тоже. Вот, Лида, и самое искреннее объяснение в любви. Я определенно почувствовала, что очень Вас люблю.

Я уже не скоро раскачаюсь на такое длинное письмо с излияниями, но сейчас — прямо весеннее половодье слов и чувств.

Вы пишете, что во мне пропадает хороший прозаик? Проза меня очень влечет, но для нее еще больше надо времени.

<…>

А почему же, Лидо, Вы считаете себя неудачником? Это, конечно, вопрос каверзный, не хотите — не отвечайте. О себе скажу, я не знала, что я неудачник, а вот Миша Волин читал доклад о дальневосточных поэтах и обо мне сказал, что у меня было все, кроме удачи в жизни. Ну, тут я подумала, подумала и решила, что правда. Даже чуть не прослезилась над собой. Это ведь так, смотря с какой стороны смотреть: «еще есть полбутылки» или «уже нет полбутылки». Нора, кажется, тоже беспокоится обо мне: муж неподходящий и живу, как «дикая баба», в какой-то деревне. Муж-то мой хороший, но, м.б., и хуже, что хороший: плохого побила бы и убежала «и в грозу, и в бурю, и в мильоны бед». Но было мне трудно приноровиться, долго было трудно, Лида, и много я потеряла «своего» в этом приноравливании. Вот, вероятно, Тамара это видит. Но многое улучшается, хотя, вместо «лучше поздно, чем никогда» хочется сказать: «лучше бы раньше, чем слишком поздно». Поэтому мне очень трудно сказать (думаю о Вашей Тане)[149], хорошо ли рано выходить замуж. Рано — легче формироваться вместе. Но сформируешься ли свободно, «по-своему», если, не дай Бог, неподходящее влияние. Ведь вот даже в простом знакомстве: с одним так себя чувствуешь и так поступаешь, а с другим — этак. Словно два разных человека.

<…>

М.С. Бибинов

30 октября 1981. Берлингейм (Такома)

Дорогая Ларисса, я готов орать ура! Мой оптимизм опять одержал победу над всеми сомнениями: получил-таки я Ваше долгожданное письмо. Да и не одно, а два. Хотели, значит, если почта подкузьмит, и не доставит письмо, то второе, хоть и коротенькое, даст мне знать, что Вы все-таки вспомнили больного редактора и захотели подкрепить его раскисающую от болезни сущность своим письмом, которого я очень ждал весь месяц, прошедший со дня получения того замечательного первого о Вашей одиссее. <…> А сегодня утром, в пятницу 30 октября, когда я только что помылся и вышел в брэкфаст-нук, Гутя уже сидела за новой пачкой писем и газет.

«Ну как, есть что-нибудь?» — это мой обычный первый вопрос утром, означающий, есть ли письма — ибо газеты всегда приходят вовремя и приносят неизменно кучу таких больших новостей, каждая из которых в обычное время давала бы темы для разговоров и размышлений на многие дни и недели, но теперь все эти новости валятся на нас в таком изобилии, что стали уж не столько волновать, сколько утомлять <…>.

Хочу Вас предупредить, что сегодняшнее мое письмо к Вам будет отличаться полным отсутствием дисциплины мысли. Несмотря на то что я, по словам Гути, очень заметно поправился, все же время от времени мысль на короткие периоды словно делает странные, заковыристые «сходы» с рельс <…>. Это последствие удара. У меня удар отразился на зрении, слухе и еще меньше, пожалуй, на способности ясно мыслить. Даже не «ясно», а по-прежнему быстро, мгновенно схватывать, запоминать и реагировать на все, что вижу и слышу. Но мыслю все-таки логично. Хотя <…>.

Чья это прелестная головка на марке из Иссанжо? Я несколько минут любовался ею. В ней и красота, и женственность, и смелость…

То есть все лучшее, что может «средний» мужчина вообразить и пожелать для себя. Только большой красоты не надо: мне всегда нравились не красивые, а то, что называется — симпатичные. Их не столько видишь, как чувствуешь. Бывают счастливые исключения, когда привлекательной внешностью обладают симпатичные девушки, а если они к тому же еще талантливы и остроумны… ну, тогда, держись, парниша! Или проще: сдавайся сразу. Встретишь такую, считай, что с тобой случился удар. Это и приятно, и страшно.

Но знаете что? Я хочу предложить Вам несколько необычный вид переписки: писать не по плану, писать, не стараясь быть рациональным, а так, как идет болтовня… Не знаю, получится ли что-нибудь из этой затеи. Но почему бы не попробовать?

Вполне возможно, что иной раз будет получаться и что-нибудь забавное <…>.

Спасибо за то, что сразу согласились ответить на мои вопросы. И даже уже ответили о Вашем папе. Я рад, что он, как и мой покойный отец, как я сам и два моих родных брата, как брат моей матери и большинство наших добрых знакомых — бывшие военные. <…>

А теперь еще одна просьба — познакомьте меня хоть немножко с Вашим мужем. Любит ли он искусство вообще и поэзию в частности? Или это более деловой человек, что в практической жизни, пожалуй, важнее даже музыки или поэзии. И еще: не стояла ли и не стоит ли между вами до сих пор разница в языке? Но… не слишком ли много я прошу? Не церемоньтесь со мной. Язык может быть препятствием. Но расстояние — еще большим. А как бы мы с Вами болтали, если бы Иссанжо и Такома были бы только через речку! Если бы да кабы! — как говорится, да во рту росли грибы. Я их и есть, и собирать в лесах очень любил, но было это очень-очень давно, трудно поверить: 70-75 лет тому назад. В лесах Смоленской губернии.

И еще, пожалуйста, не забудьте в письме рассказать, как Вы себя чувствуете после падения с лошади. Надеюсь, что без последствий, подобных Гутиным: она около 6 недель назад умудрилась так упасть, что сломала себе правую руку, обе кости, и вот еще до сих пор не снят гипс. Одним из результатов этой поломки и является моя теперешняя обязанность, правда добровольная, мыть посуду. Ну-с, кончаю с довольно глупой надеждой: может быть, мы еще встретимся. Чем черт не шутит?

А. Н. Вертинский

14 марта 1936. Шанхай

Мой дорогой друг!

Я хочу поблагодарить Вас за Ваши прекрасные стихи. Они доставили мне совершенно исключительное наслаждение. Я пью их медленными глотками, как драгоценное вино. В них бродит Ваша нежная и терпкая печаль. «Le vin triste» — как говорят французы. Жаль только, что их так мало…

Впрочем, Вы вообще не расточительны. В словах, образах, красках — Вы скупы — и это большое достоинство поэта. У Вас прекрасная форма и много вкуса… Ваши стихи — это лучшее, что мне пришлось прочитать здесь. Если мои слова представляют для Вас хоть маленькую ценность — я прошу Вас писать, писать и писать. У Вас для этого есть все данные и все права.

В этом году в San-Francisco выходит большой альманах «Земля Колумба»[156], я буду рад предложить Ваши стихи в редакцию, если Вы мне пришлете еще что-нибудь.

Редактор П. Балакшин[157] просил меня присылать ему интересных молодых поэтов.

Примите уверения в самом искреннем восхищении.

Александр Вертинский

С.А. Грэс

18 апреля 1970. Таити

Дорогая Ларисса Николаевна!

Чтобы ответить на Ваше письмо от 10.03, я решил составить сперва для себя черновик и потом уже переложить его на письмо. Но получилась неурядица, и я съехал на конспект. А потом, не окончив, прочел и заметил, что получается как-то странно и довольно внятно, и шлю его Вам таким, каким он вышел…

Ларисса — она не только поэтесса, она и великолепный писатель. Она не может надеяться на хотя бы слабое подобие ее письма… Я рад, что «вдохновил» на такое хорошее послание, от качества и важности которого я уже отвык много, много, много лет тому назад.

Жалко, что у нас не было времени поговорить по-настоящему на Таити, она была занята купанием, верховой ездой, приемами, всяческой чепухой и т.д. и теперь только издалека приходят по воздуху чудные отзвуки потерянного!

Она говорит, что я переборщил, говоря о ее таланте, но все же дважды возвращается в своем письме к моим хвалебным гимнам, это значит, что ее проняло как следует!

Странно спрашивать себя, для кого писать. Надо писать. Знает ли Она, что существует хороший перевод на английский язык пушкинских (опять!!!) стихов и прозы? Она должна прочесть и объять всю техническую музыку языка. <…>

Разве это Ее вопрос, кто будет читать Ее стихи. Что за меркантильность такая! Кто-то будет рано или поздно читать в переводе или подлиннике Ее изложенные в прекрасную форму мысли и переживания . Ведь поэзия — рама для вложенной в нее картины. А как она попала в эту раму, кто ее обрамил и как ее обрамили — это…

Взвиться куда-то до не понятой ни Ею, ни другими (может быть, много!) необъятной, страшно возвышенной плоскости. Если бы у Нее были отношения с летчиками, то Ей надо было бы послать на Луну с первым «Аполло-11» (не 13!)[158] свои стихи и возложить там один экземпляр на русском языке, чтобы они остались вечно, без возврата на Землю.

Она не знает, до какой степени Ее стихи трогают за живое «простолюдинов», ну, скажем, таких, как я.

Что писать о себе? Право, не стоит.

Ваш Грэс-Черевков Сердечный привет от Рипо[159], а я жму руку Мориса.

Ю.В. Крузенштерн-Петерец

Н. М. Крук

26 декабря 1997. Сидней (Австралия)

Дорогая Лашенька,

Перечла странички твоих писем — апрель, июль, ноябрь — боюсь, что где-то плавает одна страничка, но того, что перечла — достаточно: я с тобой, в доме, где растворяется время в работе и добрых намерениях и недовольстве собой (точно как у меня), в Париже с Герра и Петровым, в твоих воспоминаниях о поездках и встречах «во времена оны». Знаешь, я понимаю Линника и всех остальных, желающих восстановить твое, наше прошлое — им это интересно не только как материал (это, конечно, тоже), но и как утонувшая Атлантида, и все это в ретроспективе плюс экзотика твоей жизни!..

А дальше что? И вообще, как это выразить? Стихи возникают редко, но вдруг, именно от солнца, либо музыки, либо просто мгновенного удовлетворения «в собственной коже» возникает теплое и неплохое стихотворение <…>.

Печатаю на столе в столовой и за этим же столом Фимка[169] строчит шахматную статью, заказанную ему журналом в Израиле. В духовке жарится моя курчонка <…>. За завтраком слушали присланную мне Штейном магнитофонную запись — он регулярно выступает по радио с литературной программой. Хочет узнать мое мнение — программа о дальневосточных, а вернее, о русских поэтах Харбина и Шанхая. Выступает он с пафосом, и, хотя явно эрудирован и предан русской поэзии, мне кажется, у него своего рода «прогумилевская предвзятость». Можно ли так выразиться? Он пишет о колоссальном влиянии Гумилева на харбинских поэтов, а затем цитирует Щеголева, написавшего, что если бы Гумилев стал врагом России (подразумевая войну с Германией), то «не надо нам и Гумилева», а также Мэри Крузенштерн, написавшую, что. хотя она еще хранит Гумилева, — ей ближе Симонов[170]. Штейн называет это предательством и говорит, что Мэри была наказана Музой, ибо после этого стихотворения и до предсмертного, продиктованного Мэри Визи стихотворения, посвященного польской прабабушке, она не писала ни одной строчки… Правда ли это?

Считаю, что он не прав — многие искренне болели за свою родину <…>.

Под конец. Рассмешить? Огорчить? Помнишь, у нас есть деревянный альбом с джонкой и иероглифами? Он полон старых фото: твоей свадьбы, нас у тебя в Ханчжоу… Так вот, порвались кожаные скрепы, и мы отнесли его поправить сапожнику. Сапожник из армян, с большими сентиментальными глазами, возвращая нам альбом, он признался, что посмотрел его. Открыл первую страницу (мы с Фимкой во Французском клубе), спросил: «Это вы? Знаете, я всплакнул, глядя на эти фото… Что делает с людьми время!» Милый человек.

Крепко тебя обнимаем и целуем…

И. И. Лесная

10 апреля 1997. Парагвай

Дорогая моя и любимая Ласонька!

Что с тобой? Я так давно не получала письма от тебя. Все ждала <…>. Здорова ли ты, светик мой? Переживаю…

Я болела долго, с глазами, и не могла утомлять зрение. Сейчас немного лучше. Скучаю о тебе, все время думаю о тебе. Ты поймешь, так как сама страдала из-за разлуки <…>. Живу у добрых людей, не знаю, как будет дальше. Мои уехали на родину, пока довольны. Я жалею, что не уехала с ними. Ты все понимаешь, так как переживаешь сама.

Как у вас там живется? И визиты, и церковь? У меня все однотонно <…>. Черкни мне о своей жизни. Мне не хватает тебя <…>.

Повернулась лицом к Святому Писанию — это утешает душу. Там уж все наши. Читай и ты <…>. Когда ответишь — уже и будет переписка для смятенной души <…>.

Ты по-прежнему моя любимая и дорогая. Целую тебя.

В. Ф. Перелешин[171]

И.В. Одоевцева

В. П. Петров

14 июля 1994. Сан-Франциско

Дорогая Ларисса!

Пишу Вам из Сан-Франциско, где нахожусь уже две недели… Незадолго до поездки я опубликовал в газете «Русская жизнь» (Сан-Франциско) статью, озаглавленную «Страшная судьба харбинцев в Советском Союзе».

Совершенно неожиданно я получил из Москвы копию варварского документа Ежова, отдавшего приказ о расстреле харбинцев. Из этого документа мы теперь точно знаем, что случилось с харбинцами, уехавшими в СССР после продажи КВЖД.

Думаю, что Вам будет интересно ознакомиться с этим документом.

С наилучшими пожеланиями

Ваш Виктор

[К письму приложена вырезка из газеты «Русская жизнь» (1994. 15-16 июня)]

СТРАШНАЯ СУДЬБА ХАРБИНЦЕВ В СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ[177]

Почти 60 лет тому назад, после продажи КВЖД в 1935 году, тысячи советских служащих КВЖД покинули Харбин и отправились «на родину». Большинство были молодые люди, родившиеся в Харбине и никогда не жившие в России, царской или советской.

В тридцатые годы до нас доходили глухие сведения о том, что многие из них пострадали, были посажены в лагеря, а некоторые даже расстреляны. Точных сведений о расстрелах не было, и если иногда добывались сведения о погибших, то официальные сообщения были, как правило, ложные. Ответы на запросы были одинаковы: «Умер от крупозного воспаления легких» или «крупозной пневмонии», а иногда и от «гнойного плеврита». Все это была ложь.

Только что получена информация из Москвы от Татьяны Николаевны Ковалевской, председателя группы «Землячество КВЖД» при «Мемориале», приславшей обнаруженный в архивах МБ РФ страшный материал о судьбе харбинцев, впервые опубликованный в Информационном бюллетене московского «Мемориала» <…>.

Присланный материал содержит сведения о судьбе более 30 тысяч харбинцев, выехавших в СССР в 1935 г. <…>

Самый страшный документ, однако, это обнаруженный оригинал приказа Ежова от 20 сентября 1937 года, приказывающего арестовать всех харбинцев, разделенных на две категории. Первая категория подлежит расстрелу, вторая — заключению в лагеря сроком от 8 до 10 лет.

Самое главное в этом страшном документе то, что Ежов единолично издает оперативный приказ об аресте всех харбинцев и даже еще до их арестов отдает приказ об их массовых расстрелах.

Ниже помещается копия этого дьявольского приказа, теперь обнаруженного, дающего полную картину кровавой расправы над харбинцами. Правда, перед казнью осужденных приводили в так называемый суд. В большинстве случаев это была Военная коллегия Верховного суда, которая, конечно, не судила, а оформляла уже вынесенный приговор.

Мало того, что Ежов издал приказ о расправе над харбинцами, он в добавление распорядился, чтобы его приказ был выполнен в срочном порядке, меньше трех месяцев.

Приказ гласит: «С 1 октября 1937 года приступить к “широкой операции"» и так далее. И дальше: «Операцию закончить к 25 декабря 1937 года», то есть в течение двух месяцев и 25 дней.

Согласно данным «Мемориала», по «харбинской линии» было осуждено 35 943 человека. В добавление к харбинцам за срок в один год до октября 1938 года, были осуждены тысячи «некоренных» жителей СССР, всего 365 805 человек, из которых расстреляно 172 830.

«Некоренными» считались немцы, поляки, латыши, финны, эстонцы, румыны, китайцы и другие — треть миллиона загубленных человеческих жизней.

Вот этот оперативный приказ <…>.

Оперативный приказ народного комиссара внутренних дел Союза СССР г. Москва № 00593 23 сентября 1937 г.

Органами НКВД учтено до 25 000 человек, так называемых «харбинцев» (бывшие служащие Китайско-Восточной железной дороги и реэмигранты из Маньчжоу-Го), осевших на железнодорожном транспорте и в промышленности Союза.

Учетные агентурно-оперативные материалы показывают, что выехавшие в СССР харбинцы в подавляющем большинстве состоят из бывших белых офицеров, полицейских, жандармов, участников различных эмигрантских шпионско-фашистских организаций и т.п. В подавляющем большинстве они являются агентурой японской разведки, которая на протяжении ряда лет направляла их в Советский Союз для террористической, диверсионной и шпионской деятельности.

Доказательством этого могут служить также и следственные материалы. Например, на железнодорожном транспорте и в промышленности за последние годы репрессировано за активную террористическую и диверсионную деятельность до 4500 харбинцев. Следствие по их делам вскрывает тщательно подготовленную и планомерно выполнявшуюся работу японской разведки по организации на территории Советского Союза диверсионно-шпионских баз из числа харбинцев.

<…>

Приказываю:

1. С 1 октября 1937 г. приступить к широкой операции по ликвидации диверсионно-шпионских и террористических кадров харбинцев на транспорте и в промышленности.

2. Аресту подлежат все харбинцы:

а) изобличенные и подозреваемые в террористической, диверсионной, шпионской и вредительской деятельности,

б) бывшие белые реэмигранты, как иммигрировавшие в годы Гражданской войны, так и военнослужащие разных белых формирований,

в) бывшие члены антисоветских политических партий (эсеры, меньшевики и др.),

г) участники троцкистских и правых формирований, а также все харбинцы, связанные с деятельностью этих антисоветских формирований,

д) участники разных эмигрантских фашистских организаций (Российский общевоинский союз, Союз казачьих станиц, Союз мушкетеров, Желтый союз, «Черное кольцо», Христианский союз молодых людей, Русское студенческой общество, Братство русской правды, Трудовая крестьянская партия и т.п.),

е) служившие в китайской полиции и войсках как до захвата Маньчжурии японцами, так и после образования Маньчжоу-Го,

ж) служившие в иностранных фирмах, прежде всего японских, а также белогвардейских (фирма Чурина и друг.).

з) окончившие в Харбине известные курсы «Интернационал», «Славия», «Прага».

и) владельцы и совладельцы различных предприятий в Харбине (рестораны, гостиницы, гаражи и проч.),

к) нелегально въехавшие в СССР без установленных по закону советских документов,

л) принимавшие китайское подданство, а затем переходившие в советское гражданство,

м) бывшие контрабандисты, уголовники, торговцы опиумом, морфием и т.п.,

н) участники контрреволюционных сектантских группировок.

3. Аресты произвести в две очереди:

а) в первую очередь арестовать всех харбинцев, работающих в НКВД, служащих в Красной армии, на железнодорожном и водном транспорте, в гражданском и воздушном флоте, на военных заводах, в оборонных цехах всех других заводов, в электросиловом хозяйстве всех промпредприятий, на газовых и нефтеперегонных заводах, в химической промышленности,

б) во вторую очередь — всех остальных харбинцев, работающих в советских учреждениях, совхозах, колхозах и проч.

4. Харбинцев, не подпавших под перечисленные в пункте втором категории, независимо от компрометирующих данных, немедленно удалить из железнодорожного, водного и воздушного транспорта, а также из промышленных предприятий, приняв одновременно меры к недопущению впредь на эти объекты.

5. Следствие по делам арестованных харбинцев развернуть с таким расчетом, чтобы в кратчайший срок разоблачить всех участников диверсионно-шпионских и террористических организаций и групп.

6. Выявленную в процессе следствия харбинцев новую сеть шпионов, вредителей и диверсантов — НЕМЕДЛЕННО АРЕСТОВЫВАТЬ.

Всех арестованных харбинцев разбить на две категории:

а) к первой категории отнести всех харбинцев, изобличенных в диверсионно-шпионской, террористической, вредительской и антисоветской деятельности, которые подлежат расстрелу.

б) ко второй категории – всех остальных, менее активных харбинцев, подлежащих заключению в тюрьму и лагеря сроком от 8 до 10 лет.

7. На харбинцев, отнесенных в процессе следствия к первой и второй категории — ежедекадно составлять альбом (отдельная справка на каждого арестованного) с конкретным изложением следственных и агентурных материалов, определяющих степень виновности арестованных

Альбом направлять в НКВД СССР на утверждение.

Отнесение арестованных харбинцев к 1 –й и 2-й категориям производится на основании агентурных и следственных данных – народным комиссаром внутренних дел республики — начальником УНКВД области или края, начальником ДГОГУГБ НКВД совместно с соответствующим прокурором республики, области, края, дороги.

8. После утверждения списков НКВД СССР и прокурором Союза приговор приводить в исполнение — НЕМЕДЛЕННО.

9. Освобождение из тюрем и лагерей ранее осужденных харбинцев, отбывающих наказание за шпионаж, диверсию и вредительство — ПРЕКРАТИТЬ.

На этих лиц представить материалы для рассмотрения на Особом совещании НКВД СССР.

10. Операцию по харбинцам использовать для приобретения квалифицированной агентуры, приняв меры к недопущению в секретный аппарат двойников.

Операцию закончить к 25 декабря 1937 года.

11. <Так в документе. — Сост.>

3.В отношении семей репрессируемых харбинцев руководствоваться моим приказом № 00486 от 15 августа 1937 г.

4. О ходе операции доносить мне по телеграфу каждые пять дней (5,10,15,20,25 и 30 каждого месяца).

Народный комиссар внутренних дел СССР

Генеральный комиссар государственной безопасности Ежов

В указанной информации упоминаются имена известных в Харбине людей: ректора Политехнического института Устругова, профессоров Юридического факультета Устрялова, Сетницкого, Трофимова[178].

В тридцатых годах в Китае ходило много слухов об их судьбе, но ничего определенного не было известно. Люди просто исчезли «за чертополохом».

И вдруг, совершенно неожиданно, на днях в газете «Новое русское слово» появилась статья известного в Америке историка русской диаспоры в Китае Эдуарда Штейна. В статье, озаглавленной «Документ страшной эпохи» («Новое русское слово», 19 апреля 1994 года), Э. Штейн сообщает, что ему попала в руки книга, мартиролог «Расстрельные списки», изданная «Мемориалом» в Москве[179].

В книге двести страниц с именами 670 расстрелянных в 30-х годах в Москве.

Среди этих имен он нашел имя профессора Устрялова, о судьбе которого, вернее, о его казни мы наконец имеем теперь точные сведения.

В «Расстрельном списке» говорится: «638. Устрялов, Николай Васильевич. Род. 1890, Ленинград, русский, б/п, обр. высшее, профессор экономической географии Московского института инженеров транспорта им. Сталина, прож. г. Москва, ул. Лосиноостровская, 3-14. Арест. 6.06.1937.

Приговорен ВКВС 14.09.1937, обв. ШД и ТД. Расстрелян 14.09.1937. Постановлением пл. ВС от 20.09.1989 реабилитирован».

Такова краткая эпитафия на гибель популярного в Харбине профессора Николая Васильевича Устрялова — моего профессора на Юридическом факультете. Помнится, я на втором курсе сдавал ему зачет по общей теории права. До сих пор хранится у меня зачетная книжка с отметкой Устрялова «Вуд»[180] за сданный зачет.

На сессии Военной коллежи Верховного суда СССР времени не теряли, что видно из указанного выше документа. Профессор Устрялов был приговорен к расстрелу 14 сентября 1937 года и расстрелян в тот же день, сразу после суда, 14 сентября 1937 года, и таким же образом многие другие.

<…>

Виктор Петров

В.Ю. Янковская

20 апреля 1976. Русская река (Калифорния)

Пантомима

Вот так оно и идет у нас с тобой, дорогая Ла! С таким интересом читала твое письмо и нашла много общего…

Мы тоже строим до сих пор, хотя у нас уже огромный дом и необычный во всех смыслах Робинзон в отношении строительства — тоже поэт.

Начну по пунктам отвечать на твое письмо.

Идея «стихохранилища» чудесна, но несбыточна по тем самым причинам, что и у тебя. «Домашние дела» съедают. И неоконченное копится ворохами. Но в этом году встретилась с Малинкой (М.Я. Янковская) (они хотели купить здесь дачу и два раза гостили у нас подолгу), и она — представь — растормошила меня и убедила начать приводить стихи в порядок. Она, которая спит большую часть жизни, и потому с ней даже много не поговоришь, потому что я не могу уже сидеть всю ночь. Но я ей сказала, что хочу начать жечь всю свою писанину, так как некому оставить… Так вот, мы и решили, что я постараюсь выбрать лучшее, прежде чем жечь…

Если у тебя сохранилось мое стихотворение «Принцесса»[181], посвященное тебе… пошли, пожалуйста. Интересно.

Спасибо за духи. Да, это был «Зеленый ветер». Очень свежие. А я хотела тебе послать наш сборник «Содружество», изданный в Вашингтоне Камкиным[182] в 1966 году. Я сама никуда не совалась, но меня пригласили. Там нас… 75 поэтов. Думаю, что тебе многие из них знакомы…

Собирала материал Т.П. Фесенко (она сама пишет и прозу), очень строгая, из Сов. Союза, окончившая курсы журналистики. Она дала мне кое-какие советы, вернее, предъявила очень строгие требования, и я была ей очень благодарна. Но она сейчас уже не работает в издательстве, и просить ее посмотреть материал — безнадежно. Кроме того, колорит Дальнего Востока, думаю, ей довольно чужд. А мне он дороже всего. Припомнила, как не любил меня Перелешин (взаимно… помнишь: «Будете мне еще руку целовать»?), и потому решила ему не писать. Если бы издала сборник — послала бы. Но, во-первых, слишком дорого, а во-вторых, нужно пройти через честную критику понимающего, пишущего человека, а такового — кроме тебя — никого не знаю. А ты — занята и не найдешь времени прочитать и строго сказать — что стоит, а что не стоит? Ведь правда? Я эти недели после отъезда Малинки порядочно напечатала, так что могла бы послать тебе, но не прежде, чем ты выразишь согласие… Это слишком большое требование — со своими разобраться не можешь… А я вообще потеряла всякое представление — что вообще, отвлеченно интересно другим — не только ЛИРИЧЕСКИМ ДАМАМ… А главное — что действительно удачно, а что выбросить сразу, даже не критикуя. Я не из обидчивых и если кому верю — так верю. Вот когда-то покойный Щербаков[183] называл мои лирические стихи о природе — «излияниями ботаника» — а у меня их прежде было большинство. И все выбросить мне все-таки жаль. Многие и любят, и понимают природу. Ведь все равно стихи — только для избранных. Большинству они и не нужны совсем… Увы, это так…

<…> В статье Петрова «Русские в Китае»[184] есть в отношении тебя такая фраза: «Можно соглашаться или не соглашаться с критиком. Тем не менее я весьма благодарен Лариссе Андерсен за ее указание на мое небрежное обращение с грамматикой. Это заставило меня заняться “самокритикой” и стать осторожнее. В моих последующих произведениях я уже не относился с таким легкомыслием к стилю и грамматике. Критика помогла!»… <…>.

Привет от Робинзона[185]

Земной покой