Оглянись назад, детка!

Странное совпадение

Мы сели в машину с двумя маленькими сумками, не имея ни малейшею представления, куда держать путь. Позже, в единственном открытом ресторане в Порто Гарибальди поели блюдо из рыбы, потом рассматривали в окно окутанные туманом лодки с женскими именами. Глубокой ночью мы растянулись на пухлой большой постели в гостинице «Лидо делле национи». Окна номера выходили на бассейн со множеством горок, трамплинов и усеявших дно листьями деревьев.

— Ты уже была здесь?

— Да, еще ребенком, летом.

Нахлынули воспоминания о соревнованиях по серфингу на озере; моя мать умиротворенно сидела на скамейке и улыбалась. Мы с Адой ели мороженое в маленьком баре у озера и бросали жетоны в музыкальный автомат. Нас не коснулась еще и тень печали, даже когда увидели, как мать закрылась в телефонной кабинке, чтобы кому-то позвонить.

В номере двадцать восемь мы занимались любовью, останавливались, снова начинали и говорили что-то хриплыми и сонными голосами.

На следующий день мы встали поздно и заплатили за номер.

Остановились на пляже. Воскресный день был серым и ветреным, и снова на память пришел теплоход «Дельфинус», с которого раздавалась заводная музыка филуцци. Теплоход приглашал на прогулку по устью реки. По с вином и пресноводной рыбой за двадцать тысяч лир. Мне и Аде так хотелось поехать, но мать не разрешила нам.

Внезапно снова вернулся страх, который у меня появлялся, как только я испытывала хоть каплю привязанности, симпатию к кому-либо.

— Все это доставляет только боль, — сказала я.

Андреа Берти завязал красный шарф вокруг горла, ничего не ответил, а только молча смотрел на море. Я дернула за рукав его твидовой куртки.

— Что такое?

— Ничего.

Он сжал своими холодными руками мои пальцы, но я увернулась.

— Пойдем.

Выходные кончились.

— До завтра, — с порога сказал Андреа.

Я нерешительно потянулась к его губам. На улице хлестал дождь, и я, неловко укрываясь от него, побежала к машине. Забравшись в салон, попыталась сжать дворники: дождь настойчиво стучал по крыше «Ситроена».

Оставив позади себя несколько ночных баров, я доехала до угла улицы Саффи и увидела, как трое обступили мужчину, который пытался трес нуть бутылкой толстого и волосатого типа Я замедлила скорость и высунулась в окно, не веря своим глазам: элегантно одетый Алессандро Даци, весь в крови, лежал на обочине дороги.

Я вышла из машины и подошла к нему. Даци схватил мою руку и поднялся с земли: его челюсть была вывихнута, под глазами синяки, он едва держался на ногах.

— Что это вам взбрело в голову? — крикнула я, как только мы оказались в машине.

В стельку пьяный, он едва шевелил губами. Всучив ему гигиеническую салфетку, я некоторое время наблюдала в зеркало заднего обзора за дракой, прежде чем включить двигатель. Пока я везла его домой, Даци говорил о своем втором разводе и о сети пиццерий, которые он довел до нищеты и банкротства. Винный перегар заполнил салон. Перед домом номер двенадцать по улице Гверрацци он открыл дверцу и произнес.

— Адвокат, я давно хотел вам сказать… Вы мне напоминаете одну девушку, подругу Анджелы.

Он собирался выйти, но я его удержала.

— Как ее звали?

Он молчаливо покрутил мокрый пояс пальто.

Я повысила голос и повторила:

— Как ее звали?

Он посмотрел в зеркало и жеманно осклабился.

— Здорово меня отделали, — хрипло произнес он, щупая челюсть.

Я с силой встряхнула его.

— Ада? Ее звали Ада?

— Ада? Прекрасное имя…

Я грубо вытолкнула его из машины, и он упал на мокрый асфальт.

Выйдя из машины, я спросила его угрожающим тоном:

— Вы были знакомы в Риме с Ад ой Кантини?

Даци чихнул и как припев несколько раз повторил имя моей сестры.

— Ада… Ада… Ада.

Я вытерла лицо рукавом ветровки.

— Вы подхватите воспаление легких.

Он открыл глаза и уставился на меня.

— Вы тоже.

Я оставила его стоять, а сама села в машину.

Я проснулась поздно, в двенадцатом часу, с таким чувством, словно и не ложилась спать. Трудно сказать, виноват ли в этом ночной дождь или что-то еще сделало меня уязвимой, но я чувствовала себя больной: горло горело, а кости ломило.

Я встала и оделась с мыслью, что для завтрака уже слишком поздно, и у меня одно желание — выпить. Я села в машину и через несколько метров остановилась перед церковью Сан-Джузеппе Лавораторе. Вошла, и мне хотелось смеяться, так как все напоминало молитву атеиста, человека, не способного не только избавиться от собственного скептицизма, но и жить без того, чтобы время от времени не лгать самому себе. Скудный запас сохранившихся у меня иллюзий растратился здесь, пока я зажигала две свечки по евро за каждую.

Я вспомнила свою злость, когда увидела Аду в мертвецкой со скрещенными, как у послушной девочки, руками.

— Надеюсь, ты покончила с собой не из-за неудач… — хотелось сказать ей.

Но что мне об этом известно? Я не так много читала Достоевского, чтобы понять самоубийство. Я знаю только, что смерть делает людей меньше. В гробу моя сестра казалась сантиметров на двадцать меньше.

В полдень я уже сидела в баре на улице Риццоли, деревянная стойка которого была заставлена пиалами с холодными мучными изделиями и соленым печеньем. Молодежь и люди постарше взгромоздились на табуреты, пили аперитивы, закусывая квадратиками пиццы и треугольным печеньем, усыпанным солью. Я взяла бокал джина с лимоном, меня сильно знобило.

Если это любовь… то налицо все ее симптомы. Любовь. Я всегда ее избегала Я считала, что любовь и я — вещи несовместимые, как экстремальный спорт: из-за чрезмерного эгоцентризма, из-за боязни пустоты, чтобы никогда ни о ком не сказать: «Он, еж был или будет моим». Но у меня ничего нет. Хотя это неправда. У меня роман с преподавателем Тима. Une amitie amourense. Вот именно, звучит не так сентиментальна.

Сегодня в агентстве у меня нет желания чем-то заниматься, поэтому я заказала архивные документы, чтобы немного отвлечься и скоротать время. Среди кучи документов на глаза попала папка Джулии Мандзони, женщины из Пезаро, которая приходила ко мне несколько лет назад. Ее муж был преподавателем на Международной интеллектуальной ярмарке науки и технологии, у них был шестилетний сын. Я помню, как эта бледная, тонкая женщина с желтоватыми, цвета соломы волосами и в больших солнечных очках, закрывавших половину ее лица, села в кресло. Она в нескольких сухих фразах сказала самое главное: муж бил ее и она боялась, что рано или поздно он станет избивать сына.

Она не нуждалась в моей жалости и не стала обращаться в полицию, так как не хотела, чтобы фотографировали синяки на ее груди и следы ножа, которым муж кромсал ее во время их специфических совокуплений.

Джулиа Мандзони должна была преодолеть стыд и согласиться, чтобы этим занялась полиция. Дело было выиграно, ее муж, считавший себя вне подозрений, был арестован, а она переехала с сыном к своей сестре в Треббо ди Рено. За это я должна была благодарить Луку Бруни и его агентов полиции.

Последний раз, когда я ее встретила, она, казалось, избавилась от своей тревоги, которую сама назвала «физиологической». Она стояла в какой-то напряженной позе, с застывшим, безжизненным взглядом, как будто потеряла смысл жизни. Через месяц в газетной заметке сообщалось, что в Рейне было найдено ее тело.

Я убрала в папку фотографию Джулии Мандзони с другими документами и подумала, зачем я ее храню. У меня возникло желание позвонить Андреа, но наверняка у него сейчас лекция и раньше чем через час его дома не будет. Я мною думаю о нем Страх, что он исчезнет из моей жизни так же неожиданно, как вошел в нее, сильнее меня.

Мне вспомнился снова тот день, когда в доме было полно родственников и карабинеров, они ели и пили. Ада играла на пианино «Ave Maria» Гуно, а мой отец, одетый в темный костюм, разговаривал со своим коллегой-пенсионером Я подошла поближе, чтобы послушать, о чем они говорят.

— Она умерла, — повторял отец, кивая головой.

Это слово показалось мне странным, замысловатым, если учесть, что и другое значение в итальянском у него есть, которое предполагало, что моя мать исчезла, сбежала, смылась. Тогда я больше всего хотела поверить, что умереть и исчезнуть — две разные вещи и что она в тот момент находится где-то в другом месте, в надежном укрытии по собственной прихоти или по хорошо продуманному плану и через какое-то время пришлет нам открытку с приветом.

Зазвонил телефон.

— Они мне ваши фотографии в морду бросили! — завопил Латтиче. — И спросили меня, знаю ли я любовников моей жены. По плану…

— Какому плану?

— Моему плану, синьора Кантини. Надо было задушить одного из тех сволочей!

— Бруни известно об этом?

— Я говорю об импульсах, вам понятно?

Я вся напряглась, словно от меня вот-вот ускользнет важная деталь.

— Это были вы, Латтиче? Вы убили Донателлу?

— Вы зовете ее по имени, хотя вообще не были с ней знакомы. Кто вам дал такое право?

— Теперь-то уж точно я с ней не познакомлюсь, — ответила я сурово.

Я слышала тяжелое дыхание и представила его лежащим на кровати в своей жалкой квартире с телефонной трубкой в потной руке: комок полуобнаженных нервов с заторможенными умственными способностями.

— Я повсюду их встречаю, они караулят меня у дома, в баре, даже во время погребения они не дали мне спокойно оплакивать…

— Они выполняют свой долг.

— Да что они могут знать о том, как я любил свою жену? Какой нежной она была, когда я встретил ее? Она у меня никогда не работала, я обращался с ней как с синьорой. Я хотел детей, а она нет, говорила, что они вырастут в плохой обстановке, что я возвращаюсь из бара в пять утра, что рано или поздно мой бар «Кокорито» закроют и мы сядем в лужу, окажемся без денег. Чушь. Деньги были. У нее никогда ни в чем не было недостатка. Два раза в неделю она ходила к парикмахеру, стилисту. Вы видели ее, нет? Всегда красивая, ухоженная. Конечно, красивая для кого-то другого, но не для меня, дурака. Месяцами я до нее не дотрагивался, верил в ее бесконечные менструации, в головные боли…

Я была на пределе.

— Да, я поняла.

— Что вы можете понять…

— Вы когда-нибудь изменяли ей?

— Нет. Да… у мужчины это все иначе.

— Объясните.

Он вышел из себя:

— Лучше вы мне объясните, почему люди меняются? Почему в один прекрасный день моя жена стала чужой?

Сказав это, Латтиче с силой бросил трубку. Разговор прервался. Меня это не обидело, тем не менее я подумала о том, чтобы позвонить Бруни. Уже несколько дней он не давал о себе знать. Может быть, нет новостей, кроме того, он получил то, что хотел: фотографии.

Эти фотографии мучают Латтиче.

Фотографии хранились в компьютере. От любопытства я открыла файл со снимками, которые были сделаны мной, когда Верце была еще жива. Фотографии женщины, уже без сторожевых собак, свободной наконец-то наслаждаться второй половиной жизни, как ей вздумается и нравится. Я щелкнула мышью и увидела ее с бородатым мужчиной, выходящими из магазина кожаных изделий. Потом она предстала в компании парня, примерно возраста Тима: он что-то шептал ей на ухо с заговорщицким видом Вот еще один снимок, на котором мужчина намного старше ее.

Когда я щелкнула по последней фотографии, то окаменела.

Стоявший рядом с Донателлой мужчина с характерным профилем и темными волосами, сфотографированный со спины, немного размытой… был Алессандро Даци. Чтобы исключить сомнения, я увеличила изображение, потом взяла телефон.

— Мы его допросили, — ответил мне Бруни.

— Странное совпадение, не находишь?

— Ты имеешь в виду его приход к тебе?

— Да.

— Говорит, что спал с Bepцe лишь пару раз. Они ходили в один и тот же тренажерный зал.

Через два часа я лежала на его кровати под серой простыней.

— Як этому не привыкла, — сказала я.

— Это комплимент? — спросил он после короткого молчания.

Мне нравились эти молчаливые интервалы между фразами.

Взбив подушку, я устроила ее в изголовье постели.

— Может быть, я просто внушаю себе.

— Мы здесь познаем друг друга.

Я посмотрела на него.

— У него нормальный вид.

— И приятный, не так ли?

Я согласно кивнула, нерешительно улыбаясь, но не потому, что мне было здесь плохо, а просто что-то подталкивало меня встать, одеться и спрятаться в своей раковине.

— Оставим сомнения и страхи, — произнес Андреа и подал мне колготки.

Он прошелся по комнате обнаженный, его белоснежное тело было расслабленно, как у человека, которому наплевать, что в одежде он кажется худым Он прав, решила я, мы можем предложить друг другу больше, чем наши каменные сердца и злая ирония. Я встала, подошла к нему сзади и обняла его вспотевший живот. Он собрался что-то сказать, но повернулся и молча поцеловал меня в плечо.