Глава V ИСТОРИЯ СЛАВНЫХ ПЕРЕПИСОК
Первого октября 1909 г. Махатма Ганди отправляет из Лондона письмо Льву Толстому.
«Милостивый государь,
Беру на себя смелость обратить Ваше внимание на то, что делается в Трансваале (Южная Африка) вот уже почти три года.
В этой колонии имеется население британских индусов, почти 13 000 человек. Эти индусы уже многие годы страдали от различных правовых ограничений. Предубеждения против цветных людей, а в некоторых отношениях и против азиатов вообще, очень сильны в этой стране. Это предубеждение достигло своей высшей степени три года назад, когда был проведен закон, специально предназначенный для азиатов, рассчитанный, как думаю я и многие другие, на то, чтобы унизить и лишить человеческого достоинства тех, против которых он применялся. Я сознавал, что подчинение закону такого рода несовместимо с духом истинной религии. Как я, так и некоторые мои друзья еще раньше твердо верили в учение непротивления злу, и таковыми мы остались и теперь. Кроме того, мне выпало счастье изучать Ваши писания, произведшие глубокое впечатление на мое мировоззрение…»
24 сентября (6 октября) Толстой заносит в дневник: «Получил приятное письмо от индуса из Трансвааля» — и пишет В. Г. Черткову: «Письмо трансваальского индуса очень тронуло меня».
Это и понятно, письмо было от великого индуса. Толстой это очень скоро поймет.
7 октября он посылает ответ Ганди.
«Сейчас получил Ваше в высшей степени и интересное и доставившее мне большую радость письмо. Помогай Бог нашим дорогим братьям и сотрудникам в Трансваале. Так же борьба мягкого против жестокого, смирения и любви против гордости и насилия с каждым годом все более и более проявляется и у нас, в особенности в одном из самых резких столкновений закона религиозного с законом мирским — в отказах от военной службы…
Братски приветствую Вас и радуюсь общению с Вами».
4 апреля 1910 г. Ганди отправляет второе письмо, теперь уже из Иоганнесбурга.
«Милостивый государь,
Вы, вероятно, припомните переписку с Вами… Как Ваш скромный последователь, посылаю Вам при сем книжку, написанную мною. Это мой собственный перевод с языка гуджарати. Любопытно, что правительство Индии конфисковало книгу на этом языке…
Остаюсь Ваш покорный слуга М. К. Ганди»
Ганди прислал Толстому свою книгу «Индусский гомруль[101]».
В конце ее Ганди привел список работ Толстого, которые рекомендует читателям. Это: «Царство Божие внутри нас», «Что такое искусство?», «Так что же нам делать?».
В те же дни Толстой читает книгу Джозефа Дока о Ганди.
20 апреля Толстой отмечает в дневнике: «Вечером читал Ганди о цивилизации. Очень хорошо».
21 апреля уточняет свое впечатление: «Читал книгу о Ганди. Очень важная. Надо написать ему».
22 апреля Толстой обращается с письмом к Черткову:
«Сейчас и вчера вечером читал присланную мне с письмом книгу (одну раньше, другую после) одного индусского мыслителя и борца против английского владычества Gandhi, борющегося посредством Passive Resistance. Очень он близкий… мне человек…»
Тогда же Толстой говорит о Ганди в присутствии Д. П. Маковиц-кого:
«…Он сидел в тюрьме. Прежде я получил книгу о нем. Эта книга в высшей степени интересна. Это — глубокое осуждение, с точки зрения религиозного индуса, всей европейской цивилизации… Его презрение к отношению белых к цветным людям. Кроме того, он проповедует, что самое действенное противоядие — это пассивное».
25 мая из Ясной Поляны уходит очередное письмо Толстого.
«Дорогой друг,
Только что получил Ваше письмо и книгу «Самоуправление Индии». Я прочел Вашу книгу с большим интересом, так как я думаю, что вопрос, который Вы в ней обсуждаете — пассивное сопротивление, — вопрос величайшей важности не только для Индии, но и для всего человечества…
Ваш друг и брат»
К исходу близился последний год жизни. В ноябре 1910-го Толстой скончается на безвестной станции Астапово, но пока он жив, и мозг его по-прежнему страстно пытает и пробует мир. За какие-то 12 недель до смерти он заносит в дневник: «Жив. Ходил по елочкам. Прочел и написал письма…»
У людей такого возраста (Толстому 82 года!) в подавляющем большинстве случаев мозг уже давно в спячке или в лучшем случае пережевывает готовое, ничего не выдавая своего, тем более нового, а чаще просто чадит…
Жив…
15 августа 1910 г. Ганди пишет третье, и последнее, письмо (тоже из Иоганнесбурга).
«Милостивый государь,
Очень благодарен Вам за Ваше ободряющее и сердечное письмо…»
7 сентября 1910 г. Толстой отправляет главное и последнее письмо своему индусскому последователю — Ганди Великой Душе. Это уже не письмо, а послание, скорее даже духовная.
«Чем дольше я живу, и в особенности теперь, когда живо чувствую близость смерти, мне хочется сказать другим то, что так особенно живо чувствую и что, по моему мнению, имеет огромную важность, а именно о том, что называется непротивлением, но что в сущности есть не что иное, как учение любви, не извращенное ложными толкованиями. То, что любовь, то есть стремление душ человеческих к единению, и вытекающая из этого стремления деятельность есть высший и единственный закон жизни человеческой, это в глубине души чувствует и знает каждый человек (как это мы яснее всего видим на детях), знает, пока он не запутан ложными учениями мира. Закон этот был провозглашен всеми, как индийскими, так и китайскими, и еврейскими, греческими, римскими мудрецами мира. Думаю, что он яснее всего был высказан Христом, который даже прямо сказал, что в этом одном весь закон и пророки. Но мало этого, предвидя этот закон, он прямо указал на ту опасность извращения его, которая свойственна людям, живущим мирскими интересами, а именно ту, чтобы разрешать себе защиту этих интересов силою, то есть, как он сказал, ударами отвечать на удары, силою отнимать назад присвоенные предметы и т. п. и т. п. Он знает, как не может не знать этого каждый разумный человек, что употребление насилия несовместимо с любовью как основным законом жизни, что, как скоро допускается насилие, в каких бы то ни было случаях, признается недостаточность закона любви и потому отрицается самый закон. Вся христианская, столь блестящая по внешности, цивилизация выросла на этом явном и странном, иногда сознательном, большей частью бессознательном, недоразумении и противоречии.
…Правда, во все времена люди руководствовались одним насилием в устройстве своей жизни. Разница жизни христианских народов от всех других только в том, что в христианском мире закон любви был выражен так ясно и определенно, как он не был выражен ни в каком другом религиозном учении, и что люди христианского мира торжественно приняли этот закон и вместе с тем разрешили себе насилие и на насилии построили свою жизнь. И потому вся жизнь христианских народов есть сплошное противоречие между тем, что они исповедуют, и тем, на чем строят свою жизнь: противоречие между любовью, признанной законом жизни, и насилием, признаваемым даже необходимостью в разных видах, как власть правителей, суды и войска, признаваемым И восхваляемым. Противоречие это все росло вместе с развитием людей христианского мира и в последнее время дошло до последней степени. Вопрос теперь стоит, очевидно, так: одно из двух: или признать то, что мы не признаем никакого религиозно-нравственного учения и руководимся в устройстве нашей жизни одной властью сильного, или то, что все наши, насилием собираемые, подати, судебные и политические учреждения и, главное, войска должны быть уничтожены.
…Социализм, коммунизм, анархизм, армия спасения, увеличивающаяся преступность, безработность населения, увеличивающаяся безумная роскошь богатых и нищета бедных, страшно увеличивающееся число самоубийств — все это признаки того внутреннего противоречия, которое должно и не может не быть разрешено. И разумеется, разрешено в смысле признания закона любви и отрицания всякого насилия. И потому Ваша деятельность в Трансваале, как нам кажется, важнее всех дел, какие делаются теперь в мире, и участие в которой неизбежно примут не только народы христианского, но всякого мира.
…Как ни ничтожно количество и Ваших людей, непротивля-ющихся, и у нас в России число отказывающихся, и те и другие могут смело сказать, что с ними Бог. А Бог могущественнее людей.
В признании христианства, хотя бы и в той извращенной форме, в которой оно исповедуется среди христианских народов, и в признании вместе с этим необходимости войск и вооружения для убийств в самых огромных размерах на войнах заключается такое явное, вопиющее противоречие, что оно неизбежно должно рано или поздно, вероятно очень рано, обнаружиться и уничтожить или признание христианской религии, которая необходима для поддержания власти, или существование войска и всякого поддерживаемого им насилия, которое для власти не менее необходимо. Противоречие это чувствуется всеми правительствами, как Вашим британским, так и нашим русским, и из естественного чувства самосохранения преследуется этими правительствами более энергично, как это мы видим в России и как это видно из статей Вашего журнала, чем всякая другая антиправительственная деятельность. Правительства знают, в чем их Главная опасность, и зорко стерегут в этом вопросе уже не только свои интересы, но вопрос, быть или не быть.
С совершенным уважением Leo Tolstoy» Над русским текстом письма Толстой работал 6–7 сентября. Написав письмо, Толстой отправил его для перевода на английский Черткову.
Писал это Толстой в 1910 г., когда уже в законченном виде существовал не только марксизм, но и большевизм. Не случайна эта плотность мысли такого направления в те годы. В несовершенном мире люди искали счастье, справедливость. И мыслители, политики, которые по недоразумению относят себя к мыслителям, каждый на свой лад предлагают решения.
Почти весь 1910 г. Ленин безвыездно обитает в Париже — на стене дома ныне мемориальная доска. А чтоб каждый знал: здесь жил и созидал великий друг людей труда. Это все из той же серии: вечный мертвец учит жизни…
Июнь поглощают совещания расширенной редакции газеты «Пролетарий». Ленин ведет агитацию за отдельный от РСДРП съезд или конференцию большевиков. Такая конференция и состоится в Праге в январе 1912 г.
В то лето, как всегда, он пишет статьи и встречается с единомышленниками. В беседе с секретарем русской части ЦК А. П. Голубковым Ленин дает указания по борьбе с провокаторами, густо просачивающимися в партийные организации. Последние месяцы жизни Толстого.
В августе Ленин письмом разъясняет слушателям каприйской школы антипартийный, фракционный характер этой школы, организованной Горьким. Ленин характеризует ее лекторов, в том числе и будущего наркома просвещения Луначарского, как отзовистов-богостроителей, подтверждает свой отказ от чтения лекций в школе и приглашает слушателей в Париж, иначе говоря, переманивает. Это письмо вызовет раскол в каприйской школе, то есть как раз то, что и нужно было Ленину.
Горькому, еще не продавшему свое дарование большевизму, еще не ставшему «певцом партии и чека», принадлежат слова:
«Большинство из вас рабы жизни или наглые хозяева ее, и все вы кроткие мещане, временно заступающие настоящих людей».
И они пришли, эти настоящие люди. Надо отдать ему должное, он по-писательски задолго уловил изменения, которым еще предстояло стать явью. Он чувствовал пришествие нового мира и новых людей…
В октябре того же, 1910 г. Ленин выезжает в Брюссель на 11-ю сессию Международного социалистического бюро.
За несколько дней до кончины Льва Толстого Ленин в двух письмах к Горькому разъясняет ошибочность его взглядов на причины и характер раскола между большевиками и отзовистами-богостроителями, указывает, что основа раскола — в различных взглядах «на весь современный момент (и на марксизм, конечно)». Он благодарит Горького за то, что тот своим дарованием художника приносит рабочему движению столь ощутимую пользу.
Надо полагать, учел и это ленинское обращение Алексей Максимович. Уже не один год он насыщается духом партийных сочинений, подчиняя им талант и темперамент. С разъяснений Ленина он осознает, что закладывает основы новой литературы — литературы будущего социалистического общества.
Борьба за ленинизм — это не борьба за сохранение утопии Ленина. Это откровенная борьба за сохранение партии в наше время, когда вдруг открылся авантюризм Главного Октябрьского Вождя. Это борьба за сохранение господства партии над жизнью народа. Об идеалах речь и не идет (при чем тут ленинизм, надо удержать власть!), идет борьба за власть, а без ленинизма нет партии, она тогда совершенно «голая»: одно насилие, жестокость и глупость. С Лениным сей жизнелюбивый набор сохраняется, но к нему все же добавляется какой-то набор и утопических представлений. О том, что они, эти утопические представления, обошлись народам морями крови и дикими средневековыми тираниями, разговор как-то не затевается. Вроде все само собой подразумевается: извращения не дали развернуться утопии. Не вспоминают, что утопией сам вождь макнул народ аж по самое темечко, пока не сразил его мозговой удар. Не вспоминают, что жизнь дала пробу всем положениям утопии — до национальной катастрофы довела великий народ. Об этом молчат, ровно все это происходило не с партией Ленина, а где-то в иных мирах.
И цепляются за своего идола, поскольку нет без него партии, а в наличии одна кровь и неправда: никакими красками не перемазать их в добро и справедливость. За всеми этими построениями — господство партии над жизнью народа, господство партийных верхов над законом.
Жану Жаку Руссо принадлежат слова:
…Умеющих хватать, сдирать
И не давать, а только брать.
Для них сохранение ленинизма — вопрос жизни и смерти их паразитной, насилующей жизни. Им надо бороться за Ленина — иначе не сохранить власть над народом.
Вечный мертвец учит жизни. Их жизни.
«Помогай вам Бог»[102], — любил наставлять своих единомышленников Толстой. Свой, сокровенный смысл вкладывал в это напутствие…
7 ноября смерть обрывает переписку…
А Ганди Великую Душу упокоят пули изувера террориста в 1948 г. на 79-м году жизни.
Поклон вам, Великие Души!..
Горький писал о Толстом: «Его интерес ко мне — этнографический интерес. Я, в его глазах, особь племени, мало знакомого ему, — и только».
Надо сказать, характеристики Льва Толстого весьма далеки от евангельских. Едкие, беспощадные, порой оскорбляюще-жестокие (и пинок, и удар хлыстом), они выставляют Льва Николаевича отнюдь не терпимым к роду человеческому непротивленцем. Мне редко доводилось читать столь беспощадные и унижающие характеристики, чем те, которые давал граф писателям, да и не только им.
Он уже рисуется двояко: и страдающим, скорбящим за род человеческий, и страстно проповедующим добро, душу, смирение, и бьющим ближнего наотмашь и по левой, и по правой щеке (уж какое тут подставление щеки обидчику, тут мечь, огонь, кровь!).
И евангелист — и помещик-крепостник, учитель жизни, наставник — и цинично-развязный господин… Когда долго всматриваешься в графа Толстого, это раздвоение уже не мнится, оно зримо: в одном человеке живут и действуют два совершенно разных Толстых. Настоящий — тот крепостник-помещик, распорядитель человеческих жизней, господин, а второй — венец развития души, совершенствования мысли. Эгоист, себялюбец сталкивается с евангелистом. Непрерывное борение этих двух начал и есть Лев Николаевич Толстой, хотя и это деление условно. Сам он гораздо более сложен. Я прочерчиваю только ведущие черты характера, жизни, судьбы…
Для Ленина и большевиков Толстой и его последователи были как бы зараженные: в них неизлечимые язвы старого мира. Надо перешагнуть через таких, они только вяжут движение. Полистайте записные книжки и дневники Толстого хотя бы за последний год жизни — «зараза» так и прет.
«Спасаясь от разбойников, постоянно организованных, признаваемых благодетелями, отдаемся в руки правительств».
Ну как Непогрешимый и его правительство наркомов могли допустить подобное? Да затушевывание это классовых противоречий! Чистейшей воды поповство и обман трудящихся! Самая что ни на есть подлость для нового, раскрепощенного направления жизни… И запись-то, отметим, не дословная. Там еще о том, что «человек признает себя Богом, и он прав, потому что Бог есть в нем; сознает себя свиньей, и он тоже прав, потому что свинья есть в нем. Но он жестоко ошибается, когда сознает свою свинью Богом» (выделено мною. — Ю. В.).
Уже сколько жизнь доказывает ленинцам: нельзя своего бога навязывать народу, ибо не Создатель это, а оборотень.
И оборотня уже более 70 лет подсовывают народу вместо истинного Бога!
И набатом расходятся слова великого Толстого: «…и он тоже прав, потому что свинья есть в нем. Но он жестоко ошибается, когда сознает свою свинью Богом».
Но если бы это была только свинья…
И с этим высказыванием Толстого еще можно было бы смириться — ну чудачит старик, — а вот как с высказыванием о революционерах? Пусть не его мысль, но он-то произвел ее в свою, и как произвел!..
«…Когда революционеры достигают власти, они неизбежно должны поступать так же, как поступают все властвующие, то есть совершать насилия, делать преступления, без чего нет и не может быть власти».
Разве не для освобождения порабощенных народов всего мира взята им, Лениным, власть? Если не он, кто из горя и крови вырубит им счастье?..
Дорога к счастью одна, и она четко прописана объективными научными выводами. Есть теория общественного движения. И он, Ленин, владеет ею и ее выводами. Он сознает себя призванным к руководству. Нет выше назначения — быть революционером и участвовать в созидании новой жизни…
«И всё от ужаснейшего, губительнейшего и самого распространенного суеверия всех людей, живущих без веры, — суеверия о том, что люди могут устраивать жизнь — добро еще свою, а то всё устраивают жизнь других людей для семей, сословий, народов. Ужасно губительно это суеверие, что та сила души, какая дана человеку на то, чтобы совершенствовать себя, он всю тратит ее на то, чтобы устраивать свою жизнь, мало того — жизнь других людей».
Это же пощечина Ленину, он просто снедаем идеей всем все устраивать. Да как — кровью и казармой…
Никого не щадят ради своего понимания мира. За каждым с ножом и петлей — надо же сделать человека счастливым; надо уж, во всяком случае, помочь, коли не сознает своего счастья.
Изводят нуждой, травят, сжигают людей в топке общественных забот, потрясений, обновлений, а теперь и во имя перестройки — и все ради доктрины. Ну все человечество в их распоряжении.
И если бы горели только в переносном смысле.
Нестерпим жар этого сожжения людей. Опаляет души, делает их грубыми, развращенными и совершенно нечувствительными к страданию. Ну настоящий новый человек — заря всего передового человечества, так сказать, авангард…
Еще не успела советская власть оглядеться — всего третий месяц существует, — а уже в строках распоряжения Ленина хруст могильного заступа для сотен людей, пока для сотен…
В Петрограде постановлением от 21 февраля 1918 г. предлагается направить на рытье окопов всех работоспособных членов буржуазного класса, мужчин и женщин, а сопротивляющихся — расстреливать… Это, так сказать, заря советской власти…
Под классово чуждых начнут сразу подводить всех, кто не согласен и смеет думать иначе, нежели Ленин. Думаешь иначе — следовательно, враг, а им может быть только классово чуждый элемент. Ну, а тогда все ясно: классово чуждые — это не люди, они за чертой добра и зла, вообще всего человеческого. Их надлежит уничтожать, это долг каждого большевика и сознательного гражданина. Любое инакомыслие, расхождение во взглядах решать расстрелом.
И уже в классово чуждого способен попасть любой, не только интеллигент, который по воле Ленина в своем Отечестве оказывается навсегда под подозрением, как бы потенциальным преступником. Классово чуждым может оказаться и рабочий, и крестьянин, даже коммунист. Раз думаешь не по Ленину, не как все — ты уже классово чуждый и место тебе в могиле.
А иначе какая необходимость в постановлении ВЦИК от 16 октября 1922 г.:
«ГПУ предоставляется право внесудебной расправы вплоть до расстрела…»
Положим, это право ВЧК имела с первого дня своего существования. Об этом уже поведал в своей книге[103] Мартын Лацис. А тут дело в другом. Освобождением Владивостока в октябре 1922 г. закончена Гражданская война. И высшая законодательная власть страны объявляет: убивать без суда будем по-прежнему, окончание Гражданской войны тут ни при чем. Это наша политика — уничтожение не только классово чуждых, но и всех несогласных.
Постановление принято через пять месяцев после первого мозгового удара, который поразил Главного Октябрьского Вождя и от которого он довольно успешно оправился. Оно доказывает неизменность политики советского государства с момента революции до окончания Гражданской войны — и на будущее, на все дни мирного строительства, ибо несогласных не должно быть, все в этой стране будет лишь одного цвета — красного.
И все это доказано, утверждено, слажено практикой жизни Лениным.
Тот Ленин, до рокового мартовского удара, все успел.
Дух народа, закованный в объятия скелета…
А в таком разе недурственно изучать бы литературу и без графа Толстого. Только вот что значит Россия без него?..
Это ж понимать нужно. Успел вот ведь пролезть в душу. Не обойдешь…
«Севастопольские рассказы», «Война и мир» и еще там пятое-десятое — это ж сколько патриотизма! Прямо на нашу, рабоче-крестьянскую, пользу. Особливо если принять, что не только Ленин и партия одно и то же, но Ленин и Россия одно и то же…
Ну, а счастье, где оно все-таки?..
Много раз я встречался и встречаюсь с позицией: «Писать бессмысленно, от слов зло не отступит».
Я убежден: такого рода отгораживание уже позиция зла. Это значит предавать народ. «Чтоб кровь не обрызгала гимнастерку». Все зло невозможно без массовой поддержки людей. Следовательно, нужно растлить, растлевать людей.
А это означает, что все в искусстве надлежало рассматривать именно с данных позиций: в растление или нет.
Советская культура — это псевдокультура, правда лишь подразумевается или декларируется, а если и находит выражение, то загнанно, сверхиносказательно. Это — искусство притворства с редчайшими вспышками правды, но прежде всего это всеобщая затем-ненность сознания.
В то же время искусство в России (и это традиция), особенно новой, — державное. По-другому искусство люди в своей основной массе не воспринимают. Игра цвета, чувств, мыслей, форм не только не ценится, не только не составляет потребности духа, но воспринимается как нечто враждебное. Эта традиция державного искусства даже очень проглядывает в творениях светочей — Чайковского, Глинки, Пушкина, Толстого…
Все тот же примат государства над человеком, все та же вечная и проклятая для России тема: жесткая зависимость жизни от государства, что оборачивается униженностью существования каждого перед обществом, государством. Остается лишь долг, униженность и безгласность, замкнутые на подчиненность перед любыми носителями власти. Во весь рост поднимается чиновник (воистину державный хам русской жизни) — единственная подлинная власть и ценность в государстве, хозяин его граждан.
И все это именем и от имени государства, его истории и народа. Мгновенная и незаметная подмена понятий, уничтожение человека, превращение его в тварь, винтик, средство…
Только социалистическому искусству должен отдавать художник силы и талант. Только такого художника увенчивают ордена, премии и признание.
Литературы, искусства в высоком значении быть в советской России не может. Слишком подавлено «я», а именно это «я» — основа любого искусства. Не только монголо-татарщина, но и бесконечно долгое крепостничество искалечило русского человека. Так и остался он им, крепостным, как какой-то необыкновенно живучий, выносливый ствол под вековыми ветрами и первобытной стужей…
Лев Толстой писал 7 марта 1910 г. из Ясной Поляны Ш. Вулу:
«Слова, сказанные Христом, не оттого важны и можно ссылаться на них, что они сказаны Христом. А сказаны они Христом потому, что они истинны и записаны в сердце каждого человека».
Я не написал бы не то чтобы книги — ни единой строчки вообще, коли видел бы в советском марксизме хотя бы ничтожную способность к изменению. Это застывшая, жестокая полицейская догматическая система. Изменяясь, она оставляет неизменным свое нутро — свои утопические претензии, позор унижения своим богочеловеком, следовательно, свое право руководить, гнать людей к идеалам счастья, которыми они не владеют и владеть неспособны. Невежество и самодовольство покоятся в основе их, большевиков, взглядов на мир. Все их существо — из привычек к насилию, господству над людьми, непреодолимой тяги к паразитизму. В них ничего от подвижничества праведников, желания раствориться с народом, делить его тяготы. С головы до пят это карьеристы и извратители правды. Ленинизм — это опасная заразная болезнь. Переболев им, русский народ должен вытравить его из души и тела; проклясть эту толпу изуверов, что ради догм и выгод готова снова и снова мучить людей на пути, который ведет в никуда, но прежде — в муку, нужду, одичание…
Их вождь посеял ядовитые семена, разъединил народ, растлил его душу.
Дух народа, закованный в объятия скелета.
«Но он жестоко ошибается, когда сознает свою свинью Богом». Вечный мертвец учит живых жизни.
После адского одичания, зверств, потери народом самого себя смеет твердить свои слова — впрыскивать тот самый яд, который отравил не только русских, но и добрую часть человечества; чумой, мором, бурей прошел по земле.
И этот вечный мертвец все еще смеет размыкать уста и поучать, указывать, клеймить, судить…
Какая кровь нужна еще, какие муки и какое запустение душ, дабы прозрел народ, дабы догмы зла утратили силу?..
«Чтоб кровь не обрызгала гимнастерку…»
Когда же шаг народа обретет свободу?..
Неужели узда, кнут и ложь есть идеал жизни? За сытость — холопство, униженность?..
Наше время поставило на пробу все учения и все дела прошлого без исключения, как бы авторитетны, заманчивы и убедительны они ни смотрелись до сих пор. В нынешней борьбе за выживание российских народов религиозная философия Толстого принимает совсем не тот смысл, который мы в нее вкладывали в свои ученические годы (и вкладывал я в данной книге, готовя эту главу более десятилетия назад). Анализ с позиций нашей борьбы требует совершенно иных оценок, ибо бездумно-традиционное следование религиозным догмам Толстого ставит наши народы под разгром. Мы уже не на словах, а на деле можем лишиться своего дома.
Все это стало возможным и обрело значение жизни и смерти при возвращении Бога России. Она была отлучена (не вся, разумеется), и все, что было связано с верой, имело для нее как бы отстраненное бытие. Теперь православный Бог как бы заново крестит Россию…
Выражением этого критического отношения к Толстому (отнюдь не нового, но затушеванного, а то и вовсе скрытого из-за утраты большинством народа религиозности, особенно интеллигенции) является литературное наследие К. П. Победоносцева — обер-прокурора Святейшего Синода и наставника двоих последних самодержцев.
«Толстой оставлял за собой монопольное право на истинное толкование учения Христа, по сути дела, отвергал и существующую российскую государственность, и православную церковь, когда называл убийц царя «врагами существующего порядка вещей», будто бы боровшихся за высшее благо всего человечества». В страстном желании обрести веру он был обречен никогда ее не обрести, ибо искал аудиенции у самого Бога, приуготовляя себя к ней личным опрощением, забыв, что путь к Богу лежит через соборность, приобщиться к которой невозможно, минуя врата общего храма.
Победоносцев… прямо написал ему (Толстому. — Ю. В.): «Прочитав письмо Ваше, я увидел, что Ваша вера одна, а моя церковная другая, и что наш Христос — не Ваш Христос. Своего я знаю мужем силы и истины, исцеляющим расслабленных, а в Вашем показались мне черты расслабленного, который сам требует исцеления»[104].
Позже Победоносцев в статье «Церковь» будет писать: «Кто русский человек — душой и обычаем, тот понимает, что значит храм Божий, что значит церковь для русского человека. Мало самому быть благочестивым, чувствовать и уважать потребность религиозного чувства; — мало для того, чтобы уразуметь смысл церкви для русского народа и полюбить эту церковь как свою родную. Надо жить народною жизнью, надо молиться заодно с народом, в церковном собрании, чувствовать одно с народом биение сердца, проникнутого единым торжеством, единым словом и пением. Оттого многие, знающие церковь только по домашним храмам, где собирается избранная и наряженная публика, не имеют истинного понимания своей церкви и настоящего вкуса церковного и смотрят иногда равнодушно или превратно в церковном обычае и служении на то, что для народа особенно дорого и что в его понятии составляет красоту церковную».
Как не вспомнить другого графа Толстого — Алексея Николаевича, советского сверхлауреата-классика. Убежденный эмигрант, он в начале 20-х годов лютейше ненавидит советскую власть.
Иван Алексеевич Бунин вспоминал, как этот Толстой требовал в белых газетах времен Гражданской войны и самых первых лет эмиграции поголовного истребления комиссаров и коммунистов, но сперва для всех — пытки. Так и писал: каленые иголки под ногти… Уж какое тут непротивление!
В примечании к советскому изданию Бунина указано, что Иван Алексеевич написал эти воспоминания в обиде и раздражении. Не исключено, написаны в раздражении, и было отчего, но какое это имеет отношение к высказываниям Алексея Толстого?..
Эмигрантское прозябание, настойчивые зазывы сталинских эмиссаров неузнаваемо меняют этого убежденного ненавистника диктатуры пролетариата и вообще социалистического строя. Толстой порывает с эмиграцией.
Эмиссары обхаживают и Горького[105], Шаляпина, Бунина, Репина, Прокофьева… Не случайная, а продуманная линия Сталина. Им обещают жизнь куда как обеспеченную, с разной движимостью и недвижимостью, ну ничем не хуже старой, как при убиенном в Екатеринбурге царе. Будущий ответственный редактор «Известий ВЦИК», бывший эсер-максималист, а ныне убежденный большевик Иван Михайлович Гронский занимается возвращением Горького — не наезды его домой дброги алмазному владыке, а законное проживание с пропиской на собственной жилплощади или там в имениях и на дачах Подмосковья и Крыма…
Шаляпин наотрез отказывается от подобной чести и публикует воспоминания, в которых, между прочим, предсказывает и гибель храма Христа Спасителя от человека в козловых сапогах с бесшумной походкой осетина. Алмазный устроитель жизни натравливает на него газету «Известия». Пусть поливает грязью, у нее этакого добра сверх всякой меры, только посигнальте со Старой площади, ни в чем не уступит «Правде». Сыны партии.
Нет, творцы этой жизни не успокоились, без малого через полвека притащили кости беглого раба Федьки Шаляпина в свою московско-партийную вотчину и призарыли, пристегнув таким образом его имя к своей пропагандистской машине. С костями-то оно проще, не умеют они противиться.
Что из того, что он проклял их и сбежал? Пусть теперь только одни кости от него, а все равно куш от этого несомненный. Вроде раскаялся, вернулся… Свой!
Сергей Прокофьев возвращается из-за границы и становится под свирепые постановления генерал-полковника А. А. Жданова — высшего знатока всех таинств искусства. Не те ноты в чести у «женевских» устроителей новой России. Экая досада, почему Прокофьев не Дунаевский или Туликов? Где ясная, бодрая и зовущая вперед музыка?! Гнев генерала-полковника до лагеря композитора не довел. Остался у себя в кабинете при «своей рояле» Сергей Сергеевич, надо же наконец образумиться и нарисовать нужные ноты — народы ждут[106].
Корней Иванович Чуковский срывает уже почти состоявшееся возвращение Репина. Алмазный владыка, однако, повелевает считать Илью Ефимовича первым русским живописцем; его, а после — Сурикова (не мог вождь без табели о рангах), а это всегда действует, особенно на престарелых людей. И уже без осуждения взирал на опыт социалистического строительства 80-летний Илья Ефимович…
В рассказе «Жалобы» Горький словами героя говорит: «Я не верю в социализм: его выдумали евреи, это просто попытка рассеянного в мире народа к объединению. Социализм, сионизм — это, вероятно, одно и то же…»
Словом, «Буревестник» «шатался», его опекал Ленин, несмотря на взаимные недовольства. «Буревестник» совсем было отпал в эмиграцию, но Сталин городом Горьким, улицей Горького [107] и многими другими пассами превратил его в своего, как это сказать… вассала, что ли… Слугой не назовешь — тут все несколько иначе навинчивалось. И все же обретался Алексей Максимович на ролях почетного одабривателя разных эпохально-социалистических начинаний, в том числе и прежде всего — насилий. Сгубила Горького жадность к похвалам, славе какая-то патологическая, даже необъяснимая, поскольку имелось ее у него больше нежели достаточно… Не умеет человек, даже очень крупный, поставить себе «нет», провести черту, за которой уже не существует для него ни радость, ни честь… Слабость душевная привела к бесславному падению.
И у истоков всех падений дежурил «женевец» — потакал, потрафлял душевной слабости. Как в классической драме, важен был этому «женевцу» не сам Горький, а дарование великого писателя, все его знаменитое европейское прошлое. И ограбили его.
Наверное, лестно было Горькому гулять и ездить по улицам Горького (даже для этого гримировался и переодевался — в народ тянуло «Буревестника»). Это ж соображать надо…
Ну что для непогрешимых русские тысячелетние города, можно если не раздавать в уделы, то переименовывать — все та же самодержавная традиция. Народ хоть и республиканский теперь, а живет по законам самой тупой деспотии, трону генерального секретаря поклоняется, равноправие и свободу святит.
А вообще, пусть людишки соображают, к кому приписаны и при ком живут… «Чтоб кровь не обрызгала гимнастерку».
«Раб Божий Епишка, ныне гражданин Социалистического Отечества…»
А литераторы из знаменитых ох как нужны! Другая вывеска: не «женевский» век, а гуманнейший и просвещеннейший! От Екатерины Великой традиция! Рабство, Радищев, Пугачев, а век — просвещеннейший, Семирамида Севера!
И потом: нужно талантливое слово, а от бывших да настоящих классиков оно и вообще двойной силы. Надо же внушить людям, что они невозвратно счастливы. И вообще, мысли должны течь в одном направлении. Течь — и въедаться в души! Общечеловек должен заменить пестрое скопище людишек. Никакого разномыслия — все в одном шаге, одной преданности и одних словах.
Дядю мы слушались — хорошо накушались.
Если бы не слушались — мы бы не накушались!
Тут «женевская» тварь чистит с одной стороны, а писательское слово — с другой, а вместе делают одно дело: уничтожают и гнут к земле народ. Самое первозданное искусство и есть.
Настольный календарь за 1938 г. еще весь в скорби о Горьком.
«1936 — 18 июня. Смерть А. М. Горького, злодейски умерщвленного „правотроцкистским блоком" фашистских шпионов и убийц при помощи фашистов, извергов врачей. Фашистские троцкистско-бухаринские палачи „…убили Горького за то, что он как истинный сын народа был предан партии большевиков, Сталинскому Центральному Комитету партии и Советскому правительству. Они убили Горького (ох уж этот змий Троцкий! — Ю. В.) за то, что он был ближайшим другом товарища Сталина. Они убили Горького за то, что он со всей страстью своей пламенной души ненавидел фашизм и отдавал все силы борьбе "с этим исчадием капитализма“» (из газеты «Правда»; кстати, главным редактором «Правды» тогда был бывший личный секретарь Сталина Лев Захарович Мехлис — этот столько людей закусал насмерть! А с виду обыкновеннейший зануда).
Составители свели в календарь самые почетные и мудрые высказывания писателя, их уже можно величать изречениями.
«Против нас все, что отжило сроки, отведенные ему историей, и это дает нам право считать себя все еще в состоянии гражданской войны. Отсюда следует естественный вывод: если враг не сдается — его истребляют».
«Подлинный, искренний революционер Советских Социалистических Республик не может не носить в себе сознательной, активной, героической ненависти к подлому врагу своему. Наше право на ненависть к нему достаточно хорошо обосновано и оправданно».
На мой взгляд, наиболее точный срез Горького дает Георгий Федотов в отклике на смерть писателя в 1936 г. Разумеется, автор статьи не мог написать ее в СССР, тем паче опубликовать. Он эмигрант, и этим все объясняется.
Федотовская характеристика Горького развивается по линии правды и проникновения в смысл исторического процесса.
«Горький никогда не был русским интеллигентом. Он всегда ненавидел эту формацию, не понимал ее и мог изображать только в грубых карикатурах.
Горький не был рабочим. Горький презирал крестьянство, но у него было всегда живое чувство особого классового самосознания. Какого класса? Этого не скажешь в трафаретной терминологии. Но ответ ясен: тех классов и тех низовых слоев, которые сейчас победили в России. Это новая интеллигенция, смертельно ненавидящая старую Россию и упоенная рационалистическим замыслом России новой, небывалой. Основные черты нового человека в России были предвосхищены Горьким еще сорок лет назад (за 40 лет до 1936 г., то есть в конце XIX столетия. — Ю. В.)…
Эта верность классу, вместе с отчуждением от интеллигенции, проходит в жизни Горького с начала до конца и многое в ней объясняет…
Верность классу требовала политического служения… Как поэт революции, он должен был стать на левом крыле ее, с большевиками. Но марксизм, который все время душил большевистскую бунтарскую волю к борьбе, не мог импонировать Горькому. Он всегда был с еретиками, с романтиками, с искателями, которые примешивали крупицу индивидуализма к безрадостному коллективизму Ленина…
Изменил ли Горький своему классу в 1917 году?[108] Конечно, нет. Но он был настолько кровно с ним связан, что мог позволить себе и дерзости… В нем всегда сидел моралист, учитель жизни… его учительство слишком оторвано от подлинной культуры и подлинно гуманистической морали. Но уважение к культуре и элементы гуманизма в нем присутствуют. Это как раз те элементы культуры и этики, которые сейчас выбиваются в России на поверхность, торжествуя над звериной моралью победившего класса.
Горький уважает человека, уважает науку — так, как уважали их в XVIII столетии. Ненависть к Богу — один из ингредиентов этого сомнительного гуманизма. Его любовь к человеку — ненавидящая любовь. И ненависть направлена не только на тьму, жестокость и неправду в человеке, но и на его слабость и глупость. Добрая прививка ницшеанства в юности сблизила Горького с Лениным в этой готовности бить дураков по голове, чтобы научить их уму-разуму. Но в отличие от Ленина Горький не заигрывал с тьмой и не разнуздывал зверя. Тьме и зверю он объявил войну и долго не хотел признавать торжества победителей (выделено мною. — Ю. В.). Горький эпохи Октябрьской революции (1917–1922) — это апогей человека. Никто не вправе забыть того, что сделал в эти годы Горький для России и для интеллигенции. Это он устраивал Дома Ученых и Дома Искусств, чтобы накормить и согреть замерзшую и голодную русскую интеллигенцию. Это он создавал «Всемирную литературу», чтобы дать ей работу. Это он вымаливал у палачей человеческие жизни — и чьи жизни! Всем известно, что Горький отчаянно, хотя и безуспешно, боролся за спасение великих князей в Петрограде. Все, что он делал тогда, он делал не для своих, а для чужих во имя чистой человечности. Его сердце билось, конечно, не с интеллигенцией, а с тем жестоким и темным народом, который тянулся к правде и свету через ложь и кровь… (выделено мною. — Ю. В.).
Горький не был эмигрантом, но лишь инвалидом революции. Узнаем ли мы когда-нибудь, сколько горечи скопилось в его сердце за эти годы? Его старость была отравлена, его гуманизм замутился, и наконец волна злобы, с которой он боролся вокруг себя, захлестнула его. Таково наше объяснение его падения, заключающее в себе признание нашей вины. Конечно, будь Горький человеком исключительной нравственной силы, он, может быть, и выдержал бы это последнее испытание. Но Горький не был сильным человеком. Само его миросозерцание не защищало его достаточно от духа злобы. И он не выдержал одиночества…
Горький поставил ставку на энтузиастов первой пятилетки. Когда этот энтузиазм выдохся, он остался снова в страшной пустоте: один на один со Сталиным.
Душевная драма Горького не может не вызывать мрачных мыслей о немощи современного гуманизма и человека вообще. Сколько их — вчера благородных людей, — предающих свои убеждения. Хотя бы в одной Германии… Гуманизм в наши дни — хрупкая вещь, ибо он не поддерживается больше общим потоком жизни и требует очень глубоких корней для своего существования. А человек сейчас звучит совсем не гордо, как некогда для Горького. Человек так слаб, грешен и беззащитен. От его величия к низости — один — и такой маленький — шаг».
Бунин, похоже, возвращаться не собирался, не так давно издали его «Окаянные дни» — выражение органического неприятия советского строя, да и «Несрочная весна» стоит не меньше (как этот рассказ только пропустили в советское издание, не иначе диверсия!).
Горький на всякий случай обезопасился —, помешал[109] возвращению нобелевского лауреата — первого в истории отечественной литературы (если не считать Льва Николаевича, не принявшего этой нобелевской чести). Алексей Максимович нутром чувствовал — при Бунине его, Пешкова, гениальность и единственность не просто слиняют, а дадут, как бы это выразиться… не тот запах, что ли. Сам Горький вернулся из италийской эмиграции, а Бунина отсек, не пустил, можно сказать, своими руками. Достанет с социалистической России и одного писателя-классика, тем более пролетарского…
И на том спасибо, Алексей Максимович, испили вы сталинского пойла из пренебрежений и безразличия аж по самую завязку, даже заявили перед кончиной, что все годы при советской власти были вами прожиты «предельно горько». Что уж тут, за всю новую, счастливую пору — ни одной повести или там рассказа: не шли буквы на бумагу, не буквы, а сплошной саботаж. Одна отрада: помаленьку складывал по прежним заметкам и ленинским указаниям «Клима Самгина»[110] — памфлет на русскую интеллигенцию, своего рода оправдание презрения в ней.
Оно, конечно, лучше пресный эмигрантский кусок (уж какой у Горького пресный!), нежели жизнь гордого «Буревестника» при корыте с господским пойлом. Засветило это вроде под самый урез жизни, да поздно — в клетке. Без цепи, правда, но что проку — все равно в клетке; по-сталински забрана: ни заграничного паспорта тебе, ни интервью для крупнейших европейских газет или там встреч с независимыми политиками — особняк с чекистским доглядом, советские братья в литературе — все слова наперед известны, и еще… туберкулез. Как стрелялся в молодости, когда возненавидел свет Божий, так и загнездилась чахотка…
А ведь Алексей Максимович был человек широкий, с размахом. К примеру, никто в мире никогда не являлся ответственным редактором более полутора десятков журналов, а Алексей Максимович являлся. Неуемный был человек. Все греб под себя, даже метод социалистического реализма, определенный в основном Гронским, провозгласил с трибуны писательского съезда вроде бы итогом своих раздумий…
Наравне с вождями заботу о нравственности имел Алексей Максимович. И потому не случайно с его отнюдь не легкой руки чудный инструмент — гитара — оказался под запретом на недобрые четыре десятка лет. А вся петрушка в том, что Алексей Максимович как-то ненароком, походя обмолвился, что, мол, гитара — инструмент исключительно мещанский: провинциальные страстишки, карикатурность захолустья, короче, не инструмент, а убожество. Однако обмолвился достаточно громко и, как бы это сказать, веско, что ли…
Партийцы, ответственные за культуру и, само собой, за воспитание граждан, его, «Буревестника», глас услышали. А и впрямь, где в переборах струн и романсах всепобеждающая поступь пролетариата?
В изголовье держали эти убежденные партийцы ленинские «труды» о роли искусства. Не сомневались в необходимости, а главное, полезности подчинения искусства указаниям великого вождя.
Надо отметить, до всего доходили руки у Владимира Ильича, даже в самые огненные годы, когда, казалось бы, от забот черно было в глазах.
6 мая 1921 г., к примеру, отправляет записку Луначарскому:
«Как не стыдно голосовать за издание «150 000 000» Маяковского в 5000 экз.?
Вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность.
По-моему, печатать такие вещи лишь 1 из 10 и не более 1500 экз. для библиотек и для чудаков.
А Луначарского сечь за футуризм. Ленин»
Здесь временщик от марксизма во всей своей красе. В шутливозловещей записке все будущее российского искусства. Быть ему отныне под надзором генсеков и политбюро, подпертых снизу партией, той самой, «миллионопалой». Временно великие уже вошли в положение хозяев жизни. Уже определен ранжир для каждого. Должно быть искусство и партийным, и идейным («его пропагандная роль»), а самое важное, ленинским. Так и гоняли эту мысль по замкнутому кругу.
А посечь, Владимир Ильич, не помешало бы. Вы правы.
А как берегли партбилеты! Носили только в обложечках, и через два десятка лет после получения билета странички хрустели как новые. И имели неослабную гордость за то, что укрощают вражье слово, на нет сводят пережитки в людях, на самом переднем крае идеологий ведут наступление (а может, оборону?).
Вот и сели на бедную гитару, да так — треснула и расплющилась под монолитом чекистско-партийного зада.
Жирно, по-крысиному расплодилась эта порода людей — запрещать и доносить. Этим и добывала себе прокорм, весьма, надо признаться, безбедный, вполне по трудам. Впереди всех держали свою сознательность цензоры от слова: та самая гнусь, что уже столетиями пачкает и уродует русскую культуру. Паразитируют на ней — и калечат, умерщвляют мысли, убивают души, а стало быть, и человека, людей…
Трупоеды.
По призванию трупоеды, не по принуждению.
И вернулся горемычный инструмент из изгнания лишь в 70-х годах, когда вроде бы не мог помешать дозреванию плодов ленинской революции. Ну никак уже не вступали в противоречие гитара и ленинизм. И семиструнную тоже дозволили, а отчего не дозволить, бренчите…
Однако не забывайтесь, будем «сечь за футуризм» и прочие буржуазные штучки.
Растление торило себе дороги везде и всюду.
Перед иностранной беспаспортностью и вообще нечуткостью (ну не дают загранпаспорта!) были сверхнезащищены и первый пролетарский поэт, и первый пролетарский писатель, словом, глашатаи новой морали… А тут еще «Баню» из репертуара изъяли. И вообще нет прежней воли, с какой перемещался по свету! Взяло и стало светить нечто «женевское»: мерзкое, нахраписто-безнаказанное и вообще карательно-неконституционное — воображение-то, слава Богу, профессиональное, дорисовывает все недостающее.
На просвет это в советском устройстве: благо дается лишь через всеобщую, безгласную подчиненность. Есть одна идея и превращение людей ради этой идеи в средство. А сам ты, каждый по отдельности, — пустое место.
Ну, пуля только и способна утрясти все несчастья. Не коптить же, как вся «Миллионопалая»…
И «Буревестник» тоже, как я уже отметил, оказался в чрезвычайно нервном состоянии. Не та жизнь. С какой стороны ни подступись — не та… Оно, конечно, учить — одно, а жить, челноча по одному образу со всеми, — другое.
А уж если об убийстве — не исключено. Не мог допустить алмазный повелитель прозрения в писателе такой величины. Жену свою угробил — ну плевое дело, а тут… чахоточный «Буревестник»… По преданию, пал «Буревестник» на отравленных шоколадных конфетах. Проверить, само собой, возможности нет, но в «деле о врачах» — врагах народа, якобы сгубивших великого пролетарского писателя, проблескивает истинность предания. Это точно: не мирно почил Алексей Максимович. Заплатил за прозрение некрологом в «Правде».
Вообще, у писателей хрупкая психика. Вот советский «заместитель» великого Толстого — Алексей Николаевич — попятился и вернулся, очень скоро подвело брюхо без гонораров и особняково-лауреатского достатка. Бывшее сиятельство отдает себя служению новой власти, да еще как! Талант-то, слава Богу, при себе. Его ни обхаживать, ни грабить не было нужды. Сам рвался к корыту с господским хлёбовом… Да-а, тут не скажешь — Великая Душа, тут молвишь по-петровски, так сказать, в духе любимого персонажа…
«Хлеб» — бессовестное искажение истории Гражданской войны в угоду Сталину, холуйское заискивание перед его всевластием.
«Петр Первый» — все то же заискивание перед алмазным повелителем. Преобразователи России — Петр Первый и Сталин — это генеральная линия романа. Две эпохи строительства и ломки старой России. Петр Первый у Толстого произносит ключевую сталинскую фразу: «Широко было задумано — жалеть было некогда». Она вынесена Толстым в фильм и вложена в уста скорбяще-гневного Петра Алексеевича.
Жалеть было некогда.
Скажите, а когда жалеть людей было время?..
Нет, должны людишки соображать, за что ложатся в землю и лупят поклоны, точнее, ими лупят поклоны…
Восторгаются языком «Петра Первого». Бунин даже написал Толстому: стиль и язык превосходны. Но восторгаться языком и стилем в отрыве от смысла сочинения и его места в строю тех лет опрометчиво. Алексей Толстой возводил на пьедестал деспота Сталина, а не царя Петра, стал бы он тратить на одного Петра столько нутряного пара!
Алексей Толстой утверждал правомерность современного насилия и свирепой диктатуры, делая их как бы оправданными исторически.
Только таким было прочтение «Петра Первого». Своими другими сочинениями Алексей Толстой доказывал справедливость именно такого прочтения.
«Хождение по мукам» — все то же стойкое искажение действительности Гражданской войны. Подтасовка и ложь, ложь…
Алексей Толстой не просто лгал, но своим примером увлекал других писателей. Тут правильнее — «не увлекал», а заражал, как, скажем, дурной болезнью заражают.
Алексей Николаевич задумывает очередную оду в честь диктатора — роман из эпохи Ивана Грозного с символическим именем героини — Параша[111], — жертвы тевтонов. Это уже не роман, а либретто какое-то. Впрочем, далеко глянул и верно. Сталин, Грозный… как родные братья — душегубы и садисты… Алексей Николаевич опять вкладывает мысль о тождественности преобразований России тогда и теперь. И, нисколько не убоясь, задумывает дать, так сказать, исторический прообраз, обоснованность и закономерность сталинского избиения людей. Верно, эпоха требует…
Когда ты с орденами, депутатским значком, пайками над людьми, а это именно так, думается совершенно иначе, ну далеко взглядом проникаешь, совсем другой разгон в мыслях!..
Алексей Николаевич творцом был, художником… Он публикует первую главу будущего романа, но смерть обрывает писательский и гражданский подвиг.
Что и рядить, интерес был у Сталина к Ивану Грозному (так и хочется написать в духе брежневского времени: товарищ Иван Васильевич Грозный). Слава Богу, не учредил орден там или медаль «Иоанна Грозного», а ведь мог… А как же, отмечать за душегубство орденом Ленина? А тут — свой орденок… Хотя еще и неизвестно, чье душегубство тут поразмашистей и поохватней…
За всю историю российской культуры больше ни один из ее сколь-нибудь заметных представителей не советовал втыкать иголки под ногти кому бы то ни было. Это изуверство нравственное и подтвердилось впоследствии всей лауреатской продажностью Алексея Николаевича. «Но он жестоко ошибается, когда сознает свою свинью Богом».
«Буревестник», Маяковский да Алексей Толстой (Куприн не в счет, он приехал умирать и тут же умер) — вот и весь небогатый улов «женевской» уродины среди по-настоящему крупных талантом писателей.
Среди них Маяковский, пожалуй, единственный из преданных по убеждению, так сказать, без лести преданный.
Маяковскому, однако, «свезло»: угодил стихами Сталину. Поэтому Владимир Владимирович не попятился, не запал в забвение, но это скорее частный случай. Впрочем, для этого Маяковскому тоже сначала следовало умереть в тридцать семь. И еще неизвестно — самоубийство это или убийство. Очень тянет на расправу. Не тот стал поэт для Сталина: влюбился в парижскую эмигрантку, пьесы сочинял не те, плел не то…
Ленин любил повторять строки из «Песни коммунара» Василия Князева.
Никогда, никогда,
Никогда, никогда
Коммунары не будут рабами!
Князев умер в лагпункте Атка на Колыме.
Всего оказалось репрессировано около 2 тыс. писателей — большая часть из них были расстреляны или сгинули в лагерях, превратившись в «лагерную пыль». Из общего числа реабилитированных членов Союза писателей 305 были реабилитированы посмертно.
Культурная жизнь страны была чрезвычайно насыщенна. Возьмем для примера год 1937-й. Чтобы не рассеивать внимания, ознакомимся с достижениями в изобразительном искусстве. Художники и ваятели очень чутко отзывались на социальный заказ партии — иным они искусство и не представляли.
«…1937 год оказался особенно богатым по числу художественных выставок.
Трудящиеся Москвы, Киева, Ленинграда познакомились с творчеством крупнейших русских мастеров живописи…
Яркое отражение в живописи художников нашла Великая Сталинская Конституция. Наиболее талантливым из этой группы картин (а образовалась, оказывается, целая группа таких картин. — Ю. В.) нужно назвать полотно молодого художника Малаева «Колхозники читают Сталинскую Конституцию». Очень хороши гравюры Староносова «Доклад товарища Сталина на Чрезвычайном VIII Всесоюзном съезде Советов». Из произведений молодежи замечательны картины: «Партчистка» Алехина, «Брат-предатель» Невежина.
Старый мастер, заслуженный деятель искусств Юон дал картину «Приземление парашютистки». Иогансон выставил картину «На старом уральском заводе». Нестеров, творчество которого замечательно расцвело в последние годы, дал портрет Героя Советского Союза, завоевателя Арктики О. Ю. Шмидта (бедная Арктика, она, оказывается, завоеванная. — Ю. В.). Заслуженный деятель искусств орденоносец А. Герасимов написал картины «На совещании у тов. Серго», «Награждение Серго орденом Ленина» (Александр Герасимов был любимым художником Сталина, он даже взял его с собой на Тегеранскую конференцию в 1943 г.; Герасимов возглавлял Академию художеств. — Ю. В.). Художник Моравов выставил крупное полотно „Выступление товарища Сталина на заводе «Динамо» в 1924 г.“».
Уже намахивал киркой в лагере Варлаам Шаламов, ждал своей участи Осип Мандельштам, ходил в гости к Ежову Бабель — посмотреть на убийц в натуре… Доживал последние годы Мейерхольд…
С Невежиным, тогда профессором Московского художественного института имени Сурикова, я был знаком, как и с А. Герасимовым. По приглашению навещал его мастерскую на Масловке. Если память не изменяет, он заканчивал тогда большое полотно: захват в вагоне большевика Бабушкина в 1905 г. отрядом барона Меллер-Закомельского. Но что Невежин являлся автором полотна «Брат-предатель», я не ведал, а любопытно бы глянуть, как разрешена данная классово жгучая тема. А ведь обычный человек, разговаривали любезно. Но и то верно: у Молотова ведь изо рта не капала кровь жертв…
А мы как Реквием непродавшимся и оставшимся людьми вспомним Мандельштама.
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Была, есть и будет такая Россия. Никто и ничто не сотрет такую Россию — ни мор, ни доносы, ни предательства, ни пули, ни голод, ни травля, ни черствость сограждан, ни ненависть, ни ложь…
Никто и ничто!
После Великой Отечественной войны промыслом писателей за рубежом занялся на какое-то время К. М. Симонов. Не по своей охоте, разумеется, а по поручению родного ЦК ВКП(б), то бишь Сталина. Слов нет, тоже горело встретиться с Буниным. Писатель самой первой величины! Непревзойденный стилист! Как бы украсил Бунин сталинский триумф после победы над фашистской Германией, и даже не триумф, не царствование или секретарство (чем-то надуто-угреватым веет от этого слова, столь презираемого на Руси), а эпоху! Тлело это екатерининское в алмазном вожде: золотая эпоха и соответственно золотое соцветие писателей.
И в плане семейном тоже сходство эпох. Императрица гробанула своего мужа, и генеральный секретарь не отстал, позаботился о супруге.
Но и то правда: ни при чем они. Поступки людей такой величины от них и не зависят. История и мораль это определенно доказали. Гений, положение и разные там обстоятельства не оставляют иных решений. Надо — и ничего тут не поделаешь. Ну золотой век и есть!
Уж как бы кстати Бунин украсил литературно-художественный букет хозяина России. Доподлинно знал он, что самой высшей пробы этот писатель, а таких он любил держать возле себя… на веревочке, что крепче любой цепи. Экие поблизости фигуры!..
И если бы только хозяин России… Да выше любого в мировой истории ставили его соратники (правда, он всех вырезал) и Союз писателей! И сам он, естественно, так же считал… Гениальный самородок! Революционер! Партийный вождь! Бесстрашный воин! Корифей науки! Великий теоретик! Полководец! Генералиссимус! Ленин сегодня! Преобразователь земли! Мудрый правитель!..
Сплошной звездопад!
А не качнулся Бунин. Не полез в валютно-лакейский ларек-кормушку, не облачился в ливрейно-шутовской наряд члена писательской организации. На чужбине слабел и умирал, не в нищете, но в нужде и одиночестве. Святил в памяти Россию…
Декабрист Михаил Сергеевич Лунин замечал ядовито:
«…Странно, в России все непременно при чем-либо или при ком-либо состоят… Я всегда — при жандарме…»
А советские писатели (свободомыслящие индивидуумы) тоже состоят (во всяком случае, мечтают) при Союзе писателей или его разновидностях. Ну не могут без чувства локтя…
Это правильно: нужда гнула Бунина. Но вся загвоздка в том: гнула, да не согнула до степени отречения от убеждений и всей прожитой жизни. Гнула — и не сломала. По сю сторону очень хотели, чтоб сломала, даже приметы этого будущего слома уже наловчились прописывать… ан не изменился Иван Алексеевич…
Когда-то татары
Во время закуски
Бросали под доски
Захваченных русских…
Не было Ивану Алексеевичу пути в эту Россию. Чистое и свободное русское слово творил. Славил и почитал другую Россию. И в мыслях не смел представить себя чьей-либо собственностью. Не мог быть ни среди победителей, на досках, ни среди тех, кто издыхал под досками.
Свою речь при вручении Нобелевской премии Бунин закончил, обращаясь к престарелому монарху, следующими словами:
— … Да соизволит разрешить чужеземному свободному писателю, удостоенному вниманием Шведской академии, выразить ему свои почтительнейшие и сердечнейшие чувства…
Именно: свободному писателю!
26—27 марта 1910 г. Толстой пишет Короленко из Ясной Поляны:
«Владимир Галактионович,
Сейчас прослушал Вашу статью о смертной казни и всячески во время чтения старался, но не мог удержать — не слезы, а рыдания. Не нахожу слов, чтобы выразить Вам мою благодарность и любовь за эту — и по выражению, и по мысли, и, главное, по чувству — njpe-восходную статью.
Ее надо перепечатать и распространить в миллионах экземпляров. Никакие думские речи, никакие трактаты, никакие драмы, романы не произведут одной тысячной того благотворного действия, какое должна произвести эта статья.
Она должна произвести это действие — потому, что вызывает такое чувство сострадания к тому, что переживали и переживают эти жертвы людского безумия, что невольно прощаешь им какие бы то ни было их дела и никак не можешь, как ни хочется этого, простить виновников этих ужасов. Рядом с этим чувством вызывает Ваша статья еще и недоумение перед самоуверенной слепотой людей, совершающих эти ужасные дела, перед бесцельностью их, так как явно, что все эти глупо-жестокие дела производят, как Вы прекрасно показываете это, обратное предполагаемой цели действие; кроме всех этих чувств, статья Ваша не может не вызывать и еще другого чувства, которое я испытываю в высшей степени, — чувство жалости не к одним убитым, а еще и к тем обманутым, простым, развращенным людям: сторожам, тюремщикам, палачам-солдатам, которые совершают это.
Радует одно то, что такая статья, как Ваша, объединяет многих и многих живых неразвращенных людей одним общим идеалом добра и правды, который, что бы ни делали враги его, разгорается все ярче и ярче».
Очерк Короленко «Бытовое явление. Заметки публициста о смертной казни» был представлен публике в третьем номере журнала «Русское богатство» за 1910 г.
Черновик письма Толстого — это сплошная налезающая друг на друга правка. Правка по уже перечеркнутому и переписанному — и опять правка. Так что все страницы — одни зачеркивания, сливающиеся в чернилах буквы, натеки чернил в жирных зачеркиваниях.
Скоропись у Толстого довольно узкая, высокая, даже несколько женская, но сбивающаяся на заостренную угловатость.
Короленко ответил из Алупки 7 апреля 1910 г.
26 апреля Толстой отзывается из Ясной Поляны.
«Прочел и вторую часть статьи, уважаемый Владимир Галактионович. Она произвела на меня такое же, если не еще большее впечатление, чем первая. Еще раз, в числе, вероятно, многих и многих, благодарю Вас за нее. Она сделает свое благородное дело…»
«…Впереди — широкая просека, в конце ее — на небольшой горочке Ясная Поляна, — писал Короленко Татьяне Богданович; писал по мере того, как подходил к Ясной Поляне, и уже потом, когда уехал, в поезде из Тулы. — Тепло, сумрачно… У меня странное чувство: ощущение тихого сумеречного заката, полного спокойной печали. Должно быть — ассоциация с закатом Толстого…
Сам Толстой… держится бодро (спина слегка погнулась, плечи сузились), лицо старчески здоровое, речь живая (через три месяца Толстой умрет. — Ю. В.). Не вещает, а говорит хорошо и просто. Меня принял с какой-то для меня даже неожиданной душевной лаской. Раз, играя в шахматы с Булгаковым (юноша-секретарь), вдруг повернулся и стал смотреть на меня. Я подошел, думая, что он хочет что-то сказать. «Нет, ничего, ничего. Это я так… радуюсь, что вас вижу у себя…»
Утром встал часов около шести и вышел пройтись по мокрым аллеям… Потом из боковой аллеи довольно быстро вышел Толстой и сказал: «Ну, я вас ищу. Пойдем вдвоем. Англичане говорят: настоящую компанию составляют двое». Мы бродили часа полтора по росе между мокрыми соснами и елями. Говорили о науке и религии…
Впечатление, которое я увожу на этот раз, — огромное и прекрасное…»
О встрече с Короленко Толстой сказал: «А Короленко мне очень понравился. Он очень умный. Я с ним утром говорил о религиозных вопросах. Он стоит на научной точке зрения, но все-таки понимает многое».
В дневнике, тем же днем, после впечатлений о Короленко Толстой записал:
«Редко встречал человека более меня одаренного всеми пороками: сластолюбием, корыстолюбием, злостью, тщеславием и, главное, себялюбием. Благодарю Бога за то, что я знаю это, видел и вижу в себе всю эту мерзость и все-таки борюсь с нею. Этим и объясняется успех моих писаний…
Мы в эволюции, в прогрессе. У нас аэропланы, у нас подводные лодки… Чего же еще? Вот дай срок, и все будет прекрасно. И в самом деле, нельзя не восхищаться немыслящим людям аэропланами и т. п. К чему-нибудь да появились они. А появились они потому, что 0,99 рабов делают то, что велят 0,01…»
Это все оттого, считает Толстой, что люди вполне довольны своим положением, хотя живут в свинстве…
Над всем стоит вопрос Толстого: «Разве можно улучшить жизнь, продолжая жить дурно?..»
Да завалите все комбайнами, счетными устройствами, телевизорами, автомобилями, промышленными роботами — все равно люди будут жить в злобе, жестокостях и неправде.
В том августе 1910-го Короленко было пятьдесят семь — самый матерый возраст для писателя: и сознаешь себя, и научился видеть, и словом знаешь, как распорядиться, а главное — сила еще при тебе…
Учился Владимир Галактионович в Петербуржском технологическом институте, потом — в Петровской академии, под Москвой. В 1876 г. за участие в студенческих волнениях исключен из академии, близко сошелся с народниками. Арестован в 1879-м, около шести лет провел в тюрьмах (преимущественно в одиночках) и ссылке: за отказ присягать Александру Третьему был сослан в 1881 г. в Якутию, откуда вернулся лишь в 1884 г.
Свои лучшие произведения Владимир Галактионович написал в той глухой ссылке, которая ломала и самых убежденных.
Уже будучи признанным писателем, Короленко не раз принимает на себя обязанность защищать обездоленных на различных судебных процессах, связанных с явной несправедливостью и предвзятостью властей.
Один из современников писал о Короленко, что из якутской ссылки он вынес стойкость убеждений, строгость по отношению к себе, любовь к человеку, сознание того, что человек создан для счастья, и твердую веру в то, что как бы ни была темна ночь, а все-таки впереди огни!
«Ради Бога, хоть не Бога, но ради самих себя опомнитесь. Поймите все безумие своей жизни (выделено мной. — Ю. В.). Хоть на часок отрекитесь от тех мелочей, которыми вы заняты и которые кажутся вам такими важными: все ваши миллионы, грабежи, приготовления к убийствам, ваши парламенты, науки, церкви. Хоть на часок оторвитесь от всего этого и взгляните на свою жизнь, главное — на себя, на свою душу, которая живет такой неопределенный, короткий срок в этом теле, опомнитесь, взгляните на себя и на жизнь вокруг себя и поймите все свое безумие, и ужаснитесь на него. Ужаснитесь и поищите спасения от него…
Как по закону тяготения все вещественное стремится к единению, так же и все духовное стремится к такому же единению по закону любви».
Лев Толстой со своими религиозно-нравственными исканиями был в омерзение «женевцам». Ничем не лучше этот граф, чем индусский Ганди и разные там душекопатели-космополиты. Не ошиблись тут «женевцы» всех родов войск и служб — неспроста эти двое отыскали друг друга: непротивленчеством насыщали души. Да как с такими взглядами обездоленных сделать счастливыми, как наложить серп и молот на все широты и меридианы!..
«Понятие греха и совершение поступков и воздержание от поступков, не ради выгоды или славы, а ради страха греха, есть необходимое условие истинно человеческой, разумной, доброй жизни. Люди, живущие без понятия греха и без воздержания от него, живут одной животной жизнью. И так живут все так называемые просвещенные люди.
Жизнь без понимания ее смысла, то есть без религии, есть то, что называется сумасшествием. Когда же сумасшествие становится общим у большого количества людей, оно смело проявляется и доходит до высших пределов самоуверенности. Так что уже люди здравые считаются сумасшедшими, и таких людей запирают или казнят.
…Служить надо тебе не людям, но Богу, и служение Ему — ясно, определенно. Оно в том, чтобы ты увеличивал в себе любовь. Увеличивая же в себе любовь, ты не можешь не служить людям, и будешь служить так, как это нужно и тебе, и людям, и Богу».
Я не испытывал полного счастья ни на Олимпийских пьедесталах почета в Риме (1960) и Токио (1964), ни в ночи побед на чемпионатах мира или после больших рекордов — наутро о тебе пишут едва ли не все газеты мира, — ни даже тогда, когда выходили мои книги, ради которых я жил и живу.
Я всегда был полон чистого, светлого счастья, когда около меня были земля, поле, травы, лес, снег или небо — бездонный голубой колодец. Мне 14 и мне 56 — все равно я одинаково взволнован, когда вижу синь неба, белогрудые облака, истекающее жаром солнце. Это — заветное, истинное счастье. Мне не удается, а я тоскую — жить с землей, вставать с рассветами, трогать травы, слышать, как качаются ветви. Но во всю жизнь я так и не заработал даже на маленький дом. Всю жизнь я стучу на машинке. Наливается болью голова. Смешиваются строки — это устают глаза. Только труд. С утра до ночи труд — каждый месяц, каждый год. Один вал неизбывного труда. Рабство… И тоска по ветру, остуженному землей, птичьему голосу (в тишине осени или позднего зимнего утра) — он повисает в своей значительности. Я люблю белые ленты дорог — пыль едкой пудрой. Брести босиком — горячая, ласковая. А лес после дождя — это заглушенный, замедленный шум. Нет звуков по раздельности — один низковатый общий шелест. И эти кисти красных ягод на рябине. И белые-белые стволы берез. И зимний ветерок, дымком окуривающий глянцевитый наст, в котором тускл, недвижим свет. Снег — это замурованная вода. Топить его ладонями. Моя самая искренняя привязанность — деревья. С ними — особые отношения. Я болею, когда вижу следы увечий от людских рук. Вековые деревья. Я слышу их ход своей грудью. Неторопливый ход то в одну, то в другую сторону. Вся дрожь длинного ствола. Закручивание его вокруг оси — всей массы веток, как движение юбки, запаздывающей за женщиной.
А красные угли? Бесшумный расплав огня, вдруг возникающий на них: белый, невысокий. Продолговатые ячейки угля, Почему поленья, прогорая, делятся на вытянутые прямоугольники? Проседание углей. Темноватый фиолетовый отсвет застывающих углей: под темнеющей шапкой дремота багровых углей, спекшихся в единое. И поскрипыванье ставни. И вся тишина дома, леса, мира, внезапно навалившаяся на тебя. Очень глубокая, проникновенная тишина. И смыслы многих лет. И горечь утраты жизни. Ускользает — не остановишь…
И чувство любви ко всем дням. И еще не истаявшие надежды…
Написал это, а сегодня 5 июля 1992 г., и ушел в другую комнату, сел — не по себе. Вернулся. Смотрю на листок. Что-то не так, не то… И вдруг как пронзило: стон! Стон целого народа — мы слышим его с рассвета до рассвета.
Повержена, обездвижена, обобрана Россия.
Вера в Бога — обратная сторона веры людей в добро. Избившись в борьбе за существование, не получая добра, имея в жизни лишь напряжение, несправедливость, ложь, зло, боль, люди обращаются к…. Богу.
Будь людям хорошо, вряд ли бы большинство из них обращались к Богу. Ибо там, ₽де сытость и относительная благоустроенность быта, очень мало места для Бога.
Сколь ужасной была бы судьба народа, не окажись он в результате ленинской утопии на краю экономической пропасти. В сытости одичание от убойных догм ленинизма зашло бы столь глубоко, что еще бы 20… 40 лет — и уже народился бы невозвратно новый человек. И тогда уже никакие потрясения не способны были бы его изменить…
Белое, красное, черное (погромное)… — ни одно из движений не ведет к цели, бьет мимо цели, хотя с разной степенью приближения.
Каждое из движений находит отзвук в душе народа, при определенных обстоятельствах способно и увлечь его.
В чем дело? Почему столь противоположные по лозунгам движения находят понимание в одной и той же среде?
Тяжкое ранение сведет в могилу гордость белой армии — генерала Дроздовского.
Слева на снимке — контр адмирал Иванов. Справа — генерал Миллер — как и Кутепов, похищен в Париже чекистами и умерщвлен.
Справа на снимке — прославленный командарм Первой Конной Буденный.
Слева — командующий Царицынским фронтом в 1918–1919 гг., командующий Пятой Украинской, Десятой, Четырнадцатой армиями, член РВС Первой Конной Ворошилов. Здесь каждому из них около сорока.
Севастополь 22 июля 1920 г. Глава белого Крыма генерал Врангель, его начальник штаба генерал П. Н. Шатилов и начальник по гражданской части А. В. Кривошеин.
Барон Врангель за какую-то неделю до кончины (отравления ядом). Именно в эти дни и часы барон просматривал наново последние листы своих воспоминаний.
Возможно, именно они у него на коленях. Помните последние строки?..
«Тускнели и замирали одиночные огни родного берега. Вот потух последний…
Прощай, Родина!»
Краснощеков — российский революционер, в эмиграции — американский
социалист, опора Ленина на Дальнем Востоке в Гражданскую войну, глава правительства буферной Дальневосточной республики и горячая любовь Лили
Брик — знаменитой подруги Маяковского.
Атаман Уссурийского казачества Калмыков у бронепоезда «Калмыковец».
По вагонам красовались надписи: «Пуля — коммунисту, петля — жиду!» Чекисты убьют его в Китае.
Лихой атаман Забайкальского казачества Семенов. Советская власть казнит его в Хабаровске 30 августа 1946 г. Достала-таки!..
Атаман Оренбургского казачества Дутов — расстрелян чекистами после добровольной явки из эмиграции. У атаманов и белой гвардии на евреев была особенная, ни с чем не сравнимая злость. Их они уничтожали без пощады, считая виновниками крушения России.
Бутырская тюрьма. 27 августа 1924 г. На скамье подсудимых — Борис Савинков (слева, у стены, отмечен белым крестиком). За столом — члены Военной Коллегии Верховного суда СССР; слева направо: Камерон, Ульрих (председатель), Кушнирюк.
Через четверть века (конец 40-х годов) — все тот же Ульрих (теперь уже генерал-полковник юстиции) читает, судя по выражениям лиц, очередной смертный приговор. Ульриху принадлежит абсолютный мировой рекорд по количеству вынесенных смертных приговоров. Разбирательство занимало обычно 10–15 минут. Ульрих отправил в могилы десятки и десятки тысяч людей. А рассматривал он только особо важные дела.
1914 год. Слева — мой папа Петр Парфенович Власов (тут ему 9 лет), в центре — мой дед Парфен Александрович, а справа — моя бабушка Ольга Ивановна.
1905 год. Мой казачий кубанский род. С палкой в руке сидит мой прадед Никита Остапович. Справа от него — его сыновья и их жены — все будут загублены без всякой вины сразу же после октябрьского переворота. Слева от прадеда — мой дед — Данила Лымарь, за его спиной — моя бабушка (дочь Никиты Остаповича) — Наталья Никитична.
Автор с супругой Ларисой Сергеевной. 1987 г.
1935–1937 годы. Сталин, Хрущев, Молотов. В те годы Хрущев являлся секретарем московской партийной организации.
Жестокость и воля. Посмертная маска Сталина, снятая скульптором М. Г. Манизером через несколько часов после кончины вождя.
Думал ли Сталин, что 24 декабря 1991 г. государственный флаг Советского Союза без всякого подобия отдания почестей сдернут с кремлевского флагштока?
И вся огромная страна молча, не шевелясь, будет наблюдать — и за глумлением, и, по существу, за прологом новой Гражданской войны.
Железный Феликс — основатель ВЧК. Предаст умирающего Ленина за местечко около Сталина.
20 июля 1926 г. не станет Дзержинского. Все его сверхтайное и кровавое хозяйство примет Менжинский.
10 мая 1934 г. упокоится и Менжинский. К тому времени Лубянкой уже будет распоряжаться Ягода. На снимке он скромно стоит сзади своих товарищей по чекистскому делу — делегатов XV съезда ВКП(б).
Ежов сменит Ягоду. На снимке справа налево: Сталин, Калинин, Ежов (военный крохотного роста), за ним — Каганович. Крайний слева — нарком иностранных дел Литвинов.
Ежова пристрелят в одной из камер сверхсекретной тюрьмы Сухановка.
В него долго не смогут попасть — так ловко он будет уворачиваться. Ежова сменит Берия (пуля и этого найдет). На снимке слева направо: Сталин, на коленях у Берии — Светлана Аллилуева.
Август — начало сентября 1922 г. Ленин и Крупская в Горках. Вождь сумел оправиться от жестокого майского удара. Он найдет в себе силы выступить в ноябре на IV конгрессе Коминтерна — и роковая болезнь уже навсегда уложит его в постель.
1935–1937 годы. Сталин, Молотов, Ворошилов. Их власть над страной беспредельна.
Луначарский. 1917 г.
Короленко. Велик и упорен был в защите правды и простого народа.
Сталин. 1937 г. Его предсмертной мечтой было изгнание евреев из пределов страны — насильственная депортация всех без исключения на Север. «Дело врачей рассыплется сразу после его смерти.
Среда обладает определенными свойствами, признаками, которые и делают ее восприимчивой к ним, этим лозунгам, казалось бы, разным направлениям жизни.
В основе белого, красного и черного одни и те же чувства, составляющие заметную часть характера народа, его облик: нетерпимость, ненависть, опора на насилие. Все то, что делает среду восприимчивой ко всему спектру зла.
Пока народ не исторгнет из себя нетерпимость, насилие как средство организации жизни на всех уровнях общества, пока не исключит ненависть как чувство самоутверждения (несущее, победное чувство), он (народ) обречен метаться от белого к красному, от красного к черному, разрушая себя, уступая злу и гниению. И никакие реформы не дадут устойчивости его бытию. Идет процесс преодоления народом себя, процесс освоения новой стадии духовного формирования великой нации. Без преодоления данных качеств, сложившихся исторически, невозможно политическое, экономическое, культурное развитие национального государства.
Поэтому все, кто препятствует этому процессу, ставят под угрозу существование народа, который уже сейчас, в надрыве от ужасов ленинизма (нужды, тяжкого строительства социализма, миллионных потерь), готов разбрестись куда глаза глядят. Ибо черпает он со дна уже последние силы для своего прожития.
Надо не ставить препятствия ради групповых корыстных целей (сохранения власти, выгод и т. п.), догм изжившего себя учения (утопии), а стремиться кратчайшим путем к хозяйственному и политическому возрождению. Силы народа на пределе. Всякая политическая игра — безнравственна и преступна.
Лев Толстой действительно являлся «зеркалом русской революции», но только не в том узком, крестьянском понимании, которое в нем увидел Ленин. Это был тот кризис народной нравственности, который и дал такой во многом необратимый результат в 1917 г. Ленинизм попал на благодатную почву. Об этом-то и писал еще задолго до революции «Петруша» Дурново, казалось бы бесконечно далекий от сих проблем, однако по полицейской сути своей уловивший смысл вековых брожений. Произошло как бы соединение двух критических масс — той, которая в области нравственной, духовной составляет то, что подлежит преодолению народом (и является сутью энергии кризиса), и той, которая определяет нравственную физиономию ленинизма.»
Последствия такого соединения известны всем.
Без ленинизма имелись все основания для благополучного преодоления кризиса. Быстрый подъем культуры и экономики давал народу силы для преодоления последствий его нелегкого исторического прошлого. Этот процесс оказался прерван, народ брошен в пропасть испытаний.
«Женевцы» не могли обойти Толстого, хотя предали забвению его основные постулаты нравственности.
Ну, «Война и мир» и все такое — оно, естественно, вещи полезные и нужные, на патриотизме скроены, а данный горючий материал всегда к моменту. А вот взгляды на устройство общества, мораль, духовность… ну почему он не Горький?..
Как сложилась бы судьба Льва Толстого, доживи он до выстрела «Авроры», предугадать несложно. Он не стал бы молчать, а это самая большая вина в государстве «женевцев». За похожее пускали в расход сотнями тысяч.
И все же, надо полагать, граф оказался бы не по зубам даже Главному Октябрьскому Вождю с его всепроникающим Мундычем. Графа подвергли бы изоляции — никакого общения с миром, — дали бы волю всем мелким тварям для разоблачений и вообще высмеивания. Эти обязательно сунулись бы в личное: там — слабость к женщинам, падкость на славу, психическая неустойчивость — сам ведь признается в дневниках (их бы добыли, то есть выкрали бы), натуральный «шизик» и есть (да наговорили бы, что от старости выжил из ума). Тут и мания величия, и бабник (ого-го!), и богостроитель, и дворянчик (граф!).
Все бы тут «задействовали»…
В общем, когда «люди здравые считаются сумасшедшими… таких людей запирают или казнят».
Скорее всего, спровадили бы в эмиграцию…
По схожей схеме разворачивались отношения новых властей с Владимиром Галактионовичем Короленко — духовным братом и почитателем Льва Толстого…
И в самом деле, разве можно улучшать жизнь, продолжая жить дурно?..
Государство можно скрепить силой и всяческими принуждениями. И такое государство, как и все существовавшие дотоле, будет вполне сносно развиваться, даже процветать. Однако нарушение законов нравственных — добра, терпимости, уважения, то есть всего того, что, оказалось бы, не имеет ничего общего с убедительностью железно-непробиваемой поступи законов, армии, полиции, правительственной прессы, бизнеса и вообще торговли, — неизбежно приводит к гниению, распаду устоев общества и в конечном итоге к кризису власти, государственности вообще. Именно это проклятие постигло железнолобую империю Ленина — Сталина.
Это как парадокс: нечто абстрактное, отвлеченное, не имеющее предметно выраженной ценности и силы держит в подчинении все самое могучее, созданное одними людьми для закабаления других. Зыбкое, беспомощное, как душа и тому подобная метафизическая чепуха, разъедает всю несокрушимую толщу государственного бетона и стали.
По существу, человечество пренебрегает Христом, а заповеди его правят миром, разрушая в конечном итоге любые государственные образования как несправедливые и бесчеловечные.
Христианские заповеди, духовность, высшие душевные качества имеют все свойства несокрушимо действующей материальной силы.
Без учета их, уважения их и следования им любое государство обречено. Пушки, полиция, «психушки», подлоги, травля, лагеря и тюрьмы, бездумно-послушная армия и вообще все железно-хваткое правление диктаторов — все-все бессильно перед добротой и любовью. И это увидел, понял Толстой.
Читаешь письма, дневники — и мороз по коже! Каждая буква, что называется, ножом по стеклу ну все 90 томов против Непогрешимого и непогрешимых, да как же осмелились напечатать?.. А ведь при алмазном вожде все девяносто томов сочинений и писем и были изданы.
Хотя, с другой стороны, оно и так: писал великий Лев о старой власти. Теперь же вокруг новая, счастливая жизнь. Отчего не напечатать, не показать, как жутко жилось при Романовых. К солнцу шагнула Россия.
«Дело не в том, чтобы доказать, что Иисус не был Бог и что потому учение его не божеское, и не в том, чтобы доказать, что он не был католик, а в том, чтобы понять, в чем состояло то учение, которое было так высоко и дорого людям, что проповедника этого учения люди признали и признают Богом…
…Христианство не только не есть смешение высокого с низким, не только не есть суеверие, но есть самое строгое, чистое и полное метафизическое и этическое учение, выше которого не поднимался до сих пор разум человеческий и в кругу которого, не сознавая того, движется вся высшая человеческая деятельность: политическая, научная, поэтическая и философская… (выделено мной. — Ю. В.).
Если же читатель принадлежит к людям, внешне исповедующим церковную веру и дорожащим ею не потому, что они верят в истину ее, а по внешним соображениям, потому что они считают исповедование и проповедование ее выгодным для себя, то пусть такие люди помнят, что, сколько бы у них ни было единомышленников, как бы сильны они ни были, на какие престолы ни садились, какими бы ни называли себя высокими именами, они не обвинители, а обвиняемые — не мной, а Христом…»
Как-то Ленин за чаем со смородиновым вареньем обронил Молотову: «Но если бы мы партию большевиков заменили, скажем, партией Льва Николаевича Толстого, то мы бы на целый век могли запоздать».
Что это?
Выходит, Ленина волнует главное: побыстрее сокрушить капитализм и построить социализм. И все оттого, чтобы ему, Ленину, поспеть поучаствовать. Стало быть, лей кровь — и строй!
А можно (это Ленин и признает) — и без крови и разрухи, всей нечеловеческой натуги народа, но тогда надо 100 лет ждать.
Нельзя сдержаться и снова не спросить: что это?
Сложно найти еще второго такого человека в новой истории, который бы с таким холодным цинизмом относился к людям, жизням, страданиям. Всё и все — ничто, лишь строительный материал для истории. Главное — сокрушать и строить. Это не беда, что мирно, по-людски этого можно достичь, скажем, через 100 лет. Он (Ленин) живет, он должен успеть построить, начать это строить, он для этого поставлен историей, это его миссия на земле, он один владеет тайнами и знанием этого кровавого предмета.
И кровь, жертвы, подлоги, растление, муки, голод, надрыв значения не имеют. Люди — лишь строительный материал. Вожди поставлены историей, дабы использовать «означенный» материал…
Миру надо купаться в крови, исходить язвами, болью, дабы снова и снова обращаться к любви и добру. Все железные установления и мудрые заповеди проваливаются в трясину жестокостей, разврата, лжи, ибо органически лишены добра и любви, так как за самый первый способ общения люди почитают лишь силу и принуждение.
При всем своем величии разум оказывался бессильным при любых попытках решения извечного вопроса — как добиться достойного бытия. И все по одной причине: разум (особенно могучий, самостоятельный) исключает уважение нравственных категорий. Это в природе интеллекта — отрицать все, кроме себя.
Разум только тогда принесет благо человечеству, когда сменит гордыню, откажется от самодовольства и признает главенство и первородство нравственного. Но и это не принесет благо человечеству. Нужен не факт признания важности нравственного, а органическое слияние с ним, то есть органическое восприятие мира через все нравственное; не понимание этого, а чувствование подобным образом.
Разум лишь тогда принесет человечеству счастье освобождения от нищеты, горя и всяческих злодейств, когда будет воспринимать мир и людское только через нравственные категории, и не формально, а природно, из потребности.
Душа не хочет немая идти…
Не может быть душа ременным придатком экономики. Душа — всегда самое важное, она — смысл и цель бытия. Материальную значимость ее стараются не замечать то ли по невежеству, то ли по умыслу, то ли по развращенности. Ведь душа неуловима, ее не измеришь, не взвесишь… Зато она отлично (но не всегда надежно) ограждается тюремными решетками и карающими приговорами — «презрением трудящихся».
Это точно: под каждым могильным холмиком не прах человека, а душа.
Самые мудрые социальные учения не способны ни освободить человека, ни тем более принести счастье, ибо в основе они несправедливые, безнадежно несправедливые, так как унижают человеческое в людях ради своего господства. Все эти учения пренебрегают самым важным — миром человека, его душой и чувствами, без которых человек ничем не отличается от животного. Ибо разум вообще не есть привилегия только человеческого рода. Разумом в той или иной степени наделены и животные. Отличие человека от животного в том, что человек может иметь душу, способен ее иметь, в большинстве случаев не имея ее. Ни разум, с его рационалистическим подходом к миру, ни социальные учения (плоды все того же разума) не способны решить исторических задач человечества: устройство бытия без насилия и голода.
До сих пор за человеком, от чьего бы имени он ни действовал, следует смерть, разрушение, умирание природы, разномастная пошлость, всяческие унижения и низости, в том числе низведение любви до одних только грубых механических действий. Унижение, упрощение, развенчивание любви — «великое» достижение капитализма.
Ни ракеты, ни космические корабли, ни роботы, ни самые сногсшибательные научно-технические достижения не принесут человеку ни мира, ни радости, если он не обретет душу, ибо люди в большинстве своем приучились жить без души. Хищные устройства для добывания денег — вот кто мы.
Никогда на земле не было бы ни убийств, ни горя — имей человек душу.
Толстовский нравственный путь преодоления противоречий в обществе показался нам совершенно нежизненным, как бы крайним во всей совокупности существующих средств («борьба мягкого против жестокого»).
Прямо противоположный подход к этой извечной задаче человечества воплощали Ленин и его партия. Первым средством преодоления противоречий в обществе и его развития являлось для них насилие. Дабы оно не слишком пугало людей, его нарекли революционным. Это как бы облагораживало.
Для революционеров и людей их склада непротивленчество, как и любя нравственность в достижении целей, являлось эгоизмом. По их представлениям, такой человек отходил от борьбы, предоставляя другим лить кровь и нести всяческие тяготы. Потому толстовцы и пошли сплошным потоком в лагеря. Я хорошо помню то время. Объявить себя толстовцем было все равно что объявить себя врагом революции и Ленина. Такой человек был обречен. Торжествовал голый ленинизм, истребляя, выжигая все вокруг.
Мир Льва Толстого, как показала суровая проверка его в XX веке, несопоставим с действительностью. Следование ему ведет к разрушению Отечества, дома, семьи, русской культуры, ибо мир не обретает равновесие, когда злу не поставлен предел. Я безоговорочно принимаю слово митрополита Иоанна — оно дает понимание христианского долга в самый напряженный и опасный час существования России.
Пишу эти строки 20 ноября 1992 г. Россия в кольце огня, распри, предательств, духовного оскудения и холодного, расчетливого уничтожения под видом «демократии».
«…Да, христианство есть, несомненно, религия МИРА И ЛЮБВИ, а не вражды и ненависти. Да, главнейшая заповедь христианства — это заповедь о любви — ЛЮБВИ К БОГУ как к средоточию всяческого добра и блага: милосердия и долготерпения, красоты, гармонии, справедливости. Но именно поэтому совершенно естественно, что все, идущее вразрез с этой заповедью, все, мешающее христианину исполнять ее, должно быть ему ненавистно. И это — единственно святая ненависть: ко злу, ко греху, к страстям человеческим, к сатанинскому беззаконию. Со всем этим христианин должен быть абсолютно непримирим.
«Живи в мире с врагами, но со своими врагами, а не с врагами Божиими», — поучает нас великий столп Православия святой Иоанн Златоуст. «Не противься злому», — говорит Слово Божие, то есть: не ропщи, благодарно принимай все те личные скорби, болезни и искушения, которые будет угодно Господу послать тебе. Но такой призыв вовсе не означает потакания преступному равнодушию — равнодушию к судьбе Отчизны, терзаемой в тяжкий час злодеями и святотатцами. Мир со злом недопустим, и именно это имел в виду Спаситель, говоря: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч…» (Мф. 10, 34).
Этот духовный меч, который крепко держала в руках Церковь Русская в течение тысячи лет, и ныне безмерно страшен ее врагам — предтечам и слугам грядущего антихриста. Церковь земная, по определению святых отцов, есть Церковь воинствующая, а поприще нашей земной жизни — место брани и подвига. Любовь не должна быть безрассудна. Она — любя — не растворяется с теми, кого покрывает. Не может любовь принудить человека объединиться с погибельным заблуждением. Истинная любовь беспрестанно сражается, защищая тех, кто доверился ей, от зла, часто скрывающего свое истинное обличье под маской ложного благообразия. Мнимо христианская «любовь» и ложно понимаемое «всепрощение» — мир со всеми подряд, без разбора нужны лишь тем, кто сегодня с бешеной энергией и напористостью готовит всемирное «объединение» и «примирение» под сенью «нового мирового порядка» — политической ширмы, за которой скрывается дьявольский оскал жесточайшей антихристианской диктатуры.
Долгие столетия Русская Державность была той силой, которая препятствовала осуществлению дьявольских замыслов. Ныне — при нашем попустительстве — она почти разрушена. Восстановление ее есть для России вопрос жизни или смерти. Судьба России может определить и судьбу мира, а потому вопрос державного строительства на Руси приобретает вселенское звучание. Готовы ли мы к его разрешению?..»
15 сентября 1919 г. Ленин пишет Горькому[112]:
«Дорогой Алексей Максимыч!
«Интеллектуальные силы» народа смешивать с «силами» буржуазных интеллигентов неправильно (это черта Ленина — не доказывать свою правоту, а поучать. И буквально во всем. — Ю. В.). За образец их возьму Короленко: я недавно прочел его, писанную в августе 1917 года, брошюру «Война, Отечество и человечество». Короленко ведь лучший из «околокадетских», почти меньшевик (не может Ильич без ярлыков. — Ю. В.). А какая гнусная, подлая, мерзкая защита империалистской войны, прикрытая слащавыми фразами! Жалкий мещанин, плененный буржуазными предрассудками! Для таких господ 10 000 000 убитых на империалистической войне — дело, заслуживающее поддержки… А гибель сотен тысяч в справедливой гражданской войне против помещиков и капиталистов вызывает ахи, охи, вздохи, истерики…
Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, аг…».
Такое отношение к интеллигенции не могло не предопределить ее судьбу. С первых дней революции она стала нести потери. Очень быстро они приняли характер истребления.
Враги России, к примеру Геббельс, со стороны это оценивали так:
«Большевизм уничтожил в России западноевропейский руководящий слой. Он один был в состоянии сделать этот гигантский колосс способным действовать. Хорошо, что этого сегодня уже нет» (запись в дневнике 29 декабря 1939 г.).
Весьма примечательна его запись и 14 ноября 1939 г.:
«В России, как и повсюду, где-нибудь в другом месте, централизм как отец бюрократии является врагом всякого развития личности».
Революция и Гражданская война вдруг открыли какую-то зоологическую неприязнь, враждебность народа к интеллигенции. Безусловно, это результат «классового» натравливания рабочих и крестьян на «паразитирующую прослойку, которая обслуживает имущие классы, наживаясь на труде и слезах народа».
Это — презрение, ненависть к умственному слою, нечто новое, неизвестное русскому обществу. Российская интеллигенция испокон века преданно служила народу. Можно без конца перечислять имена ее представителей, которые столько сделали для духовного становления народа, которые занимались его здоровьем, гражданскими правами, спасали от голода, эпидемий…
Айхенвальд пишет:
«…Открылась глубокая пропасть между интеллигенцией и простолюдинами, между городом и деревней, между работниками и рабочими. Презрительную кличку «буржуя» так часто бросают теперь в лицо труженику только за то, что он образован и культурен… Массы забыли или не знают о тех заслугах, какие имеют перед ними лучшие представители русской мысли, русского слова и русского дела… они не учитывают, как велика была в нашей интеллигенции тяга к народу, как искренне, иногда — с трогательной наивностью, верили наши просветители, что они находятся в неоплатном долгу перед народом, и как добросовестно, с каким излишком они этот долг уплачивали… Достаточно назвать Толстого, чтобы убедиться, насколько демократичен русский гений. Аристократ из аристократов, граф Толстой, князь духа, он к ногам народа сложил весь свой аристократизм — и внешний, и моральный… он ушел из города в деревню… Если таковы наши человеческие вершины, горние высоты русской славы, то естественно, что, спускаясь к обыкновенным и рядовым, в кадры безвестных тружеников, мы тоже находим гораздо более скромные, но не менее благородные формы служения народу…
И пусть далеко не каждый из нас, теперешних интеллигентов, сам участвовал в этой широкой… работе, мы все-таки гордимся своей принадлежностью к русской интеллигенции; на нас тоже лежит не только доля ее вины, но и отблеск ее заслуг, и все мы в большей или меньшей степени причастны к ее исторической роли. Оттого, когда нас бранят «буржуями», когда рабочий или крестьянин, то есть недавний или нынешний житель деревни, высокомерно отворачивается от нас… когда нам предъявляют счет, мы должны помнить, что не только интеллигенция в долгу перед народом, но и народ в долгу перед интеллигенцией… рабочий народ многим обязан разуму просвещенных деятелей России, героям родной культуры и скромным труженикам духа вообще.
Русский интеллигент часто демократичнее русского рабочего. Не надо же угождать пролетарию, не надо льстить ему и ставить его выше облака ходячего — иначе пролетариат обратится в самую надменную и невыносимую аристократию. Надо интеллигенту хранить чувство собственного достоинства…»
Эта зараза, пущенная в народный организм, давала знать о себе еще десятилетия. В мою юность она просочилась презрительными словечками типа «очкарик» — ерническим презрением к людям умственного труда как неполноценным. Очки стали признаком такого «некачественного» индивидуума. Интеллигенции приписывали отсутствие патриотизма, тогда как именно она являлась сосредоточенным выражением национального духа и традиций, носительницей отечественной культуры, спаянной с мировым разумом. Юношей я помню окрики-клички: «Эй ты, шляпа… а еще в шляпе… а еще в галстуке!..» Людей презирали даже за просто опрятную городскую одежду, принятую в мире. Напитанный ядом классового деления общества, народ источал презрение к людям умственного труда, для него это были готовые кадры предателей и врагов. Это каиново дело сотворили Ленин и ленинизм. Из этого зловонного угла потекла густая, кислотной крепости ненависть к русской интеллигенции. Этому отношению интеллигенция обязана своими невосполнимо тяжкими потерями и страданиями. Оно пресекло на взлете выдающуюся культуру — мир в изумлении отступал перед ней, любуясь обилием и блеском ее таланта.
Все было брошено под сапоги трудовых армий, истребляющий быт, лагерные мытарства, дикий бред сочинителей от большевистских догм — всех этих Лысенко, Юдиных, Ждановых… Не счесть сих толп полуграмотных, ограниченных людей с чугунно-проспиртованными душами.
Это изничтожение российской интеллигенции не завершилось v по смерти Сталина, оно имеет место и доныне…
Из толщи лет прорвался к нам крик Шаламова: вы же творите черное дело с русской интеллигенцией! Опомнитесь!
Нет, не опомнились.
В инструкции для гитлеровских зондеркоманд (а это именно они в подавляющем большинстве случаев занимались уничтожением сотен тысяч, миллионов советских людей на оккупированных территориях) в перечне лиц, подлежащих немедленному расстрелу, в девятом пункте наравне с евреями значились русские интеллигенты, то есть их уничтожение, с точки зрения руководителей «тысячелетней» империи Гитлера, являлось сверхважным, ибо обезглавливало народ…
Евреи уничтожались согласно гитлеровской расовой концепции.
Русские интеллигенты — как организаторы, каркас русской нации, после чего процесс превращения народа в рабочую, подневольную скотину уже не представлялся сложным.
Та же инструкция требовала после уничтожения выявленных людей «немедленного и аккуратного погребения трупов».
Задача интеллигенции — осознавать действительность. Это такая же профессия, как, скажем, мастерить часы, растить хлеб. Общество обособляет профессии — мельник, воин, ученый (интеллигент). Обособление части общества для осознания действительности в конце концов породило науку. Это жизненно необходимо человечеству, дабы знать, куда идти. Отсюда, кстати, и политика как отрасль знания.
Социалистические идеи не являются детищем интеллигенции. Это сокровенная мечта именно простого люда. Она запечатлена в песнях, былинах, сказаниях и множестве народных волнений.
Та часть народа (интеллигенция), которая выделена им (народом) для осознания действительности, приняла к обработке эти идеи.
Вся ненависть апостола насилия к интеллигенции в тех последних двух фразах: «…интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а г…».
Кто осмеливался возражать Ленину? Рабочий, крестьянин?.. Нет, в основном интеллигент.
Кто все годы критиковал его программу революции как авантюризм? Рабочий, крестьянин? Нет, интеллигент.
Кто не принял революцию? Не рабочий, не крестьянин, а по преимуществу интеллигент с его «говном» мозгом.
Как похожа, близка по духу реплика, сорвавшаяся с уст генерального секретаря ЦК КПСС Горбачева на втором Съезде народных депутатов СССР (декабрь 1989 г.): «Все это — интеллигентщина!..»
Природа неприятия все та же.
Но… смолчим. Отступим снова в Гражданскую войну.
Предоставим слово для ответа, а точнее, защиты, самому Короленко.
Отмечу только, что Короленко оказался тем писателем, который заметил ранние рассказы молодого Горького, ободрил его и дал первые советы.
Короленко в статье «Отечество в опасности» писал совершенно определенно:
«Телеграммы военного министра и Временного правительства бьют тревогу. Опасность надвигается. Будьте готовы!
К чему? К торжеству свободы? К ликованию? К скорейшему устройству будущего? Нет! К сражениям, битвам, к пролитию своей и чужой крови! Это не только грозно, но и ужасно. Ужасно, что эти призывы приходится слышать не от одних военных, чья профессия — кровавое дело войны за защиту родины, но и от нас — 70 писателей, чей голос звучит естественнее в призывах к любви и миру, к общественному братству и солидарности', кто всегда будил благородную мечту о том времени, когда «народы, распри позабыв, в великую семью соединятся»…
Тревога! Тревога! Смотрите в одну сторону! Делайте в эти дни одно дело, ей довлеющее. С запада идет туча, какая когда-то надвигалась на Русь с востока. И она готова опять покрыть своей тенью родную землю, над которой только что засияло солнце свободы.
До сих пор я не писал еще ни одного слова с таким призывом, но не потому, что я и прежде не считал обязательной защиту родины. Правда, я считаю безумную свалку народов, озарившую кровавым пожаром европейский мир и грозящую перекинуться на другие части света, великим преступлением, от ответственности за которое не свободно ни одно правительство, ни одно государство. И когда наступит время мирных переговоров, то, по моему глубокому убеждению, эта истина должна лечь в основу для того, чтобы этот ужас не повторился. Нужно быть на страже великого сокровища — мира, которое не сумели сберечь для вас правительства королей и дипломатов…»
Подобный призыв для Ленина означал сплочение народа вокруг верховной власти; следовательно, потерю реальной возможности захвата власти большевиками.
Ленинская тактика — это развал фронта, разрушение армии, беззащитная Россия. Призыв Короленко наносил по указанному плану серьезный удар. И среди тысяч событий Главный Октябрьский Вождь запомнил призыв Короленко сплотиться для отпора германскому нашествию, запомнил — и возненавидел (иначе это чувство не назовешь, судите сами по ленинскому письму), опустившись до искажения действительности. Ведь Короленко выступает как противник войн вообще; но здесь вопрос идет о гибели родной земли. И эту принципиальную разницу Ленин стушевывает — она нарушает его стратегию захвата власти. Ведь совсем скоро Ленин будет вести войну с Польшей, защищая РСФСР от посягательств извне. Стало быть, при Временном правительстве эти посягательства не имеют смысла, пусть немцы захватывают Россию, зато при большевиках оборонять эту землю уже непременно надо. Логика хоть и классовая, но трудноуловимая. Тут поневоле вспомнишь о единственной «четверке» в аттестате Ленина. Уже тогда, надо полагать, для него имела значение лишь определенная логика.
Советские порядки потрясли Короленко. Он отправляет одно за другим шесть писем наркому Луначарскому (Воинову). Старый, немощный человек возвышает голос в защиту невинных, в защиту справедливости и даже просто здравого смысла. Как можно молчать среди убийства и варварства?..
Да, он, Владимир Галактионович Короленко, посвятил себя борьбе за новую жизнь. При царях был и под судом, и в тюрьмах, и в ссылках, и под негласным надзором. В 1885 г. Россия признала его литературный талант. К 1920 г. он уже писал свыше 35 лет.
Его письма наркому Луначарскому можно объединить под общим заголовком «Не могу молчать». Так когда-то писал Лев Толстой…
Письма — это, без сомнения, духовное завещание Короленко, ибо менее чем через год за ними последует кончина писателя.
И было это все в том же, 1920 г.
«Чтоб кровь не обрызгала гимнастерку…»
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги