Огненный крест. Бывшие

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

«Анатолий Васильевич,

я, конечно, не забыл своего обещания написать обстоятельное письмо, тем более что это было и мое искреннее желание. Высказывать откровенно свои взгляды о важнейших мотивах общественной жизни давно стало для меня… насущнейшей потребностью. Благодаря установившейся ныне «свободе слова» этой потребности нет удовлетворения. Нам, инакомыслящим, приходится писать не статьи, а докладные записки. Мне казалось, что с Вами это будет легче. Впечатление от Вашего посещения укрепило во мне это намерение…

Но вот кошмарный эпизод с расстрелами во время Вашего приезда как будто лег между нами такой преградой, что я не могу говорить ни о чем, пока не разделаюсь с ним. Мне невольно приходится начинать с этого эпизода.

…Правда, уже и по общему тону Вашей речи чувствовалось, что даже и Вы считали бы этот кошмар в порядке вещей… но… человеку свойственно надеяться.

…Вы знаете, что в течение своей литературной жизни я «сеял не одни розы» (выражение Ваше в одной из статей обо мне). При царской власти я много писал о смертной казни и даже отвоевал право себе говорить о ней печатно много больше, чем это вообще было дозволено цензурой. Порой мне удавалось спасать уже обреченные жертвы военных судов…

Но казни без суда, казни в административном порядке (а именно они были практикой большевиков. — Ю. В.) — это было величайшей редкостью даже и тогда. Я помню только один случай, когда озверевший Скалой, варшавский генерал-губернатор, расстрелял без суда двух юношей. Но это возбудило такое негодование даже в военно-судных сферах, что только «одобрение»… неумного царя спасло Скалона от предания суду…

Много и в то время, и после этого творилось невероятных безобразий, но прямого признания, что позволительно соединять в одно следственную власть и власть, постановляющую приговоры (к смертной казни), даже тогда не бывало. Деятельность большевистских чрезвычайных следственных комиссий представляет пример — может быть, единственный в истории культурных народов.

Однажды один из видных членов Всеукраинской ЧК, встретив меня в Полтавской Чрезвычайной Комиссии, куда я часто приходил тогда с разными ходатайствами, спросил меня о моих впечатлениях. Я ответил: если бы при царской власти окружные жандармские управления получили право не только ссылать в Сибирь, но и казнить смертью, то это было бы то же самое, что мы видим теперь. На это мой собеседник ответил:

— Но ведь это для блага народа.

… Однажды, в прошлом году, мне пришлось описать в письме к Христиану Георгиевичу Раковскому (председатель Совнаркома Украины, член Реввоенсовета Юго-Западного, а потом и Южного фронтов. — Ю. В.) один эпизод, когда на улице чекисты расстреляли несколько так называемых «контрреволюционеров». Их уже вели темной ночью на кладбище, где тогда ставили расстреливаемых над открытой могилой и расстреливали в затылок без дальнейших церемоний. Может быть, они действительно пытались бежать (не мудрено), и их пристрелили тут же, на улице, из ручных пулеметов. Как бы то ни было, народ, съезжавшийся утром на базар, видел еще лужи крови, которую лизали собаки, и слушал в толпе рассказы…

После, когда пришли деникинцы, они вытащили из общей ямы 16 разлагающихся трупов и положили их напоказ. Впечатление было ужасное, но к тому времени они сами расстреляли уже без суда несколько человек, и я спрашивал у приверженцев: думают ли они, что трупы расстрелянных ими, извлеченные из ям, имели бы более привлекательный вид? Да, обоюдное озверение достигло уже крайних пределов…

Не говорите, что революция имеет свои законы. Были, конечно, взрывы страстей революционной толпы, обагрявшей улицы кровью даже в XIX столетии, но это были вспышки стихийной, а не систематизированной ярости…

Вообще, все это мрачное происшествие напоминает общественный эпизод Великой французской революции. Тогда тоже была дороговизна. Объяснялось это тогда также самым близоруким образом — происками аристократов и спекулянтов, и возбуждало слепую ярость толпы. Конвент «пошел навстречу народному чувству», и головы… полетели десятками… Ничто, однако, не помогало, дороговизна только росла. Наконец парижские рабочие первые очнулись от рокового угара. Они обратились к. конвенту с петицией, в которой говорили: «Мы просим хлеба, а вы думаете нас кормить казнями…»

Можно ли думать, что расстрелы в административном порядке (органами чека. — Ю. В.) могут лучше нормировать цены, чем гильотина?..

…Если есть что-нибудь, где гласность всего важнее, то это именно в вопросах человеческой жизни. Здесь каждый шаг должен быть освещен. Все имеют право знать, кто лишен жизни, если уж это признано необходимым, за что именно, по чьему приговору. Это самое меньшее, что можно требовать от власти. Теперь население живет под давлением кошмара (из-за террора ЧК. — Ю. В.)…

…Вы, Анатолий Васильевич, вместо призыва к отрезвлению, напоминания о справедливости, бережного отношения к человеческой жизни, которая стала теперь так дешева, в своей речи высказали как будто солидарность с этими «административными расстрелами» (казнями ЧК. — Ю. В.)… От души желаю, чтобы в Вашем сердце зазвучали опять отголоски настроения, которое когда-то роднило нас в главных вопросах, когда мы оба считали, что движение к социализму должно опираться на лучшие стороны человеческой природы, предполагая мужество в прямой борьбе и человечность даже к противникам. Пусть зверство и слепая несправедливость остаются целиком на долю прошлого, отжившего, не проникая в будущее.

Вот я теперь высказал все, что камнем лежало на моем сознании, и теперь думаю, что моя мысль освободилась от мрачной завесы, которая мешала мне исполнить свое желание — высказаться об общих вопросах.

До следующего письма…»

Накануне ухода из дома Льва Толстого занимает «заблуждение смертной казни». Он делает последние записи в «Записной книжке № 7». Еще несколько таких заметок — и страниц уже больше никогда не коснется рука писателя. Считанные дни отделяют его от гроба.

Если даже людям нравственная философия Льва Толстого кажется нереальной в качестве основы для соединения и здорового существования общества, все равно чувства, проповедуемые Толстым, должны быть в каждом, должны присутствовать в жизни, не должны оставлять нас — с ними человек чист, легок, радостен и глубок. С такими чувствами жизнь благородна и достойна.

Короленко не являлся непротивленцем в полном смысле слова, но насилие ненавидел и презирал. Он выступает против изуверств гуртовых казней и казней по заложничеству, то есть казней людей, вообще ни в чем не повинных, своего рода казней-устрашений. Это совершенно новое явление, неизвестное дотоле России.

При Николае Втором Короленко скорбел, что в России нельзя протестовать против казней, как за границей: на митингах и петициями.

«Тем важнее, скажу даже — тем священнее, обязанность печати хоть напоминать о том, что ужас продолжается в нашей жизни, чтобы не дать ему превратиться окончательно в будничное, обыденное, бытовое явление, своего рода привычку, переставшую шевелить общественное сознание и совесть…»

Короленко писал об этом в очерке «Бытовое явление», который столь поразил Льва Толстого. Чему нам учиться у этой самой заграницы? Да мы свою социалистическую государственность осваиваем. К настоящей свободе натаскиваем граждан.

Нет, случались демонстрации в 60-е годы, скажем против повышения цен на продукты… там… в Темиртау, Новочеркасске, Шахтах. Но были подавлены с такой людоедской беспощадностью — у недовольных пропало всякое желание высказывать какие-либо требования. Впрочем, и сами недовольные тоже пропали.

Именно так действовала власть: не просто милиция, а войска, эти самые мальчики-призывники, вчерашние десятиклассники, будущее страны. Наваляли трупов на десятки. За ними пустили моечные машины — ну должны же быть чистыми улицы. Свалили трупы в безымянные могилы, воровски свалили — никому никаких данных. Дематериализовались граждане.

Тогда, в июне 1962 г., цены на основные продукты были повышены в среднем на 30 %. Повышение цен вызвало протест рабочих крупнейшего в Новочеркасске электровозостроительного завода. Никто, никакая организация не готовили протест, это было стихийное возмущение людей. 1 июня рабочие прекратили работу и с красными флагами и портретами Ленина направились к горкому КПСС. К ним присоединились рабочие других предприятий.

2 июня завод блокировали войска и танки. Услышав грохот тяжелых боевых машин, тракторист Катков воскликнул: «О Боже, и эти идут удовлетворять просьбы трудящихся!»

В демонстрантов стреляли из автоматов. На месте расправы остались 24 трупа и 31 раненый — славно потрудились мальчики в солдатском обмундировании (еще вчерашние школьники, только бриться начали).

Ну как тут без КГБ? Вскоре он и произвел аресты, защищая народ от смутьянов. В тюрьме оказались 14 человек. Семерых приговорили к смертной казни (комедия суда) и через два месяца с небольшим пустили в расход. Вот их имена:

А. Ф. Зайцев (колхозник), М. А. Кузнецов (слесарь), Б. Н. Мокроусов (рабочий), А. А. Коркач (электрик), В. Д. Черкасов (слесарь), С. С. Сотников (токарь), Г. Шуваев (повар).

Самому молодому было 25 лет, самому старшему — 45.

Мир праху вашему, люди земли русской!

Поклон вам за стойкость, мужество перед сворой палачей!

И вечное проклятие вам, убийцы из КПСС и КГБ! Ходите вы и сейчас по нашей земле, жируете на сытые пенсии и таите черную злобу на народ: смеет подыматься с колен, смеет говорить, смеет собираться на митинги, смеет голосовать против!

Да что там расстрелы демонстраций! А издевательства, а удушение жизнью — не жизнью, а режимом жизни (подлой росписью очередей и унижений), а убийства — убийства по-тихому, каждый день, каждый час: только чуть-чуть отверни от протоптанно-указанной дорожки — крысиной тропки для всех.

Больше никаких демонстраций (аж до самого правления Горбачева) — даже при наличии несметного числа поводов — не просматривалось. Ох, близок к зрелости новый человек!

Ленинское правительство, исповедуя «женевский» принцип устройства общества, превращает казни именно в бытовое явление. Скоро эти казни безмерно превысят все преступления монархии. Жертвы расправ придавит не только всероссийский могильный холм-гигант, но и неподъемный Кощеев камень — камень молчания, ибо новое, революционное правительство не только запретит протесты в печати (это ведь не царское время), но и начисто упразднит всякую гласность, кроме казенной. Все, кого будет загребать «женевский» механизм, окажутся вне чувств и мыслей тех, кто пока жив или свободен. Безразличие, черствость и инстинкт самосохранения людей сообщат волю любым действиям советской власти. Впрочем, ежели взглянуть на все эти вещи с другой стороны, так сказать широко, то ведь это и есть та самая многотрудная работа по воспитанию нового человека. В «достоинствах» этого нового человека, который, в общем-то, состоялся, — органическое безразличие к жертвам «женевской» твари, более того — убежденность, что она, эта самая тварь, всегда права и не бить просто не имеет права: должна карать, должна загонять людей за колючую проволоку, должна выправлять в «психушках», должна определять жизнь каждого.

Вопросы права, виновности, нравственности, справедливого и несправедливого устройства общества не шевелят и не колышут совесть нового человека. Он уже обладает развитым затылочным зрением и глаза держать в нормальном состоянии неспособен, а посему со всей жутью жизни мирится без особых усилий над собой. Живет он себе, не подает голоса, смотрит на сон грядущий телевизионные программы… об уборке урожая, о новом комбайне, о союзе труда и науки и наполняется гордостью! Его жизнь, его радость жизни…

Что и рядить, странная революция! Нет, спору нет: великая! Все перевернула, нарекла людей гражданами — ну все по-новому! И все же… странная: царя нет, а рабы… рабы остались. И гордятся рабством. Великое рабство по убеждению. Единение душ в общем целовании кнута со слезами умиления…

В 1919–1920 гг. Луначарский по поручению Ленина объезжал со своего рода ревизиями Кострому, Ярославль, Гомель, Харьков, Полтаву, Одессу и другие города и отсылал Ленину самые подробные отчеты о развороте дел на местах. Выезжал он по поручению Ленина и на Южный фронт (28 октября — 14 ноября 1919 г.). Не очень верил Ленин рапортам официальных властей. В таком безусом возрасте находилась партийная бюрократия, а своевольничать уже наловчилась и отписываться тоже, даже своему апостолу.

Ленин прочитывал отчеты, делал выводы, а на первой странице сверху писал крупно, размашисто: «В архив».

Воинов — первородная фамилия Луначарского. Провинциальное пристрастие к «красивости» не обошло, в общем-то, и столь приметных людей, как Воинов. Фамилия Луначарский звучала так форсисто — почти так же, как далекая Кастилия или Гренада! И что такое Алексеев? А вот Станиславский! Сколько же не традиции, а обыкновенного провинциализма, скорее пошлости!

Именно в те дни весны 1920 г. и состоялось свидание Короленко с Луначарским.

Свою боль, несогласие с политикой большевиков Короленко высказал без утайки. Луначарский предложил изложить Короленко свои размышления в письме к нему, пообещав обнародовать в «Правде». Как же, давние товарищи по борьбе с самодержавием, к тому же оба литераторы! Худа надежда на такого правдолюбца, как нынешний Анатолий Васильевич, но все же…

Это именно Анатолий Васильевич Воинов (Луначарский) украсит отечественную словесность утверждением, что, «если бы Христос был жив теперь, он был бы большевиком».

Тут остается лишь развести руками.

А впрочем, чего и чему тут удивляться? Они ведь иначе, как в иконных окладах, себя не представляли. Даже эти, маломощные, из 70-х и 80-х годов, требовали носить свои парсуны на демонстрациях. А тут — основоположники!..

В июне 1920-го Короленко отсылает первое письмо. Несмотря на обещания Луначарского, оно не появилось в «Правде». И впрямь, где волки водятся, там рыси нет. Не поддался Анатолий Васильевич — выучка!

Горестными предстанут закатные годы бывшего наркома-литератора, а в ту пору не то беспризорного деятеля партии, не то кандидата во враги народа, назначенного вдруг послом в Испанию: ссылка, разумеется, но вечное спасибо ей. Хотя, ежели прикинуть, сколько таких скороспелых дипломатов уже «загорают» на нарах, коли вообще живы или способны еще соображать…

Понимал характер алмазного владыки Анатолий Васильевич, не из новичков в партии. С Григорием Зиновьевым, Львом Каменевым и всеми такими обошлись куда круче — даже не по себе вспоминать! А тут… посольство, молодая красавица жена из актрис[113] — в общем, гляди — и пронесет! И тут тебе Испания…

Поди, так и зудело осенить себя крестным знамением.

«Ослаби, остави, прости, Боже, прегрешения наша, вольная и невольная, яже словом, яже делом, яже ведением и неведением, яже во дни и в нощи, яже во уме и в помышлении: вся нам прости, яко Благ и Человеколюбец…»

И Испания, такая солнечная!..

Нет, Боже, не зря боролись…

Если бы не своя, естественная кончина по пути в Испанию, мог бы и загреметь Анатолий Васильевич на эту самую скамью подсудимых — тут без натяжки. Самых близких к Ленину людей ославили, а позже постреляли в тюремных закутках, как распоследних тварей, а он, блестящий нарком просвещения, чем лучше?

Руки за спину — и проволокой вокруг кистей, да потуже, а после сотня-другая шагов в подвал, а там куча песка. Пуля в затылок — и пинок под зад. Главное, «чтоб кровь не обрызгала гимнастерку».

Ссылка и являлась приготовлением к расправе, натешила бы его красавица жена, как жена врага народа, лагерных урок. «Розы против стали»…

А тут как бы и выручило сердце бывшего наркома, сразу на нет свело ненависть и презрение толстоусого хозяина советской страны.

А ведь, надо полагать, присутствовал на том диспуте в Женеве Анатолий Васильевич: и Чернов цитировал Маркса, и Ленин ему возражал, и Плеханов возвестил миру о будущем России…

Что за личность Георгий Валентинович! Властитель душ! Пророк! С ним в Россию шагнули марксизм и социал-демократия… Судьба России! Можно сказать, ее крест!..

Впрочем, мог и не быть тогда в Женеве Анатолий Васильевич… Какая разница! Он из тех, кто не только знал — вникал во все тонкости «женевского» ремесла и устава будущей республики — первой в истории республики рабочих и крестьян. Во всяком случае, заслуги его в рождении этой республики лагерных свобод бесспорны.

Что там ни толкуй, а события уже бросали отчетливую тень, и далеко вперед, аж в самую гущу могильных крестов и безымянных захоронений…

Дух народа, закованный в объятия скелета…

ГОЛОС ИЗ ТЕХ ЛЕТ…

ПИСЬМО ВТОРОЕ

«Ни мы, ни эта толпа, ни учреждения Америки еще к этому не готовы (к захвату власти в США. — Ю. В.). Я — марксист (слова видного американского социалиста Стоуна, с ним на митинге в Чикаго беседовал в свое время Короленко. — Ю. В.). По нашему мнению, капитализм еще не докончил своего дела. Недавно здесь был Энгельс. Он говорил: «Ваш капитал отлично исполняет свою роль. Все эти дома-монстры отлично послужат будущему обществу. Но роль его еще далеко не закончена…»

Общество не есть организм, но в обществе есть много органического, развивающегося по своим законам. Новые формы назревают в нем так же, как растут на дне океана коралловые рифы… Нужна была долгая органическая работа под водой, чтобы дать для этого устойчивое осногание…

На мой взгляд, это основа философии Маркса. И вот почему Энгельс в самом конце прошлого столетия говорит, что даже Америка еще не готова для социального переворота…

…Те страны, где есть наиболее развитые объективные и субъективные условия, как Англия, Франция, Америка, отказываются примкнуть к социальной революции…

Приезд делегации английских рабочих закончился горьким письмом к ним Ленина, которое звучит охлаждением и разочарованием (не одобрили красный террор. — Ю. В.). Зато с Востока советская республика получает горячие приветствия. Но следует только вдуматься, что знаменует эта холодность английских рабочих социалистов и приветы фанатического Востока, чтобы представить себе ясно их значение.

На днях я прочитал в одной из советских газет возмущенное возражение турецкому «социалисту» Валиеву, статьи которого по армянскому вопросу отдают прямыми призывами к армянской резне. Таков этот восточный социализм…

Азия отзывается на то, что чувствует в нас родного, азиатского.

До следующего письма…

И июля 1920 года»

От избытка сердца глаголят уста…

«Правда» молчит, но писатель, для которого совесть людей есть предмет занятий, молчать не может. Молчать — это уже значит не быть писателем.

Это письмо, пожалуй, самое короткое. Оно все о том же, набившем оскомину большевикам и знатокам Маркса: о захвате власти вопреки логике исторического процесса, о преступности насилия.

Вряд ли Владимир Галактионович был осведомлен о междоусобных партийных разногласиях и программах, но умом, культурой, опытом жизни сознавал, что нельзя строить высшие формы бытия, переступая через все предшествующие. Неспособны существовать по отдельности ветки, листва, ствол и корни дерева.

Как из отсталого вдруг слепится самое передовое? Подобное в природе исключено. Одно непременно служит ступенькой другому. Попытка добиться такого вопреки логике и законам развития неизбежно ведет к срыву, падению, а сбои в подобных обстоятельствах преодолеваются только кровью. Сохранение движения становится возможным лишь через постоянное насилие, а насилие уже само по себе ведет к искажению естественности связей в обществе, то есть уродует и разлагает общество. Идеал превращается в свою противоположность — горе, беды и отвратительное настоящее. Именно это не учитывал, то есть совершенно не принимал во внимание, Главный Октябрьский Вождь. Это революционное насилие не являлось тем лечебным и очистительным костоправием, за каковое выдавал его Ленин.

Авантюризм переворота, авантюризм в строительстве новой жизни, демагогия, переполняющая новую жизнь, оскорбляют Короленко. Жесток и безнравствен опыт, поставленный Лениным над русским обществом…

Ни одному человеку за всю историю мира не удавалось провернуть решения такой важности, столь круто изменить жизнь такого огромного народа и оказывать такое влияние на судьбы мира.

С часа Октябрьского переворота речь шла только о счастье людей, клятвенном заверении дать это счастье, избавить людей навсегда от горя и насилий. Как не двинуть за таким человеком и такой партией?..

Люди не могли усвоить существа социальных учений, но из церкви они вынесли представление о рае. Теперь он был им обещан, причем в скором будущем, — и они не двинули, а хлынули за ленинцами…

Короленко взволнован, потрясен: нельзя эксплуатировать эти чувства народа, они святы, они из веков борьбы за лучшую долю; убить их (эти чувства) — значит наложить тяжкую черную печать на весь облик народа. Преступно обманывать людей в самом святом — вере.

Разумеется, Владимир Галактионович не понимал классовой природы общества — ну на просвет это в нем! Отсюда и обывательский подход к исторической борьбе рабочего класса и большевиков за новую жизнь. Через казни, испытания, голод и страдания — к новой жизни, а как иначе добыть ее, кто даст ее людям? Только так: через тернии — к звездам.

Он что, ослеп старик или умом пообносился? Необходимо ломать сопротивление эксплуататорских классов! Людям надобны не слова, а хлеб насущный, земля, мир и своя, народная власть! Кто это им даст, как не сила, освященная большевистской идеей?!

Письмо Ленина английским рабочим появилось в «Правде» (по валовой выдаче лжи ей принадлежит бесспорное первенство в мировом печатном деле[114]) 17 июня 1920 г. До первого мозгового удара оставалось чуть меньше двух лет.

Ленин уведомляет, что выступает в письме не как «предста витель Советской России, а в качестве простого коммуниста» (положим, простому коммунисту «Правда» не даст места на своих страницах, если это только не отвечает интересам верхов партии).

«Меня не удивило, что ряд членов вашей делегации, — пишет «простой коммунист», — стоит не на точке зрения рабочего класса, а на точке зрения буржуазии, класса эксплуататоров», ибо вожди тред-юнионов и парламентские вожди вступили «в союз с буржуазией против революционной борьбы пролетариата».

«…Я беседовал с вашей делегацией в среду, 26 мая… В Англии еще есть «влиятельные рабочие вожди», помогающие капиталистам одурачивать рабочих!..

Искренние сторонники освобождения рабочих от ига капитала никак не могут быть против основания коммунистической партии, которая одна в состоянии воспитывать рабочие массы не по-буржуазному, не по-мещански… Но если кто продолжает еще быть в идейном рабстве у буржуазии, продолжает разделять мещанские предрассудки насчет «демократии» (буржуазной демократии), пацифизма и пр., то, разумеется, такие люди… не способны ни на что, кроме как на сладенькие «резолюции» против интервенции, составленные из одних мещанских фраз…

Некоторые члены вашей делегации с удивлением спрашивали меня о красном терроре, об отсутствии свободы печати в России, свободы собраний, о преследовании нами меньшевиков и меньшевистских рабочих и т. д… Наш красный террор есть защита рабочего класса от эксплуататоров… на сторону которых становятся эсеры, меньшевики, ничтожное число меньшевистских рабочих. Свобода печати и собраний в буржуазной демократии есть свобода заговора богачей против трудящихся, свобода подкупа газет и скупки их капиталистами. Я уже столько раз объяснял это в печати, что повторяться мне… не очень весело.

…Те же «вожди» рабочих, которые ведут политику не коммунистическую, на девяносто девять сотых являются представителями буржуазии, ее обмана, ее предрассудков…»

Жирными и решительными мазками очерчено настоящее и будущее России: насилие. О другом речи идти не может, все другое будет стерто.

Набьем землю трупами, но народ будет жить по-нашему.

Ленин высказывает непреклонную решимость лить любую кровь ради своей схемы счастья людей — существования другого он не допускает, его не может быть, все пути взяты на пробу: нет там решений. За любую другую схему сносили и будем сносить головы. Есть лишь один путь к счастью — через кровь и муки. Ленин знает твердо: никакого другого пути ни он, ни его партия не допустят. Только так: насилие!

«Чтоб кровь не обрызгала гимнастерку». Дух народа, закованный в объятия скелета…

И СНОВА ГОЛОС ИЗ ТЕХ ЛЕТ…

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

«…Бессудные расстрелы проходят у нас (в Полтаве. — Ю. В.) десятками, и опять мои запоздалые или безуспешные ходатайства… я узнал, что 9 человек расстреляны уже накануне (совершенно так же — замечу для Вас, Анатолий Васильевич, — как во время Вашего приезда), в том числе одна девушка 17 лет и еще двое малолетних. Теперь мне известно, что Чрезвычайная Комиссия «судит» и других миргородчан, и опять является возможность бессудных казней. Я называю их бессудными потому, что ни в одной стране в мире роль следственных комиссий не соединяется с правом поставлять приговоры, да еще к смертной казни. Всюду действия следственной комиссии проверяются судом при участии защиты. Это было даже при царях…

По такому же поводу мне пришлось еще писать к Христиану Георгиевичу Раковскому и председателю Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета тов. Петровскому…

Над Россией ход исторических судеб совершил почти волшебную и очень злую штуку…

Нравы остались прежние, уклад жизни тоже. Уровень просвещения за время войны сильно подняться не мог, однако выводы стали радикально противоположные. От диктатуры дворянства («совет объединенного дворянства») мы перешли к «диктатуре пролетариата». Вы, партия «большевиков», провозгласили ее, и народ прямо от самодержавия пришел к вам и сказал: «Устраивайте нашу жизнь».

Известный Вам английский историк Карлейль говорил, что правительства чаще всего погибают от лжи. Я знаю, теперь такие категории, как истина или ложь, правда или неправда, менее всего в ходу и кажутся «отвлеченностями»…

Вашей диктатуре предшествовала диктатура дворянства. Она покоилась на огромной лжи, долго тяготевшей над Россией. Отчего у нас после крестьянской реформы богатство страны не растет, а идет на убыль и страна впадает во все растущие голодовки? Дворянская диктатура отвечала: от мужицкой лени и пьянства… Что у нас пьянства было много, это… была правда, но правда только частичная. Основная же сущность крестьянства как класса состояла не в пьянстве, а в труде, и притом труде, плохо вознаграждаемом и не дававшем надежды на прочное улучшение положения. Вся политика последних десятилетий царизма была основана на этой лжи. Образованное общество пыталось с ней бороться, и в этой «оппозиции» участвовали даже лучшие элементы самого дворянства. Но народные массы верили только царям и помогали им подавлять всякое свободолюбивое движение. У самодержавного строя не было умных людей (был: Столыпин. — Ю. В.), которые поняли бы, как эта ложь, поддерживаемая слепой силой, самым реальным образом ведет строй к гибели…

И строй рухнул.

Теперь я ставлю вопрос: все ли правда и в вашем строе? Нет ли следов такой же лжи в том, что вы успели теперь внушить народу?

По моему глубокому убеждению, такая ложь есть, и даже странным образом она носит такой же широкий, «классовый» характер. Вы внушили восставшему и возбужденному народу, что так называемая буржуазия («буржуй») представляет только класс тунеядцев, грабителей, стригущих купоны, и — ничего больше.

Правда ли это? Можете ли вы искренно говорить это?..

Вы, Анатолий Васильевич, конечно, отлично еще помните то недавнее время, когда вы, марксисты, вели ожесточенную полемику с народниками. Вы доказывали, что России необходимо и благодетельно пройти через «стадию капитализма»… Капиталистический класс вам тогда представлялся классом, худо ли, хорошо ли организующим производство. Несмотря на все его недостатки, вы считали, совершенно согласно с учением Маркса, что такая организация благодетельна для отсталых в промышленном отношении стран, каковы, например, Румыния, Венгрия и… Россия.

Почему же теперь иностранное слово «буржуа» — целое огромное и сложное понятие — с вашей легкой руки превратилось в глазах нашего темного народа, до тех пор его не знавшего, в упрощенное представление о буржуе, исключительно тунеядце, ничем не занятом, кроме стрижки купонов?

Совершенно так же, как ложь дворянской диктатуры, подменившая классовое значение крестьянства представлением о тунеядце и пьянице, ваша формула подменила роль организатора производства — пускай и плохого организатора — представлением исключительно грабителя. И посмотрите опять, насколько прав Карлейль со своей формулой. Грабительские инстинкты были раздуты у нас войной и потом беспорядками, неизбежными при всякой революции. Бороться с ними необходимо было всякому революционному правительству. К этому же побуждало и чувство правды, которое обязывало вас, марксистов, разъяснять искренно и честно ваше представление о роли капитализма в отсталых странах. Вы этого не сделали. По тактическим соображениям вы пожертвовали долгом перед истиной. Тактически вам было выгодно раздуть народную ненависть к капитализму и натравить народные массы на русский капитализм, как натравливают боевой отряд на крепость. И вы не остановились перед извращением истины. Частичную истину вы выдали за всю истину…

Своим лозунгом «грабь награбленное» вы сделали то, что деревенская грабежка, погубившая огромные количества сельскохозяйственного имущества без всякой пользы для вашего коммунизма, перекинулась и в города, где быстро стал разрушаться созданный капиталистическим строем производственный аппарат…

Теперь вы спохватились, но, к сожалению, слишком поздно, когда страна стоит в страшной опасности перед одним забытым нами фронтом. Фронт этот — враждебные силы природы.

До следующего письма».

«Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!..» (Маяковский просто незаменим!)

Буржуазия должна ответить за все мытарства трудового народа. Новый порядок призваны утверждать ЧК и чрезвычайные следственные комиссии, иначе говоря — трибуналы, то есть те же ЧК.

Какие суды, над кем, для чего?..

«Задача судов состоит не в том, чтобы говорить о праве, а в том, чтобы уничтожать противников национал-социализма» — это слова главного прокурора фашистской Германии Паризуса.

Ну чем не слова Ленина?..

Или чем, скажите, отличается циркуляр опять-таки фашистского имперского министра юстиции Отто Георга Тирака:

«Судья — человек, истребляющий недостойных. Такие судьи не будут рабски опираться на костыль закона».

Ближе к ленинизму и практике советской власти уже не подступишь.

После поражения гитлеровской Германии Тирак благоразумно покончил с собой. О нем есть в «Мемуарах» Вальтера Шелленберга.

Не истина интересует советские суды, а проведение классовой линии. В противном случае судопроизводство теряет смысл. И вообще: «истинное» понимание патриотизма — это всегда давать возможность убивать себя и себе подобных, то бишь быть согласным на убийства… в любую сторону.

Время прояснило то, что тогда, в младенчестве советской власти, виделось туманным и спорным.

Ленин пребывал в броне собственных суждений, закаленных на талмудах марксизма, в опыте революционной газетно-забастовочной борьбы и фанатичной уверенности единственности своей правоты. Все прочее представлялось ему неполноценным и преходящим, в том числе и люди. Революция, движение важнее всего, во имя этого возможно все, не имеют значения никто и ничто. Мораль одна: сохранить власть и продвигать ее!

В этой однозначности мышления, запрете иных решений в государственном и партийном масштабе, неукоснительном следовании одной схеме (других не может быть, другие — предательство!) — вся будущая трагедия Октябрьской революции как Великой революции Октябрьских Обманов; вырождение самых передовых законов в свод догматических установлений и превращение республики рабочих и крестьян в тупую насилующую систему. «Чтоб кровь не обрызгала гимнастерку».

Ленин в продолжение традиций Робеспьера провел через II и III Всероссийские съезды Советов величайшие законы — «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа», «Декрет о мире», «Декрет о земле»… Провозглашены свобода, равенство, братство. Но ни при одной власти, даже самой ретроградно-царской, эти самые освобожденные и раскрепощенные народы не были низведены до той совершенной безгласности, в которой вскоре оказались граждане советской России.

Ленин отнял свободу у людей. К чему она общественным людям-муравьям?.. После Октября 1917-го насилие двинуло большевиков в такую черную яму, такую неправду — все светлое из содеянного ими безнадежно сгинуло в той яме.

Разве в яме? В братской могиле миллионов, вообще не причастных ни к какой контрреволюции. Зато все живые будут жить по Ленину. Даже несогласия между единомышленниками ленинизм разрешал расправами. Ленинизм соглашался только на солдатскую подчиненность и только на полное единомыслие. Все только одного цвета!

Уничтожив разномыслие в партии, отняв у партии свободу выражения мнений (не декларативную, а действительную, самую обычную), Ленин распространил эту систему на всю страну. В этой солдатской дисциплине, беспрекословности подчинения уже таился культ вождя — человекобожества, мудрого и непогрешимого.

Всех умять в одну форму, кто несогласен — в землю. Должен народ жить зажиточно и свободно.

Ни одна власть не стоит столь близко к безграничной диктатуре, как власть при социализме. Этому способствует система всеобщей солдатской подчиненности, отсутствие влияния общества на власть и, следовательно, бесконтрольность самой власти. Тирания — неизбежное следствие марксизма. Диктатура партии предполагает диктатуру вождей. Партия есть орудие диктатора и бюрократической верхушки. В свою очередь и партия принимает на себя обязанности подавления общества. Для народа партия опасна не столько своими руководителями, сколько всей массой рядовых членов, ибо без них нет вождей, нет власти «аппарата», стало быть, невозможна и диктатура немногих над народом. Именно вся масса рядовых членов партии — основа произвола и беззаконий. На них зиждется несчастье России. И никакие «отмывания», «очищения» и «покаяния» не изменят сути марксистской партии. Она вся нацелена на захват власти и контроль над мыслью, словом…

Догматы марксизма-ленинизма лишили разум простора и самостоятельности — все идеи и мысли кружат в замкнутом пространстве.

Социалистическое военно-государственное искусство пронизано благороднейшей задачей превращения людей в одно покорное, бездумное стадо, приставленное к станкам, плугам, комбайнам, отбойному молотку…

Право говорить от имени народа монополизировано вождями партии. С момента революции они якобы воплощают собой диктатуру пролетариата — класса, которого они не знали, не могли знать из-за своей совершенной отдаленности от него. Они сами себя произвели в вожди. Но сумели это сделать опять-таки лишь через партию, то есть через свои миллионы щупальцев… Полагалось как само собой разумеющееся, что народ должен думать точь-в-точь как партия, хотя в стране всегда действовала и действует система тотального подавления всякой мысли, отличной от «спущенных сверху». Как таким образом становились известными мнения, настроения народа — великая тайна партийных бюрократов.

Люди, лишенные привычной духовной основы и вообще всего того, что объясняло бы мир, приняли ленинизм, внушаемый всей мощью государственной пропагандистской машины, как бы вместо религии, ибо никакого чудодейственного прозрения в считанные годы произойти не могло. Россия во всей своей многомиллионной толще оставалась неграмотной, заскорузлой, отсталой. Вскоре, по примеру Священного писания, был создан «Краткий курс истории ВКП(б)» — его задалбливали в старших классах школ, институтах, на обязательных занятиях всего несчетного множества курсов, кружков, семинаров и т. п. Задача была одна — превратить марксизм, точнее, ленинизм в религию. Внушить людям бездумное поклонение, фанатичную преданность, следование каждой букве доктрины.

Этот строй стоит на лжи. Он не может существовать без постоянной массированной лжи. Она скрепляет его неправые устои, является существом этих устоев.

На месте кипучей творческой жизни русского общества проросло мертвое схоластическое древо — корни его углублялись в толщу мертвых тел, влагой питала кровь.

Горе горькое по свету шлялося, И на нас невзначай набрело…

Воцарилась новая несправедливость, несравненно более лицемерная и бесчеловечная…

Дух народа, закованный в объятия скелета…

И ОПЯТЬ ЗВУЧИТ ГОЛОС ИЗ ТЕХ ЛЕТ…

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

«Начинаю это письмо под впечатлением английской делегации. В нашем местном официозе напечатана или перепечатана откуда-то статья «Наша скорбь», сопровождающая письмо Ленина к английским рабочим. В ней прямо говорится, что, наряду с гордостью нашим революционным первенством, русские коммунисты переживают «трагедию одиночества»…

Отбросив то, что можно объяснять полемической несдержанностью и увлечением, остается все-таки факт: европейский пролетариат за нами не пошел, и его настроение в массе является настроением того американского социалиста Стоуна, мнение которого я приводил во втором письме. Они думают, что капитализм даже в Европе не завершил своего дела и что его работа еще может быть полезной для будущего. Такие вещи, как свобода мысли, собраний, слова и печати, для них не простые «буржуазные предрассудки», а необходимое орудие дальнейшего будущего, своего рода палладиум, который человечество добыло путем долгой и небесплодной борьбы и прогресса. Только мы, никогда не знавшие вполне этих свобод и не научившиеся пользоваться ими совместно с народом, объявляем их «буржуазным предрассудком», лишь тормозящим дело справедливости.

Это огромная ваша ошибка, еще и еще раз напоминающая славянофильский миф о нашем «народе-богоносце» и еще более — нашу национальную сказку об Иванушке, который без науки все науки превзошел и которому все удается без труда, по щучьему велению. Самая легкость, с которой вам удалось повести за собой наши народные массы, указывает не на нашу готовность к социалистическому строю, а, наоброт, на незрелость нашего народа (выделено мной. — Ю. В.)…

…Давайте честно и с любовью к истине поговорим о том, что такое теперь представляет наш народ.

Вы допустите, вероятно, что я не менее любого большевика люблю наш народ, допустите и то, что я доказал это всей приходящей к концу жизнью… Но я люблю его не слепо, как среду, удобную для тех или других экспериментов, а таким, каков он есть в действительности.

По натуре, по природным задаткам наш народ не уступает лучшим народам мира, и это заставляет любить его. Но он далеко отстал в воспитании нравственной культуры. У него нет того самоуважения, которое заставляет воздерживаться от известных поступков, даже когда этого никто не узнает…

Вы говорите о коммунизме — для социального переворота в этом направлении нужны другие нравы…

В этот год картофель уродился превосходный, но… его пришлось выкопать всюду задолго до того, как он поспел, потому что по ночам его просто крали. Кто крал — на этот раз это не важно. Дело, однако, в том, что одни трудились, другие пользовались. Треть урожая погибла потому, что картофель не дорос, запасов на зиму из остальной части сделать не пришлось, потому что недоспевший картофель гнил. Я видел группу бедных женщин, которые утром стояли и плакали над разоренными ночью грядами. Они работали, сеяли, вскапывали, пололи. А пришли другие, порвали кусты, многое затоптали, вырвали мелочь, которой еще надо было доходить два месяца, и сделали это в какой-нибудь час…

19 августа 1920 г.»

Если есть надгосударственное образование, то и все его составляющие надгосударственны, то бишь стоят над законами. Выведенность партии из подчинения законам, а вместе с нею и ее высших чинов и выявляет ту особенность ленинского социалистического государства, которая делает понятным исключительное положение партийной бюрократии. И при всем том это одна из самых трусливых диктатур в новейшей истории человечества. Она не допускает говорить даже ничтожной правды о себе, даже если это в ее интересах. Именно матерый догматизм, отсутствие пластичности — ее слабость, та слабость, которая в конце концов и погубит ее. Она, как все обреченные образования, неразборчиво жадна и слепо труслива.

Бюрократическая каста все кладет себе на выгоду. В то же время все, что способно угрожать ее интересам, независимо от полезности для России подлежит уничтожению или изоляции.

Бюрократию пополняют выходцы из толщи народа, что сообщает ей определенную прочность. Это, так сказать, плебейская бюрократия.

И все же в своих высших звеньях это замкнутая система. В нее сложно проникнуть, и даже браки она предпочитает внутри себя. Раз проникнув в нее, человек уже принадлежит ей, как и весь его последующий род. Это как бы потомственное дворянство — закрепление в избранных, сохранение и в последующих поколениях определенных выгод, в том числе и весьма заметного льготного продвижения по служебной лестнице.

Несправедливость материальная берет начало от основного принципа социализма — «от каждого по способностям — каждому по его труду». Здесь начало начал ограбления народа. Бюрократия отваливает себе «по труду» — все согласно закону. И чем выше ранг — тем жирнее этот кус «по труду». В конце концов он уже не имеет ограничений. Ленинизм смердит по всем направлениям. Да-да, это великая демократия подачек, бессовестных льгот, совершенная безгласность перед властью любого обычного человека. Из каждой поры социалистического Отечества прет дух стяжательства.

Заискивая перед народом, одурачивая лестью и подачками, хозяева жизни превратили его не только в дойную корову, но и в свое надежное и беспощадное орудие, ибо все в конце концов творится руками народа. Это тоже политика — сделать народ по возможности соучастником своих преступлений. Еще Сталин проводил великое множество собраний трудящихся, на коих проклинали «врагов народа». Что это, как не сознательное втягивание всего общества в лично его, Сталина (и его окружения), преступления? И все эти избиения самого себя народ одобрял на митингах и рычал, требуя только казней. Такое убийство самих себя довольно редкое явление в истории. Большевики этой механикой владели блестяще.

Независимость от кого-либо в обществе и определяет нравственный облик бюрократической касты: стяжательство, хамство, высокомерие — и это подлинные хозяева России, хозяева и растлители, самые настоящие мертвые души ее…

Никто не отвечал ни за какие ошибки и ни за какую кровь. Никто и не скупился на кровь, голод и понукания. Чекистско-партийный каток трамбовал народную гущу. В выведении российского социализма Ленин напоминал средневекового компрачикоса. Нарушение всех культурных йорм, свирепость, неподсудность карателей и партийных владык — это от Ленина. Эта вседозволенность хлынула в нашу жизнь, стала естественной в быту. Выросли люди-волки, люди-шакалы и прочие…

Ленинизм — это демократия по-крепостнически, то есть в чисто национальных традициях. Это демократия… при диктаторах и диктатуре, так сказать, с намордником и конституцией, или, точнее, намордником в виде конституции.

Ленин превратил в горе, бойню и бесчестье жизнь целого народа.

И за это Ленин после кончины вознесен в святые и по народным традициям превращен в святые мощи — для поклонений и молитв.

Дух народа, закованный в объятия скелета…

И СНОВА ГОЛОС ИЗ ТЕХ ЛЕТ НЕ ДАЕТ ДРЕМАТЬ СОВЕСТИ

ПИСЬМО ПЯТОЕ

«Приходится задуматься о причинах явного разлада между западноевропейскими вожаками социализма и вами, вождями российского коммунизма. Ваша монопольная печать (сколько же боли в этом замечании! Вся печать захвачена и принадлежит только партии! — Ю. В.) объясняет это тем, что вожди социализма в Западной Европе продались буржуазии. Но это, простите, такая же пошлость, как и то, когда вас самих обвиняли в подкупности со стороны Германии.

Нет надобности искать низких причин для объяснения факта этого разлада. Он коренится гораздо глубже, в огромной разнице настроений. Дело в том, что вожди европейского социализма в течение уже десятков лет руководили легально массовой борьбой своего пролетариата, давно проникли в эти массы, создали широкую и стройную организацию, добились ее легального признания.

Вы никогда не были в таком положении. Вы только конспирировали и — самое большее — руководили конспирацией, пытавшейся проникнуть в рабочую среду. Это создает совершенно другое настроение, другую психологию.

…Вы… благодаря бессмысленному давлению самодержавия никогда не выступали легально. Вам лично приходилось тоже рисковать, приходилось сидеть в тюрьмах за то, что во всей Европе было признано правом массы и правом ее вождей, и этот риск тюрьмы, ссылки, каторги заменял для вас в ваших собственных глазах и в глазах рабочих всякую иную ответственность…

И вот почему вы привыкли звать всегда к самым крайним мерам, к последнему выводу из схемы, к конечному результату. Вот почему вы не могли выработать чутья к жизни, к сложным возможностям самой борьбы, и вот откуда у вас одностороннее представление о капитале как исключительно о хищнике, без усложняющего представления о его роли в организации производства.

И отсюда же ваше разочарование и горечь по отношению к западноевропейскому социализму.

Рабочие вначале пошли за вами. Еще бы. После идиотского преследования всяких попыток к борьбе с капиталом вы сразу провозгласили пролетарскую диктатуру. Рабочим это льстило и много обещало… Они ринулись за вами, то есть за мечтой немедленного осуществления социализма.

Но действительность остается действительностью. Для рабочей массы тут все-таки не простая схема, не один конечный результат, как для вас, а вопрос непосредственной жизни их и их семей. И рабочая масса прежде всех почувствовала на себе последствия вашей схематичности. Вы победили капитал, и он лежит теперь у ваших ног, изувеченный и разбитый. Вы не заметили только, что он соединен еще с производством такими живыми нитями, что, убив его, вы убили также производство. Радуясь своим победам над деникинцами, над Колчаком, над Юденичем и поляками, вы не заметили, что потерпели полное поражение на гораздо более обширном и важном фронте… Увлеченные односторонним разрушением капиталистического строя, не обращая внимания ни на что другое, в преследовании этой своей схемы вы довели страну до ужасного положения…

Каждый землевладелец видит только, что у него берут то, что он произвел, за вознаграждение, явно неэквивалентное его труду, и делает свой вывод: прячет хлеб в ямы. Вы его находите, реквизируете, проходите по деревням России и Украины каленым железом, сжигаете целые деревни и радуетесь успехам продовольственной политики. Если прибавить к этому, что многие области в России тоже поражены голодом, что оттуда на нашу Украину, например, слепо бегут толпы голодных людей, причем отцы семей, курские и рязанские мужики, за неимением скота сами впрягаются в оглобли и тащат телеги с детьми и скарбом, то картина выходит более поразительная, чем все, что мне приходилось отмечать… И все это не ограничивается местностями, пораженными неурожаем… А теперь вдобавок идет зима, и к голоду присоединяется холод. За воз дров, привезенный из недалеких лесов, требуют 12 тысяч. Это значит, что огромное большинство жителей, даже сравнительно лучше обеспеченных, как ваши советские служащие, окажутся (за исключением разве коммунистов) совершенно беззащитными от холода. В квартирах будет почти то самое, что будет на дворе… и это одинаково почувствует как разоренный, заподозренный, «неблагонадежный» человек в сюртуке, так и человек в рабочей блузе…

И вот рабочая среда начинает чувствовать вашу основную ошибку, и в ней являются настроения, которые вы так осуждаете в огромном большинстве западноевропейских социалистов; в ней явно усиливается меньшевизм, то есть социализм, но не максималистского типа. Он не признает немедленного и полного социального переворота, начинающегося с разрушения капитализма как неприятельской крепости. Он признает, что некоторые достижения буржуазного строя представляют общенародное достояние. Вы боретесь с этим настроением. Когда-то признавалось, что Россией самодержавно правит воля царя. Но едва где-нибудь проявлялась воля этого бедняги самодержца, не вполне согласная с намерением правящей бюрократии, у последней были тысячи способов привести самодержца к повиновению. Не то ли с таким же беднягой, нынешним «диктатором» (пролетариатом. — Ю. В.)? Как вы узнаете и как вы выражаете его волю? Свободная печать, по-вашему, только буржуазный предрассудок. Между тем отсутствие свободной печати делает вас глухими и слепыми на явления жизни. В ваших официозах царствует внутреннее благополучие, в то время когда люди слепо «бредут врозь» (старое русское выражение) от голода. Провозглашаются победы коммунизма в украинской деревне в то время, когда сельская Украина кипит ненавистью и гневом и чрезвычайки уже подумывают о расстреле деревенских заложников. В городах начался голод, идет грозная зима, а вы заботитесь только о фальсификации мнения пролетариата. Чуть где-нибудь начинает проявляться самостоятельная мысль в среде рабочих, не вполне согласная с направлением вашей политики, коммунисты тотчас же принимают свои меры. Данное правление профессионального союза получает наименование белого или желтого, члены его арестуются, само правление распускается, а затем является торжествующая статья в вашем официозе: «Дорогому красному печатнику…» Из суммы таких явлений и слагается то, что вы зовете «диктатурой пролетариата». Теперь и в Полтаве мы видим то же: Чрезвычайная комиссия, на этот раз в полном согласии с другими учреждениями, производит сплошные аресты меньшевиков…

Торжество ли это? Когда-то, еще при самодержавии, в один из периодов попеременного усиления то цензуры, то освобождавшейся своими усилиями печати, в одном юмористическом органе был изображен самодержец, сидящий на штыках. Подпись: «Неудобное положение» — или что-то в этом роде. В таком же неудобном положении находится теперь ваша Коммунистическая правящая партия. Положение ее в деревне прямо трагическое. То и дело оттуда приносят коммунистов и комиссаров, изувеченных и убитых. Официозы пишут пышные некрологи, и ваша партия утешает себя тем, что это только куркули (деревенские богачи), что не мешает вам выжигать целые деревни сплошь — и богачей и бедных одинаково. Но и в городах вы держитесь только военной силой, иначе ваше представительство быстро изменилось бы. Ближайшие ваши союзники, социалисты-меньшевики, сидят в тюрьмах… В 1905 году, когда я был здоров и более деятелен, мне приходилось одно время бороться с нараставшим настроением еврейских погромов, которое несомненно имело в виду не одних евреев, но и бастовавших рабочих. В это время наборщики местной типографии, нарушая забастовку, печатали воззвания газеты «Полтавщина» и мои. Это невольно сблизило меня со средой наборщиков. Помню одного: он был несомненно левый по направлению и очень горячий по темпераменту. Его выступления навлекли на него внимание жандармских властей, и с началом реакции он был выслан сначала в Вологду, а потом в Усть-Сысольск. Фамилия его Навроцкий. Теперь он… арестован вашей чрезвычайкой за одно из выступлений на собрании печатников. В октябре Навроцкий был выслан по решению ЧК в северные губернии. Мне пришлось писать по этому поводу в Харьков. Мои «докладные записки» по начальству не имели успеха. Теперь Навроцкий свободен, но зато сослан в северные губернии его сын, уже раз, еще в детстве, бывший в ссылке вместе с отцом. Очевидно, история повторяется. Когда теперь я читаю о «желтых» печатниках Москвы и Петербурга (печатники как наиболее образованная часть рабочего класса резко выступили против большевиков. — Ю. В.), то мне невольно приходит мысль, сколько таких Навроцких, доказавших в борьбе с царской реакцией свою преданность действительному освобождению рабочих, арестовывается коммунистами чрезвычайки под видом «желтых», то есть «неблагонадежных» социалистов. Одно время шел вопрос даже о расстреле Навроцкого за его речь против новых притеснений свободы мнений в рабочей среде. Чего доброго, это легко могло случиться, и тогда была бы ярко подчеркнута разница чрезвычаек и прежних жандармских управлений. Последние не имели права расстреливать — ваши чрезвычайки имеют это право и пользуются им с ужасающей свободой и легкостью…»

К рассуждениям Короленко не худо и присовокупить выражение Герцена, очень своевременное: «Недостаточно быть пролетарием и голодным, чтобы стать революционером».

Зато дружно становились погромщиками и доносителями.

Сейчас это затушевывается, но ведь основа ленинизма — это революционное насилие одного класса над всеми другими, то бишь террор: угрозы, преследования, лагеря, тюрьмы, «психушки», убийства.

Утопия была совершенно оторвана от действительных отношений, сложившихся в мировом хозяйстве.

Вырванная из подлинных отношений в обществе, схема ленинской экономики — это сугубо утопическое построение, оно способно воплощаться в жизнь через постоянное, неослабное принуждение. Иначе оно работать не могло и не может.

Именно поэтому все последующее движение (идти вспять — тоже ведь движение) общества основывалось на насилии. Без насилия эти нежизненные хозяйственные отношения давали сбой. Сбой за сбоем уже грозили экономической несостоятельностью. Только через принуждение всех и каждого общество могло существовать в мертвых, утопических построениях вождей. Поэтому всю его суть пронизывало насилие.

За эксперимент народ расплачивался горами трупов, нуждой, болезнями, а главное — душевным надрывом, вырождением.

Все верно: людей хорошими или дурными делают обстоятельства. И редко складываются столь благоприятные условия для реализации низменного в людях, нежели в эпоху после Октябрьского переворота.

Тяжкое, надрывное существование, когда для выживания почти постоянно требовались сверхчеловеческие усилия, в то же время обеспеченность жизни (причем круто прогрессирующая) при определенном политическом поведении, а главное — огромных уступках в нравственном отношении к жизни, попросту говоря, совести — это не могло не сказаться на духовном состоянии общества. Еще Антон Иванович Деникин в «Очерках русской смуты» писал: «Великие потрясения не проходят без поражения морального облика народа». Здесь вся суть случившегося. Остается лишь прояснить, что это за «великие потрясения».

Чтобы выжить, массы населения идут на поступки и дела аморальные, грязные, зачастую преступные — иначе ложиться в ров с пулей в сердце или в гроб — от голода, — и не один, а со всей семьей. И следует учитывать, что эти испытания оказывались не разовыми, а такой была жизнь десятилетиями. Каждый миг десятилетий требовал нечеловеческого напряжения для выживания — это не могло не отразиться на духовном облике поколений. Как известно, в исторической науке за поколение приняты 25 лет. А после революции большевизм господствует до начала 1991 г. безраздельно. Правда, в 60—70-х годах условия для выживания имели свой особенный характер, голод и застенок не грозили столь явно, но тиски работы, быта (вообще существования) были очень жестки. Человек, выбивавшийся из общего шага, обрекался если не на гонения, то на прозябание и всяческие невзгоды, которые в конце концов оборачивались болезнями и скорой гибелью или крушением всех жизненных планов. Но поистине людоедскими были условия выживания в первые три десятилетия советской власти.

Стало быть, годы ущербного для морального состояния народа распределяются на целых три поколения! Это очень много, если учесть, что на все время существования России выпадают какие-то сорок поколений — это ровно тысяча лет. Вот так.

Три поколения народа оказались поставленными в тяжелейшие, порой трагически надрывные условия. Что при этом должно происходить с народным характером, представить не столь сложно, да это и видно, что называется, невооруженным глазом.

И все же не все и не всё поддавались перетиранию, подгонке, переплавке в дьявольские шаблоны, назначение которых — приспособить каждого к новой жизни, выживанию в совершенно новых, еще дотоле неведомых условиях. Это явилось истинной трагедией, когда среди великого множества оскаленных лиц, нечеловеческих гримас, крючковатых лап, одинаково приспособленных рвать горло ближнему и хватать, хапать, молниеносно пряча под себя, мученически вели жизнь группы людей (и в среде простого люда, и среде интеллигентской, образованной). Они напоминали деревья, с которых срубали ветки, драли кору, а они все равно жили, правда неизбежно подсыхая, ужимаясь в числе, но все же упрямо выбрасывая побеги и молодую листву жизни: честной, праведной и в самом главном — бескомпромиссной, ибо компромисс означал потерю человеческого в себе. Верно, эти люди порой замыкались в себе, больше молчали (отнюдь не все), но они оставались людьми и никак не являлись материалом для строительства так называемого нового общества. И вот эта, по существу, ничтожная часть народа и составила его духовный каркас, не дала и не давала ему растечься студнем.

Эта борьба Зла с Добром на протяжении трех советских поколений шла слишком в неравных условиях для Добра. Зло, казалось, торжествовало по всей необозримой поверхности земли — всюду, где полоскался красный флаг. Эта борьба с одинаковой яростью со стороны Зла велась на всех уровнях народной и общественно-государственной жизни, в том числе и в научной среде, где противостояние порой принимало характер столкновения якобы научных идей.

Таким эпизодом в жизни трех советских поколений явилась, к примеру, пресловутая «лысенковщина». Итог ее — захват ведущих позиций в биологии шарлатанами, и если даже учеными, то предавшими науку. Жестокость столкновений, а борьба длилась десятилетия, однако, ничем не отличалась от подавления большевизмом (а это ленинизм в самом ярком его выражении) любых других независимых и самостоятельных движений мысли, хотя в биологии данная борьба приняла какой-то карикатурно-зловещий характер. Карикатурный — из-за вопиющей безграмотности вождей «лысенковщи-ны», доходящей до анекдотичности. Но тут было не до улыбок. Борьба сопровождалась казнями, осуждениями на лагерные муки, самоубийствами, отлучением от подлинной науки и любимого дела. Ну, а с другой стороны — как водится, победители. О них не стоит вспоминать.

Все это оказалось небольшим сколом со всего общества — этакое маленькое действо, характерное для жизни общества под идеями марксизма-ленинизма. Остается лишь процитировать деятельного участника этого столкновения доктора биологических наук профессора В. Александрова.

«Учитывая все обстоятельства, необходимо, однако, признать, что в том, как биолог прошел испытания этих трудных лет, решающее значение имела моральная структура его личности. Одни не шли ни на какие уступки новым течениям, другие использовали обстановку для захвата руководящих постов в научных и околонаучных учреждениях, для расправы со своими противниками, для материального обогащения. Между крайними позициями можно было наблюдать все промежуточные градации поведения. Так, лысенков-ская биология поставила грандиозный эксперимент по социальной психологии, подлежащий серьезному изучению. Эксперимент выявил пределы прочности моральных устоев разных людей. Он давал людям материал для самопознания, которого лишены живущие в нормальной обстановке. Ведь только такая обстановка позволяет до конца жизни сохранять благопристойность поведения и оставляет в неведении о хрупкости основ, на которых эта благопристойность зиждется. Лысенковский стресс проявил потенциальные возможности человеческих реакций и отношений, которые в скрытом виде существуют, подспудно действуя, в условиях нормальной жизни.

Движущими силами поведения в создавшихся условиях были для одних страх лишиться того, чем обладают, для других — стремление добыть то, чего у них еще нет. Чаще действовали оба фактора.

Принятие догм мичуринской лженауки облегчалось невежеством, оно могло служить смягчающим обстоятельством…»

Думаю, нет нужды изучать этот «грандиозный эксперимент по социальной психологии». Октябрьский переворот и три советских поколения народа как раз и прошли через этот грандиозный эксперимент. Ни один человек не уберегся от поставленного опыта, не остался в стороне — все до единого участвовали. Каждый из нескольких сотен миллионов людей, вместившихся в три поколения, дал совершенно однозначный ответ. Не надо анкетировать, гонять компьютеры в подсчетах — итог эксперимента перед нами. Все это и привело не столько к крушению коммунистического эксперимента, сколько моральных, нравственных начал народа.

Это и впрямь так: «Великие потрясения не проходят без поражения морального облика народа».

Ленин поставил социальный эксперимент невиданного масштаба, — поставил не над группкой людей, а над целым народом, и на срок в три поколения. Этот классический эксперимент по социальной психологии принес ответ. Это прежде всего вырождение целых пластов народа, настоящая и нравственная, и даже физическая деградация.

«Грабь награбленное!» Народу посулили золотые горы и в обозримые сроки, но при одном условии: отказе от себя и своих богов. И народ ответил согласием. Народ совершал противные разуму и совести дела. Тех, кто не согласился и не соглашался, вымаривали, как вредных насекомых. Это все происходило или на глазах народа, или при непосредственном участии народа, то есть значительнейших масс его. Это не могло не растлевать. К тому же яд нетерпимости, презрения ко всем иным формам государственной жизни, стремление советизировать мир, отрицание правоты всех идей, кроме ленинских, жестокое подавление любой свободной, независимой мысли и воли, поощрение насилий над всем, что хоть как-то отличается от красного цвета, не могли не отравлять народный организм. Дух насилия становится центральной добродетелью общества. И это продолжается в течение жизни трех поколений, это основа его духовного восприятия мира. В одном этом уже заключено поражение в практическом приложении ленинизма, который был и остается утопией, но людоедской, преступной, ибо предполагает для своего воплощения в жизнь постоянное, неослабное насилие. Именно поэтому такое значение приобретают карательные органы, и в первую очередь ВЧК-КГБ. Без их кроваво-неусыпной опеки над народом эксперимент рассыпался бы в считанные дни. Жизнеспособность могла ему сообщить и обеспечить только сила — внутренних, органических связей и возможностей в нем для существования нет. Этот эксперимент вбивался в народную жизнь, как вбивается крест в могильный холм.

И обжигающая, ошеломляющая правда в том, что, если бы ленинизм, КПСС и все сопутствующие им убойно-карательные службы обеспечили хотя бы относительную сытость, народ продолжал бы жить по-прежнему — так, как жили и доживают эти три советских поколения. Отрезвление, обращение к своим поверженным богам явилось главным образом в результате нужды, потери определенной, заданной сытости. В противном случае стоять бы храмам поруганными и господствовать скотской, лживой морали, сплошь замешенной на лицемерии. Общество вплотную приблизилось к такому состоянию, когда дальнейшее сохранение прежней государственной и политической системы грозило для народа необратимыми моральными потерями. Мы свидетели тому.

Эксперимент состоялся, и он дал ответ: одни лишь материальные мотивы жизни, одна только рационалистическая организация жизни, жизни на нетерпимости, единомыслии, отказе от себя, оборачиваются угрозой гибели цивилизации (российской), превращению ее в сообщество людей, лишенных доброты, ласковости, сострадания, культуры, людей без прошлого, без Отечества, без корней. Уже в наше время чрезвычайно сложны устранения этих «поражений морального облика народа» — как-никак три поколения убиения человеческого в людях.

Но в этом ответе на эксперимент присутствует и такое, что должно насторожить весь мир. Общество, основанное на отказе людей от себя, поклонении строго определенному своду идей, таит в себе угрозу для всего человечества.

Вот и вся правда о нашем эксперименте. Теперь остается лишь платить по счетам истории. Все мы являлись участниками этого гигантского действа. И не только на устроителях ответственность. Сами по себе они ничто. Эксперимент обрел плоть и кровь только тогда, когда все мы шагнули в «обещанное светлое завтра» и предали разгрому жизнь, слаженную нашими предками за тысячелетие — десятками поколений. В своей основной массе мы сами захотели быть обманутыми. С того и завязалась кровавая проба будущего, да вот никак и не кончится. Общество год за годом сотрясает кровавая рвота…

Однако эксперимент дал ответ и несколько по другим направлениям, не совсем неожиданным, но другого свойства.

Утопия ведь конечной целью ставила благо людей. Не будем повторять опять, какими средствами.

Эксперимент доказал, что и само человечество недостойно конечной цели утопии — общего счастья и справедливости. Человечество по уровню развития, культуре не соответствует уровню заданной идеи. Стяжательство, хищничество, собственничество, нечестность предопределили крах ленинского эксперимента. И эти качества людей и объясняют в первую очередь, почему эксперимент являлся утопией. Он был рассчитан и задан не на тот уровень сознательности и зрелости людей.

«Грандиозный эксперимент по социальной психологии» завершился. Занавес всемирного спектакля упал. Но сцена и зал будут пустовать недолго. Занавес непременно поднимется — и человечество опять попытается сыграть спектакль об обществе всеобщего благоденствия, братства и справедливости, поскольку сама идея — прекрасна. И расстаться с нею люди никогда не смогут, ибо что достойного может быть в такой организации мира, когда нажива, культ денег, сила богатства определяют отношения в мире, когда неизбежно в погоне за богатством оскудение и вырождение душ.

Круг замкнулся.

Человечество лишь обрело страшный опыт, как может дорога в рай обернуться кровавым побоищем и одним нескончаемым горем, но сама дорога отныне опять свободна…

Вот и все, что вам нужно? Банки, капитал, валюта, телевизоры, машины, дача, водка?.. И все — Свое, Свое!..

И уже позабыты горы трупов, лагеря, стоны, муки раненых, искалеченных, тифозных, преданных, издыхающих от голода…

И вся правда великой смуты и движения: не душа, не свет любви, не правда и не истина, а лишь Сытость.

И святая книга Библия только пересказывает это.

И не придет Царствие Божие. Невозможно оно.

Продадут и предадут и его, Царствие Божие, — все дело в цене. За подходящую — предадут не моргнув.

Вот и вся правда, для чего появляется человек на свет.

Люди согласны поклоняться даже Ироду. Только пусть дает еду, кров и немного удовольствий.

А там пусть Ирод каждый день пытает, вздергивает на дыбу, казнит сотню-другую людей, ни в чем не виновных.

Государство будет благоденствовать. Люди сочинят философию, которая докажет достоинства и неизбежность такого постижения счастья. У людей будут даже книги, театр, музыка…

Это внушает мне сатана, а в душе горит (а может, догорает) любовь к жизни и привязанность к людям. Но делать доллары, валюту, наживать капитал… — и в этом и для этого жить?

Ведь были для чего-то голод, тифозная горячка, трупы, лагеря, расстрелы, издевательства, терпение, надежда, глумления… Не может быть это просто так, пустым капризом! Иначе не связались бы в дьявольский смерч сотни миллионов судеб и не искромсали Россию бесчисленные рвы-могилы!..

Был, есть смысл, а мы не читаем его. Мы остаемся теми же, не уразумев, не расшифровав смысл, переводя его на капитал, наживу, животную толчею, слюни похоти и сытость…

Мы все те же… БЕЗ СМЫСЛА.

Что за жизнь, в которой о человеке, едва только наученном ходить и говорить, можно сказать все — каковой будет его жизнь, все-все дни?

Где же постижение таинства каждого мига жизни?..

Тараканьи бега. Заданы дорожки, направление, темп и даже обличье…

Тараканьи бега.

Чтобы выжить, жить — надо бежать, надо становиться тараканом. Жизнь — это превращение людей в тараканов.

Убиваем душу, Добро — и округляем капитал. Одно с другим нераздельно.

И никогда не колеблемся в выборе — только валюта, только похоть, только Сытость. И тысячи лет, в муках и крови, возводим это общество, на другое человек неспособен — хоть всю землю задвинь храмами и завали святыми книгами.

Тьма тысячелетий.

И Бог, Добро… брошенные, беспомощные… пустой шелест слов.

Иконные доски с мазками красок, взывающие к камню душ, Добру и вере в любовь.

И горстка людей под ногами, всегда горстка… истоптанная в кровь…

И там, где вечная чернота, вихри, огни комет и звезд, где по замыслу Господню и находится вместилище душ, миллиарды, несчетные триллионы бывших людей, обратив к земле бестелесные лица, напрягают уста, рвут пространство криками дни, годы, тысячелетия, а мы не слышим!

Они в смертном исходе своем познали смысл, сверкнул он вдруг ярким огнем, ударом молнии, все осветил на миг и все сделал ясным (потому что это — смертный миг). И несметным криком они называют все слова, дабы мы прозрели, сберегли и уложили в ладони каждый миг бытия, но… крик не долетает, а сами мы БЕЗ СМЫСЛА.

Такова воля Божья. И кричат они из огня комет и звезд о самом сокровенном — о смысле каждого дня, — а мы… Мы не слышим. Мы заняты — и не слышим. Мы творим свой тараканий бег… Да какой бег? Шествие к вечной черноте и вихрям. С капиталами, похотью, властью, а… ничтожные, нищие, жалкие…

И в этом тоже умысел Господень. Ведь в таракана и крысу каждый превращает себя сам. И это Господь и сделал великой загадкой жизни.

Не Ленин был злодей, не его просвещенная гвардия и не Дзержинский (Сталин, пожалуй, убийца не по обстоятельствам, а по призванию), но их утопия предполагала для своего воплощения кровь и муки народа. И эти непорочные, непреступные по натуре люди лили кровь, казнили, гнули к земле целый народ, сея на десятилетия вперед горе и разрушения.

Именно из необходимости утопии гигантским всесоюзным упырем взрос невиданный в истории человечества карательный орган: ВЧК-КГБ. А за ним взросли и суды без суда (голые расправы), и милиция (всегда, в любом случае правая), и сбоку — неохватной самостоятельной величиной — коммунистическая партия: огромный политический и духовный надзиратель над всем народом, главная опора утопии и зла, вечный заявитель на диктатуру. И партия эта — из народа, всех его слоев, плоть от плоти народная. Это горькая, страшная истина, даже не истина, а какое-то проклятие, ставшее судьбой народа — он своими руками возводит для себя одну огромную тюрьму, казенный тюремный двор без конца и начала.

Как еще раз не вспомнить слова Струве, столь убедительно подкрепленные письмами умирающего Короленко:

«…В революции, в самом ее ядре, гнездилась зараза контрреволюции, которая до последнего своего издыхания будет кичиться наименованием революции. Под каким наименованием погромная зараза будет раздавлена, совершенно неважно. Раздавлена же и выжжена из русской жизни она должна быть во что бы то ни стало».

Это была (и есть) именно контрреволюция и именно погромная зараза…

И создатель ее — Ленин. И эти черные, огненные тучи он направил на Россию. Его человеколюбие замешено на нетерпимости, крови, лжи и преследованиях всех, кто хоть в чем-то несогласен с ним. Это Мундыч по его вдохновению и предначертаниям залил Россию горем и кровью. Чекисты вплавились в русскую жизнь проклятием и бесчестьем. Этот черный орден коммунистов (ленинцев) и чекистов (ленинцев), придавив Россию (аж утонула в крови, хрипит, тянет голову из трясины тел и крови), держит ее распластанной, не дает вольного дыха, ведет счет мыслям и шагам каждого русского, скребущего с чела своего знаки рабства…

В дни, когда Короленко обдумывал пятое письмо наркому Луначарскому (кого пытался взять логикой — одного из устроителей «женевского» механизма и жизни под ним), богоносец революции подготавливал ответ корреспонденту газеты «Дейли ньюс» мистеру Сегрю. Ответ будет обнародован в «Правде» и «Известиях ВЦИК» 12 сентября 1920 г.

Из ответа однозначно явствует, как борется новая власть с меньшевистскими настроениями.

«…Дитман возмущается расстрелами, но естественно, что меньшевиков в этих случаях расстреливают революционные рабочие и что Дитману это не может особенно нравиться. Плох был бы III Коммунистический Интернационал, если бы он допустил вхождение в его ряды Дитманов…»

В общем, все в том же духе письма Ленина английским рабочим: или опуститесь на колени, или сгниете — таков наш принцип грядущего социализма. Тут и без всякого образования ясно (даже без начального): при подобном разрешении политических разногласий вообще не будет никаких других носителей идей, кроме ленинских (как Гитлер задумал решить еврейский вопрос, так и здесь геноцидом добиться полной идейной однородности). Будет лишь одна социал-демократия — большевистская, всегда единственно правая, так сказать, исторически обусловленная и подлинно народная (определенные основания так считать имелись). Так что меньшевики — это лишь ручеек в бурном потоке крови, пущенном большевиками на слив.

В каждой строке таких документов, как письмо английским рабочим, ответ Сегрю и др., клокочет кровавое человеколюбие вождя. Не таясь, он заявляет: резали — и будем резать! А все недовольные — это буржуазные выродки, холуи, предатели. Кто не с нами — ляжет под нашу поступь…

Нет, в короленковские времена народ еще не притерся к новой жизни, точнее, его не притерли. Это еще обычный народ, и он еще ропщет, защищает свои права, уходит к Махно, Антонову и прочим «батькам», не ведая, куда причалить от истребительно-карательной любви советской власти.

Ленин был самого лестного мнения о Ткачеве. С его помощью оглыбил свой взгляд на народ, который должен следовать за ними, большевиками, — и никаких одобрений не нужно. Одобрения — это вообще дань буржуазной демократии, видимость свободы, а не свобода. Революционная партия опирается на силу. Так сказать, не сознаете своего счастья, мы в вас его вобьем, пеняйте на себя.

Это насилие по Марксу, Ткачеву и по его, Ленина, принципам вождь приложил не только к враждебной большевизму стихии — имущим сословиям и интеллигенции, — но и к самому трудовому народу. Ленин его умело разделял, классифицировал и таким образом подводил под необходимость усечений, так сказать, по непокорно-враждебным частям. Он непрерывно вычленяет в народе все неподвластно-непокорное — и уничтожает, всякий раз не забывая об идеологическом объяснении-ярлыке. Ну не может «женевское» заведение без идеологического клейма. Человек любых достоинств враз за ним растворяется. Ну нет человека — одна враждебность, чужеродность и вызов. Тут и срабатывает заглатывающее устройство. Это уже и рефлекс, и потребность, и, само собой, классовая ненависть. «Чтоб кровь не обрызгала гимнастерку».

И однако, та же вера в Ленина, то же безрассудное поклонение.

Какой крик, какие доказательства еще нужны? Изгнить всему народу? Покрыть Россию могильными крестами?..

Но партия существует, в нее вступают, в ту КПСС, что несет на своих плечах безграничную власть генсеков.

Что еще нужно, дабы уразуметь, какая сила в нашей истории ставит нас на грань гибели?..

Дух народа, закованный в объятия скелета…

И УЖЕ В КОТОРЫЙ раз голос из тех лет, А МЫ БУДТО ОГЛОХЛИ — НЕ СЛЫШИМ…

ПИСЬМО ШЕСТОЕ, ПОСЛЕДНЕЕ

«…У вас схема совершенно подавила воображение. Вы не представляете себе ясно сложность действительности.

Но прежде всего вы сделали у себя самое легкое дело: уничтожили русского буржуя, неорганизованного, неразумного и слабого. Вам известно, что европейский буржуа гораздо сильнее, а европейский рабочий не такое слепое стадо, чтобы его можно было кинуть в максимализм по первому зову… У западноевропейских рабочих более сознания действительности, чем у вас, вождей коммунизма, и оттого они не максималисты. После переписки Сегрю и Ленина дело ясно: европейская рабочая масса в общем не поддержит вас в максимализме. Она остается нейтральной в пределах компромисса…

Вы… прекратили буржуазные способы доставки предметов первейшей необходимости, и ныне Полтава, центр хлебородной местности, окруженная близкими лесами, стоит перед голодом и перед лицом близкой зимы вполне беззащитная. И так всюду, во всех областях снабжения. Ваши газеты сообщают с торжеством, что в Крыму у Врангеля хлеб продается уже по 150 р. за фунт. Но у нас (т. е. у вас) в Полтаве, среди житницы России, он стоит 450 р. за фунт, т. е. втрое дороже. И так же все остальное.

…Жизнь берет свое: несмотря на ваш запрет, кожевники-кустари то и дело принимаются делать кожи, удовлетворяя таким образом настоятельнейшие потребности в обуви ввиду зимы… Пока… не узнают об этом преступлении наши власти и не прекратят его… Конечно, вы можете сказать, что у вас уже есть кое-где «советские кожевни», но что значат эти бюрократические затеи в сравнении с огромной, как океан, потребностью. И в результате посмотрите, в чем ходят ваши же красноармейцы и служащая у вас интеллигенция… в лаптях… в кое-как сделанных деревянных сандалиях…

Вообще, сердце сжимается при мысли о судьбе того слоя русского общества, который принято называть интеллигенцией. Рассмотрите ставки ваших жалований и сравните их с ценами хотя бы на хлеб. Вы увидите, какое тут смешное, вернее, трагическое несоответствие. И все-таки живут… Да, живут, но чем? — продают остатки прежнего имущества: скатерти, платочки, кофты, пальто, пиджаки, брюки. Если перевести это на образный язык, то окажется, что они проедают все заготовленное при прежнем буржуазном строе, который приготовил некоторые излишки. Теперь не хватает необходимого, и это растет, как лавина. Вы убили буржуазную промышленность, ничего не создали взамен, и ваша коммуна является огромным паразитом, питающимся от этого трупа. Все разрушается: дома, отнятые от прежних владельцев и никем не реставрируемые, разваливаются, заборы разбираются на топливо, одним словом, идет общий развал.

Ясно, что дальше так идти не может и стране грозят неслыханные бедствия. Первой жертвой их явится интеллигенция. Потом городские рабочие. Дольше всех будут держаться хорошо устроившиеся коммунисты и Красная Армия… Лучше всего живется всякого рода грабителям. И это естественно: вы строите все на эгоизме, а сами требуете самоотвержения…

…Не далее двух недель тому назад из Полтавы уходил на фронт красноармейский полк… Во дворе дома, где я живу, есть несколько ореховых деревьев… Трудно описать, что тут происходило… Влезали на деревья, ломали ветви, и, постепенно входя в какое-то торопливое ожесточение, торопясь, как дети, солдаты стали хватать поленья дров, кирпичи, камни и швырять все это на деревья с опасностью попасть в сидящих на деревьях или в окна нашего дома… Но и начальство могло прекратить это только на самое короткое время… Все деревья были оборваны, и только тогда красноармейцы ушли, после торжественной речи командира, в которой говорилось, что Красная Армия идет строить новое общество… А я с печалью думал о близком бедствии, когда нужда не в орехах, а в хлебе, топливе, в одежде, обуви заставит этих людей с опасным простодушием детей, кидающихся теперь на орехи, так же кидаться на предметы первой необходимости. Тогда может оказаться, что вместо социализма мы ввели только грубую солдатчину вроде янычарства.

Мне пришлось уже говорить при личном свидании с вами о том, какая разница была при занятии Полтавы Красной Армией и добровольцами. Последние более трех дней откровенно грабили город… Теперь приезжие из Киева рассказывают, что Красной Армии было предложено перед выступлением в поход «одеться за счет буржуазии…». Опасный симптом уже начинается: вы кончаете тем, чем начинали деникинцы. Приезжие говорят, что на этот раз грабеж продолжался более недели…

Чувствую, что мои письма пора кончать. Они слишком затянулись… Поэтому закончу кратко: вы с легким сердцем приступили к своему схематическому эксперименту в надежде, что это будет только сигналом для всемирной максималистской революции… но уже ясно, что в общем рабочая Европа не пойдет вашим путем, и Россия, привыкшая подчиняться всякому угнетению, не выработавшая формы для выражения своего истинного мнения, вынуждена идти этим пёчальным, мрачным путем в полном одиночестве.

Куда? Что представляет ваш фанатический коммунизм?..

…Вы вместо монастырского интерната ввели свой коммунизм в казарму… По обыкновению самоуверенные, недолго раздумывая над разграничительной чертой, вы нарушили неприкосновенность и свободу частной жизни, ворвались в жилье… стали производить немедленный дележ необходимейших вещей как интимных проявлений вкуса и интеллекта, наложили руку на частные коллекции картин и книг… Не создав почти ничего, вы разрушили очень многое, иначе сказать, вводя немедленный коммунизм, вы надолго отбили охоту даже от простого социализма…

Дело, конечно… в душах. Души должны переродиться. А для этого нужно, чтобы сначала перерождались учреждения… Инстинкт вы заменили приказом и ждете, что по вашему приказу изменится природа человека. За это посягательство на свободу самоопределения народа вас ждет расплата.

Политических революций было много, социальной не было еще ни одной. Вы являете первый опыт введения социализма посредством подавления свободы…

Народ, который не научился еще владеть аппаратом голосования, который не умеет формулировать преобладающее в нем мнение, который приступает к устройству социальной справедливости через индивидуальные грабежи (ваше: «грабь награбленное»), который начинает царство справедливости допущением массовых бессудных расстрелов, длящихся уже годы, — такой народ еще далек от того, чтобы стать во главе лучших стремлений человечества. Ему нужно еще учиться, а не учить других.

Вы победили добровольцев Деникина, победили Юденича, Колчака, поляков, вероятно, победите и Врангеля. Возможно, что вооруженное вмешательство Антанты тоже окончилось бы вашей победой: оно пробудило бы в народе дух патриотизма, который напрасно старались убить во имя интернационализма, забывая, что идея Отечества до сих пор еще является наибольшим достижением на пути человечества к единству, которое, наверно, будет достигнуто только объединением отечеств…

Вы видите из этого, что я не жду ни вмешательства Антанты, ни победы генералов. Россия стоит в раздумье между двумя утопиями: утопией прошлого и утопией будущего, выбирая, в какую утопию ей ринуться…

…Всякий народ заслуживает того правительства, которое имеет. В этом смысле можно сказать, что Россия вас заслужила… Вы являетесь только настоящим выражением ее прошлого, с рабской покорностью перед самодержавием даже в то время, когда, истощив все творческие силы в крестьянской реформе и еще нескольких за ней последовавших, оно перешло к слепой реакции и много лет подавляло органический рост страны. В это время народ был на его стороне, и Россия была обречена на гниль и разложение. Нормально, чтобы в стране были представлены все оттенки мысли, даже самые крайние, даже порой неразумные. Живая борьба препятствует гниению и претворяет даже неразумные стремления в своего рода прививку: то, что неразумно и вредно для данного времени, часто сохраняет силу для будущего.

Но под влиянием упорно ретроградного правительства у нас было не то…

Затем случайности истории случайно разрушили эту перегородку между народом, жившим так долго без политической мысли, и интеллигенцией, жившей без народа, т. е. без связи с действительностью. И вот, когда перегородка внезапно рухнула… вы явились естественными представителями русского народа с его привычкой к произволу, с его наивными ожиданиями «всего сразу», с отсутствием даже зачатков разумной организации и творчества. Немудрено, что взрыв только разрушал не созидая.

И вот истинное благотворное чудо состояло бы в том, что вы наконец… сознались бы и отказались бы от губительного пути насилия. Но это надо делать честно и полно… Вы должны прямо признать свои ошибки, которые вы совершили вместе с вашим народом…

Правительства погибают от лжи… Может быть, есть еще время вернуться к правде, и я уверен, что народ, слепо следовавший за вами по пути насилия, с радостью просыпающегося сознания пойдет по пути возвращения к свободе. Если не для вас и не для вашего правительства, то это будет благодетельно для страны…

Но… возможно ли это для вас?..

22 сентября 1920 г.»

Письма тогда не могли появиться. Они посягали не только на основы революции, точнее, на весь ее авантюризм, но и на мудрость ее апостола, а уже тогда это было невозможно. Главный Октябрьский Вождь и вожди уже приняли сан непогрешимых. И ничего не значили для них ни кровь, ни горе, ни гибель страны. Их собственный эгоизм превышал все.

По Ленину, догматы марксизма оправдывали любые разрушения капитализма. Ведь через разрушения лежал путь к изобилию. Формулы требовали расшифровки. Посвященные разворачивали эти формулы, так сказать, на спине народа. По крови и стонам, то бишь степени немоготы, определялись те или иные знаки искомых величин. А как иначе их определить? Кто научит, даст ответ?..

Диктатор разрушал хозяйственную деятельность громадного и сложного организма, не имея представления о новой экономике. Ясно одно: все должно быть общим. Постепенность развития, последовательность опробования, отказ от всеобщего разрушения не устраивали его. Только так: вздыбить, сломать! И росчерком пера вводились самые крутые меры по углублению революционных преобразований, то есть разрушений.

Развалить капитализм до самых черепков!

Продовольственная диктатура явилась примером тягчайшего авантюризма в управлении страной и ничего общего не имела с издержками военного времени. Это была попытка насилием привить новые формы — те, которые казались наиболее близкими к идеалам нового мира. По деревне был нанесен сокрушительный удар. Вождь действовал беспощадно. Сегодня — кровь, завтра — сияние социализма.

Это факт: Ленин верил, что за ним право истории ломать, разрушать, а следовательно, убивать и приказывать. Всякое неповиновение его планам есть неповиновение ходу истории, есть реакция, белогвардейщина, стремление опять загнать народ в кабалу частной собственности и унижений. Он ни на мгновение не сомневался в законности своей власти. Революционная воля не имеет ограничений, она вещь в себе, она не нуждается ни в оправданиях, ни тем более в подотчетности. Никто не смеет ограничивать революционную волю. И он, Ленин, воплощение данной воли, которая в свою очередь является производной от воли рабочего класса и беднейшего крестьянства. Но вождю несвойственны шатания и незрелость народных масс. Вождь не должен терять из виду главное движение и все необходимые для него действия. Именно поэтому он не смеет отзываться на страдания и тяготы людей. Вождь видит светлое завтра и все пути к нему. Очерстветь, окаменеть, но пробиваться, пробиться!

Диалектика явлений издевалась над Главным Октябрьским Вождем. Она на глазах у него смыкала священные цели с тем, против чего он всю жизнь боролся. Он уничтожал, разрушал, преследовал, требовал, насаждал, сшивал концы новых отношений ради будущей счастливой жизни, а жизнь, обретая новые черты, превращала это в зло. Рождалось общество, сшитое силой. Его пронизывал цинизм силы. Оправданием всего служила только сила. Бюрократия с хрюканьем осваивала власть.

Обращение к нэпу явилось еще одним признанием поражения, точнее, утопичности планов. Ленин обращался за помощью к тому, что разрушал с такой последовательной ненавистью, — капитализму. Всеобщая социализация жизни, то бишь отмена всех прежних отношений, отказ от частной собственности, разрушение налаженных хозяйственных связей — и все это без малейшей подготовленности к переходу на новые отношения. Поэтому все эти действия по скоропалительному овладению коммунизмом, о котором трубили народу, обернулись не чем иным, как одним бессмысленным разрушением.

Вся советская жизнь скроена по этой душегубной диалектике. На всем — жесткие швы казарменно-государственного воплощения свободы.

Гонишь продукцию за станком, жуешь хлеб, спишь под крышей — и рта не смей разевать. В свободе ты и всяческих благах. От Ленина это представление о счастье и свободе. Вся власть — самозваное утверждение себя и уничтожение тех, кто не признает генеральных секретарей и бюрократическую знать как пророков новой эры. И это тоже от Ленина.

Необходимость в нэпе возникла из-за огульного разрушения капитализма — провозглашения нового мира явочным порядком. Отсюда гигантские потери людей и материальных ценностей. Большевистский бог предстал без сияющих риз, разрушителем и насильником… Разгромлено было то, что наверстывалось пбтом и натугой каторжного труда, издержками и жестокостями ограничений последующих десятилетий. Да и вообще, труд при новой власти был и есть не спокойное, достойное дело, а штурм, битва, предельное напряжение сил и нервов общества.

Не Гражданская война оказалась основной причиной голода. Без освоения материальной базы (для немедленного перехода на новые отношения), только разрушая, без опыта руководства и кадров курс Ленина неизбежно вел страну к острейшему хозяйственному кризису — исчезновению едва ли не всех промышленных товаров, лекарств, обуви, одежды, а самое гибельное — к голоду. За голодом с ослабленного, истерзанного народа снимали жатву тиф, «испанка» и многие другие болезни, принявшие характер эпидемий. От них людей погибло несравненно больше, нежели от кровавой междоусобицы Гражданской войны. И никто не учитывал другую сторону жизни — невероятную, повседневную тяготу быта в стуже, без продуктов, без лекарств и одежды среди повального воровства, бандитизма, сиротства и дикой дороговизны буквально всего. В первую очередь гибли люди не физического труда, а менее всего приспособленные к примитивным условиям существования и лишениям, то есть интеллигенция. Страна исходила кровью, пбтом, и болью…

Зачем это вздыбливание страны, зачем этот наскок на «светлое завтра»? Зачем эти демагогические обещания немедленного рая? Зачем оргия разрушений и убийств? Что она создавала?

Зачем вся эта категоричность и жестокость однозначного движения, явочное объявление нового мира, когда сама история учила постепенности, предельной осторожности, а не судорожному прорыву в будущее без всякой материальной обусловленности?

Власть колеблется, власть неустойчива. Лишения, горы трупов и кризисные отношения на местах…

— Крови! Крови! — требует Ленин.

Только кровь дает устойчивость власти. Он и его последователи уверены: массы, отказывающиеся повиноваться приказам вождей, — это уже контрреволюционный сброд. Нет народа и святости народа — есть только сброд!

Никто не должен жить по своим убеждениям, совести, чести. Идти лишь так, как он приказывает; говорить то, что он определил, назвал (сечь надо, сечь «за футуризм»!). Всем следовать его воле, его представлениям о жизни — забыть все, отказаться от всего. Там, впереди, — социализм!

Россия — это Ленин. Традиции, прошлое, Настоящее, все самое передовое и чистое — это Ленин!

Всеобщий парализующий страх сковал людей, стал сопутствовать жизни каждого от рождения.

Убивали, терзали, как правило, в тиши. И рыдали, поминая замученных и жалуясь на жизнь… тоже в тиши. Это было непреложным условием новой раскованной жизни — знамена, марши, рапорты, портреты… и слезы в тишине, одиночестве. В этом Отечестве всех и всяческих свобод бьют — и плакать не велят, да и сам не заплачешь на людях. Плакать — это ведь значит не соглашаться с властью.

Жизнь в вечном страхе и запуганности — это характерная черта советского общества. Никогда, ни с кем не делись и не откровенничай — к этому приучают с пеленок, с рождения и до гробовой доски.

Пробовать новые формы жизни — естественно, но убивать тысячами, миллионами за сомнения в законности подобного пути, преследовать любого за самостоятельность мнения, искать и истреблять всех, кто заметил хотя бы ничтожную несуразность в организации жизни под серпом и молотом, погребать любое инакомыслие, натравливать народ на право свободной мысли, стирать в порошок всех, кто вдруг уловил блеск иной мысли, пробудился от кошмара, именуемого социализмом Ленина, — это преступление. Это — глумление над всем святым, ради чего народ обратился к революции.

Сживали со свету, травили, казнили, убивали без счета, преследовали за все то, что потом приняли в свою жизнь, — неравенство, богатство, несправедливость, привилегии. Что ж теперь, снять шапку и молвить: «Простите, убили, поуродовали на десятки миллионов, уморили и запарили в костоломном быту и работе, однако просчитались? Виноваты».

А кто, какая живая вода оживит, вернет людей?

А изуродованные жизни, культура, новые обычаи, похожие на повадки волков и людоедов?..

Смешон и нелеп ныне лозунг революции: «Горжусь, что я беден!» Чем выше превозносят Ленина, тем отчетливее проглядывает страх разоблачения его святости, страх перед правдой. Отбить работу мысли в указанном направлении, пресечь поиск правды…

Ленинизм искалечил души жестокостью. Это — бесстыдство силы в очищенном виде. Оправдание всего здесь — сила…

И это тоже уникальное явление истории, своего рода рекорд: жертва, которую топчут, обирают, держат в упряжи и свирепой строгости, из которой, по существу, сосут кровь, испытывает нежность к палачу. Впрочем, целовать кнут — это в некотором роде национальная традиция. Помните у Некрасова?

А как не стать традицией, коли народ слышал только ложь да басни, если к нему не прорывалась правда — во всю тысячелетнюю историю земли русской!

И мысль известкуется, костенеет, ложится в партийные молитвенники.

Ленинизм выступал от имени всеобщего благоденствия и свободы: не жалеть себя, через боль и муки идти за вождем. Только в единстве дыхания, шагов постижение победы! Всегда права могучая поступь общих шеренг. Нет выше радости, как вбивать шаг в один такт, один вдох, под грохот одного барабана. Благоденствие каждого достижимо лишь через благоденствие всех, счастье всех — лишь через ленинизм. Только смирение и величайшее напряжение сил отворит дверь в рай. Научись быть свободным там, где нет свободы; счастливым там, где напряжение жизни разрывает тебя. На коленях принимай милости грядущего рая!

И как свое имя, как имена матери и отца, ты должен помнить, что не смеешь говорить правду — ни слова сверх разрешенных слов, если не хочешь бесчестия и гибели. Ибо слова всех присвоили Ленин и ленинизм.

Всякая власть портит, а неограниченная — особенно, писал спустя несколько десятилетий после кончины Ленина Дж. Неру.

У Ленина и наших генсеков была власть только неограниченно бесконтрольная. Разложение властью здесь не ведает пределов. Эта неограниченность и бесконтрольность власти, ее полная независимость и обособленность от народа превращали генеральных секретарей и бюрократическую знать в палачей, извергов, самодуров, расхитителей народных ценностей, лжецов, преступных махинаторов в управлении обществом. Нет преступлений, которые бы не совершали эти люди…

Борделя грязная свобода тебя в пророки избрала…

Луначарский не ответил Короленко и не напечатал письма в «Правде». Все до единого они были утаены от народа[115].

И это тоже был 1920 год.

Письма — свидетельства из недр революционных лет, самой зари советской власти.

Всю жизнь Короленко был строг, даже беспощаден к себе. Не допустил он снисхождения к себе и в свои предсмертные месяцы. «Человеколюбие» Ленина и его партии вызывает его яростное негодование. Народ обезличен и поставлен на колени, и кто смеет и может молвить правду?..

К слову, Анатолий Васильевич не всегда был безропотным соглашателем и покорным солдатом партии.

2 ноября (по старому стилю) 1917 г. он обнародует свою отставку. Он отказывается быть народным комиссаром в правительстве Ленина.

«Я только что услышал от очевидцев то, что произошло в Москве.

Собор Василия Блаженного, Успенский собор разрушаются. Кремль, где собраны сейчас все важнейшие сокровища Петрограда и Москвы, бомбардируется.

Жертв тысячи.

Борьба ожесточается до звериной злобы.

Что же еще будет? Куда идти дальше?

Вынести этого я не могу. Моя мера переполнена. Остановить этот ужас я бессилен.

Работать под гнетом этих мыслей, сводящих с ума, нельзя. Вот почему я выхожу из Совета Народных Комиссаров.

Я сознаю всю тяжесть этого решения. Но я не могу больше.

А. В. Луначарский»

2 ноября 1917 г.

Эти фантазии очень скоро покинут писательствующего Луначарского…

В моей библиотеке имеется сборник его пьес «Пять фарсов» (СПб., «Шиповник», 1907). Сборничек я приобрел по случаю в 1961 г. в букинистической лавке на Арбате (еще не было Нового Арбата) у весьма известного в те годы среди любителей книги директора ее — Бориса Израилевича.

Работая над книгой, решил взглянуть на сборник. Полистал… И вот какие слова последние, самые последние в том сборничке:

«А теперь всех в тюремный замок!»

И нарочно не выдумаешь.

С ничтожным количеством русской интеллигенции остается Ленин, да и та далеко не единодушна в симпатиях к революции.

31 июля 1919 г. Ленин в тревоге обращается к Горькому. Ленин предпочитал краткость и сжатость писем, докладов, а это письмо из ряда вон выходящее — длинное.

«Дорогой Алексей Максимыч!..

…Как и в Ваших разговорах, в Вашем письме — сумма больных впечатлений, доводящих Вас до больных выводов.

Начинаете Вы с дизентерии и холеры (которые поразили и Питер, и центральную Россию. — Ю. В.); и сразу какое-то больное озлобление: «братство, равенство». Бессознательно, а выходит нечто вроде того, что коммунизм виноват — в нужде, нищете и болезнях осажденного города (прав Горький: именно большевики и разломали нормальную жизнь, довели столицу России до средневековой холеры. — Ю. В.).

…И Вы договариваетесь до «вывода», что революцию нельзя делать при помощи воров, нельзя делать без интеллигенции.

Это — сплошная больная психика, в обстановке озлобленных буржуазных интеллигентов обострившаяся.

…Советы уехать Вы упорно отвергаете.

Понятно, что довели себя до болезни: жить Вам, Вы пишете, не только тяжело, но и «весьма противно»!!! Вы не политик. Сегодня — зря разбитые стекла, завтра — выстрелы и вопли из тюрьмы, потом обрывки речей самых усталых из оставшихся в Питере нерабочих, затем миллион впечатлений от интеллигенции, столичной интеллигенции без столицы, потом сотни жалоб от обиженных, в свободное от редакторства время, никакого строительства жизни видеть нельзя (оно идет по-особому и меньше всего в Питере), — как тут не довести себя до того, что жить весьма противно.

Страна живет лихорадкой борьбы против буржуазии всего мира, мстящей бешено за ее свержение. Естественно. За первую Советскую республику — первые удары отовсюду…

Жизнь опротивела, «углубляется расхождение» с коммунизмом…

Не хочу навязываться с советами, а не могу не сказать: радикально измените обстановку, и среду, и местожительство, и занятие, иначе опротиветь может жизнь окончательно.

Крепко жму руку.

Ваш Ленин»

«…Революцию нельзя делать при помощи воров, нельзя делать без интеллигенции…» Помните грабеж еще не остывших останков Романовых — женщин, девушек и мужчин с мальчиком? Помните все эти кроваво-идейные экспроприации — одно нескончаемое насилие, распространенное уже на всю страну? Помните звероподобный клич Ильича «Грабь награбленное!»? Горький все точно схватил: «Революцию нельзя делать при помощи воров…»

И уже широченный, можно сказать, невозвратный шаг к «психушкам» — превращение нормальных людей в больных, глумление над разумом. Раз с революцией не в ладах — «это сплошная больная психика».

Само собой разумеется, что она совершенно здорова у тех, кто вбивает в людей единомыслие (те самые «выстрелы и вопли из тюрьмы»).

Андропов принимал свой метод излечения инакомыслия прямо из рук Главного Октябрьского Вождя.

«Клевещет» Короленко — Ленин и пнул его в письме. Аж хряск до наших дней долетел.

«Клевещет» Алексей Максимыч — пинок поделикатней, но, так сказать, наполненней.

А что до «выстрелов и воплей из тюрьмы»… — казнили и будем казнить, ведь «строительство жизни… идет по-особому».

Естественно, никакие нервы тут выдержать не способны, кроме разве как у убежденных — тех, что этот самый порядок и вывели из кабинетных раздумий и дискуссий, съездов партии и конференций; тех, что мастерили гильотину для народа еще на заре большевизма в далекой Швейцарии. Для них это не ужас разрухи, эпидемии, насилия, а уничтожение сопротивления свергнутых классов, рывок в лучезарное завтра.

«…Радикально изменит обстановку, и среду, и местожительства…» Алексей Максимыч это и сделал, отъехав на Капри. Другим (из несогласных и недопонимающих) эту обстановку, среду и место жительства изменили несравненно проще — тюрьмой, лагерем, ссылкой… расстрелом.

Житие с волкодавами нового строя — это и есть «изменить среду». Некоторые так и не смогли, аж до конца 80-х годов их не оставляли без присмотра и соответствующего «обслуживания».

Горький и тот сумел вписаться в новую среду лишь с третьего или четвертого захода. Сколько улиц да городов его имени понадобилось, какая забота «синего воинства» (лично опекало), аж все время слеза дрожала на реснице (тогда еще от умиления, после — от осознания тюремности своей жизни)!..

«Ваш Ленин» — так вождь подписывал письма редко, вообще редко; в частности, письмо к Сталину 13 мая 1920 г. Он вообще с исключительной теплотой пишет о Сталине. Вот в письме к А. А. Иоффе 17 марта 1921 г.:

«…Пример — Сталин. Уж, конечно, он-то бы за себя постоял. Но «судьба» не дала ему ни разу за три с половиной года быть ни наркомом РКИ, ни наркомом национальностей. Это факт…»

Во множестве писем, записках Ленин советует своим корреспондентам обращаться по тем или иным вопросам к Сталину, предлагает просить Сталина помочь в том-то и том-то…

И сколько подобного трогательно-доверительного в отношениях со Сталиным! А иначе и быть не могло — дело (преступное внедрение в жизнь утопии) было общим, и тут они являлись самыми близкими в понимании задач и методов их решения. Феномен Сталина взошел на ленинизме. «Чудный грузин» добавил свое лишь в отношения с единомышленниками. В остальном — строго шествовал ленинским курсом.

Сталин являлся одним из самых близких к Ленину в последний отрезок жизни главного вождя. Молотов говорил об этом так в 70-х годах:

«Со Сталиным у Ленина отношения были тесные, но больше на деловой основе. Сталина он куда выше поднял, чем Бухарина! Да и не просто поднял — сделал своей опорой в ЦК. И доверял ему.

В последний период Ленин был очень близок со Сталиным, и на квартире Ленин бывал, пожалуй, только у него…»

Как это характеризует отношения в партии: не партия, а Ленин «поднял». А иначе и быть не могло. Партия являлась лишь инструментом (своего рода скальпелем) в руках главного вождя — не самостоятельной, а сугубо подчиненной величиной. Придаток — наиболее точное название этих «спаянных единством воли людей». Сплоченные, чтобы быть придатком воли вождя и вождей. Совершенный отказ от себя, своей воли, разума, какого-либо не то чтобы критического, а просто творческого отношения к миру.

С придатком и обходились соответствующим образом, когда он пытался что-то значить. Иначе и быть не могло. Ведь эти «спаянные единством воли люди» сами соглашались (и соглашаются на подобную роль). Тут все было и есть в точном соответствии с природой вещей.

Кляня ленинизм, карательные органы, не следует выпускать из виду самое первое, самое существенное, можно сказать, душераздирающее обстоятельство. Все советские структуры власти составлял (и составляет) народ. Они — часть народа. Они возможны лишь благодаря определенным свойствам народа, его определенной культуре и нравственности.

«Чтоб кровь не обрызгала гимнастерку».

Партия, ленинизм, карательные органы — все это плоть народа, его живая ткань. Насилие исходило от народа, во всяком случае, от его большей части. Народ составлял (и составляет) карательные и партийные органы…

И Ленин, и Сталин, и все прочие генсеки ничего не сумели бы в одиночку… Силу им давали не только обманная утопическая философия, в которую поверил народ (поверил ведь!), не только ВЧК-КГБ, не только партия (это идейное и духовное насилие), а народ.

И это так: во всю свою горемычную историю русский народ сам возводил для себя тюрьмы, своими руками устраивал жизнь — один тюремный двор.

Народу еще очень долго болеть, не десятилетия, а гораздо больше. Яд ленинизма, яд жестокой, безнравственной утопии проник слишком глубоко в его душу и тело…

Всегда правый народ…

К искреннему облегчению большевиков, Владимир Галактионович упокоился 25 декабря 1921 г.; сочинил махрово контрреволюционные письма — и отринул в мир иной. Ну просто молодчина!

О письмах Короленко, его отношении к советскому режиму и Ленину — ни звука в советских энциклопедиях; ну отошел старче после Гражданской войны, надорвали пламенные годы, а, надо полагать, отдал бы иначе силы пролетарской диктатуре и литературе; в один строй затесался бы с самим «Буревестником», а то, поди, и рифмами пособил бы Владимиру Владимировичу. В самой силе находился пролетарский поэт, совсем не обременен разными мыслями о себе и новом строе — ну далек был от суда и казни над собой…

И в самом деле, зачем городить разные глупости в энциклопедиях и школьных учебниках о писателе-народнике?.. Надо сберечь его для общества, то бишь своих нужд, самое что ни на есть он достояние народа.

Верно: никто ближе писателя не стоит к политике, даже если он пишет о самых возвышенно-отвлеченных предметах…

«…Когда же сумасшествие становится общим у большого количества людей — оно смело проявляется и доходит до высших пределов самоуверенности. Так что уже люди здравые считаются сумасшедшими, и таких людей запирают или казнят».

Это общество свободных людей (и не только у нас) считает естественными преследование и уничтожение всех, кто хоть в какой-то степени ставит под сомнение правомерность догматов власти. Оно бесчувственно и безразлично к расправам над всеми, кто имеет мужество и дерзость сомневаться в мудрости назначенных путей.

«Борьба, ожесточенная до звериной злобы».

Звериная злоба.