Огненный крест. Бывшие

Глава VII ИСКУПЛЕНИЕ

Обратимся к лагерным запискам Димитрия Михайловича Панина:

«Я считаю себя обязанным рассказать читателю о том, какое невообразимое количество людей уничтожено террором. Я веду свой внутренний счет и вправе дать на каждую сотню погибших на моих глазах по одному напоминанию (помните Шарля де Костера: пепел Класса стучит у меня в груди? — Ю. В.). У того, кому полсотни лет угрожала машина террора, особенно когда ее колесо его переехало и едва не задавило насмерть, достаточно оснований, чтобы об этом писать. Тем же, кто, к счастью, этого не испытал, надо для блага близких и своего собственного напрячь воображение, вникнуть, понять и поверить, когда предупреждают об опасности. Иначе может быть слишком поздно… С 1918 года трупный смрад из подвалов чекистов пополз по земле, залпы расстрелов возвестили… о водворении власти подонков, но не сразу и далеко не все поняли жуть эпохи, пропитанной кровью застенков»[116].

О трагедии в Куропатах — лесном массиве под Минском — стало известно весной 1988 г. Экскаваторщик Н. Таран рыл траншею и наткнулся на черепа… Последовало обнаружение многих сотен массовых захоронений. Судебная экспертиза установила, что в них находятся жертвы террора 1937–1941 гг.

26 ноября 1988 г. «Известия» № 332 (тогда еще вполне приличная газета, хотя уже и с проявлениями «западной» и антирусской заданности) обнародовали отчет своего корреспондента с места событий под названием «Правда о Куропатах».

«…За несколько месяцев группа — следователи Н. Ничипоренко, С. Ковриго, О. Абадовский — проделала огромную работу. Вскрыты 8 из 510 предполагаемых захоронений, произведены многочисленные и разнообразные экспертизы, найдены и допрошены 170 свидетелей…

Слово документам и свидетелям…

…Согласно заключению комплексной судебно-медицинской и криминалистической экспертизы человеческие останки, найденные в 6 захоронениях, принадлежат не менее чем 391 человеку. 114 из них — мужского пола. 21 — женского, по другим останкам пол установить невозможно. Возраст людей от 20 до 60 лет. В захоронениях обнаружены 164 гильзы и 21 пуля от револьвера «наган» образца 1895 года и одна гильза «ТТ».

… В 192 случаях из 213 исследованных выстрелы производились в затылок, остальные — в височно-теменную область головы. В 182 черепах имеется по одному входному отверстию, в 29 — по два входных отверстия, в 5 черепах — по три входных отверстия…

В ходе следствия установлены 55 свидетелей из окружающих деревень Цна, Заболотье, Дроздово, Малиновка, Зеленый Луг, которые были очевидцами событий… Они видели, как работники НКВД привозили в лес на крытых машинах людей и расстреливали их, видели засыпанные и незасыпанные могилы, видели лежавших в них расстрелянных…

Н. Карпович: «Забор был плотный, из досок, однако до конца в 1937 году не достроенный. Внутри была охрана НКВД в форме защитного цвета. Заводили людей вечером. Раза два мне приходилось видеть, как их расстреливали. Их ставили над ямой в ряд… Мы с отцом подошли к яме — яма была большая, около пяти метров, полна трупов, прикрытых ветками. Мы подняли ветки и увидели людей. Одеты они были просто, в куртках, в сапогах, видимо, деревенские…»

Н. Нехайчик: «Мы с ребятами после проезда машин считали выстрелы, их бывало тридцать-сорок, иногда семьдесят. Обычно приезжали по 2–3 машины, но бывало, что и по 6—1 машин».

С. Хмельникова: «В 1937–1940 годах людей расстреливали внутри огороженной забором и охраняемой часовыми территории… Были слышны крики, выстрелы. Как правило, людей расстреливали вечером и ночью…»

…Абрамчик Фома рассказывал, что людей ставили к яме и стреляли из наганов. Люди перед расстрелом кричали: «Да здравствует Советская власть! Да здравствует Сталин!» В 1938 году стали арестовывать работников НКВД, которые принимали во всем этом участие…»

«…25 июня 1941 г. наша организация эвакуировалась в Могилев (показал бывший сотрудник НКВД К. Кулинкович. — Ю. В.). Однако назавтра меня в составе опергруппы направили в Минск для уничтожения архивов райкомов, горкома партии и НКВД. К нашему прибытию в Минск эти архивы были уже уничтожены во время бомбежек и пожаров. Все оставшееся уничтожили мы и затем вернулись в Могилев».

Отчет в «Известиях» показывает и доказывает, как стирались в пыль свидетели преступлений, их исполнители, пусть даже самые высокопоставленные. Убивали этих, что творили расправы, их, в свою очередь, казнили другие — и так по нескольку раз, чтоб никаких живых свидетелей. Миллион за миллионом как бы сам ложился в землю. Но ужас распространялся, парализуя живых. Чекистов страшились — это были нелюди, сверхсущества. Они творили жизнь и смерть.

Это не могло не уродовать сознание живых, сознание народа. Нечего копаться в ленинских резолюциях и доказывать благородность его устремлений — они воплотились в горы безглазых черепов. Жертвы второй мировой войны меркнут, ужимаются перед итогом работы ленинской мысли по созиданию нового общества. Как Батый, прошел большевизм (высшая ступень ленинизма) по российским просторам — ужас, запустение, умственный упадок народа.

«Посмотрите, какая впечатлительная хроника получается, — пишут «Известия». — «За нарушение социалистической законности» и другие государственные преступления привлечены к уголовной ответственности наркомы НКВД БССР:

Молчанов Г. А. — бывший наркомом НКВД с 28.11.36 г. по 4.2.37 г. Приговорен к высшей мере наказания 2 ноября 1937 года (всего два месяца отпустили ему на резню народа — и самого пустили под «нож». — Ю. В.).

Берман Б. Д. — бывший наркомом с 4.3.37 г. по 22.5.37 г. Приговорен к высшей мере наказания 22 февраля 1939 года (ему отпустили на палаческую работу около четырех месяцев — и повязали, поволокли в камеру смертников. — Ю. В.).

Наседкин А. А. — бывший наркомом с 22.5.37 г. по 17.12.38 г. Приговорен к высшей мере наказания 25 января 1939 года (на полгода дали право пускать кровь Наседкину — и расшибли череп пулей. А уж тут в Москву подоспел и Лаврентий Павлович. В Минске аж до 1953 г. утвердится генерал Цанава. Этот доблестный чекист, по свидетельству П. К. Пономаренко, после ареста в 1953 г. без пропусков занимался в камере онанизмом. И этому животному были вручены судьбы миллионов людей! Господи, да когда ж такое кончится?! — Ю. В.).

Следователи говорят, что в 510 захоронениях лежит прах не менее тридцати тысяч человек. Археологи называют цифру гораздо большую, обосновывая ее тем, что могил могло быть до девятисот, но часть из них покоится под кольцевой дорогой, которая прошла по краю леса».

Вина уничтожения людей (да уж, пожалуй, не людей, а народа) не имеет прощения. Она несмываема и уже сама по себе имеет силу приговора. Что по сравнению с этим все бумаги и резолюции?..

И еще маленькая, почти мимолетная подробность, и все из того же отчета — теперь уже о чекистах после массовых казней.

«Ночью, после расстрела, они приезжали часа в три-четыре, — показывал бывший выводной внутренней тюрьмы НКВД С. Харитонович, — затем до утра пили спиртные напитки в столовой НКВД. Потом, на следующий день, приходили позже на работу».

Там не совесть или страх заливали. Там отмечали еще одну победу над классовым врагом. И не замыкалось, не связывалось в чекистском сознании, что казнили… народ, что за штампом «классовый враг» стоял обескровленный, оболганный и порядком обесчещенный народ…

А потом, в 1993-м, все экраны телевизоров засветятся: счастье — удовлетворение личных потребностей и ничего выше денег нет, не было и не будет. Нажива и есть цель совершенства человечества. А ведь тогда, как думали, стреляли не в черепа, а в эту самую «гнилую идеологию», стреляли именно в эту самую наживу и «четвероногое» представление о счастье. Там счастье — строить новое, круша черепа и вжимая жизнь в догмы устава КПСС, здесь — жрать, поедать других людей.

Замкнулся круг исканий.

Из-за мудрых книг, волшебства полотен и пленительности музыки вылез и расселся (уже в который раз!!), все заслонив, ХАМ — это он корежил жизнь народа, человечества, искажая, уродуя и гася любую искру доброй и чистой мысли. Для ХАМА — смысл и цель человечества в сытом брюхе, блуде и власти над людьми.

Изживание ХАМА и есть единственный путь и смысл человечества. ХАМ неослабно держит ногу на горле человека. И все, что сочиняют человеки, будь это научная мысль или возвышенное искусство, от жажды избавиться от ХАМА, хоть миг прожить в неотравленном мире без ХАМА.

Но если ты любишь женщину и она — тебя и вы оба преданы друг другу (ничего нет крепче этой преданности) — все Зло мира бессильно и не способно достать вас; отнять жизнь — да, но не лишить счастья, любви, великой радости принадлежать друг другу, рождать детей и нежить, и воспитывать их. Господи, это уже так много!

Любовь, дар любить, дар ответного чувства — это уже почти Все, если не Все!

Панин приводит сводную таблицу жертв опыта социалистического строительства[117]. Цифры согласованы с другими подобными исследованиями. Правдивость выводов мы можем тут же проверить. Ведь у нас на руках данные КГБ, сообщенные комиссии Шатуновской по делу об убийстве Кирова. Согласно официальной справке КГБ, с 1 января 1935 г. было арестовано 19 млн. 840 тыс. человек! Читатель, только вдумайся в эту цифру — ведь оказалась за решеткой и проволокой целая страна!!

Из этих миллионов СЕМЬ было расстреляно!! Как это вместить сознанием?! СЕМЬ миллионов мужчин, женщин и совсем юных людей застрелены в затылок! Что это, товарищ Ленин, товарищи коммунисты?!

Таблица Панина дает за эти годы ту же цифру в СЕМЬ миллионов. Нет никаких расхождений и далее, разве ж лишь в сторону занижений действительных потерь.

Итак, сводная таблица жертв опыта социалистического строительства в России.

1917–1921 гг.: расстреляны, замучены, уморены голодом, угасли от эпидемий 6—12 млн. человек.

1922–1923 гг легли в землю от голода в Поволжье и других местностях 7,5—13 млн. душ.

1922–1928 гг.: уничтожено духовенства и активных верующих 2–3 млн. душ.

1929–1933 гг ликвидация так называемых кулаков и сопутствующий этому голод унесли 16 млн. жизней.

1934–1942 гг. (до начала войны): массовые расстрелы, гибель в лагерях от голода, непосильного труда и эпидемий унесли 7 млн. жизней.

1941–1942 гг.: из-за практического отсутствия пищи в лагерях при рабском труде умерли 7,5 млн. заключенных.

1943–1945 гг.: погибли в лагерях военных лет 5 млн. заключенных.

1946–1953 гг.: заморены напоследок еще 6 млн. человек.

По нижнему пределу цифр (наименьшие потери) это дает 60 млн. погибших. В действительности эта цифра заметно «жирней». В нее, разумеется, не входят жертвы Великой Отечественной войны, в значительной мере обусловленные людоедской стратегией и тактикой партийного руководства, прежде всего Сталина. Общая сумма потерь России подтягивается к 100 млн. человек!! И это уже не поддается разумению. Ничего подобного человечество не знало. Господи, неужели эти цифры — 60 млн. и 40 млн.!! — ничего не говорят нам?! Неужели мы, народ, не защитим себя даже от ничтожной толики повторения такого?..

100 млн. погибших, из них 60 млн. зверски умерщвленных в мирное время, во всяком случае, не на фронте.

А ведь мы не берем в расчет те десятки миллионов, которые остались жить в горе от утрат родных, кто рос в детских домах, на улице и без родных вообще. Мы не ведем речь и о тех, кто надорвался в «свободном» труде, кто надрывался в работе, уверенный в райской жизни завтра…

Художества «женевской» уродины простерлись в такие дали, о коих простой советский человек и примыслить не смел, даже в самом разброде воображения — ну святотатство, кощунство!

В апреле 1990 г. станет известно о лагерях и массовых убийствах заключенных в Германии и Австрии (в советских зонах оккупации), но уже, разумеется, не нацистами, а идейными ленинцами — чекистами. Не забыли изречение Главного Октябрьского Вождя: каждый коммунист должен быть чекистом? Партия и была на подхвате у чекистов во всех ее самых кровавых делах. А как иначе: теория движения в светлое завтра требует.

С рассказами о тех ужасах выступили, пожалуй, все немецкие газеты (да и не только немецкие), в том числе «Берлинер цайтунг» и «Юнге вельт».

Оказывается, «женевская» тварь приспособила для своих целей бывшие гитлеровские лагеря смерти. Вот это действительно святотатство!! За то, чтобы уничтожить эти лагеря, смести их с лица земли, и полегли десятки миллионов советских людей, а тут… можно сказать, мгновенное возрождение, но только под красным рабоче-крестьянским флагом.

«Едва последний узник нацистов покинул Бухенвальд, как в лагерных бараках появились первые жертвы НКВД. Это произошло 12 августа 1945 года».

Мир праздновал победу, а в это время в лагеря сгоняли людей, чтобы снова убивать… Нацистов там находилось куда как меньше, нежели взятых по доносам и разного рода подозрениям. За проволокой немало оказалось и 12—13-летних детей, тоже обреченных на болезни и погибель.

Таких бывших гитлеровских лагерей было задействовано одиннадцать. На весь мир известный Заксенхаузен прикрыли лишь к марту 1950 г. Надлежало предпринять все, но замести следы. Это означало одно: практически все узники были уничтожены или исчезли в Сибири.

Дематериализация людей — основное занятие чекистов со времен Ленина.

Вот свидетельства бывших узников:

«Питание… состояло из кислой капусты и хлеба… люди худели, превращаясь в ходячие скелеты наподобие узников Освенцима и Дахау. И умирали…»

«Ежедневно умирало от 30 до 40 человек… Лозунг (в Бухенвальде. — Ю. В.) «Каждому — свое» заколотили досками, но все осталось по-прежнему.

Нет, кое-что все-таки изменилось: спилили буковые деревья вокруг лагеря, чтобы создать еще одну зону обстрела за пределами электрического ограждения и деревянного забора; на окнах появились решетки, бараки опутали колючей проволокой; у прохода на лагерную улицу стоял дежурный из числа арестантов…

Кто из нас раньше знал, что бывший фашистский концлагерь Бухенвальд в течение ужасно долгих пяти лет продолжает использоваться советскими оккупационными властями? Его ликвидировали только в 1950 году».

Ну что добавить?..

Система ВЧК-КГБ все та же: что захочет, то с человеком и сделает.

С любым!

Да плевое дело!..

Даже с мировым гением! Главное, «чтоб кровь не обрызгала гимнастерку».

Из письма бывшего заключенного В. Клинга от 4 апреля 1947 г. к фрейлейн Фровайн, сестре оберштурмфюрера СС Эрнста Фровай-на, бывшего лагерного врача:

«…Непритязательная правда состоит в том, что миллионы немцев, отцы и матери, сыновья и сестры, не видели ничего преступного в… преступлениях. Миллионы других совершенно ясно понимали это, но делали вид, что ничего не знают…

Те же самые миллионы ужасаются теперь убийце четырех миллионов, Гессу, спокойно заявившему перед судом, что он уничтожил бы в газовой камере и своих ближайших родственников, если бы ему приказали».

Всякая доктрина (независимо от своих лучезарных посулов), если объявляет цель высшей добродетелью (при этом не гнушается любыми средствами достижения), если считает людей стадом, быдлом, не сознающим своего счастья, объявляет другие группы, классы, сословия не заслуживающими человеческого обхождения, если натравливает одни классы, общественные группы на другие, — такая доктрина преступна.

По всем названным признакам это — фашизм.

По всей совокупности признаков это и ленинизм.

И совершенно никакой натяжки в этом нет, это кажущиеся противоположности, в действительности они тождественны.

Убийцы и мародеры.

По части интриг и сколачиванию группировочек, фракций Главный Октябрьский Вождь был непревзойденным мастером, хотя это категорически запрещал всем другим как дело глубоко непорядочное и антипартийное. Молотов это подтверждает однозначно: «Ленин предложил собираться на заседания Политбюроо без Троцкого. Мы сговорились против него…»

Ну, а при таком подходе к данному вопросу самого Ленина нам, как говорится, и Бог велел (вообще Бог позволял большевикам все, и сходило им с рук все), и Молотов вспоминает, как уже без Ленина они, то есть сталинисты, продолжали эту практику групповщинки: «А через год-два — без Зиновьева и Каменева. А потом без Бухарина, Томского, Рыкова. Хотя они еще оставались в Политбюро, но им, конечно, не сообщали».

Тут все в строгом соответствии с природой вещей. Каждому будет воздано по заслугам.

А что до практики этой подленькой групповщинки, так она и укоренится в верхах партии и после кончины основоположника. Будут обманывать своих товарищей по политбюро, ошельмовывать перед партией, обвиняя именно в этой самой групповщине, преступных попытках раскола партии, — и казнят одного за другим в подвале Лубянки. Ответственным стрелком-палачом будет не тот, кто поджидал их в подвале у кучи песка и пистолетом наготове, а все они, маленькие, изовравшиеся людишки с самомнением, от которого мутит и спустя полвека при чтении их откровений. Ну и партия, разумеется, как же без нее? Она по-рабски покорно и вдохновенно подпирала этих кровавых гномиков-кривляк.

Возьмут человека, загонят в лагерь (если соизволят не убить), где выживают из тысяч несколько несчастных, и после заявляют (о том, кто вышел, уцелев, сломленным, согласным на все постулаты людоедства научной теории коммунизма): «Проучили человека. Разбираться стал в политике» (Молотов).

Им и в голову нейдет, что человек — это святыня. У него все свое. Он от рождения наделен правом на свои мысли, чувства, желания. И травят, мучают, дабы выморить это свое, сломить, стереть, сделать пригодным к скотскому безгласному существованию.

И сколько же самомнения в правоте у этих палачей, сколько непробиваемого самодовольства! Гадят, плутуют, убивают — и, ровно заклинание, твердят: «Это во имя Отечества! Во имя светлого будущего!»

Чьего Отечества? Чьего будущего?

А затем плесневеют на пенсии 10, 20, 30 лет. Утирают лбишко: как же, приморились, это ж сколько натуги надо — приколотить гробовую доску сразу над десятками миллионов жизней, погасить, задуть огонечек этих жизней. И вспоминают ту жизнь — из стонов, страха, слез, крови и лжи. И берегут себя, выхаживают каждый свой насморк, каждый кашлешок или колику в кишочке. Чуть что — и чертит черный лимузин в уютную больничку или на курорт.

Упыри…

Светочи человечества с могильными заступами на плечах…

Нет издателя на эту книгу, чтобы напечатать быстро, точно и без надувательств. Рукопись уже готова, а того, кто согласился бы напечатать, нет. Мало того, что корежат текст, у всех одно желание — нажиться за счет автора, хотя я и без того согласен на все. Без книги какой смысл был у жизни?..

С февраля 1990 г. мыкаюсь — и всюду отказы. Будто никому не нужна рукопись и все в ней совершенно чуждо людям. Время бежит, рукопись все еще на моем столе, а я так торопился, беспощадно уплотнял время, не считался ни с чем, прежде всего ни во что не ставил свою жизнь. Ведь годы, десятилетия!..

И ложатся в рукопись новые листы. Воля и разум не смирены. Я по-прежнему ищу — книги в моей библиотеке десятилетиями подбирались преимущественно под одну тему. Я листаю старые, истлевшие книги, до которых не доходили руки в запале работы, снова пролистываю давнишние газеты, сборники, журналы[118].

Как увлекательно, наново сложил бы я «Огненный Крест»!

А сегодня я читал в одном из номером еженедельника «За рубежом» о покушении на генерала де Голля. То время я помню хорошо, генералу всегда симпатизировал, побольше бы таких, с позволения сказать, диктаторов!

Поражают слова одного из руководителей заговора после неудачи со стрельбой из автоматов и погоней за президентской машиной. Это слова Бастьен-Тири, слова бессильной горечи:

«…Все пытаюсь понять, почему диктаторам часто везет. Гитлер отошел от стола, когда взорвалась бомба, подложенная Штауффен-бергом. Бонапарт подорвался бы на адской машине, проезжая по улице Сен-Никез, если бы его кучер не был в тот вечер пьян и не гнал карету что есть мочи. Наверно, в этом нужно видеть руку Провидения, которое хочет покарать народ, согласившийся оказаться во власти диктаторов».

И далее рассказ о де Голле, который всю жизнь с презрением относился к любым попыткам покушения и никогда не прятался, если обстоятельства превращали его в цель. Он — символ Франции!..

За всю свою жизнь Сталин так и не проявил, даже просто не обозначил личного мужества, кроме «мужества» палача, равнодушного к крови и страданиям жертв. Это был палач и изверг по призванию: и большевик-ленинец, и палач. Подобное слияние, совпадение двух понятий, двух качеств не случайно. Большевизм требовал для своего выживания насилия.

«Борьба ожесточенная до звериной злобы».

Все так и было.

Диктатура пролетариата. Раз диктатура, значит, должен быть диктатор. Но это, как мы уже знаем, не распространилось на рабочий класс, который тоже оказался всего лишь жертвой. Ими, диктаторами, явились вожди коммунистической партии, подпертые изрядным множеством палачей с партийными билетами, покрывшими сыпью тело России.

Сломленный народ…

Я избегаю лишний раз обращаться к дополнительным свидетельствам. Книга и без того перенасыщена разного рода цитатами, и, если идти подобным путем, числа им несть. Литература по революции не то чтобы велика, а необозрима. И все же…

И все же встречаются такого рода документы (показания очевидцев и участников событий — это уже бесценные документы), которые просто необходимо довести до читателя; без них теряется нечто очень весомое, самое что ни на есть коренное, от сути явления.

К таким свидетельствам, несомненно, относится книга воспоминаний Юрия Павловича Анненкова «Дневник моих встреч», уже упомянутая мною.

«В юности отец мой принадлежал к революционной партии «Народная Воля» и состоял в ее террористической организации, совершившей убийство Александра Второго 1 марта 1881 года. Вместе с Николаем Кибальчичем, Софией Перовской, Андреем Желябовым, Тимофеем Михайловым, Николаем Рысаковым (он всех предаст после ареста. — Ю. В.) и некоторыми другими членами этой группы был арестован и мой отец. По счастью, непосредственного участия в покушении на императора он не принимал и потому избег виселицы. Он был один год и восемь месяцев в одиночной камере Петропавловской крепости, после чего, приговоренный к каторжным работам, был сослан этапным порядком в Сибирь. Года через полтора каторга была ему заменена принудительным поселением, и отец был переправлен на Камчатку, в город Петропавловск. Туда приехала к нему его жена, и далекий Петропавловск стал моей родиной.

Вскоре отец был помилован и смог постепенно, на собственные средства, вернуться в Европейскую Россию: сначала, в январе 1893 года, — в Самару, где мы прожили года два, и наконец — в Петербург.

В Самаре мой отец познакомился и сблизился с Владимиром Ильичом Ульяновым, а также с мужем его сестры, Марком Елизаровым…

В августе того же года Ленин покинул Самару, и между ним и моим отцом завязалась переписка. В письменном столе отцовского кабинета долгие годы бережно хранились ленинские письма…

…В том же местечке Куоккала, верстах в трех от нашего имене-ния, временно поселился другой шлиссельбургский узник, народоволец Морозов (к которому мы ходили с отцом по бесконечной извилистой лесной дороге), и — в тот же год (1906) — переехал в Куок-калу, скрываясь от петербургской полиции, В. И. Ленин… Он неоднократно заходил в наш дом навещать моего отца и В. Н. Фигнер. Таким образом, я впервые познакомился с Лениным в нашем собственном саду…»

Через пять лет, в Париже, Юрий Анненков снова встретится с Лениным и его окружением: Анатолием Луначарским, Владимиром Антоновым-Овсеенко, Юлием Мартовым. Встреча получилась мимолетной.

Далее Анненков вспоминает:

«3 апреля 1917 года я был на Финляндском вокзале в Петербурге, в момент приезда Ленина из-за границы. Я видел, как сквозь бурлящую толпу Ленин выбрался на площадь перед вокзалом, вскарабкался на броневую машину (кстати, из броневого дивизиона, в котором служил будущий русский советский писатель Виктор Шкловский. — Ю. В.) и, протянув руку к «народным массам», обратился к ним со своей первой речью.

Толпа ждала именно Ленина. Но — не я…

Я пришел на вокзал не из-за Ленина: я пришел встретить Бориса Викторовича Савинкова… который должен был приехать с тем же поездом. С трудом пробравшись сквозь площадь, Савинков и я, не дослушав ленинской речи, оказались на пустынной улице…

Так проскользнула моя третья встреча с Лениным.

Вскоре мне удалось несколько раз увидеть Ленина на балконе особняка эмигрировавшей балерины Кшесинской, ставшего штаб-квартирой большевиков.

…Когда 18 июля 1917 года произошло первое большевистское вооруженное восстание против Временного правительства, мой отец, возмущенный, вынул из своего архива письма Ленина, разорвал их и на моих глазах бросил в зажженную печь.

Движимый любопытством, я несколько раз побывал в период Октябрьской революции… в Смольном институте… Возле двери, ведущей в кабинет Ленина, постоянно стояли то один, то два, то целый десяток вооруженных красногвардейцев. На двери оставалась прибитой металлическая дощечка с надписью: «Классная дама».

…В ночь на 26 октября 1917 года, после взятия Зимнего дворца и ареста членов Временного правительства, я снова пробрался к Смольный, где до пяти часов утра заседал съезд Советов. На трибуне появился Ленин, вернувшийся из своего подполья.

«…Да здравствует всемирная социалистическая революция!»

Последняя ленинская фраза осталась, однако, до сих пор не расслышанной, не понятой или умышленно забытой в Западной Европе, в Америке, во всех свободных странах… Подобное непонимание или забывчивость приносит с каждом днем все новые и новые победы международному коммунизму, то есть расширению всечеловеческого рабства.

…Я помню, как через несколько дней после Октябрьской революции один из друзей моего отца, сидевший у нас в гостях, сказал, говоря о Ленине:

— К сожалению, не того брата повесили.

…В ноябре того же года к моему отцу приехал от имени Ленина Марк Елизаров с предложением занять пост народного комиссара по социальному страхованию… Отец ответил категорическим отказом, заявив, что он является противником произведенного вооруженного переворота, свергнувшего демократический строй, противником всяческой диктатуры…»

Именно Анненков оформлял Красную площадь к первой годовщине Октября, и именно он руководил постройкой трибуны для Ленина и гостей (на том месте будет стоять мавзолей).

Для Ленина Юрий Анненков — сын политкаторжанина, знакомый ему почти с пеленок (едва ли не 30 лет), юный друг Веры Фигнер — поэтому Ленин с ним не таится, он свой. Это отношение Главного Октябрьского Вождя переймет и все его окружение. Юрий Анненков не только знаменитый художник, он свой в Кремле. Это делает его свидетелем (а для кремлевских владык и как бы соучастником) самого потаенного — изнанки дела, всего первозданного смысла его. Дела как оно есть.

«В 1921 году, — пишет далее Анненков, — советская власть заказала портрет Ленина, и мне пришлось явиться в Кремль…

Ленин был неразговорчив. Сеансы (у меня их было два) проходили в молчании… я пробовал… заговорить об искусстве.

— Я, знаете, в искусстве не силен, — сказал Ленин… — искусство для меня — это… что-то вроде интеллектуальной слепой кишки, и, когда его пропагандная роль, необходимая нам, будет сыграна, мы его — дзык, дзык! — вырежем. За ненужностью…

Ленин снова углубился в исписанные листы бумаги, но потом, обернувшись ко мне, произнес:

— Вообще, к интеллигенции, как вы, наверное, знаете, я большой симпатии не питаю, и наш лозунг «ликвидировать безграмотность» отнюдь не следует толковать как стремление к нарождению новой интеллигенции. «Ликвидировать безграмотность» следует лишь для того, чтобы каждый крестьянин, каждый рабочий мог самостоятельно, без чужой помощи читать наши декреты, приказы, воззвания. Цель вполне практическая. Только и всего.

Каждый сеанс длился около двух часов. Не помню, в связи с чем Ленин сказал еще одну фразу, которая удержалась в моей памяти:

— Лозунг «догнать и перегнать Америку» тоже не следует понимать буквально: всякий оптимизм должен быть разумен и иметь свои границы. Догнать и перегнать Америку — это означает прежде всего необходимость возможно скорее и всяческими мерами подгноить, разложить, разрушить ее экономическое и политическое равновесие, подточить его и таким образом раздробить ее силу и волю к сопротивлению. Только после этого мы сможем надеяться практически «догнать и перегнать» Соединенные Штаты и их цивилизацию.

В комнату вошла Крупская и спросила меня, не хочу ли я «глотнуть чайку».

Я отказался и, поблагодарив, поцеловал ей руку.

— Ишь ты! — воскликнул Ленин, засмеявшись. — Вы, часом, не из дворян?

— Из дворян.

— Ах вот оно что… Впрочем, я тоже.

… Выйдя из кремлевских ворот, я вдруг испытал чувство морального облегчения…»

И далее совсем необычное, просто ошеломляющее:

«…В декабре 1923 года Лев Борисович Каменев (тогда председатель Московского Совета)… предложил мне поехать в местечко Горки, куда ввиду болезни укрылся Ленин со своей женой.

Каменев хотел, чтобы я сделал последний набросок с Ленина. Нас встретила Крупская. Она сказала, что о портрете и думать нельзя. Действительно, полулежавший в шезлонге, укутанный одеялом и смотревший мимо нас с беспомощной, искривлённой младенческой улыбкой человека, впавшего в детство, Ленин мог служить только моделью для иллюстрации его страшной болезни, но не для портрета Ленина.

Это была моя последняя встреча с Лениным.

Ленин умер 21 января 1924 года…

Я жил в то время в Петербурге, работая над одной театральной постановкой. На следующий день после смерти Ленина я получил срочный вызов в Москву, чтобы написать портрет Ленина в гробу. Меня работа не вдохновляла (и Анненков уклонился, попросту спрятался. — Ю. В.)…

Однако, приехав в Москву недели через три, я был немедленно вызван в Высший Военный Редакционный Совет, где мне предложили отправиться в основанный в Москве Институт В. И. Ленина для ознакомления с фотографической документацией ввиду предполагавшихся иллюстраций для книг, посвященных Ленину.

«Ознакомление с документацией» продолжалось около двух недель. В облупившемся снаружи и не топленном внутри Институте В. И. Ленина… меня прежде всего поразила стеклянная банка, в которой лежал заспиртованный ленинский мозг, извлеченный из черепа во время бальзамирования трупа: одно полушарие было здоровым и полновесным, с отчетливыми извилинами; другое, как бы подвешенное к первому на тесемочке, — сморщено, скомкано, смято и величиной не более грецкого ореха. Через несколько дней эта страшная банка исчезла из института… Мне говорили в Кремле, что банка была изъята по просьбе Крупской…

Среди множества ленинских рукописей я наткнулся там на короткие, отрывочные записи, сделанные Лениным наспех, от руки, с большим количеством недописанных слов, что вообще было характерно для многих его писаний — до частных писем включительно (я мог судить по письмам, адресованным моему отцу). Эти записи, помеченные 1921 годом, годом кронштадтского восстания, показались мне чрезвычайно забавными… Я, не снимая рваных варежек (пар изо рта валил облаками), незаметно переписал их в свою записную книжку. Вскоре, однако, и эти ленинские странички, как и банка с мозгом, исчезли из института… Я никогда не видел их опубликованными (за исключением двух-трех отдельных фраз)…

В первые годы после Октября Ленин, человек дальновидный, скоро понял невозможность немедленного осуществления коммунистической революции в мировом масштабе.

…Необнародованные ленинские записи говорили:

„В результате моих непосредственных наблюдений в годы моей эмиграции я должен признаться, что так называемые культурные слои Западной Европы и Америки не способны разобраться ни в современном положении вещей, ни в реальном соотношении сил; эти слои следует считать за глухонемых и действовать по отношению к ним, исходя из этого положения…

… На основании тех же наблюдений и принимая во внимание длительность нарастания мировой социалистической революции, необходимо прибегнуть к специальным маневрам, способным ускорить нашу победу над капиталистическими странами.

а) Провозгласить для успокоения глухонемых отделение (фиктивное!) нашего правительства и правительственных учреждений (Совет Народных Комиссаров и пр.) от Партии и Политбюро и в особенности от Коминтерна, объявив эти последние органы как независимые политические группировки, терпимые на территории Советских Социалистических Республик. Глухонемые поверят[119].

б) Выразить пожелание немедленного восстановления дипломатических сношений с капиталистическими странами на основе полного невмешательства в их внутренние дела. Глухонемые снова поверят. Они будут даже в восторге и широко распахнут свои двери, через которые эмиссары Коминтерна и органов партийного осведомления (уже обозначается всемирный простор для «женевской» твари. — Ю. В.) спешно просочатся в эти страны под видом наших дипломатических, культурных и торговых представителей.

Говорить правду — это мелкобуржуазный предрассудок. Ложь, напротив, часто оправдывается целью.

Капиталисты всего мира и их правительства, в погоне за завоеванием советского рынка, закроют глаза на указанную выше действительность и превратятся таким образом в глухонемых слепцов. Они откроют кредиты, которые послужат нам для поддержки коммунистической партии в их странах, и, снабжая нас недостающими у нас материалами и техниками, восстановят нашу военную промышленность, необходимую для наших будущих победоносных атак против наших поставщиков. Иначе говоря, они будут трудиться по подготовке их собственного самоубийства…[119]»

…В те же месяцы Юрий Анненков в конкурсе занимает первое место. Его портрет Ленина признан лучшим. Кроме Ленина, ему позировали Троцкий, Зиновьев, Антонов-Овсеенко, Красин, Склянский… — убедительный перечень.

«Максимальное использование конституционных свобод буржуазного общества с целью их уничтожения является аксиомой марксистской диалектики», — писал Артур Кестлер.

Кестлер вступил в коммунистическую партию Германии на исходе 1931 г., оставил — за год до начала второй мировой войны.

Ему принадлежат слова:

«Я прильнул к коммунизму как живительному источнику, а расстался с ним, подобно пловцу, выброшенному из отравленной реки, усеянной руинами затонувших городов и трупами утопленников. Таков был вкратце итог моей жизни…»

«…До войны (1941–1945 гг. — Ю. В.) в Усвяте был конский базар. А как его закрыли, один цыган подошел к памятнику Ленину и говорит: «Лучше б ты был жив, а дела твои померли».

Ну, его сразу взяли…»[120]

После смерти Ленина и до 60-х годов писали в книгах, газетах, на красных полотнищах, что крепили по стенам клубов, цехов, казарм, фасадам кинотеатров: «Ленин умер, но дело его живет».

Что живет — это совершенно верно, на сей счет сомнений нет.

Этот скелет намертво прирос к живой плоти народа — не отодрать. И вроде бы окостенел, нет его, а все отравляет, смердит…

Простота и человечность Ленина…

Поражает безмерный цинизм Ленина равно как в отношениях с государствами, так и просто с людьми («говорить правду — это мелкобуржуазный предрассудок»).

Здесь (в записях Ленина, скопированных Анненковым) и вся программа разрушения мира — всего того, что повергло мир в войны «холодные» и «горячие». Здесь вся иезуитская программа советизации мира, которую столь горячо принял Сталин и проводил всю жизнь, предельно раздвинув границы советской империи.

Здесь и все лицемерие Ленина: партийная и гражданская власти якобы разделены и самостоятельны.

Об этом пишут и трубят все последнее десятилетие: будто бы нарушен, искажен основной принцип народовластия, установленный Лениным (партийная власть и советская — независимы одна от другой). Мол, все слияние — дело рук злодея Сталина.

Всегда, везде, во всем господствует единственно партия. Условия диктует единственно партия. И это установил, закрепил в государственном обиходе Ленин. А как же! «Глухонемые поверят…» И надо признать, не ошибся вождь — поверили, и поныне верят…

За всем хороводом фраз о солнечном завтра просматривается безжалостный эксплуататор-вождь, эксплуататор-государство (все те же вожди, бюрократия). Вспомните: «Ликвидировать безграмотность следует лишь для того, чтобы каждый крестьянин… рабочий мог… читать наши декреты, воззвания, приказы…» Только и всего. Идеал этого строя: человек-робот. Ничего, кроме труда, политической накачки через различного рода письменные документы… да и размножение… Поскольку народа губим много, налоги наложим на бездетных. Рабочие единицы нам шибко нужны.

Именно здесь абсолютный вселенский рекорд в отношении к искусству («Мы его — дзык, дзык! — вырежем. За ненужностью…»). Отсюда все подавление культуры, исключительно потребительское отношение к искусству — только как к средству воздействия на массы в политически нужных направлениях. Отсюда ждановщина. Отсюда угасание русской культуры, отсюда ерничество частушек и похабные блатные песенки в тысячах пластинок, магнитофонных записей, фильмов. Это блатное, воровское, кабацки-слезливое и разухабистое подмяло все. И как следствие — поразительное убожество вождей социализма. Уголовное нутро власти.

В высказываниях Ленина поражает органическая неприязнь, граничащая с ненавистью, к интеллигенции и вообще людям самостоятельной мысли. Именно из-за подобного отношения к умственному труду всплывет в те годы на поверхность всесоюзной жизни все непотребно-примитивное, грубо-потребительское. Это отношение к интеллигенции отбросит Россию в культурном отношении на десятилетия назад.

Главный Октябрьский Вождь привлекает внимание не своей целеустремленностью, а узостью. Он ограничен до предела: имеют значение лишь доктрина марксизма и его, Ленина — вождя революции, выкладки. В сравнении с этим всё — ничто, даже народ (помните рассуждения учителя — командира полка на допросе у белых: мы имеем роскошь не стесняться в средствах).

И кто, что в божествах у этого человека?

Насилие!

Лишь оно признается высшей ценностью, лишь за ним признается великая преобразующая роль. Сознание только через разрушения, муки, кровь!

Все палачество советской власти (и это доныне: возьмите всеобщую ложь верхов с Чернобылем, возьмите один непрерывный обман на всех уровнях власти) — от Ленина и ленинизма. Сталин — это та же ипостась Ленина, его другая грань, но это все тот же Ленин.

И если этот человек уже более 70 лет для нас высшее божество, если этому человеку мы призваны поклоняться, то чего мы ждем от самих себя? И что же мы можем?!

Когда довод за доводом, факт за фактом укладываются в сознании, вдруг начинаешь сознавать: Ленин — это обесчеловечи-вание. И Горбачев — лидер нашего государства, лидер «обновления» — клянется в верности этому учению, этой морали, этому человеку.

Не может насилие во имя господства какого-то учения, класса, группы людей быть справедливым.

Все учение о диктатуре пролетариата стоит на трупных ногах. И к этому учению пытаются приспособить человеческое лицо! Но где, с какой стороны это приспособление вообще возможно?.. Никакое человеческое лицо к этой утопии (точнее — чудовищу) не приспособить и не приделать — это противоестественно!

Народ оказался вовлеченным в кровавое черное дело. Платит за это по счетам истории — без этого нельзя, не бывает.

И тягостную дань этой платы нельзя принимать за оправдание возвращения в прошлое, к былым порядкам на подновленный лад. У этого прошлого — могильные рвы с трупами и разрушенные очаги. И те, кто это сотворил, вновь обещают рай, клянясь обзавестись на такой случай человеческим лицом…

5 августа все того же, 1990 г. сидел я со своими товарищами. Чуть выпивали, чуть жевали что сумели взять с боем в наших магазинах. И вдруг выясняется, что гость напротив меня совсем недавно стоял на расфасовке продуктов для номенклатурных пайков. Он рассказывал об этом заведении. Насыщенность стукачами и официальными сотрудниками КГБ была (и есть) предельная. И все же, когда начиналась расфасовка икры, в цех сразу входило много людей — не повернуться.

— Зачем? — спросил я, позабыв о закуске. — Боялись, что будете воровать?

— Нет, там не вынесешь, — сказал гость. — Там с этим глухо.

— А чего ж они тогда боялись?

— Цель одна: занять всех разговорами. Тогда никто не сможет есть икру…

Ад что в сравнении с этим?

«…В 1942 г., в начале января, я был арестован… Я находился в камере № 72, это маленькая камера в тюрьме, бывшей «Шпалерке» (это в блокадном Ленинграде. — Ю. В.)…

После приговора меня уже отвели в камеру № 5. Это очень большая камера, в которой после суда было человек до ста. Здесь находились осужденные в возрасте от 10 лет(!!) и до 80, всех национальностей — поляки, евреи, эстонцы, финны, русские… Нары из досок были сплошные. На верхнем настиле лежали все те, которые не были людоедами; под настилом, на полу, лежало человек 15–20 людоедов, которые вылезали из-под нар ночью, стаскивали с верхних нар человека и в сыром виде съедали. Мы обращались к надзирателям, чтобы они приняли меры к людоедам, а они отвечали нам: чем больше вас съедят, тем меньше работы. Умирало в этой камере по 10–15 человек в сутки.

В конце марта всех тех, кто мог двигаться и держаться на ногах, собрали и увезли в Кресты (тюрьма в С.-Петербурге. — Ю. В.)…» [121]

Людишки любого советского города очень тесно связаны с мясниками — ну куда без них? От их расположения зависит немало: получишь ли вместо мясо кости или все же мясо (хотя кости ведь обязательно кому-то достанутся). И это в условиях, когда мясо — редкость едва ли не космическая.

В общем, мясники — почетная часть общества. Их знают в лицо, с ними заговаривают, смягчая голос и желая по возможности понравиться.

В один из магазинов, лежащих в зоне моей охоты за продуктами (а это настоящий промысел, добыча, полное напряжение сил, а главное — нервов), продавцов в мясном отделе трое.

Алексею за пятьдесят, советскую власть не переносит, что называется, на дух. О себе глаголет скупо. Доподлинно известно лишь одно: в прошлом — летчик-истребитель, офицер. Теперь изрядно закладывает, отчего всегда красный, как малиновый сироп. Кудрявые и еще густые волосы по цвету приближаются к молодому снегу. Для него нет разницы, Горбачев или Ельцин. Алексей презрительно цедит из-за прилавка: «Все тут кровососы и стукачи». Это его окончательный приговор прошлому и будущему нашего Отечества.

Другой мясник — Дмитрий. Ему около тридцати. В парке его девушку скуки ради обозвал «легавый», скорее всего спьяну. Девушка резко ответила. «Легавый» стукнул ее по шее: он же все-таки законная власть.

Дмитрий возмутился.

— Что ж вы делаете?! Ведь это девушка!

И получил свое, но уже по физиономии.

Дмитрий — под метр девяносто, крепок, поворотлив. В общем, милиционер загремел в кусты.

Дмитрия доставили в отделение, оглушили и долго, со вкусом избивали — это их законная добыча и умягчение намученной дежурствами плоти.

Дмитрий оказался в Бутырке — нашей исторической следственной тюрьме; кажется, полреспублики через нее протиснулось.

Ему предложили стать осведомителем (вся Россия почти «стучит», а «им» все мало). Парень наотрез отказался. Для начала его поместили к «педикам» — имелся там специальный подбор. Дмитрий, что называется, дошел: ни минуты сна. Забудешься — изнасилуют. Спал стоя, но выстоял, не взяли, не испакостили.

Дмитрия загнали в карцер. Он стал кашлять, затемпературил, засвистели легкие. «Комитетчики» улыбались. Но он по-прежнему отказывался «пойти в стукачи». Похоже, он уже и не был им нужен, они просто мстили. Дмитрий вскрыл вены раз, второй, четвертый… Всякий раз его спасали… чтоб продолжать мучить. Он вытягивал руку, закатывал рукав: от кисти до локтя узкие поперечные шрамы. Бритва ведь почти не оставляет следа.

Сомнений нет: его заморили бы, не «выкупи» родня. Она принялась носить богатые передачи, деньги (надоумили) — все для разной тюремной челяди.

Его оставили в покое.

Судили, получил срок, оказался в лагере.

Оскорбленный, доведенный до высшей степени отчаяния, он отказался работать. Другого способа выразить протест не было. Его дубасили два месяца без перерывов — он все равно не выходил на работы. И опять его оставили в покое.

В тюрьме и лагере он увидел такую подлость, такую неземную жестокость, такое надругательство над жизнью — это сломило его. Бледнея, теряя голос, он рассказывал о порядках в зоне. Подсиживания, доносы, унижения, побои. За «бабки» (деньги) приведут женщину — и оставят с ней. За «бабки» доставят водку, наркотики, жратву. Купить можно все. Лагерников режут, дают новые сроки» калечат, избивают…

Дмитрий повторял: «Я не работал, но остальные работали, в основном на начальство. Нас держали там за рабов. Все в зоне — это собственность начальников лагерей. С нами можно все. Любое неповиновение — побои, нож в бок или намотают новый срок, и статью искать не надо…»

До тюрьмы Дмитрий учился в аспирантуре. У него диплом инженера. Он безупречно владеет английским — у него способности к языкам. Его ждала интересная работа. Россия получила бы достойного гражданина, интеллигента. Но в том-то и дело, что ЛЮДИ ей не нужны. Ей за своих — блатари, партийное ворье, мучители в сине-голубых мундирах, доносчики, болтуны…

Теперь Дмитрий пьет. И, бледнея, весь напрягаясь и дрожа, говорит о похабности нашей жизни. И сколько боли, невыплаканных слез в голосе! Поистине страшна его ненависть к «комитетчикам» — «крючкам» (как он их называл по имени их шефа).

В ноябре Дмитрий уезжает в Канаду. У него уже есть вызов. Уезжает навсегда. Он говорит, что бросит пить, больше не возьмет ни капли — и будет работать. Он готов мыть посуду, сортиры, руками выгребать дерьмо из сточных канав, ежели такие обнаружатся в Канаде. Все, что угодно, но в Россию не вернется. «Будь проклята!» У него будет новая Родина.

О третьем мяснике сказ как-нибудь после. И так вышло длинно. Книга-то не о моих знакомых мясниках, а о Ленине и ленинизме. И партии, которую столь берегут в этом Отечестве насилий и нужды…

Это провидение, судьба, Бог (кому что угодно) назначили народу меру искупления греха.

Идти и терпеть. Терпеть, даже если нет силы жить. Не дали отпор, сами загнали себя в эту яму.

По историческим счетам надлежит платить.

Не могут быть просто так, безответно втоптаны в землю десятки миллионов жизней. Ведь замучены, обесчещены, убиты.

Народ принял веру Ленина — ленинизм. Муки народа теперь — это искупление. Нельзя без ущерба для морали (самой жизни) уничтожать людей, творить зло, глумиться над людьми, превращать людей в животных. Народ, который допустил это, должен пройти дорогой исцеления.

Не вынесет, сорвется на новое насилие, новые диктатуры, новую междоусобицу — значит, погибнуть ему; значит, мера зла, совершенного всем миром людей, превышает духовные и физические возможности народа к возрождению; значит, быть ему орудием зла и терпеть муку до самоизживания себя.

Идти — и терпеть.

Десятки миллионов трупов, живых, но истерзанных душ — за это полагается платить, это просто так не списывается. В природе сообщества людей все помнить и нести в себе.

И по камню, по кирпичу возводить новую жизнь. Хоронить родных, рыдать, сушить слезы новым горем — и строить новую Россию, но не уступать ее никому. Наша Россия!

Другого не дано, другое не существует.

И не терять гордость, не терять чувство национального достоинства, не позволять чужим быть судьями в нашем доме. Нести боль в себе — и распрямляться.

Еще много разных «человеческих лиц» наладятся сулить и предлагать народу, но у него один путь (другого не дано): отказ от зла, нетерпимости, ненависти, насилия. Не будет этого — гнить народу душой и телом…

И никто, никакой святой не даст избавления, скорого благоденствия. За служение злу, растление, уничтожение людей полагается ответ[122].

Любой другой путь — ложь и зло в новом обличье.

И на этом горьком пути не забывать: подаяние предполагает право на твою душу или души многих людей. Подают… чтобы посадить на поводок, навязать ошейник. Не все, но очень многие… Помните, ведь это люди предали Христа!

Терпеть…

Чем решительней отказ от зла, тем короче путь.

И покуда власти у народа нет, быть ему ломовой лошадью у разного рода возниц с «человеческим лицом». Народ будет лошадью, всего лишь лошадью, в очередной раз… жертвой…

А что до ленинизма… не привинтить, не приклеить, не прибить и не подвязать тесемками к нему «человеческое лицо»… Не выйдет. На том месте — кровь, ложь, стяжательство. Не станет держаться маска даже на сверхклее самых праведных и проникновенных слов. Время ленинизма избыло, вышел его исторический срок, столь громко именуемый эпохой. Эпоха громких слов и растленных поступков.

Мозг с грецкий орех… Один человек видел и рассказал, а все остальные утаили: кабы не рассудили на все дела и все учение, кабы не приняли результат болезни за обычное состояние мозга великого провозвестника небывалых «свобод и счастья»…

В стремительном рассказе Анненкова — подлинный Ленин, тот, до которого не надо добираться через завалы надуманных строк; подлинный в наготе, доступности. На мгновение он приоткрылся перед тем, кого считал своим, только краешком открылся, самым-самым краешком.

Этот Ленин начисто отсутствует в так называемом полном собрании сочинений, в том, которое призвано лепить иконный лик великого вбждя. Но есть другой, у которого очень мало общего с этим. Этот подлинный Ленин — в бетонно-бронированных сейфах хранилищ Института марксизма-ленинизма — недоступный, навек засекреченный. Это сверхсекретные протоколы политбюро, доверительные письма и записки «своим». Это тот Ленин, от которого содрогнется мир, и потому он спрятан, замкнут, замурован…

Главный Октябрьский Вождь поражает все той же узостью мышления. Он не может уразуметь, это ему не дано: что, если имеется несколько моралей, это уже гниение человека и людей. И это разложение неизбежно в первую очередь для тех, кто, казалось бы, защищен от всего мира своим положением.

Именно здесь началось разрушение ленинской гвардии и его (Ленина) утопии, а не в надуманности экономической схемы. Сразу дала червоточину, гнильцу сама опора строя — человек, будь он с партийным билетом или без оного.

Сначала пал человек, после затрещала и рухнула Система. Великий рационалист и утопист учел все: жестокость подчинения, свирепость карательных служб, единомыслие, обязательность определенного культурного и духовного пайка. Не была учтена в выкладках лишь одна «материя» — Душа. Именно она отказалась жить в ленинском царстве железа, крови, приказа, лжи и всяческого громо-гласия.

Душа пала под ложью, а с ней пала и Система.

Никогда не сможет существовать сама по себе Система и сама по себе Душа. Это не дано было знать великому утописту, хотя в слове «утопия» всегда слышится нечто доброе, наивно-фантазерское. Ленин оказался утопистом особого склада — из логики железа и крови.

Он был великим утопистом. Он начертал схему (в которую непрерывно вносил дополнения, уточнения, в общем, всяческие нэпы, большие и крохотные), но в этой схеме не было места Душе. И эта неуловимая, призрачная «материя» (нельзя ни потрогать, ни взглянуть) жестоко посмеялась над великим материалистом и диалектиком.

Никогда, никто не построит жизни, если Душа изгнана.

Спрашивают, почему все напасти на русский народ — беда за бедой.

А потому, что живет на богатой земле, живет вольготно, нестесненно (в Европе, эвон, все локтями друг друга пихают, ни клочка свободной и чистой земли). Нивы от горизонта до горизонта. Сибирь так еще по-настоящему и не тронута.

Тут столько соискателей на эти богатства! А сколько жадных рук уже тянулось! Владей русские одними песками да горами — и никто не ходил бы в гости со стрелами, пиками, мушкетами, танками и «перестройкой».

До сих пор доблестно защищал русский свою землю, а тут сдал.

Не уберегли Россию! Тысячу лет предки наши «копили», оберегали ее, а мы сдали…

Самое подлое поколение русских! Не будет нам прощения…

Сейчас «демократическая» печать углубляется в проповедь аморальности любви к Родине, преуспевает в этом и многажды орденоносная «Комсомольская правда», взять хотя бы номер за 27 июня 1992 г. с рассуждениями А. Муртазаева: не люби отчий дом — и не будет бед, крови…

Ширится подлая кампания: не должно быть чувства патриотизма, это — изжившее себя чувство, пережиток прошлого. Это главная забота «демократической» прессы: тогда будет сломлено сопротивление народа. А ну-ка скажите в Израиле, что не должно быть чувства патриотизма, смешивайтесь и живите одной семьей с арабами. Скажите японцам, что их любовь к своим островам — это несовременное, пещерное чувство, от него следует отказаться. Скажите об этом датчанам, которые вдруг проголосовали против единой Европы — им дорого свое Отечество. В России же эти кощунственные слова говорить не возбраняется.

По логике: если нет чувства патриотизма — значит, нет и Родины, стало быть, и нет предательства. Делай по отношению к этой стране все, что угодно, потому как нет такой моральной категории — Родина, Россия. И армия тогда будет ненужной — а что ей защищать, коли нет Родины? И пусть армия рассыпается.

И история наша — сборник анекдотов, глупостей, сюжетцев для бульварных книжонок.

День ото дня это внушается нам, изливается помоями на наши головы. И делается это на русской земле!

Что это?!

Задача врагов России (а наша лжедемократия стала их основным оружием) — физически обескровить русский народ, сократить его численность, вызвать в нем духовный паралич и омертвение высоких чувств и, как следствие, осуществить разгром и захват России.

С нападением Гитлера на Советский Союз пришло в движение множество людей. Кто мог, бежал из западных областей, хотя это оказалось делом трудным. Движение немцев было стремительным, уже через неделю пал Минск. С августа 1941-го они уже начали угрожать Москве. В поток беженцев влилась и наша семья: мы с братом и мама. Милая, дорогая мама, припал бы к твоим ногам и не шевелился…

Недели мы добирались до Долматова. Там поселили нас по распределению в дом на окраине города. Хозяин советскую власть ненавидел и все грозил нам:

— Придут немцы и перережут вас всех, Комиссаровых сук и их выродков.

Из разговоров мамы я уяснил лишь одно: это был дом раскулаченных.

Мама списалась со знакомыми (кажется, Мокрушиными), и мы отправились в Ленинск-Кузнецкий, точнее, горноспасательную станцию под этим городом.

На станции школы не было, и брат ходил в Ленинск-Кузнецкий, это полем около часа. Я так скучал без него, что приходил к школе и под окнами ждал его — и так все дни. Обычно мы вместе возвращались, превращая это возвращение в игру.

Однажды нас догнала упряжка. Последним осенним зноем отходил тихий маревый день, в поле — ни души. Мужик лет сорока с вожжами в руках накуривал самокрутку. Лошадь шла не так чтобы резво, и мы не раздумывая сорвались, догнали телегу и вспрыгнули на самый краешек, опасливо косясь: не согнал бы дядя.

Так, трясясь по пыльной дороге, мы и катили блаженствуя, как вдруг мужик повернулся к.(зам, изогнулся и длинно вымахнул кнутом. От удивления я потерял способность к движению, зато брат с телеги слетел почти мгновенно. Еще бы, кнут ожег его!

В тот же миг я услышал полное злобы шипение:

— Пошел в…, жиденок!

Но мужик обращался только к брату, а меня и не замечал. Пораженный, я так и катил в телеге. Наконец я пришел в себя и спрыгнул. До сих пор помню — на дороге было очень много пыли, почти белой и невозможно мягкой и ласковой пыли. Но кнут, кнут!..

Мой папа, Власов Петр Парфенович, коренных русрких кровей, из села Хреновое Воронежской области. Весь его род белый, круглолицый.

Моя мама, урожденная Лымарь Мария Даниловна, из станицы Мингрельская Краснодарского края. Станица из древних, ее основали запорожцы, изгнанные Екатериной Второй из Запорожской Сечи. Поначалу жен они брали с гор — своих, украинок или русских, не было, своих не хватало, вольные же не шли в эти края. Давали калым — и брали почти малолетних девочек, в горах дорожили сыновьями.

Отсюда у казаков смуглость, горбоносость и чернота волос.

Лет до двенадцати у меня были белые волосы и прямой нос, без горбинки, — хлебный русский мальчишка. После нос пошел на излом, а волосы потемнели, борода после и вовсе пошла смоляная. Но в детстве я был белый, толстогубый, голубоглазый…

А брат от рождения черный и горбоносый.

Этот случай настолько врезался в память — я до сих пор остро помню все подробности.

Весь вечер мы расспрашивали маму, кто такие «жиды».

Мама строго говорила, что это гадкое, грязное слово — и мы должны забыть его, все люди равны, только фашисты ненавидят и убивают евреев…

Искусственно отрывая идеологов насилия и казарменного счастья от исполнителей (коммунистической партии, комсомола и всякого рода разновидностей этих организаций, а также ВЧК-КГБ), Горбачев и другие лидеры ленинской партии по-прежнему славят Ленина.

20 апреля 1990 г., в канун годовщины 120-летия Главного Октябрьского Вождя, Горбачев произносит в Москве речь. Она называется «Слово о Ленине Президента СССР, Генерального секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева».

«Товарищи! Гении тем и отличаются, что нужны людям во все времена и каждый раз оборачиваются к ним новой гранью.

Перестройка открывает нам подлинного Ленина…

Не будь Ленина, не будь Октября, невозможно было бы сейчас так по-новому поставить всемирно-исторический вопрос о критериях прогресса человечества и самоценности человека.

Мир Ленина необъятен. Он охватывает все сферы человеческого существования…

Мы теперь поняли, что Ленин требует полного, всеохватывающего, а не выборочного изучения — во всем богатстве его творчества…

Но мы решительно отвергаем надругательства над памятью Ленина, в чем бы это ни выражалось и где бы это ни происходило — у нас или за границей.

Чем скорее мы преодолеем упрощенное восприятие Ленина, тем лучше поймем его величие, насколько он современен и нужен нам…»

Ну что тут молвить?..

С новым рождением, Владимир Ильич!

С новым качеством… социализмом с человеческим лицом!..

И на том спасибо, что вспомнили о лице — должно все-таки быть, непорядок — без лица. И желательно все же человеческое лицо, на другие нынче нет спроса…

Так и хочется воскликнуть словами Филиппа Филипповича Преображенского из булгаковского «Собачьего сердца»: «,Ей-богу, я, кажется, решусь“. Никто ему не ответил на это…»

И похоже, это правда: отвечать и впрямь некому…

Генерал-фельдмаршал светлейший князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический (1739–1791) прославился отнюдь не одной близостью к Екатерине Второй (как деликатно изволили выражаться в подобных обстоятельствах: «Он в случае» — сиречь в любовной связи с самой императрицей Екатериной Алексеевной). Светлейший князь преуспел и на другом поприще. Под его неусыпным руководством Россия не только окончательно осела на своих южных окраинах, но и приступила к их энергичному хозяйственному освоению.

В 1930 г. Херсон по семейным обстоятельствам навестил будущий советский классик Борис Лавренев. В ожидании выздоровления отца он однажды заглянул в храм, превращенный в музей антирелигиозной пропаганды.

«…За неимением сколько-нибудь серьезных экспонатов по стенам были развешаны вырезанные из старых журналов репродукции картин мастеров итальянской и голландской школ, изображающие религиозные сюжеты. Тут были Сикстинская Мадонна, Голгофа, снятие с креста, воскресение, Христос у Марии и Марфы, Мария Магдалина, вознесение, сошествие святого духа на апостолов работы Тициана, Веронезе, Рубенса, Ван Дейка и других художников. Под каждой репродукцией на неряшливых клочках бумаги были приклеены напечатанные лиловым шрифтом на машинке надписи совершенно идиотического содержания.

Я хотел уже уходить, но вдруг в глаза мне бросилась пирамидальной формы застекленная витрина, в которой лежал какой-то круглый коричневый предмет. Подойдя, я увидел, что это человеческий череп. Внизу витрины была приклеена табличка: «Череп полюбовника Катерины II Патьомкина». Я протер глаза, но видение не исчезло.

Череп оставался по-прежнему в витрине и глядел на меня пустыми впадинами. Я оглянулся и увидел вторую такую же витрину, но уже продолговатой формы. В ней лежал скелет с прилипшими местами клоками ссохшихся мускулов. Надпись гласила: «Кистки полюбовника Катерины II Патьомкина». Рядом, в третьей витрине, лежали остатки зеленого бархатного кафтана с потускнелыми позументами, затем что-то неразличимое, в пятнах гнили, бывшее когда-то белыми атласными короткими штанами, такие же сгнившие чулки и туфли. «Шматки одягу полюбовника Катерины II Патьомкина», — прочел я, наклонясь к надписи.

Я поднялся в полном бешенстве. Вытащенный из склепа и разложенный на три экспоната Потемкин — это было уже нечто неслыханное по варварству и идиотизму.

Со мной был фотоаппарат. Я навел объектив на череп и сделал снимок. Но тут ко мне-подбежал какой-то вахлак с багровым от пьянства носом и закричал, что «снимать сурово забро-няеться»[123]…

Россию поразило культурное одичание. Оно и не могло не произойти. Ведь обещал Ленин искусство (а стало быть, и культуру) за ненадобность «дзык, дзык» — и отрезать.

И отрезали.

И не только искусство и культуру.

Как я уже упоминал, в разговоре со мной будущий генеральный секретарь ЦК КПСС, а тогда хозяин всемогущей тайной полиции — КГБ — Андропов Обронил: «Дадим людям вдоволь колбасы («или наделаем» — точно не помню) — и никакого диссидентства не будет».

Нет ни декабристов, ни Пушкина, ни Герцена, ни самосожжения религиозных ревнителей веры, ни Бородинской битвы, ни Великой Отечественной войны — борьбы против иноземной кабалы… а есть колбаса. От фундаментальности подобного вывода, надо полагать, просел бы сам Главный Октябрьский Вождь: ну не додумался ведь!

Все духовное, возвышенное, почитаемое человечеством за святыни, то самое, что как раз отличает человека от животного, и есть, оказывается… колбаса «от пуза» (хотя и вольная птица в клетке с сытным кормом очень часто умирает)… Воткни колбасу в глотку каждому — и обряжай на выбор в колодки, хомут, гони в стойло. Человеку есть что жевать, и он не огрызается, готов настоящий гражданин.

Это несколько тяжелая и неожиданная, но достойная мысль — венец марксизма и ленинизма: если рабство кормит, это уже не рабство, а благо и самое что ни на есть естественное состояние. Словом, в наличии что защищать и чем гордиться…

И уж понятно, почему всю культуру: римскую, греческую, европейскую, русскую, а также театр, живопись, литературу — все-все заменила мудрость «Краткого курса истории ВКП(б)», бывшего десятилетиями высшим культурным, философским и политическим авторитетом для народа. Самое жуткое, что «Краткий курс» Чижикова претендовал на это, и самым серьезным образом. «Курс» был обязателен для всех советских людей любого возраста и образованности. Уж так повелось: духовно ущербные люди представляют Россию, формируют ее облик.

Этим людям невдомек, что стремление к свободе по природе свойственно человеку. Сколько бы человека ни дрессировали, сколько бы ни мучили, а это чувство будет вновь и вновь самоза-рождаться. Оно покрепче страха смерти и любых выгод существования. С головы до пят полицействующий, этот генеральный секретарь не мог иначе думать о свободе, как только о «колбасном» продукте. В свой мирок втискивал весь мир. Тут самое время заметить, то «он жестоко ошибается, когда сознает свою свинью Богом».

Так вот, ни сейчас, ни в будущем не надо нам свиней вместо Бога…

Так ленинизм и завершил свое развитие «колбасным» постулатом.

Вклад Ленина в искажение русской культуры и характера народа способен соперничать лишь с «заслугами» Батыя, никто другой и близко дотянуться не может.

И любой русский из духовных собратьев Пушкина, Достоевского, Льва Толстого и иных достойных сынов России, родись на заре XX века, почти наверняка стал бы изгоем, узником «психушки» (и врачей нетрудно сыскать — столько добровольцев!) — этого диалектически оправданного творения Андропова, сгинул бы в лагерях, проигранный в карты блатными. Для них — генеральных секретарей, «синего воинства» и блатарей — это был бы праздник…

«Борьба, ожесточенная до звериной злобы».

Разнотолков и быть не может, Академия наук смолчала бы и в данном случае, находясь как бы в лучезарном завтра. Эта самая академия, а с нею и вся выдающаяся часть российской интеллигенции делают вид, будто все в этом обществе гармонично и справедливо. В самом главном, где сосредоточиваются мука и боль борьбы со злом, — знании — она по известной традиции на стороне зла. За это — почетные звания, чины, «звезды», сытость… Ученые мужи в основе своей продавали народ, являясь самой откормленной и ретроградной частью общества, точнее, бюрократии. О сих малопочтенных мужах можно с полным правом молвить: вечные! угодники и соглашатели, пожиратели народного труда, истинная академия пороков и лизоблюдства. Была такой — такой осталась и при лже-демократах.

Что не все поддаются дрессировке — этого большевики не учли. Нет, они учитывали это в своей теории борьбы классов, для того и сладили «женевский» агрегат. Но вот что «женевский» агрегат не сумеет всех превратить в граждан с затылочным зрением, и предположить не смели. Ну трупы, могилы, а единомыслия нет! Того, о котором мечтали, нет!

Страшную, вселенскую запуганность народа бюрократическая каста и ее вожди принимают за верность и согласие, не чувствуя той всероссийской хляби-трясины под ногами, готовой в любой момент разверзнуться и поглотить их. Эта трясина — безверие, отвращение и безмерная усталость от ленинизма — бесконечной дани с души и тела каждого…

В 60-х годах я водил знакомство с врачом-психиатром Я. Л. (в 1973 г. он одним из первых подался в Израиль). От него я и услышал эту историю. Надо сказать, пережил он ее очень, до нервной депрессии.

Как-то к Я. Л. обратилась немолодая еврейка. Судьба даровала ей возможность выжить в лагерях. После освобождения она страдала мучительными бессонницами — что называется, сквозные, без «щепоточки» сна неделями; бессонницы ослабевали, погодя опять возвращались.

Ясно, болезнь коренилась в ее прошлом.

Я. Л., истовый поклонник Фрейда, при очередном обращении к нему предложил размотать все до единого узелки прошлого и таким способом расквитаться с ним. Других путей к исцелению не видел.

Женщина очень подробно рассказывала об аресте, допросах, содержании в общей камере, унижениях тюремного быта и дошла до содержания в тюрьме после следствия. То, что она была совершенно не повинна ни в чем, было очевидно, как неповинны были десятки миллионов других.

И она продолжала разматывать клубок прошлого. Ее перевели в одиночку, держали там недели, месяцы. И почти каждую ночь к ней наведывались офицеры госбезопасности — и насиловали, иногда вдвоем-втроем. Ее держали так, в одиночке, четыре месяца.

А надо сказать, она была чрезвычайно хороша и, по словам Я. Л., вовсе не похожа на еврейку. Просто редкостно хороша, даже в немолодые годы и после мытарств, сквозных бессонниц годами.

Как только женщина рассказала об этом во всех подробностях, она внезапно запнулась, посидела в прострации около четверти часа, после резко встала, простилась и ушла.

В ту же ночь она повесилась. Тут Фрейд сыграл гибельную шутку.

Насколько я знаю, это был не какой-то исключительный случай. Обыденная практика, даже не практика, а жизнь советского государства — детища Ленина.

И тем, кто творил это, тогда было 20–25 лет. И ходят они сейчас среди нас… полковники, пенсионеры, редакторы газет, доктора различных общественных наук, и многие теперь — «демократы», и даже в солидных государственных чинах.

Да-а, как зеницу ока берегли партию и ее единство, а еще пуще — авторитет Ленина. И что им были все страдания людей, как и сейчас для лжедемократов — ведь они ведут страну в зажиточное завтра…

Что такое фашизм, социализм, демократия?.. Везде и всегда это — люди.

Как ни крути с политическими системами, а начинка у всех одна и та же: люди.

Калечат людей не системы и не вожди (они ничто без народа), а люди. Это люди топчут ближних, унижают, доводят до смертных болезней. Источник зла — человек, без него все системы — всего лишь неодушевленные символы.

Система нужна, чтобы ограничить зло, идущее от людей. Есть системы — наоборот, дают простор злу в нас, раскрывают самое низменное, животное, зверское. И в таких системах имеются люди, которые наживаются на горе и бедах. В свою очередь есть системы, где зло в человеке ограничивают самим устройством жизни: подобные системы не дают воли сорному, жестокому, низменному.

Но везде, всегда и всюду источник зла — человек.

Мы болеем, гнием в лагерях, очередях, терпим нужду, хиреем, израненные именно ближними. Не вещи тиранят нас, не природа, а люди, ближние. Лишь человек производит зло.

И какую бы совершенную систему государственного устройства ни создать — она будет покоиться на человеке, а с человеком и приходит зло. Нет ни коммунистов, ни фашистов — есть люди… и зло.

Поэтому мир был, есть и будет только одним: противоборством Добра со Злом.

Добро и Зло.

Единственное, ради чего стоит жить, — Добро и Любовь.

Но Добро через Зло невозможно. Добро через Зло — это уничтожение человеческого в людях, одичание.

В одной из документальных книг о войне русский солдат, у которого война отняла все — не только детей, даже старую мать, — кричит пленному немцу:

— «Гитлер капут»? Теперь твердишь «Гитлер капут!»? Ну уж это хрен! Нашли чем оправдываться! Разве можно, подлая твоя душа, одним Гитлером рассчитаться за все горе и мытарства? А вы, вы сами?!

Огромного смысла слова, просто огромадного!

А вы, вы сами?!

Люди! Есть солнце, море, трава… Есть любовь — одно доброе, ласковое сиянье. Есть и сама доброта, от которой все вокруг тоже начинает лучиться. Есть музыка, книги, холсты. Есть беспредельная синь неба…

Почему же вы свою жизнь отдаете на откуп темным, себялюбивым личностям? Как может быть так?

Какая разница, как они называют себя — демократами, радикалами, социалистами… — но если с ними зло, неправда, нужда — терпеть их? Кормить, нести на плечах, да? А если они отдают Россию «на поток и разграбление» и на вечную кабалу — тоже терпеть?

Очнись, Россия!

За что, по какому праву эти личности (а как их еще назвать?) превращают вашу жизнь в череду унижений, страданий, нужды?..

Почему вы самое важное, от чего зависит ваша судьба и судьба всех, отдаете на откуп проходимцам с лощеными внешностями и ловкими манерами? Почему вы дозволяете политику творить им?..

Неужели вы настолько безразличны к мукам других и своей судьбе, что не в состоянии, не хотите, не утруждаете себя следить здесь за порядком? Всё в вашей воле, совершенно всё!

Неужели вы не сознаете, что, пока вы безразличны к тому, что происходит в политике, вы для проходимцев от власти — игрушки, ничто или, как писал величайший революционер всех времен и народов, «глухонемые слепцы».

Вы, которые можете все, если не проявите чуть-чуть интереса и ответственности, были, есть и будете только «глухонемыми слепцами».

Великий диалектик это точно определил, а в чем уж он разбирался и был искусен до изощренности, так это в диалектике.

«Глухонемые слепцы»…

Неужели вы столь безразличны к себе и будущему?..

Литература исполнила долг. Устами Льва Толстого, Короленко, Достоевского, Бунина… она поведала народу, что такое революция, во что она неизбежно выродится… Это будет голое насилие. Убитая душа.

Ничего случайного в том, что ленинизм утвердился именно в России, нет. Этот клочок земли погиб навсегда, и возрождение его невозможно.

Каким ужасным низостям подвергается народ — и соглашается так жить!

Народ дурачат, а он терпит. По существу, с этим народом можно делать все, что угодно, обеспечив ему лишь минимальную сытость. Растление состоялось.

Не уберегли Россию. Предали своих предков и детей.

Никогда, сколь помнит себя Русь, тюремщиков и карателей не любил и не уважал народ. Брезгливость, отвращение, презрение — вот издревле чувства русских людей к полиции, жандармам, сыщикам, тюремщикам и доносителям; недаром палачи прятали лицо под маской.

С карателями, доносчиками, тюремщиками и провокаторами народ вел настоящую войну, и спасения им не было даже в самых дальних землях.

По данным Меньшикова, около ста провокаторов были убиты, несколько десятков покончили с собой. Кровью и ненавистью выжигал народ тех, кто на горе и несчастье людей промышлял себе пропитание…

Ленинизм возвел в ранг героев карателей и доносчиков. И это тех, кто добывает себе на прокорм и вообще сытость на страданиях людей, кто изощрялся и изощряется в подлогах, доносах, ловле душ, предательствах, клевете и… крови. На трупоедстве взошла их сила.

Назовите, найдите на Руси пядь земли, не оскверненную мучительством и кровавыми преступлениями «сине-голубой» рати — острия власти ВКП(б) — КПСС.

Нет такой земли, ни клочка…

Никогда прежде русский народ не был палачом, способным на массовые убийства, как на обычную работу: без угрызений совести, а слишком часто — и в яростном упоении и глумлении над беззащитными.

Не был русский народ ни палачом, ни доносителем даже в самые черные полосы своей истории.

Идеология ленинизма превращает людей в убийц и равнодушных зрителей. Ленинизм претендует на душу каждого, отнимает душу, чеканит вместо совести, чести, справедливости, достоинства и благородства свои приказы. Безразличие и подлость единят души.

В служении ленинизму — оправдание любых преступлений, даже предательство своих отцов и матерей.

Ленинизм взрос на гуманнейшей дореволюционной русской культуре. На ее проповедях любви и веры в человека, ненависти к насилию и палачам.

Ленинизм запалил пламя изуверской нетерпимости, взрастил холопство перед вождями, освоил ложь как государственную политику.

Это — государство условленной лжи. Едва ли не все сознают: это не социализм, не счастье, не братство, а унижения, нужда и вечная зависимость от жирного, наглого и бесконтрольного чиновниче-ства.

Это — государство общей договоренности лгать и делать вид, что сие правда. Ленинизм превратил все в бесстыдство лжи. Все слилось в гнойный, кровавый клубок: проповедь благородства труда — и обворованный труд; жизнь под серпом и молотом как символами свободы — и рабская зависимость каждого; самые решительные постановления о правах граждан — и всеобъемлющая власть карательных служб над жизнью каждого; клятвенное провозглашение ценности личности — и совершенная ничтожность ее перед государством генеральных секретарей; величайшая убежденность — и торжество сытых, удачливых, попрание порядочности сытостью, карьеризмом, лакейством…

Это какое-то зловонно-дорогое месиво из самых передовых постановлений, проповедей добра, счастья, борьбы за мир — и циничного глумления власти над правами каждого, муравьиного ничтожества всех перед властью и догмами Ленина.

Это дикая смесь из народно-святого, «Марсельезы», «Интернационала» — и утробного хохота, хрюканья, свиста, храпа, стонов, хрипа и мольбы о помощи.

Это высокая жертвенность — и ползучая мудрость партийных мещан.

Это — изобилие для сытых — и надрывное существование обездоленных: всех, кто отказывается пресмыкаться, воровать, прислуживать.

Это искренность веры — и бесстыдство захватчиков власти.

Это особые способы унижения и уничтожения человека.

Это величайшая честность художника, искренность искусства — и лауреатно-депутатская подкормка литературных подлецов и выжиг (в благодарность за холуйство, подлоги и извращение истории)…

Это моления ленинизму, сплочение равенством без… свободы, жизнь в рабстве в качестве рабочих придатков машин. Это тусклое житие рабов, разыгрывающих свободных людей.

И это — Россия.

Дух народа, закованный в объятия скелета.

В конце открытого письма Марии Спиридоновой Центральному Комитету партии большевиков звучит тревога, переходящая то в отчаяние, то в гнев: революция Ленина нанесла смертельную рану вековой мечте человечества — социалистическому устройству общества, справедливости для всех.

«…Вера в социализм есть вместе с тем вера в лучшее будущее человечества, в добро, правду и красоту, в прекращение всех форм гнета и насилия, в осуществление братства и равенства на земле.

И вот по этой вере, как никогда еще не бывало, ярко разгоревшейся огненным светочем в душе народа, вы ударили в корень, будто плюнули в детскую душу.

…Вы устроили что-то вроде единственной в мире провокации над психологией масс, сделали ядовитую прививку в громадном масштабе, во имя идеи социализма, — прививку отвращения, недоверия и ужаса перед этим социализмом-коммунизмом… вы превысили свое значение, потребовали себе, как великий инквизитор, полного господства над душой и телом трудящихся. А когда они стали сбрасывать вас, вы сдавили их застенками для борьбы с «контрреволюцией»..

Трудовые массы почти никогда не бывают контрреволюционны. Они только бывают голодны и обижены (выделено мною. — Ю. В.)…

И конечно, в этот пафос освобождения, в этот энтузиазм нашей революционной эпохи нельзя было вносить ваш догматизм, диктаторский централизм, недоверие к творчеству масс, фанатичную узкую партийность, самовлюбленное отмежевание от всего мозга страны, нельзя было вносить вместо любви и уважения к массам только демагогию, и, главное, нельзя было вносить в это великое и граничащее с чудом движение психологию эмигрантов[124], а не творцов нового мира…

Вы будете сводить партийные счеты, будете суживать и суживать «своих», будете искать все более благонадежных «в вашем смысле» и уничтожать все независимое от вашего морального отупения, но кровно слитое и спаянное с интересами социалистической революции и трудящихся…

Должно прийти время, и, быть может, оно не за горами, когда в вашей партии поднимется протест против удушающей живой дух революции и вашей партии политики…»

Лениным завершается мрачный и зловеще-кровавый период отечественной истории. Период исступленной нетерпимости, торжества грубых, примитивных начал жизни. После чего стало очевидным: без преодоления в себе определенных качеств у русского народа не может быть будущего, он был (и будет пока) в истории только жертвой.

Мы никогда не были свободны. Мы лишь по-черепашьи ползли к свободе.

Мы потому и оказались добычей ленинизма, что были несамостоятельны и привыкли считать себя частью чего-то (но ни в коем случае не самостоятельной величиной), то есть собственностью, даже не подозревая, что стадные поклонения идеям — тоже от рабства, рабства духа.

Люди?!

Полезли в ленинский хомут. Ладно было б отчего…

Однако при Сталине оглянулись: хомут-то даже не хомут, а петля. Вроде зароптали. На большее не хватило: ропот и тот показался чрезмерным. И полезли в новый хомут-петлю. Все в порядке, привычно.

Свое больное нутро народ (и особенно партия, плоть от плоти народная) показал в 30-х годах, когда обезумевший от крови маньяк на белом свету преспокойно резал миллионы людей!

Резал, гноил в лагерях, насиловал, шельмовал миллионы и миллионы!

А народ и особенно партия молчали или, наоборот, выделив своих сыновей и дочерей в палачи, пособляли чем могли, славили его, клялись в верности — и десятками миллионов доносили, десятками миллионов!.. Растление!

Кто только не сидел на шее русских, не «пущал» кровь: Грозный, Бирон, чужекровная принцесса София, то бишь Екатерина Вторая, Николай Палкин, Аракчеев, Ленин, Сталин, временщики генсеки со своим причтом (теперь — и «демократические» выжиги), — а народ терпит. Ни бунта, ни революции, только подает заявления о приеме в партию и требует от любимых «правоохранительных органов укоротить языки тем, кто клевещет на достижения народа».

Россияне до сих пор могли находиться лишь в двух состояниях: господском или холопском — третьего не дано, за всю горемычную историю до третьего не добрались…

И самое жуткое — это холопство по убеждению пытались наложить на весь мир. Почти три четверти века накладывали. На Восточную Европу это «одеяло» натащили-таки.

Народ и не знает, что такое свобода. Во всю свою историю являлся только жертвой и занят был одним — выжить (за исключением ничтожно коротких отрезков истории). Отсюда и последствия: кто сумеет вскарабкаться народу на горб — тот и господин.

А такой лесенкой, по которой наловчились залезать на этот самый горб, служит коммунистическая партия (а теперь — и лжедемократия со своими организациями). Одного изверга за другим усаживала на горб народа.

И охраняла, но не народ, а… извергов, и все вычисляла неизбежность счастья.

А народ тужится, стонет и метит каждый шаг свой кровью…

И еще не сделан даже первый, робкий шаг к свободе. Стоит же на Красной площади укрывалище для святых мощей — крепко стоит, подпертое десятками миллионов скелетов, одним заледенелым стоном и воплем.

И греет, ласкает солнышко укрывалище, и тянется нескончаемый поток благодарных людей…

Это на уроках в третьем классе заставляют учить всех детей, а ведь им всего по 10 лет. Моя дочь Ирина принесла это с урока 4 мая 1990 г. — всех обязывали заучивать наизусть.

А во времена моей молодости пели о Сталине, и тоже в обязательном порядке. Разное заучивали, пели, скажем, и такое:

Надо сказать, очень долго «идет».

Однако теперь петь о Сталине как-то неуместно. Переключились на «первоисточник». Но и то правда: как без хозяина народу?..

Дочери на уроке учитель внушал:

— Самые лучшие в мире песни — лирические, а самые лучшие лирические песни — о Ленине.

И по всей земле русской, во всех детских садах и школах, как только детишки начинают что-то соображать, под руководством воспитателей и учителей заучивают холопски благодарственные вирши о Ленине:

Из справочника Жака Росси:

«При обыске на месте в камеру или барак неожиданно врывается группа надзирателей, которые молниеносно загоняют всех заключенных в один угол. Одни наблюдают за ними (не пытается ли кто что-либо спрятать или уничтожить), а остальные обыскивают освобожденную часть помещения и заключенных. Обыскиваются все щели в стенах, полу, столах и т. п., постель и пр. Там, где имеется параша, ее заставляют приподнять (не укрыто ли что-либо под ней?), а затем отнести в уборную и опорожнить, чтобы проверить, не было ли что-нибудь опущено в нее.

Все пожитки заключенного осматриваются по отдельности. Все карманы выворачиваются: во все надпоротые места засовывается палец или рука; все швы старательно прощупываются; обувь сгибается (не запрятано ли в подметке лезвие?), а каблуки внимательно изучаются (нет ли в них тайника?), и в случае неясности их ковыряют ножом, которым затем прорезывается арестантский хлеб и другие продукты, а также мыло. В зубном порошке обыскивающий ковыряет черенком зубной щетки и проверяет, не отточен ли он, и то же — черенок алюминиевой ложки; не оторвано ли ушко от алюминиевой казенной кружки. В тюрьмах ломаются все зэковские изделия из хлеба или папиросных и спичечных коробок (футляры для очков и пр.), дабы убедиться, не запрятаны ли в них иголка или лезвие.

Личный обыск начинается с команды «Разденьтесь!». Не касаясь обыскиваемого, надзиратель велит ему самому прощупать бороду и волосы (в следственных тюрьмах не стригут в обязательном порядке). Велит открыть рот и заглядывает туда; велит пошевелить языком (не укрыто ли что-либо под ним). Затем велит поднять руки и смотрит, нет ли чего под мышками. Потом осматривает руки и ладони, причем пальцы должны быть раздвинуты.

Следующая команда: «Подымите член!», затем — «Откройте член!», причем непонимающему новичку надзиратель терпеливо разъясняет, сдвинув два пальца и сделав ими движение вперед: «Он у вас закрытый. Откройте его!» — и его два пальца движутся назад.

Затем: «Сделайте приседание!» (не выпадет ли что-либо зажатое ягодицами). Потом: «Повернитесь кругом!» После осмотра спины — новая команда: «Нагнитесь. Положите руки на ягодицы. Раздвиньте!» Когда надзиратель добросовестно исполняет свой служебный долг, лучи красной звезды на его фуражке озаряют глубины зэковского заднего прохода…

Наконец, осматриваются ступни, причем велят пошевелить пальцами ног…

Если обыскивает женщина (женщину. — Ю. В.), она обязана, надев резиновую перчатку, проверить влагалище.

Обычно личный обыск длится от 5 до 30 минут, а обыск помещения — до 2–3 часов, в зависимости от его размера и численности заключенных. Иногда обыск устраивают ночью…»

Леопольд Треппер — «звезда» первой величины в советской разведке — и тут не потерял присутствия духа.

«— Повернитесь! (Я подчиняюсь). Возьмите свои ягодицы в руки и раздвиньте их. Шире, шире…

Он наклоняется к моему заду. Я взбешен.

— Вы потеряли там что-нибудь? — невольно вырывается у меня…»

И это тоже Россия…

Мама…

Мне было пять лет, когда в детском саду, играя, я промок до нитки. Кому было до этого дело? А стояли холода — и я заболел крупозным воспалением легких. В ночь кризиса старый доктор просидел над постелью всю ночь — я лежал дома. Тогда не было ни антибиотиков, ни сульфамидных препаратов. Человек болел и выживал сам.

К рассвету температура круто пошла вниз: 40°, 39°, 38°, 37°…

Доктор вышел к маме и сказал:

— У вашего сына могучее сердце. Он будет жить.

Мама рассказывала, как накануне она ходила в аптеку. Она шла по Москве с рецептом и рыдала. Я должен был умереть… но сердце распорядилось иначе.

Это приключилось зимой, после Нового года. Летом мама добилась, и ей дали долгосрочную путевку для меня. Следовало залечить легкие. Она отвезла меня в Евпаторию. Я впервые оказался без мамы, брата, тети Юли…

Мама вернулась в Москву — и не могла успокоиться. Не было покоя. Ее донимали мрачные предчувствия. Она смогла вытерпеть лишь две недели — и сорвалась назад, в Крым. Господи, когда я увидел ее — я задохнулся от счастья! Когда нас вели на прогулку к морю, я выглядывал маму. Она шла поодаль, ей не разрешали идти с нами. Вот ее платье в цветах — это был модный рисунок ткани накануне войны. Мама, мамочка!..

Я так прижался к ней — никогда, никогда на расставаться!

Вместо 40 дней я пробыл в Евпатории четырнадцать.

Мы вернулись домой утром 22 июня 1941 г. Мы обнимались с братом, после играли и не могли наглядеться друг на друга — до моего поступления в Суворовское училище мы были неразлучны. Не знаю, как он, а я страшно тосковал без него.

Мы играли в нашей комнате, когда на кухне раздался приглушенный плач. Я обратил внимание, что радио мама включила очень громко. Мужской голос заполнял всю кухню. Мама слушала — и плакала…

Это выступал Молотов: на нашу страну напали немцы.

Через несколько дней нарушилось регулярное сообщение с Крымом, и почти тут же прекратились гражданские перевозки. Все, кто оказался в Крыму, попали в тяжелое положение и в большинстве своем были захлестнуты беженским потоком, не вернувшись домой. Не забери меня мама за 26 дней до окончания путевки, я наверняка оказался бы унесенным потоком войны и, наверное, погиб бы, как погибли сотни тысяч детей, погибли или навсегда потерялись.

На нашу землю пришел безжалостный и кровавый враг.

В октябре того же, 1941 г. второй человек после Гитлера — Герман Геринг говорил: «В этом году в России умрет от голода от двадцати до тридцати миллионов человек. Пожалуй, хорошо, что так случится, ибо некоторые народы должны быть истреблены… В лагерях для русских военнопленных они начали есть друг друга»[125].

Такой была участь русского народа: исчезнуть с лица земли. Русского — в первую очередь, ибо он являлся организующей силой на пространствах России. Главный удар приняли русские…

«Унтерменшами» называли их захватчики, то есть «недочеловеками»…

Но наш народ победил. Сражались не диктаторы, а русские люди за свое право существовать.

В 1927 г. С. М. Эйзенштейн снял фильм «Октябрь». Фильм охватывал события от Февральской революции до взятия Зимнего и II съезда Советов. Роль Ленина сыграл В. Н. Никандров — рабочий Лысьвенского металлургического завода Пермской области. Никандров удивительно походил на Ленина.

Крупская так отозвалась о Никандрове в кино:

«.. Неудачное изображение Ленина. Очень уж суетлив он как-то. Никогда Ильич таким не был. Что, пожалуй, хорошо — это ноги Ильича, передающие правильно свойственный ему непроизвольный жест нетерпения…»

Первыми актерами (и высокого класса), которые сыграли Ленина в кино и театре, оказались Б. В. Щукин и М. М. Штраух.

5 ноября 1937 г. москвичи увидели премьеру пьесы «Правда». Пьеса рассказывала о событиях лета и осени 1917 г. и заканчивалась выступлением вождя на II съезде Советов. Крупская приехала на 5-е или 6-е представление (23 ноября 1937 г.).

«Мы притаились в ложе, — вспоминал постановщик пьесы народный артист РСФСР Н. В. Петров, — внимательно наблюдая за ней (Крупской. — Ю. В.), зная, что вот сейчас настанет решительная секунда в спектакле. Именно секунда, так как первое же появление Штрауха в роли В. И. Ленина решало и всю дальнейшую судьбу нашего театрального представления. И эта решающая секунда наступила. Как будто что-то ослепило Надежду Константиновну. Она откинулась на спинку стула и правой рукой закрыла глаза. Зал грохнул оглушительными аплодисментами, все встали и бурно приветствовали появление Ленина на сцене… Надежда Константиновна медленно опустила руку и серьезно, внимательно, но несколько удивленно начала вглядываться в Штрауха…

Спектакль окончился. Зрители много раз вызывали исполнителей, а. Надежда Константиновна продолжала сидеть в ложе, как будто даже не замечая ни зрителей, ни нас… И когда уже… зрители начали расходиться, она обратилась к нам с просьбой пригласить в ложу Штрауха и всех исполнителей. Очень высокую оценку дала Н. К. Крупская и спектаклю в целом, и всем исполнителям, а главное, М. М. Штрауху, удивленно и внимательно разглядывая его, когда он стоял перед ней без грима, столь разительно непохожий на только что созданный им образ Ленина…»

Штрауха поразило: Крупская приблизилась к гримеру (тот скромно стоял в углу) и пожала ему руку.

Социалистическое искусство оттачивало свой творческий метод прежде всего на личности Главного Октябрьского Вождя. «Зияющая» в поднебесье вершина, непорочная и недостижимая. Мощно зазвучали голоса Горького, Маяковского, Алексея Толстого, Шолохова, а погодя — и Фадеева, Симонова…

Метод социалистического реализма отливал форму для нового человека — совершенно неведомый феномен природы.

Отныне жизнь строить по Ильичу…

И шаг в любую сторону — предательство. Отныне ты — только как все…

Крупская весьма лестно отозвалась о работах Щукина и Штрауха. Она писала:

«…Им удалось показать Ленина на трибуне. У товарища Штрауха даже в голосе слышатся нотки Ильича, у товарища Щукина удалась манера Ильича говорить на большом собрании, удалась жестикуляция.

…Надо дать не только физический облик Ильича, надо отобразить, как он воспринимает, как он переживает… Он тоже ведь переживал, и не в одних словах эти переживания выражались. В момент сильных переживаний, бывало, подолгу ходит Ильич по комнате, заложив руки за жилет, тихо, тихо, иногда на цыпочках. Или сидит подолгу, не двигаясь, не шевелясь, весь уйдет в свои думы».

Юрий Яковлевич Соловьев родился в семье довольно известного общественного деятеля эпохи Александра Второго. Окончив Царскосельский лицей, Соловьев в 1893 г. поступил на службу в Министерство иностранных дел.

«…Всю первую половину моей службы мне сплошь и рядом приходилось переписывать чужие донесения, а не давать другим переписывать свои (пишущих машинок не было, и все секретные донесения должны были переписываться секретарями от руки), что меня крайне огорчало из-за моего дурного почерка. Я его понемногу все же выработал, но он оставался весьма крючковатым. Почти все политические донесения представлялись в оригинале Николаю Второму, который их добросовестно прочитывал и в результате знал приблизительно все наши почерки. Он как-то шутя заметил моему коллеге, первому секретарю, при его приеме: «А у вас в миссии есть какой-то необыкновенный почерк с крючками.»

Летом 1903 года я пробыл довольно долго в Петербурге, где жил у брата, офицера Конной гвардии, в казармах полка. Весной этого года я получил первое придворное звание камер-юнкера[126]… Аудиенция состоялась в Петергофском малом дворце… мне пришлось говорить с ним (царем. — Ю. В.) с глазу на глаз в течение десяти минут.

Николай Второй принял меня в небольшом угловом кабинете, выходящем окнами на взморье, стоя у письменного стола в малиновой, почти красной рубахе русского покроя. Их носили царскосельские стрелки. Впервые разговаривая с Николаем, я был поражен той несколько странной простотой, с которой он держался, почесывая себе левую руку в широком рукаве рубахи… Николай говорил очень спокойно и естественно [127]…

Александра Федоровна, которая приняла меня на следующий день, произвела иное впечатление. Обладая довольно высоким ростом, она стояла во время аудиенции, стараясь принять величественный вид, однако постоянно меняющаяся краска лица выдавала ее крайнюю нервность, неуравновешенность и даже плохо скрываемую неуверенность в себе…»

Вся полнота власти единственно самодержавию — это Ваше понимание мира, Александра Федоровна. И оно дало такую силу воронке смерча: и сын, и дочери, и муж… и Вы сама — все сгинули, одна зыбкая память…

Вся полнота власти единственно самодержавию — что увидела в миг гибели российская государыня? О чем пожалела?

Воистину глубоко трагическая фигура! Ради принципов, ради своего понимания России и служения народу возложила на эшафот пятерых детей, мужа и себя.

Последняя русская императрица.

В. Б. Лопухин в своих воспоминаниях отмечает определенную прозорливость императрицы Александры Федоровны. Она в отличие от мужа допускала возможность революции, но полагалась на светлую волю Божью. Императрица однажды обмолвилась, что «готова восприять судьбу Марии Ануанетты. Однако она не отступится от борьбы за передачу сыну власти в неприкосновенности, во всей полноте, унаследованной его отцом и предками».

А. Е. Голованов слыл любимцем из любимцев[128] Сталина. За пять лет обычного пилота тяжелого самолета он доводит до звания главного маршала авиации, доверяя командовать авиацией дальнего действия. В 1970 г. журнал «Октябрь» публикует воспоминания Голованова «Дальняя бомбардировочная…». Он, в частности, пишет:

«…Как-то в октябре (1941-го. — Ю. В.), вызванный в Ставку, я застал Сталина в комнате одного. Он сидел на стуле, что было необычно, на столе стояла нетронутая, остывшая еда. Сталин молчал. В том, что он слышал и видел, как я вошел, сомнений не было, напоминать о себе я счел бестактным. Мелькнула мысль: что-то случилось, но что? Таким Сталина мне видеть не доводилось. Тишина давила.

— У нас большая беда, большое горе, — услышал я наконец тихий, но четкий голос Сталина. — Немец прорвал оборону под Вязьмой, окружено шестнадцать наших дивизий.

После некоторой паузы, то ли спрашивая меня, то ли обращаясь к себе, Сталин так же тихо сказал:

— Что будем делать? Что будем делать?

Видимо, происшедшее ошеломило его.

Потом он поднял голову, посмотрел на меня. Никогда — ни прежде, ни после этого — мне не приходилось видеть человеческого лица с выражением такой душевной муки. Мы встречались с ним и разговаривали не более двух дней тому назад, но за эти два дня он сильно осунулся.

Ответить что-либо, дать какой-то совет я, естественно, не мог, и Сталин, конечно, понимал это. Что мог сказать и что мог посоветовать в то время и в таких делах командир авиационной дивизии?

Вошел помощник, доложил, что прибыл Борис Михайлович Шапошников:

— Маршал Советского Союза, начальник Генерального штаба.

Сталин встал, сказал, чтобы входил. На лице его не осталось и следа от только что переживаемых чувств. Начались доклады.

Получив задание, я уехал…»

…Она подняла стеклянную крышку над витриной и бережно, с очень заметной осмотрительностью вынула фрак.

— Возьмите, подержите, — предложила она.

И я принял фрак Пушкина в свои руки.

Первое впечатление — размер фрака: совсем крохотный, детский! Ну просто невозможный! И тут же, это простегнуло меня, я скорее принял всем телом, нежели увидел это рыже-бурое пятно понизу, уже изрядно вылинявшее за полтора века. Я напрягся, чтобы не выдать дрожь головы.

Точками, мерцанием реяла тишина в квартире Пушкина…

Это было в июле 1974 г. После опасно изнурительной работы (издал наконец свою многострадальную рукопись «Особый район Китая») я впервые смог выехать из Москвы. Долгие пять лет сверхработы, то утраты надежды, то…

Фрак держать я не мог. Я вернул его нашей провожатой.

У битая Россия…

За чувства, стихи, гордо поднятую голову…

И никакая живая вода не воскресит…

Не уберегли… ни тебя, ни Россию…

Но это неправда, ленинизм не только насилие и подлоги (вместо справедливости и свободы — диктаторы, тюрьмы и палки). Была вековая мечта народа, людей о лучшей доле. О жизни без власти только толстого кармана, о справедливости для всех.

Без погони за деньгами любой ценой ты не человек. Человек — это деньги. Каждый человек имеет денежную стоимость.

Эх, пожить бы без господ, без самоуправств толстого кошелька!

Поклонение не Богу, не правде, не красоте, не просто Жизни, а выгоде, прибыли, золоту, власти золота…

Чтобы был человек, а потом уже все остальное, не прибыль, доходы, а человек.

Люди исстрадались в мечтах о таком мире. Исстрадались и поместили в сказки, только в сказки, вымысел… и рай послеземного бытия… молитвы…

И вдруг — Ленин, коммунизм, справедливость!

Народ повернулся к нему. Разве ж за такое не стоит положить жизни!..

Да, так тоже было… и есть.

Самое важное и самое первое — собственность. Через людей переступают, они мешают, они лишние. Торжествует принцип голой наживы, Барыш определяет все, не существует иных ценностей. Пронырливость, стяжательство вытирают ноги о людей и народ. Народ покорно несет новую беду на плечах…

Уже рукопись готова, завтра отвезу в редакцию «БЛИКа»[129], а мысли все о ней. Дописал книгу в феврале — никто не взял. Рукопись поневоле оставалась на столе, и я, что ни день, прикладывался к ней, продолжая жить только ею… и дополнял ее, дополнял…

И вот уже август на исходе.

И книга незаметно, но стала другой. Выходит, и зло способно оборачиваться благом…

Какие-то куцые месяцы минули, ну февраль… март… июль… А сколько событий! О чем страшились говорить — стало фактом жизни. Те же месяцы, дни, а сколько каждый вместил! И самое замечательное — как вырос народ, какое стремительное прозрение!..

Рукопись на столе, книги смотрят с библиотечных полок — и в сознании продолжается работа: хорошо бы вставить это, а к этому вот добавить, не забыть о том помянуть, и вот это — само просится…

И расчехляю машинку, отбиваю вереницы новых страниц… Пусть, пусть… Настоящая книга обязательно выше своего создателя — в этом я убедился. Есть внутренние силы сцепления мыслей, выводов, страстей — и они диктуют свою волю. Ты только познаешь ее. И книга складывается по своим законам. Я только стараюсь эту внутреннюю логику не загубить — развернуть точно.

И этому есть объяснения. В меня тоже заложена воля событий. Я пишу, стараясь опережать события, но не всегда это удается.

С час назад вернулся — ходил на рынок, в магазинах почти ничего не купишь, а купишь — почернеешь от очередей. Из почтового ящика вынул «Известия». Мокрый от сумок, остываю в кресле, прочитывая газету. И весь проваливаюсь в чтение рубрики «Письма о жизни».

И вчитываюсь в одно письмо, вчитываюсь…

Как же можно после этого молчать?

Сажусь за машинку. Пусть еще вставка, пусть самая последняя! Люди должны знать, что было. Годы все затянут мертвой зыбью — и боль, память ослабевают, а после незаметно отступят, сотрутся, ничего не запомнится. Да к тому же я не раз был свидетелем того, как вышибаются из памяти события, как ложь выдается за правду и как все начинают верить в эту единственную «правду», назначенную.

Сбоку, на газетной колонке, оттиснуты слова письма.

Нет, не убит — вполне благополучно дожил до пенсии. Но ограблен! Ничего не осталось — отнята жизнь, и неизвестно за что. Целые поколения живых, но с отнятыми жизнями — вот это должна вобрать огнем память.

Надо обязательно запечатлеть в книге этот крик сердца. Пусть ляжет красной пламенной лентой в историческую память народа — боль, оскорбление, унижение. За что? За честно прожитую жизнь?..

Письмо названо «В чем я виноват?». Привожу его дословно.

«В 15 лет, прибавив себе 3 года, я ушел в сорок первом воевать — надо было Родину защищать. После войны честно работал, восстанавливал страну и не считался ни с плохой пищей, ни с малым заработком.

Но сегодня мне говорят, что я опять виноват в развале экономики, и опять я должен платить за чью-то нерадивость и бесхозяйственность. Правительство бросало налево и направо мною заработанные деньги, выходит, виноват?..

Как вы думаете, сколько можно пользоваться моим терпением? Шахтеры, мол, не правы, что требуют отставки правительства, на митингах тоже не правы, что кричат «Долой компартию», а кто тогда прав?..

Хорошо, теперь уже смерть не за горами, ведь другого счастья нет. Как же так, что до сегодняшнего дня некому защищать нашу честь и спросить с действительно виновных? Разве от хорошей жизни у нас раздаются выстрелы в республиках и до сегодняшего дня нигде нет покоя?..

В первые часы Советской власти объявили: земля — крестьянам, заводы — рабочим! Только всю прибыль от работы забрали, а куда ту прибыль девали — опять покрыто мраком. Нельзя же всю жизнь на одном обмане ехать.

Вот сегодня по радио и телевидению объявляют — богатый урожай! А дело-то опять кошке под хвост идет, потому что землю-то крестьянину отдать, мол, нельзя… Жрать нечего, надо выращивать скот. Нет, говорят, нельзя…

И теперь говорим: гуманный социализм. А в чем, объясните мне, его гуманность?»[130]

Одних убили, а других ограбили. И ограбили опять же в самом главном — все в той же жизни: не вернуть годы, не прожить наново, ни денька не поправить… И ничего с собой, кроме проклятий, — а как ложиться в землю с проклятиями? Прожить жизнь, чтобы проклинать?!

Пережил народ монголо-татарское иго, вынес Ивана Губителя (Ивана IV), перемог смуту Лжедмитриев и поляков в Кремле, вырвался из ярма крепостничества, когда торговали людьми, отнимали плоды труда, — переживет и иго ленинизма.

Распрямится.

Центральная задача верхушки партии была в удержании власти, удержании любой ценой, ибо власть ускользала; можно сказать без натяжки: власть ускользала едва ли не с самых первых месяцев победы революции и аж до самых 40-х годов, покуда массовый террор не обеспечил наконец замирение народа, превращение его в оболваненную, надорванную кровью, трудом и алкоголем массу — именно массу… мешанину…

Труд создал человека, неослабный террор — власть Ленина и его партии. «Борьба, ожесточенная до звериной злобы».

Все эти ВЧК, ОГПУ, НКВД, МТБ, КГБ — это отделы достославной РКП(б), ВКП(б) и КПСС (слава Богу, продрались к ней сквозь эти чащобы кроваво-пыточных букв!), то бишь соответствующие отделы Центрального Комитета партии, выделенные из-за особенности задач — поголовного насилия (бойни) — в отдельные «органы», но это все те же органы партии, сосредоточенное выражение ее политики.

В ЦК партии всегда присутствовали отделы по культуре, экономике, армии, а вот отдел «массового избиения» выделен в самостоятельный орган — ВЧК-КГБ, — но это все тот же орган ЦК партии, он един с ЦК. Недаром высший кадр ВЧК-КГБ пополнялся непосредственно высшим кадром партии (исключений не было).

Революция доказала: с помощью насилия все возможно и достижимо — доказала и утвердила это как норму жизни. В этом великая «историческая» заслуга Ленина.

Идейные, хрустально чистые обоснования для убийств, массового уничтожения людей других убеждений — о ленинизме можно сказать словами поэта В. А. Жуковского, друга Пушкина:

«И эти люди называют себя христианами (ленинцами. — Ю. В.). Что это за религия (утопическая философия «спасения человечества». — Ю. В.), которая учит предательству и вымораживает из души всякое сострадание?.. Режь во имя Бога — и будь спокоен!..»

Политика есть прием выживания как одного человека, группы людей, так и целого народа. Аморальная, преступная политика одного человека или группы людей наказуется и преследуется. Но если эта политика принята народом, она все так же именуется просто политикой — и только.

До 10 лет я рос в Военном городке (за исключением 1942-го и большей части 1943 г.), что стройно стоял тогда за Покровско-Стрешневым. От метро «Сокол» до Военного городка бегал «двадцать первый номер» трамвая.

Городок располагался за лесом (рощей его назвать нельзя и по сию пору) из корабельных сосен: светлый-светлый бор. От Красной Горки (это сразу за мостом окружной железной дороги) тянулись дачи. Вечерами приятно было брести дачными закоулками. За заборами — тесные заросли черемухи, жасмина, сирени, уютный отблеск огней с террас и окон старинных деревянных домов.

В июле 1941 г. в бору рыли щели (прятаться от бомбежек), валили красавицы сосны и настилали поверх щелей, но бор выдержал — и после войны стоял такой же первозданно величественный. 60-е годы превратили его в захламленный, неприглядный лесок.

Вскоре после войны с другой стороны бора был построен знаменитый Институт атомной энергии имени Курчатова — тогда невозможно секретный и таинственный. А в полях, возле реки, длинной широкой улицей, упирающейся в конечную остановку трамвая, стояла и сама деревня Щукино, давшая название множеству улиц нашего городка. Скорее всего, названием своим она была обязана щукам, они в изобилии водились тогда в реке и озерцах за рекой, срытых в 70-е годы в один просторный водоем с церковкой среди сосен на горизонте, за Серебряным Бором.

На озерцах и болотцах сразу после Отечественной войны, в 1946 г., мы с папой стреляли уток и бекасов. Мы — это я и старший брат. Помню эти три часа пополуночи — темень кромешная, небо в тучах. В будке у реки дежурный по переправе — пожилой дядя в простых портах, телогрейке. Он вышел из будки на наши голоса: за дверью полыхнул свет голой лампочки, мелькнули нары с тряпьем, ведро, табуретка, бутылка с огурцом. Дядя взял весла, запалил фонарь — такой, как в старину, на фитиле под стеклом.

Мы разместились в лодке, и он споро заработал веслами. Фонарь светил на самом носу, у меня за спиной. Блики от фонаря расходились по совершенно черной воде. Река, такая черная, пахла свежестью! И главное — тихо, невозможно тихо — и от этого очень просторно, и весь ты невесомый, воздушный. И у меня одно ощущение: у людей нет плохих желаний, все будет лучше, с каждым рассветом, днем, месяцем и годом — счастливее и лучше. Этот мир для людей, и в нем все только хорошее, светлое…

Лодка идет рывками. Дядя гребет привычно напористо. Тонко, стеклянно звенит капель, срываясь с вздетых весел.

…И вот мы уже лезем через борт на песок, точнее — песчаную отмель. Впереди черный гребень невысокого берега. Здесь вскоре посадят тополя и разобьют пляж. (Тополя и поныне рядком теснятся на берегу, уже основательно подмытом течением.) Папа хорошо заплатил лодочнику. Он долго бурчал из темноты слова благодарности. После сильно и невидимо в темноте заработал веслами.

Ветра нет. Гребки слышны очень далеко: скрип уключин, плеск воды и тут же глухой заворот ее. Меркнет рябь от фонаря. Свет его стягивает свои лучи и съеживается в пятнышко.

И я вдруг увидел, что будущий день совсем незаметно разбавил темноту и уже заметна полоса реки, и урез воды, и линия более высокого берега… далеко справа.

А село Строгино высилось на крутом берегу по ходу реки: большое, богатое село. Отсюда спозаранку разъезжались молочницы. У каждой через плечо-бидон спереди и бидон сзади (бидоны объемистые, вместительные), а в сумке — литровая мера на длинной алюминиевой ручке. Почему-то все молочницы отдавали в одежде предпочтение черному плюшу, хотя столица находилась под боком и можно было купить другую ткань, а то и готовую одежду… У каждой были свои квартиры в нашем городке (тысяч на 5–6 жителей, преимущественно семей молодых офицеров). Только у нее, у своей, и ни у какой другой, молочницы в этих квартирах покупали молоко. Так было до самых 50-х годов. Из села приходили умельцы, торговали свистками, мячиками на резинках и прочими страшно красивыми и желанными вещами — целый праздник…

Уже позже, на исходе 80-х годов, мы узнали, что канал, в котором любят купаться москвичи (здесь река впадает в город и вода относительно чистая, не столь отравленно-жуткая, как, скажем, в Филях), копали заключенные. По берегу были обнаружены захоронения-могильники на несколько тысяч и даже на несколько десятков тысяч — теперь горы костей и черепов. И это в нескольких шагах от пляжей, травы, цветов…

В 1946 или 1947 г. школа в Военном городке была закрыта (кому-то понадобилось помещение) и все стали ездить в другую, на «Сокол». В годы моей юности трамвайнущ остановку за «Соколом» называли «Всехсвятская» — по имени церкви и поселка, который прежде стоял здесь. (Сейчас — «Площадь имени Марины Расковой».) И в этой школе закончит старшие классы мой брат. А я поступил в Суворовское училище в Саратове и уехал на долгие годы, возвращаясь лишь на зимние и летние каникулы.

Именно тогда и развернулось мощное строительство жилого района за «Соколом». Для строительства понадобилось снести обширное многовековое кладбище, вплотную промыкавшее к знаменитой церкви, где и поныне трезвонят колокола: не до конца заморили их души красные годы.

Тысячи могил оказались опустошенными, останки увезены. На месте кладбища разбит парк, сейчас там кинотеатр «Ленинград». Столетние липы — это кладбищенские липы, они стерегли древние могилы. На другой части кладбища, ближе к улице Алабяна, поставлены 7—8-этажные дома. Часть домов этого района возводили пленные немцы, как, например, и тот, в котором я живу. Немцы построили и городок, что прилегал к Хорошевскому шоссе. Вместо тех двух-трехэтажных домов здесь поднялись 16-этажные бетонные коробки, но кое-где сохранились и те, послевоенные домики.

Каждый раз, оказываясь в парке под вековыми кладбищенскими липами, я пытался разгадать одну и ту же задачу: почему от всего кладбища (множества прицерковных могил) сохранена всего одна. Под гранитным валуном покоится студент Сергей Александрович Шлихтер, тяжко раненный под Барановичами 20 июня 1916 г., привезенный в Москву и почти тут же умерший. Ведь на кладбище из убитых в боях офицеров и вольноопределяющихся покоился не только Шлихтер. Отчего сохранили лишь эту, единственную могилу?..

Ответ я найти не мог. Думал, скорее всего, пожалели рабочие: добротный камень и человек, так рано убитый. Но ведь на кладбище было много добротных памятников — и еще каких!

Только сейчас, заканчивая «Огненный Крест», я, кажется, приблизился к истине.

Не часто, но в документах революции мелькала фамилия Шлих-тер.

До 1985 г. историкам революции приходилось обращаться к 41-му тому Энциклопедического словаря Гранат, до сих пор самому полному. При публикации в советское время к этому тому (буква С) припечатывали 7 или 8 дополнительных книг — таких же толстых, как и основные тома. В приложениях к дополнительным книгам «41-1» и «41-2» были помещены автобиографии (что чрезвычайно важно: автобиографии — значит, не все столь переврано!) и в редких случаях — биографии всех более или менее заметных деятелей большевистской революции (к примеру, Троцкого): десятки и десятки имен (и все будущие «враги народа» там в полном комплекте).

Естественно, при Сталине за утаивание энциклопедии с подобной крамолой, что называется, «брали». Не книги — людей…

Начиная с правления Хрущева изъятые энциклопедии уже не предавали огню. Арестовывали ли за них? Вряд ли. Какие-то неприятности могли последовать — это почти наверняка. Энциклопедии отбирали или покупали, если ты сам предлагал их магазину (в этом случае, разумеется, не наказывали) и распределяли по различным спецхранам, где к книгам допускали людей лишь по особому разрешению (однако допускали тоже не ко всем; ко всем, пожалуй, никто допуска не имел: мне приходилось убеждаться в этом при работе над книгой «Особый район Китая», имея, казалось бы, самый разрешительный допуск).

Свою энциклопедию Гранат я приобрел в 1965 г. у бывшего секретаря ЦК ВКП(б) и члена ЦК КПСС П. К. Пономаренко. Хрущев посадил Пантелеймона Кондратьевича на скудное для бывшего члена Президиума ЦК КПСС содержание по старости. В 1943 г. Пономаренко был удостоен звания генерал-лейтенанта, в 1942–1944 гг. руководил Центральным штабом партизанского движения. Хрущев питал острую неприязнь к Пономаренко, которую сам Пантелеймон Кондратьевич (за глаза мои домашние звали его Пантюшей) объяснял тем, что он и Хрущев являлись секретарями союзных республик (соответственно Белоруссии и Украины). В Белоруссии партизанское движение приняло характер вселенского пожара. С этим размахом не шло ни в какое сравнение партизанское движение на Украине. Пантелеймон Кондратьевич говаривал, что Хрущев именно этого простить не может. И впрямь, неприязнь Никиты Сергеевича носила исключительно целеустремленный характер. Назначения следуют по нисходящей: министр культуры СССР, затем посол в Польше, Индии и Непале, Нидерландах, наконец, представитель СССР в МАГАТЭ, затем — в 1962-м — его спровадили на пенсию. Надо отметить, Пономаренко выгодно отличался от партийных работников. Владея сверхкрупной библиотекой, собранной отчасти из книг, захваченных при вступлении наших войск в Западную Украину и Белоруссию (1939) — во Львове, в замках Потоцкого, Радзивиллов, — он был достаточно начитан, обладал цепкой памятью, любознательностью, определенной демократичностью.

Он рассказывал немало забавного о Брежневе. Ведь при освоении целины хаживал в первых секретарях он, а Брежнев — во вторых. Ядовито усмехаясь, Пономаренко повествовал неторопливым баском (он отличался четким выговором): «Все искусство этого освоителя целины — в искусстве вешать портреты. Не поверите, Юрий Петрович, не успеет кто-то собраться к нам, а у него в кабинете уже соответствующая перестановка портретов. Нюх у Леонида Ильича на подобные вещи был безошибочный…»

Пономаренко было больно — его отодвинули и забыли, а вырвались вперед люди, которые крутились у него на побегушках.

Как правило, беседы мы вели на даче, в проеме забора: здесь никто не слушал…

К прискорбию, вся эта сверхбиблиотека исключительной ценности (там находились подлинные инкунабулы, редчайшие из редчайших книг и собраний сочинений: шедевры искусства переплета!..) сгорела в сарае, куда была помещена из-за ремонта самой дачи. Тысячи и тысячи томов!

При увольнении Хрущев посадил Пономаренко на 300 рублей обычной генеральской пенсии. К такой жизни Пантелеймон Кон-дратьевич решительно не привык и чахнул в самом непосредственном значении слова. И посему взялся полегоньку распродавать библиотеку. Именно тогда я приобрел энциклопедию Гранат и еще два-три десятка нужных для работы книг.

Не могу не отметить еще одно обстоятельство: Пономаренко неизменно сохранял почтительное уважение к Сталину. Что бы ни говорилось о нем, что бы ни писалось — он только щурил глаза и качал укоризненно головой. Сталину был предан и считал его человеком исключительных заслуг перед Россией. Впрочем, тогда говорили только — Советский Союз.

Примечательно отношение Брежнева к Пономаренко. Бывший его подчиненный, прямо и во всем от него зависящий, Брежнев не возвысил Пономаренко (а как Пантелеймон Кондратьевич ждал этого!). Леонид Ильич не мог допустить, чтобы рядом находился человек умнее, да еще такой, который лицезрел все его «художества». Брежнев отстроил за государственный счет сгоревшую дачу Пономаренко и водворил своего бывшего шефа туда. Так и закончил свои дни Пантелеймон Кондратьевич.

Но вернемся к злоключениям энциклопедии Гранат с крамольными дополнительными книгами к 41-му тому. Теперь ее не запрещают — а как же, перестройка! Дыши во всю грудь! Но что осталось от тиража — это уже вопрос другой.

Фамилии Шлихтер в том подробнейшем своде автобиографий не обнаружилось. Оставалось обратиться к Советской исторической энциклопедии — этому убогому детищу цензуры и партийного самодурства. И вот последний том ее, 16-й, и дал разгадку.

Шлихтер, Александр Григорьевич, родился в 1868 г. Член коммунистической партии с 1891 г. (только основоположник мог тягаться с ним по стажу). И далее — впечатляющий перечень высочайших партийных, советских, научно-партийных должностей и званий, сплошной звездопад. Отошел в мир иной Шлихтер в декабре 1940-го. Нет, не репрессирован, сам почил 72 лет.

Супруга его — Лувищук Евгения Самойловна, 1869 г. рождения. Член все той же победоносной партии с 1892 г.! Это же не стаж, а сотрясение почвы, шаг Командора! Еще партия не сложилась, а они уже состояли в ней и примеривались к России… Евгения Самойловна закончила университет в Берне (потом всем запретили бывать не только в Берне, но и в 100-километровой зоне государственной границы — а нечего шастать, коли прикреплен к своему законному рабочему месту!). Евгения Самойловна мыкалась по царским ссылкам и эмиграциям с мужем, скончалась в декабре 1943-го — в год великого перелома в войне против Гитлера.

Сергей Александрович — их сын. Нет, нельзя утверждать сие однозначно, однако для меня это несомненно. Тогда все замыкается в естественный и неопровержимый вывод!

А иначе и быть не могло! Ведь революция утверждала неравенство и несправедливость! Сын Шлихтера избежал участи быть выброшенным из могилы, не за то «клали себя» его родители. А тысячи других? Что ж поделать — ну вымели, как мусор… А чему учил Ткачев? Народ себя и сознавать неспособен. Им управляют. Управляют единицы просвещенных, закаленных борцов, сведенные в партию или организацию единомышленников. Бежать людишкам туда, куда им велят, не отвертятся. Не побегут — карать!..

Та одинокая могила в старом кладбищенском парке, что возле кинотеатра «Ленинград» еще раз свидетельствует о законченной аморальности революции.

Есть сомнения? Сын революционеров — и такая милость: раненным привозят в тыловую Москву. Виданное ли дело?..

Мы забываем: счет вело другое время. Это самое классовое чувство, что приведет к всеобщему озверению, лишь неясным облаком витало впереди. Вспомним, в царской армии в годы мировой войны врачом-офицером служил родной брат Ленина, богоносца революции, — Дмитрий Ильич.

Это они со своими партийными билетами и всей массой «рядовых коммунистов» принесут пещерную ненависть к окружающему миру и нетерпимость аж в самые наши дни, отчего по русской земле черной смолой растечется одичание (а все начнется «с заостренного чувства классовой ненависти — святого чувства каждого трудового человека») — и замажет, вытравит все живое.

И опрокинули Россию в бездну!

Не уберегли Россию!

Что же позволяем творить с ней!

Кто же мы тогда для нее?!

На апрельском пленуме ЦК ВКП(б) 1929 г. Сталин сказал:

«Вредительство буржуазной интеллигенции есть одна из самых опасных форм сопротивления против развивающегося социализма…»

Памятуя об отношении Главного Октябрьского Вождя к интеллигенции как к «говну мозгу», данное замечание Иосифа Виссарионовича подтверждало недоверие к интеллигенции вообще, не только буржуазной. Интеллигенции надлежало опроститься до степени потери всех своих отличительных особенностей, превратиться в справочник по различного рода знаниям человечества — и только. И это ленинизму в основном удалось.

Поначалу интеллигенции вырвали язык, потом — оскопили волю, после — развращали страхом, пайками и лизоблюдством. А большее… большее и не понадобилось…

«Стукачи (доносители. — Ю. В.) были самыми страшными и опасными врагами… Количество заключенных, уничтоженных вследствие предательства, провокаций и клеветы, огромно и сравнимо лишь с погибшими от искусственно созданного в лагерях голода (а это значит, на счету доносителей миллионы и миллионы смертей. — Ю. В.). Ни блатные, ни комендатура, ни надзорсостав, ни сами чекисты без помощи стукачей не смогли бы нанести и малой части того урона, который был обеспечен их деятельностью. Около лагерной больницы находился барак, заполненный чахоточными молодыми людьми, заработавшими болезнь в карцерах в основном зимой. Все они были жертвами стукачей… Чувство мести и ненависти против них накопилось и ждало лишь выхода…

Всю жизнь я был против террора в любом виде… Чекисты осуществляли неослабевающий террор. Его проводниками в среде заключенных были стукачи. Следовательно, они были необходимейшим орудием террора и сами являлись террористами. При таких обстоятельствах уничтожение крупного стукача, убившего нескольких заключенных и подорвавшего здоровье многих, было актом самообороны… Спруту надо отрубать щупальца: ведь он сам избрал такое применение себе, вкрадывался в доверие, выпытывал, вызывал на откровенность, доносил, врал и клеветал. Есть ли что-нибудь более отвратительное на земле, чем служба этих иуд?.. Они хуже чекистов, палачей, прямых исполнителей актов террора…

Расплата с пособниками чекистского террора — стукачами — велась систематически в течение восьми месяцев. Уничтожено было сорок пять человек…

Свирепая борьба со стукачами резко парализовала и крайне ослабила их деятельность. Без них чекисты ослепли и оглохли…» [131]

Мы скорбели о Державине: нет его, единственно достойного для такой темы, как доносительство. Только великий Гаврила мог сочинить нечто достойное в память предательства и доносительства, которые, как сыпь, поразили русский народ в XX столетии: скажем, оду в высокоторжественном, приличествующем обстоятельствам стиле. Но Гаврилу Романовича с успехом заменил генерал КГБ.

Из беседы с председателем КГБ Башкирии, опубликованной в уфимской газете «Ленинец»:

«…Уместно сказать несколько слов, в чем разница между нашими помощниками и стереотипно бытующим понятием «стукач». Должен сразу сказать, что мы глубоко уважаем тех, кто оказывает нам посильную помощь. За время своей работы в органах КГБ в их числе я помню и академиков, и докторов наук, и писателей, и журналистов… Готов поклониться им в пояс — это порядочные, честные, добросовестные люди…»

Вот они, достославные всходы!

21 августа 1990 г. «Известия» перепечатали откровения генерала КГБ под заголовком «О славных стукачах замолвили слово».

Это, конечно, не ода доносительству, до Державина тут далеко, зато селекция налицо.

Есть жертвы, но есть и та множественность, которой и селекция не нужна. Противоборствуют не только разные взгляды на суть бытия, но всегда еще и волки и люди внутри одного народа…

Будь виноваты в русских бедах одни евреи, как все было бы просто: пусть уезжают — и у нас рай.

А только рая не будет.

Беда — наша, от нас прежде всего. В нас она. Когда поймем да разберемся — и Россия пойдет по-другому.

А понять надо. Мы же народ, мы хозяева жизни. От нас все зависит — так что же мы? Мы-то что?!

Надо понять!

16 августа 1990 г. народный депутат СССР N. убежденно и проникновенно объяснял в вечерней программе «Время», как это противозаконно и непорядочно — разрушать памятники Ленину. Все верно: разрушать памятники — варварство. Но вспомните: что вы, коммунисты, творили после Октября семнадцатого? Взрывали и уничтожали памятники не только царям, но, скажем, и таким народным героям, как монах Александр Пересвет[132] и Родион Ослябя[133] (заводская постройка придавила их прах) или генерал Скобелев[134]. Я назвал ничтожную часть оскверненных вами святынь.

Вы взрывали не только памятники, но и огромные храмы — достояние народа, часто возведенные на народные пожертвования. Перечислять все уничтоженное вами, последователями Ленина, не хватит и толстой книги. Но самое жуткое, поистине каиново преступление — вы обессилили народ, растлили и теперь бросили…

А ваши памятники?

В центре столицы, на Лубянке, подпирает небеса высоченный памятник человеку, который не только уничтожил памятники из металла и камня, но и загнал в землю целые пласты русского общества[135].

Уничтожать памятники — варварство, но вы, народный депутат страны, говорили еще о созидательности учения, способности этого «великого революционного учения» к развитию…

Вы не одиноки. Подобные рассказы звучали с трибуны учредительного съезда Российской компартии, да еще с требованием оградить память Ленина от критики законом. Для вас это естественно: ибо он не человек, а Божество, Непогрешимый, Апостол счастья людей и т. п.

И речь идет о человеке, который поставил на грань распада великое Русское государство, который нанес по нему удар такой силы — вопрос, выстоит ли оно еще, а если выстоит — каким будет!..

И вы говорите о созидательности его учения… и несмотря на потоки крови, которые уже льются… на пороге голода, новой Гражданской войны?

Вы говорите это о человеке, который в насилии видел будущее человечества, который превратил людей в безгласные организмы и террором заместил совесть, честь и справедливость. Нет такой низости, к какой не прибегали бы носители этих идей. Это вы заразили народ страшной болезнью безверия, безмерной усталостью, циничным равнодушием, высосав из него все соки, унавозив миллионами безвременно умерших свое благополучие.

Можно представить, что было бы с людьми, кто, как вы, призвал бы к сохранению памятников культуры в годы, когда вы держали народ за горло. А вы по-другому с ним и не обходились. Вы все 70 лет только держали его за горло и давали дышать ровно столько, сколько нужно, чтобы лишь работать, с утра до ночи работать, ни о чем не помышляя…

Вы пуще кары небесной боялись свободной, независимой мысли — и это сотворил ваш Ленин. Это он научил вас поклоняться одному богу — диктатуре, всемогуществу генеральных секретарей и их окружению, террору…

Это он, ваш богоносец революции, раз и навсегда замкнул уста огромному народу. И с тех пор десятилетиями звучит только его речь, его брызжущее нетерпимостью к самостоятельной жизни слово. Вы любовно хранили изданные вами 55 томов той преступной программы, по которой разрушалась Россия.

«Борьба, ожесточенная до звериной злобы».

И вы рассуждаете о созидательности, об искажении учения, о непрочитанных страницах учения, о бессмертии дела гениального вождя. Да от непрочтенных страниц у всего народа разом встанут волосы дыбом. Только опубликуйте настоящего, «засекреченного» Ленина.

Каменные истуканы этого величайшего диктатора в истории нашего Отечества заполонили города и села России. Все эти партийные памятники (не только ему) — огромный каменный горб на теле русского народа, огромное и смертельное увечье народа, его тяжкая и трудно, безмерно трудно излечимая болезнь…

Ненависть к бюрократии у нас особая. Она, так сказать, от самих основ жизни. В ней, этой ненависти, запеклись вся боль и негодование народа, скорее даже презрение. И адресована эта ненависть бюрократии партийной — здесь счет за все: почти вековое глумление, обман и принуждения.

Мы, по существу, пребывали в крепостном состоянии. Положение любого мало-мальски значительного бюрократа больно давало нам это понять. А рабство растлевает — эта истина за тысячи лет истории человечества нашла самые веские доказательства и примеры.

У генсеков — от самого первого (и Главного Октябрьского Вождя в том числе, хотя он генсеком не числился) до откровенно вороватого Брежнева — имелся один бог, один «родной отец». Это он возводит их в генсеки, это он удерживает их у власти и превращает народ в покорную массу, это он дает возможность едва ли не вековую нужду и тяготу жизни выдавать за благо и болтать, болтать, обещая рай. И этот божище — КПСС.

Все эти молотовы, вышинские, берии, кагановичи, брежневы, андроповы… — других и не мог вырастить ленинизм. Главное было — сила, насилие, это определяло ценность человека (а не ум и культура), его общественную и государственную значимость. И взошли поколения шутов, иначе этих надутых марионеток при генсеках и назвать нельзя, но, само собой, шутов и марионеток зловещих, коварных. По их воле и предначертаниям жизнь превратилась в надругательство.

Брежнева народ не хоронил — хоронили его партбюрократы и КГБ (на этом ордене подслушивателей, провокаторов и лжецов преимущественно и держалась его власть), а народ просто свалил его в яму, как гнилое, отравленное мясо…

Угробили непримиримостью, ложными, утопическими путями движения в светлое завтра десятки и десятки миллионов, а нынче спокойно говорят: стоп, ошиблись, давайте искать новые пути.

Ищите, но только без нас…

На насилии, зле нельзя и невозможно вырастить добро — это исключено.

И теперь культуру (и даже быт) этого мира, беспощадно, с проклятиями расколотого на ничтожные куски в семнадцатом, собираем по крошечке.

После 70 с лишним лет издевательств, унижений, террора, торжества тупости собираем с прилежанием и грустью.

Та кровь, которая была пролита, та искривленная, испохабленная жизнь, которую мы получили взамен, заставляет это делать. Другого ничего не остается.

Перо Чернышевского вывело эти слова: «Добро без оскорбления зла невозможно». Когда я впервые выхватил их из рядов строк, я замер: это именно так! Только так!

Вечная память тем, кто не смирился с моралью насилия и благоразумия всех — и сгинул, растоптанный.

Память тем, кто вопреки унижениям, гонениям распрямился.

И память тем, кто не принял догм, обязательных для выживания (пусть жизни даже не шибко благополучной, а может, и вовсе не благополучной, но все же жизни!), и рухнул: кто с дырой в черепе, кто от лагерных мук, кто от горя и травли, гонений. Всегда правый народ.

Разве пулю в череп посылает непосредственно сам диктатор? Разве миллионы лживых газет и книг — только один он — диктатор? Разве не сам диктатор — эти толпы от горизонта до горизонта: одни слова, один шаг, одно пламя ненависти?..

Вечная память тем, кто не пал на колени перед богоподобностью авторитетов гениев и лег в могилу, кто шагнул в небытие через муки одиночества, презрение, наветы, проклятия — но шагнул, не дрогнул…

Вечная память вам, люди!

Вечная память тем, кто прошел через всеместное отступничество, хрюканье дрессированной прессы, палачество, не замаравшись и не оскотинясь… Прошел — и рухнул, отравленный ядом самого воздуха и их слов, их выражений глаз и пожатий рук… Всегда правый народ.

Вечная память тем, кто не принял их милостей, их сытости, их гирлянд орденов и елейных словопочитаний — и обрел братскую могилу, сровненную с землей: ни метки, ни даже сбивчивого слова предания…

Могила братская… потому что там твои братья (ибо истинные братья — это не братья по крови). Там те, кому нет места на земле, — места среди уюта смирения и согласия на любую жизнь (но жизнь, жить!), на любую цену за выживание. Там, в земле, те, кому нет пристанища здесь: земля огромна, а — нет, есть только гнет сырой земли на груди, руках, веках…

Вечная и солнечная память вам, братья и сестры!..

В прах изошли ваши тела, однако слова правды, гордости, чести, любви струятся с воздухом, и братья ваши (кому еще надлежит лечь в братскую могилу) слышат вас.

Вас не столь уж мало — тех, кто перешагнул через черные камни поголовного насилия, доносов, предательства и всеядности. Все завещанное вами слышим и видим…

И я послужу вам. Не много у меня сил и нет уже той ярости к жизни, но я всегда с вами. Впрочем, нет, тело еще сильное — меня хватит на хороший шаг, верьте!

С высокой колокольни ударю в тяжелый, неподатливый колокол — в вашу память ударю. И густой рокот возвестит и разнесет по всей земле русской славу вам и нашу печаль…

Не сбивайте с деревьев живые листья! Иссохнет древо жизни. Сожжет вас пыль и зной. Не будет тени, даже ничтожного уголка тени…

Шел год 1975-й — время последнего расцвета деятельности КГБ по удушению мысли и правды. В расплывчато-сытых чертах лица Андропова, его очках в тонкой золоченой оправе как бы оживала тень Лаврентия Павловича (сам Юрий Владимирович подмечал это сходство, надо полагать, тяготился; однако подшучивал — а что ж делать?..).

Андрей Дмитриевич Сахаров безуспешно пытается проникнуть в зал суда, где разбирается дело Сергея Адамовича Ковалева. Его «привлекли к ответственности» за хранение экземпляра книги «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына.

Ковалева (в наши дни он народный депутат России) осудили на 10 лет лагерей и 3 года ссылки. А Сахаров так и не был допущен в зал. Впрочем, его самого ждали издевательства и пытки…

Все эти люди, кто выслеживал, подслушивал, доносил, лжесвидетельствовал, угрожал, бил, и поныне в полном здравии — при чинах, орденах, а то и с депутатскими значками — занимают новые кабинеты. Никто и никогда не отвечает у нас за преступления против прав и свободы человека, разве только покойники… У нас палачи в почете. Милосердие для них, в первую очередь и всегда — для них.

Давеча я слушал выступление Ковалева по телевидению Ленинграда.

«Оппозиции режиму не было, — говорил Ковалев. — Оппозиция — это какая-то организация, это общая программа, это деятельность с поддержкой заметной части общества. Этого не было. Была нравственная несовместимость отдельных людей с обществом — вот и все» (выделено мной. — Ю. В.).

А такие люди опасны. Опасны самим фактом своего присутствия.

Эту нравственную несовместимость со средой ярче всех выразила Марина Цветаева:

Кончали самоубийством, гибли от болезней, порожденных невозможностью так жить; гибли, исторгнутые самой средой (а это, по сути, все общество) как нечто чужеродное, в «психушках», лагерях и под пулями в подвалах тюрем…

Инакомыслие и не могло, и неспособно было обрести форму организованного сопротивления. Ближе всего оно стояло к мученичеству…

Ничто другое не способно вмешаться в ход истории, изменяя его, кроме того, что уже заложено в ней, содержится. Наше настоящее обусловлено нашим прошлым — именно так.

Никогда к рычагам власти в крупном государстве не смогли бы пройти люди наподобие генеральных и первых секретарей — не будь РКП(б) — КПСС с ее ленинскими догмами. Полуобразованные, кроме узкого окружения Ленина, полуграмотные, с унтерским пони манием национальных и общественных интересов, жестокие, развращенные вседозволенностью, не поддающиеся в силу диктаторского положения ничьему контролю — громадная могильная плита на теле России, ни глотка свежего воздуха, ни слова правды, ни одного вольного шага. А честь? Нет такого слова в их языке.

Сталин закинул сеть: зачем ему одному марать руки (казнить, пытать, морить в лагерях, подслушивать, судить, травить и насиловать), а ежели народ приспособить?..

И попробовал.

А народ отозвался.

На сотни тысяч, миллионы надел шинели надзирателей и карате-лей. Да разве хватило бы рук у алмазного повелителя, чтобы проводить слежку, подслушивания, арестовывать, гноить на допросах, казнить, держать в лагерях десятки миллионов несчастных? Такое дело можно проворачивать лишь всем миром. Заскрипели десятки миллионов перьев. Не ошибся Сталин. Отозвался народ…

Доносили не только тоннами анонимок. В открытую называли «врагов» — кого надо стрелять или сживать со свету в лагерях. Тут очень сгодились партийные собрания и вообще коммунистическая сознательность.

Разные митинги тоже не обманывали вождя, без перерыва выдавали новые имена. Натужливо на густой, клейкой крови проворачивались маховики «женевского» механизма.

«Борьба, ожесточенная до звериной злобы».

И не случайно гибла старая культура. Ленинизм насаждал свою — огненными гвоздями засаживал в лоб каждому.

Но это несколько неправильно, будто народ несчастен, его бросают, уходят в эмиграцию лучшие умы (так, в одном только 1990 г. выехали из России 70 тыс. ученых, а сколько — в Гражданскую войну и первые годы советской власти!). Не они, эти лучшие умы, бросают народ, а, наоборот, народ дает силу бюрократии, КПСС и прочим темным силам, так что гнет этих сил, условия жизни становятся непереносимы.

Народ может — так что же он терпит и нищету и глумления?! Народ может все — так что же происходит?!

Ничто не возможно без народа — это наиглавнейший постулат любой политики. Именно это имел в виду Варлаам Шаламов, когда с болью и укоризной говорил о том, что случилось после октябрьского переворота: народ очень виноват перед своим священством и интеллигенцией. Виноват за глумления и насилия.

Всегда правый народ.

Сытость определяет позицию и действие масс людей. Пусть изойдет синим пламенем и горячей кровью (кровью одиночек, отчаянных и мужественных бойцов за общее счастье) эта самая свобода, испепелится и рассыплется на угли — отоварь мою сытость, а после — выкаблучивай что и как заблагорассудится, надо — и пособим.

В России высшая добродетель — покорность, молитвенность, смирение. И вкупе с ними — ерническая, жуткая по своему всеобъемлющему смыслу присказка: откинешь стыд — и будешь сыт!

Сытость! Прокорм! Да на хрена свобода; и вообще, что это такое?.. Свобода!.. Ее не укусишь, не сжуешь, не напялишь полушубком…

20 лет назад Солженицын дал художественное исследование палачества Сталина — это не пошевелило народ, хотя уже существовало и развитое инакомыслие. Но радио, телевидение, газеты — этого достаточно, чтобы клеймить по наущению и по искренним порывам души, ненавидеть в указанных направлениях, оплевывать или не обращать внимания: а какое мне дело — пусть все передохнут…

Солженицына выслали, а общество продолжало погружаться в пьянство, тихое воровство, пока не последовала команда «прозревать» — и принялись прозревать.

Здесь цена всему.

Не порыв, не ненависть к угнетателям, не боль за поруганную землю, а команда сверху и ее дружное исполнение…

И свободу мы не добыли, а получили как милостыню из рук своих притеснителей и обманщиков. Вот вам перестройка, а вот и выборы…

Это ли не покоренная земля?..

Неужели люди неспособны уразуметь, что за сила они? Неужели не понятно — народ все может! Неужели не понятно: все было дозволенным, поскольку народ это допускал. Неужели не понятно, что так будет всегда, поскольку народ по-другому не хочет?..

Народ был и остается господином своей судьбы. Что бы с ним ни творили, как бы ни дурили — в конечном итоге он определяет все. И о своем прошлом он знает теперь почти все. Нет неведения.

Будущее себе выбирает народ.

И в храмах отмаливает свою горькую судьбину… тоже народ.

И если столько дикой, кровавой несправедливости в его судьбе — в этом тоже его воля, народа.

Может быть, поэтому на Руси так поражающе много храмов, церквушек, часовенок?.. Надо же у кого-то просить заступничества или замаливать грехи. И такие стены возвели, и такую жизнь устроили — кроме как в церкви, некому и негде молвить простые человеческие слова…

Так зачем устраивать такую жизнь?!

Народ-Богоносец, народ — хозяин своей судьбы…

Русские песни…

И присказка такая — волосы дыбом встают: «Ни кола, ни двора, ни образа помолиться и ни ножа, чтобы зарезаться».

И сколько же еще таких и много горше!

Какую надо иметь историю, чтобы сложить такие песни?..

Из какого же темного, кнутового бесправия и вековой нужды глянули на нас эти песни!

И какой же грех людей такой судьбы подтолкнуть, а после принудить к несравненно более жутким испытаниям, которые уже и судьбою наречь нельзя. Одна гибель и мука.

А вы, кто имеет наглость обманывать, присваивать, терзать, давить и грести все под себя, грести… — неужели вы не сознаете, что творите с поверженным, изрыгающим кровь народом?! Неужели вы все — только жадность, только власть, только хамство и насилие?!

Кто же вы?

Кто ваши матери и отцы?

Чего заслуживаете — это вы знаете?!

«Тюрьма — исстари неотъемлемый элемент русского быта и русской культуры, — повествует в своем справочнике Жак Росси. — Она отражена в творчестве крупнейших русских писателей прошлого и настоящего. Россия не единственная страна, где виднейших мыслителей и писателей непременно бросают за решетки. Но она единственная, где в течение столетий, невзирая на войны и революционные перемены, это последовательно продолжается и поныне, в век спутников. Советский Союз немыслим без тюрем, лагерей, цензуры…»

Большевизм счел для себя все дозволенным, потому что присвоил право выступать от имени народа. И все, что делал, когда переступал черту человеческого, оправдывал благом народа, высшими интересами трудящихся.

Тюрьма уже воплощала не только замиренный народ, она выполняет отныне и чисто «воспитательную» функцию.

Вымирание, истребление ослабляют конкуренцию в обществе — это оборотная и совершенно неожиданная сторона террора. И это еще один смысл и довод в пользу террора. Для социальной группы, которая захватила власть, это имело первостепенное значение.

«Чтоб кровь не обрызгала гимнастерку».

Сталину по нутру было единообразие — это черта натур неразвитых, деспотических. Он всю Россию обрядил в форму, в ней щеголяли даже работники сберкасс. Мундир, погоны, «фрунт» — это грело Чижикова. Но он умел ставить и спектакли доброты и ласки. Он, презирающий людей…

Он накручивает патефон и слушает грамзаписи, а на круглых наклейках царапает пером «народная» или «ненародная». Так определяется судьба композитора и музыки. В общем, досуга нет — есть неусыпный надзор.

Он стравливает людей, особенно же горазд их напаивать. Пьяные несдержанны, он узнает, что они думают, а самое важное — надежны ли. Его попойки принимают унизительно-хамский характер. От необходимости пить, и пить до блевотины, не избавлен никто. Этот прием появился не сразу, а после ознакомления малограмотного диктатора с историей царствования Петра Первого.

Когда ненавидят и враждуют, на поверхность вырвется все тайное и сокровенное, как раз то, что ему и нужно.

Вкусы, его привычки, политические наставления (их нельзя назвать ни теорией, ни философией — это именно наставления; ближе всего они к воинским уставам) въедаются в души сотен миллионов людей, обращаются в естество повседневных отношений. В него исступленно верят, ему поклоняются, за него размозжат череп любому, даже младенцу. Вера эта штампует миллионы подобных ему, можно говорить, что миллионы отражений «гениального» вождя несметным количеством осколков рассеяны по Руси.

На его долю выпала убойно-страшная работа, первыми подручными в которой оказались ВЧК-МГБ. Их нынешний заместитель — КГБ — все та же тайная служба по укрощению людей во имя власти генсеков и их приближенных, сгусток зла и преступности[136]. И всем строем, почти без потерь, они дружно шагнули в «демократию» (после августа 1991-го) — а как без них на Руси? То-то, без сыска люди не могут, наипервейшее заведение…

Заслуживает внимания приветствие Исполнительного комитета Коммунистического Интернационала товарищу Сталину в 1938 г.

«…Всюду, где грозила Советской республике опасность, Ленин слал и народ звал тебя, товарищ Сталин. Послушный велению партии и зову народа, ты ушел защищать Царицын, и вместе с незабвенным Кировым ты защитил его (если бы Кирова и впрямь угробили враги партии, не Сталин — сколько же они, большевики, за одну его жизнь готовы были сгноить сотен тысяч людей, какой дикий расчет! — Ю. В.). Ты ушел в боевом содружестве с Фрунзе и Ворошиловым громить Деникина и Врангеля, и ты разгромил их…»

Вот так: пошел и разгромил…

Что ж было в таком разе брать с простого человека. Он тоже славословил вождя, но только криком одинокого петуха. Авось услышат… поднатужусь — гляди, и услышат. А это надежда: и уберечь может или ослабит тяготу жизни, а то и вообще прибытком обернется. И кукарекали миллионами голосов… Сталин!!

После смерти Сталина наступил период выученности (относительно мирный). Более или менее все будут представлять, что и как делается, то есть считать принуждение, за которым сразу пропасть, обрыв, тюрьма (а это почти то же самое, что казнь), здоровым состоянием общества. А это как раз то, к чему стремился террор, — сделать всех одного цвета, одной выученности, одной политической надежности. В таком обществе из-за страха подавления, напора кровавой дрессировки исключены нормальные чувства, прежде всего — недовольство. Эти чувства становятся просто невозможными. Общество же одобряет любые действия правительства. Не потому, что оно народное, их правительство, а потому, что общество выучено на одобрение. С детского сада, с октябрятских собраний его приучают всегда все одобрять.

Этот режим, трупно выдрессировав всех, может себе позволить властвовать без крови и массовых гонений, и властвовать, ведя войну уже с какой-то горсткой инакомыслящих… «нравственной несовместимостью отдельных людей»…

Страх правит миром — на этом стояла власть КПСС и ее вождей.

Однако события после 1985 г. доказали: террор вкупе с ленинским идеологическим террором сам по себе неспособен обеспечить покорность общества, его крепостную устойчивость, даже не крепостную (холопы все же восставали), а скотскую, ведь именно к этому состоянию вели все этапно-могильные меры по замирению народа. Оказалось, присутствует нечто, это нечто — выше страха и даже умственной отравленности, это сытость или оголодание. Получается заколдованно-неразрывный круг. Чтобы общество было надежно-покорным, следует его терроризировать, превратить в рабов-животных, но такой метод хозяйствования неспособен обеспечить пропитанием и сносным существованием эти самые толпы рабочих муравьев. Стало быть, такой труд оглупленных людей, сведенных на покорность, не может быть действен, от него надлежит отказаться, ибо общество уже пробуждается к мысли, пусть поначалу искривленной, уродливой, но мысли, которая уже живет самостоятельно, тут КГБ бессилен всех затоптать. Может — очень многих, но всех… не получается, пробовали…

Так начинает выступать самостоятельной величиной сытость — или, если угодно, степень оголодания.

Напрасно столько толкуют сейчас о Боге, религии, вере, добре. Все это призраки, все это несуществующие материи: будет сытость, ляжет хоть какое-то довольство в жизнь — и все эти духовные сущности потеряют свою значимость, отступят. Люди вновь предадутся жизни, в которой главное — инстинкты и себялюбие.

Доказательство в самой Октябрьской революции. Никто не мешал служить Богу и слышать его, верить, религия преподавалась даже в школах, а люди в какие-то месяцы забыли о Боге и всех заповедях и растоптали самое понятие о Добре и справедливости. Народ вооружился длинными ножами, и реками полилась черная кровь. А ведь этому взрыву ярости, дикости предшествовало тысячелетие веры.

Значит, это была не вера в ее истинном значении.

Значит, всегда существует и есть нечто более важное, чем вера. Что же?

Это — инстинкты самосохранения и сытости. Во всей многоли-кости их выражения. Значит, мы должны с печалью отметить, что религия не смогла преодолеть животное в людях.

Это свидетельствует об одном: вера никогда не являлась верой и не проникала глубже телесной оболочки.

Следовательно, изъяны в самой вере?

Вряд ли.

Даже совсем нет.

А в чем?

В огосударствлении религии, превращении ее в несправедливость, в то же насилие — только в этом.

И сейчас религия снова дзинулась той же дорогой. Она является частью государственной структуры независимо от того, кому собирается служить: правым или левым, — ибо она только по заявлениям вне политики и служит Высшему. Высшему она возглашает молитвы, а служит — земному. И поэтому опять закладывается взрывчатый материал, обозначается вероятность, а скорее даже неизбежность новых потрясений. Ибо религия служит не вере, не душе, не состоянию чад своих, а государству, политике, хотя связи эти на беглый взгляд не просматриваются.

Именно в этом еще одна из причин, почему люди в 17-м году отвернулись от веры, дали большевикам возможность творить свое дело.

Вера назначена растить душу, давая победу над инстинктами, над стихийным, животным, кроваво-подлым и двуличным.

Ибо противны Богу (а лично для меня Бог — это и синоним Добра) убийство, доносительство, служба в карательных органах, зависть, которая бросает нас в омут междоусобной борьбы. Бог (или Добро) — это слияние с миром, это величайшее наслаждение от возможности дышать и видеть солнце, но никогда — нажива, стяжательство, длинные ножи для доказательства правоты.

И пока в людях будут бушевать губительные инстинкты, ставящие его по жестокости, коварству впереди любого животного, никакой мир Добра не возможен. И вот в этой работе по преодолению животного в нас, в помощи слабым духом, в помощи обретения света души — и есть настоящее, первородное призвание церкви, имеющее нетленное будущее. Всякое другое поведение — обман людей и скатывание к одному из обычных учреждений по причинению боли людям…

И никакие молитвы не способны здесь что-либо исправить.

Вся пастырская деятельность церкви назначена иметь другой характер. И в этом смысле новое сращение церкви с государством или, наоборот, попытка ее самой играть государственную роль губительны для народа, это путь в никуда…

Как это ни покажется невозможным, между воспоминаниями Молотова (безусловно, человека ограниченного) и воспоминаниями Троцкого (человека острого ума, мгновенной словесной реакции) существует большая внутренняя связь, родство. Оно и в общей тональности: скучноватое перечисление трупно-кровавых буден. Ни в чем не ощущается общность беды с народом, общее страдание. А ведь это были времена гибели миллионов от голода, пуль, бездомности. Спокойное, невыразительное перечисление эпизодов, событий, определенная похвальба…

И тот и другой находят вполне уместным говорить о своей власти как о чем-то естественном. Отсюда и право карать, повелевать, миловать (они обычно не миловали) — и очень мало человеческого. Классический пример как власть извращает психику.

Ведь разговор о людях только такой: нужен — не нужен, убрать — не убрать. И все! Ничего человеческого, даже ни на капелечку!

Свое право повелевать, ломать судьбы, карать они рассматривают как вполне естественное. Это они, кто эту власть захватил, присвоил и оградил штыками…

Фридриху Энгельсу принадлежит высказывание:

«.. Россию нельзя победить извне, в нее нужно внедрить учение».

Отношение Энгельса к славянам можно сравнить лишь с высказываниями крайних ненавистников.

Что ж, мы приняли в себя яд учения. Теперь мы должны исторгнуть его из себя, должны стать тем народом, которым были и будем, — русскими. Не куклами и шутами в руках проповедников разных учений, а самостоятельной, сознающей себя силой. Прошлое, теперь жестокая борьба воскрешают нас для… жизни. Той жизни, которая у нас была отнята почти целый век…

Переболев, мы станем другими, мы будем все теми же россиянами, однако с нами будут зрелость и мудрость грозного испытания, искуса, посланного судьбой для того, чтобы мы стали другими, выжгли в себе много чувств и стремлений, которые лишали нас зрелости и достойной жизни.

Душный июльский день. После тренировки вообще не напиться. С мыслью о воде и гоню свою «Волгу». Хоть бы глоток!

Я заметил его еще издали. Он поднимал руку, но машины не останавливались. Я затормозил. Открыл дверцу. На мгновение глаза его расширились от удивления. Он был в рваных, запачканных цементным раствором штанах. Такая же куртка на голое тело. Опытным взглядом спортсмена я сразу схватил могучую ширококостную крепость этого человека, только чрезмерно иссушенную: широкие ребра по груди, запавший живот. Лицо по-славянски кругловатое, глаза голубые, губы обветренные. Светлые волосы всклокочены.

Я спросил:

— Куда вам?

— До первой бетонки, где поворот на Радищево.

Стекла были спущены, гудел ветер, шоссе было почти свободно. Чувствовалось, он хочет что-то сказать, но… не решается. У меня от многотонных нагрузок руки запластовали подошвы мозолей, заскорузнувших в десятилетии тренировок. Но руки этого человека не шли в сравнение с моими: кисти были просто огромны, от тяжкого труда сызмальства.

— Здесь? — спросил я, притормаживая.

Он кивнул, неумело тыкаясь в ручки. Открыл дверцу, неловко вылез, потом вдруг наклонился ко мне (большое лицо) и сказал:

— Послушай, начальник (я сидел огромный от тренировок, широкоплечий, в капитанском мундире… холеный…), я полвойны отмахал с автоматом, другую половину отмаялся в плену. Тех, кто работал, там кормили, даже не били. Ведь мы работали! А за это не бьют. Ты понял? Не будем мы больше за вас воевать! Не заставите!..

До сих пор в глазах его лицо. Прямое солнце, от которого было все белым вокруг. Эти обветренные губы, голубые глаза, глубоко провалившиеся под лоб[137].

Жестокая, нетерпимая власть большевизма во главе с Лениным как идеологом и практиком этой власти привела к гибели десятков миллионов людей. Насилие стало нервом и главным приводным ремнем этого общества. Террор ВЧК-КГБ обеспечивал систему принудительного труда, назначенность судеб и всей приказной практики бытия. Социалистическая система ленинского образца показала свою неспособность к изменению, саморегулированию и усовершенствованию. Социалистическая система могла существовать лишь в условиях неослабного сыска и ограничения прав человека.

«Демократия», которая пришла на смену большевизму в 1991 г., ничего общего с подлинной демократией не имела. Россия подверглась разгрому в интересах западного мира и спекулянтов, выжиг, всякой нечисти. Русский народ и народы-братья оказались брошенными в нищету. Нависла реальная угроза распада Российского государства и вымирания народа.

Да, да, но распад России должна подготовить Гражданская война. Нас подталкивают к междоусобной войне, дабы после взять наши земли даром. Это главное в планах наших недругов.

На смену этим двум силам (большевизму и «демократам») стал подниматься русский патриотизм — естественная реакция народа на его уничтожение и превращение в голую рабочую силу. Гордость народа за Отечество, любовь к родной земле, великая культура стали сплачивать людей.

В условиях тягчайшего кризиса, порожденного политикой лже-демократов, все четче и четче прорисовывается неизбежность нового столкновения за власть. Обнищание народа, неодолимая нужда с каждым часом приближают развязку. За спиной патриотов выстраиваются коммунисты. Победа патриотов открывает им путь к власти, тем более среди патриотов очень много людей с ленинской психологией.

Социализм и ленинизм в результате предательской и грабительской политики лжедемократов обретают как бы реабилитацию, хотя именно ленинизм привел страну к государственной катастрофе и острой необходимости смены экономического курса. Ленинская идеология, построенная на приказных, диктатурных принципах, в силу своей сущности, внутренних свойств была лишена способности к пластичным изменениям. Она вообще смотрела на любые изменения как на отступничество, что и завело ее в тупик.

Надежд на то, что большевизм учтет опыт своего 70-летнего властвования над Россией, почти нет. В умах своих приверженцев будущее страны видится ему только через ленинско-чекистские догмы. В том государстве человек по-прежнему будет безгласен перед властью партийных воротил, все его права присвоит государство; по-прежнему экономика будет чадить, обеспечивая существование по казарменному образцу.

Итак, с одной стороны теснятся «демократы», продавшие свой народ, наглые грабители и ненавистники всего российского. С другой — за спиной национального движения собираются коммунисты, которые, конечно же, неизмеримо многочисленней патриотов.

Российскому патриотическому движению нет места в будущей России. Оно неизбежно будет подавлено, подчинено большевизмом. Если это случится, России назначено новое сокрушение. Ибо никогда общество людей не может существовать на принуждении, ограничении воли, искусственных схемах. Пройдет 10, 20, 40 лет, и такое общество снова неизбежно подгниет до самых основ. Нужна принципиально новая организация жизни. Ее может дать лишь национальная идея, главное для которой — бережение народа как основной, первой силы любого национального государства.

Что касается идеи социализма, то она неизмеримо шире ленинской утопии. К сожалению, в сознании людей эта идея всегда преобразуется в ленинский убойно-принудительный социализм, доказавший свою несостоятельность.

Общество, в котором нет эксплуатации человека человеком, в котором не барыш определяет ценность жизни, покорит мир. Но для России этот тип настоящего социализма недостижим, ибо вместо него по привычной, догматизированной схеме будет возрождаться ленинизм.

Это государство имело великое будущее. Для устранения внутренних противоречий ему было назначено переболеть в начале века, не больше. Оно же было грубо сломано. С тех лет и не может найти сил для возрождения. Не может найти этих сил еще и потому, что слишком много внешних сил заинтересовано в слабости России. Россия находится под возрастающим, постоянным ударом враждебных внешних сил. Вся «вина» ее — в ее природных богатствах, почти еще не тронутых, — огромные земли от одного океана до другого…

Разве одни условия жизни делают ее тяжкой, порой непосильной ношей?

А злоба, которая загоняет людей в больницы и заставляет затягивать петлю у себя на шее? А грязные сплетни? А беспричинная грубость — рана в душе, которую наносят просто так… и уходят, не замечая и не помня… А ложь, зависть?..

Какие партии, учения, революции, пророки это умерят, смоют?..

Я всегда помню: эти люди распяли Христа. И разошлись есть, делать деньги, спать и, разумеется, размножаться…

Распяли Христа — и каждое мгновение с тех пор травят ближних, предают, мучают… и размножаются, чтоб было кому творить и нести зло и боль.

Выживают же, кто умеет половчее наступить на горло, кто умеет терпеть, кто задубел в невежестве и тупости, кто рычит на собственное отражение в зеркале.

Месяцами, годами упражняются в умении ударом ладони, ноги, головы свалить, лишить сознания человека. Упражняются в мастерстве с первой пули поразить сердце, голову.

Убить, свалить, наступить на горло, «наградить» самыми гадкими словами…

Эх, люди…

Что вы славите, чему поклоняетесь, куда идете?..

Да разве это — человеческое? И это жизнь?!

Жить так?!

Бог…

Богу надлежит смотреть в глаза, а не прятать свои глаза в поклонах и за крестными знамениями.

Ленин не дал благодати, отступим снова за Бога? Господь не выдаст…

Что же мы позволяем делать с нашей землей и нашей жизнью?

Кто мы для России? Почему позволяем губить ее?

В одной из книг о гитлеровской системе я прочел: «Смотрели (граждане Германии. — Ю. В.) на то, что «дает» фашистское государство, и научились не думать о том, что оно «берет» взамен…»

Все это в полной мере и наше.

Это «взамен» оказалось таким, что мы походили на тени людей. Мы отдавали все, имели право на подлинно достойную жизнь, а на деле еле сводили концы с концами, заживо пожирая деревню, — и это во все существование после 17-го. Мы настолько привыкли к хронической нужде и бесправию, что многие из нас принимают ту жизнь за благо.

Нынешняя жизнь окрашивает прошлое в розовые тона, но то было преддверие ада.

Вывожу эти строки 4 сентября 1990 г. Нет книге издателя — и не могу от нее оторваться, задвинуть ее; слова сами складываются…

Плачет, плачет за окнами Россия. Скатываются, срываются прозрачные слезы по пустоте стекол. Сыпью стынут неподвижные белые капли на белом стекле.

Ровно шумит дождь. И вроде бы слабо, робко, а гул машин и голоса не заглушают. Расплещут лужу машины — и опять тихое всхлипывание дождя.

Плачет Русь…

Все норовит отступить за Бога.

Нет у нее сил, пусть Господь принимает все боли и муки…

Плачет и стонет Русь…

Не уберегли тебя…

До седых волос я думал: зло в мире оттого, что люди не ведают правды. Мне казалось: люди узнают правду — и зло рухнет. Люди выйдут на улицу — режим зла распадется, все отвернутся от него. Он станет невозможным… В 80-х, уже немолодым, я все сохранял ту же наивную веру. В приемнике я слышал речения писателей из эмиграции, порой главы запрещенных книг — откровения сердца. До самых последних дней я все думал: люди узнают, что было и что есть, как стало возможным это гнилое и позорное настоящее (теперь и разрушение Российского государства, превращение слова «патриот» в ругательное, оболванивание народа, превращение в «массу», замкнутую на самые низменные интересы), — и не будет зла. Все дело в том, что правда основательно замурована, — так полагал я.

Я очень хорошо представлял, как каждый из десятков миллионов расстрелянных, замученных, оболганных верил, что когда узнают правду о его и их муках, то люди непременно призовут к ответу насильников, добьются изменения жизни; не будет страха, произвола, глумления над истиной.

Сколько же заслонов на пути страха — государственная граница с доскональной проверкой любой бумажки, каждой нитки, «глушилки», покрывающие все зарубежные голоса, вещающие на русском; жесточайшая цензура, агенты КГБ среди нас… Страх перед правдой поражал и в то же время придавливал. Казалось, не дано простому смертному преодолеть пути к ней.

«Пала бы эта система сокрытия правды, — думал я, — и тогда режим, партия, ее вожди обречены. Они потеряют всякое уважение народа, а партия просто развалится — ведь она опора зла…»

Так я думал.

…Все верно, друзья.

«…Но я хочу тебя предостеречь — не старайся заглядывать очень уж пристально к ним в души, не то тебя стошнит».

И мы, разглядев, отвернемся, забудем их как подлинные отбросы нашего народа, не то нас будет тошнить весь последующий путь, а нам ведь идти, возможно, очень долго.

Поищем свет в душах, распустим судорогу ненависти, отречемся от зла…

Возвращаемся на трамвае. Вагоны на две трети пусты, и от этого их подбалтывает. Это № 23 — мой знакомый с детства. № 21 («очко», — шутили мы) прессовал рельсы от «Сокола» до деревни Щукино, где и замыкал кольцо (в войну я клал патроны, и они отчаянно палили под колесами, это было наше любимое развлечение). Теперь у «21-го» другой маршрут.

Щукино в 30-е, 40-е и даже еще 50-е годы — свиносовхоз, высаживал и морковь, капусту, свеклу на полях, где нынче многоэтажки. А тогда это были любезные сердцу поля, спадающие к каналу Москва — Волга. Нет, не поля, а доподлинные просторы. За гладью воды они сливались с лугами, рощами — и так до смутного прочерка горизонта.

Мы, кто обитал в Военном городке, выходили на предпоследней остановке — дальше в одиночных и тусклых огнях терялась в темноте сама деревня, как и всякая деревня, имеющая одну улицу. По праздникам оттуда через поле доносились гармошки и бабьи охально-визгливые голоса.

Трамвай разворачивался на площади Марины Расковой (тогда — Всехсвятской), набирал пассажиров у «Сокола», катил, лязгая и погромыхивая, вдоль Волоколамского шоссе, а с моста через окружную железную дорогу (еще царской постройки) нырял в черноту сосновых боров. Скорости у трамваев тогда были выше. И за окнами мокро и «длинноруко» (ветки почти доставали окна) шумели клены, кусты акаций, сирени. За ними высоко и статно стыл мачтовый сосновый лес — ствол к стволу. И по этой ближней стене полнолистных деревьев и кустов стремительно смещались желтоватые прямоугольники-отражения вагонов.

А № 23 со скрежетом сворачивал под мост через окружную железную дорогу направо: ни в детстве, ни в юности я туда не ездил. Вообще маршрут «23-го» — один из самых длинных в городе. Он и доныне тот же…

Лариса шепотком сводит впечатления о публике: устала, примята, бедна… Погодя замечает, что вагоны в пыли, подтеках, краска облупленная. Я слушаю и поглядываю на Ленинградку: струится обилием огней. Час поздний, а поток автомобилей не скудеет: возвращаются дачники. Небо впереди, за высотным зданием «Гидропроекта» у «Сокола», уже почти в один цвет с ночной синевой. Когда-то там жались один к одному двухэтажные деревянные домишки («Парикмахерская», «Ателье», «Починка обуви»…), текла мутная, похожая на сток нечистот Таракановка…

— Сейчас одна публика ездит в машинах, другая — в трамваях и метро, — рассуждает Лариса, — резкое деление, очень заметное в последние годы. Прежде разграничение не было столь бросающимся в глаза.

— Еще очень много москвичей эмигрировало, — отзываюсь я, — взамен приехали из деревень и мест, где стреляют. Смотри, сколько нерусских.

— Русских-то и нет.

Потом мы молчим. Нас покачивает. Ветер пушит волосы.

Все вокруг знакомо: здесь я вырос…

Поневоле вслушиваюсь в мужские голоса. Они стараются перекрыть грохот. Двое немолодых мужчин вошли и сели впереди и, очевидно, продолжают разговор.

— …Степан Павлович, вы старше. Мне к концу войны было тринадцать, вы с сорок четвертого воевали. Ведь было хуже: голод — пухли, разруха — гнили в землянках, а в городах — без отопления, ставили времянки. Хрен знает что за печурки! А слезы, горе? В каждый дом десятками похоронки. Сплошной вой! Ведь тридцать миллионов погибли…

— Не погибли — сгубили. Немцы вон… всего потеряли шесть миллионов, а воевали со всем светом.

— Согласен… Ведь ни хрена не было! Кусок черного — благодать. Ни масла, ни жиров, ни маргарина. Пробавлялись картошкой…

— Капусту не забывай.

— Да, и это уже в достаток. Другие и того не видели: доходили, умирали… Барахло… Какое?! В опорках, босиком, в солдатских ботинках, трофейных немецких кителях — кто во что горазд.

— Не, больше ватники. Вся Россия — в ватниках, Костя.

— Да. Ведь наше время с тем и сравнить нельзя. Ну хоть хлебом брюхо набьешь, а тогда и того не достанешь. Что там двести — триста граммов на день — да выстой, это стояние на многие часы в дождь, мороз. И все равно на всех не хватало — стой не стой! Ни хрена не было, ложись — и подыхай. А сейчас по тем меркам — изобилие. Жить можно. А люди? Вы посмотрите: опустились — грязные, не следят за собой, даже вши объявились. Почему не следить за собой — в кранах-то пока есть вода? Везде плевки, грязь. Все ломают, жгут, рвут, гадят. Драки, бандитизм. Пьянство несусветное. Разврат. Вор на воре…

Они некоторое время молчат. После тот, что постарше, говорит:

— Я не пророк, Костя, а соображаю так: нет дубинки над людьми — и обозначилось их нутро. При Сталине тряслись. Наказанием отоваривали незамедлительно, и… не пожелаешь врагу. Патриотизм поубавился?.. Нет, Костенька, у нас патриотизм с наказанием в одно слиты… Что людям мешает жить чисто, с достоинством?..

Пожилой мужчина молчит, после все так же неторопливо продолжает:

— Ну нет одежды — имеется старая. Следи да латай, стирай. Будь опрятен. А тут какая-то болезненная опущенность. Нет, Костя, истинное нутро подвылезло. Усталость, само собой… и нутро. Исчезли страх, опасения, нет уважения закона и власти — и вылезло, как чирьи, настоящее из людей. Себя настоящими в зеркало увидели. Вот и все басни о сознательности людей и кто есть люди. С такими «чиряками» в душе коммунизм строить?.. Эх, Ильич…

Знали был люди, что их ждет…

Сейчас народ (и что примечательно — интеллигенция) обращается к Богу за спасением. Но это обращение не принесет избавления от бед и нужд. Вера в своей основе имеет нечто другое — она по своей сути должна исключать возникновение зла, то есть всего того, что происходит сейчас с нами на государственном уровне: боль, страдания, бесчестье, позор… Не избавит Бог от этой чаши, заставит всех испить, и верующих и неверующих, но центральное в этом процессе — протрезвление, то есть организация жизни на иных началах.

И тогда вопрос: способна ли вера преобразовать общество, не впадали ли христианские государства в худшие из зол — терзали, мучали, травили чад своих?

Тогда какой смысл в нашем обращении? Что несет вера?

Это очевидно: Божья воля — в каждом из нас. Следовательно, нужно лишь уметь прочесть ее. А ее не всегда дают прочесть, чаще всего вовсе не дают, поскольку волю Божью разом толкует множество посредников между Создателем и нами, людьми.

Посредники эти, тужась разгадать волю Всевышнего, вносят в объяснения чрезвычайно много своего. Так что мы и не можем ведать, в чем же, собственно, воля Божья.

И вообще, разве могут быть посредники между Богом и человеком? Да простит мне Создатель богохульство, это все равно что иметь посредников между женой и мужем, когда их соединяет страсть.

В чтении воли Божьей не может быть посредников. Мы звеним чужим звоном, словно пустой чугунок на плетне под ветром…

Но даже если мы читаем, познаем волю Божью, какими мы становимся, почему зло все с таким же успехом шествует по земле?..

Почти две тысячи лет люди исповедуют заповеди Христа, а в нравственном устройстве жизни не продвинулись ни на шаг.

В развитии законов люди сделали определенный шаг. Что же касается нравственного устройства жизни — в людях по-прежнему так мало добра, ласки, заботы, любви!

Что же это: лишь только ослабевает действие закона, становится возможным избежать кары — и люди уподобляются зверям. Людей людьми делает холодное, жесткое, бессердечное — законы. Без законов люди хуже чудовищ. Сними действие законов — и сообщества людей погрузятся в мрак и тьму.

За две тысячи лет человечество не сдвинулось в нравственном, совершили подвиги лишь отдельные личности.

Люди воруют, травят друг друга, подводят друг друга к самоубийствам, подвергают страданиям, боли… Ведь как просто — ничего не было бы — ни болезней, ни мук, ни нужды и гнетущей ноши жизни, — если бы не люди: именно они взваливают это на каждого. Живи люди по заповедям Христа — разом исчезли бы суд, множество болезней, нищета, предательство и надрывная ноша жизни, от которой порой хочется лечь на землю и не шевелиться, заснуть навечно.

Нет развития в нравственном, хотя люди утыкали землю сотнями тысяч храмов, завалили прилавки библиями и бессчетным множеством священных книг, крестов, икон, свечей.

Только люди источники зла. Пока они не преобразуют себя — бессмысленны любые социальные преобразования. В каждом таится зверь, и — едва жизнь даст сбой, придавит нуждой, риском гибели — все звериное выплеснется, и общество превратится в скопище антилюдей.

Жизнь делают неподъемной ношей только люди.

И наверное, есть вещий символ в том страшном деянии, которое на их совести: ведь это они, люди, предали Христа, а другие смолчали, не закрыли его собой, позволили пытать и убить.

В каждом убитом есть частичка Христа, а это никого не останавливает. Любое убийство — это покушение на Христа: каждый свят. Только тогда придем к миру и согласию: ведь каждый свят! В каждом боль и страдание разрывают мозг и сердце.

Да кто же вы, кто убивает и терзает словом, доносом, сплетней, пулей, ножом и громадой своего богатства?..

И в этом весь приговор человечеству. Не будет добрым и чистым это общество. Общество людей вообще. Нравы способны смягчаться при изобилии жизненных благ, но сие будет означать лишь только то, что зверь в человеке дремлет — не ушел, а дремлет. Доказательства такому взгляду на историю людей дают две тысячи лет христианства. Христианство — лишь прекрасная мечта. Ею и останется, как и социализм с его проповедью братства, отказа от эксплуатации человека человеком, отношением к человеку не по принципу «сколько он стоит».

Человек из двух начал: разума и животных инстинктов. Он — порождение ума, разумное существо, и в то же время он — животное со всем набором звериных побуждений (инстинкты самосохранения, размножения, эгоизм… из коих произрастает весь букет зла). В человеке вечное борение между тварью и человеком. Горе в том, что изрядное количество людей всегда стоят ближе к твари. Доказательство тому — государство. Будь иначе, государство потеряло бы смысл — зачем, кого устрашать и подавлять?..

Две тысячи лет христианства дают возможность прочесть будущее человечества с большой точностью приближения.

Человечество может существовать лишь в крепком государстве, укрощенное крепкими законами. В противном случае эти «подобия Божьи» начинают пожирать друг друга.

И чаша Октября — это первобытный шабаш зла во имя… добра, взрыв всего звериного в людях, одичание душ, отрава…

«Борьба, ожесточенная до звериной злобы».

Во имя добра убей, святотатствуй, жги, подчиняйся, верь только Ленину, учи только Ленина, откажись от себя, подави в себе все чувства, кроме преданности вождю, учению…

«Говорить правду — это мелкобуржуазный предрассудок. Ложь напротив, часто оправдывается целью» (Ленин).

То, каким делал большевизм людей, отмечали и враги. Так, 14 ноября 1940 г. Геббельс заносит свои впечатления о составе советской делегации, прибывшей в Берлин на переговоры (руководитель Молотов).

«На их лицах написан страх друг перед другом и комплекс неполноценности. Даже невинная беседа с ними почти полностью исключена. ГПУ (тогда уже НКВД. — Ю. В.) бдит! Это ужасно. В этом мире человеческая жизнь не имеет жизненной ценности».

Кризис последних лет…

Кончина Брежнева, крутой поворот Горбачева — страна аж вся накренилась…

Чернота неизвестного.

Беда всего этого напряженного состояния страны заключается в том, что никто не думает о простых людях. И они чувствуют, что брошены.

Слова, слова, а жизнь надрывнее, и, уже нет сил жить…

Да дорожить такой жизнью?!

И вулкан обиды, боли, негодования все время готов изрыгнуться лавой народного гнева. И эта лава уже испепелит все.

Политики, которые предают народ. И народ, который несет их на своих плечах.

Речи, слова, за которыми пустота, вообще ничто.

Дома в собственность… магазины, заводы, деньги, земля, хапуги в чинах и без чинов… Воронье в большевистских и «демократических» перьях. Оборотни! И хищничество, одно нескончаемое хищничество в России и над Россией.

А народ это видит, еще пуще чувствует. Не все ведает, но чувствует: он никому не нужен, его предают, им торгуют. Оборотни!

Силу взял огромный торг. До России никому нет дела, почти никому… На торжищах — Россия! Бери, покупай, насилуй, присваивай, подкупай, предавай — никто не заступится, никто не остановит. Продают Россию!..

Разного рода спасители Отечества лозунгами всех свобод и благ прикрывают свою алчность, свой порыв к славе, должностям. Оборотни «демократии». Оборотни большевизма. Оборотни, оборотни…

А до России никому нет дела. Слева, справа — ни души, ни любви. Везде один расчет, одно честолюбие, бесстыдная игра, выгода и растоптанный, обманутый народ…

Целая страна со всеми заводами, улицами, озерами, угодьями на торгах. И спешит со всех уголков воронье…

И Россия, народ: чем бедней, проще — тем заброшенней и беззащитней, уже голая добыча и жертва больших и малых кровососов.

Рулетка, капитал, земля, барыш, биржа!..

Один грабеж, одна подлость.

И народ, обобранный, нищий, все еще ждущий добра, все еще верящий, пока верящий…

Не уберегли Россию…

Грубая сила во всех своих ипостасях незыблемо являлась важнейшей и традиционной составляющей внутренней политики России. С закреплением большевизма грубая сила становится уже центральной самодовлеющей величиной, все прочее лишь обслуживает ее, не менее грубо и топорно оправдывая всеобщность ее приложения. Уже все государственные учреждения в своей деятельности подстраиваются под практику этих отношений.

Грубая сила (убийства, принуждения, травля, насилия, ложь и подлоги) как основа государства искажает не только отношения внутри государства на уровне официальных органов, но и отношения между людьми, внося в жизнь ожесточение, черствость, безразличие и опустошающее безверие. Вся политика государства, партии и вождей в конечном итоге исходит из властвования через грубую силу.

Именно поэтому такое значение для государства приобретают карательные организации, в первую очередь ВЧК-КГБ. На данной организации — несмываемая вина в искажении сознания общества, более того — физического и морально-умственного упадка народа.

Поражает, что и поныне (1991) эта служба является в глазах народа и привлекательной и заманчивой. К примеру, при поступлении в Высшее училище КГБ на одно место претендуют пять кандидатов. В обычные высшие учебные заведения страны, особенно технические, конкурс куда меньший.

Бесконечно далеки мы от того требования-признака свободного народа, который был сформулирован Герценом почти полтора века назад: свободен лишь тот народ, который умеет ненавидеть свою политическую полицию.

Добавим: и тех, кто в ней служит.

Для России этот час не пробил. Значит, не пробил и час свободы, ибо наша воля, желания, страсти по-прежнему во власти и под контролем других сил. И мы все так же не принадлежим себе. И в любой миг опять и опять становимся игрушкой в руках других сил.

Мы потрясающе разобщены и по-прежнему терпим насилие, произвол, если они непосредственно не угрожают нам. И если мы сыты — мы глухи к произволу.

В. М. Молотов (он умер на 97-м году жизни 8 ноября 1986 г.) оставил после себя исчерпывающее толкование основных событий, политики, оценку личностей, относящихся к советскому государству от его возникновения (и даже несколько ранее) и до начала крушения сталинизма, за которым в наше время последовало и крушение самой идеи насильственного строительства новой жизни, достижения счастья через кнут, расстрелы и строго определенный свод мыслей и чувств, своего рода умственная кастрация общества во имя коммунистических идей (на данном уровне — утопических).

«Конечно, Ленин (был более суров, нежели Сталин, — это ответ Молотова на вопрос собеседника. — Ю. В.). Строгий был… Почитайте его записки Дзержинскому (это требования все большей крови. — Ю. В.)… Тамбовское восстание приказал подавить, сжигать все. Я как раз был на обсуждении. Он никакую оппозицию терпеть не стал бы, если б была такая возможность…» (Это говорил Молотов 30 июня 1976 г.)

Из этих мыслей, которые составили целый том в изложении и комментариях писателя Феликса Чуева, воссоздается вся философия и практика ленинизма.

Вячеслав Михайлович Молотов уже при основоположнике играл видную роль в партии (кандидат в члены политбюро с 1921 г.) и был, а не слыл одним из наиболее приближенных к нему деятелей, одновременно занимая пост и секретаря ЦК РКП(б). После смерти основоположника становится вторым лицом у Сталина, а после кровавых чисток — и вторым лицом в государстве.

После разгрома оппозиций на протяжении почти 20 лет он являлся самым крупным деятелем государства после Сталина. И этим сказано все.

«Я сам лично размечал районы выселения кулаков… Выселили 400 тысяч кулаков. Моя комиссия работала…» (Это говорил Молотов 11 мая 1978 г.)

Незадолго до кончины генералиссимуса (не исключено, и убийства — ведь уточнил шепотком Берия Молотову на трибуне мавзолея 1 мая 1953 г. о характере переселения Сталина в мир иной: «Я его убрал») он оказался несколько не у дел, но по-прежнему на вершине партийной иерархии. Не могло партийное чудовище, которым стало государство, обойтись без «каменной жопы», как любовно называл Молотова сам Ильич.

Возможность заглянуть в мир мыслей, чувств (судя по высказываниям и поведению, спектр этих самых чувств не отличался богатством, даже более того, отжимал на крайнюю скудость — и это не выдумка, почитайте сами эти не то воспоминания, не то указания), идей этого выдающегося коммуниста (у него был билет № 5, у Сталина — № 2), предоставленная стараниями Чуева на протяжении 17 лет (он записал 140 бесед с ним), производит впечатление.

Из отношения Молотова к миру вне социализма и самому социализму прежде всего бросается в глаза абсолютная схематизация мира Лениным и ленинцами, то есть коммунистами. В этом пространстве нет человека, да и не может быть, — здесь господствуют линии, оси, пунктиры, фигуры. Это бездушный мир доктринеров.

Поражает их испепеляющая уверенность в праве распоряжаться судьбами людей, мира, человечества — ни на мгновение у них не возникают сомнения в подобном праве.

«Венгры? Мещане они глубокие, мещане…»

«Поляки тогда были еще хуже, чем сейчас…»

«Да, Аляску неплохо бы вернуть… Еще время, по-моему, не пришло таким задачам…» (Это из разных бесед Молотова.)

И сами они: жестокость, вымороженность человеческих чувств.

Из каждой строчки, каждой мысли выпирает классовый критерий подхода ко всему в обществе, деление на «красных» и «некрасных» — отсюда и моральная, правовая оценки: жить или не жить вот этому человеку, людям, государству. Это ограниченное представление о мире неизбежно приводит и к убогости восприятия всего окружающего, потрясающего сужения его до примитивных инстинктов «наш», «не наш» и безграничной уверенности в правоте лить кровь — вообще лить. Им, в их пространстве, не нужна и сама культура. Это настоящее царство нелюдей. Книга Чуева вдруг вываливает перед нами вождей в исподнем: такие, какие они есть. И это вызывает отвращение: кто же правил Россией? Получается, власть над ней захватила группа ограниченных маньяков, верящих только в свою утопию и готовых ради нее на любые злодейства, что они с успехом и творили многие десятилетия, и не без успеха творят и поныне, изрядно перекосив сознание народа.

Что характерно, что так и сквозит из существа Молотова, а следовательно, и советской власти — держится у них все на чекистах и терроре. И это как бы само собой разумеется.

«Нет, я никогда не считал Берию главным ответственным, а считал всегда ответственным главным Сталина[138] и нас, которые одобряли, которые были активными, а я все время был активным, стоял за принятие мер.

Никогда не жалел и никогда не пожалею, что действовали очень круто». (Это говорил Молотов 1 ноября 1977 г.)

Это не просто воспоминания — это лозунги. И устремлены они в будущее. Для тех, кто готов принять карательную миссию смирения народа, приведения его к единомыслию и солдатской подчиненности вождям партии…

Всё дают на утверждение, подбирают кандидатов на все посты (то есть фактически определяют управление в государстве соответствующим подбором кадров), убирают соперников, просто людей — чекисты. Тут без мускулов террора не обходятся ни на мгновение. Как это у Молотова: «У Сталина все мускулы были натянуты» — в этом Россия и мир имели возможность убедиться. До сих пор всё стараются натянуть старые испревшие мышцы насилия, да вот нет подходящего Сталина и народ не тот, нет единомыслия, разложился помаленьку. Однако мускулы все же тренируют — а вдруг!..

Из книги откровений Молотова во весь размах предстает вся людоедская сущность ленинизма.

Мне за мою, более чем полувековую, жизнь не приходилось встречаться с такой убежденностью в праве убивать и вправлять жизнь в заданные формы, кроме как в гитлеровской не то книге, не то инструкции — «Майн кампф».

«…Крупская говорила Ленину:

„Ты ведь не знаешь, как хлеб растет, ты видишь, как он булками на стол поступает, и думаешь, что он таким и родится!“» (Это рассказывал Молотов 16 июля 1978 г.)

Это не 140 бесед с одним из руководителей советского государства, ближайшим сотрудником Ленина — это гимн насилию, гимн насильникам, это отрицание права на жизнь кому-либо и чему-либо, кроме ленинизма и их, ленинцев, это полное и всестороннее вырождение их в партию погромщиков.

Вы только вдумайтесь в слова Ленина (в августе 1920-го он пишет заместителю Троцкого по РВС Республики Эфроиму Склян-скому, советуя заслать в Латвию и Эстонию под видом «зеленых» красные отряды): там «перевешать кулаков, попов и помещиков… Премия — 100 рублей за повешенного».

Вождь мудро предлагает все содеянное свалить после на «зеленых», к которым-де Москва отношения не имеет.

«Премия —100 рублей за повешенного» — это венец людоедской философии, это слова не государственного деятеля, а скорее босса мафии, убежденного насильника. И плата-то: 100 рублей — по тому курсу как раз на бутылку водки. В сознание сразу вместить такое непросто.

Читая многие десятки страниц, поневоле забываешься и начинаешь думать, будто находишься не в XX веке, а в античных империях Дария, Ксеркса или великих монгольских завоевателей. Оторвать область, присоединить область, сослать народ, помиловать человека, пытать человека, отшвырнуть человека… — это сквозит из каждой мысли, это — на каждой странице. Почти как у Геринга: когда я слышу слово «совесть», то хватаюсь за пистолет. Был такой…

Лучше бы этой книге не появляться. Она лишает последних иллюзий, не оставляя за ленинизмом уже ничего, кроме студня из крови и самоуверенной тупости. И это прочили в судьбы человечеству!

Дон-Аминадо набрасывает убийственный портрет Молотова.

Молотов был единственным в советском правительстве, кто с начала 20-х годов и до самой кончины носил галстук. А Ламброзо? Итальянский ученый-криминалист — автор теории о заложенности преступных наклонностей в зависимости от строения черепа…

Им, верным последователям Ленина, мало тюрем. И в 1950 г. по указанию Маленкова в Москве открывается особая тюрьма, секретность которой делала ее неизвестной аж до самых последних дней. В этой тюрьме следственные дела вели работники аппарата ЦК КПСС со Старой площади, истязая людей и часто без суда убивая.

Это они, ленинцы, обстреливали в 1920 г. химическими снарядами Бухару, а затем бросили на разграбление и насилие красным войскам. Даешь социализм и слава Ленину!

Это они из пушек усмиряли крестьянское восстание Антонова в Тамбове — такого на Руси не было со времен Ивана Грозного, чтоб из пушек да по своим же деревням.

И до последних дней продолжают свои операции, но тайно. Вся страна, как зловредной сыпью, изрыта изуверствами террора и бессмысленной национальной резни — это секретное, черное дело, но кровь ручейком сочится в их логова, под колеса их черных лимузинов.

Они вцепились зубами в кресла, телефоны правительственной связи, выставили заслон в миллион чекистов — и твердят о демократических выборах и любви к народу.

Да не народ вы любите, а свои льготы, пайки («корыто»), дома отдыха, дачи, валюту, кремлевские палаты больниц, которые своим горбом добывает вам народ.

Это в беседе с Молотовым (и уж не так давно) бывший Главный маршал авиации Голованов скажет: «…если не будет второй сталинской руки, никакого коммунизма мы не построим».

Это вы, оказывается, строили коммунизм — нищие деревни, бараки, лагеря, тюрьмы, все это командно-расписанное убожество жизни? Да разве жизни?.. Существования по милости партии.

Ваш идол — сила. Вы дорогу к «коммунизму» иначе как через плеть и лагеря и вообразить неспособны. И как же вам хочется еще разок попробовать!

Идея социалистического устройства жизни никогда не покинет людей, но теперь история будет пробовать другие пути. Насилие и кровь уже поставили огромный народ на предел бытия. Человечество найдет иной путь к справедливому устройству общества. Оно жестоко ошиблось, рухнуло в безверие, чтобы снова обратиться к социализму — обществу, в котором не барыш будет определять стоимость каждого из нас. Люди найдут способ обуздать алчность и жить без господ и слуг.

Положить рядом и сравнить две книги: исповедь члена политбюро и секретаря ЦК РКП(б) Молотова в 140 беседах, изложенных писателем Чуевым, и автобиографию члена политбюро, наркома иностранных дел, наркомвоенмора Троцкого «Моя жизнь» — и не может не броситься в глаза стремление Молотова и Троцкого доказать прежде всего свою близость к Ленину. Обоим страсть как хочется, чтоб зарево от ленинского нимба попадало и на них, вмещались и они в пространство святого зарева. От этого и весь заворот книг, все рассуждения и перечет событий. Бессмертный пророк — и они рядышком, и от этого тоже почти бессмертные и почти пророки.

Что ж, заглянем в пророков.

Молотов рассказывает (так и слышится неторопливый бесстрастный говорок):

«Ленин понимал, что с точки зрения дел в партии и государстве очень разлагающе действовал Троцкий. Опасная фигура (фразочка прямо для доноса. — Ю. В.). Чувствовалось, что Ленин рад бы был от него избавиться, да не может… Даже Ленин, который вел с ним непримиримую борьбу, вынужден был опубликовать в «Правде», что у него нет разногласий с Троцким по крестьянскому вопросу. Помню, это возмутило Сталина как не соответствующее действительности, и он пришел к Ленину. Ленин отвечает: «А что я могу сделать? У Троцкого в руках армия, которая сплошь из крестьян (выходит, не будь этой армии — сделал бы?! — Ю. В.)…»

Ленин не хуже Сталина понимал, что такое Троцкий, и считал, что придет время снять Троцкого, избавиться от него…»

Вот, оказывается, какие пироги…

Имеются, впрочем, и свидетельства других известных деятелей партии о враждебности Ленина к Троцкому. В подлинности их сомневаться не приходится.

Троцкий же приводит множество доказательств веры Ленина в него, вплоть до незаполненных бланков (их никто, кроме Троцкого, не имел) с подписью Ленина: Троцкий заполнял их по своему усмотрению — выше доверия и быть не может. Кстати, в книге представлена и копия образца такого бланка. Именно Ленин первый предложил Троцкому союз против Сталина. Впечатляет и письмо Крупской Троцкому через месяц после похорон Ленина — в каждом слове дружба и даже определенная признательность.

Что же получается, двое из наиболее близких к Ленину людей, кроме Сталина и уже покойного в те годы Свердлова, пишут вещи взаимоисключающие, пишут о нем — Ленине. Где же настоящий Ленин? В каком случае его слова — правда?

Тут голову не надо ломать. Правда и не лежит, а просто парит над поверхностью. Нет слов, Ленин таил против Троцкого зло в годы Гражданской войны (а после Гражданской и не пришлось — смерчем налетел мозговой удар, потом — еще до второго — ряд мелких), держал близко, что, верно, не совсем от Ленина и зависело, скорее терпел (остались высказывания — от письменных свидетельств никуда не денешься)… Однако когда против теряющего силу диктатора формируется союз Сталин — Каменев — Зиновьев, он без колебаний обращается за помощью к… Троцкому. Да-да, своему тайному недругу! Тому самому, которого при иных обстоятельствах, как говорится, постарался бы «задвинуть». Вспомните высказывание Молотова на сей счет: «Он никакую оппозицию терпеть не стал бы, если б была такая возможность».

Все дело в том, что не было такой возможности. Крупноват был Лев Давидович, и опять-таки армия за ним. Но на X съезде партии Ленин проводит-таки резолюцию о запрете фракций, иначе говоря, о запрете иметь мнение, отличное от его, ленинского, поскольку в ЦК он имел обеспеченное большинство.

Политика, скажете. Думаю, все же помои… Главный вождь ведет игру, неискренен, лжив — и это ко второму после себя человеку в партии и новом государстве, самой деятельной фигуре накануне и после октябрьского переворота, а затем и Гражданской войны. Вот только дай срок укрепиться, и, что называется, спешим тебя, голубчик…

И он же, Ленин, призывает этого человека во спасение себя! Тону, Лев Давидович, кроме тебя, нет никого — давай руку, давай заключим союз!

Не учел лишь главный вождь, что его «карликовое» окружение сподобится печатать свои воспоминания и его, ленинские, откровения.

И это можно будет сопоставлять.

Вот тут и осечка…

Что до «карликового» окружения: «…злобные карлики, связанные круговой порукой», — назовет жена Сталина окружение мужа в последний вечер своей жизни (существует версия такого определения верхушки партии Надеждой Аллилуевой)[139].

К Ленину она свои слова не относила, ибо чтила, как святого, хотя и он, как и все они там, ростом не вышел. Но эти крохотные мужички («злобные карлики») так навалились — затрещала Русь и пошла с той поры вперекос…

Две книги под рукой, по сути, об одном человеке и его деле. Неспроста, значит, Создатель обложил его изменой в черные дни угасания. Что замышлял и творил с другими, вылезло против него; вылезло вдруг, когда, кажется, все вокруг склоняли головы и спешили исполнять его волю — стоило только черкнуть записку или бросить в телефонную трубку несколько слов.

Великие духом…