Огненный крест. Бывшие

Глава VIII «КЛЕЩЕВИНА»

«Уважаемый Анатолий Иванович[140], я вынужден к Вам обратиться по несколько необычному поводу.

Мы с Вами люди разных политических убеждений: я отрицаю ленинизм, Вы — исповедуете и преданно ему служите. Однако и Вы и я преследуем одну цель: добиться достойной жизни для народа. Именно поэтому я стал народным депутатом СССР, Вы — Председателем Верховного Совета СССР. Вы отстаиваете свои убеждения, я — свои.

Вполне естественно, я как писатель следую своим принципам и в своих литературных работах. Я выступаю со статьями, очерками, художественными произведениями, в которых отстаиваю и развиваю идеи, которые считаю демократическими и которые составляют цель и смысл моей жизни уже десятилетия.

Между тем миром, к которому принадлежите Вы, и тем, несравненно более малым миром, к которому принадлежу я, развернулась настоящая борьба. Это борьба неравная, ибо не на нашей стороне вся мощь государственного аппарата, в том числе тайных служб (так и хочется сказать «карательных»).

Я отлично знаю, в каком мире вырос и живу. И все же главным принципом моей работы и жизни было следование правде, исторической точности. Все, что я печатаю, если это публицистика, всегда соответствует фактам и соответственно документировано.

Как бы ни был неприемлем для меня политический строй, который установился после 1917 года, я считал невозможным ради достижения политических целей, завоевания популярности и т. д. обращение к подлогам, клевете и вообще любой нечистоплотности. Я следовал этому строго и неукоснительно. Но жизнь поставила меня в необычное и очень неприятное положение. С тех пор как в предвыборной кампании я выступил с осуждением КПСС и КГБ, вмешательство госбезопасности в мою личную жизнь обрело всеобъемлющий и самый бесцеремонный характер, временами — откровенно наглый. Это выражается во многом.

1. Мой дом постоянно посещается работниками КГБ. Было множество случаев убедиться: «посетители» всегда оставляли следы.

2. Предметом досмотра явился и мой литературный архив.

В результате оказались похищены дневники за последние четыре года (три толстые тетради). Это не только личные записи, но и основа будущих литературных работ, то есть, образно говоря, мой хлеб. Кроме того, унесены путевые дневники и отдельные книги из библиотеки, в том числе и по истории ВЧК М. Лациса.

3. Бесследно исчез ряд документов, фотографий и семейных реликвий.

Горше всего пропажа дневников. Это ведь не только документ. Это сугубо личные записи. В них интимные чувства, мысли, переживания. Все, что есть сокровенная тайна жизни каждого человека. Тайна неприкосновенная и чрезвычайно дорогая для каждого из нас.

Невыносимо больно знать, что их листают чужие руки, и эти руки опекает закон. И вот за такие действия обеспечивает сытой зарплатой.

4. В течение двух поездок за границу я лечил легкие. Надо сказать, что до 1988 года я легкие не лечил никогда. Беседуя с врачами, к которым я вынужден обратиться на Западе, не доверяя нашей медицине, как Вы теперь догадываетесь, по вполне понятным причинам, я понял: болезнь приняла упорный, хронический характер из-за вмешательства извне. Поведение организма при моей превосходной тренированности (особенно в последние годы) не находило логического объяснения. Консультации врачей, снимки и полное обследование за границей убеждают, что это результат вмешательства со стороны с определенными целями. Да мы и в самом деле беззащитны… В квартиру проникают когда хотят. Берут все, что заблагорассудится. Несут в дом все, что угодно. Поле для преступной деятельности необозримое, тем более оно под охраной закона.

5. Перехват почты, получение вскрытых конвертов без важных документов, безобразное подслушивание телефонных разговоров и прямое вмешательство в них — все это стало практикой жизни и творится каждый день и час.

В некоторые моменты очевидна прямая слежка, столь плотная, что может вести к столкновению, на которое, видимо, и рассчитывают чекисты.

Не буду писать о шантаже по телефону и в письмах, который составляет естественный фон моей жизни.

Я мог бы еще долго продолжать перечень «художеств» «щита и меча» нашего социалистического государства. Добавлю лишь, что все это не случайно. Сверху, от высшего руководства, внушается обществу мысль о том, что люди иных политических взглядов — это безусловные враги и предатели. С ними не только можно, но и нужно делать все из максимально возможного сейчас. Это все согласно ленинскому постулату: этично все, что служит революции. В данном случае — удержанию власти. КГБ сплошь и рядом преступает законы, цинично прячась за принцип: «не пойман — не вор», — преданно служа не народу, не всему обществу, а лишь верхушке КПСС и президентской власти.

Я отлично понимаю: все, о чем здесь пишу, с точки зрения доказуемости — пустое место. Именно это и составляет силу КГБ. Все свои дела они исполняют без свидетелей, и любое обвинение сразу же рикошетирует в обвинителя. Чтобы не слыть лгуном или человеком с больным воображением, приходится молчать. И в общем, я молчал, отвечая лишь тогда, когда давление со стороны КГБ становилось совершенно нетерпимым. И все же я избегал прямой борьбы с действиями госбезопасности против меня, относя все это к чьей-то излишней ретивости. Хотя против народного депутата СССР такие действия не могут осуществляться без разрешения высшего руководства страны. Так оно происходит и в самом деле. Никакой «самодеятельности» эта служба не может допустить.

После того как действия КГБ простерлись даже за пределы нашей страны и дали мне знать о себе в Испании, после того как были похищены дневники и часть литературного архива, я молчать не намерен. Из гадких писем последнего месяца совершенно очевидно, что дневники и часть архива — у «них».

Не случайно я упомянул в начале письма, что мы ведем политическую борьбу. Это так, но я и предположить не смел, что в этой борьбе противная сторона опустится до мародерства, прибегнет к такого рода действиям, которые в цивилизованном мире квалифицируются как преступные.

Если это допускается по отношению к народному депутату СССР, к тому же как-то известному по прошлому, что же делают с людьми, не защищенными ни депутатскими мандатами, ни известностью?.. Об этом я имею представление по многочисленным письмам, которые приносят мне люди. Сотни и сотни раз осуществляется беззаконие, уже заклейменное по практике прошлых лет и ничем от него не отличающееся. Это все та же служба, подчиненная руководству КПСС, лишь формально не имеющая к ней отношения.

Разве это литературная работа, когда я не могу оставить рукопись на столе, все важные книги и документы храню вне дома?

Ничто не изменилось после 1985 года. Ничто. Так называемая реформированная часть КГБ, что боролась с инакомыслием, под другой вывеской удушает свободную и независимую мысль.

Как Председателя Верховного Совета СССР я прошу принять во внимание все, с чем я обратился к Вам. Если понадобится, я готов дать Вам личные разъяснения по любому пункту данного письма, которым никоим образом не хотел нанести Вам оскорбление. Я просто отмечаю огромную ложь между принципами декларируемыми и практикой данных принципов.

Каким может быть мир, который якобы создается вместо того, что превратил Россию в один огромный лагерь, если даже в это как бы «свободное» время пользуются все теми же старыми приемами, которые являются не чем иным, как насилием? Каким может быть мир, где пользуются давним правилом: «не пойман — не вор»? Каким может быть мир, в котором огромная, многомиллионная тайная служба обращена против народа, являясь по-прежнему совершенно законспирированной, неподсудной и неподотчетной? В каких кабинетах принимаются решения против беззащитных людей и насилуются их воля, разум, здоровье?..

В нашей системе таких «воров» уличить, а тем более поймать — невозможно. Там — вся мощь государственных учреждений, подкрепленная поддержкой власти, а здесь всегда лишь одиночка. Сломать его — да проще простого.

Значит, так и будем шагать в правовое государство, опираясь на беззаконие? Значит, по-прежнему будем исповедовать принцип: дозволительно все, что укрепляет власть?

Много пишут о том, что «деструктивные элементы» ведут подрывную работу против КГБ. Как я теперь убеждаюсь, это делается с одной целью — прикрыть антиконституционную деятельность этой тайной службы, заранее нейтрализовав любые протесты против насилия.

Здесь настолько свыклись с ложью, что считают ее естественной.

Здесь настолько впитали в кровь идею вседозволенности в политической борьбе, что исключают какие-либо моральные категории вообще.

А по-человечески скажу Вам: бесконечно тяжело не только заниматься политической деятельностью, но и жить в этой стране. Ибо каждый день здесь — не только унижение и беззаконие, но и ожидание очередного произвола. У многих людей мысли об эмиграции в подобной обстановке становятся естественными, а сама эмиграция — единственным выходом.

Это факт: в стране снова создается обстановка тотального укрывательства деятельности КГБ против политических противников системы, то есть власти КПСС.

Напомню Вам знаменитое стихотворение Шарля Бодлера о Родине. В свое время оно поразило мир. Я понимаю, сколь некстати стихи для официального документа, но позволю себе процитировать Бодлера, зная, что и Вы сочиняете стихи (и, как я слышал, неплохие). Повторяло, это стихи о Родине:

Именно поэтому я и противник подобной системы. Но неужели со мной нельзя бороться тем же оружием, которым пользуюсь я: идеей. Идея борется с идеей.

В самом деле, мне и в голову не приходит мысль тайно проникнуть к Вам в дом, выкрасть стихи или какие-то документы… Я думаю, для любого нормального человека подобные мысли отвратительны. Против этого восстает совесть, это претит всему естеству человека.

Как народный депутат СССР, в дни Съезда я не могу работать, если без присмотра остается мой дом: «визиты гэбэшников» неизбежны. И это жизнь?

Неужели здесь все навсегда останется на той ступени варварства, на которую общество взошло 74 года назад, провозгласив диктатуру и насилие единственным мерилом человеческих ценностей?

Неужели идеи Системы настолько слабы, что неспособны существовать без подлогов, лжи и гнусных тайных манипуляций?

Я буду ждать Ваших разъяснений.

С уважением, народный депутат СССР

Юрий Петрович Власов 5 марта 1991 года

Москва»

Ответ председателя Верховного Совета СССР поступил позже, когда я уже похоронил надежду получить его. Лукьянов отрицал причастность КГБ к похищению архива. Но кому, спрашивается, на этом свете, кроме меня, нужны эти бумаги? Ведь в доме были ценности — их не тронули.

Напрасно, разумеется, было ждать ответа открытого, это ведь равнозначно раскаянию.

ВКЧ-КГБ — и раскаяние?!

А вождь, а его слова? Помните: «Говорить правду — это мелкобуржуазный предрассудок. Ложь, напротив, часто оправдывается целью».

Тут и Игнатий Лойола — генерал ордена иезуитов — к пролетарскому вождю плечиком подстраивается. И Гитлер к нему притискивается — все в одной шеренге. Слово в слово то же исповедовали.

В таком разе какой спрос с ВЧК-КГБ? Это ведь их кумир самое сокровенное черкнул себе в книжку на память. Смерть настигла — не успел поделиться.

Это их бог. Да разве они отступятся?..

Какой насмешкой звучат слова Юлия Исаевича Айхенвальда:

«Свободное государство устанавливает такие законы, в силу которых никто не смеет вторгаться ни в чужой дом, ни в чужую душу».

Айхенвальд написал это в начале 1918 г. А и доныне вторгаются и в дома, и в души, воруя, присваивая почту, дневники, подслушивая телефонные разговоры, насадив несметное полчище доносителей — именно чтобы заглядывать в душу.

И советский парламент от имени народа утверждает право вторгаться в чужие дома и чужие души (май 1991-го).

И народ терпит.

Россия — государство с полицейскими традициями вседозволенности, безразличием большинства ко всему, что их не затрагивает. Это государство предполагает самоистребление интеллигенции или исход за рубеж.

Интеллигенции важна не столько оплата своего труда, сколько свобода, без которой она неспособна существовать. Ибо без свободы нет ни научного, ни духовного творчества. Дух без свободы вырождается, чахнет и гибнет. Полицейское государство воспроизводит полицейскую «интеллигенцию» — это суррогат мысли, духа, творчества.

23 августа 1862 г. Лев Николаевич Толстой отмечает в дневнике: «Подал письмо государю».

Какое письмо? В чем дело?

Ответ можно найти в переписке Льва Николаевича. Писал он тысячи писем, и они составляют десятки томов — для меня они интересней большинства литературных произведений.

Вот письмо графине Александре Андреевне Толстой из Ясной Поляны 7 августа 1862 г.:

«Я вам писал из Москвы; я знал все только по письму; теперь, чем дольше я в Ясной, тем больней и больней становится нанесенное оскорбление и невыносимее становится вся испорченная жизнь… Дела этого оставить я Никак не хочу и не могу… Выхода мне нет другого, как получить такое же главное удовлетворение… К Герцену я не поеду. Герцен сам по себе, я сам по себе (имеется в виду возможность обратиться к Герцену в Лондон за публикацией разоблачений действий царской администрации. — Ю. В.). Я и прятаться не стану, я громко объявляю, что продаю именья, чтобы уехать из России, где нельзя знать минутой вперед, что меня, и сестру, и жену, и мать не скуют и не высекут, — я уеду…

6 июля с колокольчиками и вооруженными жандармами подскакали три тройки к Ясеневскому дому… Судьи и властелины, от которых зависела моя судьба… состояли из какого-то жандармского полковника Дурново, Крапивенского исправника, станового и частного пристава — Кобеляцкого, выгнанного из какой-то службы за то, что он был бит по лицу… Этот самый господин прочел все письма, которые читали только я и та, которая их писала, и мой дневник, который никто не читал… вся поездка в наших глазах не имеет другой цели, кроме оскорбления и показания того, что дамоклесов меч произвола, насилия и несправедливости всегда висит над каждым. Частный пристав и жандарм не преминули дать почувствовать это всем в доме: они делали поучения, угрожали тем, что возьмут, требовали себе есть и лошадям корму без платы. Вооруженные жандармы ходили, кричали, ругались… как в завоеванном крае… частный пристав прочел все, что мне писано и что я писал с 16 лет… Они читали и откладывали подозрительные письма и бумаги… Мало этого, они поехали в другую мою Чернскую деревню, почитали бумаги покойного брата, которые я, как святыню, беру в руки…

Я часто говорю себе, какое огромное счастье, что меня не было. Ежели бы я был, то верно бы уже судился как убийца…

У меня в комнате заряжены пистолеты, и я жду минуты, когда все это разрешится чем-нибудь (то есть Толстой решил защищать неприкосновенность дома. — Ю. В.)… ежели это делается без ведома Государя, то надобно воевать и из последних сил биться против такого порядка вещей. Так жить невозможно…»

23 августа того же года во время маневров войск на Ходынском поле Лев Николаевич вручает в Петровском дворце флигель-адъютанту С. А. Шереметеву письмо для государя императора.

Письмо помечено 22 августа 1862 г.

«Ваше Величество!

6 июля жандармский штабс-офицер в сопровождении земских властей приехал во время моего отсутствия в мое имение… Обыск продолжался два дня: были обысканы школа, подвалы и кладовые…

Жандармский офицер пошел обыскивать мой кабинет, в то время спальню моей сестры. На вопрос о том, на каком основании он поступает таким образом, жандармский офицер объявил словесно, что действует по Высочайшему повелению… Чиновники явились в спальню сестры, не оставили ни одной переписки, ни одного дневника непрочитанными, и уезжая, объявили моим гостям и семейству, что они свободны и что ничего подозрительного не было найдено. Следовательно, они были и наши судьи и от них зависело обвинить нас подозрительными и несвободными. Жандармский офицер прибавил, однако, что отъезд его еще не должен окончательно успокоивать нас, он сказал: каждый день мы можем опять приехать…

По свойственному человеку чувству, я ищу, кого бы обвинить во всем случившемся со мной. Себя я не могу обвинить: я чувствую себя более правым, чем когда бы то ни было; ложного доносчика я не знаю; чиновников, судивших и оскорблявших меня, я тоже не могу обвинять, они повторяли несколько раз, что это делается не по их воле, а по Высочайшему повелению…

Для того чтобы знать, кого упрекать во всем случившемся со мною, я решаюсь обратиться прямо к Вашему Величеству…

Вашего Величества верноподданный

Граф Лее Толстой 22 августа 1862 г.

Москва»

Александр Второй получил разъяснения шефа корпуса жандармов князя В. А. Долгорукова. Последствием оказалось письмо шефа жандармов тульскому губернатору П. М. Дарагану с обоснованием необходимости обыска.

И все.

Лев Николаевич, надо полагать, и не рассчитывал на другое. Чтобы помазанник Божий да попросил прощения? Там, где власть, Бог уже выступает в латах, орденах и с мечом…

Лев Николаевич добился своего: царь прочел протест-возмущение, обида не сошла безответно. В следующий раз насильники встретят отпор: Петербург не мог не знать о письме Льва Николаевича графине Александре Андреевне Толстой. Письмо прочитал и обещал помочь троюродный брат Льва Николаевича знаменитый поэт граф Алексей Константинович Толстой, прочел и Б. А. Перовский. Это не могло не стать известно жандармским властям. Вторичное посещение грозило европейским скандалом и настоящими выстрелами. И поэтому уже ничего подобного не было. Имя Толстого заколдовало Ясную Поляну.

Этот случай, безусловно, не украсил царя-освободителя, славного отменой крепостного права и передовыми реформами. К тому же Александр Второй, несмотря на весь загон, который организуют на него народовольцы, не допустит пыток заключенных и перлюстрации частной переписки. Александр Второй вообще был чрезвычайно противоречив. Человек чести, безукоризненно воспитанный и понимающий нужды России, он в то же время давал волю и выход поступкам не только самодурным, но и откровенно реакционным, а порой и гадким. Власть развращает.

Самодержца отличало завидное самообладание. Так, на охоте он кинулся на выручку егерю, которого подмял огромный медведь, и выстрелом в упор свалил зверя. Это — поступок. И Александра Николаевича очень привлекали женщины. Число его увлечений бессчетно. В этом он один к одному повторил своего августейшего родителя. Александр Второй сделал для России очень много, во всяком случае, свой долг государя исполнил. Другие поколения должны были продолжить его геркулесово дело, а свое он исполнил. В светлых делах и чертах характера его очень сказывалось влияние В. А. Жуковского. На это до сих пор историки не обращают достаточного внимания. А именно так: на царя и его дела наложила яркий отпечаток личность друга Пушкина — его единственного настоящего заступника и бескорыстного почитателя таланта. Василий Андреевич являлся учителем и воспитателем будущего императора Александра Второго.

Через шесть дней после визита в Петровский дворец с письмом к императору Лев Николаевич запишет в дневнике: «Писал плохо (речь о литературном сочинении. — Ю. В.). Обходишь сущность, и выходит болтовня».

Как видим, это традиция — обыскивать дома российских писателей. Ей упорно следуют веками. Прежде ей служили костоломы Тайного Приказа, потом, поближе к нам, жандармы в голубых одеждах (кстати, как я удивился! Толстой за цвет мундира называл жандармов тоже «синими (голубыми)»). Помните, еще не успело остыть чело Пушкина, а они уже звенели шпорами, рылись в бумагах поэта, опечатывали, увозили, но у Пушкина, даже поверженного, был… Жуковский!..

И все же Лев Толстой оказался им не по зубам. Кончину его тоже сопровождало нашествие голубых мундиров, но бумаг писателя они не коснулись.

Зато для гэбэшников в голубых кантах (чтят традицию на Лубянке) уже не существовало никаких моральных принципов. Обыскивают, вламываются в дома российской интеллигенции три четверти века — и конца тому не предвидится. Впрочем, за что на них гневаться? Это одно из их назначений, вмененных ленинской партией, — преследовать и карать независимую, самостоятельную мысль. Вот они и прорежают это «поле»…

И еще, ну самую малость! Кто был тот вежливый жандармский полковник Дурново? Не родственник ли (а вдруг родитель?) героя этой книги П. Н. Дурново?

Любопытное скрещение имен и судеб.

Что жаловаться нам, простым смертным, на произвол «женевской» твари, ежели она уже во времена дореволюционные, имея другое прозвание, посягала даже на священную особу императора? Уже Александр Второй жаловался на всесилие III отделения, говаривая среди близких, что они (жандармы) перлюстрируют (то есть вскрывают и прочитывают) и его переписку. Факт невероятный, но в оном можете удостовериться, ежели обратитесь к книге «Последний Самодержец» (Berlin, Eberhard Frowein Verlag, 1912, с. 331).

Это уже зарождение опасной традиции — той самой, которая, несмотря на революцию, превратит ВЧК-КГБ в самостоятельную величину: и высшая власть, и правительство, и вообще одно безнаказанное и неподсудное насилие кучки генералов, поставленных к тайному контролю над мыслями и жизнью целого народа, в том числе и его правителей.

Берия подслушивал Сталина. Почитайте об этом у К. М. Симонова — «дело врачей». Хрущева подслушивал Семичастный (глава КГБ), Горбачев у себя на даче в Форосе боялся молвить слово в помещении, зная, что оно напичкано подслушивающими устройствами (уж кто такой Крючков — президент Горбачев представлял). Одно безмерное беззаконие сверху донизу, одно бесправие всех перед всесокрушающей мощью тайных служб, которые постепенно возвысились над государством и народом.

Взяли многое. Думаю, выносили сумками. Однако все потери меркнут в сравнении с потерей дневников. Потеря одного из них особенно болезненна. Я веду дневники с 1960 г., есть даже более ранние записи, но постоянно приладился писать без пропусков, пожалуй, с 1964 г. Эти дневники я называю главными. Их — восемь. Это большие тетради-книги. Вот из них гэбэшники заудили одну. Остальные спасло то, что я не храню архив дома. Я очень быстро убедился в существе перестройки, ее демократии и новой роли КГБ. Как могут те же люди, что всю жизнь говорили, делали одно, вдруг изменить свое нутро? Они способны изменить костюм, прическу, слова, но не свою душу, сердце, склонности и тем более опыт властвования — через приказ и повиновение. Все эти виляния в политике, то есть перестройка, начались с единственной целью — удержаться у власти, когда экономика вдруг обозначила полную и органическую неспособность нести на своих плечах государство, пронизанное, по сути, крепостным трудом.

Партийным верхам следовало срочно перестраивать хозяйство. Но несвободный человек не даст того, что ждали от экономики. Следовало жертвовать, то есть дать и определенную… свободу — вот тут и вышла основная осечка. Отцы обновления отпустили немного свободы, но, разумеется, не с тем, дабы народ и в самом деле избирал того, кого вздумает. Именно это не входило в планы отцов перестройки. Они не собирались уступать кому-либо рычаги власти. Экономика пусть работает по-новому — это только в радость, но людишки должны знать свое место. Пусть тешатся газетками, книгами, митингами, но не посягают на основы партийного устройства государства. Удила были ослаблены, но не сдернуты с народа. Все системы, которые держат эти удила, в полном натяге: партия, КГБ, пресса и телевидение. Тут, справедливости ради, не все получилось по плану, даже более того — совсем двинуло не туда и не так, однако никогда не поздно отыграть и задний ход. Благо имеются столь мощные средства воздействия на народ, как нужда, голод, национальные распри и оживление того самого яда в сознании народа, которым почти век отравляли всех скопом. Ведь не только страх, пуля, лагерь поставили народ на колени, но и яд ленинизма, который проник столь глубоко и всеобъемлюще, что для многих заменил даже родственные связи и любовь. Этим можно «гордиться»: в душе почти каждого дремлет (а то и не дремлет) тот человек — из яда и лжи (это уже как бы родовая память).

Я знал определенно: для нового государства (каким бы оно ни оказалось — это пусть решает народ) нужны новые люди, но не эти тени прошлого, не эти оборотни и упыри. Я почти мгновенно отучился верить им. Поэтому архив в 1985 г. не перекочевал в мой дом. Я держал и держу его у нескольких друзей. И как показали события, я не ошибся ни в отцах перестройки, ни в инструментах этого священного процесса, особенно в КГБ, который спит и видит, как бы сделаться «демократичным и свободолюбивым». Это подлинное скопище трутней, устроивших жизнь за счет государственной казны, то бишь на налоги с народа, того самого, к которому они приставлены не то для кровопусканий, не то для убережения демократии, не то… А в общем, весь талант этих людей в умении причинять людям зло.

Та похищенная тетрадь, из главной серии дневников, нужна была для работы, и я ее держал около года дома, как и тетради малых, вспомогательных дневников, тоже понадобившихся при выпуске сборника рассказов и повестей «Стужа», — я восстанавливал в памяти некоторые события четвертьвековой давности.

Я понимал, как неосторожно и опасно вести дневники. Ведь это готовый обвинительный акт против самого себя да еще выдача своих товарищей. Они с тобой откровенны, а ты записями бесед, спорами в дневнике с их мнениями подставляешь их. Очень подробны, интресны те семь главных дневников-книг, так и не обнаруженных КГБ. Они — настоящие документы времени; я бы сказал, это уже вещи заметной общественной ценности, они уже как бы не принадлежат мне.

С начала 80-х годов я повел тот последний из главных дневников, который и составил гордый улов Лубянки. В то время я начал выдавать чистовой вариант своего романа «Тайная Россия». Я знал: если гэбэшники что-либо пронюхают о романе — не только мне конец, но и всем родным несдобровать. Что касается себя, я не обольщался: не будет в таком случае ни суда, ни лагеря. Такую книгу они простить не смогут никогда и никому. Я знал: они просто убьют меня, а убийство оформят, скажем, как гибель от разрыва сердца или какого-то удушья… Опыт у них на сей счет богатый. Поэтому последний из главных дневников я вел предельно скупо. Записи чаще всего протокольные, скучноватые, но если бы их стал читать я — дневник сразу бы заговорил. Я лишь схематично обрисовывал события. Такими записями я уже никого не мог подвести в случае своего ареста. Не исключаю, в каких-то записях, когда умирали близкие, я открывался, но опять-таки не выдавая мира друзей, связей, привязанностей — это начисто отсутствует в дневнике, но лишь в этом, последнем: я ведь писал тогда «Тайную Россию».

Из этого дневника на Лубянке ничего не узнают, кроме глубины того презрения и ненависти к ним и глубокой обиды за народ, который так и не призовет их к суду за все измывательства и продолжения измывательств. Ведь они преступны с головы до пят своим прошлым и настоящим — и ничего, продолжают делать свое дело.

В том дневнике я не раз писал, что хочу убить себя: земной смысл жизни преследовал — одно свиное хамское рыло. Вот это их должно было порадовать. Для них такое — бальзам. И еще достаточно писал о страсти к женщине…

При всей боли за утрату дневников я, однако, испытываю удовлетворение: я никого не подвел. Ибо, покуда торчит этот дом-громило на Лубянке, закона на одной шестой части земной тверди нет, это начисто исключено.

Только обстановка бесправия и беззакония, которые царят в нашей стране, дает этой организации почетное гражданство с дополнением в виде совершенной безнаказанности.

Лоб в лоб я встретился с этой благородной службой в ходе избирательной кампании весной 1989 г. Я тогда, наверное, первый в стране включил в свою программу пункт о контроле над деятельностью КГБ и о его ответственности перед законом. Это была первоочередная задача: разморозить людей, растопить леденящий ужас перед КГБ; без преодоления этого состояния, причем всем обществом, было бы невозможно движение к свободе, да и само свободное слово. Имелись в моей программе и другие сверхкрамольные (разумеется, по тем временам) пункты, например многопартийность.

Тогда данное требование воспринималось как преступление против общества. Я вел кампанию в марте, апреле, мае (я был избран после второго тура голосования). Жили мы с женой тогда на Криворожской, что возле метро «Нагорная»: крохотная однокомнатная квартирка, насквозь проеденная клопами (мы вынуждены были снимать ее, рады были и такой). Гэбэшники посещали ее, наверное, каждый день, стоило нам только уйти. Тогда-то я и столкнулся с их пониманием законности и защиты Отечества.

Я вел кампанию полубольным. Чтобы подкрепить сердце, я прибег к внутривенным вливаниям рибоксина. Данный препарат я знаю достаточно. До последних лет на этих препаратах (только в таблет-. ках) тренировалась сборная страны по тяжелой атлетике. Препарат заметно улучшает деятельность сердечно-сосудистой системы, повышая общую выносливость, или, как говорят, энергетику сердца.

Ампулы лежали в упаковке —12 штук. Первые два-три вливания в вену прошли, как и подобает, а вот последующие… Сразу же после инъекции я почувствовал чрезвычайное угнетение сердечной деятельности с такой же внезапной психической подавленностью. Препарат никак не мог дать подобной реакции. Через день повторная инъекция — и опять тот же неприятно-опасный эффект.

Мы с женой стали разглядывать ампулы. Привлекли внимание пустые ампулы самых первых инъекций. Маркировка на стекле держалась крепко, стереть пальцем ее было почти невозможно, и само стекло толстое, крепкое. А вот эти ампулы… Только коснись пальцем, и стекло остается без краски букв, а сами ампулы очень хрупкие, совсем не похожи на те, что были до сих пор.

Я передал коробку для анализа другу — он крупный химик. Выданный им анализ ошеломил! Содержимое ампул не соответствовало формуле рибоксина. Мой друг выяснил у фармакологов, что это за состав. В ампулах находился мощный депрессант с добавками.

Мы приехали, положили коробку на стол и принялись обсуждать новость. После вышли — надо было купить хлеб до закрытия магазина. Мы отсутствовали минут двадцать. Когда вернулись, упаковки с ампулами не было. Мы обыскали всю нашу крохотную квартирку: ампулы исчезли. Значит, КГБ вел постоянное прямое подслушивание всего дома, не разговора по телефону, как обычно, а всего дома. Сутками, сменяя друг друга, агенты КГБ прослушивали квартиру!

Это было прямое покушение на убийство, замаскированное под сердечный приступ, только растянутое во времени. Я получал бы вливания в вену, и эффект накапливался, пока не вызвал бы сердечный приступ, — так объяснил мне врач.

Но… не пойман — не вор, хотя я тогда же рассказал об этом журналистам. В журнале «Страна и мир», появилась соответствующая публикация. Все это было настолько дико, что не укладывалось в сознании.

Спустя полтора года КГБ выкрадет из моего дома заграничные паспорта, а после моего обращения к Председателю Верховного Совета СССР Лукьянову произойдут вещи и вовсе диковинные. При возвращении из Голландии (я выезжал на лечение легких) мне вдруг вручат те паспорта, которые я имел для поездки, а с ними и те, похищенные, которые я якобы забыл на погранпункте три месяца назад.

А после КГБ просто ограбит мой архив…

Для меня были и есть те, кто служит добровольно в КГБ, — нелюди. Для них все, кто отрицает марксизм, оспаривает власть КПСС, — лютые враги, в борьбе с ними годятся любые средства: можно подменить лекарство, можно травить легкие (как это они стали делать со мной). Можно вообще изнасиловать женщину или девочку-подростка, ограбить квартиру — и это не преступления, это они делают не с людьми, а с врагами. А враги, согласно ленинизму, не люди, на них не распространяются законы человечности, с ними можно все, иначе не будет светлого завтра.

Когда я 20 лет назад работал над книгой «Особый район Китая», среди документов мне попался отчет о работе нашего разведчика, хирурга по профессии. Он рекомендовал устранять неугодных лиц (это пациентов за границей) посредством наборов «лекарств», являющихся ядами, которые своими действиями похоже воспроизводили симптомы болезни, постепенно умерщвляя жертву. Ту жертву, которая обратится к нему за помощью. Рентгеновский аппарат он тоже рекомендовал для смертельного облучения. Я испытал потрясение, ибо знал этого человека, в детстве к нему был привязан.

Ради корыстных целей, ради господства над народом эта организация обезглавила российские народы, ведя истребительную войну против инакомыслия. Она искалечила судьбы великих художников, травила крупных писателей и просто честнейших интеллигентов, убила гениального Н. И. Вавилова.

В чинах все эти… кто отдавал приказ на пытки академика. Не сгинули те, кто бил, их не обошли щедротами, повышали в званиях и окладах…

Эта организация мучила их, избивала, бросала в тюрьмы на глумление уголовникам. Она сжигала гениальные рукописи, выталкивала в эмиграцию, изгнание одного за другим сотни, тысячи светлейших умов. Воины с Лубянки делали свое дело исправно, без промашек, да и какие могли и могут быть промашки, когда они имеют дело с беззащитными людьми, открытыми, незащищенными жилищами. Против них всегда — одиночки, а за ними — вся мощь государства с его тотальным оболваниванием печатным словом, телевидением. Они это делали до середины 80-х годов открыто. Еще в 1985 г., якобы спасая Сахарова от смерти в ходе голодовки, подвергли его пытке, вызвав непродолжительный инсульт. Тогда же мучили Ирину Ратушинскую — поэтессу цветаевской силы. Нет, после 1985 г. они не забросили свое ремесло, переключившись на полузакрытое подавление того инакомыслия, которое уже становилось реальной угрозой власти нынешних лидеров КПСС.

Можно без натяжки утверждать, что без ВЧК-КГБ партия не существовала бы.

Есть уличные эпизоды, в которых вдруг высвечивается глубина общественных сдвигов. В манифестации 24 февраля нынешнего, 1991 г. колонна шествовала к Манежной, площади на митинг. Шествие продолжалось уж никак не меньше часа. И все это время часть колонны скандировала в стены роддома, который оказался на пути демонстрантов: «Не рожайте коммунистов!»

Шли новые тысячи — и подхватывали это скандирование, так что оно не стихало возле роддома.

«Не рожайте коммунистов!»

Люди (я не пишу «все общество») отвергают диктат КПСС и право распоряжаться судьбой страны. Для них эта власть — уже чужая, враждебная. От нее постоянно исходит угроза повторения страшного прошлого.

«Не рожайте коммунистов!» Остается лишь добавить, что за ними, новорожденными коммунистами будущего, всегда будет следовать их КГБ, война которого против народа не затихает с конца семнадцатого. Менялись только вывески на фасадах этого штурмового заведения.

Я думаю, когда приспеет пора и здание на Лубянке освободится (а такая пора настанет), будет ошибкой использовать его под какие-либо учреждения, пусть самые благотворительные. Это здание должно быть разнесено по кирпичику и сгинуть, как сгинула, исчезла из сердца Парижа Бастилия — есть только белая линия на камне площади с обозначением места, где она стояла. А Бастилии нет. Ее больше не было в истории Франции.

Надеюсь, настанет время и исчезнет здание на Лубянке — сама история пыток, уничтожения народов, неподчинения законам морали, глумления над правдой и справедливостью.

И отодвинется в прошлое Великая История Насилий.

Для углубления представления о сих малоприятных и, конечно же, малопочтенных событиях приведу отрывок из книги Кристофера Эндрю и Олега Гордиевского, бывшего ответственного сотрудника КГБ, — Ch. Andrew and О. Gordievsky. KGB. The Inside Story of its Foreign Operations from Lenin to Gorbachev.

В вольном переводе название книги читается так: «КГБ. Рассказ изнутри об операциях от Ленина до Горбачева». Книга напечатана издательством «Hadder… Stoughton» в октябре 1990 г., то есть совершенно неизвестна даже многим специалистам по данному вопросу.

Домысел исключен. Книга документирована, что называется, сверху донизу. Весь фактический материал в основном почерпнут из данных многочисленных перебежчиков — офицеров КГБ самого высокого ранга. По сообщению бывшего генерала КГБ, а после народного депутата СССР Олега Даниловича Калугина, только на территории СССР разоблачено около 15 шпионов иностранных разведок, которые являлись или офицерами КГБ, или офицерами ГРУ. И это улов только последних лет. Но что еще более важно, так это соотношение офицеров КГБ и ГРУ, разоблаченных как шпионы иностранных разведок, с общим количеством разоблаченных шпионов. Итоговая цифра — 30 человек. То есть половина предателей — это офицеры спецслужб, а не подготовленные на Западе агенты. В это число, разумеется, не входят офицеры-перебежчики. Среди них тоже были работники КГБ самых высоких званий и чинов. В общем, недостатка в материалах для подобного сочинения не ощущалось. Эта информация широко известна на Западе, но по-прежнему утаивается от советских людей.

«Наибольшая угроза для будущего КГБ — это его прошлое, — пишут Эндрю и Гордиевский. — В сталинский период из своей штаб-квартиры на площади Дзержинского эта организация осуществляла крупнейшие в мирное время репрессии и создала самую большую в европейской истории сеть концентрационных лагерей. Народный депутат СССР и выдающийся советский спортсмен Юрий Власов сказал Съезду (Первому. — Ю. В.) народных депутатов СССР в 1989 г. (31 мая 1989 г. — Ю. В.): «КГБ — это не служба, а целая подпольная империя, которая до сих пор не выдает своих тайн…».

Нервозность, с которой центр воспринимает требования открыть архивы, показывает, что он понимает угрозу, которую они таят для КГБ (тут авторы ошибаются: таят не для КГБ, а для советской власти и, конечно же, КПСС. — Ю. В.)…

КГБ, однако, более не является хозяином всех своих секретов. В результате демократических революций в Восточной Европе возникла возможность того, что, как и во время «пражской весны» 1968 года, некоторые секреты могут появиться на свет Божий из досье, хранящихся у бывших союзников по советскому блоку. Один из таких секретов, который наверняка должен волновать лично Крючкова (тогдашнего председателя КГБ. — Ю. В.), — это досье Болгарской госбезопасности об убийстве болгарского писателя-эмигранта Георгия Маркова в октябре 1978 года[141]. За несколько месяцев до этого Генеральный секретарь Болгарской компартии Тодор Живков (в марте 1991 г. в Софии начался судебный процесс над Живковым. — Ю. В.) старался заручиться помощью КГБ в том, чтобы заставить замолчать эмигрантов, таких, как его бывший протеже Марков, нападавших на него в западной печати. Центр представил Живкову и болгарской Державной Сигурности (ДС) услуги сверхсекретной лаборатории КГБ при Оперативно-техническом управлении, находящейся под прямым контролем председателя КГБ (тогда им был Андропов. — Ю. В.). Крючков лично одобрил откомандирование в ДС (болгарский отпрыск КГБ. — Ю. В.) генерала Сергея Михайловича Голубева из Управления «К» (ПГУ) для оказания помощи в использовании ядов, разработанных в лаборатории КГБ, против болгарских эмигрантов (вот это уже интернациональное братство, столь милое сердцу Ильича! — Ю. В.).

Через семь лет после этого Голубев руководил операцией по обработке Гордиевского наркотиками из той же самой лаборатории в безуспешной попытке заставить его признаться…

Голубев посещал Софию три или четыре раза в течение 1978 года, чтобы помочь в выполнении плана операций против эмигрантов.

Первой жертвой оказался болгарский эмигрант, живший в Англии. Когда он был в отпуске на континенте, ДС смазала стены комнаты, в которой он остановился, ядом, который проникал в организм сквозь кожу и, согласно данным лаборатории КГБ, не оставлял следов и обладал смертоносным действием (и люди, работающие в такой лаборатории, добывающие подобные яды, считают себя порядочными? Да это же патологические убийцы, преступники! Когда-нибудь их имена тоже станут известны. Ничего нет тайного, это история доказала — и проклятие падет если не на них, то на их семьи, весь их род. — Ю. В.). Жертва серьезно заболела, однако выжила.

С одобрения Крючкова Голубев вернулся в Софию, чтобы разработать план нападения. По просьбе Голубева главная резидентура КГБ в Вашингтоне приобрела несколько зонтиков и отослала их в Центр (можно было и не писать с большой буквы. — Ю. В.). В ОТУ — нацистско-преступной лаборатории — приделали к концу каждого зонтика иглу, оставлявшую в теле жертвы крохотный металлический шарик, содержащий рицин — высокотоксичный яд, извлеченный из семян клещевины (ведь тужились — нашли и взялись извлекать, тоже ведь трудовой процесс. — Ю. В.). Голубев затем отвез зонтики в Софию, чтобы проинструктировать убийцу из ДС, как ими пользоваться. Жертвой стал Георгий Марков, в то время работавший в болгарской секции мировой службы Би-би-си. Перед смертью в больнице Марков успел сказать врачам, что он столкнулся на Вестминстерском мосту с незнакомцем, который извинился за то, что случайно ткнул его зонтом. На правом бедре Маркова был найден след укола и обнаружены остатки шарика.

Была предпринята и еще попытка убийства с помощью зонтика. Но она оказалась неудачной… На этот раз стальной шарик не успел распасться и был извлечен из тела Костова до того, как из него выделился рицин…»

Кого считать настоящим чекистом и кто они, чекисты, вообще, дает четкое представление Молотов. В разговоре с Чуевым 6 июня 1976 г. он замечает о Берии:

«…По-русски грамотно говорил. Организатор, вернее, администратор, хороший. И чекист прирожденный, пожалуй…»

Так вот каков стандарт «прирожденного чекиста»! Тогда неудивительно, что они в сверхсекретной лаборатории разрабатывали средства замаскированных (тайных) убийств. Это их кровавые забавы.

Ведь недаром Сахаров, вспоминая о множествах «таинственных» смертей в кругу своих знакомых, приходил к выводу: «Считаю почти достоверным участие КГБ».

Это подтвердил и бывший сотрудник КГБ самого высокого ранга Калугин, когда его спросили о практике политических убийств. «Не знаю, как сейчас, но некоторое время назад еще существовала». Существовала эта самая практика.

Им вторит и Алексей Аджубей, зять Хрущева и бывший редактор «Известий», человек широкой осведомленности. Он, к примеру, обратил внимание на гибель всех так или иначе причастных к смещению Хрущева.

«Я ничего не хочу утверждать, но молниеносность и прицельность этих смертей заставляют задуматься. Особенно если сопоставить с признанием тогдашнего председателя КГБ Семичастного, что Брежнев однажды открыто просил его убрать Хрущева физически».

Убивали тех, кто политически расходился с режимом или имел свое мнение. Убивали просто осведомленных и чересчур самостоятельных. И само собой, под шумок, под видом государственных интересов сводили счеты, убивали личных недругов. Иначе говоря, под крышей почетного государственного учреждения на народные деньги существовала (и существует) организация по безнаказанным убийствам. Любой может пасть, если на нем остановится зрачок «женевской» твари. Но убивают, разумеется, при одном условии — безнаказанности.

Света они не выносят. Свое делают, как крысы, в темноте и преимущественно под «полом».

Из обвинительного заключения по делу Берии, Меркулова и Кобулова.

Лист 69

«Следствием установлены другие тягчайшие бесчеловечные преступления Берия, Меркулова и Кобулова, заключавшиеся в совершении опытов над живыми людьми. Эти эксперименты совершались как до начала ВОВ (Великой Отечественной войны. — Ю. В.), так и во время войны.

Изыскивая способы применения различных ядов для совершения тайных убийств, Берия издал распоряжение об организации сов. секретной лаборатории, в которой действия ядов изучались на осужденных к высшей мере уголовного наказания, Осужденные направлялись в эту лабораторию по распоряжению Берия, Меркулова и Кобулова.

Как видно из показаний свидетеля, коменданта МВД Блохина, Берия, отдавая приказание об оборудовании спец, камер для производства опытов, предупредил об особой секретности этого задания.

Блохин показал:

«Майрановский вместе с работавшими у него врачами и лаборантами производили умерщвление арестованных путем введения в организм людей различных ядов. Способы введения ядов были различными — через пищу, путем уколов тростью (именно этим приемом, отработанным в бериевской лаборатории, воспользуется генерал Голубев при наставлении своих болгарских коллег в подготовке убийства писателя-диссидента Маркова. — Ю. В.) или шприцем.

В мою задачу входила доставка арестованных в специальные камеры. Всей работой руководили Берия и его заместители Меркулов и Кобулов».

Лист 70

«При производстве таких опытов в секретной лаборатории было умерщвлено не менее 150 осужденных. Лаборатория была тщательно засекречена, и допуск в нее имел весьма ограниченный круг сотрудников.

Берия на допросе 26 августа 1953 года показал, что по его санкции такие опыты производились. Аналогичные показания дал Меркулов.

…Майрановский показал, что Меркулов получал отчеты о производстве опытов и лично посещал секретную лабораторию».

Допрошенный по этому поводу 27 августа 1953 г. Майрановский показал:

Лист 71

«…Да, я подтверждаю указанное мною в заявлении. Кто были эти лица, я не могу назвать, так как мне не называли их, а разъясняли, что это враги и подлежат уничтожению. Задания об этом я получал от Л. П. Берия, В. Н. Меркулова и Судоплатова (это главный «винт» секретной лаборатории. — Ю. В.). Это относится к периоду начиная с 1938 по 1950 год.

…Мне никогда не говорилось, за что то или иное лицо должно быть умерщвлено, и даже не называлась фамилия. После полученного задания Судоплатов, или Эйтингон, или Филимонов организовывал мне встречу на конспиративных квартирах с лицом, подлежащим умерщвлению, и там во время еды, выпивки мною то ли в напитки, то ли в пищу вмешивались яды. Иногда лицо, подлежащее умерщвлению, одурманивалось и посредством инъекции яда умерщвлялось. Я не могу точно назвать, сколько лиц мною было умерщвлено, но это несколько десятков человек. Я не знаю их фамилий, я не знаю, в чем их вина.

Вопрос. Значит, для вас было достаточно указания Берия, Меркулова, чтобы умертвить любое лицо, не задаваясь вопросом, за что?

Ответ. Да, для меня достаточно было указания Берия и Меркулова. Я не входил в обсуждение этих указаний и безоговорочно выполнял их.

Вопрос. Где вы совершали умерщвления людей?

Ответ. В Москве, Ульяновске, Саратове, Закарпатской Украине».

Лист 72

«…Обманув Высшую аттестационную комиссию, Меркулов добился, чтобы преступнику Майрановскому была присвоена ученая степень доктора медицинских наук. Более того, Меркулов обещал Майрановскому, что если изуверские опыты последнего по выяснению так называемой «проблемы откровенности» окажутся успешными, то ему будет присуждена Сталинская премия».

Майрановский, Судоплатов, Филимонов — главные действующие лица этой зловещей истории.

Григорий Моисеевич Майрановский получил степень доктора медицинских наук 27 февраля 1943 г. и оставался ее обладателем, а также и профессором медицины до 13 ноября 1962 г. — в тот «скорбный» день Майрановский был лишен научных степени и звания.

В протоколе блеф: «обманув Высшую аттестационную комиссию»! Обманывать не надо было. Там, наверху, существовала до самых последних лет практика присвоения научных степеней за так называемые научные работы оборонного характера. Эти степени присваивались закрытым порядком, без Высшей аттестационной комиссии, каким-то своим, псевдонаучным органом, готовым подписать любое представление. Это было волевое присваивание (раздача) научных степеней под видом законности. Так что в протоколе совершенно очевидная «липа». Она легко доказывается — ведь в протоколе черным по белому написано: «преступнику Майранов-скому». А преступнику, хотя он изводил людей, оказывается, и после процесса и казни Берии с его зловонной компанией, сохраняют не только жизнь, что называется, не моргнув глазом, но и ученые степень и звания.

Почему?

Да он нужен был партийной верхушке, диктатуре. Лаборатория, по мнению генсеков, занималась делом полезным. И Майрановский остается в живых, дабы участвовать в работе или передаче всей многосложной документации — рецептуры убийств, столь нужной для повседневной деятельности ЦК КПСС и КГБ.

Когда появляются новые кадры, не уступающие в осведомленности Майрановскому, его отодвигают, но, заметьте, не казнят, хотя на конспиративных квартирах он уничтожал людей, не осужденных советским судом, то есть и юридически и практически невиновных, но чем-то неугодных чекистской и партийной верхушке, когда суд и огласка являлись нежелательными. Умер от сердечного приступа — и все! Какой спрос?

Правда, впечатляет: семена клещевины, яд, генерал, снующий с зонтиками… Что верно, то верно — не товарищ Крючков создал эту сверхсекретную лабораторию, но, судя по информации своего бывшего офицера, имел к ней отношение.

Первый подкоп под КГБ в направлении этого гордого порождения человеческого разума совершила газета «Московские новости», за ней несмело, но все же подали голос и другие газеты. Наиболее примечательно следующее обобщение одной из них:

«Опубликованные недавно в газете «Московские новости» данные о существующей в ведомстве Берии секретной лаборатории по проведению опытов на людях не явились новостью для венгерского историка Миклоша Куна — одного из крупнейших в мире специалистов по истории СССР, и особенно истории НКВД (это ведь не случайно, что историк СССР является и историком ВЧК-КГБ, одно без другого невозможно. — Ю. В.). Более того, в интервью будапештскому журналу «64 часа» Кун пополнил эти сведения дополнительной информацией.

Лаборатория под руководством Судоплатова, о котором идет речь, существовала в недрах НКВД еще в конце 20-х годов, когда во главе этого ведомства находился Генрих Ягода. Сначала она проводила опыты на животных, а затем добралась и до людей (надо полагать, одним из таких людей явился Максим Горький. — Ю. В.)… Возможно, первой ее жертвой был знаменитый психиатр Бехтерев, имевший неосторожность обнаружить у Сталина симптомы шизофрении. За ним последовали сын Троцкого и сам Ягода. С 1938 по 1941 год через зловещую лабораторию прошли по меньшей мере 150 человек (несомненно, это все именитейшие люди, простых гробили конвейерным способом — пулей в затылок или висок. — Ю. В.).

Судоплатов, которого Кун называет «советским Эйхманом», с не меньшим основанием может быть охарактеризован как «советский Менгеле» или «советский Скорцени».

Во время войны он возглавлял особое карательное подразделение, действовавшее в районе активного партизанского движения и имевшее целью ликвидацию партизанских командиров, проявлявших, по мнению московских руководителей, чрезмерную самостоятельность. После освобождения от гитлеровцев Западной Украины Судоплатов занимался выявлением «неблагонадежных элементов» среди тамошнего населения. По свидетельству одного из помощников Судоплатова, Меньшагова, его шеф лично принимал участие в пытках и особенно любил собственноручно пытать женщин.

Начав войну в звании майора, Судоплатов закончил ее генерал-лейтенантом (вон куда может клещевина увести! — Ю. В.). В послевоенный период он «наводил порядок» в странах Восточной Европы. В 1953 году (после смерти Сталина и ареста Берии — Ю. В.) он, в отличие от большинства других ближайших подручных Берии, сумел избежать суда, искусно симулируя сумасшествие. Однако, когда в 1957 году (я в тот год установил свои первые всесоюзные рекорды по тяжелой атлетике. — Ю. В.) Судоплатов был переведен в Казанскую спецбольницу, пользовавшуюся дурной славой, он предпочел «выздороветь», после чего суд приговорил его к 15 годам заключения.

После отбытия наказания (в основном во владимирской тюрьме) Судоплатов вернулся в Москву и без труда получил там работу и квартиру. В настоящее время, по имеющимся у Куна сведениям, он продолжает безбедно жить в Москве, получая хорошую пенсию».

Да и как посмеет обидеть старика советская власть! Она же знает, чем обязана вот таким Судоплатовым. Как говорится, ворон ворону глаз не выклюет.

В 1952 г. терапевт кремлевской больницы Софья Исааковна Эйтингон оказалась на Лубянке по делу «врачей-отравителей» (престарелый диктатор усмотрел в своих немочах козни врачей). После инсульта и смерти диктатора в марте 1953-го и своей безусловной реабилитации Софья Исааковна наотрез отказалась служить в «кремлевке» (так в просторечии именуют данное лечебное заведение, до сих пор о нем бытует шутка: «Врачи анкетные — полы паркетные»). Со второй половины 60-х годов и до 1977-го я обращался преимущественно к Софье Исааковне (естественно, каждый визит за плату). Она была терапевтом высокого класса.

От нее я неоднократно слышал о старшем брате, который подвергся репрессиям и теперь опасно хворает. Я относился к ее жалобам с сочувствием, не проявляя, однако, интереса к самому брату. Тогда, доживая, мучилась в болезнях целая когорта бывших заключенных: они сотнями и сотнями тысяч хлынули из лагерей и тюрем после 1956 г. Что брат?.. Всего лишь еще одна беда.

С Софьей Исааковной мы встречались десятки раз, можно сказать, дружили. Она рассказывала об аресте и обыске («„Разденьтесь!.. Повернитесь кругом!.. Нагнитесь. Положите руки на ягодицы. Раздвиньте!¹¹ Если обыскивает женщина, она… надев резиновую перчатку, выщупывает влагалище…» — из справочника Жака Росси), о ретивом полковнике Рюмине, допросах, «наседках», предателях… Отложился в памяти один из рассказов. Нахраписто и особенно оскорбительно вел допросы один из следователей, высокий красивый полковник. Обессиленная, измученная, не имеющая возможности постоять за себя, Софья Исааковна (тогда еще сравнительно молодая женщина), повинуясь неосознанному порыву, как бы невзначай обронила на очередном допросе: «Вы знаете, гражданин начальник, я опытный врач и смею вас заверить — вы больны давно и неизлечимо: у вас запущенная форма рака». Сказала страстно, убежденно и смолкла, закусив губу.

На следующий день означенный следователь не появился. Надо полагать, кинулся по врачам или вымолил отпуск для поправки здоровья и расшатанных нервов. Увидела его Софья Исааковна спустя 3 или 4 месяца. Даже она, привычная ко всему за годы врачебной практики, была поражена: перед ней стоял жалкий остов того, что являл собой, казалось бы, «выставочный» образец славянина. Элегантный костюм сидел на удалом опричнике отнюдь не по-светски (полковник зачастую наведывался в штатском — костюмы все были от хорошего портного; не те, готового пошива, что выдают офицерам КГБ вместе с военной амуницией). А сам — одни кости. Взгляд потух. С лица изжелта-бледный, с внушительными отеками под глазами.

Он тут же спросил, чрезвычайно волнуясь, сколько ему еще жить. Софья Исааковна ответила с безоговорочной определенностью: «Самое большое — восемь недель. Ошибка исключена. У вас, гражданин начальник, уже метастазы, а это, знаете ли… Вы безнадежны».

Ранг кремлевского врача придал словам авторитет и вес. В представлении «выставочного» славянина специалиста выше существовать не могло.

— Уже много позже прослышала: вроде бы умер через семь недель, — вспоминала Софья Исааковна. — И уж какой там диагноз — откуда знать? После, на свободе, раскаивалась: убила ведь! Обычным словом убила, ненавистью. Убила — это факт!

Вот убивать без счета других «женевцы» мастера, калечить жизни, растлевать, превращая людей в доносчиков и осведомителей, тоже умельцы высший сорт, а вот как доходит дело до них, то превращаются в червей, навозных жуков, подвальную слизь. Даже от страха, всего лишь от страха, прорастают раковыми опухолями.

История сия врезалась в сознание, как и расспросы о поведении в камере. Я делал вид, будто мне это важно как литератору, а сам не исключал ареста: попадусь когда-нибудь с «Огненным Крестом» (думал ли я, что не сумею его напечатать в так называемые свободные годы, буду мыкаться с готовой рукописью годами, когда прилавки завалят «Анжелики», детективы, истории «половых» богатырей…). Софья Исааковна, не подозревая тайного смысла моих расспросов, решительно советовала не сидеть в камере, а по возможности двигаться, и по многу часов, — тогда не будут отекать конечности. Она надавала еще кучу советов для моих «литературных героев». Слава Богу, мне самому они пока не пригодились. Да я все пуще склоняюсь к мысли, что меня просто пристукнут. Жил — и нет.

Софья Исааковна, несомненно отражая настроения семьи и брата, была непримиримо настроена к эмиграции советских евреев в Израиль и вообще придерживалась большевистских принципов. Однако после всего испытанного предпочитала не распространяться о политике — по-моему, у нее и интерес к ней пропал.

Я не придал значения ее вскользь оброненным замечаниям о старшем брате, его страданиях, тяжком прошлом. Она очень переживала его невзгоды, прежде всего — нездоровье. Любила его горячо, нежно.

Софья Исааковна не столь уж и мало служила в святая святых хозяев жизни — «кремлевке». Ей было доверено здоровье первых сановников «рабоче-крестьянского» государства. К здоровью они всегда относились со всей серьезностью, не допуская здесь уже никаких утопий и фантазий, требуя для себя лишь последних, самых эффективных достижений науки и вообще предельно точных знаний. Она перечисляла имена — и впрямь из первых, — но отзывалась о них с презрением, скорее даже брезгливостью, поскольку никто не заступился за нее, отдали на заклание не моргнув. Разве только Лихачев — сталинский министр автомобильного транспорта. Он разыскал ее и принялся названивать вскоре после освобождения всей группы напуганных и отчасти уже намученных врачей. Иван Алексеевич Лихачев (умер в июне 1956 г. и похоронен на Красной площади) просил Софью Исааковну вернуться в «кремлевку». Бывший матрос Балтийского флота, красногвардеец, сотрудики ВЧК (кажется, вся России успела походить в сотрудниках ВЧК, попытать власть и поставить кого-то к стенке), нарком машиностроения и прочая и прочая весьма ценил ее советы. Баба Соня, так называли ее в нашей семье, отвечала категорическими отказами; думаю, не без влияния брата. Она устроилась в платной поликлинике. Очередь к ней выстраивалась, как за самым редким «дефицитом»…

У нее была всего лишь одна фамилия с грозным сталинским террористом, знатоком самых изощренных убийств, похищений и доверенным в самых жутких тайнах социалистического Отечества, заботливо опекаемым до последних дней КГБ. В те годы МГБ было срочно переименовано в КГБ — те же люди, за теми же столами или другими привычными занятиями по сокращению народонаселения одной шестой части земной суши, с теми же задачами (это самое важное — с теми же!), но под другой вывеской; после процесса Берии и его лампасного окружения требовалось незамедлительно сменить вывеску, но только вывеску, а сам чекизм сохранялся в полном цвете — как единственное самое верное оружие партии. Опекали, укрывали до самых последних дней жизни Эйтингона, Судоплатова, Майрановского, Филимонова и сотни, тысячи, многие тысячи других душегубов — от лагерного зачуханного стража с ППШ или мосинской трехлинейкой, стреляющего в ни в чем не повинного зэка единственно ради краткосрочного отпуска (была такая награда и, надо полагать, есть и поныне — за голову якобы бежавшего…), до звездастого генерала — в набитом телефонами кабинете и жирной вереницей адъютантов, секретарш, порученцев, — проституирующих всем и чем угодно ради теплого места, ради возможности сосать кровь из народа…

Что до Филимонова, не удалось вообще ничего прознать. Всей многомиллионной чекистской массой задвинули — и ни слуху ни духу, ровно и не водился такой. Совершенно определенно только одно: сжил со свету множество людей.

И о других ничего не проведаем. Архивы ВЧК-КГБ спешно уничтожаются (1987–1991), болтаются в делах безвредные бумажки, а о живодерстве «щита и меча» социалистического Отечества ни буквочки: сами порешили себя десятки миллионов людей, сами развалили хозяйство (исключительно по собственной лености и склонности к алкоголю) и вообще ни тюрем, ни лагерей не было, а если что и обнаруживается, так это все Берия. Он нарушал закон, и это он сам из автомата положил миллионы людей. И никто не пособлял — ни солдаты, ни офицеры, ни доносители, ни осведомители, ни вся гнойная сволочь, живая горем и смертями других, неистребимое племя приспособленцев, холуев, садистов и б…[142].

Надлежит скрыть все первобытно-изуверское, что принес с собой светлоокий ленинизм, — и, казалось бы, незыблемо вечное прошлое, намертво запечатленное документами, превращается в игру света и дыма, летучий и ломкий пепел. Вот и вся память о стонах, нестерпимой боли, стрельбе палачей по миллионам людей, запуганной России, боящейся соседа, сослуживца, приученной предавать и продавать своих детей без счета и жалости своре опричников. Да какая же это свора? Это, пожалуй, добрая треть всего люда, ежели не вся половина, а то и погуще. Писали-то служебно-ответственные постановления и разную прочую документацию и впрямь несколько тысяч, а дело… дело проворачивали всем миром: откуда же взялись дивизии[143] для охраны зон и секретных объектов по превращению людей в трупы и еще сотни тысяч кровавых псов для обслуживания тюрем, пыточных, подслушиваний, слежки, цензуры (прочитывали и прочитывают письма без разбора), стрельбы по людям, доносчиков, осведомителей? Это, простите, не сотни тысяч, это — большие миллионы…

В трех поколениях народа, на которые пришлись героические проволочно-блатные годы господства партийной номенклатуры, это уже десятки миллионов, клейменных душегубством. В одном народе всегда были и будут два народа. Прав был старый лагерник, что вспоминал в одном из документальных фильмов о большевистском лихолетье: «Народ пожрал народ».

Нам лишь остается добавить: а с чьей подачи, кто разбудил в людях самое сорное и жуткое, дал этому сорному и жуткому простор?

Все имена на слуху, и сочинять, ломать голову не надо. Однако народ гнет и по сию пору. Нет силушки распрямиться, но дай Бог, чтобы в конце концов скопилась, да поднялся, встал бы в полный рост, навсегда стоптал с себя позорящие одежды, в поколения передал бы отвращение и проклятие им, одеждам зла, и каждому, кто на горе и шкурничестве возьмется искать пропитание и покой.

Вся эта огромная толпа палачей (о них сердобольный народ говорит с вызывающей дрожь заботливостью и спокойствием: «А что им делать, они народ подневольный») стоит по вине вровень с казненными в Нюрнберге как самыми настоящими отбросами человечества. Только советские «отбросы» не были изолированы от общества, а служили как почетный и крайне нужный элемент государственного механизма; под наказание угодили ничтожные десятки убийц, да и их пустячные сроки не в счет; это даже не сроки, а способ укрывательства от общества. Намеренно пишу «общества», а не «народу» — не было у народа священного гнева против своих убийц; у той части, что сохранила себе жизнь в потрясения первых тридцати лет советской власти, запеклась в груди одна благодарность: «ОН цены снижал», «при НЕМ порядок был»… Казненными оказались лишь самые первые из чекистов, что угрожали новым секретарям владеть высшей властью. Прочие, то есть все, получали генеральские пенсии за невиданные злодеяния и перекос сознания народа и скоротали век в довольстве и покое. В России за отбросы считают Алексея Лосева, Варлаама Шаламова, Анатолия Марченко…

Вот передо мной заметка из «Аргументов и фактов» за июль 1991 г., № 25 (558). Прочел — и потянулся за ножницами: такую стоит вырезать и сохранить, такие метки человеческого сознания грешно опускать в бездну забвения. Пусть лежит и напоминает, что извлекли люди из истории предательства и убиения Христа. Глаза не верят, да буквы сами складывают слово за словом.

«Правительственный вестник», № 25

«Л. М. Каганович, бывший нарком, сподвижник Сталина, как-то посетовал, что существует на пенсию 120 рублей. Прочитав эту заметку, совет трудового коллектива Кыргызского камвольносуконного комбината постановил: ежемесячно из фонда социального развития перечислять ветерану партии 300 рублей. Но Лазарь Моисеевич в ответном послании, поблагодарив камвольщиков, отказался от материальной помощи, заметив, что ни в чем не нуждается. Однако забота камвольщиков о старце взяла верх: директор комбината подписал приказ об отправке первого трехсотрублевого перевода в Москву…»

Ну что тут добавить? Много пару по давно известным фактам. Однако попробуем восстановить памятью, что и к чему здесь.

Это ведь заботливый перевод тому человеку, который со Сталиным крушил черепа миллионам людей. Это Сталин и Каганович вкупе с десятком соратников создали систему истребления интеллигенции, крестьянства и той же самой партии вместе с рабочим классом. Всех опоили кровью.

Это его, Кагановича, стараниями (разумеется, и всего сталинского окружения) взросли все эти сверхлубянки и сверхпалачи берии, Судоплатовы, кобуловы, Меркуловы, эйтингоны, абакумовы, деканозовы, гоглидзе, Игнатовы, рюмины, филимоновы, майрановские, Серовы, ежовы, ягоды и прочая и прочая… а Россию перекопали рвы-могилы. Не дрогнули трудовые руки камвольщиков при голосовании (а сколько по стране обездоленных из-за кнутового строительства новой жизни и окалеченных после лагерей, травли без куска хлеба и угла!), по копеечке собирают всем комбинатом деньги: не нуждайся, Лазарь Моисеевич, Родина помнит твои дела.

Именно так. Знают, кому деньги, за что деньги, как и знают (это доказал адрес перевода), кто им нужен и дорог сегодня, завтра.

Так и стоит Россия: в одном народе два народа…

Из «Известий» за 4 июля 1991 г., № 158:

«Концлагерь для детей «врагов народа»

Эти ребята, напряженно смотрящие в объектив, — дети «врагов народа». Снимок сделан в 1938 году в детской колонии с весьма миролюбивым названием: Пролетарский детский городок. Городок этот стал концлагерем для десятков тысяч ни в чем не повинных детей…

— Кормили плохо, врачей вообще не было, — вспоминает Анатолий Васильевич (тогда ему было 10 лет). — Мы болели какой-то неизвестной страшной болезнью — гнили заживо, умирали как мухи. Утром стаскивали с нар умерших за ночь и сами хоронили (и это восьми-десятилетние дети! Люди, очнитесь!! — Ю. В.). Нас в колонии постоянно было 5–6 тысяч, и каждый день поступали новые…»

После всех мытарств, войны, рабства в Германии, ранений на фронте, унижений Анатолия Васильевича не реабилитировали — «в КГБ говорят, что не сохранились документы». Да разве они их будут сохранять!..

Вот и весь сказ. В эти пространства уже не долетит сердобольный перевод крещенных большевизмом камвольщиков, да они его туда и не пошлют. Вот еще…

А что до чекистов, они и сейчас все те же… из воистину великих для них лет кровавой бойни. Каждый мускул в натяжке от тех лет. Сердце высекает все ту же, одну преданность — Ленину.

Никогда не было одной России, уживаются два народа в одном народе.

Как мы теперь знаем (свидетельства перебежчика Гордиевского, генерала Калугина), лаборатория с расстрелом Берии и его окружения не была упразднена. Она, наоборот, продолжила свое дело с нарастающим напряжением и производительностью (это показала и история уничтожения Бандеры — сверхсовременное средство устранения явно было, что называется, выковано в стенах заслуженного учреждения). Как это явствует из признаний беглого полковника Гордиевского и генерала Калугина, лаборатория действует под кодом «№ 12».

Действовала она под этой скромной нумерацией и в годы председательства Андропова, у которого якобы руки были чисты.

Нет, не сходится. Не были чисты ни у Андропова, ни у всех предшествующих председателей КГБ и первых (генеральных) секретарей КПСС — первых кураторов этого заведения. Только за существование подобных учреждений Нюрнбергский суд над главными военными преступниками, учрежденный союзниками после второй мировой войны, отправил на виселицу или под пули всех к ним причастных лиц. Ибо это являлось величайшей угрозой для человечества и надругательством над жизнью.

Но мы на сей счет народ особый.

Здравия желаю, товарищи «генералы от клещевины», а также труженики лаборатории Оперативно-технического управления — вот кто, оказывается, обратил на мою ничтожность внимание. Чай, быстро сладили ампулы рибоксина с новой начинкой. Для вас это — плевое дело. Сколько людишек спровадили в мир иной, и никто из окружающих и не усомнился, что это дело ваших рук, а не хвороб этих несчастных.

Люди изобретают машины, станки, открывают пенициллин, ищут средства против рака, туберкулеза, ревматизма, сочиняют музыку, книги, а вы?.. Дни и ночи мозолите мозги над новыми ядами и как бы их «пограмотнее» втереть в стены комнаты (наверное, хрипите от споров: помешают обои или нет?), подсунуть под видом лекарства, устраиваете здоровому сердцу инфаркт, рвете сосуды у здоровых людей (а делов-то — одна табле-точка)…

Поди, на полном ходу нынче эта сверхсекретная лаборатория Оперативно-технического управления КГБ. Всем своим доблестным составом варит из семян сныти или болиголова отраву для какого-нибудь населенного пункта, чрезмерно разбавленного противниками КПСС и президента, а то и вовсе наводит варево на весь свободолюбивый лагерь — морить так морить! А управление по охране конституции (бывшее пятое управление КГБ) списочки представит[144], согласно приказу сверху не щадит себя на этом деле с первого часа перестройки. До того, наверное, в азарт вошли — от отдыха, пенсии отказываются — с ног валятся на вахте у котлов. Важно, чтобы отравы на всех и на все хватило!..

Чародеи!..

Так что не обижайтесь на слова великого Варлаама Шаламова, это он вам сказал: «Клянусь до самой смерти мстить этим подлым сукам!» Мы разделяем вашу обиду: вы только крохотный вершочек всей преступной глыбы вашего ведомства. В таком случае чуток распространим клятву-напутствие Варлаама Тихоновича.

И этой организации доверили борьбу с преступностью в стране? Да она прежде всего сама преступна и аморальна с головы до пят и каждым швом на своих одеждах, форменных и штатских. Матерь Божья, да оборони и защити от таких умельцев! Да избави наконец русскую землю от всего этого стада упырей!

Все вы замараны кровью и слезами невинных людей, и нечего тыкать в прошлое. Делали вы это вчера, делаете и сегодня.

Поэтому и легли на архивы животами, уничтожаете их, вырываете сотни страниц. Все ниточки прошлого идут на сегодня. Все вы пришли из того прошлого, не отреклись от него, а исповедуете, поклоняетесь.

Что ж, словами Лермонтова: «Вы шулер и подлец, и здесь я вас отмечу!..»

Знаете, почему вы все время проигрываете, почему не добились окончательной победы и не добьетесь? Лили кровь, пытали, воровали бумаги, порочили людей, движения, обрекали на муки целые поколения, а результата, то есть покоя, нет?

Есть та черта инстинкта самосохранения, за которой жертвы[145]перестают бояться… в отличие, кстати, от вас — вечных клиентов спецлечебниц и солнечного юга.

Все вы трясетесь за свое здоровье и никогда не рисковали (убиваете вы из-за угла, мучаете всей шайкой — в чем же тут риск?). Это вы и ваша идеология возвели лагеря, травили людей, сживали со свету — и сейчас бежите по следу любого независимого движения — кабы загрызть его…

Вы не то проглядели, не то прослушали, не то проспали, но не ухватили стержневого, сердцевинного, точнее, не знаете: вас не боятся (такое случается, когда людей перезаливают кровью и болью) — и в этом всё, в этом ваш… нет, вам приговор. Не мой, разумеется, хотя и у меня есть на это право, а народа. И даже не народа, а истории. Впрочем, истории ли?..

Презрение людей отторгает вас от всего человеческого.

18—23 декабря 1953 г. на закрытых заседаниях Специального присутствия Верховного суда СССР разбиралось не только дело Берии, но разбирались и дела его подручных, занимающих ключевые должности в МГБ и МВД.

Бывший начальник управления МВД СССР С. А. Гоглидзе показал:

«Должен отметить, что, кроме избиения арестованных на допросах, Берия неоднократно давал указания мне, Кобулову (в ту пору заместителю министра внутренних дел СССР. — Ю. В.) и моим заместителям в присутствии других начальников отделов бить арестованных перед расстрелом. Такие указания затем передавались группе, приводившей в исполнение приговоры и решения тройки НКВД Грузии, и тех арестованных (то есть смертников. — Ю. В.) били».

Тогда ничего удивительного и в том, что палачи перед казнью насиловали жертвы. В начале 70-х годов сведущий человек показал мне однажды очкастого висломясого старика — начальника отдела кадров одного из агентств печати (чисто «гэбэшная» должность), который перед расстрелом насиловал женщин (одну или несколько, смотря по приговору). Это была его система. С таким «напутствием» он отправил на тот свет всех осужденных (независимо от возраста), которых ему вменялось по долгу службы расстрелять. И ничего — как я помню, бодро шагал.

При наличии приказа истязать заключенных перед казнью это было вполне естественно. Это как бы являлось всего лишь продолжением того же возмездия «врагам народа» и вообще всякой «падали». А пусть, сучки, платят, мало им!..

Показания свидетеля Васильева на предварительном следствии:

«Однажды я зашел в кабинет оперуполномоченного Серебрякова (осужден), у которого сидел на допросе один из арестованных… и на мой вопрос Серебрякову: «Как дела?» — он ответил, что арестованный молчит и не отвечает на вопрос. Я подошел к арестованному. Он был мертв. Тогда я спросил Серебрякова, что он с ним делал, и он мне показал свернутую проволочную плеть пальца в два толщиной, которой он бил этого арестованного по спине, не заметив того, что тот уже мертв. Многие арестованные после подобных допросов умирали в камерах».

Да, картина: мертвец на стуле… упрямится, не дает показаний…

Из письма Всеволода Эмильевича Мейерхольда генеральному прокурору СССР А. Я. Вышинскому 13 января 1940 г.:

«Меня клали на пол лицом вниз, жгутом били по пяткам, по спине; когда сидел на стуле, той же резинкой били по ногам. Следующие дни, когда эти места ног были залиты обильными внутренними кровоизлияниями, то по этим красно-сине-желтым кровоподтекам снова били этим жгутом, и боль была такая, что казалось, на больные чувствительные места налили крутой кипяток (я кричал и плакал от боли). Руками меня били по лицу… Следователь все время твердил угрожая: „Не будешь писать, будем бить опять, оставим нетронутыми голову и правую руку, остальное превратим в кусок бесформенного окровавленного тела“».

Известной поэтессе на допросе наложили горчичники на половой орган…

И такие муки прошли не 10, не 100 тысяч, а миллионы людей. И могут еще пройти «по новой». Ибо по-прежнему благоденствует это ведомство по уничтожению людей и человеческого в людях.

Остается добавить, что Мейерхольд являлся «звездой» первой величины среди театральных режиссеров 20—30-х годов. Его жена (Зинаида Райх, бывшая жена Сергея Есенина) будет зверски убита чекистами в своей же квартире, а имущество разграблено… Ну приглянулась жилплощадь…

Один из авторов книги о Берии пишет:

«…Обычный срок эксплуатации рабсилы в запроволочной зоне равнялся трем месяцам. Статистики Гиммлера вывели такую же цифру в своих концлагерях. Случайное совпадение?..»

Избави Бог!

Конечно же, не случайное!

И гитлеровская и ленинская системы строили свои государства через пулю, кнут и оболванивание. Массовые убийства, принуждения, полицейщина и доносительство — без этого ни то, ни другое государства не могли бы просуществовать ни мгновения.

Кажется, дай этому народу веревку, и он по взаимному согласию перевешает сам себя, как в известном анекдоте о профсоюзном собрании, имевшем хождение в начале 70-х годов. Помните? Профсоюзное собрание приняло решение всем повеситься. И каждый член ленинских профсоюзов принял решение стойко. Лишь один осмелился и спросил:

— А веревку самим принести или будет казенная?

Нет, скорее всего, казенная не потребуется.

А вот это что?

«Местные жители охотно выдавали беглецов: за каждого пойманного платили поштучно — столько-то килограммов муки, столько-то метров мануфактуры…»[146].

И выдавали и брали мучишку, пекли оладьи, кормили деток кровью и мясом замученных. И вырастали из деток вурдалаки, бесчувственные к страданиям люди. И понес народ на своем теле гнилые язвы позорных болезней.

«Если охранники настигали беглецов неподалеку от лагеря, они пристреливали их на месте и тащили тела на волокушах к йахте. Здесь их, истерзанных овчарками, должны увидеть на утреннем разводе все бригады. Тех беглецов, что успевали уйти далеко, бросали в тундре, отрубив кисти рук — для доклада (отчета. — Ю. В.) по начальству. Однако кисти рук — скоропортящееся доказательство, и спустя некоторое время из ГУЛАГа поступило новое указание — доставлять уши погибших…»

Знать все это — и дать преступникам, создателям этого режима дичайших преступлений спокойно жить на пенсии, катать в черных «Волгах», носить залитые золотом погоны…

Что это?..

К пыткам и у чекистов и у вождей было более чем своеобразное отношение. Просто эпические картины рисует «постоянно-бесконечный» член политбюро Молотов (совсем в духе застеночных пыток времен блаженной памяти императора Петра Алексеевича).

«Мы пришли в Госбезопасность. Там я был, Микоян. По-моему, было несколько членов Политбюро…

Он (Рудзутак. — Ю. В.) жаловался на чекистов, что они применяют к нему такие методы, которые нетерпимы. Но никаких показаний не давал.

«Я не признаю ничего, что мне приписывают». Это в НКВД Рудзутак говорил, очень били его, здорово мучили. Крепко стоял на своем. Его, видимо, здорово пытали».

— Это через Берию проходило?

— Не без него.

— Неужели вы не могли заступиться, если вы его хорошо знали?

— Нельзя ведь по личным только впечатлениям! У нас материалы». (Это из беседы Молотова с писателем Чуевым.)

Ян Эрнестович Рудзутак родился в 1887 г. в Латвии, профессиональный революционер. Много лет состоял членом и кандидатом в члены политбюро. Был казнен на Лубянке в 1938 г. на 51-м году жизни.

Итак, бывший член политбюро, ближайший товарищ явившихся в застенок членов политбюро (они пришли удостовериться в степени его виновности) жалуется им, можно сказать, с дыбы на нечеловеческие пытки, заявляет о своей невиновности, но на них это не производит впечатления. Не того они закала, большевики, дабы поверить вот так, на слово, коли тут в наличии «материал».

Ни сердца, ни совести, ни ума…

И ни одному в голову не придет (уж о сочувствии и речи быть не может), что даже при этих самых «материалах» (которые совершенно очевидно подделаны, фальшивы) нельзя бить, пытать — не дано такого права никому на земле.

Но это как-то не светит в голове ни у одного из членов высшего руководства партии — великой партии, «совести эпохи».

Миленькое дело. Ходят в застенок, как на прогулку, глазеют на своего измордованного, полуживого товарища, как и на других людей в камерах, знают, что и его и их вот-вот пустят в расход, — и потом в один голос блажат, что ничего не ведали о пытках и вообще терроре. И Ленин святой! А ежели кто и виноват, то подлец Берия и, может быть, Сталин, но он все же «гениальный революционер», и народ ему очень многим обязан, и вообще при нем от сохи до ракет и атомного оружия развились.

За усталостью, горечью обид приходит тоска. Такая огромная — не уместится в душе!

Невыразимо жаль дней. Сматывается жизнь, укорачивается.

А она так дорога! Не отрываясь, смотрел, смотрел бы… на каждую травинку, на каждое облако…

И ласкаешь взглядом все вокруг, будто сейчас умирать.

Господи, это богатство — жизнь! На что ж мы его размениваем?

Такое богатство — не охватишь взглядом, не выслушаешь — сколько прелестных звуков. И краски — сколько цвета, сочетаний! И все это мы не замечаем. Ради чего не замечаем? Что приобретаем взамен?..

А ветер — что лучше? А шум листвы? А плеск ручья, дождя?..

Что же мы ищем? За что травим друг друга?..

Тоскую по жизни. Живой, а будто уже умираю.

Молотов вспоминал на казенной даче в Жуковке 28 ноября 1974 г.:

«В кабинете Ленина я встретил молодого Берию: давал информацию по Кавказу, наверно, достоверную, иначе Ленин бы не имел с ним дела».

Подобная встреча представляется маловероятной, но чего только не было в истории советского социалистического государства. Как говорится, Молотову виднее…

Из протоколов допроса Берии

Вопрос генерального прокурора СССР Р. А. Руденко:

«По вашему указанию Саркисов (полковник с шестиклассным образованием, начальник охраны Берии, основной поставщик «женского товара» для шефа. — Ю. В.) и Надария вели списки ваших любовниц. Вам предъявляется 9 списков, в которых значатся 62 женщины. Это списки ваших сожительниц?»

Ответ Берии:

«… Это мои сожительницы…»

Вопрос Руденко:

«Кроме того, у Надария хранились 32 записки с адресами женщин. Вам они предъявляются. Это тоже ваши сожительницы?»

Ответ Берии:

«Здесь есть также мои сожительницы…»

Вопрос Руденко:

«Вы сифилисом болели?»

Ответ Берии:

«Я болел сифилисом в период войны, кажется в 1943 году, и прошел курс лечения». (Просто профессиональная болезнь лидеров партии.)

Бывшему маршалу и Герою Советского Союза Берии было предъявлено обвинение в изнасиловании ученицы 7-го класса, которая родила от него сына.

7 мая 1949 г. Берия обманно заманил 16-летнюю школьницу и по обыкновению изнасиловал; после пригрозил матери и дочери: пожалуетесь — сотру.

Эти списки и записочки, как и данные об изнасиловании несовершеннолетних, лишь крохотная часть того, что всплыло на процессе этого верного пса Сталина, вместе с ним возглавлявшего партию (в членах политбюро хаживал). Женщин он бесчестил тысячами (я слышал такое мнение от одного из участников процесса) — и никто не смел перечить, все и всё сносили, кроме одной, которую и застрелил сам Герой Советского Союза. Во избежание позора эти женщины, если находились на свободе, молчали, у большинства были мужья, дети, родные. А были и такие, и совсем немало, которые радовались. Счастье-то!! А на смерть пошла, но не дала надругаться — всего одна… Убойное соотношение чести и бесчестья.

Когда председателю профсоюзов Грузии М. И. Кучаве при ознакомлении с материалами следствия попался на глаза объемистый список женщин, изнасилованных Берией, он взмолился:

— Ради Бога, не оглашайте имен. Три четверти в этом списке — жены членов нашего правительства!

Под шифром «Краб» у Берии имелось досье на самого близкого к Сталину человека в партии — Маленкова.

Подобное досье было заведено даже на Василия Сталина, но, разумеется, под своим шифром — «Сова».

При аресте в портфеле Берии была обнаружена облигация, на которую приходился самый крупный выигрыш. Эта облигация якобы принадлежала Н. А. Булганину — тогда министру обороны, а вскоре — председателю Совета Министров СССР (свидетельство Д. Н. Суханова, хранившего портфель после ареста Берии).

23 декабря 1953 г. генерал Батицкий (в скором будущем маршал Советского Союза), выполняя приговор суда, пристрелил Берию. Врач поначалу отказался удостоверять факт смерти.

— Что его осматривать? — сказал он. — Он готов. Я его знаю, он давно сгнил, еще в сорок третьем болел сифилисом.

Вот так руководство в нашей стране!..

Чуть-чуть не дотянулся этот сгнивший сифилитик до «всероссийского престола», оставался какой-то шажок. А там и партия подперла бы надежно. Сколько раз уже подпирала…

По команде грабили («Грабь награбленное!»), жгли…

По команде расстреливали: сколько велели — столько и клали. Друг друга убивали — и не теряли вкуса к жизни.

По команде ставили лагеря по всей стране — это же сколько десятков тысяч километров колючей проволоки!..

По команде хоронили едва ли не треть своего же народа.

По команде рушили храмы и травили священство.

По команде изживали независимую, самостоятельную мысль, культуру.

И терпели, несли на плечах своих же палачей, даже награждали любовью и славили в свой смертный миг.

Государство с жесткой централизацией власти, ограничением свободы (отсутствием ее вообще) и подавлением всякой независимой, самостоятельной мысли ждало вырождение в типично мафиозное и жуткое в силу своей военной и финансовой мощи. Группы людей, связанных родственными, личными отношениями, в конце концов захватили бы власть над народом, обратив ее в источник наживы, и это было поставлено ленинизму неизбежным концом. Вырождение в террористическую, корыстную систему власти являлось обязательным для партии и государственного аппарата, ибо отсутствовали механизмы, препятствующие данному процессу. Исторически основой власти были с Октября 1917-го насилие, принуждение и произвол. И к мафиозному принципу организации власти государство начало соскальзывать с самого своего зарождения. Уже тогда это была власть чрезвычайно узкого круга лиц, возможная лишь при свирепом насилии над народом. Приближаясь к своему краху, партийно-советская власть уже стала воспроизводить в своих наиболее слабых звеньях мафиозные структуры в их первозданно чистом виде — в Узбекистане, Азербайджане, мелких кавказских образованиях. Это ждало и всю страну. Захват ее мафиозными партийно-советскими кланами уже начал осуществляться. Система властвования преступных группировок была логическим завершением «ленинской демократии».

Неужели возможна жизнь без разного рода тайных служб, без подслушивателей и доносителей («людей гражданского долга») и прочей нечести?

Секреты, секретность, горы бумаг, спецчасти, папки, машины с антеннами для подслушивания и записей, тайное фотографирование, чтение чужих писем, шепоты слов (это так секретно!), допуски… Да это все сверхважно для крыс, потому что они сами пусты и ничего не значат и мир себе создали холодный, жестяной, продуваемый всеми ветрами зла. И уже секретная полиция, тайны, а на подхвате мастера избиений, хваталы — эти нелюди, их ремесло — охота за другими людьми. А мир мирится, отдается любви, слагает стихи, слушает музыку и лекции о свободе духа и культуре — величии познания, неукротимости постижения мысли…

Неужели возможен мир без политиканов, от которых зависят наши судьбы (да что там судьбы — жизни!) и которые несут порок уже в одной своей внешности? Непорядочность, похоть, зависть и нечестность намертво впечатаны в их лица-маски. Их не соскрести мочалкой, не смыть мылом, массажем и чтением книг, не запрятать за блеск орденов и триумфы свободных выборов. Порок политики и политиков не поддается лечению просвещением, исповедями апостолов веры, мужеством людей и даже горем целого народа.

Неужто нет мира, в котором можно просто так вложить в руку ладонь встречного, улыбнуться ему и не опасаться предательства?

Неужели нет чистого солнца, чистой воды, чистых больших окон в домах и чистых слов?

Неужели чистая жизнь только сказка, выдумка?

Неужели мы пришли на землю, чтобы быть отравленными?

Кто мы? Для чего? Зачем живем, если всё предали? С Христа начали продавать и предавать и никак не угомонимся…

Неужели чистая жизнь лишь сказка, выдумка?

Купол голубого неба, правда этого неба. Дымка у кромки земли — мы ее называем горизонтом. Глянцевые извивы рек — чистое, неторопливое течение вод. Полет птиц, голоса птиц… Господи, я же с вами, это и мне вы говорите… И я тоже ложусь на крылья. Я же ваш…

Травы, в которых гаснет солнце. Теплое, влажное дыхание нагретой земли. Бабочки, дуреющие в цветах.

Жить в добре. Только добром встречать живое и каждые сумерки утра нового дня. Добро осветляет мир, не отпускает с губ улыбку…

Белесые космы над озерами и прудами на рассвете — бесшумное, таинственное смещение прядей, изменчивость их, вдруг бесследное исчезновение. Алое свечение крови между пальцев, если ладонь наставить к солнцу. Биение сердца в груди — просторность дыхания, широта жизни, легкость шага.

Снег, узоры на замерзшем стекле. Тусклое мерцание льда. Мерцанье заснеженных полей ночью — тишина, излияние лунного света, заглаженность земли под снегом. Великий покой.

Обилие, половодье, нашествие вод в весну. И тоска в душе вслед каждому дню. Угасание дня в полоске зари — там земля смыкается с небом.

Кланяюсь тебе, земля. Боготворю тебя и все живое. Я с вами, неразделим — мы одно целое. Я лишь и счастлив с вами…

А живу в клетке — ее называют жизнью. И не могу быть тем, кем хочу, — частью вас, вами.

И так худо здесь все устроено: мы станем принадлежать друг другу лишь после смерти, моей смерти, — ни единым мигом прежде.

Так и бредем рядом, любя друг друга и не смея принадлежать друг другу.

Эту жизнь долго и с великим тщанием возводили люди. Соорудили огромную боль и обозвали это жизнью…

Но без людей мне нельзя. Так как же быть?..

Роман «Что делать?» Чернышевский положил на бумагу в Петропавловской крепости в месяцы, предшествующие гражданской казни и ссылке в каторжные работы. По повелению Александра Второго содержался Николай Гаврилович как военнопленный (о чем тот сам после с гордостью говорил), то есть, находясь в заточении, на каких-либо принудительных работах не использовался. Представляю, как я писал бы свой «Огенный Крест» во внутренней тюрьме на Лубянке и как меня после с почетом содержали бы в мордовских лагерях, где костей больше, чем земли. От одного подобного представления Россия зашлась бы со смеху. И то правда: Андропов — и Александр Второй?! Сравнение их не то чтобы невозможно, а просто кощунственно. Хотя при любом критическом упоминании Андропова меня начинают уверять, что он «умный был». Возможно, и был, только на что был направлен ум?..

Да чтоб ни один звук сверх заданного не вырывался из этого народа. И не вырывался, коли не брать в счет диссидентов, но их можно было счесть по пальцам. «Синее воинство» до сих пор при упоминании имени Андропова берет под козырек.

Клевещу на социализм?

Да ни в коем разе. В наличии «светлый» опыт с Андреем Дмитриевичем Сахаровым — принудительное «спасение» его от якобы голодной смерти в горьковской больнице летом 1984 г.

«11 мая до введения питательной смеси мне ввели в вену какое-то вещество, малым шприцем, я потерял сознание (с непроизвольным мочеиспусканием). Когда я пришел в себя, санитары уже отошли от кровати к стене. Их фигуры показались мне странно искаженными, изломанными… Как я узнал потом, эта зрительная иллюзия характерна для спазма мозговых сосудов или инсульта… В записке (Сахарова. — Ю. В.) от 20 мая написано: «Хожу еле-еле. Учусь». Как видно из всего вышеописанного, спазм (или инсульт) от И мая не был случайным — это прямой результат примененных ко мне медиками (по приказу КГБ) мер!..»

Что тут скажешь? Умный был Андропов…

После взрыва в Зимнем дворце, устроенного 5 февраля 1880 г. Степаном Халтуриным, Адлерберг (министр двора Александра Второго) намекнул на необходимость «заставлять» допрашиваемых говорить.

«Государь прервал его, спросив с неудовольствием: каким же образом заставлять? Разве пыткой?..»

Разумеется, пытки оставались под запретом… до 1918 г.

На жаргоне хиппи: врубаетесь, чуваки, в чем тут разница?

Сочинил бы я свой роман на Лубянке! Да под умно-проницательным оком Юрия Владимировича Андропова перемещался бы на четвереньках и без порток, чего доброго и лаял — а на что малый шприц? При условии, ежели бы меня вообще оставили в живых. Тут ум у Юрия Владимировича был нацелен исключительно остро. На основе всеохватывающей информации и десятилетий опыта ВЧК-КГБ. Полицейский ум.

Что до порток, это не преувеличение. Высокосознательные врачи из горьковской больницы имени боевого революционера Семашко обещали Сахарову, что штаны сам не наденет: в наличии у них еще и не такие средства!..

Печатаю эту главку, а за окнами синее небо, воля. Что за день: деревья не шелохнутся, солнце высвечивает крыши. Я обитаю на самом верхнем этаже — насколько хватает глаз, одни крыши.

Что ж мы устроили из жизни? Такая короткая, оглянуться не успеешь, а ее и нет, на исходе последние дни… Господи, это ж надо так ухитриться все запутать, заморочить! И откуда это в людях: обязательно приладиться и сесть другому на шею?!

Я смотрю на это небо — нет крыльев, чтобы взмахнуть и улететь. И пусть несут долго-долго…

Вспомним Русь после Ивана Грозного. Опустошение своих же земель, которое учинил этот столь искусный грамотному слову государь, сравнимо лишь с нашествием диких орд. А Псков, Новгород, сожженные, побитые хуже, нежели от любого иноплеменного захватчика? А это ведь свой царь, для защиты земель посаженный на престол.

И вскоре после смерти его — мор, смута по всей Руси и, наконец, захватчики в Кремле. Долго болела Русь, но перемогла надрыв.

Так и большевизм с его огнедышащими вождями Лениным, Сталиным и всей последующей мелкотравчатой ратью — надорвали народ, запакостили землю. И от этого приключились одичание душ и развал государства…

Вполне обоснованны эти сравнения. Оба ведут корень от надрыва, истощения народных сил и, конечно же, обилия крови…

Чуя смерть, богомольный Иван Четвертый по прозванию Грозный (более позднему, от народа) составил для поминания список загубленных им людишек — надо полагать, на тысячи имен. А пусть отмаливают его грехи и душегубство церковные иерархи, а он делал свое трупное дело и делать будет. На то они, церковники, и поставлены Богом, дабы отмаливались земные грехи.

Любопытно было бы почитать подобный поминальничек от руки Владимира Ильича. Для начала поправимся: свое дело он не считал душегубством — и писать там разные списки категорически отказался бы. Но мы допустим… Тогда, наверное, он не дрогнув вписал бы несметное множество имен, ибо уничтожал не просто непокорных, там тысячи людишек, а часть народа — это уже не ручеек крови. И список этот не вместило бы ни одно из книгохранилищ мира, поскольку жертвы его, Ульянова-Ленина, вписываются в тот поминальник и доныне.

Тут такие Василии Грязные да Малюты Скуратовы с Федьками Басмановыми под рукой оказались, свое убойное дело справляли лихо, не хуже головорезов опричников, что ужас посеяли на Руси. Существовала опричнина всего-то семь годков и минуло с того времени четыре века с вершком, а крестятся православные до сих пор, вспоминая ее и изверга царя.

Да и такое было: водились, и немало, палачи-бессребреники, убежденные; как сказали бы сегодня — идейные. Тоже служили идее из крови и трупов — на том ставили свою власть изуверы во все времена, а оправдывали все тем же — благом или государства, или человечества, или Христа. Палачи-фанатики — это залежалый, но жутковатый товар истории.

Малюта Скуратов настолько перезалил кровью Русь — после его гибели имя этого опричника, любимца кровавого самодержца, в общем-то довольно распространенное на Руси, начисто исчезло из обращения на рубеже XVI–XVII веков. Отказались русские мужички и разный посадский люд крестить и поганить детей иродовой кличкой. Так и сгинуло на Руси это имя — Малюта.

Малют не стало, а Владлены не перевелись.

Не могла их революция не завершиться крахом и разложением, в котором потонули без всяких видимых следов все самые проникновенные и человечные лозунги, все идеалы и «гениальные предвидения».

Обратимся к рассказу А. Брота — шофера Василия Сталина (сына незабвенного вождя)[147].

«До 1944 года я был водителем у командующего бронетанковыми войсками П. Рыбалко, а после ранения возил замнаркома заготовок. В 1947 году я познакомился со знаменитым футболистом Всеволодом Бобровым и стал возить армейскую футбольную команду. Мне было тогда около 30 лет, носил звание старшины…

В один из ближайших дней Бобров отвез меня в штаб на ул. Осипенко. Меня принял Василий Сталин. Он поинтересовался, знаю ли я «иностранные» машины. Я ответил, что некоторые знаю. Тогда он вызвал своего адъютанта Виктора Полянского и приказал оформить меня шофером, но поставить на довольствие штурмана в особом отдельном авиационном полку…

Вскоре после оформления на работу спецводитель с «паккарда» посадил меня за руль одной из «моих» машин и стал показывать «трассу» Василия Сталина. Я ехал осторожно, соблюдая все правила движения. Но эмгэбэшник (тогда был не КГБ, а было МГБ. — Ю. В.) сказал, что «у них так не ездят». Я понял, что для них дорожных правил не существует. А хозяин якобы такую езду не любил.

С ним, кстати, я ездил редко. Когда он был выпивший (а таким он бывал часто), он, сидя рядом, нажимал ногой на педаль газа. Требовал, чтобы машина выезжала на тротуар, встречную полосу. Наконец он понял, что я не для него. Но водитель все же нужен был дома и на даче. Поэтому меня не уволили.

Сначала Сталин-младший жил в «Доме правительства» («сером») на берегу Москвы-реки, а потом переехал на Гоголевский бульвар, в дом 7. До него там жил генерал Власик, начальник личной охраны Сталина. Он вроде бы проштрафился, и его из этого особняка выселили. Туда и вселился Василий. Там были шоферская, адъютантская, приемные залы, кабинет, бильярдная, она же кинозал, гаражи, спальни, столовые, кухня. Жизнь у них там, наверху, была особенная. Там — совершенно другой мир, другая обстановка. До того, как я узнал этих людей поближе, имя Сталин было свято для меня. Когда я окунулся в этот мир, то понял: мы для них букашки, мы ничто. Нас можно посадить, убрать со своей дороги…

Как-то собрались гости, и меня отправили за шашлыками. Я привез их (из ресторана «Арагви». — Ю. В.) и сел в шоферской. Дожидался, когда надо будет развозить… гостей. Вдруг слышу, заходит дежурный адъютант и зовет к хозяину… Он был пьяный, сквернословил, бегал по комнате, упрекая меня в том, что его гости — старые академики и профессора — не могут разжевать мясо… Вдруг схватил со стола одну из частей тяжелого металлического чернильного прибора и запустил мне в голову. До сих пор у меня шрам. Кровь потекла рекой. На следующее утро Василий опять меня вызвал. Иду и думаю: теперь добьет. А он только стал меня корить, что я невнимательный (т. е. не увернулся от «тяжелой» части чернильного прибора. — Ю. В.). И сам, мол, виноват. Спросил, не нужна ли мне квартира. Когда я пожаловался на то, что у нас нет отопления и газа, был очень удивлен. Тогда по улице Рождественка тянули газовую линию, но мимо нашего переулка. И нам, по указанию моего хозяина (всему переулку), отвели газ. Я заплатил за это удобство шрамом на лбу.

У меня до сих пор сохранился пропуск в кремлевскую столовую на имя моего хозяина — на особое питание. Он, конечно, ничего этого не ел. Дома-то целый подвал был с балыками, семгой, мочеными и свежими арбузами круглый год… Зайдешь, отрежешь кусок балыка или ветчины… Для этого подвала я получал продукты не в «кремлевке», а на улице Дзержинского, в магазине для членов семей руководства партии и государства. Целый грузовик привозили. Все запломбировано, проверено специальной комиссией…

Я жил тогда в шоферской. Однажды поднялся в кинобудку и оттуда посмотрел через оконце для киноаппарата в бильярдную. Василий играл с Главным маршалом одного из родов войск. Этот пожилой человек проиграл, разделся донага и полез под бильярдный стол, а Василий его кием по «казенному» месту… Развлекался! И терпели все, иначе и нельзя было (представьте: сын де Голля или американского президента шлепает по задней части совершенно голого высшего чина Вооруженных Сил своей страны. Невозможно? А у нас возможно). И даже любимы те времена, а они и не столь уж отдаленные. Грел мне в те годы грудь комсомольский билет в нашитом изнутри кармане черной суконной гимнастерки суворовца (нет, очень близко то время. — Ю. В.)…

Когда семья Василия жила в «сером» доме, он был женат на Бур-бонской. У них с Василием было двое детей — мальчик и девочка. Но Бурбонская, как я понял, была из «простых». Такого там, наверху, потерпеть не могли. «Убрать!» — и все тут. Они развелись. Вскоре Василий женился на дочери маршала Тимошенко — Екатерине Семеновне. Они жили на даче — в шикарном домище с прислугой, с кухней, гаражом, псарней… Чего Там только не было!

Однажды меня вызывает адъютант и говорит, что меня затребовала к себе жена хозяина. Чем-то ей не угодил ее шофер. Она в то время училась сразу в двух вузах. Профессора приезжали к ней на дачу, где она и сдавала экзамены, зачеты… Женщина она была очень строгая, даже жестокая. Детей Василия от Бурбонской она не любила. Их тайно подкармливала повариха, да я привозил им из города гостинцы.

Как-то адъютант сказал мне, что ночью на станцию Ухтомская придет грузовая машина с вещами — подарками для высшего командования и их семей из ГДР. Мы поехали. Действительно, пришел грузовик, полный ценностей. Адъютант забрал кое-что для Василия (в основном приборы для письменного стола), а остальное приказал отвезти на дачу к Екатерине. Об этом мне не велено было сообщать хозяину. Два солдата разгрузили все на даче. Это были золотые украшения с бриллиантами и изумрудами, десятки ковров, много дамского белья (прямо царского!), мужские костюмы в огромном количестве, пальто, шубы котиковые и каракулевые (четыре — золотистый, серый, коричневый, черный каракуль), горжетки, посуда, воротники из чернобурки (если бы только Василий для себя грабил — нет, это были, так сказать, запланированно-централизованные поставки для самой верхушки руководства, но отнюдь не исключение. — Ю. В.).

Позвала она меня и спрашивает, хитро так: что, мол, со всем этим делать? Я и говорю — носить. А она смеется — все не переносить, ковров не истоптать. И действительно, дом и так ломился от ковров, золота и хрусталя. Попросила меня все это продать. Но в комиссионных требовался паспорт, а она не хотела предъявлять свой. У меня же была красноармейская книжка. Тоже — опасно. И решили мы все это продать через скупку. Переживала, что дешево, но деваться было некуда. Я нашел такую скупку на Трубной. Целый месяц я возил туда это барахло. А деньги сдавал Екатерине. Однажды меня задержали, когда пытался продать кое-что в Столешнико-вом переулке, в комиссионном магазине «Меха». Меня отвезли в милицию, но там начальник узнал машину Василия, и меня отпустили, извиняясь и даже предлагая сопровождение. Набрались десятки тысяч рублей. Я спросил Екатерину, зачем ей столько денег. Она ответила, что «Сталин не вечен, а деньги всегда останутся деньгами». Только золото не продала.

И все это на фоне страшной бедности и нищеты. Я возвращался домой и видел, как живут мои соседи…

Иосифа Виссарионовича Сталина видел только один раз. На даче у Василия в день его тридцатилетия. Собралось много гостей. Были там и Каганович, и Булганин, и Микоян, и Молотов. Вдруг все забегали, охрана, прислуга… В ворота въехала машина Сталина-отца. Он холодно поздравил сына, и все прошли в дом. Они были в натянутых отношениях. Нас, конечно, и близко туда не пустили.

Не могу забыть всего этого, поэтому и решил заговорить. Может, легче станет?»

Сталин этого не знал? Его «ленинское окружение» не знало? Да он же приезжал к сыну, как мы это видим из рассказа Брота, не на дачу, а в вотчину (и с работниками, и охраной, и еще Бог весть с какой обслугой). Это же он, великий Сталин, нашлепал сыну-юнцу генеральские погоны, поставил во главе всех военно-воздушных парадов в Тушине. Искренне был бы против — так достаточно было только сказать. Не сказал.

Сталин и все «ленинское окружение» жили, не касаясь народа, совершенно изолированно от него, вне его забот и страданий.

Они, вожди, и их продолжение до самых районных глубин такую жизнь считали естественной. Разложение началось с самых первых дней революции, когда они убивали кого хотели и сколько хотели, достаточно было произнести магическое слово «враг». Право на все жизни вокруг себя не могло не завершиться моральным падением, вырождением и страхом. Жили они за плотным строем гэбэшных спин, размноженных до таких количеств, дабы надежно их закрывать и защищать — всю неправду их существования.

Образцы мужества, скромности, морали!.. Вспомните одни лишь пьянства у самого Иосифа Виссарионовича. Его полусловцо или вздернутая бровь — и скатерть сразу ухватывала гурьба слуг, а в скатерти, дробясь, смешиваясь, — хрустальная посуда, яства, дорогие сервизы. И скатерть уносили этаким узлом, а на столы тут же стлались новые, хрустящие, и выставлялись опять сервизы, хрусталь, яства. Как тут не вспомнить Петра Первого, когда он с полу поднял серебряную (или золотую) нить из шитья парадного платья Екатерины и заговорил гневно: как можно Этим разбрасываться, ведь это месячное жалованье моего драгуна! Тут о подобных материях и не задумывались.

Вот и вся правда о той кощеевой лаборатории, ядовитой клещевине и прочих тайных средствах умерщвлений — чтобы на корню извести всякое прозрение, даже самую ничтожную угрозу их власти.

А все это проистекало из таких вот откровений Главного Октябрьского Вождя, не поленимся, еще раз глянем:

«Говорить правду — это мелкобуржуазный предрассудок. Ложь, напротив, часто оправдывается целью».

При такой постановке вопроса возможно уже было все, буквально все. И это все проросло в жизнь, превращая нас в людей-муравьев. Однако преданно стережем мавзолей, не сознавая, что этот человек повинен и в столь тяжком грехе, как опорочивание самой идеи социализма, о чем и писала Мария Спиридонова. Никто столько не сделал для подрыва идеи социализма. Правда, мы знаем теперь, что надо искать другой путь. Не поклоняться мощам, а искать путь достойный и чистый.

Весной 1953 г. я в звании старшего вице-сержанта (звание, принятое в Суворовских училищах) находился в выпускной роте Суворовского училища в Саратове. До свободы (выпуска) оставались считанные месяцы. Семь лет позади! О чем мы только не мечтали! И сколько разговоров: кто в какое училище будет добиваться назначения! Бог мой, какие города, сколько их! И мы после семи лет братства расстанемся. Мы уже тяготились алыми погонами — это свидетельство ненастоящего военного. Нам грезились погоны курсанта, а потом, за ними, и вовсе невозможное счастье — золото лейтенантских погон.

Нас воспитывали в святой и исступленной любви и преданности армии и армейской службе. Мы пришли в этот мир, чтобы защищать Родину, мы здесь для мужества и подвига. Сталин! Партия!

В то мартовское утро 1953 г. 1-я рота (это выпускники) возвращалась из бани, что криво прилепилась к дальнему скату Глебычева оврага. Ровно раз в неделю нас поднимали в пять, чтобы мы успевали строем пройти в баню, помыться, облачиться в чистое белье и строем вернуться к завтраку. Распорядок в училище выдерживался неукоснительно. Оттепель превратила снег в кашу. Синел рассвет, когда, покачиваясь, распахнулись высокие чугунные врата училища и мы вступили во двор — каждая его подробность до боли знакома и близка. Бросился в глаза свет: были непривычно освещены все этажи ротных помещений. Не успели мы пройти в само здание, как по колонне понеслось: «Сталин тяжело болен!! Передают информационный бюллетень о состоянии здоровья!! Сталин!!!»

О награждении члена Президиума и члена Реввоенсовета Юж-фронта тов. И. В. Сталина орденом «Красного Знамени».

Ноябрь 1919 г.

«В минуту смертельной опасности, когда окруженная со всех сторон тесным кольцом врагов Советская власть отражала удары неприятеля; в минуту, когда враги Рабоче-Крестьянской Революции в июле 1919 года подступали к Красному Питеру и уже овладели Красной Горкой, в этот тяжелый для Советской России час, назначенный Президиумом ВЦИК на боевой пост Иосиф Виссарионович Джугашвили (Сталин) своей энергией и неутомимой работой сумел сплотить дрогнувшие ряды Красной Армии.

Будучи сам в районе боевой линии, он под боевым огнем, личным примером воодушевлял ряды борющихся за Советскую Республику.

В ознаменование всех заслуг по обороне Петрограда, а также самоотверженной его дальнейшей работы на Южном фронте, Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет постановил наградить И. В. Джугашвили (Сталина) орденом «Красного Знамени».

Это был первый орден, первое отличие будущего владыки России.

27 февраля Сталин смотрел «Лебединое озеро». В ложе Большого театра он, отгороженный от зала, наслаждается зрелищем в одиночестве.

28 февраля он принимал гостей: Берия, Маленков[148], Хрущев, Булганин. После смотрели кинофильм.

Первого марта (воскресенье) на дежурство по охране и обслуживанию «ближней» дачи Сталина вступили подполковник Старостин (старший наряда), подполковник Туков и майор Рыбин.

За гардеробом Сталина присматривала Матрена Бутусова — подшивала пуговки, гладила вещи…

Первого марта около шести вечера в Малом зале дачи зажегся свет, но вызова не последовало.

Погодя прибыла служебная почта. Ее подполковник Старостин обязан вручить. Твердым шагом он направился в дом к Сталину.

По воспоминаниям охраны, Сталин любил, чтобы шаг у офицеров был не лакейский, а твердый, четкий.

Когда подполковник Старостин после стука твердо вошел в дом, он обнаружил Сталина в белье, приваленным боком к столу, без сознания… Была вызвана охрана. Сталина отнесли на диван. Он был изрядно остывший, очевидно пролежав уже немало без одежды.

Подполковник Старостин позвонил Берии — того нет. Он позвонил Маленкову, тот: «Позвоните Берии». И вскоре звонок от Берии: «Что у вас там?» После доклада подполковника Старостина распорядился в трубку: «О болезни Сталина никому не звонить и никому не сообщать».

Через несколько часов (уже наступило 2 марта) приехали наконец Берия и Маленков. Посмотрели на Сталина и уехали. Причем в покои Сталина Маленков вступил, сняв ботинки, в носках.

Сцена эпическая: второй человек в государстве без ботинок (ботинки в руках) на цыпочках крадется к постели поверженного Хозяина. Рядом грузно, но тоже с осторожностью шагает истинная тень Хозяина — Лаврентий Павлович.

Уверенности у обоих нет: вдруг Хозяин очнется…

Не очнулся.

Медицинская помощь не последовала. Это, безусловно, не забывчивость.

Сталин один, в заброшенности хрипит на старом, продавленном диване. Еще час, еще, еще…

В семь тридцать объявился Хрущев. Этот не стал снимать ботинки. Подъезжают остальные члены политбюро.

А помощи все нет.

Лишь около девяти утра прибывают врачи. Страх перед диктатором настолько велик (пусть диктатор без сознания и недвижен) — никто из них не смеет ножницами спороть белье. Это делает охранник.

Таким образом, помощь поверженному мозговым ударом диктатору не оказывалась свыше 12 часов. Какие тут сомнения — конечно же, намеренно.

О последней встрече с отцом Светлана Аллилуева рассказывает:

«И потом я была у него 21 декабря 1952 года, в день, когда ему исполнилось семьдесят три года (как мы теперь знаем, в действительности исполнилось семьдесят четыре. — Ю. В.). Тогда я и видела его в последний раз.

Он плохо выглядел в тот день. По-видимому, он чувствовал признаки болезни, может быть гипертонии, — так как неожиданно бросил курить, и очень гордился этим — курил он, наверное, не меньше пятидесяти лет. Очевидно, он ощущал повышенное давление, но врачей не было. Виноградов был арестован, а больше он никому не доверял и никого не подпускал к себе близко. Он принимал сам какие-то пилюли, капал в стакан с водой несколько капель йода — откуда-то брал он сам эти фельдшерские рецепты; но он сам же делал недопустимое: через два месяца, за сутки до удара, он был в бане (построенной у него на даче в отдельном домике) и парился там, по своей старой сибирской привычке. Ни один врач не разрешил бы этого, но врачей не было…

И вот я у него последний раз… у него красный цвет лица, хотя он обычно был всегда бледен (очевидно, было уже сильно повышенное давление). Но он, как всегда, пьет маленькими глотками грузинское вино — слабое, легкое, ароматное…

Когда я уходила, отец отозвал меня в сторону и дал мне деньги. Он стал делать так в последние годы, после реформы 1947 года, отменившей бесплатное содержание семей Политбюро. До сих пор я существовала вообще без денег…

А он не знал ни счета современным деньгам, ни вообще сколько что стоит — он жил своим дореволюционным представлением, что сто рублей — это колоссальная сумма. И когда он давал мне две-три тысячи рублей (это приблизительно одна хорошая зарплата инженера. — Ю. В.) — неведомо, на месяц, на полгода или на две недели, — то считал, что дает миллион…

Вся его зарплата ежемесячно складывалась в пакетах у него на столе… Денег он сам не тратил, их некуда и не на что было ему тратить. Весь его быт, дачи, дома, прислуга, питание, одежда — все это оплачивалось государством»[149].

Светлана Аллилуева рисует картинку из того дня — дня смерти Сталина:

«Пришли проститься прислуга, охрана. Вот где было истинное чувство, искренняя печаль…

Все эти люди, служившие у отца, любили его. Он не был капризен в быту — наоборот, он был непритязателен, прост и приветлив с прислугой… Прислуга… не могла пожаловаться ни на самодурство, ни на жестокость — наоборот, часто просили у него помочь в чем-либо, и никогда не получали отказа…

Никто здесь не считал его ни богом, ни сверхчеловеком, ни гением, ни злодеем — его любили и уважали за самые обыкновенные человеческие качества, о которых прислуга судит всегда безошибочно».

Брошенным, отчасти ошельмованным и преданным уходил в мир иной Ленин.

Брошенный ближайшим окружением, ненавидимый им (за исключением, пожалуй, Молотова), уходил в тот мир и Сталин.

Не случайны эти предательства и поругания у еще не остывших тел властителей. И дело отнюдь не только в свойственной людям борьбе за власть. Неправедные законы их бытия, насилие, которое сопутствовало их власти и жизни вообще, предполагали именно такого рода погибель. Другой она не могла быть в силу самой природы вещей.

Я повторю опять притчу, которой поклоняюсь всю жизнь: не могут существовать сами по себе, независимо, по отдельности листья, ветки, корни, ствол… Всегда есть дерево во всем своём единстве и невозможности раздельного бытия.

И еще. Так сказать, на посошок.

Маршал Советского Союза Батицкий арестовал Берию, а после и расстрелял (тогда Батицкий был генерал-полковником). Павел Федорович по долгу службы присутствовал на заседаниях трибунала. Однажды он рассказал мне о том, что делал Берия после похорон Сталина. Вечером, покончив с делами, он закатил роскошный ужин на троих… само собой, в своем особняке. Лаврентий Павлович отнюдь не тужил после своей печально-грозной речи с трибуны мавзолея («кто не слеп — тот…» — речь эта звучала с выраженным грузинским акцентом). Трапезу с ним разделили две красивые юные женщины. После, раздеваясь с ними и ложась в постель, он произнес с издевательским пафосом: «Сталин умер, но дело его живет!»

Тогда, при жизни Сталина, по стране писали (один из самых расхожих лозунгов на красном полотнище): «Ленин умер, но дело его живет». Берия издевательски передернул лозунг.

Это показала на заседании трибунала одна из тех особ, кстати уже не раз разделявшая ложе с самым страшным человеком страны… да, пожалуй, не страны, а всего тогдашнего света. Миллионами гнили за решетками и проволокой лагерей его «подопечные»… И не только гнили: Лаврентий Павлович, будучи первоклассным стрелком, не давал руке отвыкать. Наезжая в Сухановку, сам дырявил голову им же осужденной жертве. В едином лице: закон, суд и исполнительная власть — великое достижение Октября. А помните, с таких, как Семен Григорьевич Чудновский, это завязывалось и входило в жизнь?..

21 декабря 1959 г. Уинстон Черчилль произнес в палате общин речь в честь 80-летия Сталина.

«…Сталин произвел на нас величайшее впечатление. Он обладал глубокой, лишенной всякой паники, логически осмысленной мудростью. Он был непобедимым мастером находить в трудные моменты пути вьгхода из самого безвыходного положения. Кроме того, Сталин в самые критические моменты, а также в моменты торжества был одинаково сдержан и никогда не поддавался иллюзиям. Он был необычайно сложной личностью. Он создал и подчинил себе огромную империю. Это был человек, который своего врага уничтожал своим же врагом. Сталин был величайшим, не имеющим себе равного в мире диктатором, который принял Россию с сохой и оставил ее с атомным вооружением.

Что ж, история, народ таких людей не забывают».

Подобный панегирик более чем удивителен. Ведь Черчилль превосходно знал, с кем и какой системой он имеет дело и чем обеспечены успехи Сталина. И после этого восхищаться, по сути дела, тем необъятным океаном крови, пролитой тираном.

Обратимся к речи Черчилля, произнесенной по Би-би-си в девять вечера 22 июня 1941 г. — в этот день Гитлер обрушился на Советский Союз.

«Нацистскому режиму присущи худшие черты коммунизма. У него нет никаких устоев и принципов, кроме алчности и стремления к расовому господству. По своей жестокости и яростной агрессивности он превосходит все формы человеческой испорченности. За последние 25 лет никто не был более последовательным противником коммунизма, чем я. Я не возьму обратно ни одного слова, которое я сказал о нем…»

Не сомневаюсь, знай Черчилль все о нашей системе, он, безусловно, поставил бы большевизм на недосягаемо первое место по преступной чудовищности и людоедству. Но может быть, и тогда все равно произнес бы похвальное слово?..

«Что ж, история, народ таких людей не забывают».

Мы не забудем — это точно.

Можно строить это самое величие государства («принял Россию с сохой и оставил ее с атомным вооружением») не на костях, черепах и бесправии, упиваясь своей безмерной властью и трепетом, согнутыми спинами, холопским лепетом. Новая история дает множество подобных примеров. На карте мира десятки государств, могущество и процветание которых созданы не диктаторами и истреблением своих народов.

Сталин упивался неограниченной тиранической властью.

Лучшей эпитафией на могиле Сталину могут быть слова Берии — его верного пса-людоеда. Берия прокричал их кинорежиссеру Михаилу Чиаурели (он снял несколько грандиозных фильмов о «великом вожде») месяц спустя после гибели Сталина:

«Забудь об этом сукином сыне! Сталин был негодяем, мерзавцем, тираном! Он всех нас держал в страхе. Кровопийца! Он весь народ угнетал страхом! Только в этом была его сила. К счастью, мы от него избавились[150]. Царство небесное этому гаду!»

Кому другому не знать того, что почти в истерике вылаивал этот самый близкий Сталину человек, тем более одной грузинской крови. Он знал о Сталине все, и столько, и такое, о чем достопочтенный сэр Уинстон и не догадывался, что не могло ему прибредиться даже в самой злой горячке. Очень удобно наблюдать кровавый фарс из первого ряда театра, все время осознавая, что ты всего лишь зритель, ты сейчас вернешься в уют и покой сытой, устроенной жизни.

Но если бы это был только спектакль!..

В одну из ночей 1961 г. — вскоре после XXII съезда КПСС — сержант Берлев[151] и солдат (оба из кремлевского полка) вырыли могилу у кремлевской стены. Саркофаг с телом Сталина открыли. Другой солдат срезал погоны генералиссимуса, золотые пуговицы и звезды Героя (Социалистического Труда и Советского Союза).

Анастас Иванович Микоян отказался войти в мавзолей и проститься с тем, с кем прошел бок о бок (более трех десятков лет) через революцию, террор и Отечественную войну: небрежно махнул рукой и отвернулся. Микоян являлся членом президиума ЦК КПСС и первым заместителем председателя Совета Министров СССР, к тому времени один из старейших партийных деятелей.

На захоронение не были приглашены ни дальние, ни близкие родственники Сталина. Несколько солдат подняли саркофаг, вынесли и опустили в могилу. Наблюдали за процедурой комендант мавзолея и офицеры кремлевского полка — того самого, личный состав которого нес охранную службу на посту № 1 — у входа в мавзолей. И зарыли Сталина.

Той же ночью имя «Сталин» на мавзолее заложили древесностружечной плитой и закрыли клеенкой под цвет мрамора.

О последних годах Василия Сталина расскажет в книге воспоминаний Александр Николаевич Шелепин, в прошлом — первый секретарь сталинского ЦК ВЛКСМ (у меня хранится Почетная грамота ЦК ВЛКСМ за отличное окончание саратовского Суворовского военного училища в достопамятном 1953 г. с подписью-клише «железного Шурика» — так звали Шелепина в 60-е годы, разумеется за глаза), потом — председатель КГБ (чьим почетным поднадзорным я состою не один десяток лет) и, наконец, член всемогущего политбюро ЦК КПСС времен Брежнева.

«Пожалуй, самым тяжким для меня в чисто человеческом плане было поручение заняться судьбой Василия Сталина — сына И. В. Сталина, который сидел в тюрьме, — рассказывает Шелепин, в ту пору председатель КГБ. — Как-то Хрущев задал мне вопрос: «А как чувствует и ведет себя Василий Сталин? Может, его освободить (хорошо устроились: можем посадить, можем освободить, а суд и законы? — Ю. В.). Поговорите с ним сами и посоветуйтесь об этом со Светланой — дочерью Сталина». Москвичам Василий был известен как алкоголик, развратник, допускавший хулиганские действия. Когда мы встретились с ним, он поклялся, что будет вести себя достойно. Посоветовался и со Светланой, задал ей вопрос: «Как вы смотрите на то, чтобы освободить Василия из тюрьмы?» Она сказала: «Если вы со мной советуетесь и хотите знать мое мнение, то скажу откровенно: я бы его из тюрьмы не освобождала». О беседах с Василием и Светланой доложили Хрущеву. Выслушав меня, он сказал: «Я за то, чтобы его освободить» — и попросил узнать мнение членов Президиума ЦК. Если они поддержат это, то привезти Василия к нему в Кремль. Все высказались за его освобождение.

На другой день его привезли к Хрущеву. Я присутствовал на этой встрече. Василий, войдя в кабинет, бухнулся ему в ноги и умолял выпустить на волю. Хрущев подошел к нему, поднял с пола, обнял и заплакал, приговаривая: «Вася, Васенька, мой дорогой, ведь я тебя еще в люльке качал». Затем сказал ему, что из тюрьмы он будет освобожден, но чтобы он, Василий, вел себя хорошо. Вскоре решением суда (это самое пресловутое «телефонное право». — Ю. В.) его освободили из тюрьмы.

Однако уже на второй день откуда-то появились дружки и организовали пир в честь освобождения. Опьянев, он сел за руль автомобиля и на огромной скорости сбил пешехода. Доложил об этом Хрущеву. Он страшно разгневался. Решено было положить Василия в больницу. А подлечив, отправили его в Казань, где он вновь впал в беспробудное пьянство, от которого вскоре и скончался».

О смерти Василия Иосифовича первой поведала его сестра в книге «Двадцать писем к другу».

«Срок окончился не полностью (Военная коллегия приговорила его к 8 годам тюремного заключения летом или осенью 1954 г. — Ю. В.); весной 1961 года его все-таки отпустили из лефортовской тюрьмы по состоянию здоровья. У него были больная печень, язва желудка и полное истощение всего организма — он всю жизнь ничего не ел, а только заливал свой желудок водкой…

Его отпустили снова, но уже на более жестких условиях… Ему разрешили жить, где он захочет, — только не в Москве (и не в Грузии…). Он выбрал почему-то Казань и уехал туда со случайной женщиной, медсестрой Машей, оказавшейся возле него в больнице…

В Казани ему дали однокомнатную квартиру, он получал пенсию, как генерал в отставке, но он был совершенно сломлен и физически и духовно. 19 марта 1962 года он умер, не приходя в сознание, после попойки с какими-то грузинами. Вскрытие обнаружило полнейшее разрушение организма алкоголем. Ему был лишь сорок один год».

Но у Сталина был и другой сын — Яков Иосифович (от первого брака). Он погиб героически, выдержав все мучения в гитлеровском застенке, — не стал предателем. Вечная ему память.

У российской интеллигенции постепенно обозначилось три подхода к преодолению кризиса.

Первый — обращение к Богу. Это — непротивленчество и уход во всепрощенчество, созерцательность, сострадание к ближнему и, как следствие, отрицание внешней жизни, то есть всей громады беды, которая все прочнее налезает на народ. Этот путь можно было бы поименовать созидательным, исповедуй народ, общество в равной степени хотя бы схожие принципы. Такая позиция уступает поле жизни власти тьмы и зла. «Розы против стали» тут оборачиваются сдачей поля жизни самому махровому злу.

Второй — это намерение покарать и одолеть зло. Попытка противостоять злу злом — так это определили бы все, кто исповедует веру в Творца. И верно, зло злом не исправишь, но и от зла спасения на земле нет. Зло нагло попирает жизнь. Это заставляет таких, как Варлаам Шаламов, утверждать (как итог всей жизни — революции, голода, арестов, лагерей, писательства), что весь опыт отечественной гуманистической литературы доказал: ее значение (как и культуры вообще) в борьбе со злом равно нулю. Шаламов и писал, и повторял: любой расстрел 1937 г. может быть повторен когда угодно.

Я добавлю: и никто не отзовется, разве поставят в какой-нибудь заметке (ежели такая еще проскочит) восклицательный знак (даже не два) при сообщении о расправе.

И Шаламов в свинцово-никелевой оболочке строк-пуль строит вывод: пером эту действительность не выскребешь и не изменишь. Мир волков, зло, тьму можно образумить только силой. Не за перо следует браться, а за оружие. И восклицает: клянусь до самой смерти мстить этим подлым сукам!

Подлые суки — это те, кто распял Россию после 1917 г., поправ все святое. Для Шаламова это большевизм, ВЧК-КГБ и неоглядная свора воспитанных ими нелюдей-волков.

И третий подход — это совершенное неверие в народ, физические и духовные силы которого, безусловно, подточены, если вообще не исчерпаны. У народа с такой горько-надрывной историей нет сил даже для борьбы во имя выживания, он уже неспособен созидать, бороться со злом, у него нет будущего, ему грозит утрата государственности — и интеллигенция отступает, уходит в эмиграцию. А народ тащится с сумой в неизвестность.

Остальная же интеллигенция пополняет оба враждующих стана общества.

Не уберегли Россию.

«Борьба, ожесточенная до звериной злобы».

Варлаам Тихонович в 70-е годы повторял: я никогда не забуду зла, причиненного ими России. Лицо его, измученно-худое, всегда бледное, окаменело в судороге страдания. О нем вспоминали зэки: огромный, худой, с замкнутыми устами. Огромный — ростом тянул за 190 см.

А «ими» — это партийная верхушка, с привязанностью к которой никак не расстанется изрядная часть нашего общества. С горящими глазами вспоминают: «Какие люди были!..» Это ленинизм и ВЧК-КГБ. Это волки внутри нашего народа. Всегда два народа в одном.

Я вынесу (вынес) все обиды и ни одной не спущу — Варлаам Тихонович был непримирим.

Неискаженный человек в искаженном мире обречен. Но существо его не смирялось с обреченностью. И тогда он чувствует в себе готовность силой противиться умерщвлению жизни, любимой им жизни (не «их» собачьей жизни, жизни полиграфов полиграфовичей шариковых и швондеров) и жизни миллионов других, ибо знает: «они» (захватчики власти в Кремле и на Лубянке и их множественная подпорка по всей стране) потешаются над всеми словами, им в забаву интеллигентские упражнения словом. Они всерьез принимают лишь пулемет, гранату, танк, расстрел. Только тогда в них просыпается человеческое, ибо страх заставляет их искать выход, защиту для себя и своих семей.

Неискаженный человек в искаженном мире…

Муки десятилетий каторги, гибель на его глазах тысяч и тысяч людей, совершенная нечувствительность и неподсудность палачей, узаконенное убийство невиновных подводят Шаламова к единственному для него выводу всей жизни: со злом такого характера, как в России, следует бороться не пером, а штыком и пулей, ибо в зло вовлечена и заметная часть народа.

А это — Гражданская война. Опыт жизни не дает для Шаламова иных решений, он в них не верит. Все другие решения оставляют власть хищникам и палачам. И штык, пуля — данный вывод для него, как приговор, который обжалованию не подлежит. Иначе зло, как монголо-татарское иго, зависнет на 100, 200, 300 лет… Жди, покуда образумятся могильные черви и согласятся на другую пищу. Нет, им, сколько будет земля, подавай трупы…

Варлаам Тихонович родился в 1907-м, скончался в 1982 г. Это 75 лет не жизни, а судороги, боли, стона и проклятий нелюдям. И крепнущая до твердости стали решимость отлить память о своем времени в жар и кровь строк. Пройти все, вытерпеть (и тогда, когда лечь, не дышать — радость), но сложить строка за строкой память ленинского постижения будущего, о котором сейчас глумливо говорят: это народ захотел.

Народ верил в счастье сколько помнит себя, как и мечтает о счастье любое здоровое существо на земле, будь это домашний воробей или селезень, которого стремительно несут в неведомые дали крылья. Все живое жаждет счастья. И народ поверил в обещания счастья, но не в черный или красный колпак ката с прорезью для глаз, дабы углядеть, куда опускать топор или набрасывать петлю. Не это народ видел за обещаниями Ленина и его партии. Народ оказался обманут, когда взял винтовку в Гражданскую войну. Он поверил: его счастье украдено богачами и царем. И счастье можно вернуть лишь силой, иначе не отдадут. Это прокричали ему Ленин, Троцкий и большевики.

И народ, приняв винтовку, подсумки с патронами, буденовку с пятиконечной звездой, пошел за УКРАДЕННЫМ СЧАСТЬЕМ.

А «украденное счастье» — это не что иное, как мечта о социальной справедливости, мечта о мире без всеуничтожающей власти наживы. Есть ты и человек — ничто другое не разъединяет нас и не имеет значения. Смысл и значение имеет только сам человек.

Это коренное в мечтах, свойстве и безотчетных устремлениях русского народа. В этом, и только в этом, его социалистичность.

Во всем мире подобные настроения давно уже и бесследно изжиты. Изжиты историей, особенно самой последней ее частью — капитализмом. В русском народе это настроение гнездится прочно и неистребимо, составляя один из важных стержней его мироощущения.

Многочисленные национальные образования рвут плоть русского народа, становясь (хотят они или нет) на сторону зла, пособничая возрождению большевизма. Темное и кровавое из еще вчерашнего прошлого забываются. Ад нынешней жизни как бы оправдывает большевизм.

С одной стороны в народ вцепился хищный бюрократический аппарат, вскормленный КПСС (это КГБ, партия, реакционный генералитет и различного рода кровососы, вышедшие из прошлого). А с другой — плоть народа, его тело, мозг, волю разрывают, ослабляют движения меньшинств, которые требуют самостоятельности вне России.

России грозит стать только географическим пятнышком. Ибо эта игра в независимые автономии приведет к утрате Россией ее государственности, и уже окончательно.

Оборотни от партийной бюрократии сознают: Союз им не удержать. Республики, рано или поздно, освободятся от подчинения центру и обретут самостоятельность. И вся эта бывшая партийная рать, жадно грабя народ, присваивая, хапая, отступает на просторы России — это ее дом, его она не уступит. Ради этого бывшая «номенклатура» вкупе с иностранными хищниками обращается к крайнему средству — разваливает Россию руками ее же народов, которые в ослеплении национальных лозунгов и чувств берут на себя роль марионеток-разрушителей. Самое трагическое — что в результате разоренная Россия, слабая и безвольная, потерявшая себя, станет добычей — не самостоятельной страной, а всего лишь добычей. И уже никто не сможет противостоять любым захватчикам власти.

Под видом национальных движений в самые недра организма России вносится смертельный и сокрушительный яд.

«Трудовые массы почти никогда не бывают контрреволюционны. Они только бывают голодны и обижены».

Не уберегли Россию — вот и весь сказ.

Выводы по коренным действующим силам революции и Гражданской войны можно свести к двум довольно четким группам ответов (данные выводы охватывают, как оговорено, события 1917–1922 гг., которые предопределили судьбу революции и ленинского социализма; после сознание народа подверглось искажению, невиданной в истории обработке умов и костоправию ВЧК-КГБ с неизбежным нарождением нового типа гражданина, дотоле неизвестного миру).

Во-первых, революцию и, стало быть, ленинизм не приняла по преимуществу образованная Россия (с нею, разумеется же, и верующая), ее культура, достоинство.

Под культурой подразумевается не только интеллигенция, а и то, что сплавляет нацию в единое целое, — сложная и многообразная совокупность факторов (и именно эту совокупность факторов сейчас ожесточенно долбят молотами различных национальных образований, но в историческом плане это бессмысленный труд: культура сплавляет народы в неразрывное целое).

Во-вторых, движущую силу ленинизма, ее деятельную опору составили темные пласты народа. Нет, не обязательно люди физического труда, а те из них, которых выделяют названием «темные». Это по преимуществу люди без выраженного сознания Родины, обездоленные и обойденные судьбой, историей, и просто деклассированные элементы, которым в том, старом мире совершенно нечем было дорожить: да все пусть пойдет полымем!

Это люди без корней, почти сплошь малограмотные, отчего во все времена легко становятся добычей социальных демагогий, особенно если в них такая убойная сила, как в ленинизме, которой он «обогатился» в условиях мировой войны и связанного с ней обнищания. Именно эти особи явились основным кадром для развертывания террора. И это они составили опору новой власти по всем направлениям, вплоть до академической науки. Именно им советская власть дала льготы для быстрейшего замещения всех командных должностей — от самых ничтожных до величественно первых (вот и глаголали с трибун: «сицилизьм» — на большее недоставало знаний и культуры, да и не требовалось это в людоедской стае, а это «самое передовое общество» целиком взошло на энтузиазме трупо-едства).

Отсюда понятна и неприязнь Ленина к интеллигенции, граничащая с ненавистью, почти полным ее отрицанием и «отмежеванием от всего мозга страны». Еще бы, она в подавляющем большинстве отвергла утопически-погромный эксперимент, причем задолго до революции. Сомнений же вождь не прощал, для себя исключал их начисто. И, жестоко презирая образованную Россию, он создал все условия для заполнения ее места в обществе выходцами из самых черных, не помнящих родства низов — необозримое пространство полуграмотных, грубых и ограниченных шариковых, стадность в мышлении и поведении которых превзойдет все мыслимое до сей поры. Они укрепятся в науке, искусстве, армии, производстве, школе… Страна отдана им на откуп, это их время. Все подлинно интеллигентное, культурное они сразу брали звериным нюхом и подводили под уничтожение, метили клеймами, травили… Сечь надо, сечь «за футуризм». Как же они боготворили вождя, опрокинувшего мир им под сапоги и галоши! Пожили, «тапереча» наше время!..

Им и не к чему были партийные «указивки». Они сами день за днем выпалывали безбрежное людское поле России: ни росточка самостоятельной мысли. Шаблоны они знали отлично — и прикидывать на «свой — чужой» не след. И впереди всех шагали чекисты, эти оборотни марксизма, его крысиное воинство. Это они открытый бой на свету и солнце заменили на бойню в подвалах. И вывалились оттуда… прокисшие от слез и крови, не своих, конечно. Так и замирили Россию. У седла — собачья башка, за кобылой или конем — помело… И гармошка, присядка, ордер, орден и опять ордер (само собой, на жилплощадь)… Эпоха!

Догмы ленинизма предполагали разрыв связей прошлого с настоящим, что благополучно и свершилось в полном соответствии с планами новых господ. Номенклатурная Россия приучала народ к своей упряжи.

За что же все-таки тебе такая судьбина, Россия?..

В эти десятилетия интеллект нации претерпевает заметные изменения. Следует резкий спад его, притупление, а с ними и захирение культуры, размывание нравственных основ бытия. Отчетливо проглядывает ослабление народа — и физическое, и духовное, и культурное. Это не случайный итог. Главный Октябрьский Вождь сознательно упрощал жизнь, отодвигая интеллигенцию, а вместе с нею и критический разум, растворяя интеллигенцию в других социальных группах, организуя ставку на культуру как нечто прикладное, подсобное, служащее, скажем, умению читать газету и, конечно же, политучебники, брошюры с очередными задачами строительства социализма, что неизбежно скажется на увеличении объема и производительности труда. Для него культура не вещь в себе, не великое и самостоятельное, что формирует нацию, народ. В этом он, сам книжный человек с головы до пят, обнаруживает удивительную узость, даже какой-то провал в самой деятельности ума. Читая его, порой кажется, что имеешь дело с недоучкой, лишенным систематического образования. Разумеется, это совсем не так. Просто у него нет желания скрывать подлинное отношение к культуре, а следовательно, и интеллигенции (помните его об искусстве: «…мы его — дзык, дзык! — вырежем за ненужностью…» — и это вождь ско-роговорит о культуре, вождь державы, глашатай будущего!).

Все, что случилось, заложено в учении. За чем пошли, то и получили. И пуще всего для подобного «хождения» годились темные слои населения (народ может выступать и как население — это тоже новая социальная категория). На их и без того сумеречное сознание ленинизм наложился особо прочной цементирующей массой — монолит, ничем не прошибешь. На что-либо другое ум уже оказывался органически неспособным и не приспособленным — только следовать догмам и предначертаниям, а главное — ненавидеть и презирать все вне себя… «Отмежевание от всего мозга страны» — только так и жили!

Однако доктрину большевизма — крупица за крупицей — создавала образованная Россия, во всяком случае, та часть ее, которая бесспорно принадлежит просвещенной России (Плеханов, Ленин…). И, соединив в учение, она всеми доступными средствами обрушила его на народ, дабы завоевать его. И это завоевание состоялось. Тут заслуга «интеллигенции» тоже неоспорима.

Народ понес ни с чем не сравнимый физический и духовный урон. Задача его — не только возвращение в русло мировой цивилизации с сохранением своих национальных и культурных особенностей, но и развитие, продолжение прерванного пути, того самобытного, неповторимого, что присущ лишь России. Поклон тебе, великая Русь!

Это задача народа, это задача интеллигенции (не бегство, не исход в чужие края) и это смысл истории — новое обогащение мирового разума.

По показаниям видного чекиста, в начале 50-х годов Берия как-то обмолвился в своем кругу («круг» этот, как обычно, с очередной женщиной — не то изнасилованной, не то облагодетельствованной — тут все смешивалось в дьявольский клубок):

«Хозяин в стране не Сталин, а я».

Берия тоже ошибался.

Хозяином была Система, а ее породили Ленин, ленинизм и определенные свойства народа, ибо без народа все они: Ленины, Сталины, берии, брежневы и т. д. — лишь бесплотные тени. На своих плечах их нес народ: истекал кровью, погибал, пухнул от недоеда — но нес. Народ являлся и их силой, и их жертвой.

Народ и сейчас, в любой миг, может вернуть ИХ к власти — только бы дали хоть чуть-чуть обеспеченной СЫТОСТИ. Когда есть сытость, хоть какая-то, народ молчит и можно творить, наворачивать, делать, почитай, любые дела. Это горькая, страшная правда, но это так. Ибо на этой шестой части земной тверди один народ пожрал другой и может это повторить в любой миг.

«Один народ пожрал другой» — не мои слова. Я уже упоминал: их произнес бывший зэк — свидетель изуверского процесса уничтожения одних людей другими. Процесс этот со стороны палачей втянул не сотни тысяч, а миллионы людей. Тут и охранники, и палачи, и железные чекистские дивизии, и десятки миллионов доносчиков… Продолжать перечень?..

На этом свете все может быть только с дозволения, воли народа. По-другому не бывает. Как бы ни был лишен власти народ, как бы ни был забит и обездолен, оболган, но без народа все эти вершители судеб — лишь жалкие бесплотные тени, носители насморков, геморроев, больных печенок и гриппов.

И поэтому народ умывается горем и воет от горя по-волчьи. Это Господь его приговорил — пока не примет другое обличье. Не примет — будет выть, хоронить и изничтожать друг друга. Вот и весь умысел Господень.

Эти мысли в разной форме я неоднократно повторял здесь. Разумеется, все это сделано сознательно. Мной владеет одна жгучая цель: помочь, приблизить, обозначить, чтобы народ осознал себя и свою силу; народ всемогущ, рядом с ним все — карлики, все без исключения. Думаю, это и цель Создателя.

Капитализм бездуховен. Он всей своей сутью устремлен на наживу — это его высшая цель и высшая «добродетель». Для него нет человека и человечества — есть товар. Человек для него только предмет стоимости. И это приговор капиталистической системе, ибо превращает людей в стадо алчных и бессердечных животных. Капитализм развивает инстинкты в человеке, причем не лучшие, и не дает простора духовности. Он упорно низводит человека на ступень животности.

Это обрекает капитализм на гибель. Такое общество не может быть целью человечества.

Капитализм разрушает любую жизнь во имя наживы. Он готов уничтожить человека, народы, дабы обеспечить себе прибыль. И это мы можем наблюдать теперь каждый день. Вместо людей капитализм взращивает пустых, развращенных и бессмысленных существ — вместилища жвачек и убогих помыслов. Это растление именем государства и конституции. Жизнь не может не отомстить за это.

Русский народ рванулся к счастью, к жизни без хозяев, наживы и проститутов всех мастей, жизни по справедливости — и разбился.

Это была жертва во имя человечества.

И в этом было величие русского народа.

Он изнемог, пал в стремлении добыть счастье всем.

Ценой жизни народа человечество обрело бесценный опыт. Отныне оно определенно знает, что не годится и чего делать нельзя ни при каких условиях. Опыт оплачен жизнью и неземными страданиями большого и светлого народа, во многом еще по-детски наивного. Народ этот отчаянно борется сейчас за свое выживание. Борется при холодном и жестоком равнодушии всех других народов…

И все равно человечество нащупает путь к справедливости, пробьется к смыслу достойной жизни: будут высшая духовность, уважение и любовь между людьми. Не будет места в жизни высшей добродетели капитализма — наживе, которая безнадежно калечит, похабит, отравляет бытие людей. Будет изгнан смысл оправдания всего наживой…

А внизу, совсем близко у ног людей, уже захлестывая их, клокочет, поднимаясь, необозримое пространство крови…

Запись из моего дневника (9 июля, вторник, 1970 г.):

«С рассвета — белые лоскутки облаков. Небо густой синевы. И все ярче, горячей солнце. И уже резкие тени в траве, лесу.

Раскачиваются ветки яблони подле моего окна. Скворчат слетки скворцы.

Возле черемухи всегда гудят мухи, жуки, а лепестки на самой длинной ветке (она из тени сарая тянется к свету) свернуты тлей в желтоватые трубочки.

Доцветают купальницы — тропинки под окнами в крупных янтарных лепестках: я привез их из леса и посадил здесь два года назад. Слетки скворцы уже ворчливо скрипят на березах вокруг скворечен.

Я пошел и прилег на штабель теса — горячие доски накалили спину. Солнце быстро заплавило лицо жаром…

Цветут незабудки, полянка у забора — темно-голубая. Напевает мухоловка-пеструшка: повторяющаяся, однообразная песенка.

Чуть заметно подрагивают листья на яблоне — возле самого подоконника.

Измучен литературной работой до степени, когда притупляются инстинкты. Словно в тифу, и этот тиф еще не оставил меня…

К полудню небо принялось хмуриться, то накрапывал дождь, то снова сияло солнце, а вдали погромыхивал гром.

По дороге к озеру вечерами грустно распевают целые хоры зарянок, а совсем возле озера, в темном еловом бору, всегда звучно и громко поет певчий дрозд. Невдалеке поют и другие, но песня этого особенно богата и полнозвучна. Он набирает строфы неторопливо, словно наслаждаясь в паузах отголосками своего чудного покрика. Обычно поет он в сумерках, когда лес погружен в тишину, и уже бело выходит луна — без света, пустая, недвижная. Этот бор на болотистой почве. В сильные ветры здесь часто рушатся ели. Тропинки замшелые. Шаг по ним бесшумен. А вокруг смещаются столбики комаров…

Благословенно лето, благословенно тепло, благословенны звери, листья, трава, ветры, реки и солнце!

И будь проклята эта борьба за жирный кусок, насыщение честолюбия, подлая и преступная возня за власть! Каким-то гнойным нарывом на теле природы эти дела людские…

Солнце, трава, дороги, лесные закоулки, тихие ручьи… кланяюсь вам, люблю вас. Для меня только вы и есть правда жизни…»

Я знаю чудовищную русскую поговорку: «Москва слезам, не верит».

Она это доказала.

И все же. «Есть и высокое в мире, и даже торжествующему злу не поглотить это высокое…»

Август 1983 г. — апрель 1990 г.[152]

Р. S. Моя квартира на последнем, седьмом этаже. Дом на холме, и она капитанским мостиком возвышается над всей округой.

За окнами — Ленинградский проспект, метро «Сокол», через парк — дом, там жила мама. Не увижу я ее больше, никогда не увижу…

В этих местах прошли моя юность, молодость…

Моя горячая нежность пишущей машинке «Olympia». Она во все годы работы ни разу не подвела меня, вынесла все десятки тысяч страниц черновиков и беловика!

Почти 31 год работы над этой темой — позади. Я чувствовал себя то открывателем, то узником, то хранителем истины, то измученным, почти сломленным человеком. Но я выстоял. Вот она, стопка рукописи: 31 год работы — в ней.