Огненный остров

ВПЕРЕД НА ЗАПАД!

За день до наступления близ улицы Таймырская, о которой говорится в приказе командарма, был тяжело ранен Коля Петухов, самый опытный в дивизии разведчик.

Сержант Петухов и его напарник Григорьев ушли в ночную засаду, выследили и взяли «языка» и поволокли его к нашей траншее. В это время ракета осветила местность, и разрывная пуля немецкого снайпера поразила Петухова в голову.

Сдав пленного пехотинцам, Григорьев с бойцом, которого дал командир взвода, на участке которого они вели разведку, положили сержанта на плащ-палатку и понесли на командный пункт дивизии. До рассвета раненого еще можно было эвакуировать на левый берег Волги в медсанбат, но разведчик чувствовал, что часы его сочтены.

^{Разведчик Н. Петухов докладывает разведывательные данные командиру И. И. Людникову.}

— Мне тот берег уже не нужен, — сказал Петухов медсестре Серафиме Озеровой. — Пусть похоронят на той земле, где воюем, не надо за Волгу. А пока дышу — надо повидать комдива. Есть к нему личная просьба.

Озерова позвонила на командный пункт, и я пошел к умирающему. Он не нуждался в утешениях, а только хотел высказать заботу о том, по ком сильно горевал в свой предсмертный час.

— Меня воспитывала моя старшая сестра. А мальчонка — круглый сирота. Так уж вы, товарищ полковник, не оставляйте его без присмотра…

С такой просьбой обратился ко мне разведчик Петухов, и я должен рассказать о его найденыше — Николке и о том, как в дни войны хранят солдаты в своих сердцах нерастраченную любовь и нежность ко всему, что дорого каждому настоящему человеку.

Петухов привел к нам на командный пункт Николку месяц назад, в самый разгар боев. Медсестра Сима Озерова ахнула, увидев маленького оборванного заморыша.

— Коля, где ты его откопал?

— Живых не откапывают, — обиженно сказал Петухов. — Мальчонка накормлен, а ты его приведи в порядок, чтобы комдиву представить.

Пока Озерова возилась с ребенком, Петухов рассказал мне и подполковнику Шубе, как, возвращаясь из разведки, наткнулся на малыша в подвале дома в Нижнем поселке. До войны мальчик жил с родителями в Верхнем поселке. А когда с фронта пришла похоронная на отца и немцы приблизились к Сталинграду, вдова с ребенком перебралась в Нижний поселок. Вскоре началась эвакуация гражданского населения. Оставив сынишку дома, мать потащила к переправе тюк вещей и не вернулась. Пришли гитлеровцы, погнали женщин и детей в свой тыл. Николка сбежал от конвоиров и спрятался в подвале дома, где раньше жил. Так и сидел в подвале, ждал маму. Он и сейчас верит, что мама придет.

— Совсем дитя отощало, — закончил Петухов свой рассказ. — Рядом бой, и не мог я его там оставить. На уговоры не поддавался, еле унес на руках.

Озерова привела ко мне Николку. Было ему на вид лет шесть-семь. От еды и тепла мальчика разморило. Я уложил его на свою койку.

— За эту находку получишь медаль, — сказал я сержанту. — Не стыдись рассказывать людям, за что тебя на «Баррикадах» медалью наградили. Хотя ты и молод, Коля, но стал уже вроде крестного отца.

Все ушли, а я долго смотрел на спящего ребенка, на его стоптанные сандалетки. Лютует зима, а мальчонка в коротких штанишках. Острые локотки выпирают из рваных рукавов свитера. Давно не стриженные русые волосы, отмытые и расчесанные медсестрой, разметались по тонкой шейке с синими прожилками. Глаза закрыты, а ресницы пугливо вздрагивают и во сне. Дитя войны, сирота… Мы и его муки учтем в час возмездия!

О найденыше узнала вся дивизия. Тщетно пытались мы напасть на следы матери Николки. По всей вероятности, она погибла у переправы во время бомбежки. Николка быстро свыкся с новой обстановкой и не хныкал, хотя валенки были ему непомерно велики, а шапка-ушанка болталась на голове. Зато карманы его фуфайки, доходившей до щиколоток, всегда топорщились от солдатских подарков. Разведчики подарили ему костяной свисток с длинной цепочкой, губную гармошку, никелированную зажигалку и даже наручный компас. Заглянет, бывало, в наш блиндаж солдат и сунет Николке маленький кусочек сахару. Пил солдат кипяток «вприглядку», чтобы сберечь сахар для ребенка. Но не было для Николки никого дороже крестного отца — разведчика Петухова. Тот, бывало, говорит своему тезке:

— Скоро на «Баррикадах» побьем фашистов, полковник даст нам машину, и поедем мы с тобой по окрестным деревням маму искать. Найдем! А после войны заберу я тебя в Москву. Мне и тебе учиться надо. Я в институт пойду, ты в школу. Не пропадем.

Не сбылась мечта сержанта Николая Петухова…

Как только Волгу сковало льдом, мы отправили Николку на левый берег. Трогательным было расставание с мальчиком, которого полюбила и усыновила дивизия. Мы готовились к наступлению, и, как ни просил Николка, оставить его при штабе я не мог. Из тыла дивизии мне сообщили, что портной и сапожник одели и обули мальчика как подобает юному гвардейцу славной дивизии, и начальник медслужбы увез Николку в Саратов, чтобы определить в детский дом.

Фамилию мальчика я запамятовал. В шутку мы звали его Николаем Николаевичем, так как он помнил имя отца своего Николая.

Сейчас Николаю Николаевичу идет четвертый десяток, возможно, он отзовется, прочитав эту книгу.

Гитлеровцы оборонялись с отчаянной решимостью. И дело здесь было не только в свойственной немецкому солдату приверженности к неукоснительному выполнению приказов командира.

Гитлеровские пропагандисты не жалели труда, чтобы посеять в душе солдат 6-й немецкой армии, уже знавших об окружении, страх и надежду. Страх перед русским пленом и надежду на вызволение из сталинградского котла, обещанное самим фюрером. Вот почему только к исходу января сорок третьего года, когда фашистские солдаты своими глазами увидели агонию армии Паулюса, они повалили в плен и на нашем участке. А до этого мы полтора месяца вели тяжелые оборонительные бои.

Наступление начал полк Печенюка и продвинулся всего на тридцать-пятьдесят метров. Для нас тогда имели значение и эти отвоеванные метры. Однако достались они слишком дорогой ценой. Я приказал атаку прекратить.

Мы решили изменить тактику наступления и создали в каждой роте штурмовые группы, численность которых определялась командиром в зависимости от объекта атаки.

В каждом полку воссоздали на ящике с песком макет местности и будущего объекта для штурма. Ничего особенного в этом не было. И все же нам удалось создать благоприятные условия для действия штурмовых групп, усыпив бдительность противника.

А добились этого, выработав у противника условный рефлекс на определенный сигнал. Для этого послали на остров Зайцевский двух офицеров — артиллериста и связиста — с задачей выбрать место, с которого можно видеть пускаемые ими ракеты одновременно противнику и нашим частям. Как только с командного пункта дивизии карманным фонарем подавали невидимый врагу сигнал, над островом взмывали ввысь три красные ракеты. Тотчас следовал десяти-пятнадцатиминутный огневой налет по огневым точкам и засеченным нашими артиллеристами блиндажам противника.

Сначала противник огрызался артиллерийским огнем. Но постепенно привык, убедившись, что красные ракеты не предвещают атаки и служат только сигналом для артиллеристов. Чтобы избежать потерь, вражеские солдаты по этому сигналу уходили в укрытие на время огневого налета. Показания очередного пленного подтвердили то, на что мы рассчитывали.

— Когда взлетают ваши ракеты, — заявил он, — мы уже усвоили, что русские откроют огонь на десять-пятнадцать минут. Артналет прекращается — и мы занимаем свои позиции.

Условный рефлекс действовал положительно. Осталось только использовать его.

В 4 часа 40 минут 21 декабря с острова Зайцевский подали тот же самый сигналено в данный момент он имел другое значение. По этому сигналу наша артиллерия открыла огонь по артиллерии, минометам и вероятным подходам из глубины резервов противника. А штурмовые группы без единого выстрела в быстром темпе атаковали боевые порядки противника. Уничтожая огневые точки и живую силу врага, продолжали продвигаться как можно дальше вперед.

Противник, привыкший за прошедшие ночи к артиллерийским налетам, после сигнала красных ракет ушел в укрытие и не ожидал наступления. Точный огонь наших артиллеристов вынудил гитлеровцев задержаться в укрытиях, и штурмовые группы приблизились к подвалам домов на Прибалтийской, Таймырской и других улицах. Немцы попытались контратаками восстановить положение, но было уже поздно.

Смело и искусно действовали штурмовые группы из батальона старшего лейтенанта А. А. Бербешкина. Им и предстояло захватить дом № 41 на Прибалтийской улице (на наших картах дома имели свою нумерацию) — самый крупный опорный пункт противника. Раньше в этом доме находился командный пункт 344-го полка, и Коноваленко знал, что с этого пункта оборона противника просматривается и простреливается до центральных ворот завода «Баррикады». Вот почему так важно было овладеть домом № 41. Бойцам из батальона Бербешкина это удалось. Гитлеровцы бросили против батальона значительные силы, окружили дом, но Коноваленко ввел в бой свой резерв, выручил окруженный батальон Бербешкина и продолжал наступление.

На главном направлении действовал полк майора Печенюка. По условному сигналу навстречу штурмовым группам его полка наступали подразделения полка дивизии полковника Горишного. Если бы этим полкам удалось срезать вражеский клин у основания, сплошной фронт между двумя дивизиями был бы восстановлен.

Под острием вражеского клина, в нишах крутого прибрежного оврага, находились четыре связиста контрольной станции «Ролик». Они слышали приближавшуюся стрельбу и приготовились к бою. Но драться не пришлось. К «Ролику» прорвалась штурмовая группа лейтенанта Чулкова из полка Печенюка, а через некоторое время прорвались автоматчики из дивизии Горишного.

На фронте шириной в пятьсот метров наши полки за день упорных боев продвинулись в глубину на двести метров. Совсем немного для обычного театра военных действий, но на «Баррикадах» эти штурмом отвоеванные метры были особенно дороги. Мы не только лишили противника возможности держать под пулеметным огнем правый берег Волги и получили относительно безопасную коммуникацию с тылами дивизии, но и установили, наконец, локтевую связь с соседней дивизией, выполнив приказ командарма.

Нетрудно представить нашу радость, когда в трубке полевого телефона прозвучал голос сержанта Кузьминского:

— Говорит «Ролик», товарищ «Первый», связь с соседом восстановлена. Как меня слышите?

Сорок один день мы не имели локтевой связи с главными силами армии, сегодня мы ее отвоевали.

По армейскому проводу, восстановленному через «Ролик», позвонил Н. И. Крылов:

— Командование армии приглашает вас, Иван Ильич, в удобное время прибыть на командный пункт армии. Предварительно позвоните.

На следующий день, когда новые позиции были достаточно закреплены, я доложил командующему армией, что могу вечером прибыть на командный пункт армии.

Пошел берегом Волги. По пути заглянул к связистам «Ролика». Выдержав длительную осаду, они чувствовали себя бодро, каждый хотел мне рассказать, как они вели бой и какие трудности перенесли, но это уже было в прошлом. У них была только одна солдатская просьба — разрешить им по очереди сбегать на несколько часов на остров Зайцевский и попариться в бане. Я, конечно, разрешил и невольно подумал, что сам тоже не отказался бы от такого удовольствия. Но и комдиву без разрешения начальства нельзя покидать «Баррикады». У связистов дождался Титова с Тычинским, и мы вместе тронулись в путь.

^{Нижний поселок завода «Баррикады» после боев.}

Штаб армии располагался в блиндаже у самой Волги.

Около семидесяти дней мы не видели ни командарма, ни члена Военного совета, ни других начальников из штаба армии, командиров других дивизий, хотя воевали рядом. Такое на войне случается редко. Тем и понятней для нас трогательная встреча после долгих разлук. В блиндаже командарма мы увидели дорогих соратников, чьи боевые дела уже заслужили добрую славу в армии и народе. Кроме Чуйкова, Крылова, Гурова и начальника политотдела армии Васильева, в блиндаже были все командиры дивизий 62-й армии — Горишный, Соколов, Батюк, Гурьев, Родимцев.

Василий Иванович Чуйков пригласил нас к столу, и первую чарку мы выпили за доблестных воинов 138-й Краснознаменной стрелковой дивизии.

— Теперь рассказывай, как жил-воевал, — обратился ко мне Чуйков.

Меня окружили видавшие виды командиры. Их ничем не удивишь. Я только сказал, что 138-я била врага без передышки, а потому мы и не заметили, как в разлуке прошла осень и настала зима. Рассказа не получалось.

— Как это у них там все просто! — Василий Иванович с укоризной посмотрел на меня, но тут же его взгляд из-под густых бровей потеплел: — А чего тебе сейчас надобно, полковник? Есть у тебя к нам личная просьба?

— Есть! — поторопился я с ответом, вспомнив беседу с бойцами «Ролика». — Давно не был в тылах дивизии, надо побывать у артиллеристов, а заодно наведаться в баню. Имею я право хоть раз за три месяца по-настоящему помыться в бане? Чтобы с веником, с жаром…

Николай Иванович Крылов поддержал мою просьбу, сославшись на то, что подполковник Шуба заменит меня до вечера следующего дня.

После приема Военным советом армии с командного пункта я направился на левый берег Волги. Отменно помылся, крепко проспал всю ночь. Даже боль в желудке, донимавшая меня на «Баррикадах», на сей раз немного поутихла и особо не давала о себе знать. Хорошо отдохнув, утром направился к артиллеристам.

Пехотинцы на переднем крае не раз вспоминали добрым словом пушкарей и минометчиков. Теперь была возможность лично поблагодарить мастеров меткого огня. От батареи к батарее сопровождал меня командир артиллерийского полка майор Соколов. Перед выстроившимся расчетом одного из орудий он остановился, скомандовал:

— Федоровы, ко мне!

Не торопясь, но широким шагом к нам подошли два рослых артиллериста — молодой и уже в летах.

— Командир орудия сержант Федоров Петр явился по вашему приказанию! — доложил младший.

— Заряжающий — ефрейтор Федоров Василий! — представился старший.

Майор Соколов не без гордости пояснил:

— Отец и сын. Сын командует, отец подчиняется.

И тут, к досаде майора, получился конфуз. Старший Федоров обратился ко мне с просьбой перевести его в другой расчет. Косясь на сына, стал жаловаться:

— Служба службой, но уж больно суров сержант. Со всех один спрос, а с меня — вдвойне. Кому и втерпеж, а мне — никак.

Хотя я и сказал старшему солдату, что с таким вопросом он должен обратиться к командиру огневого взвода, однако, оставшись наедине с майором, посоветовал пойти навстречу заряжающему. Неудобно, видно, отцу подчиняться сыну…

Я снова встретился с артиллеристами Федоровыми, вручая им награды после боев в Сталинграде. Представляя награжденных, майор Соколов опять с гордостью докладывал:

— Отец и сын. Сын командует, отец подчиняется.

Старший Федоров виновато улыбнулся. Его, оказывается, перевели в другой расчет, но там, по разумению бывалого солдата, и порядок оказался не тот и сноровка в стрельбе иная, непривычная. Помаялся Василий Федорович, покаялся перед командиром взвода и снова попросился в расчет к сыну.

— А кто командовал в бою, за который награду получаете? — спросил я заряжающего.

— Сын командовал, сержант Федоров Петр.

— Значит, служить вам в одном расчете до самой победы. Тогда уж распрощаетесь с пушкой и вернетесь домой.

— Вот-вот! Дома я ему субординацию покажу! — пригрозил Федоров-старший, посмеявшись в гвардейский ус.

От артиллеристов я поехал в подразделения тыла и, как только стемнело, по льду Денежной Воложки вернулся на командный пункт дивизии.

^{Секретарь Баррикадского райкома партии Ф. П. Котов.}

С нами не порывало связь партийное руководство Баррикадского района, и когда части дивизии прорвали оборону противника и соединились с 95-й стрелковой дивизией, к нам пришел второй секретарь Баррикадского райкома ВКП(б) Федор Павлович Котов с группой рабочих, которые очень желали оказать необходимую помощь нашим частям.

Голод царил в стане врага.

Кольцо окружения неумолимо сжимается. Послушный фюреру Паулюс не принял условий капитуляции, предложенных советским командованием. За это расплачивались теперь его солдаты. «6-я армия окружена. Вашей вины, солдаты, в этом нет». Начав так приказ войскам, Паулюс не назвал истинных виновников катастрофы, на которую обречена его армия, да и он сам. Заканчивался приказ воззванием: «Держитесь! Фюрер выручит вас!»

Об этом приказе мы узнали позже. Авантюра Гитлера и его генералов с деблокированием 6-й немецкой армии, их тщетные усилия снабжать окруженных боеприпасами и продовольствием по воздуху — все это тоже стало известно гораздо позже. Но под Калачом, где сомкнулось кольцо окружения, аукнулось, а над Волгой, на «Баррикадах» и на других участках гитлеровской армии откликнулось.

Плененный разведчиком Николаем Петуховым немецкий солдат пулеметной роты сообщил, что их командир капитан Ньютман отдал приказ без команды не стрелять и резко сократил норму патронов на каждый пулемет. Поступали к нам и другие сведения, наглядно показывающие, какое влияние на противника, ведущего боевые действия в заводском районе, оказывают сокрушительные удары советских армий по находившимся в сталинградском котле.

Александр Пономарев привел в штаб дивизии пленного, весь вид которого служил убедительной иллюстрацией к тезису «Гитлер капут». На ногах у гитлеровца было нечто напоминающее огромные валенки на деревянных подошвах. Из-за голенищ вылезали пучки соломы. На голове, поверх грязного ситцевого платка — дырявый шерстяной подшлемник. Поверх мундира — женская кацавейка, а из-под нее торчал кусок лошадиного мяса. Придерживая левой рукой «драгоценный трофей», пленный козырял каждому советскому солдату и звучно выкрикивал:

— Гитлер капут!

Сдавая «языка» майору Батулину, разведчик Пономарев смущенно пояснил:

— Не глядите, что такого дохлого приволок… Он фельдфебельское звание имеет. У них сам фюрер в фельдфебелях ходил, а у этого еще и фамилия какая-то мудреная.

Пленный охотно поведал то, что нам давно уже было известно. Никакой ценности его показания не представляли, и запомнился этот фельдфебель лишь потому, что был взят в плен при любопытных обстоятельствах.

За передним краем на ничейной полосе лежал лошадиный труп. Однажды ночью при свете пущенной кем-то ракеты наши бойцы увидели двух немецких солдат, которые бежали от мертвой лошади к своим траншеям. Гитлеровцы что-то волокли за собой. А утром стало ясно, чем занимались ночные «охотники»: они вырезали огромный кусок конины.

Разведчик Пономарев взял этот случай на заметку и устроил засаду у замерзшего конского трупа. Пономарев рассудил правильно. На следующую ночь он подкараулил двух гитлеровцев. Одного пришлось застрелить в схватке, а другого — это и был фельдфебель — удалось захватить.

Из полка по телефону доложили, что Пономарев повел фельдфебеля на командный пункт дивизии; однако миновал час, другой, а разведчик с «языком» все не появлялся. В тот раз Пономарев допустил самоуправство, в котором сам признался. Он не без основания полагал, что его поймут и простят.

Сопровождая пленного, Пономарев встретил знакомого бойца, знавшего немецкий. Разведчику очень хотелось определить, какую «фигуру» он захватил, и, главное, выяснить, как может нормальный человек жрать дохлятину. Фельдфебель рассказал о себе и своих голодающих товарищах, которых он уже потчевал падалью. Заметив, что наш разведчик брезгливо поморщился, немец попросил переводчика слово в слово записать такие слова: «Кто, попавши в котел, свою лошадь не жрал, тот солдатского горя не знал». Но эти слова вызвали у Пономарева не сочувствие к фельдфебелю, а злость.

— Я ему сейчас покажу настоящее горе людское. Ком, ком! — поманил он за собой пленного.

И повел наш разведчик пленного фельдфебеля не на командный пункт дивизии, а к разрушенным домам Нижнего поселка. Сначала показал ему подвал развороченного бомбой детского сада, где на полу валялись игрушки, потом подвал разрушенного школьного здания, затем свалку искореженных станков. Гитлеровец растерянно смотрел на советского солдата, не понимая, чего от него хотят. Это еще больше разозлило Пономарева. Он знал только две немецкие команды: «Хальт», «Хэндэ хох» и одно слово — «ком». А переводчика нет. И не объяснишь фельдфебелю, что матерей, которые приносили младенцев в тот детский сад, и ребятишек, что ходили в ту школу, немцы гнали впереди себя на минные поля, когда месяц назад шли в атаку на полк майора Гуняги. Не расскажешь фельдфебелю, как дорого человеку все то, что разрушил, осквернил враг. И все же Пономарев страстно желал доказать пленному его вину. Уже на пути в штаб разведчик круто свернул к берегу, ступил на лед и подошел к проруби.

— Ком, ком! — опять поманил он пленного и, когда тот с опаской приблизился, объявил: — Вот она, Волга!

Глянул фельдфебель на круг проруби и задрожал.

— Соображать начинаешь, — обрадовался Пономарев. — В этой воде ты хотел меня утопить. Буль-буль, Иван! Так тебе приказывал Гитлер?

— Гитлер капут! — истошно закричал фельдфебель.

Только теперь понял пленный, какая связь существует между развалинами, что показывал ему русский солдат, и прорубью, на краю которой они стояли. Страшась наказания, пленный рухнул на колени, возвел руки к небу (кусок конины, с которым он не расставался, глухо стукнул об лед). И тут фельдфебель заметил, что в глазах конвоира не ненависть, одно презрение.

— Зачем ты мне долдонишь «Гитлер капут?» — спрашивал Пономарев, забыв, что пленный его не понимает. — Нашел чем оправдываться! Разве можно, дурья твоя голова, одним Гитлером рассчитаться за все горе людское? Встань!

Я спросил Пономарева, зачем понадобилась ему эта затея.

— Мне, товарищ полковник, еще воевать. Всякое может случиться… А этот тип отвоевался. Из плена вернется домой…

— Нашел кому завидовать!

— Да разве в том дело? — с досадой возразил разведчик. — Вот он, гитлеровец, до Волги дошел, тут мы ему хвост прищемили, а послушать его, так самое большое лихо испытал тот, кому падаль пришлось жрать. Не согласен я с этим! Хочу, чтобы пленный на всю жизнь запомнил, что такое война. Чтобы детям и внукам своим внушил это!

Наши штурмовые группы продолжали наступление, и каждый дом Нижнего поселка, точнее, каждый его подвал брали с боем.

В подвалах последних зданий гитлеровцы сопротивлялись особенно яростно. Дальше отступать им было некуда: дальше плен или смерть в заснеженном поле. И все же сдавались немногие, и среди них были такие, для которых даже Сталинградская битва не послужила уроком. Выбравшись из подвалов, эти маньяки поднимали только одну руку, чтобы изречь «Хайль Гитлер».

В ночь на десятое января 1943 года мы передали свой участок пулеметно-артиллерийской бригаде и получили приказ сосредоточиться в районе завода «Красный Октябрь».

После одиннадцати недель непрерывных боев расстаемся с «Баррикадами», где каждая пядь земли полита кровью наших бойцов и командиров. Отстояв «Баррикады», мы готовимся к решительному удару по врагу.

Третья по счету немецкая дивизия, с которой мы ведем бой в Сталинграде, 71-я пехотная, входит в состав 11-го армейского корпуса 6-й армии Паулюса. Корпусом командует генерал Штреккер.

Мы наступаем с западной окраины завода «Красный Октябрь» в направлении улиц Центральная и Зарайская на высоту 107,5. За день продвинулись всего на сто пятьдесят метров. Но на этих метрах — минная полоса, прикрываемая огнем противника, большие здания. Гитлеровцы, засевшие в домах, не сдаются, и истреблять их приходится в ожесточенных кровопролитных схватках. На этих метрах мы потеряли ординарца Коноваленко Ивана Злыднева, двух связистов из знаменитого «Ролика», отважных командиров штурмовых групп лейтенантов Чулкова и Колосова.

Но во имя чего гибли немецкие солдаты?

В результате двух недель упорных боев, продвинувшись на полтора километра, мы вышли на рубеж Жмеринкой и Угольной улиц. За это время противник потерял только на нашем участке около трех тысяч солдат и офицеров. Потерял потому, что «верноподданный» фюрера, командир 11-го армейского корпуса Штреккер категорически приказал уже обреченным на плен солдатам сражаться «до последнего патрона».

В заключительной главе книги «Поход на Сталинград» Г. Дёрр пишет: «История до сих пор не предоставляла права ни одному полководцу жертвовать жизнью своих солдат, когда они уже не могут продолжать борьбу»[16].

Но куда точнее высказался на сей счет Иоахим Видер, офицер-разведчик из 6-й армии Паулюса. В отличие от генерала Г. Дёрра, Видер пережил трагедию разгрома армии Паулюса и с последней группой офицеров сдался в плен на участке, обороняемом частями корпуса Штреккера. Признание Видера представляет несомненный интерес: «На заключительном этапе сражения от нас требовали уже не осознанного выполнения долга, а слепого повиновения бессмысленным приказам. Мы были лишь винтиками в бездушной человеческой машине милитаризма, извратившего и выхолостившего само понятие честь»[17].

Прочитав подобное, диву даешься, как могут некоторые немецкие авторы (не говоря уж о Манштейне) сваливать всю вину за катастрофу, постигшую фашистскую армию у стен Сталинграда, только на Гитлера и его ближайшее окружение. Разве один Гитлер безумствовал в ставке, требуя, чтобы обреченная армия Паулюса сражалась «до последнего патрона», до последнего вздоха? И разве фельдмаршал Манштейн, которому подчинялся Паулюс, не поставил перед командующим 6-й армией совершенно определенную цель? «Ваша задача состоит в том, чтобы всемерно содействовать выполнению полученных вами приказов. За то, к чему это приведет, вы не несете никакой ответственности»[18].

Никакой ответственности перед своей совестью! Никакой ответственности перед немецким народом за десятки тысяч зря загубленных солдат! Это ли не одно из чудовищных преступлений фашистской военной верхушки, командовавшей окруженными у стен Сталинграда немецкими войсками!

…Советский разведчик Александр Пономарев, о котором я рассказал выше, сражался во имя торжества жизни. Он не случайно пытался растолковать пленному фельдфебелю, в чем состоит вина каждого немецкого солдата, вторгшегося на советскую землю.

Надо полагать, что фельдфебель извлек из сталинградской катастрофы куда более полезный урок, чем битый фельдмаршал Манштейн или погубивший свой корпус генерал-полковник Штреккер.

Возмездие свершилось…

В просторной землянке на командном пункте 62-й армии на широкой деревянной скамье сидят сдавшиеся в плен немецкие генералы — командир 4-го армейского корпуса генерал артиллерии Пфеффер, командир 51-го армейского корпуса генерал артиллерии фон Зейдлитц-Курцбах, командир 295-й пехотной дивизии генерал-майор Корфес, начальник штаба этой дивизии полковник Диссель, старшие офицеры…

Гляжу на них, будто сошедших со знакомой картины. Уж очень напоминают они тех французов, что плелись из Москвы по старой Смоленской дороге. Только на одном — наш добротный полушубок и валенки. Остальные очень смахивают на пономаревского «языка» — фельдфебеля.

— Что нас ждет? — спросил один из немецких генералов, заглядывая в глаза Василию Ивановичу Чуйкову.

Наш командарм объяснил, что пленных генералов отправят в тыл страны. Сказал, что они имеют право носить знаки различия и награды, а личное оружие обязаны сдать.

— Оружие у нас отняли. Разве только вот это? — говорит тот же пленный, вынимая из кармана перочинный ножик, и протягивает его Чуйкову.

— Оставьте его при себе, хотя бы… для нужд гигиены. Мы не боялись вас, когда вы наступали с сильным оружием. А уж это…

Пленных генералов уводят.

Генерала Штрекера среди них нет. Его части еще продолжают сопротивляться, и я спешу на свой командный пункт, в развалины заводского клуба «Красного Октября».

Подполковник Шуба докладывает:

— Немцы на нашем участке сдаются в плен мелкими группами. Основной очаг сопротивления переместился к Верхнему поселку завода «Баррикады».

С Верхнего поселка началось осеннее наступление противника на нашу дивизию. Неужели мы его окончательно доколотим здесь же, на «Баррикадах»?

Это предположение сбылось. 2 февраля в двенадцать часов, взаимодействуя с дивизиями В. А. Горишного и В. П. Соколова, мы нанесли последний удар по северной группировке гитлеровцев, сконцентрированной в Верхнем поселке «Баррикад».

Утром 2 февраля на командный пункт дивизии прибыли В. И. Чуйков, К. А. Гуров и начальник бронетанковых войск армии подполковник М. Г. Вайнруб. По всем признакам чувствовалось — день сегодня особый. Увидев командарма, я пожалел, что не надел новую форму (неделю назад получил звание генерал-майора). И хотя на мне был полушубок с рукавицами на тесьме и шапка-ушанка, я не услышал замечания за нарушение формы одежды.

А стрелки часов между тем приближались к цифре 12. Расчеты орудий выкатили пушки для стрельбы прямой наводкой по противнику в Верхнем поселке «Баррикад».

На этот раз у одного орудия солдата-наводчика заменил сам командарм. Проверив показания приборов, он скомандовал «По супостату — огонь!» и произвел первый выстрел.

Дружно ударили все орудия и минометы. Но пехоте подниматься в атаку не пришлось. В разных местах Верхнего поселка замелькали белые флаги, прикрепив их к штыкам и стволам автоматов, гитлеровцы валом повалили в плен.

— Отбой, товарищ генерал! — обратился ко мне Чуйков. — И соседям передайте: всем отбой!

Командарм и член Военного совета поздравили нас с победой.

Пушки смолкли, взметнулись разноцветные ракеты, заглушая салюты автоматов и винтовок, загремело наше русское «ура!».

Сливаясь в одну огромную колонну, покорно брели мимо нас сдавшиеся в плен гитлеровцы.

Свершилось!

138-я Краснознаменная дивизия получила приказ перейти Волгу и расположиться в районе Верхней Ахтубы. Она заслужила отдых.

Вечером 7 февраля по радио был объявлен приказ № 56 народного комиссара обороны о преобразовании 138-й Краснознаменной стрелковой дивизии в 70-ю гвардейскую Краснознаменную стрелковую дивизию. За три дня до этого на площади Павших борцов в Сталинграде мы присутствовали на митинге победителей. Об этом митинге знают все. А я расскажу о солдатских митингах в полках нашей дивизии и о том, как приняли солдаты весть о присвоении им почетного звания гвардейцев.

Кстати — о значках. И в связи с этим еще об одной затее небезызвестного разведчика Александра Пономарева.

Направляясь однажды ночью в штаб майора Гуняги и освещая дорогу скудным огоньком карманного фонарика, я заметил в нише траншеи мешочек. Ощупал его, раскрыл и, к своему удивлению, увидел гвардейские значки. Оказалось, мешочек принадлежал Пономареву. Уходя в разведку, он передал его на хранение своему другу, солдату Щеглову. Этот Щеглов и рассказал, как Пономарев нашел мешочек со значками в одном из разрушенных блиндажей и с тех пор бережет их пуще глаза. Кроме Щеглова, никто не знал о его тайне.

— Попадет мне теперь, — сокрушался Щеглов, — Пономарев, он мужик сердитый.

— А зачем ему значки? — спросил я Щеглова.

— У нас уже давно говорят, что мы гвардейцами будем. Тогда пригодятся. А наш Пономарев — парень смекалистый, знает, что к чему.

Я пообещал Щеглову сохранить солдатскую тайну и вскоре, признаться, забыл об этом случае.

А тут… Я уже собрался на митинг в полк Гуняги, когда адъютант Тоцкий доложил, что из этого полка явилась делегация в составе старшины и рядового. Просят принять. В тот день я впервые надел генеральскую форму и был готов к приему самой почетной делегации.

В комнату, чеканя шаг, вошли Пономарев и Щеглов.

— Товарищ гвардии генерал, — докладывает Пономарев. — От имени личного состава полка поздравляем вас с гвардейским званием и желаем доброго здоровья. Разрешите вручить… и протягивает солдатскую каску с гвардейскими значками.

Я был взволнован до глубины души. «Визитеры», смущенные моим видом, робко переглянулись. Пономарев виновато опустил голову:

— Есть и тут, конечно, самоуправство. — Он смело посмотрел на меня. — Но ведь вы знали, товарищ генерал. Вот и сбылось, что загадано!

Я сердечно поблагодарил солдат. Первый гвардейский значок прикрепил к гимнастерке старшины Пономарева, второй вручил рядовому Щеглову, а третий взял себе.

— Тоцкий, чарки на стол!

Мы чокнулись, выпили и крепко поцеловались.

В адрес дивизии непрерывно поступали поздравления. Новых гвардейцев приветствовали Военные советы двух армий, в состав которых мы входили: 64-й и 62-й. Радовались нашим успехам командиры и бойцы дивизий С. С. Гурьева, В. А. Горишного, Н. Ф. Батюка, А. И. Родимцева и В. П. Соколова.

Из-под Орла, с Брянского фронта прислал телеграмму мой друг и боевой соратник, чью дивизию мы сменили на «Баррикадах», Леонтий Николаевич Гуртьев.

Дивизия готовилась к парадному построению.

Бойцы отдохнули, всем было выдано теплое обмундирование, новое оружие. Высокую честь стоять на правом фланге заслужил 344-й стрелковый полк — Указом Президиума Верховного Совета СССР он награжден орденом Красного Знамени. Вспоминаем первый бой этого полка на «Баррикадах» и ослепшего в том бою полковника Реутского. Многих ветеранов уже нет среди нас, да и весь полк сведен в два малочисленных батальона во главе с замечательными командирами — капитанами Бербешкиным и Немковым.

— Смирно, равнение на середину!

Я иду навстречу Чуйкову, Гурову, Крылову. Докладываю:

— Семидесятая гвардейская Краснознаменная стрелковая дивизия для встречи Военного совета шестьдесят второй армии построена.

Гвардейцы дружно отвечают на приветствие командарма. Он оглядывает строй и тихо говорит:

— Иван Ильич, ты все части построил?

— Все, товарищ командующий!

— Маловато людей.

— Зато гвардейцы. И думаю скоро получить пополнение.

— А кто тебе его даст?

— Госпитали, мы об этом уже договорились, и думаю взять с собой некоторую часть раненых, для воспитания будущего пополнения.

— Кузьма Акимович, в этом деле их надо поддержать. Это дело стоящее, — сказал Чуйков Крылову.

Праздник в тот день длился долго, и никто не слышал сигнала ко сну.

Проводив членов Военного совета, в начале второй половины ночи я возвращался в штаб по широкой улице Верхней Ахтубы. В окнах домов горел свет. Не сразу улеглось радостное волнение воинов — кто беседовал, кто писал письма родным. У здания штаба замер часовой, прислушиваясь к песне, доносившейся с окраины поселка. Я остановился рядом.

Вероятно, мы оба вспомнили, как темной осенней ночью плыла по Волге баржа, буксируемая катером. Впереди лежал город, содрогавшийся от взрывов. В реке отражались огни пожаров на высоком берегу сражающегося города.

На том клочке земли, который мы не отдали врагу, коллектив завода «Баррикады» поставил памятник. На мемориальной доске начертано:

«В ноябре-декабре 1942 года здесь проходил кран обороны Краснознаменной 138-й стрелковой дивизии.

Дивизия под командованием полковника Людникова, будучи полуокруженной, героически защищала эту территорию, названную „Остров Людникова“, отбила все атаки противника и участвовала в разгроме немецко-фашистских войск под Сталинградом».

^{Пьедестал с танковой башней, обозначающий передний край обороны.}

16 октября 1942 года, переправившись через Волгу, мы вели первый бой за завод «Баррикады», за пядь родной земли, названную потом «Остров Людникова». А через двадцать пять лет, 15 октября 1967 года, на открытии памятника-ансамбля героям Сталинградской битвы Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев в своей речи сказал:

— Мы говорим «Дом Павлова» — и перед нашим мысленным взором возникают сотни домов, ставших настоящими крепостями, неприступными для фашистов.

Мы говорим «Остров Людникова» — и вспоминаем десятки других островков сталинградской земли, в самые критические дни удержанные мужеством наших солдат и офицеров.

Мужество и героизм советских воинов, сражавшихся в Сталинградской битве, принесли нашей стране победу, восхитившую мир[19].

До окончательного разгрома фашизма было еще далеко. Предстояли жестокие бои.

Дивизия, отстоявшая этот «Остров», имела к концу войны длинное название. На ее гвардейском знамени — шесть боевых орденов. За стойкость и мужество, проявленные в Курской битве, дивизия удостоена высшей награды — ордена Ленина.

Сканирование — Беспалов, Николаева.

DjVu-кодирование — Беспалов.