Огни рампы. Мир «Огней рампы» (сборник)

Эволюция сюжета

В фильмографии Чаплина “Огни рампы” следуют за “Месье Верду” – фильмом, который целиком занимал его с момента замысла, родившегося в ноябре 1942 года, вплоть до мировой премьеры 11 апреля 1947 года. В те годы его отношения со страной, ставшей для него второй родиной, очень сильно ухудшились: в Америке нарастала послевоенная паранойя, сопутствовавшая холодной войне, и уже зарождалось движение маккартизма. Чаплин, как очень заметный чужестранец, давно уже стал мишенью для Федерального бюро расследований, причем вызывал особенную неприязнь у его главы, Эдварда Дж. Гувера. Именно ФБР срежиссировало уродливый иск об отцовстве, выдвинутый Джоан Барри – полупомешанной бывшей подругой Чаплина. Это судебное дело тянулось два с половиной года (1943-1945), проходя целый ряд судебных заседаний. На последнем заседании суд наотрез отказался признавать результаты анализа крови, убедительно доказывавшие, что Чаплин никак не может быть отцом ребенка Барри. Последовавший за этим скандал в прессе серьезно повредил репутации Чаплина в глазах американских обывателей и подготовил почву для политических нападок на него, которые лишь усилились с выходом на экраны “Месье Верду”. И снова семена вражды посеяло ФБР, которое годами наблюдало за популярностью Чаплина среди левых интеллектуалов и старательно (хотя неизменно безрезультатно) выискивало доказательства того, что он финансово поддерживает коммунистов. И хотя попытки ФБР найти хоть какие-нибудь свидетельства нежелательных политических связей Чаплина оказывались совершенно бесплодными, это ведомство охотно передавало популярным светским хроникерам правого толка, таким, как Уолтер Уинчелл или Хедда Хоппер, писавшим для газет колонки со сплетнями, якобы “уличающие” новости вроде благоприятной рецензии на Чаплина, напечатанной в советской газете “Правда”… в 1923 году.

Сам Чаплин понял, насколько успешной оказалась затеянная против него травля, только на пресс-конференции – на следующий день после премьеры “Месье Верду”. На этом мероприятии тон задал представитель общества ветеранов-католиков, Джеймс У. Фэй, который, не сказав ни слова о фильме, принялся допрашивать Чаплина о его политических симпатиях и о патриотических чувствах, а потом яростно обрушился на слова Чаплина, назвавшего себя “патриотом всего человечества и гражданином мира”. Нападки Фэя подхватили его сторонники, сидевшие в зале, и хотя Чаплин давал взвешенные и честные ответы и в его поддержку страстно (путь и несколько бессвязно) выступил критик Джеймс Эйджи, урон уже был нанесен. Позже конгрессмен Джон Рэнкин потребовал выслать Чаплина из страны. Его вызвали повесткой в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности, хотя саму явку для дачи показаний несколько раз откладывали, а потом и вовсе отменили: наверняка Комиссия сочла, что в качестве свидетеля Чаплин будет выражаться чересчур ясно. В конце 1947 года общество ветеранов-католиков пикетировало кинотеатры, где шли его фильмы, и снова требовало у министерства юстиции и Госдепартамента устроить расследование в отношении Чаплина и принять решение о его депортации.

И все же в эти тягостные годы у Чаплина было большое утешение: он создал новую семью, и она принесла ему гораздо больше счастья, чем все предыдущие любовные связи, и к тому же оказалась очень крепкой. Как раз в ту пору, когда против него завели дело по иску Джоан Барри, он познакомился с восемнадцатилетней Уной О’Нил, дочерью американского драматурга Юджина О’Нила. Она была младше Чаплина на 36 лет. Вскоре они поженились. В 1944 году у супругов родился первый ребенок – Джеральдина Ли, а в 1946-м – второй, Майкл Джон.

Другим утешением оставалась работа: Чаплин никогда не прекращал придумывать новые сюжеты. В ту непростую пору он остановил свой выбор на истории, которая разворачивалась в театральном мире его собственной юности, в мюзик-холлах, где работала его семья и где он успел стать звездой еще до того, как попал в кино. На первый взгляд, такой выбор кажется ностальгическим стремлением спрятаться в прошлое от неуютного настоящего. Но не все было так радужно в этой истории. Ее главный герой – клоун Кальверо, который лишился способности веселить публику. Оказавшись никому не нужным, этот слишком склонный к самокопанию человек поддался унынию, запил, на него навалились болезни. Сам Чаплин в эти годы холодной войны в Америке тоже сознавал, что многие прежние поклонники отвернулись от него. Эта утрата зрительской любви наверняка воскресила в его памяти кошмарное происшествие 23 декабря 1907 года[1]. В тот день он, подающий надежды 18-летний актер, попытался выступить в роли “Сэма Коэна – еврейского комедианта” в мюзик-холле Форстера в Бетнал-Грине, где большинство зрителей были евреями. В мюзик-холлах публика часто вела себя довольно грубо:

До конца жизни, несмотря на огромный сценический успех в годы работы с театральной труппой Фреда Карно, Чаплин испытывал замешательство, появляясь перед публикой. В “Огнях рампы” часто звучит мотив болезненных отношений между актером и зрителями, между творцом и его творчеством. Когда Тереза заявляет Кальверо: “Но ты же сам говорил, что ненавидишь театр”, – он отвечает: “Да, ненавижу. Я ненавижу вид крови – но она течет у меня в жилах”. История профессиональной карьеры неразрывно сплетена с личной историей любви между клоуном, которому уже за шестьдесят, и танцовщицей-инженю, которая лет на сорок его моложе. И здесь, можно не сомневаться, у Чаплина наверняка прорывались на волю его сокровенные размышления о собственном браке.

Но хотя сейчас нам и кажется, что в “Огнях рампы” несомненно отразились личные обстоятельства жизни Чаплина в конце 1940-х, в действительности эту историю он вынашивал уже несколько десятилетий. Первое зерно замысла, сколь бы невероятным это ни казалось, могла заронить встреча Чаплина с Вацлавом Нижинским – это знакомство произвело глубокое впечатление на обоих молодых людей (Чаплину было тогда 27 лет, а танцовщик был старше его на пять недель)[3]. Чаплин уделил этому событию две страницы в “Моей биографии”:

Нижинский попросил привести к нему в уборную Чаплина. Как рассказывал Чаплин, Нижинский, гримируясь фавном, разговаривал с ним о каких-то пустяках, но никак не отпускал Чаплина. Ему, похоже, было безразлично, что публика ждет его выхода. Наконец Чаплин все-таки вернулся в зал, и “Послеполуденный отдых фавна” продолжился.

Легко представить себе, что между двумя артистами мгновенно вспыхнула симпатия, однако трудно понять, почему память Чаплина – обычно невероятно точная – в данном случае столь заметно подвела его. “Русский балет” Дягилева находился на гастролях в Лос-Анджелесе в течение рождественской недели в 1916 году – и первое представление состоялось вечером накануне Рождества. Чаплин упомянул о том, что в то время снимал “Лечение”, но это было не так, – и фотография, запечатлевшая визит Нижинского в студию, свидетельствует о том, что тогда шли съемки “Тихой улицы”. Чаплин рассказывает о том, как встретил в театре – зрительном зале Clune’s – Дягилева. Но Дягилева там быть не могло. В том году он привозил свою труппу – без Нижинского – в Америку, но это было раньше. Когда же труппа снова поехала в США на зимние гастроли, о которых идет речь, сам Дягилев отказался от второго дальнего путешествия в военную пору, и на весь срок гастрольного турне художественным руководителем антрепризы был назначен Нижинский[5]. Такие неточности в рассказе вызывают недоверие и к остальным воспоминаниям об этом эпизоде. Неужели Нижинский, на которого была возложена главная ответственность за ход турне, действительно мог забросить театр на целых три дня ради посещения киностудии? И еще труднее поверить в то, что балетная труппа могла вот так импровизировать – и внезапно дополнить выступление еще одним балетом, лишь бы порадовать Чаплина.

Однако другие подробности, упомянутые в рассказе Чаплина, подтверждаются косвенными доказательствами. В частности, он утверждал, что его пригласили на дневной спектакль в конце недели. В программе труппы был один-единственный дневной спектакль, и он действительно состоялся в конце недели – в субботу, 30 декабря, в 14.30. Согласно напечатанной программке, эффектную “Шахерезаду” исполняли последней, а отнюдь не первой, как вспоминал Чаплин. (В “Огнях рампы” есть милая аллюзия на это произведение – коротенький эпизод в театре “Эмпайр”, где на сцене танцуют явную стилизацию под “Шахерезаду”.) Это было последнее представление балетной труппы – в тот день уже не было вечернего выступления, – так что, быть может, в порядке исключения, танцовщики и правда исполнили еще один балет под конец программы. Если мы поверим, что такое действительно было, тогда, пожалуй, становится ясно, зачем Нижинский занимал Чаплина разговорами о “пустяках”: он просто затягивал образовавшийся лишний антракт, чтобы дать время другим танцовщикам и рабочим сцены время на подготовку.

Далее Чаплин пишет: “Спустя полгода Нижинский сошел с ума. Какие-то симптомы заболевания можно было заметить уже и в тот вечер в его уборной, когда он заставил публику ждать”. Действительно, после возвращения с гастролей по Америке у Нижинского впервые выявили шизофрению; в том же году этот диагноз положил конец его сценической карьере. Можно не сомневаться, что крах Нижинского поразил Чаплина, который с детства был более чем близко знаком с проявлениями безумия. Спустя два десятилетия он приступил к трудоемкой работе, пытаясь вплести волшебную и трагическую историю танцовщика в сюжет для будущего фильма. Пережив долгий, но логичный эволюционный процесс, этот сюжет в итоге приведет к “Огням рампы”.

После выхода на экраны фильма “Новые времена” и последовавшего за этим 16-недельного турне по миру вместе с Полетт Годдар Чаплин вернулся в Калифорнию 3 июня 1936 года и немедленно засел за работу над новым проектом, где Годдар отводилась главная роль. Он явно собирался выразить ей свое восхищение ровно тем же способом, каким в 1923 году выразил его Эдне Первиенс, придумав для нее главную роль в фильме “Парижанка”. Еще во время обратного плавания он написал рассказ “Безбилетник” в 10 тысяч слов, где рассказывалось о русской графине из белых эмигрантов, которая работала профессиональной танцовщицей в Шанхае; через тридцать лет этому сюжету предстояло всплыть в сценарии для “Графини из Гонконга”. В следующем году он вернулся было к давно задуманному наполеоновскому плану, но потом отвлекся и вместе с Рональдом Бодли[6] взялся за переделку в сценарий романа Д. Л. Мюррея “Регентство”. 25 мая 1937 года он сообщил своей секретарше мисс Хантер, что “Регентство”, в свой черед, откладывается в сторону и что у него возникла идея современного сюжета для фильма с Годдар. Можно предположить, что с этого момента он снова взялся за историю про танцовщика. В 1934 году он, без сомнения, снова пережил восхищение Нижинским, потому что тогда вышла в свет написанная Ромолой Нижинской биография ее мужа, а в 1937 году она опубликовала отредактированный сборник его дневников. Обе книги вызвали множество откликов в прессе, и Чаплин наверняка знал о них. Многие эпизоды в различных его записях и черновиках, похоже, навеяны этими книгами, к тому же в сюжете постоянным стержнем остается тема жены танцора, женщины из высших слоев общества. Возможно, здесь сказались те впечатления, которые производила на самого Чаплина Ромола Пульски – аристократка, ставшая в 1913 году женой Нижинского, после чего между танцором и Дягилевым случился непоправимый разрыв.

Различные варианты чаплиновской истории про танцовщика сохранились в основном в рукописном виде, и порядок страниц перепутался, – а может быть, они намеренно перемещались из одного чернового варианта в другой в процессе переделок. Мы безмерно благодарны Кейт Гуйонварч и Лайзе Стайн Хейвен, которым удалось расшифровать множество рукописей Чаплина (у него крайне неразборчивый почерк) и навести некоторый порядок среди многочисленных черновиков и фрагментов. В них имена персонажей то и дело меняются – порой даже в пределах одного отрывка. Некоторые черновики представляют собой наскоро сделанные наброски, другие содержат развернутые диалоги. Главный герой – неизменно гениальный танцор – в разных вариантах фигурирует под разными именами: Нео, Тамерлен, Тамерлан, Тамерлин, Кана, Нажинский, Нагинский и даже Нижинский. В том варианте, где главный персонаж зовется Нео, имя Тамерлин получает его старший наставник.

Некоторые темы и сцены остаются неизменными во всех вариантах сюжета. Протагонист – это всегда великий танцор, достигший того возраста (около 35 лет), когда им овладевает страх: а вдруг его гений угаснет? Обычно у него имеется жена – светская львица, которая вышла за него из-за его славы, но в действительности тяготится его преданным служением искусству и изменяет мужу. Им всячески помыкает импресарио-эксплуататор, который устал от своенравия танцора и тайно замышляет заменить его новой восходящей звездой. Как правило, у него есть наперсник – гример, бывший танцовщик или певец, с которым герой может говорить гораздо откровеннее, чем с посторонними (эту роль Чаплин создавал специально для актера Генри Бергмана, своего коллеги и верного товарища)[7]. Главный герой непременно слишком доверчив, слишком великодушен и слишком терпим к неверности жены. Он всегда щедро помогает бывшим актерам, от которых отвернулась удача. Окружающим порой кажется, что его одержимость искусством граничит с сумасшествием. Расплата за гениальность – одиночество, изоляция от тех, кто не способен разделить его страсть к искусству. Полетт в этой истории отводилась роль молодой женщины, которая предлагает танцору бескорыстную любовь и прекрасно понимает, чего он хочет. Хотя сценарий готовился вроде бы для “фильма с Годдар”, в каждом варианте заглавным персонажем остается мужчина – непревзойденный танцор.

Хоть это и трудный путь, все же стоит проследить за эволюцией истории про танцора, так как она проливает свет на творческую борьбу самого Чаплина, который в итоге превращает весь этот сюжет, уже в неузнаваемом виде, в сценарий “Огней рампы”. Самый (по-видимому) ранний набросок начинается без околичностей: “Жил на свете чудесный танцовщик, и однажды на вечеринке он встретил красивую девушку. Ей тоже очень хотелось танцевать в балете, и он обещал устроить ей просмотр”. Она поступает в труппу, и со временем танцовщик, названный просто Т., влюбляется в девушку – Д. Это причиняет страдания другой танцовщице, Энн, которая втайне влюблена в танцора. Но вскоре Д., одержимая карьерой, покидает Т., а Энн тем временем уже влюбилась в “милого и хорошего молодого паренька”. Т., лишь теперь поняв, что любит Энн, делается мрачным и сварливым. Т. и Энн танцуют вместе: это полная вдохновения любовная сцена. Т. покидает сцену одним виртуозным прыжком – и тут же оказывается нос к носу с женихом Энн, стоящим за кулисами. Т. вцепляется ему в глотку мертвой хваткой, от которой тот еле высвобождается, а ничего не подозревающая публика бешено аплодирует. Т. возвращается на сцену, чтобы раскланяться. “Когда опустился занавес, он удалился к себе уборную, не сказав никому ни слова”.

Точную хронологию историй, которые последовали за таким неприукрашенным началом (некоторые сохранились лишь в отрывках) восстановить невозможно – можно лишь опираться на догадки.

Нео – яркая звезда “Имперского балета”, а его жена выступает его рупором и полностью распоряжается его жизнью. Однажды его наставник Тамерлин, бывший танцор из императорской России, просит его посмотреть выступление Дороти – девушки из богатой семьи, мечтающей о балете. Вначале Нео говорит, что она слишком красива, слишком поглощена светской жизнью. Но после встречи с ней, увидев, что она всерьез увлечена танцем, он меняет мнение…

Тамерлен, талантливый танцор из “Национального балета”, женат на Виоле – энергичной светской даме, которая силится повлиять на своих богатых друзей, чтобы они начали оказывать покровительство “более высокой культуре в современном мире”. Один из ее друзей-богачей говорит о союзе Виолы и танцора: “Бедняжка! Одно дело – общаться с подобными людьми, и совсем другое – жить с ними в браке”. Их любовь лишена страсти: оба слишком увлечены сценической карьерой Тамерлена…

Здесь впервые появляется намек на то, что Тамерлен асексуален, а его жена недовольна тем, что в браке он ищет лишь утешения платонической любви:

Жена даже не думает скрывать свою супружескую неверность. Она причиняет мужу боль, но когда друзья советуют Т. избавиться от нее, он отвечает: “Легко сказать […] но без нее моя жизнь станет совсем одинокой. Я пока не могу с ней расстаться. Мне нужно время, чтобы привыкнуть к мысли об одиночестве”.

Эта история, насколько ее можно достоверно восстановить, подвергалась самой длительной и подробной разработке, в нее вставлены обширные диалоги, порой в разных вариантах. Звезда балета Тамерлен отдает все свои силы искусству. Хотя он гениальный танцор, его мучает ощущение своей социальной и умственной ущербности. Ведь он – сын сапожника[8]:

Тамерлен узнает родственную душу: “Знаешь, глядя на тебя, я чувствую себя не таким одиноким”. Они решают вместе спрятаться в деревенском доме друга-композитора, Отто, которому Тамерлен рассказывает:

Импресарио Сарго выслеживает Тамерлена, является к нему в дом и, используя Полетт, всячески упрашивает его вернуться в балет. Чтобы угодить Тамерлену, он дает Полетт маленькую роль в кордебалете.

“Далее следуют смонтированные кадры, которые дают понять, что прошло некоторое время и что жизнь в балетной труппе вошла в привычную колею”. У Полетт обнаруживается талант танцовщицы, а еще Тамерлен замечает, что она пытается противиться растущей любви к подающему надежды молодому танцору Карлову: “Карлов любит тебя. Я видел это по его глазам. Любит не так, как я: его любовь более земная”. То счастье, которое ей дал он сам, по его словам, “обретается в мире идеалов, который уже остался позади, и теперь мы живем в мире реальности”.

Позже Карлов говорит Полетт, что опасается за рассудок Тамерлена. Та плачет: “Я тоже”. Тамерлен теряет талант, не тренируется, и кассовые сборы падают. В разговоре с Сарго Тамерлен делает признание: “Карлов расцветает и вот-вот превратится в великого артиста, а я – я сохну и увядаю. Мне не следовало возвращаться на сцену. И вы это понимаете”. Сарго тайком поручает Карлову репетировать большие номера, которые раньше исполнял Тамерлен. Хотя Петров, гример Тамерлена, и предупреждает его, Тамерлен слишком горд и доверчив, чтобы признавать существование заговора, и даже помогает Карлову усовершенствовать технику танца. Чтобы еще больше подорвать силы Тамерлена, Сарго меняет программу, поставив в нее под конец два особенно трудоемких танца. Один из них – Le Spectre de la Rose (“Призрак розы”). Несмотря на предостережения Петрова, Тамерлен исполняет все танцевальные номера, и под конец его уносят со сцены в полном изнеможении.

Не вполне ясно, какую концовку придумал бы Чаплин для этой истории, но можно предположить, что Тамерлен мог бы умереть за кулисами, под громкие аплодисменты публики, – как Кальверо в “Огнях рампы”.

Здесь есть явные намеки на Нижинского. Среди публики ведется такой семейный разговор о балете:

Опять-таки, любовные чувства Тамерлена лишены сексуальной окраски – они порождены его одиночеством, потребностью в человеческом тепле. Он не влюблен в собственную жену, но говорит: “Расставшись с ней, я буду страшно одинок”. Снова:

Это отрывок под заголовком “Намек”. Полетт – девушка с прошлым: когда-то она жила в “доме свиданий”. Дигалов узнает об этом через полгода после того, как она начала танцевать в его труппе, – вероятно, от жены Нижинского, которая отказывается дать ему развод. Однако Нижинский защищает Полетт. Сама она говорит, что бросит балет, но Нижинский заявляет, что уйдет вместе с ней. “И черт с этой гениальностью! Это сплошная пытка для души”. Полетт говорит, что он должен остаться (“Твоя жизнь – здесь, с русским балетом”), а ей нужно уйти.

Дальше, похоже, в работе над историей про танцора наступил перерыв, в итоге затянувшийся на целое десятилетие. С 7 октября 1937 года из ежедневных отчетов киностудии исчезают упоминания о “фильме с Годдар”, зато сообщается, что Чаплин работает над сценарием для постановки № 6, которая со временем превратится в “Великого диктатора”. Неудивительно, что новый замысел полностью затмил историю, которая никак не клеилась. В то же время решение переключиться на новый сюжет возникло, возможно, и потому, что личные и профессиональные пути Чаплина и Годдар уже начали расходиться. Чересчур честолюбивая и нетерпеливая Полетт, которая устала ждать очередной роли от Чаплина, стала посматривать в другие стороны в поисках чего-нибудь интересного (во всех отношениях). 2 октября 1937 года она прошла кинопробы на роль Скарлетт О’Хары в “Унесенных ветром”: ранее Чаплин договорился со своей давней подругой Констанс Колльер об уроках актерского мастерства, но Полетт оказалась не очень старательной ученицей. В начале 1938 года они показывались уже на разных пляжах: Полетт отдыхала на Палм-Бич, а Чаплин появлялся на Пеббл-Бич, встречаясь там с новыми сотрудниками, и полностью погрузился в работу над “Великим диктатором”. Замысел истории про Полетт и танцора был на время забыт.

Однако после “Месье Верду” Чаплин снова взялся за поиски сюжета и с 14 августа 1947 года в течение недели диктовал свои идеи штатному секретарю, Джин Вуд[9]. Вероятнее всего, именно в эту пору он и вернулся к сюжету с танцором. История про Нагинского, которая в итоге у него получилась, во многом являлась переделкой самого разработанного варианта с Тамерленом, и, возможно, ее истоки тоже восходят к тридцатым годам. Но можно с уверенностью утверждать, что Чаплин возобновил работу над этой рукописью ближе к концу 1940-х, так как множество поправок и дополнений вписано туда шариковой ручкой, которая в ту пору была еще новинкой: это изобретение Биро вошло в обиход лишь с 1945 года.

В этом варианте нет заглавной женской роли – такой, которая подходила бы для Полетт Годдар. Черновик начинается с заявления: “Пьеса рассказывает о том, что карьера – не предмет человеческих желаний, а лишь путь, по которому он движется к своей судьбе”. Снова – примерно в тех же выражениях, какие будут описывать главного героя “Огней рампы” в начале “Истории Кальверо”, – уже на первых страницах обрисовываются шаткое положение Нагинского в обществе и его умственные метания:

Чтобы уравновесить эти свои недостатки, Нагинский женится на нью-йоркской светской львице, которую поначалу искренне любит. Однако вскоре он понимает, что ее привлекло только его громкое имя, она красуется в лучах его славы, но не может дать ему домашнего мира и уюта, о которых он мечтает. Он тянется к простым людям, избегая успешных – “жестких, будто сделанных из металла”. На светских вечеринках он ошарашивает гостей, рассказывая им о том, что любит разговаривать с деревьями и коровами.

Пока портятся отношения танцора с заносчивой и алчной женой, параллельно начинаются неприятности с импресарио Дагаловым, который требует от него все более сложных акробатических и чувственных номеров – в том числе в балетах “Полуденный отдых фавна” и “Призрак розы”. Тем временем Дагалов тайно замышляет отдать его роли молодому танцору-новичку Мясину: ему предстоит заменить состарившегося Нагинского[10]. Кроме того, Дагалова бесит почти маниакальное великодушие Нагинского по отношению к старым танцорам. Среди них есть один персонаж, унаследовавший от прежних вариантов этой истории фамилию Карлов. Дряхлый пьяница, “он по-прежнему мнит себя «примадонной» двадцатилетней давности”: своей неумелостью он портит выступление Нагинского, которого оскорбляет и обзывает выскочкой. Однако Нагинский умоляет не выгонять старика из труппы и даже предлагает из собственного кармана платить ему жалованье: “Да, я тоже терпеть его не могу, но он был когда-то великим танцором, артистом. В детстве я восхищался им, если бы не он, я сам не пришел бы в балет”.

Наконец Чаплин нашел концовку:

История про танцора по-прежнему не складывается. С тех пор как исчезла героиня Полетт, Нагинский остался без пары, без важной и положительной опоры. Но хуже всего то, что очевидной роли не осталось и для самого Чаплина. Ему было уже под шестьдесят, ему уже трудно было бы сыграть гениального балетного танцора, которому за тридцать. Однако в какой-то момент – предположительно, еще в 30-е годы, так как девушка по-прежнему именуется “Питер” (т. е. Полетт), – Чаплин задумался, не перенести ли ему действие в цирк или водевиль. Тогда ему самому досталась бы роль старого клоуна.

Подобно главным героям прежних историй про танцора во всех вариантах, Шарло необдуманно великодушен. У него есть жена-красавица намного моложе его: один старый клоун, умирая, заставил Шарло пообещать, что тот удочерит его дочь-сироту и женится на ней, когда та вырастет. И он сдержал это обещание. Шарло искренне любит жену, хотя и понимает, что она испытывает к нему уважение и приязнь, но не любовь.

На этом сохранившаяся рукопись заканчивается, но сюжет продолжает развиваться дальше.

Это задумывалось как история про определенную эпоху: водевилисты обсуждают появление кинематографа и утешают себя мыслью, что мода на кино скоро пройдет. Старый клоун (скорее всего, это роль для Чаплина, так как в наброске сценария он назван Чарли) воспитал дочь своего бывшего партнера по сцене и друга. Тот был алкоголиком и умер, когда девочка была совсем маленькой. Со временем девочка (ее зовут Питер) начинает выступать вместе с клоуном. Повзрослев, она объясняется Чарли в любви, и они женятся: “Она – Коломбина, а он – клоун”. Но проходит время, и –

Они отправляются на гастроли с водевильной программой, и вместе с ними выступает молодой красавец-певец. Гастроли длятся долго, и двое молодых людей влюбляются друг в друга, но Питер борется со своим чувством, и они расстаются. Позднее их пути снова сходятся во время 20-недельных гастролей.

К сожалению, этот короткий конспект сюжета не приводит ни к какому финалу, однако ясно, что мы снова имеем дело с историей Тамерлана, чья любящая и любимая протеже безудержно влюбляется в более молодого артиста. Та же ситуация в итоге найдет воплощение в треугольнике Кальверо – Терри – Невилл в фильме “Огни рампы”.

Переключение с балета на водевиль наверняка напомнило Чаплину о другом замысле, который он короткое время разрабатывал для Полетт в 1930-е. Это была

Жестокий Герман Ганольф руководит водевильной труппой мальчиков-акробатов: двое – его родные сыновья, а остальные шестеро взяты маленькими детьми из сиротских приютов или очень бедных семей. В порядке исключения он берет к себе и девочку-сироту Полетт – “худое, изможденное юное создание с заостренными чертами лица и мерцающими глазами-аметистами”. Полетт тренируется и репетирует перед выступлениями, а еще помогает фрау Ганольф по хозяйству. После смерти жены Ганольф проявляет все больше садизма по отношению к Полетт и однажды нарочно роняет ее во время представления так, что она расшибает голову.

О труппе Ганольфа Чаплин вспоминает, чтобы добавить единственный эпизод в “Водевильные страсти”, где Полетт и Чарли протестуют против жестокого обращения с детьми. Тема детей-акробатов явно занимала Чаплина очень долго: к этой идее он обращается в двух более поздних (не датируемых) набросках, сохранившихся в архивах, где суровый воспитатель и директор труппы называется то Фрейлером, то Бергманом. Во всех вариантах сценария “Огней рампы” имеется короткий эпизод с труппой немецких акробатов, где хозяин наказывает самого младшего мальчика. Эта сцена была даже снята, но не вошла в окончательную версию фильма.

В итоге Чаплин решил взять лучшее от обоих притягивавших его миров – то есть совместить балет с водевилем. Этого он добился одним росчерком – просто перенеся место действия из современного Парижа и Нью-Йорка с “Русским балетом” в Лондон 1914 года. В течение трех десятилетий перед Первой мировой войной такое уникальное сочетание водевиля с балетом было очень популярно в двух главных мюзик-холлах на Лестер-сквер – “Эмпайр” и “Альгамбра”. Это историческое явление позволило Чаплину свести вместе восходящую звезду балета (на сей раз – балерину) со старым клоуном, которого впереди ждет крах и смерть. В основу сюжета легла история Тамерлена о мужчине, который спасает девушку, и об их взаимной любви, которую он добровольно приносит в жертву, когда видит тягу девушки к более молодому человеку; оттуда же пришла вся идея сюжета об актере сцены, который отчаянно цепляется за свое искусство и за публику. В “Огнях рампы” некоторую – пускай подсознательную – роль играет даже неверность первой жены Тамерлена. Чаплин наконец добился того, чтобы история сложилась.

Формально работа над замыслом началась 13 сентября 1948 года, когда Ли Кобин наняли в качестве секретаря. Единственная особенность работы Чаплина над “Огнями рампы” в том, что он решил начать не с предварительного варианта киносценария, как делается обычно, а с сочинения самостоятельной повести в 34 тысячи слов – “Огни рампы” (Footlights), к которой прилагалась отдельная, еще на 5 тысяч слов, дополнительная “биография” героя, комика Кальверо, где рассказывалось о его жизни вплоть до того момента, с которого начинается фильм. В архиве было найдено несколько черновых вариантов этого более короткого текста, и по ним можно догадаться о том, что диктовался он быстрее и легче, чем основная история, и никогда не рассматривался как часть самого фильма. Это отличает его от другого сопроводительного текста – “Истории Терри Эмброуз”, – который существовал на некотором этапе самостоятельно, но в итоге целиком вошел в состав основной повести. С самого начала, как только родился замысел повести “Огни рампы”, ретроспективная история Терри Эмброуз – с детства до попытки самоубийства, которая послужила отправной точкой сюжета в фильме “Огни рампы”, – оставалась постоянной и почти не изменялась, открывая собой и повесть, и киносценарий. Она сохранилась и в последнем варианте сценария, подготовленного для съемки, была полностью отснята, но в итоге ее полностью изъяли из фильма.

У Чаплина уникальный и неподражаемый литературный стиль, не испорченный никакой редактурой[12]. На первом месте у него – функциональность, это ведь попытка подробно представить будущую кинопостановку. Он может безо всякого предупреждения перейти от безыскусной разговорной речи к чрезмерно ярким, хотя и не слишком сложным образам – как, например, в эпизоде, где подавленный Кальверо всматривается “устало в скрытную реку, скользящую, как призрак, и живущую собственной жизнью… Она улыбается ему дьявольской улыбкой, переливаясь мириадами огоньков – отражениями луны и фонарей с набережной”. В детском страхе Терри перед городскими парками слышен крик из его собственного кеннингтонского детства: “жуткие, жалкие клочки зелени с сидящими там и сям людьми, похожими на живое кладбище для отчаявшихся и обездоленных”.

Там чувствуется восторг самоучки (как Чаплин сам себя называл) перед красивыми или странными словами. Он всегда держал под рукой словарь и ставил себе целью узнавать по одному новому слову в день: “громогласный”, “серафическая”, “фееричная”, “фанфаронить” и – остававшееся до конца жизни его любимым и универсальным словом – “несказанный”. Длившаяся всю жизнь любовь к Диккенсу наложила мгновенно узнаваемый отпечаток на яркие ностальгические описания Лондона в сезон пантомим и Хенли в летний день.

В архивах сохранилось несколько вариантов повести “Огней рампы”. Расшифровка, которая приводится далее, по-видимому, является позднейшей версией: туда уже местами внесены изменения грамматического времени (напр., “говорит” вместо “сказал”) – это отражает переход от повести к сценарию. Расхождения с предыдущими вариантами – это в основном исправления опечаток или замена отдельных слов на более удачные; никаких серьезных изъятий из сюжета от версии к версии не происходит. В отпечатанных на машинке заметках, черновиках и сценариях оставлено множество орфографических ошибок (pouring over a book [“разливаясь над книгой”] вместо poring [“задумавшись”]) и неверного написания имен собственных (театр Daley’s вместо Daly’s; Jenet вместо Genée; Holbein Empire вместо Holborn Empire). Большинство этих ошибок (кроме написания Jenet – оно, скорее всего, было намеренным) в данной расшифровке аккуратно исправлено: мы не видели большого смысла тиражировать вполне простительные ошибки голливудских стенографисток середины XX века, пускай даже сам Чаплин не заметил их или не удосужился исправить.

Огни рампы Симфония

Вчас, когда сгущаются вечерние сумерки и свет лондонских уличных фонарей становится все заметнее на фоне шафранового неба, девятнадцатилетняя Тереза Эмброуз прощалась с жизнью, все глубже увязая в полумраке тесной нищей каморки в одном из глухих переулков Сохо.

Свет падал в комнату через окно и освещал бледное лицо девушки, лежавшей навзничь, слегка свесившись с края старой железной кровати. Волны каштановых волос разметались по подушке, обрамляя лицо – строгое, теперь спокойное, если не считать то и дело подрагивающих губ. В комнате виднелись привычные приметы трагедии: пустая баночка от снотворного на полу и шипящий газовый рожок.

Контрапунктом к этой сцене были доносившиеся с улицы веселые звуки шарманки, исполнявшей на мотив вальса одну из популярных песенок тех лет:

Под этот громогласный аккомпанемент из Терезы Эмброуз мучительно вытекали остатки жизни.

Это была странная, неблагополучная жизнь: уже в самом раннем, впечатлительном возрасте девочке пришлось столкнуться с грязью и убожеством. Она была странным, задумчивым ребенком – отчасти эти черты были наследственными, но их усилили трагические обстоятельства и необычное семейное положение.

Ее отец, Чарльз Эмброуз, был четвертым сыном английского пэра и болел туберкулезом. В шестнадцать лет Чарльз сбежал из Итона и отправился в море, а после нескольких лет рискованных приключений женился на матери Терри – скромной девушке, работавшей горничной в доме его благородного семейства. Родные так и не простили ему этого брака.

Чарльз Эмброуз обладал поэтическим даром, но был слишком оторван от жизни и наивно полагал, будто можно кормить семью, посылая стихи и очерки в престижные журналы. Однако вскоре такие надежды рассеялись, и ему пришлось обратиться к другим занятиям, кроме поэзии. Иногда он штукатурил дома – но только изредка, потому что гипсовая пыль страшно засоряла ему легкие.

Отец умер, когда Терри было семь лет, и вся тяжесть домашних забот обрушилась на мать, которая работала портнихой. В юности эта простая женщина отличалась редкостной красотой. Но это осталось в прошлом – годы нищеты и труда сделали свое дело.

Семья Терри, состоявшая теперь из матери и сестры Луизы, жила в двух комнатах в одном из переулков неподалеку от Шафтсбери-авеню. Сестра Терри, хорошенькая и послушная семнадцатилетняя девушка, работала в магазине канцелярских товаров “Сарду и компания”. Ее скромный заработок целиком уходил на помощь семье.

Когда Терри было семь лет, она относила готовые платья заказчицам матери. Всякие среди них были женщины – от проститутки до жены священника. Еще не понимая, насколько разные места они занимают в обществе, Терри все-таки замечала, что каждая ведет себя по-своему. И что проститутка никогда не приглашает Терри зайти в дом, а заставляет ждать на пороге. Она выходила с растрепанными волосами, распухшими губами и раскрасневшимся лицом. Взяв платье, она исподтишка протягивала Терри пустую бутылку и просила ее сбегать в паб на углу, принести четверть пинты хлебной водки. Получив за такую услугу шестипенсовик, Терри шла домой. У нее появилось стойкое отвращение к бутылкам, потому что бутылка, попадавшая к ней в руки из рук той женщины, всегда была теплой и липкой.

Со временем Терри стала понимать разницу между высоким положением отцовской родни и скромным происхождением матери, и ее чувства колебались между скромностью и гордостью. Она росла тихой и задумчивой девочкой и часто в одиночестве уходила в городские парки, где часами сидела, с головой погрузившись в свои мысли. Иногда мимо проходила монахиня и улыбалась ей. Порой, чувствуя себя особенно несчастной, Терри думала, что тоже станет монахиней. Потом, когда она повзрослела, детские воспоминания заставляли ее избегать парков – этих жутких, жалких клочков зелени с сидящими там и сям людьми, похожими на живое кладбище отчаявшихся и обездоленных.

Хотя Терри очень хотелось с кем-нибудь общаться, она из-за своей мучительной робости редко заводила дружбу с другими детьми. К тому же она никогда не жила подолгу на одном месте и просто не успевала знакомиться с соседями: ее семья слишком часто переезжала.

Внезапно мать заболела, и это очень напугало Терри и Луизу. Миссис Эмброуз, не разгибая спины, сидела за швейной машинкой и жаловалась на крайнюю усталость. Врач, осмотрев ее, сказал, что ей нужно немедленно ложиться в больницу на серьезную операцию.

Такой неожиданный поворот событий стал настоящей бедой, потому что теперь у семьи остался единственный источник доходов – скудное жалованье Луизы. Хоть денег было мало, они позволяли кое-как сводить концы с концами. Но даже этот источник вскоре иссяк: Луиза потеряла работу, а новое место найти никак не могла. Последние деньги кончались. Долги за жилье росли, в ломбард заложить было уже нечего, и сестры попросту голодали.

А потом что-то случилось. За неделю до возвращения миссис Эмброуз из больницы Терри заметила неожиданные перемены к лучшему: на столе появились пакеты с продуктами и даже лакомствами, каких Терри никогда раньше не видела. Вернулись вещи из ломбарда. Пришла уборщица и навела чистоту в комнате. Произошла и еще одна приятная неожиданность: сестра купила Терри новые туфли, а ведь раньше она вечно носила поношенную обувь, которая перепадала ей от жены священника.

Когда вернулась мама, Терри совсем повеселела. Она стала больше общаться с другими детьми. Хотя некоторые девочки были старше ее на два-три года, они часто брали ее с собой на вечерние прогулки по нарядной Пикадилли. Собравшись в стайку из пяти-шести человек, девочки льнули к витринам кондитерских и жадно рассматривали французскую выпечку. У гастрономов они с любопытством разглядывали кабаньи головы и коровьи языки, застывшие в желе. Возле магазинов с дамскими шляпками девочки подталкивали друг друга локтями и смеялись над глупыми улыбками восковых манекенов в шляпках.

Иногда они испуганно замолкали: это перед витриной рядом с ними останавливалась проститутка. Иногда девочки шли за ней следом, держась на некотором расстоянии, и наблюдали, как она подцепляет мужчину. Девочек постарше это забавляло, а Терри смущало: она еще не знала о грязных сторонах жизни. Однако вскоре старшие подруги “просветили” ее, и новые познания испугали и расстроили ее.

А вскоре Терри стала жертвой нового открытия, которое потрясло ее еще больше. Оно ранило ее настолько сильно и глубоко, что зарубцевавшийся шрам продолжал болеть всю оставшуюся жизнь.

Это случилось на одной из прогулок по Пикадилли. Терри с подружками остановились поиграть возле витрин универсального магазина, и вдруг, к ужасу Терри, она увидела в большом зеркале отражение собственной сестры! Она мгновенно догадалась, зачем та здесь прогуливается. Терри поняла это по ее бесцельной, рассчитанной на зрителей походке. Она поняла это по тому рассеянному выражению лица, которое раньше замечала у других женщин. Когда она все это осознала, ей стало дурно.

Только теперь до нее дошло, что значили внезапные перемены, которые казались загадочными и необъяснимыми. Она догадалась, откуда взялась вся эта вкусная еда, и ее новые туфли, и уборщица, и другие жизненные блага. И поняла, почему так часто плачет мать, почему у нее такой больной и несчастный вид. Подружки Терри играли около другой витрины и не видели сестры Терри, но сама Терри ее увидела! Она стояла, застыв на месте, и глядела ей вслед, но Луиза прошла мимо, не заметив сестру. Одна из девочек увидела, что Терри побледнела и вся дрожит.

– Что с тобой? – спросила она.

Но Терри не отвечала. Она опять отвернулась к витрине, сделала вид, что разглядывает выставленные там товары. Она стала показывать на какую-то вещицу, а из глаз у нее катились слезы. Наконец, не в силах больше сдерживаться, она закрыла лицо руками и громко заплакала. Подружки дергали ее за руки, спрашивали, что стряслось, но Терри не желала им ничего говорить. Они в замешательстве стали смотреть по сторонам. И вот одна девочка заметила на улице Луизу.

– Смотри, там же твоя сестра! – сказала она.

– Точно, это она! – подтвердила другая.

Девочки постарше захихикали было, но быстро прикусили губы. Потом наступило молчание – все начали переглядываться. Терри, рыдая от стыда и унижения, вдруг развернулась и убежала прочь.

Она бежала и плакала, плакала и бежала.

Добежав до дома, она села на тротуар и сидела так, пока не кончились слезы, а потом вошла в дом. Ей хотелось незаметно проскользнуть к себе и лечь в постель, но ее окликнула мать.

– Терри!

– Да?

– Подойди-ка сюда.

– Я устала, мама. Хочу лечь.

– Подойди сюда, – настаивала мать.

Терри медленно подошла.

– Где ты была?

– Нигде. Просто гуляла.

Мать повернула к себе лицо Терри.

– Ты плакала?

– Нет, – ответила та, стараясь не встречаться взглядом с пытливыми глазами матери.

– Ну-ну, расскажи маме… В чем дело?

– Просто я видела Луизу.

– Где?

У Терри задрожали губы.

– Не знаю… Я забыла где…

Вдруг у нее подкосились ноги, она спрятала лицо у матери на коленях и истерически разрыдалась.

На мать вдруг нашла какая-то спокойная решительность, ее печальные глаза приняли странное выражение.

– Ну-ну, перестань, дитя мое… Перестань же плакать, – твердила она каким-то бесчувственным голосом. – Перестань плакать, ступай спать.

На рассвете, когда звякнул ключ, которым отпирала дверь Луиза, миссис Эмброуз еще не спала. Она тихо плакала.

Когда Терри было десять лет, мать умерла. Тем временем произошли и другие перемены: Луиза сделалась любовницей одного богача из Южной Америки и поселилась в маленькой роскошной квартире в Бейсуотере. Она взяла на полное попечение Терри, которая жила теперь уже не в такой убогой обстановке, как раньше. Ее определили в частный пансион, и домой она приезжала только на каникулы. А в эти периоды она не видела в образе жизни сестры ничего неподобающего. Судя по всему, Луиза жила тихо и одиноко.

С тех пор как Терри однажды сводили на балет, она мечтала об одном: стать танцовщицей. И Луиза стала платить за ее обучение. Поэзия движения, казалось, отвечала на какой-то внутренний зов, умиротворяла меланхоличную натуру Терри.

Окончив школу, она поступила в кордебалет “Эмпайр”. В театре “Эмпайр” на Лестер-сквер публику развлекали и балетом, и водевилем: балетное действо длилось час, а в оставшееся время на той же сцене выступали жонглеры, дрессировщики и клоуны. Прошел год, Луиза уехала в Южную Америку. Некоторое время она регулярно переписывалась с Терри, но потом письма от Луизы приходили все реже и реже, пока не прекратили приходить вовсе. С тех пор у Терри не было никаких известий о сестре.

Тем временем Терри делала большие успехи, танцуя в “Эмпайр”. Казалось, наконец-то она обрела себя. Ей уже исполнилось восемнадцать лет, она была вся тонкая и неземная, луноликая, с широко расставленными печальными глазами. В танце ее серафическая красота становилась еще заметнее, и она все быстрее привлекала к себе внимание. Терри уже дублировала прима-балерину.

С тех пор как Луиза покинула Англию, Терри все больше думала о сестре. Она осознавала, что всеми своими достижениями обязана именно Луизе. Благодарность Терри была почти фанатичной, хотя к ней примешивалось чувство вины и унижения. Мысль о прошлом Луизы постоянно преследовала Терри, превратилась в наваждение. У нее развился настоящий психоз, приведший к болезни, из-за которой оборвалась ее карьера балерины…

Это произошло в театре во время вечернего представления, когда Терри готовилась к своему выходу. Все были потрясены, потому что в тот вечер, когда с ней случился приступ, она была здорова и находилась в наилучшей форме. Она сидела в артистическом фойе, где обычно собирались балерины и другие исполнители перед выходом на сцену. И тут вошел Гуно, дрессировщик собак. Это был грубый, непривлекательный мужчина лет сорока. Он часто говорил непристойности и приставал к женщинам. Сначала он отпускал легкомысленные замечания в адрес других девушек, а потом переключил внимание на Терри.

– У тебя ведь есть сестра – Луиза?

От этого вопроса Терри вся похолодела, и, не успела она ответить, как Гуно продолжил:

– Я ее знаю. Давно ее знал – еще до того, как она пробилась в хорошее общество… Она захаживала тогда в Американский бар. Правду я говорю? – спросил он с многозначительной ухмылкой.

Терри не могла выдавить из себя ни слова. Она кивнула, едва растянув губы в улыбке. К ней уже подкатывала тошнота, потому что сейчас на нее смотрели все девушки.

– Вот это барышня была, – дрессировщик продолжал свои намеки. – Я частенько видел ее в “Лестер-лаундж”. Бывало, она рассказывала мне о своей младшей сестренке… Что та ловко танцует.

Терри продолжала молчать, только смотрела на Гуно. Если бы только можно было раствориться в воздухе, исчезнуть! Она с ужасом ждала, что он еще скажет вслух. Но тут ее мучениям пришел конец, потому что конферансье объявил: “Пожалуйста, балерины – ваш выход”.

Когда Терри, идя к сцене, прошла мимо дрессировщика, тот шутливо шепнул ей: “Лучше будь со мной поласковей”. За кулисами, уже перед самым занавесом, ноги ей вдруг свело судорогой, и она рухнула на пол.

В больнице у Терри нашли ревматическую лихорадку. Впрочем, врачи сами сомневались в собственном диагнозе. Как бы то ни было, по их словам, танцевать она сможет только через год, не раньше. Терри выслушала это известие равнодушно. Она даже немного обрадовалась. Ведь это значило, что можно забыть и про театр, и про множество глаз, которые смотрели на нее в тот вечер в артистическом фойе. Ей было тогда мучительно стыдно, словно ее раздели и опозорили у всех на глазах. Выздоровев, Терри начала искать другую работу. По случайному совпадению, она нашла ее у Сарду – хозяина того самого магазина, где когда-то работала Луиза. И пускай это всколыхнуло неприятные воспоминания, Терри все равно обрадовалась: она испытывала мазохистское[13] желание понести искупление и за себя, и за сестру.

Выйдя из больницы, она случайно проходила мимо магазина Сарду и увидела в витрине объявление: “Требуется продавщица”. Мистер Сарду помнил ее, и после доброжелательного собеседования Терри была принята на работу.

“Сарду и компания”, магазин канцелярских принадлежностей и игрушек, находился в Сохо. Это была небольшая лавка, снизу доверху заваленная газетами, журналами, канцелярскими товарами и разными другими мелочами. В магазине было тесно и неуютно, там стоял едкий запах чернил, кожи и краски на игрушках. Но Терри это не угнетало: здесь она чувствовала себя в надежном укрытии.

“Сарду и компанией” владел один только мистер Сарду – никакой “компании” в действительности не существовало. И, несмотря на свои шестьдесят семь лет, мистер Сарду управлял магазином с неутомимой энергией. Этот приветливый и деловитый человек ни минуты не сидел без дела и следил за тем, чтобы Терри тоже не бездельничала. Она работала с семи утра до семи вечера, обслуживая покупателей. Терри просто разговаривала с ними, хотя всегда была вежлива и старалась всем угодить. Но она очень хорошо справлялась с обязанностями и даже лучше мистера Сарду знала, где что искать.

Как-то раз, забыв, где лежит нотная бумага для сочинения симфоний, хозяин попросил ее обслужить Эрнеста Невилла, молодого музыканта. Терри не обратила бы на него внимания, если бы в то время в магазине не скопилась целая толпа людей: покупатель, пришедший позже, попытался оттереть музыканта от прилавка. Терри просто вежливо “не заметила” покупателя, который повел себя так грубо, подняла глаза на Невилла и увидела его благодарную улыбку. С тех пор она всегда обслуживала его сама.

Мистеру Невиллу было слегка за тридцать, у него были густые темные волосы, коротко остриженные и отрастающие у висков. У него были глубоко посаженные задумчивые голубые глаза, а плотные губы, казалось, всегда готовы были улыбнуться. Он был выше шести футов ростом и слегка сутулился.

Он никогда не сплетничал и не отвешивал дежурных любезностей, как часто делали другие покупатели. Разумеется, Терри тоже вела себя сдержанно. Она редко встречалась с ним взглядом – только чтобы спросить, какой товар ему нужен, и вручить покупку. И все-таки, несмотря на внешнюю строгость, что-то в Невилле вызывало жалость. Иногда он выглядел особенно осунувшимся и изнуренным, и Терри догадывалась, что он давно не ел. Иногда ей казалось, что он тратит на нотную бумагу последние гроши. Часто она украдкой подкладывала ему несколько лишних листов. А однажды она дала ему несколько лишних монет сдачи. Похоже, Невилл заметил это – судя по тому, как залились краской его бледные щеки, – но Терри не была уверена.

Она выяснила, что он живет на верхнем этаже в доме напротив. Вечером, если высунуться из окна магазина и чуть-чуть наклонить голову влево, можно было увидеть, горит ли у него свет. От старушки-уборщицы, работавшей в том доме, Терри узнала, что его зовут Эрнест Невилл и что он композитор.

Она часто о нем думала. Летом, возвращаясь вечером с работы, она нарочно проходила мимо его дома. Когда у Невилла было открыто окно, она слышала, как он играет на пианино, снова и снова повторяя одни и те же пассажи. Иногда он исполнял великолепные длинные произведения, и тогда Терри останавливалась у порога дома и слушала. Потом она шла домой с каким-то странным волнением, к которому примешивалась грусть.

Потом Терри не видела его целых две недели. Уборщица рассказала, что он болел и что кредиторы забрали у него пианино. Наконец он снова появился в магазине – бледный и худой. Спросив нотную бумагу – большие листы для оркестровых сочинений – на два шиллинга, он достал из кармана монету и нехотя положил ее на прилавок.

Терри догадалась, что это его последние деньги. Она поняла это по его голодным глазам, по бледным впалым щекам, по истрепавшейся рубашке и поношенной одежде. Если бы только ей хватило смелости, она одолжила бы ему денег – свое жалованье за месяц. Она могла бы занять денег у мистера Сарду. Но, глядя на стоявшего перед ней Невилла, она так робела, что боялась даже заговорить.

Выслушав заказ, она резко повернулась, отправилась туда, где лежала нотная бумага. Пересчитав листы, она оглянулась на служебное помещение. Мистер Сарду был занят. Терри быстро добавила несколько лишних листов, а потом торопливо поднялась. Нервно завернула бумагу, перевязала бечевкой и оборвала ее своими проворными пальцами. Деловито вручила ему сверток. Невилл уже собирался уходить, но Терри удержала его:

– Подождите, не уходите. Вы забыли сдачу.

Невилл удивленно оглянулся.

– Наверное, вы ошиблись.

– Нет-нет. Вот она, на прилавке, – быстро ответила Терри и показала туда, где он оставил деньги.

У него вспыхнули щеки, он явно не знал, как быть.

Вдруг Терри поняла, что поступила глупо и поставила его в очень неловкое положение. Но теперь пути назад уже не было. А тут еще, как назло, из служебного помещения вышел мистер Сарду.

– Могу я чем-нибудь помочь? – спросил он, обращаясь к молодому человеку.

Невилл застыл в нерешительности.

– Наверно, тут какое-то недоразумение.

– Недоразумение? – переспросил мистер Сарду.

Терри побледнела.

– Ничего подобного, – быстро и почти воинственно возразила она. – Этот господин попросил нотной бумаги на три шиллинга, а потом забыл сдачу – два шиллинга.

Стоя в полутени в дерзкой позе, с очень прямой спиной, Терри на миг стала настоящей красавицей.

Невилл уверял, что Терри ошиблась. Но от его настойчивости она только смущалась еще больше, поэтому он все-таки взял деньги.

– Наш девиз: покупатель всегда прав, – сказал мистер Сарду, когда Невилл взял два шиллинга. – Но сейчас вы были неправы. Ха-ха!

Невилл улыбнулся и ушел.

Как только он вышел из магазина, мистер Сарду резко повернулся к Терри:

– Сколько он дал вам – пять шиллингов?

Терри, не подумав, кивнула.

Мистер Сарду остался доволен ее ответом. Но потом, уже сидя в служебном помещении, он вновь вернулся мыслями к этому эпизоду: поведение Терри показалось ему очень странным. Если покупатель дал ей пять шиллингов, значит, монета должна быть в кассе. Чтобы окончательно прогнать сомнения, он вернулся в торговый зал. Когда Терри обслуживала покупателя, он заглянул в кассовый ящик.

– Ну, и где же монета в пять шиллингов? – спросил он, когда тот покупатель ушел.

Терри ничего не сказала. Чем больше хозяин задавал вопросов, тем больше она смущалась.

Мистер Сарду помрачнел. Он решил проверить бухгалтерские книги и выяснить, не обнаружится ли еще большей пропажи денег. Однако вздохнул с облегчением, когда узнал, что не хватает всего девяти шиллингов.

И тут Терри не выдержала. Она рассказала хозяину, что позаимствовала деньги и собиралась вернуть их до следующего переучета, но, к сожалению, не успела этого сделать. При этом она продолжала уверять, что композитор дал ей пять шиллингов.

– Конечно, это серьезный проступок, – важно сказал мистер Сарду. – Я мог бы даже потребовать арестовать вас. Но я же не изверг. И все же я уже никогда не смогу вам доверять.

Он позволил ей проработать в магазине еще две недели – чтобы она смогла вернуть из своего заработка те деньги, которые “позаимствовала” (как он предпочел выразиться) из кассы.

Пока Терри оставалась у Сарду, Невилл больше не заходил ни разу. Через неделю после увольнения из магазина она проходила мимо дома Невилла, но в его комнате было темно и тихо, а в окне была выставлена табличка: “Сдается комната”.

Приближалась осень, и Лондон готовился к новому театральному сезону. Танцевальные труппы, акробаты, велосипедисты-трюкачи, фокусники, жонглеры и клоуны нанимали для репетиций клубные помещения и пустующие склады. Лихорадку предстоящего сезона ощущали и будущие зрители, и даже театральные декорации. Для пантомимы в “Друри-лейн” по частям собирали огромного, на всю сцену, лежащего великана, который умел “дышать” благодаря особому механизму. Он был такой большой, что из кармана его куртки, как из двери, запросто мог выскочить целый кордебалет[14].

Вот особый реквизит для сцены преображения Золушки – тыквы, которым предстояло превратиться в кареты с белыми лошадьми при помощи хитрой системы зеркал, различные хитрые механизмы для воздушного балета, рельсы для циклорамы, горизонтальные брусья, канаты для канатоходцев. Все было готово к рождественской пантомиме: новые номера с фокусами, причудливые музыкальные инструменты, пышные парики и разные штуковины для грубых фарсов и клоунад.

Хотя Терри и жила в эпицентре всей этой бутафории, ей было невесело. С тех пор как она ушла из магазина Сарду, прошло уже пять недель, а новая работа все не находилась. А с того дня, когда она рухнула на пол в “Эмпайр”, прошло больше года, но Терри редко позволяла себе даже вспоминать тот неприятный эпизод, потому что он вызывал у нее настоящую фобию. Ей хотелось совсем позабыть об этом.

И все же, оставаясь в одиночестве у себя в комнате, она часто пыталась встать на цыпочки, но это причиняло ей мучительную боль. В любом случае ей нужна была работа, а такую, которая пришлась бы по душе, похоже, найти было невозможно.

Совсем отчаявшись, она устроилась работать на консервную фабрику Нортапа, где делали маринады. Это было ужасно. Жуткие и едкие испарения смешивались с запахом горчицы, обжигали ноздри, заставляли слезиться глаза. А руки были в желтых пятнах, которые никак не отмывались, сколько бы Терри их ни терла. Теперь по воскресеньям, выходя из дома, она надевала черные нитяные перчатки, чтобы скрыть эти пятна. Она проработала на фабрике уже месяц, и тяжелый труд начал сказываться на ее здоровье. Какое облегчение приносила суббота! Можно было целый день лежать в постели и отдыхать. А вечером Терри все-таки вставала и выходила на прогулку.

С недавних пор, проходя мимо одного паба позади Шафтсбери-авеню, она слышала, как сверху долетают звуки старого пианино и звучит скерцо под топот послушных ног. И постоянно чей-то хриплый голос прерывал эти звуки, говоря: “Нет-нет-нет”. Тогда топот делался беспорядочным и совсем стихал. “Нет-нет. Не четыре четверти. Две четверти. А теперь – прошу еще раз”. Вот что услышала Терри однажды вечером, остановившись на углу после прогулки. Казалось, она не танцевала уже сто лет, хотя часто ей очень хотелось танцевать.

Терри грустно зашагала дальше и, проходя мимо входа в дом, где шла репетиция, она на минутку остановилась и заглянула внутрь. Над лестницей виднелся белый потолок, сверху доносились скрипучие голоса и шарканье ног. И вдруг у нее сильно заколотилось сердце. Она быстро взбежала вверх по ступеням и, затаив дыхание, замерла перед приоткрытой дверью.

Она увидела продолговатую комнату со столами, поставленными друг на друга по углам, и пианино в дальнем конце. Возле стены стоял ряд стульев с плетеными сиденьями, и посередине ряда сидел “мистер Джон” (как называли его девушки) – зверского вида человек со сломанным носом и большим уродливым ртом. У него был низкий, сиплый голос, и когда он говорил, то казалось, будто проводят смычком по ослабшей басовой струне скрипки. Он выкрикивал танцовщицам указания – и вдруг посмотрел на Терри. Но подошел он к ней только после того, как закончил инструктировать очередную девушку.

– Что вам нужно? – спросил он резко.

Терри смутилась. Она нерешительно переминалась с ноги на ногу, прежде чем нашла в себе смелость ответить.

– Работа! – выдохнула она.

– А опыт у вас есть? – спросил тот.

– Я танцевала в “Эмпайр”, – ответила Терри и хотела продолжить, но мистер Джон перебил ее.

– Девушки, перерыв – пять минут. – Потом снова повернулся к ней. – Вы танцуете на пуантах?

– Да, но…

– Довольно, – снова прервал ее он. – Я устрою вам просмотр. Если вы хорошо танцуете, я дам вам сольный номер в сцене превращения.

Если бы мистер Джон не перебивал ее, Терри рассказала бы ему, что она не танцевала с тех самых пор, когда у нее случился приступ ревматической лихорадки, и что ее вполне устроило бы место в кордебалете. Но когда она услышала такое заманчивое предложение, ее охватил трепет. Она не нашла в себе сил возражать. Мистер Джон уже говорил, что готов посмотреть ее прямо сейчас, и если она подойдет, то он просто отменит завтра утром просмотр других кандидаток.

– Конечно, у меня сейчас ноги плохо гнутся, – сказала она кротко. – Я давно не упражнялась.

– Не волнуйтесь, – сказал он. – Мы это учтем.

Терри внезапно подхватил поток кипучей деятельности. Кто-то спрашивал, какую музыку ей сыграть, одна девушка протягивала ей туфли, другая – балетную пачку. Нет-нет, говорила она, перчатки она не будет снимать.

Одна только сила воли позволила Терри станцевать в тот вечер, потому что она испытывала мучительную боль. В тускло освещенном зале, под аккомпанемент шопеновского вальса, бледная изможденная девушка с восторженным лицом казалась каким-то волшебным видением. Девушки, застывшие в молчаливом благоговении, будто изваяния на греческом рельефе, наблюдали за ее движениями и пируэтами… Но вдруг она покрылась мертвенной бледностью и пошатнулась.

– Нет-нет, – выкрикнула она и рухнула на пол.

Мистер Джон немедленно вскочил с места. Тут же подбежал и пианист Карл, потому что девушка потеряла сознание.

– Ну же! Карл! Бери ее за ноги! – сказал мистер Джон.

Карл послушался, они вдвоем подняли ее, отнесли к стульям и уложили. Одна девушка скатала платье Терри и подложила ей под голову, другая принялась похлопывать ее по рукам и стаскивать перчатки.

– Снимите с нее туфли, – сказал мистер Джон. – Может быть, она наступила на гвоздь?

– Да у нее, наверное, желтуха, – сказала одна девушка. – Посмотрите на ее руки!

– Это злокачественное малокровие, – сказала другая.

– Позовите врача! Малышке совсем плохо, – сказал мистер Джон.

Над Терри склонилось множество испуганных женских лиц.

Одной из причин ее обморока стало крайнее истощение, вызванное недоеданием. Позже оно привело к пневмонии. Несколько недель Терри пролежала в больнице, находясь между жизнью и смертью. Пока она лежала там, ее однажды навестили мистер Джон и его жена и принесли цветы. Позднее она с огорчением прочитала в театральной газете, что он вместе с труппой уехал на гастроли в Америку.

Только через три месяца Терри удалось выйти из больницы. И ее до слез растрогала доброта мистера Джона: в тот день, когда ее выписывали, ей пришло письмо от него – с совереном в конверте.

Тем временем квартирная хозяйка по душевной доброте оставила у себя вещи Терри, но комнату ее уже сдала, так что Терри пришлось искать новое пристанище. Она нашла жилье в Сохо – мрачную каморку за пять шиллингов в неделю. Хозяйка, миссис Олсоп, потребовала заплатить за две недели вперед, так что у Терри осталось на жизнь всего десять шиллингов.

Прошло шесть недель после выхода из больницы, но Терри оставалась слабой и вялой. Она задолжала уже месячную плату за комнату, а отнести в ломбард было почти нечего. Мысль о том, что снова придется сталкиваться с суровой жизнью, пугала Терри, но она пыталась отогнать страх. Все равно придется искать работу.

Она регулярно заходила в публичную библиотеку и просматривала в газетах колонки с объявлениями. Однажды она увидела, что требуются “фотографические модели для коммерческого позирования”, и подумала, что такая работа ей, пожалуй, подошла бы.

Терри пошла по указанному адресу, и по пути ей встретилась театральная касса. Прямо перед ее глазами в окошке мелькнула афиша! … “Новая симфония Эрнеста Невилла! В Королевском Альберт-холле, дирижер – сэр Артур Лоренс![15]” Неужели это тот самый Эрнест Невилл, который заходил когда-то в магазин канцелярских принадлежностей? Эта афиша была для Терри как гром среди ясного неба… Подумать только: никому не известный молодой человек жил в крайней бедности – и вдруг… Вот она, слава! Премьера ожидалась в пятницу вечером. Терри решила, что пойдет во что бы то ни стало! У нее было всего четыре шиллинга. Билет на самые дешевые места стоил шиллинг и шесть пенсов.

В пятницу вечером Терри заняла свое место на галерке. До начала концерта оставалось пятнадцать минут. Вокруг все громче шелестели человеческие голоса, будто птицы трепетали крыльями, и ей казалось, что она где-то далеко-далеко. Но этот гул не был неприятным – он успокаивал, баюкал ее. В гуще многоголовой толпы ей было легко на душе: ведь все эти люди тоже пришли сюда за красотой, у них была та же душевная потребность, что и у нее.

Музыканты уже поднимались на помост и рассаживались, их фигуры складывались в ослепительный черно-белый узор.

Раздался орфический хаос звуков – это музыканты настраивали инструменты. Публика шумела все громче и громче. Но вдруг все стихло – на сцене появился сэр Лоренс. После долгих аплодисментов он развернулся к музыкантам лицом. Наступила тишина.

Терри затаила дыхание, и программка задрожала у нее в руке.

Концерт открывала новая симфония Эрнеста Невилла. Композитор должен был отдать положенную дань славе – и тому миру, который со временем провозгласит его маэстро. Наступила напряженная, полная ожидания тишина… А потом из этой тишины стал прорастать тихий гул, все поднимаясь и поднимаясь, будто огонь, стремящийся ввысь. Это была песня жизни – со всей ее красотой и тайной. Но Терри услышала в этой песне только раздражение, страдание и отчаяние.

Наконец композитора вынудили показаться на сцене. Да, это был он – Эрнест Невилл. Терри легко узнала его даже с галерки. Перед концертом ее вдруг охватило безотчетное желание подойти к композитору после концерта и поговорить с ним. Она сама еще не знала, что именно скажет ему – наверное, напомнит о том, что она та самая девушка из магазина, где он покупал когда-то нотную бумагу. Теперь же это желание пропало. Терри как будто внезапно повзрослела. Его симфония очень странно на нее подействовала. Ей захотелось одиночества. Ведь в нем – покой и неосязаемая красота. Она была под таким сильным впечатлением от музыки, что не могла даже аплодировать вместе с остальной публикой. Сидя в дальнем углу галерки, она просто тихонько плакала.

Когда концерт закончился, Терри еще немного задержалась в зале, ощущая пустоту и какую-то неясную боль, а потом пошла на улицу – ждать автобус перед Альберт-холлом. Когда она уже стояла на остановке, из концертного зала вышла небольшая группа людей. Двое из них остановились рядом на тротуаре. Это были сэр Артур Лоренс и… Эрнест Невилл!

Они стояли и поглядывали туда-сюда, и вдруг Невилл посмотрел в сторону Терри. Было темно и плохо видно. Он отвернулся, но потом снова оглянулся.

– Поздравляю вас, – проговорила Терри.

– Благодарю, – отозвался он.

Она поняла, что он все еще не узнает ее, и подошла чуть-чуть поближе.

– Вы меня не помните? Я работала в магазине Сарду.

Похоже, он обрадовался.

– Ах да, конечно, конечно. Я просто не узнал вас в темноте. Так вы были на сегодняшнем концерте?

– Да. Это было прекрасно, – ответила Терри.

Он радостно улыбнулся и, кажется, хотел сказать что-то еще, но тут подъехал лимузин сэра Лоренса. Садясь в автомобиль, Невилл пожелал ей доброй ночи. Дверь машины захлопнулась, и лимузин плавно тронулся с места.

Терри не очень взволновала, не слишком впечатлила эта встреча. У нее как будто отнялись все чувства. Все стало ей безразлично. Она устала – устала от нездоровья, от боли, от борьбы с жизнью. Ей хотелось уснуть. О, если бы только уснуть!..

Ту ночь она промучилась в постели без сна, а на следующий день впала в забытье, и даже приколотая к ее двери записка, где хозяйка требовала от нее освободить комнату, оставила ее равнодушной. Ей хотелось одного: заснуть… заснуть и не видеть никаких снов… И вот наконец этот сон начал приближаться… Она сама его позвала. Медленно, тихонько ее накрывало забвение… Под аккомпанемент газа, с шипеньем вырывавшегося из плиты, и под звуки шарманки, долетавшие с улицы…

Кальверо – седоватый человек лет пятидесяти, в котором по наружности и одежде сразу опознавался актер, – никак не мог вставить ключ в замок, чтобы войти в дом. Он встал боком, прислонился к двери плечом и взял себя второй рукой за запястье, чтобы направить ключ прямо в скважину. Но как только он попытался вставить ключ, тот вдруг куда-то поплыл. После нескольких неудачных попыток Кальверо схватился за дверь, как бы уговаривая ее стоять смирно. Наконец он понял, что все это напрасно, и стал просто жать на дверной звонок.

– Миссис Олсоп нет дома, – сказал ребенок, сидевший на пороге дома напротив.

Кальверо обернулся и отвесил благодарный поклон, а потом опять принялся за дело. К его удивлению, пока он не смотрел на дверь, ключ как-то сам собой пролез в замочную скважину!

Войдя в дом, он сразу же остановился, чтобы раскурить потухшую сигару, и зажег спичку. Но это была гадкая дешевая спичка – из тех, что вечно ломаются пополам. Он зажег еще одну – то же самое. Теперь у Кальверо появилась новая цель. Ища целую спичку, он стал принюхиваться. Пахло газом! Запах был не на шутку сильным и, похоже, доносился из комнаты Терри. Кальверо задумался, а потом постучался туда. Никто не откликался. Тогда он повернул ручку, но дверь оказалась заперта, а “глазок” был заткнут полотенцем. Кальверо быстро протолкнул его пальцем внутрь и заглянул сквозь отверстие в комнату. Его взгляд остановился на кровати.

Вскоре он уже вышиб дверь плечом, вынес находившуюся без сознания девушку в коридор и положил ее на лестницу. Он стал звать миссис Олсоп, но потом вспомнил: малыш на улице сказал, что ее нет дома. Хотя Кальверо и был во хмелю, ему в голову пришла блестящая идея: ведь тут неподалеку есть бесплатная аптека, где выдают лекарства бедным! Он побежал туда и вскоре вернулся вместе с доктором.

– Вы выключили газ? – спросил доктор.

– Газ? – переспросил Кальверо.

Врач ничего не ответил, только нетерпеливо спросил:

– Где ее комната?

– Вот, – показал Кальверо.

Врач вошел туда, быстро распахнул окна, выключил газ и поспешно вышел.

– Нужно поскорее перенести ее в другую комнату. Где хозяйка?

– Ее нет дома.

– А где ваша комната?

– Моя? Наверху, – ответил Кальверо.

– Хорошо, – сказал доктор. – Берите ее за плечи, а я возьму за ноги.

Кальверо повиновался и, пятясь назад, потащил девушку, не приходившую в сознание, наверх. Они поднялись на три лестничных пролета, а потом положили девушку на кровать в его комнате.

– Раскройте все окна, – потребовал врач.

Кальверо сделал, как тот просил.

– Мне вызвать скорую помощь?

– Сначала ей нужно дать рвотное. Нельзя терять ни минуты. Мне понадобятся две кварты теплой воды и пара полотенец, – сказал врач, вынимая из своей сумки инструменты.

Описывать подробности того, что происходило в следующие двадцать минут, было бы неделикатно. После того как девушке оказали медицинскую помощь, Кальверо рассказал врачу все, что знал, и в заключение показал ему найденный пустой флакон от снотворного.

– Наверное, это из вашей аптеки.

– Да, точно, – сказал врач, внимательно рассмотрев флакон и стараясь не выказывать беспокойства. – Должно быть, она купила это час назад: тут подпись Дженсона, а он раньше шести часов не приходит.

– Ну что, вызвать скорую? – напомнил Кальверо.

Доктор задумался.

– Уже ни к чему. Теперь ее жизнь вне опасности. Кроме того, если отправить ее в больницу, начнется расследование, а за покушение на самоубийство полагается тюрьма.

– Ну, раз даже ее собственная жизнь ей не принадлежит – то что тогда принадлежит? – спросил Кальверо.

Доктор пожал плечами, взял полотенце, вытер им лоб девушки и бросил на кровать.

– Ну, дня через два она окрепнет и тогда вернется к себе в комнату. А пока что пусть лежит здесь, ей нужен покой. Не давайте ей воды – она может вызвать тошноту и увеличить нагрузку на сердце. Если ей захочется пить, дайте апельсинового сока. А завтра, если появится аппетит, пусть съест куриного бульона… Но никаких консервов. – Врач поглядел на свои часы. – Если вы зайдете в аптеку через полчаса, я выпишу вам рецепт.

– Мне?

– Ей, конечно.

– Ах да.

Когда врач ушел, Кальверо медленно опустился на стул. Только теперь, немного трезвея, он начинал сознавать, какую ответственность нечаянно взвалил на себя.

Пока он сидел и думал, снизу послышался воинственный голос миссис Олсоп. Вернувшись домой, она с удивлением обнаружила, что дверь в комнату девушки взломана.

– Ну, она у меня поплатится за это! Решетки ей не миновать! Это же взлом дома – вот что это такое!

Кальверо на цыпочках вышел из комнаты и встал на верхней площадке лестницы, чтобы послушать, что будет дальше.

– Выломала мою дверь, это надо же! Ага, она, наверное, и вещички свои забрала!.. Ах она подлая, подлая воровка…

Остальных ругательств уже было не разобрать – рассерженная хозяйка вошла в комнату девушки.

– Странно, – сказала она, выходя. – Не взяла ничего! И не возьмет уже – пока не заплатит за жилье! Ну надо же – выломала дверь!.. Хорошенько же она тут развлекается за моей спиной! Ну, больше у нее этот номер не пройдет – я ее выставлю!

Кальверо проворно прокрался на цыпочках обратно в комнату. Девушка все еще спала. Ладно, лучше пока ни о чем не думать – как-нибудь все само разрешится. Одно только Кальверо, хоть и был пьян, понимал хорошо: нужно уберечь эту девушку от ярости миссис Олсоп – хотя бы на первых порах. Вдруг девушка зашевелилась, раскрыла глаза, потом снова закрыла, и из-под ее век медленно вытекли слезы, замерли, а затем скатились по щекам. Кальверо вынул носовой платок, вытер ей слезы, посмотрел на часы. Ах да, рецепт! Он быстро прошел в гостиную, взял с пианино скрипку, положил в футляр и вышел из комнаты. Скоро он был уже на улице.

Пока он отсутствовал, принесли белье из прачечной. Миссис Олсоп всегда разносила его по комнатам лично, чтобы жильцы вовремя платили. Сейчас она позвала Кальверо, стоя еще внизу лестницы. Не услышав ответа, она начала подниматься. Когда она дошла до второй лестничной площадки [переход к обратному плану площадки[16] ], вернулся Кальверо с продуктами. [Выход … он медленно входит …] Посередине лестницы он уронил банку с лососем, и она покатилась вниз по ступенькам. Он собирался спуститься за ней, но, услышав голос миссис Олсоп, передумал.

Она уже стучала в дверь его комнаты и собиралась войти, но тут услышала чьи-то шаги внизу.

– Это вы, мистер Кальверо? – прокричала она. – Вот ваше белье. Я хотела положить его вам на кровать.

– Стойте! Подождите! – закричал он и помчался вверх.

На глазах удивленной хозяйки он скрылся вместе с продуктами за дверью, потом внезапно показался уже без них. Торопливо расплатился с ней… И с каким-то заискивающим видом удалился, закрыв за собой дверь. Ничего не понимая, миссис Олсоп спустилась. Внизу она подобрала банку с лососем, снова поднялась и опять постучалась к Кальверо. Он приоткрыл дверь дюйма на три, не больше, и снова выглянул.

– Вы уронили вот это, – сказала хозяйка.

– Ах да, спасибо, – сказал Кальверо, взял банку через узкую щелку и не сдвинулся с места, пока хозяйка не начала спускаться вниз.

На полпути она остановилась, прислушалась, а потом тихонько, на цыпочках прокралась обратно наверх. У двери Кальверо она нагнулась и заглянула в замочную скважину, которая располагалась ровно напротив кровати. И сразу же забарабанила в дверь, а потом и ворвалась в комнату.

– Так вот как она проводит вечера!

– Погодите минутку, – сказал Кальверо и, крепко взяв ее за локоть, вывел из комнаты.

Но миссис Олсоп до того взволновалась, что даже не заметила такого невежливого обращения.

– Эта девушка серьезно больна.

– А мне какое дело! Пусть немедленно убирается отсюда!

– Послушайте, матушка…

– Какая я вам матушка! – фыркнула та. – Что эта женщина делает у вас в комнате?

– Совершенно не то, что вы думаете, – ответил Кальверо.

– Все равно, пускай убирается, а не то я вызову полицию!

– А вот и не вызовете!

– Ах так! Вы что это себе позволяете в моем доме, а?.. Мне выломали дверь внизу! Хотела бы я знать, кто это натворил!

– Я!

– Вы?

– Если бы я этого не сделал, она бы умерла. И вы были бы виноваты!

– Что?

– У вас дырявая газовая труба!

– Неправда!

– А я говорю, у вас в той комнате была утечка газа!

Миссис Олсоп сощурилась.

– Зачем вы выломали дверь?

– Она была заперта.

– В котором часу?

Кальверо пожал плечами.

– Что-то здесь не так, – сказала миссис Олсоп.

Кальверо понял, что его выдумка слишком не похожа на правду.

– Послушайте! Эта девушка пыталась покончить с собой.

– Покончить с собой! – завопила хозяйка.

– Да… Она включила газ. А я вернулся домой как раз вовремя – иначе было бы поздно.

– Мало того, что она задолжала мне за месяц, – заскулила миссис Олсоп. – Теперь она вздумала еще и покончить с собой в моем доме! Лучше вызовите скорую помощь и отвезите ее в больницу.

– Ну… тогда об этом напишут во всех газетах.

Такое замечание заставило миссис Олсоп задуматься.

– Все равно, у вас в комнате она не останется!

– Тогда пустите ее вниз, где она жила.

– Еще чего! Да я уже сдала ту комнату! Хорошенькое дело… А вдруг преподобный мистер Спайсер прознает, что тут у вас женщина… Он же прямо под вами живет!

– Да ему-то что за дело. А если б это была моя жена?

– Жена? Ну-ну, поосторожнее. Она дурная девушка, – сказала хозяйка с понимающей ухмылкой. – Вселилась сюда уже больная. Лучше поберегитесь – ну, вы меня поняли – и хорошенько окурите после нее комнату.

– Ну, не прокаженная же она, – пошутил Кальверо, когда хозяйка уже спускалась вниз.

Вернувшись в комнату, Кальверо с сомнением посмотрел на девушку. Она еще спала. Он взял стакан, из которого она пила, и собирался им воспользоваться, но потом передумал и взял другой. Он начал откладывать в сторону вещи, к которым прикасался доктор. На столе стоял таз, на кровати лежало полотенце. Кальверо брезгливо, двумя пальцами, подобрал полотенце, бросил его в таз, а таз поставил на пол и тихонько задвинул под кровать. Он хотел вытереть руки об носовой платок, но вдруг вспомнил, что этим платком утирал девушке слезы. Поэтому, нагнувшись, он отправил в таз и носовой платок.

Теперь нужно было вымыть руки. Стоя у умывальника, он обернулся и увидел, что Терри раскрыла глаза. Они были тусклыми и как будто ничего не видели.

Потом она нахмурила брови.

– Что, голова болит? – тихо спросил Кальверо.

Она явно услышала его, потому что снова открыла глаза. Потом еле-еле повернула голову на подушке и обвела взглядом комнату.

– Где я? – прошептала она.

– У меня в комнате, – ответил Кальверо. – Я живу прямо над вами, двумя этажами выше.

– Как я здесь оказалась?

– Гм, – запнулся Кальверо, а потом постарался коротко рассказать о том, что произошло. – Сегодня вечером я пришел домой и почувствовал, что из вашей комнаты сильно пахнет газом. Я взломал дверь, позвал врача, и мы с ним вдвоем перенесли вас сюда.

– Зачем вы помешали мне умереть?

Кальверо посмотрел на нее скептически.

– А куда вы так торопитесь?

– Я не хочу жить, – прошептала она.

– Почему? Вас мучает боль?

Она покачала головой.

– Ну, тогда все остальное неважно, – сказал он. – Это просто пустые фантазии.

Он повернулся и поглядел через окно на ряд старых, узких, потемневших от дыма зданий, которые высились напротив, совсем близко. Они уныло зияли открытыми окнами, выходившими на задние дворы – грязные и неухоженные. Ему показалось, что он рассматривает плесень на сыре.

– Доживете до моих лет, – продолжал он, – поймете, как же вам повезло – родиться на свет… Быть частью этой великой Вселенной, да, ведь каждый из нас – это малая вселенная. Только мы умеем думать! А вот звездам этого не дано. Они просто вращаются вокруг собственной оси, и все! – Кальверо икнул. – А солнце – что оно умеет делать?.. Стрелять пламенем на высоту двести восемьдесят тысяч миль! И зачем? Только тратит понапрасну свои природные богатства. А думать оно разве умеет? Нет! А вот мы – умеем! – Он постучал себя по лбу средним пальцем. – Вот лучшая игрушка, какую когда-либо изобрел Господь… человеческий ум… А вы хотите взять и уничтожить его… Но не можете!

Тут он принялся декламировать стихи:

Его прервало тихое посапывание, и, повернувшись, Кальверо увидел, что Терри снова погрузилась в сон и глубоко дышит.

– Надеюсь, я не мешаю вам спать, – пошутил он.

Гостиная Кальверо напоминала какой-то музей театральных реликвий. По стенам были развешаны в рамках старые афиши с его именем крупными буквами, фотографии молодого Кальверо – и в клоунском гриме, и в обычном костюме. В одном конце комнаты находился маленький камин, а в другом у стены – старенькое пианино. На подставке стояли нотные листы, исписанные почерком Кальверо – музыкальные наброски для комических песенок, – а на стене над пианино висело чучело щуки. У окна стоял выцветший красный диван. Там и сям лежали всякие безделушки, книги и старые журналы. Комната, хоть и бедно обставленная, была довольно живописной и уютной, особенно когда в камине горел огонь.

Теперь, когда Терри уснула, Кальверо перешел в гостиную и закрыл проем перегородкой. Он бросил на диван подушку и дорожный плед: спать придется тут. Сегодня вечером он собирался лечь пораньше: завтра утром предстояла очень важная встреча. Развязывая галстук, Кальверо оценивающе всмотрелся в большую фотографию, висевшую над каминной полкой: там он был снят в костюме клоуна. Потом зевнул и поглядел на другой портрет. Там он был уже без грима – просто молодой человек, довольно красивый. Кальверо быстро повернулся спиной к этому снимку. Он начал разуваться, и тут с улицы долетели звуки музыки. Это унылое трио, стоя в вестибюле паба на углу, исполняло мелодию “Жимолость и пчела”. Один музыкант – тот, что играл на переносной фисгармонии, – был слепым, у него посреди лица зияли ужасные рубцы пустых глазниц. Второй – пьянчуга с мутными глазами и обвислыми, как у моржа, усами – играл на кларнете, а третий – скрипач – был похож на опустившегося Паганини. Хоть эти трое и смотрелись мрачной карикатурой, играли они хорошо.

Кальверо укрылся одеялом и начал засыпать. Музыка уличного трио понемногу стихала, а сквозь нее, становясь все громче, начали проступать хаотичные звуки оркестра, настраивающего инструменты.

Большой плюшевый занавес мюзик-холла “Эмпайр” раздвинулся, и оркестр бодро заиграл вступление к комической песне. Пока он играл, Кальверо готовился выйти на сцену, стоя за кулисами в комедийном гриме и наряде: маленькие усы щеточкой, плохо сидящая на голове шляпа-котелок, нарочито тесный фрак, мешковатые штаны и огромные старые башмаки.

Его появление вызвало у публики взрывы смеха и аплодисментов. Когда он вышел на середину сцены, смех не стих, хотя он не произнес еще ни слова. Чем дольше он просто смотрел на зрителей, тем больше они хохотали. Он запел было, но пустил петуха и испуганно умолк. Смех продолжался. Тут уже он рассердился, изобразил возмущение, равнодушие, потом снова приятно улыбнулся и приготовился начать сначала. Состроил обиженное лицо, когда публика снова разразилась смехом, потом чопорно улыбнулся. Повернулся спиной и нетерпеливо затопал ногой. Рассеянно почесал в заду – и обнаружил, к большому смущению, что через прореху в штанах белеет кусочек рубашки. Он потянул за манжету правого рукава – и кусочек в прорехе исчез. Зато теперь слишком высовывался наружу рукав. Кальверо потянул за кусок рубашки, торчавший из прорехи в штанах, – теперь манжета исчезла. Он стал тянуть рубашку то за задний край, то за рукав, и они по очереди то показывались, то исчезали. Наконец, когда снова вывалился наружу рукав, Кальверо осенило, и он дернул за носовой платок в нагрудном кармане. И вдруг с удивлением увидел, что рукав втянулся. Теперь он принялся дергать за все поочередно – за штаны, за рукав и за носовой платок на груди. А под конец решил, что носовой платок, свисающий из кармана на груди, – пожалуй, наименее постыдное зрелище. После чего с умоляющим видом снова повернулся лицом к публике. Когда та угомонилась, Кальверо запел такую песенку:

(Кальверо восторженно раскинул руки в стороны)

– Ах, как хорошо быть сардинкой! И плавать на просторе, не зная в жизни горя! … Туда-сюда носиться, всегда играть, резвиться!

(оборачивается и замечает задник, на котором нарисовано море)

– А вот и море!

(пытается нырнуть туда и падает на голову)

Поднимается, смотрит на зрителей, прислонившись спиной к заднику, – и вдруг выпускает изо рта струю воды. Какая-то сила мощно толкает его сзади – и он летит вперед, чуть не падая в оркестровую яму. Встряхнувшись, он говорит:

– Наверное, начинается прилив. Странное дело – мне приснилось, будто я сардинка. Мне снилось, что пришла пора обедать, и я плыл и глядел по сторонам, высматривая наживку, и вдруг поравнялся с густыми зарослями водорослей. И там, среди них, мелькнули очень симпатичные плавнички. Ну да, так у нас в море и называют рыбок: плавнички. И до чего изящно она виляла хвостом – так плавно… Но она, похоже, попала в беду. Пыталась вырулить назад. И я прокричал: “Вы, кажется, на распутье? Помочь вам распутаться?” Она улыбнулась, и я подплыл поближе. Рыбка рассказала мне грустную историю. Она осталась одна-одинешенька на свете – вся ее родня погибла в пору великого лова сардины у берегов Корнуолла. А сейчас она искала подходящее место, чтобы выметать икру. Я сказал: “Погодите-погодите – в любую погоду! Здесь не место метать икру. Здесь живет одна шпана – сплошь акулы, больше никого. Зато я знаю укромное местечко, где можно спокойно нереститься. И если хотите, могу вас туда проводить – ах, простите! Я хотел сказать – могу показать дорогу”. В сезон нереста самец никогда не плывет позади самки, если только они не женаты. И вот я поплыл впереди… Просто чтобы доказать, что имею самые честные намерения.

(с воодушевлением)

– Был чудесный день. Переливчатый свет пронизывал воду на поверхности океана, и морские угри неспешно сновали между водорослями, покрывавшими скалы. Даже крабы приветливо махали нам, когда мы проплывали мимо.

(изображает крабов, машущих клешнями)

– А под нами счастливые камбалы, без ума от весны, шлепали хвостиками по дну океана, будто сердились на него.

– А мы все плыли и плыли дальше, в пучину.

(любезно)

– Конечно же… я плыл впереди.

(снова поэтичным тоном)

– А потом случилось самое прекрасное – и самое естественное: она меня догнала. И мы поплыли рядышком, бок о бок – вот так!

(сжимая руки, будто в молитве)

– Какая радость! Какое умиление! Она – со мною рядом! И весь океан течет и переливается через мои жабры! Она сказала: “Ты мне нравишься”. И я ответил: “Ты мне тоже. Конечно, мне нечего тебе предложить – я ведь бедняк. Но если мы поженимся, я буду работать изо всех сил. И все буду отдавать тебе”. Она улыбнулась. “Мне нужно немного – только свой дом, где можно жить-поживать и воспитывать тысяч десять или двадцать детишек …”

(очень выразительно)

– Потом она улыбнулась и поплыла вперед!.. А потом! А потом! О – а потом… Она начала метать икру – и я… Я ощутил такой прилив плодородия! Но потом что-то случилось: мы поспешили дальше, а за углом притаился тюлень…

(делает паузу)

– Все произошло так внезапно. Что-то брызнуло, плеснуло! И моя рыбка пропала!

(плачет, потом трагически смотрит на публику и говорит вполголоса)

– Где-нибудь, когда-нибудь – я снова отыщу мою сардинку. Где-нибудь – когда-нибудь.

Кальверо поднимает голову, как будто перед ним явилось видение.

– На меня нашло вдохновение! – он ритмично щелкает пальцами. – Мне хочется танцевать!

Он начинает бесшумно танцевать под музыку из песни про сардинку. Танцуя, исчезает за кулисами, и тут публика оглушительно хлопает. Кальверо возвращается на сцену и раскланивается под громкий смех и аплодисменты. Все кричат: “Браво! Бис, бис!” И вдруг Кальверо, согнувшийся в поклоне, застывает: он замечает, что раскланивается перед пустым залом, хотя вокруг по-прежнему слышен смех и хлопки.

Вдруг он увидел, что сидит на диване и смотрит в пустоту перед собой – значит, это был просто сон. Комнату заливал лунный свет. Он устало откинулся на подушку, снова закрыл глаза и уснул.

[В более ранних черновиках сюда была вставлена “История Кальверо”]

Терри спала крепко. Она проснулась лишь на следующий день, уже после полудня. А Кальверо встал рано, чтобы успеть на встречу с агентом, назначенную в баре “Голова королевы”.

Когда он собирался уходить, в коридоре ему встретилась миссис Олсоп с какой-то высокой худой женщиной. Они наводили порядок в комнате Терри, готовя ее для нового жильца.

– Минуточку, мистер Кальверо, – окликнула его миссис Олсоп. – Что вы намерены делать с вещами вашей жены? Им нельзя здесь больше оставаться.

– Моей жены? – переспросил Кальверо.

– Да, – твердо повторила миссис Олсоп и посмотрела ему прямо в глаза, а потом добавила: – Это наша новая горничная.

– А, понятно. Ну, тогда отнесите их в нашу комнату. Только не беспокойте мою супругу. Дело в том, что ей нездоровится, – сказал он и улыбнулся новой горничной.

Миссис Олсоп тоже попробовала улыбнуться, но только поморщилась.

– Да уж, – ответила она колко.

– Вот еще о чем я хочу вас попросить, – перебил хозяйку Кальверо и в свой черед поглядел ей прямо в глаза. – Вы не могли бы изредка к ней заглядывать? Я оставил немного куриного бульона в комнате, и если она проснется, пожалуйста, разогрейте его и принесите ей.

– Ну знаете! Здесь вам не больница, – возразила миссис Олсоп.

– Да, не больница. Но я и не хочу, чтобы она туда попала, – сказал Кальверо. – Так что вы очень меня обяжете, если поухаживаете за ней, пока меня не будет.

Услышав в ответ фырканье, означавшее, что хозяйка все-таки выполнит просьбу, Кальверо ушел.

Бар “Голова королевы” служил местом встреч для актеров и водевилистов, где они обговаривали дела со своими агентами и просто общались между собой. На стенах красовались самые разнородные фотографии: были там и актеры, игравшие шекспировских персонажей, и бородатые женщины, и безрукие мужчины – и каждый оставил на своем портрете автограф с благодарным посвящением хозяину бара.

Днем в заведении толклось много народу, но ближе к вечеру оно пустело: многие его завсегдатаи по вечерам выступали. Оставались же в основном безработные или бывшие актеры. Были среди них и старики, выступавшие только в рождественскую пору в пантомимах, когда им перепадали роли клоунов в арлекинадах.

Это была своеобразная компания – грубоватые, заскорузлые водевилисты, постоянно спорившие между собой обо всем на свете: об искусстве, литературе, политике и о собственном ремесле. Критиковали все очень едко, но в остроумии им было не отказать. Они никого не щадили – особенно новичков, которые принимались важничать, кичась недавним успехом. Но друг за друга старики стояли горой, как настоящие товарищи.

Кальверо (в пору его расцвета) это старичье ценило очень высоко. Для них он оставался идеалом настоящего артиста. Когда-то он был “последним писком” лондонской сцены, но – если верить сплетням – его карьеру погубили вино, женщины и дурной характер. За ним закрепилась репутация склочника – несговорчивого и ненадежного человека, который запросто может не явиться на представление. А если и являлся, то в таком пьяном виде, что не мог выйти на сцену.

Кальверо никого не оставлял равнодушным: его или терпеть не могли, или любили. Однажды он пережил нервный срыв, и его положили в больницу. Когда он оттуда выписался, оказалось, что публика охладела к Кальверо: билетов покупали все меньше, а вскоре и вовсе никто не желал на него смотреть. Миновало три года со времени его последнего “звездного” ангажемента, и с тех пор он перебивался любой работой, какая подворачивалась: как говорится, играл роль “певца за кулисами”. Но делал он это под чужим именем – или вовсе предпочитал оставаться безымянным. Он ведь и вправду потерял имя.

И вот теперь, летним утром, когда Кальверо вошел в бар “Голова королевы”, мало кто узнал его: он сильно постарел, совсем поседел. В старые времена его появление послужило бы сигналом для общего веселья, обрадовался бы и сам хозяин. Но сейчас почти никто не обратил на него внимания, а если кто-то его и узнал, то лишь небрежно кивнул или просто бросил холодный любопытный взгляд.

Он стоял у стойки бара и тихонько потягивал свой молочный коктейль. На руке у него висела лакированная трость, а на голове красовалась старательно нахлобученная фетровая шляпа. Одежда на нем была опрятная, хоть и немного старомодная. То же самое относилось и к его ботинкам с замшевым верхом и слегка стоптанными каблуками. Чего у Кальверо было не отнять – так это сдержанного достоинства.

Час был еще ранний, и заведение заполнилось только наполовину. Кальверо, стоявший в одиночестве и дожидавшийся агента, привлек к себе внимание людей, сидевших в дальнем конце бара. Один из них, плотный мужчина лет пятидесяти, был репортером. Другой, примерно его ровесник, – актер Лоример. Об остальных ничего определенного нельзя было сказать.

– А это не Кальверо? – сказал один.

– Да, точно, – отозвался другой. – Постарел.

– Давно его тут не было.

– Да нет же – вчера был, в стельку пьяный, – возразил репортер.

– Как жалко, – заметил Лоример. – Великий комик когда-то был – лучше всех.

– А ты его знаешь? – спросил букмекер Раунтри.

– Ну да, я когда-то в одной программе с ним работал.

– И что он за человек?

– Не такой, как все, – сказал Лоример. – Он не очень-то любит общаться. Некоторым он нравился, а другие считали его снобом.

– Актеры никогда его не любили, – вставил репортер. – Больше того – они его ненавидели. Перед каждым представлением в него будто бес вселялся. Лучше было ему на глаза не попадаться.

– Подумать только, – сказал Лоример. – Еще пять лет назад по нему весь Лондон с ума сходил, а сейчас он не может найти работу.

– Ну, здесь он сам виноват, – заметил репортер. – Он слишком много себе позволял на сцене. И часто выходил вдребезги пьяным.

– Говорят, он становился смешным только после того, как клюкнет. И будто каждый вечер, перед выступлением, он выпивал целую бутылку бренди, – сказал кто-то.

– Да он бы тогда уже через неделю умер, – возразил Лоример.

– Ну, если судить по успеху у публики, – сказал репортер, – считай, он и так уже умер.

– Мне-то он никогда не казался смешным, – сказал еще кто-то.

– Да нет, когда-то он умел смешить народ, – не согласился Лоример. – Я работал с ним вместе в “Холборн-Эмпайр” недели за две до того, как его хватил удар. И публика тогда валялась от смеха.

– Я тоже видел его примерно в ту же пору. Это было жалкое зрелище, – сказал репортер.

Лоример рассмеялся:

– Наверное, он вышел на сцену трезвым!

И тут в бар “Голова королевы” вошел Клавдий – безрукий человек-диковинка. Он немного постоял, обвел помещение взглядом, а потом узнал своего старого друга Кальверо.

Клавдий был приземистый, уродливый человек с бочкообразной грудью, безрукий от рождения. У него было совершенно гладкое, безволосое лицо и жидкие, мышиного цвета волосы на голове. В театре он всегда держался особняком. Мало кто общался с ним близко, но несколько человек все же знали Клавдия как верного друга, учтивого и умного человека. И мало кто подозревал о том, что жизнь этого калеки богата чувствами. Это сказывалось и в его превосходном вкусе к хорошей литературе, и в интересе к морфологии. Особенно его интересовало строение тела и работа мышц – словом, все, что происходит под кожей. Кальверо сблизился с Клавдием из-за общего увлечения литературой, и они стали добрыми друзьями.

Много раз он заставал Клавдия за столом над книгой. Устав “перелистывать” страницы ногами, он делал это носом.

Когда Клавдий увидел Кальверо в “Голове королевы”, он даже не догадывался, как низко пал когда-то великий комик: последние пять лет Клавдий путешествовал по Европе и Америке и не мог следить за всеми новостями. Пока они стояли в баре и беседовали, до него стало доходить, что с Кальверо что-то случилось: об этом явно говорили обтрепанные манжеты его рубашки и отсутствие драгоценных украшений, которые раньше он любил носить. После того как друзья обменялись обычными любезностями, Клавдий спросил у Кальверо, чем он сейчас занимается.

– Сейчас – ничем. Знаешь, я болел… серьезно болел, – сказал Кальверо.

– Я слышал.

– Дела идут плохо, просто паршиво… Я сижу без работы уже три года. А когда за тобой гонятся волки, они не успокоятся, пока не разорвут тебя в клочья. Но унывать нельзя.

Клавдий очень удивился, когда услышал все это от Великого Кальверо.

– Я и не знал, до чего туго тебе пришлось, – сказал он.

– Ну ничего, я еще поднимусь на ноги, – сказал Кальверо. – Мне уже предложили выступать в театрах Макнотона. Осталось договориться об условиях. Кстати, я сегодня как раз встречаюсь с агентом. Мы договорились встретиться здесь, в двенадцать.

Как только он сказал это, часы над стойкой бара пробили половину. Кальверо поднял голову и увидел, что уже половина второго.

Клавдий смутился. Ему захотелось помочь другу, но как сделать это, чтобы не обидеть его?

– Знаешь, что… Надеюсь, ты считаешь меня своим другом и можешь мне доверять. Если тебе нужны, – тут он прокашлялся, – то есть я хочу сказать, если у тебя сейчас финансовые затруднения…

– У меня сейчас финансовый тупик, – уточнил Кальверо. – Весь последний год я жил тем, что распродавал драгоценности. Последнюю вещицу продал месяц назад.

– Ну, тогда… если ты залезешь ко мне во внутренний карман, то найдешь двадцать фунтов в бумажнике. Прошу тебя, прими их.

– Я возьму их в долг, – ответил Кальверо, стараясь не показывать, что тронут.

Ощущая нелепость положения и легкую брезгливость от такого тесного телесного контакта, он запустил руку во внутренний нагрудный карман Клавдия. Там Кальверо нащупал четыре пятифунтовых бумажки. Когда он вытаскивал деньги из бумажника, оттуда выпала фотография какого-то юноши. Он ее подобрал с пола.

– Это мой племянник, – пояснил Клавдий. – Мать умерла, и я усыновил его.

– Симпатичный мальчик, – сказал Кальверо.

– И смышленый. Ему девятнадцать лет, – добавил Клавдий. – Учится в колледже.

Кальверо положил фотографию обратно в бумажник, а бумажник вернул на прежнее место, в карман Клавдия.

– Не застегивай пальто. На улице уже не холодно.

– Конечно, я дам тебе расписку, – сказал Кальверо.

– Просто вернешь, когда сможешь, – ответил Клавдий.

Теперь оба чувствовали себя как-то неловко и не знали, как продолжить разговор. Поэтому Клавдий вскоре попросил прощения, сказав, что его ждут.

– До свиданья, – попрощался он. – Мой адрес ты знаешь. Не пропадай.

Кальверо хотел что-то ответить, но губы у него словно склеились, и он просто молча кивнул.

В тот вечер Кальверо пришел домой с продуктами, цветами и своей старой скрипкой.

Пока его не было, новая горничная заглядывала в комнату к Терри, но та спала. А к четырем часам уже проснулась, хотя по-прежнему лежала в оцепенении.

– Ваш муж попросил меня зайти к вам и узнать, как вы себя чувствуете.

– Муж? – переспросила Терри.

– Да, мэм. Еще он попросил меня разогреть для вас этот куриный суп.

Терри вяло покачала головой.

– Спасибо, мне не хочется.

– Но вы же не ели целый день.

И тут вошел Кальверо, довольный и веселый, с охапкой цветов в руках.

– Ваша жена отказывается от еды.

Кальверо бросил быстрый взгляд на Терри.

– Отказывается? Ну, мы сейчас что-нибудь придумаем, – сказал он.

Горничная ушла. Терри окончательно проснулась, но как-то смущенно и вопросительно поглядывала на Кальверо.

– Не обращайте внимания на эту чепуху, – сказал он. – Придется пока притворяться, будто мы муж и жена. Просто миссис Олсоп вздумалось поморочить голову новой горничной, чтобы все выглядело благопристойно.

Терри тихонько улыбнулась и, приподнявшись, прислонилась к спинке кровати. Кальверо начал возиться с ужином. Она наблюдала за тем, как он расставляет букеты цветов по всей комнате и разжигает плиту.

– А впрочем, – продолжал он, – как только вы поправитесь, вас ждет свобода и развод.

– Благодарю вас. Я уже почти поправилась.

– Почти, но не вполне. Лучше вам остаться здесь еще день-другой.

– Вы очень добры, но мне не хочется вас стеснять.

– А вы меня нисколько не стесняете.

– Я и так уже доставила вам кучу забот. Не могу вам даже передать, как я вам благодарна за все, что вы для меня сделали. Но, честное слово, я уже достаточно хорошо себя чувствую. Теперь я, пожалуй, пойду в свою комнату.

Кальверо задумался.

– Гм… Боюсь, что это невозможно.

– Но почему?

– Ее уже сдали.

– Мою комнату?

– Так мне сказала миссис Олсоп. И новые жильцы въезжают как раз сегодня, – добавил он робко.

– А… понимаю…

Внезапно шум уличного движения стих, и наступило напряженное молчание. Кальверо задержал взгляд на девушке. Он отметил, что у нее очень синие и несказанно печальные глаза.

– Конечно же, если вам некуда идти, можете оставаться пока здесь. Спешить ни к чему… Для начала вы должны твердо встать на ноги.

– Я все равно уйду, – решительно возразила она.

– Но куда же?

– У меня есть друзья…

– Вы уверены?

Терри не смогла больше ничего сказать. Она просто кивнула, а на глазах у нее проступили слезы. Вдруг она закрыла лицо руками.

– Ах, зачем все это! – прорыдала она. – Зачем вы помешали мне умереть и покончить со всем этим? Я так устала от этого убожества, от этих страданий! Жизнь совершенно бессмысленна!

– Сама по себе – да. Вы сами должны наполнить ее смыслом, – ответил Кальверо.

– Но я не здорова… Я больна… Я ни на что не гожусь! – с мукой в голосе проговорила Терри.

– Послушайте! Я не знаю вашей истории, но если вы были больны и если это действительно то самое, на что намекала миссис Олсоп, – тогда все поправимо. Это не безнадежно! Если это болезнь крови, ее можно вылечить. Есть новое лекарство – оно творит чудеса! Вылечились уже тысячи людей! Я забыл, как оно называется… Но если у вас что-то подобное, вам можно помочь. – Он умолк. – Если вы, конечно, понимаете, о чем я…

Терри поразилась. Ее глубоко тронуло такое проявление терпимости и доброты.

– Да, я поняла, о чем вы, – ответила она. – Но у меня совсем другая болезнь.

– Вы уверены?

Она улыбнулась сквозь слезы.

– Да.

– Вы только не бойтесь… Я сам старый греховодник. Меня ничем не напугаешь.

Она поглядела на него с удивлением, а потом покачала головой.

– Уверяю вас – честное слово – я ничем таким не болела.

– Но вы же были больны?

– Да. Я пролежала три месяца в больнице с ревматической лихорадкой.

– И это все? Тогда на что же вы жалуетесь?

– Но я подорвала здоровье… У меня совсем не осталось сил! Я больше не могу танцевать… Я даже ходить не могу!

– Танцевать?

Терри немного помолчала, пытаясь справиться с чувствами.

– Да. Я была балериной.

– Ха! – рассмеялся Кальверо. – А я-то думал, что вы… Так значит, вы балерина!

Терри улыбнулась:

– Да. Я выступала в балетной труппе театра “Эмпайр”.

– Я так и знал, что в вас есть что-то утонченное! Я ведь часто видел, как вы выходите из дома или входите, и пытался угадать: кто вы?

– А я точно так же гадала про вас.

– Прошу прощения, мы ведь так и не познакомились как следует. Как вас зовут?

– Терри Эмброуз.

– Эмброуз? – Кальверо вопросительно поднял голову. – А я не мог слышать ваше имя раньше?

– Не думаю. У меня было сценическое имя – Тереза.

– Тереза… ну конечно! Я видел вас пару лет назад в роли Леды – в “Лебеде”.

– Это была Жене[18].

– Да, верно, – ответил Кальверо с глуповатым видом.

– А я была ее дублершей.

– Правда?

Терри улыбнулась.

Кальверо встрепенулся, разволновался, рассыпался в невнятных обрывках фраз и извинениях.

– Ну вот, послушайте… Я мало что могу вам предложить, но если вам некуда идти, ради бога, оставайтесь здесь. Если, конечно… вы согласны побыть еще немного миссис Кальверо. Только не поймите меня превратно… только на словах, – сказал он шутливо.

– Но я точно не буду вас стеснять?

– Нисколько. У меня уже было пять жен. Одной больше, одной меньше – какая разница?

– Вы очень добры.

Кальверо внимательно на нее посмотрел.

– Я вижу, вы очень красивая. И очень ранимая – слишком ранимая. Но уверяю вас: я в таком возрасте, что могу просто платонически дружить с женщиной – и оставаться на самом высоком моральном уровне… Вы когда-нибудь слышали о Кальверо?

– Да, конечно, – ответила Терри.

– Ну так вот, он – это я.

– Вы?

– Во всяком случае, я им был. А потом я тоже попал в полосу неудач. Но не будем сейчас об этом. Давайте лучше займемся этим отличным горячим куриным бульоном, – сказал он и начал накрывать на стол.

Вскоре после ужина Терри опять уснула, а Кальверо тихо сидел рядом и читал вечернюю газету.

Закрывая перегородку между комнатами, Кальверо бормотал себе под нос: “Ну и ну, балерина”.

На улице трио изгоев опять играло мелодию “Жимолость и пчела”.

Разуваясь, Кальверо принялся тихонько насвистывать тот же мотив. В голове у него, как колесо рулетки, носились по кругу идеи: он задумал сочинить комедийную сценку с участием балерины. Три раза он переставал раздеваться, придерживал брюки и делал пометки. Чтобы сделать последнюю запись, ему пришлось вылезти из постели. А потом он заснул.

Неожиданно в дверь постучали, а потом кто-то крикнул: “Мистер Кальверо, поторопитесь! А не то опоздаете!”

Кальверо мигом проснулся и выскочил из постели. Не зная, за что хвататься, он стал одновременно умываться и одеваться, а тот же голос продолжал поторапливать его. Тогда в отчаянии Кальверо распахнул дверь и выбежал.

Он очутился в каком-то лабиринте и, пробежав по одному коридору, попадал в другой, отчаянно силясь добежать до сцены. Наконец он открыл дверь и оказался посреди оживленной улицы – голым. Он быстро шмыгнул назад и теперь уже оказался на сцене, все еще неодетый, перед большим зрительным залом. Публика радостно хлопала. В отчаянии он снова было бросился прочь, но на пути у него возникло множество разных декораций и люков, которые мешали ему убраться со сцены.

Наконец он оказался посреди сцены в костюме бродяги. Он исполнял припев “Песни о сардинке”.

Вдруг, посреди припева, его отрывает от пения ярко наряженная субретка (это – Терри) с очень глубоким декольте. Она расхаживает перед ним взад-вперед, держа в руках розовый зонтик от солнца. Кальверо проводит рукой по лицу, как будто ему докучает муха. Он начинает декламировать:

Пока он декламирует, девушка снова проходит, а потом наклоняется, чтобы завязать шнурок на башмаке. Кальверо обращается к дирижеру оркестра.

Хотя Кальверо встал рано, Терри уже бодрствовала.

– Как вам спалось? – спросил он.

– О, замечательно… После куриного бульона я спала как убитая.

– Хорошо. А сейчас вам лучше?

– Гораздо лучше, – ответила Терри. – Но мои ноги… с ними, кажется, все хуже и хуже.

– Как это?

– Я не могу встать.

– Естественно, после всего, что вы пережили, они ослабли, – сказал Кальверо, накрывая стол к завтраку. – Но я уверен: все это – временно. Впрочем, вам нужно поговорить с врачом.

– Да, я тоже уверена, что это пройдет. А вы – где спали вы?

– На диване.

– Мне очень неловко – я выгнала вас из вашей собственной кровати.

– Ничего страшного. Мне случалось спать в местах и похуже. Одно только плохо: мне всю ночь снились сны.

– Вот как?

– Но в этом нет ничего нового. В последнее время я часто вижу сны. И всегда – про театр.

– Как интересно!

– Я его ненавижу.

– Театр?

– Да.

– Почему?

– Это искусственное изображение жизни… Нет… Просто это очень грустно… Люди притворяются, будто им смешно, хотя на самом деле ничего смешного нет.

– Как странно слышать от вас такое! Ведь вы имели большой успех, – заметила Терри.

– А может быть, я ненавижу даже не сам театр, а скорее публику.

– Публику? А почему ее ненавидите?

Кальверо грустно улыбнулся.

– Наверное, потому, что сам я состарился и ожесточился.

Терри, не сводя глаз с Кальверо, покачала головой.

– Вы совсем не старый. И не думаю, что вы ожесточились: вы слишком симпатизируете людям.

– По отдельности, пожалуй, да, – согласился Кальверо. – Каждый человек по-своему хорош. Но публика в зале – другое дело. Это пестрая, разнородная толпа. Когда-то яркая звезда… со свистом улетела со сцены, а потом я понял, что со мной когда-нибудь случится то же самое. Понимаете, когда комик стареет и теряет былой блеск, ему приходится более трезво судить о своей работе. Если, конечно, он и дальше хочет смешить зрителей… Ах да, публика. Я вдруг начал бояться ее… Безжалостная, непредсказуемая… Как чудовище без головы: никогда не знаешь, в какую сторону оно повернется, – и может броситься куда угодно. Вот поэтому мне приходилось выпивать каждый раз перед выходом к зрителям. Каждое выступление превращалось в пытку. Я ведь никогда не любил спиртного, но без него я оставался несмешным. А чем больше я пил, тем… – Кальверо передернул плечами. – Ну да, так я и попал в порочный круг.

– Что же произошло?

– Нервный срыв. Я тогда чуть на тот свет не отправился.

– А сейчас – вы продолжаете пить?

– Изредка. Когда о чем-нибудь задумываюсь. – Он улыбнулся. – Наверное, не стоит о таком думать. Ладно, достаточно уже обо мне говорить. Что вы хотите на завтрак?

– Как это грустно – смешить людей, – задумчиво проговорила Терри.

Стол был накрыт, и Кальверо собирался готовить завтрак. Он еще немного постоял в глубокой задумчивости.

– Но бывает и вознаграждение… Какое это счастье – смех зрителей! Сейчас посмотрим, – сказал он, открывая дверь кладовки. – У нас есть яйца, лосось, сардины…

Тут он щелкнул пальцами.

– А, вспомнил сон! Мне приснилось, что мы с вами выступаем вместе! Вот беда – во сне мне являются великолепные идеи, а просыпаясь, я начисто их забываю. Сегодня утром я проснулся, весь трясясь от смеха. Тогда я встал, бросился к письменному столу и исписал пять страниц какими-то криками. А потом проснулся – и оказалось, что не записал ни строчки.

– Вот досада!

– Да, я мог бы вернуться на сцену, если бы только запоминал собственные сны. Мне необходимо работать – и не только ради денег. Этого хочет моя душа.

– Если бы я могла вам помочь!

– Я-то знаю, что еще могу быть смешным, – сказал он с чувством, – но театральные агенты уже записали меня в “бывшие”. Боже! Как было бы здорово, чтобы они забрали свои слова обратно! Вот потому-то и страшно стареть – на тебя сразу начинают смотреть презрительно и равнодушно. Они думают, что я уже больше ни на что не гожусь… Что я – “бывший”. Вот потому-то я и мечтаю вернуться! Не просто вернуться – а произвести сенсацию! Чтобы публика валялась от смеха, как бывало раньше… чтобы ревела от хохота… Волны смеха докатываются до тебя и как будто отрывают тебя от земли… Сколько сил это придает! Хочется расхохотаться вместе с ними, но ты сдерживаешься и смеешься про себя… Боже мой, да с этим ничто не сравнится! – Он перевел дух. – Хоть я и ненавижу этих паршивцев – я счастлив, когда они смеются!

Терри тоже разволновалась.

– Как же вы можете ненавидеть публику, если вы испытываете такие чувства! Послушать вас – так это говорит влюбленный, который просто рассорился с предметом любви.

Кальверо пожал плечами.

– Может быть. А впрочем, на этом этапе игры я бы все бросил, если бы мог заняться чем-то другим.

Она невольно улыбнулась.

– Чем-то другим? У вас не получится.

– Ну, не знаю… В глубине души я всегда мечтал… Жить на маленькой ферме, среди книг и цветов. Когда я был моложе, мне рисовалась еще и женщина с парой детишек… А я ковырялся бы в земле… строил бы стену или забор… и радовался жизни! Как странно: всю жизнь я только и делал, что изображал чувства, но мне всегда хотелось делать что-то руками!

Раздался стук в дверь.

– Войдите, – сказал Кальверо.

– Вам телеграмма, – сообщила горничная.

– Спасибо, – поблагодарил Кальверо.

Когда горничная ушла, он раскрыл и прочитал телеграмму. Потом, не говоря ни слова, рухнул в кресло и прикрыл глаза.

– Что-то случилось?

– Не могу поверить. Он действительно хочет со мной увидеться…

– Кто?

– Редферн, мой агент. У меня была вчера назначена с ним встреча, но он так и не пришел. А сейчас он хочет встретиться в три часа. – Зачитывает телеграмму вслух. – ИЗВИНИТЕ НЕ СМОГ ВЧЕРА ЯВИТЬСЯ В БАР ГОЛОВА КОРОЛЕВЫ. ВСТРЕТИМСЯ В МОЕЙ КОНТОРЕ СЕГОДНЯ В ТРИ ЧАСА.

– А вдруг он снова меня околпачит? Уже второй раз вот так меня подвел.

– Зачем бы он тогда телеграмму слал? – возразила Терри.

Кальверо пожал плечами.

– Ладно, придется мне умерить гордость.

Он повернулся к ней и взволнованно заговорил:

– А знаете, мне кажется, это поворотный момент: кончается моя полоса неудач! Меня отвергали, пытались сломить мой дух. А теперь я понадобился этим агентам. Им нужны настоящие таланты – любимцы публики. И им понадобился я! И они у меня поплатятся! – Тут он задумался. – А впрочем, нет – буду великодушным, буду милосердным – и все! Буду простым и милосердным. Так гораздо достойнее. – Потом он заговорил деловым тоном. – В три у меня встреча с Редферном. Если врач придет в мое отсутствие, не забудьте рассказать ему про ваши ноги.

Агентство Сэма Редферна[21] располагалось на втором этаже, над большим книжным магазином, на одной из боковых улиц, отходивших от Стрэнда, неподалеку от Ковент-Гардена. В приемной с тремя большими окнами уже ждали двадцать или тридцать актеров и актрис. Эти фанфароны стояли группками. Одни, судя по внешнему виду, вполне преуспевали, а другие, желавшие производить такое же впечатление, явно просто пускали пыль в глаза. Время от времени из кабинета выходил секретарь, и в приемной воцарялась мертвая тишина. Проходя мимо актеров и тыча пальцем направо и налево, он быстро приговаривал: “Для вас – ничего… и для вас… и для вас… и для вас”. Как жнец, он разом срезал множество надежд.

Постепенно приемная опустела – остались только Кальверо и еще два человека. Он сообщил свое имя секретарю двадцать минут назад, о нем бегло доложили в кабинет и велели подождать. И вот дверь в кабинет Редферна распахнулась, донеслись шумные раскаты смеха. Хохотал благополучный с виду, нагловатый человек, уже выходивший в приемную.

– Ну ладно – завтра, в час дня за обедом в “Трокадеро” я исполню вам другой номер, про пьяного моряка, – прокричал он уже из-за двери.

Кальверо с презрением поглядел вдогонку этому типу, который продолжал смеяться на ходу.

Сэм Редферн навел порядок на столе, потянулся, зевнул, а потом спросил секретаря:

– Еще кто-нибудь ждет?

– Кальверо, – ответил секретарь.

– А кто-нибудь поважнее?

– Нет.

– Тогда пусть войдет.

Сэму Редферну было лет под пятьдесят. Этот худой человек старательно зачесывал жидкие каштановые волосы набок, прикрывая лысину. Судя по гладко выбритому лицу с заостренными чертами, это был человек проницательный и расчетливый. Он видел актеров насквозь и по-настоящему любил их, помнил все их слабости и странности.

– Добрый день, Кальверо. Садитесь, – быстро заговорил Редферн. – Прошу прощения за вчерашнее: меня задержали важные переговоры. Речь шла о большой сети театров, и я никак не мог уйти. Но вот почему я вас позвал: кажется, я могу устроить вам недельные выступления в “Мидлсексе”.

– На каких условиях? – холодно спросил Кальверо.

– Пока не знаю. Но на вашем месте я бы не привередничал, – ответил он.

– Ну, раз о деньгах речи не идет, – саркастически заметил Кальверо, – то скажите хотя бы, какое место в программе будет отведено моему номеру.

– Здесь я бы тоже не привередничал, – ответил Редферн, уже теряя терпение.

Кальверо недоверчиво рассмеялся.

– Не хотите же вы сказать, что мое имя на афише будет не главным! И это в каком-то “Мидлсексе” – убогой дыре, куда даже плюнуть противно!

– Но я даже не уверен, что нам удастся устроить вас туда, – холодно ответил Редферн.

– Это неважно! Неужели вы думаете, что я позволю ставить мое имя в один ряд с какой-то мелюзгой… Чтобы они на мне просто наживались? Нет, сэр! Кальверо – это имя, которое все еще звучит гордо!

– Сегодня оно – просто пустой звук.

– Тогда почему им захотелось меня позвать?

– А им и не хотелось, – ответил Редферн.

– Вот как! Наверное, они делают это из милости, – фыркнул Кальверо.

– Именно – из милости. Если хотите знать, они просто согласились сделать одолжение мне.

– Очень любезно с вашей стороны, – ответил Кальверо, – но я еще не докатился до самого дна.

– А теперь послушайте меня, – сказал Редферн. У него уже кончалось терпение. – Подумайте хорошенько! Я сделал все, что мог, чтобы раздобыть вам работу. Ни один другой агент даже пальцем ради вас не шевельнет. Одно ваше имя для них – отрава! “Мидлсекс” – ваш единственный шанс! Вот теперь вы все знаете.

На Кальверо накатило отчаяние. Казалось, он постарел прямо на глазах у Редферна.

– Да… теперь я все знаю.

Наступило молчание.

– Простите меня, – сказал Редферн уже более мягким тоном, – но я должен был раскрыть вам глаза.

– Вы раскрыли их очень широко, – сказал Кальверо.

– Я просто пытаюсь вам помочь, вот и все.

– Вы очень добры.

– Кальверо, я проработал с вами двадцать лет, и я пытаюсь сделать все возможное, но и вам не стоит артачиться.

Кальверо смиренно склонил голову.

– Хорошо… я согласен… делать все так, как вы считаете лучшим.

– Ну, вот это другой разговор! – обрадовался Редферн. – Контракты еще не подписаны, но как только все будет готово, я дам вам знать – надеюсь, в течение недели. Но самое главное, – сказал он и положил руку на плечо Кальверо, – не волнуйтесь.

Кальверо медленно зашагал к двери, а Редферн последовал за ним. Кальверо вдруг обернулся:

– А что, если… Раз мое имя уже ничего не значит… Я не буду под ним выступать? Возьму себе другое имя.

– Отличная идея! – с воодушевлением отозвался Редферн.

Когда Кальверо подходил к дому миссис Олсоп, его уныния уже как не бывало. Входя с улицы, в дверях он столкнулся с доктором, который только что осмотрел Терри.

– Как она? – спросил Кальверо.

– Отлично. Если говорить об отравлении, то она почти полностью оправилась. Но возникло другое осложнение. Ее перестали слушаться ноги.

– Это серьезно?

Врач скривился.

– Это типичный случай психоанестезии[22].

– А что это такое? – спросил Кальверо.

– Форма истерии, которая внешне проявляется как паралич. Причина – чисто психологическая. Происходит что-то вроде короткого замыкания нервов, которые соединяют ноги с головой. Это состояние больная вызывает сама. Некоторые считают, что это своего рода бессознательное самоубийство. Подсознательно она уже отказалась от жизни – и потому превратилась в калеку.

– И долго может длиться такое состояние? – спросил Кальверо.

Врач немного подумал.

– Всю жизнь – если ничего с этим не делать… Это зависит от нее самой – от того, хочет она выздоравливать или нет.

– Я уверен, что хочет.

– На первый взгляд – пожалуй, – сказал доктор, – но в глубине души она уже распрощалась с жизнью, отвергла ее. А теперь ей нужно снова совершить усилие и вернуться к жизни. Прежде всего она сама должна помочь себе. И вы тоже можете помочь ей. Внушите ей желание жить – пробудите в ней интерес к жизни. Она говорит, что была балериной. Так напомните ей об искусстве – пробудите в ней эстетическое чувство. Это очень важный жизненный стимул[23].

В тот вечер Терри рассказала Кальверо почти всю свою жизнь. Рассказала о детстве, о сестре, из-за которой испытала столько унижения и стыда. Рассказала романтическую историю, которую сама нафантазировала: о молодом композиторе и о событиях, которые произошли потом, вплоть до попытки самоубийства.

– Я вышла из больницы еще очень слабой, мне было страшно тоскливо. И тут я увидела афишу: в Альберт-холле собирались исполнять новую симфонию Эрнеста Невилла. Я пошла на этот концерт. Его музыка очень странно на меня подействовала. Она как будто подсказывала, как разгадать загадку моей жизни. И мне захотелось одиночества. В этой музыке была какая-то неосязаемая красота – такой покой, какого я никогда не знала. После концерта я встретила композитора, мы коротко поговорили, в сущности, ни о чем. Я была внутренне вымотана. Мне хотелось уснуть… забыть обо всем… обо всем. Остальное вы знаете.

– Вполне ясно только то, что вас мучает чувство вины из-за сестры. А все остальное – это просто пессимизм юности. Вы его преодолеете.

Терри задумалась.

– Знаете… Иногда на меня находит такое настроение – мне кажется, что все на свете тщетно… И цветы, и музыка… Вся жизнь – сплошная пустота без малейшего смысла.

– Я вам не верю. Просто в вас говорят чувство вины, стыд, смирение и тому подобная мелкая чепуха, – яростно возразил Кальверо. – Смысл жизни гораздо глубже, чем добродетель вашей сестры. Это и красота! И вдохновение! Радость и счастье! И все это умещается внутри вот этой маленькой игрушки, – тут он прикасается пальцем к своему лбу, – и зависит от того, как вы с ней обращаетесь… Вы действительно хотите жить, правда?

– Да, конечно.

– Вы хотите снова танцевать?

– Конечно.

– И хотите снова встретить того молодого композитора?

– Коне… С чего вы это взяли?

– Ага! Вот видите! Еще один пунктик! И все-таки вы еще встретите его… Я даже вижу, как все это будет происходить. Вы будете в зените славы, – заговорил он каким-то особым тоном, – станете знаменитой прима-балериной, будете жить в Мейфэре. И горничная принесет вам его визитную карточку, а вы не вспомните, кто он такой.

– Я наверняка сразу узнаю его.

– Нет. У него будет борода.

– Борода?

– Все музыканты ходят бородатые. И вот, – вернулся он к своему рассказу, – он скажет вам, что увидел вас у герцогини Имярек, на званом ужине после вашего лондонского дебюта, и что он сочинил для вас балет. И вот тогда вы вспомните, кто он такой. И напомните ему, кто вы такая. И в тот вечер будет ужин на балконе с видом на Темзу… Будет лето, на вас будет розовое муслиновое платье, и он будет ощущать исходящий от вас аромат. А весь Лондон будет сказочным и прекрасным. Вы будете сидеть друг напротив друга за столиком, и будет звучать музыка – его музыка, тихо доносящаяся из ресторана. А когда налетит легкий ветерок и заставит дрожать пламя свечи на столе и его отражение затанцует у вас в глазах, вы погрузитесь в воспоминания и расскажете ему, как он, худой и бледный, приходил в магазин, и как вы помогали ему и подкладывали лишние листы, и как потом из-за него лишились места. И вы обменяетесь жгучими, многозначительными взглядами. И под шафранными небесами – в изысканно-меланхоличных сумерках – он признается вам в любви. И вы ответите, что всегда любили его. И в беззвучной симфонии вашего счастья вы оба забудетесь сном. Вы оба начнете видеть сны – сны о будущем.

Кальверо выглянул во двор позади дома. Там дворняга что-то вынюхивала – пришла по запаху к здоровенной мусорной куче и теперь ходила около нее кругами.

– Да, – проговорил он, – жизнь таит столько возможностей. Нужно только уметь мечтать… и иногда мечты сбываются.

Он отвернулся от окна и с трудом всмотрелся в комнату: сгущались сумерки. Терри сидела в кровати, обхватив руками колени, и глаза у нее блестели.

Кальверо сел в старое кресло и снова заговорил.

– У вас есть данные, есть вдохновение… Это видно вот здесь, – пояснил он, легонько проведя пальцами у висков. – Вы можете стать великой звездой… Если захотите… прима-балериной всего мира!

Вдруг Терри громко всхлипнула, и Кальверо встрепенулся:

– Что такое?

– Я больше никогда не смогу танцевать!

– Почему? – чуть ли не крикнул он.

– Я – калека!

– Это чистая истерия! Вы просто внушили себе, что вы – калека!

– Как вы можете так говорить? – прокричала она.

– Вам не хочется жить! Поэтому, чтобы убежать от жизни, вы решили стать калекой!

– Это неправда!

– Правда! Иначе бы вы боролись.

– А за что тут бороться…

– Ага, вот видите! Сами же сознаетесь! За что бороться… да за все! За жизнь, за саму жизнь! Разве этого мало? Сколько в ней тайн и красоты! Просто жить! Страдать! Радоваться! Отвага – вот единственный ответ на вызов жизни! И еще вдохновение! А вы – у вас есть вдохновение… Вам есть куда вкладывать силы – вы можете танцевать!

– Но невозможно танцевать без ног, – надломленным голосом возразила она.

– Я знаю одного человека, – ответил Кальверо, – у него нет рук. И он играет скерцо на скрипке – играет пальцами ног. Забудьте о себе! Взгляните на свои страхи в масштабах Вселенной! Вы – ее часть… Подумайте о мощи Вселенной… внутри которой движется Земля! Растут деревья! И та же мощь есть и в вас! Но вы должны пускать ее в ход!

В тот вечер Кальверо, сидя на галерке, смотрел “Гамлета”. Но он никогда не выносил искусства, которое нельзя было назвать гениальным, и потому сейчас ушел из театра с отвращением. Придя домой, он заглянул в комнату Терри и увидел, что она сидит в кровати и дожидается его.

– Так вы не спите?

Она улыбнулась.

– Как вам спектакль?

– Все было превосходно – пока не подняли занавес.

– А Гамлет?

– Как всегда, актерская игра была очень сложной, – ответил он. – Такой сложной, что никто не мог понять: что же его мучит? Если бы только Гамлета можно было играть совсем без актера! Этот же все время колебался, как лилия на ветру. Никак не мог ни на что решиться. И зрители тоже. Они не знали, что и думать.

И тут Кальверо принялся передразнивать актера, поясняя, что он имел в виду.

– Быть иль не быть, – произнес он дрожащим голосом, созерцая выставленную вперед вилку.

Тут он прервался.

– Фу! Какая чушь! Да Гамлет же сумасшедший! У него кровь закипает от ярости – и в этой сцене нужна страсть, нетерпение!

Он оттолкнул тарелку, чтобы показать, что он имеет в виду, и принялся расхаживать по комнате взад-вперед. Терри смотрела на него как зачарованная.

– Быть иль не быть… – В его голосе слышались ярость и нетерпение, а потом он дошел до строк: – Скончаться. Сном забыться, – их он произнес медленно и сварливо, – уснуть… и видеть сны?.. – Тут он запнулся и завращал глазами: – Вот и ответ. Какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят? – Циничным тоном он продолжал: – Вот в чем разгадка. Вот что удлиняет несчастьям нашим жизнь на столько лет. – Теперь он заговорил громче и быстрее: – А то кто снес бы униженья века…

Произнеся: “Кто бы согласился, кряхтя, под ношей жизненной плестись”, он остановился и устрашающе прошептал:

Тут он презрительно расхохотался.

Видя искреннее восхищение Терри, Кальверо стал читать один монолог за другим, хотя ему и не требовалось поощрения со стороны. Его голос рокотал по всему дому. Но в самом разгаре монолога “холопа и негодяя”, посреди обличений – “Кровавый, лживый, злой, сластолюбивый” – раздался резкий стук в дверь, и громкий голос миссис Олсоп грубо прервал его декламацию:

– Немедленно прекратите этот шум, мистер Кальверо! Все соседи на вас жалуются!

Конечно, это положило конец представлению. Кальверо застелил диван и снова провалился в сон под музицирование бессменного трио оборванцев, которые, как обычно, выступали в вестибюле углового паба неподалеку.

И вдруг эта музыка плавно перешла в оживленную увертюру, и Кальверо – в комическом гриме инспектора манежа – выскочил на сцену и сразу же запел бодрую песню:

Пока оркестр тихо повторял мотив припева, Кальверо с заправским видом профессионала развернул складной столик с откидной доской, где было написано: “ДРЕССИРОВАННЫЕ БЛОХИ КАЛЬВЕРО”. Потом он вынул из жилетного кармана маленькую коробочку от пилюль, откинул крышку и щелкнул кнутом. Ничего не произошло. Тогда он заглянул в коробочку, а потом, изобразив возмущение, щелкнул кнутом еще раз.

– Генри! Филлис! А ну прекратите! Оба! Слышите? Как вам не стыдно? Генри! Ты слышишь, что я говорю? Оставь ее в покое! Прекратите ссориться! Генри! Приготовься. Ну, давай! Алле-гоп!

Он щелкнул кнутом, и Генри подпрыгнул высоко вверх, а потом приземлился на его правую руку. Он снова щелкнул кнутом, и Генри снова высоко подпрыгнул и приземлился на руку, а Кальверо следил за его полетом. И вот снова щелкает кнут! На этот раз Генри, подпрыгнув вверх, делает кувырок в воздухе, а глаза Кальверо следят за каждым его движением, пока Генри снова не приземляется ему на руку, на тыльную сторону ладони. Он с гордостью провожает глазами Генри, который прыгает с одной руки на другую, описывая высокую дугу и делая на лету двойные кувырки.

Кальверо принимает более устойчивую позу, широко расставляет ноги, как делает обычно акробат, поднимающий второго акробата себе на плечи, и напрягает левую руку, которая держит коробочку из-под пилюль. Генри тоже готовится к решительному прыжку. Напряженное ожидание. Вступают барабаны. “Алле-гоп!” Генри подскакивает высоко в воздух, потом кувыркается: одиночный! – двойной! – нет, тройной кульбит! А потом плюхается прямо в коробочку из-под пилюль.

Очень довольный Кальверо широко улыбается публике, ища ее одобрения, и будто невзначай вытирает со своей руки пятнышко, нечаянно оставленное блохой.

Потом он щелкает кнутом и вызывает Филлис. Та шаловливо выпрыгивает из коробочки и взлетает высоко в воздух, а потом садится прямо в глаз Кальверо.

– Филлис! А ну перестань! Веди себя смирно! – Он снова сажает Филлис в коробочку, потом опять щелкает кнутом. – Филлис!

На этот раз неугомонная Филлис выпрыгивает и приземляется ему на нос. Кальверо опять нетерпеливо щелкает кнутом, но Филлис залезает ему под воротник и ползет по шее.

– Филлис! А ну-ка прекрати!

Ползая по дрессировщику туда-сюда, блоха оказывается у него на животе. Он расстегивает жилетную пуговицу и заглядывает под рубашку.

– Ах ты шалунья… Вылезай-ка сюда. – И вдруг встревоженно хмурится. – Филлис! А ну вылезай! Слышишь?

Он уже собирается расстегивать брюки, но передумывает. Теперь Филлис ползет по его ребрам и прячется под мышкой.

– Ах ты, мерзавка! Вот погоди, сейчас я почешусь! А ну, живо вылезай!

Он снова щелкает кнутом.

– Филлис! А ну-ка, вылезай! – Он пытается подольститься к ней и нежным голосом уговаривает ее, заглядывая к себе в рукав. – Филлис – ну давай… будь умницей. Генри тебя зовет.

Но Филлис не желает слушаться. Она сразу же убегает по спине Кальверо вниз, под штаны, и Кальверо вздрагивает, а потом подпрыгивает как укушенный!

– Филлис! Не смей! – Он тянет шею назад и пытается заглянуть себе в штаны. – Филлис! Ты меня слышишь? Перестань озорничать! Ты слишком много себе позволяешь! А ну вылезай немедленно!

Но Филлис не вылезает. Она опять кусается, и Кальверо подскакивает.

– Филлис, не смей! – Но она опять кусается, и Кальверо подскакивает. – Ты меня слышишь? Смотри, я сейчас почешусь!

Он снова пытается заглянуть себе в штаны. Филлис продолжает кусаться, и он скачет по сцене как бешеный. Терпение его лопнуло – он просовывает руку под брюки. Ага, вот и она! Он хватает блоху, держит ее двумя пальцами и подносит к самому носу.

– Ну все, порезвилась, и хватит, Филлис, – сказал Кальверо.

И вдруг его лицо искажает ужас.

– О господи! Это не Филлис! Кто это?

Кальверо проснулся довольно рано. Он приподнялся в постели, жмурясь от света, и принялся чесаться. Тут он что-то вспомнил. Встрепенулся. Быстро выскочил из постели и подошел к письменному столу. Но стоило ему усесться, взять бумагу и ручку, как взгляд его остекленел. Он с отвращением отшвырнул ручку и снова лег в постель.

Прошло три дня. Терри сидела в кровати и завтракала. К ней возвращались силы, она становилась все увереннее, хотя еще плохо держалась на ногах.

Кальверо сидел за столиком рядом. Он закончил завтракать и откинулся на спинку стула.

– Как сегодня поживают ваши ноги?

– Ну, видите, я же принесла вам завтрак, – ответила Терри.

– Да – держась за всю мебель, какая стояла на пути! Но скоро я у вас ее отберу!

Она рассмеялась.

– Тогда останетесь без завтрака.

– Странно, что до сих пор нет известий от Редферна, – задумчиво проговорил Кальверо.

– Но вы же виделись всего три дня назад, – ответила она.

Кальверо ничего на это не возразил, только сказал:

– Ладно, мне надо работать.

Он ушел в соседнюю комнату, сел за стол и начал просматривать свои записи, а Терри тем временем шуршала газетой.

– О чем пишут? – поинтересовался он.

– О войне и политике. Европа наращивает вооружение, – сообщила Терри.

– А что еще интересного?

– Большой материал о супругах Занцигах.

– О телепатах?

– Да. Пишут о них удивительные вещи.

– Я их знаю, – проговорил Кальверо, продолжая просматривать свои записи. – Много лет назад выступал с ними вместе. Это просто хитрый старый фокус.

– Так это все неправда?

– Конечно, нет.

– Тут говорится, что их мозги так хорошо настроены друг на друга, что они просто обмениваются мыслями без слов.

– Ерунда! – воскликнул Кальверо.

– Но как они это проделывают? – спросила Терри.

– Не знаю. Но только о передаче мыслей на расстоянии и речи быть не может: однажды он у меня на глазах отправлял жене телеграмму.

Терри чуть не поперхнулась кофе. Кальверо отложил бумаги, которые изучал, и, поддавшись порыву, встал и перешел в комнату Терри. Он остановился перед ней, как будто собирался произнести речь.

– Что вы об этом скажете: философ Бергсон утверждает, что психология смеха связана со стадным инстинктом. Что смех по сути – это торжествующий зов стаи. Иными словами, смех заразителен. Вот к чему я клоню: важно довести публику до истерики. Я выхожу. И начинаю смеяться над собственными шутками. Чем больше я смеюсь, тем больше они смеются вслед за мной, – рассказывал он с воодушевлением.

А потом он заговорил так, будто стоял на сцене, и стал посмеиваться, пока эти смешки, сопровождавшие его “комический диалог”, не перешли в судорожный хохот.

– Однажды я влюбился. (Хихикает.) По правде говоря, я всегда в кого-нибудь влюбляюсь, когда напьюсь. (Хихикает.) Дело было так: однажды шел я мимо парикмахерской, что по соседству с дантистом, и подумал: зайду-ка… побреюсь. Но упал не в ту дверь… Я хочу сказать – попал не в ту дверь. К дантисту. Конечно, я сам тогда этого не понял – я просто уселся в кресло и уснул. А когда проснулся, то надо мной стояло дивное видение, все в белом, и трепало меня по щеке. (Хихикает.)

“Чем могу помочь?” – спросила она.

Я сказал:

“Одарите меня вниманием?” (Снова хихикает.)

“Ну, тогда открывайте рот”, – сказала она.

Я ответил:

“Нет, это вы откройте рот”. (Хихикает.)

Она сказала:

“Нет, вы откройте. Я хочу проверить ваш прикус”.

– И я ее кусаю! (Заливается смехом.) Прямо в шею. А она – меня. (Новые приступы смеха.) В общем, мы устроили маленькое состязание – кусали друг друга наперегонки. Так вот и мстили друг другу: око за око, зуб за зуб. (Снова покатывается со смеху.) И тут, в разгар мщения, заявился дантист – ее муж. (Конвульсии смеха.)

Он спросил:

“Что тут творится?”

Она ответила:

“Ему тут нужны пластинки – кое-что подтянуть.” (Новые конвульсии.)

Я сказал:

“Как-нибудь ремнем обойдусь, авось это кое-что до дома не свалится”.

– И тут он как протянет меня ремнем! Прямо по зубам! (Сгибается пополам от смеха.) И ему пришлось делать мне мост! Отличнейший протез, лучше не бывает! Сверхурочная работа! Он сказал: “Это обойдется вам в сто пятьдесят долларов”. (Смеется.)

Я сказал:

“Не говорите глупостей!”

Он ответил:

“Это вы наделаете глупостей, если не заплатите!” (Снова хохочет.)

– Ну вот… Я не заплатил… и с тех пор все время делаю глупости! (Новый приступ смеха.)

Терри сидела, обхватив колени руками, и как-то хмуро смотрела на него. Сценка произвела на нее впечатление, но Терри не стала особенно хвалить ее, только сказала, что несколько раз ей даже захотелось улыбнуться. Но Кальверо разочаровала ее реакция, хоть она и объясняла, что вообще редко смеется по-настоящему и что диалог ей в целом понравился. Впрочем, Кальверо согласился с ее словами и сказал:

– Ну ладно, давайте продолжим тренировки.

Поддерживая Терри за руки ладонями, он стал водить ее по комнате. При этом оба обменивались нежными замечаниями и шутками. Иногда Кальверо убирал руки – и Терри тут же хваталась за мебель. Тут снизу послышался стук в дверь, зазвонил звонок.

– Что это? – спросила Терри.

– Почтальон пришел, – сказал Кальверо. – Вдруг это новости от Редферна? – И он выбежал в коридор и помчался вниз по лестнице.

В прихожей, на коврике перед дверью, он увидел конверт. Быстро вскрыл его и прочитал:

Кальверо быстро взбежал вверх по лестнице. Ему хотелось поскорее поделиться с Терри хорошей новостью. Но, немножко подумав, он понял, что из-за лишнего напряжения и радостного ожидания премьеры она может переволноваться, а это подорвет ее здоровье. Поэтому, когда она стала его расспрашивать, Кальверо соврал.

– Хорошие новости? – спросила она, как только он показался на пороге.

– Нет. Почта для хозяйки, – сказал он, тщательно скрывая волнение.

В мюзик-холле “Мидлсекс” публика смотрела выступление Кальверо с вялым интересом. Кое-где изредка раздавались смущенные смешки. Его номер шел последним, и выступал он не слишком хорошо. От прежнего Кальверо ничего не осталось. Может быть, все дело в том, что он поменял имя. Он не был в этом уверен, но точно понимал, что прежнего задора в нем больше нет. Он опрометчиво решил не пить перед представлением, потому что захотел доказать самому себе, что способен быть смешным и без выпивки. А оказалось, что нет. Он безбожно переигрывал. И чем больше он старался, тем равнодушнее становилась публика.

А потом произошло ужасное… Один зритель поднялся с места… Потом другой, третий, и начался массовый исход. Кто-то – не без юмора – прокричал из оркестровой ямы: “Да ладно, старина, давай уже по домам расходиться!”

И Кальверо прокричал в ответ: “Отличная идея – спокойной ночи!”

И ушел со сцены. Это был единственный раз, когда он рассмеялся искренне. Кто-то зашикал, кто-то захлопал, раздались крики: “Вернись!” Но Кальверо уже ушел.

Он отправился прямиком в уборную, где заканчивали гримироваться двое других актеров. Ни один из них не сказал ни слова, когда вошел Кальверо. Но он знал: они знают о том, что случилось. И им неловко.

Один актер принялся тихонько насвистывать, а потом заметил, что ему жмут ботинки. У него был скрипучий голос, и Кальверо стало неприятно. У него упал гребень, и кто-то из актеров поднял его. Но Кальверо ничего не замечал. Он очнулся только тогда, когда они пожелали ему доброй ночи, выходя из гримерной. Он тоже произнес: “Доброй ночи”.

Редферн обещал зайти к нему после представления. Но так и не зашел. А Кальверо только испытал облечение: ему не хотелось сейчас никого видеть.

Он поспешил уйти из театра. Пережитое унижение просто раздавило его. Куда-то делись и самоуверенность, и уважение к себе. Начисто пропало все – кроме испуганной радости от того, что он, несмотря ни на что, жив. Ему хотелось забыть о театре и обо всем, что с ним связано. Хотелось забыть самого себя.

Кальверо бесцельно бродил по улицам, скользя пустым взглядом по витринам и напевая себе под нос увертюру из оперы “Дзампа”, которую он слышал краем уха этим вечером в гримерной. И, не в силах ничего поделать с этим привязавшимся мотивом, он без конца прокручивал его в голове.

Он очутился возле Вестминстерского моста и зашагал по нему. Остановился посередине моста, оперся руками на балюстраду и стал устало всматриваться в воду, которая жила своей – скрытной и призрачной – жизнью. Казалось, она улыбается ему какой-то сатанинской улыбкой, переливаясь мириадами отблесков – отражениями луны и фонарей с набережной. Кальверо перегнулся еще дальше через ограждения, чтобы лучше разглядеть черные шелковистые водовороты у быков моста. Закручиваясь в маленькие воронки, вода катилась дальше.

Еще не было двенадцати часов, а он прошел весь путь от “Мидлсекса” до дома, проплутав сквозь городской лабиринт. Теперь его покинуло ощущение полного отчаяния и пустоты. Он вернулся мыслями к Терри. Она наверняка ждет его. Ему стало больно и досадно. Он почти разозлился на нее: сейчас она становилась у него на пути, мешала ему упиваться своим несчастьем. Ему хотелось окунуться в эту пучину в одиночестве – и остаться там.

Постепенно он взял себя в руки. Ему почудилось, будто он родился заново. Только теперь он стал человеком без прошлого и будущего, зато с жаждой жизни. Почему – он сам не знал, знал только, что никогда не покусится на свою жизнь. Он машинально зашагал прочь от моста и двинулся в обратную сторону.

Когда он пришел домой, Терри ждала его: она приготовила рагу маллиган[25]. Но Кальверо отказался от этого блюда. Он угрюмо подошел к окну и, выглянув на улицу, заметил, что ночь сегодня исключительно ясная. Его голос прозвучал замогильно, и Терри сразу это заметила. Вскоре он сел на стул и погрузился в задумчивость, барабаня пальцами по столу. Потом поднял голову и встретился глазами с Терри. Она улыбнулась, стараясь при этом не выражать никаких чувств.

– Мне бы хотелось, чтобы вы поужинали, – сказала она.

– Зачем? – отрывисто спросил он.

– У вас усталый вид.

– Мне совсем не хочется есть.

– А я приготовила ужин – он вкусный и горячий, – ответила она немного застенчиво.

Кальверо промолчал.

– Пока вас не было, приходил почтальон. Может быть, он принес письмо от Редферна. Наверное, оно у миссис Олсоп.

Кальверо не отвечал.

– Вы ее видели?

– Нет, – сказал он.

– Мне бы хотелось вам помочь.

– Никто мне не поможет! Со мной все кончено! Все, занавес!

– О чем вы?

– Все кончено…

– Что?

– Это случилось сегодня.

– Так значит… Но почему вы мне не сказали?

– Мне не хотелось, чтобы вы томились ожиданием вместе со мной.

– Но что именно произошло? – спросила она тихим голосом.

Кальверо мотнул головой.

– Меня не слушали.

Они немного помолчали, а потом Терри заговорила спокойным, обнадеживающим тоном:

– “Мидлсекс”… Это просто не ваша публика.

– Нет-нет… Что-то ушло навсегда.

– Не говорите так.

– Да! Я потерял уверенность в себе. Я боюсь зрителей. Я стоял там, как будто перед расстрельной командой! Это было ужасно… Сначала гробовое молчание, а потом шиканье! – У него перехватило дыхание. – Со мной никогда такого не было! Я же был любимцем публики… А тут услышал… – Кальверо бессильно умолк.

– Но они же вас не узнали!

Он покачал головой. Они снова помолчали.

– Я чего-то лишился. Я слишком постарел. Я разучился смешить людей.

Он оперся на стол, обхватив голову руками.

– Вспомните, что вы мне говорили, стоя у окна в сумерках… Вспомните, что вы мне тогда сказали: про могучую силу Вселенной, которая движет Землю и заставляет расти деревья! И эта же сила есть в вас – нужно только иметь смелость пользоваться ею!

Сама того не замечая, она встала со стула и подошла к нему.

– Вам пора последовать собственному совету – воспользоваться этой силой – и начать бороться… – Тут она остановилась и осознала, что произошло…

– Кальверо! – вскричала она. – Посмотрите! Посмотрите на меня! Я же хожу! Хожу!

– Я могу ходить! – то и дело твердила она, когда они прогуливались по безлюдным улицам Лондона.

Они уже дошли до набережной Темзы, и Биг-Бен должен был вот-вот пробить три четверти часа.

Кальверо устало опустился на скамейку. Терри села рядом. На другом конце скамейки сидел бродяга и оцепенело пялился на собственные башмаки..

– А знаете ли вы, что уже почти пять утра? – спросил Кальверо.

– Да, знаю, – ответила Терри, – но мне просто необходимо было прогуляться.

– А я бы все равно не уснул, – сказал он.

От холодного ветра Терри поежилась.

– Смотрите… Заря занимается. Это добрый знак.

Кальверо улыбнулся.

– Главное, что хуже быть уже не может.

– Ах, Кальверо, нам же очень повезло! Теперь я буду вам помогать, пока вы снова не войдете в колею.

Он иронично улыбнулся.

– Пока я не войду в колею…

– Ну разумеется! – негодующе воскликнула она.

Он задумался.

– Мы могли бы выступать вместе.

– Ну конечно! – воскликнула Терри, хватаясь за соломинку.

– Бродяга и балерина… Я часто думал о таком сюжете.

– По-моему, отличная идея! – радостно подхватила она.

– Конечно, – продолжал он небрежно, с растущим воодушевлением, – я в два счета могу написать заготовку. Комичный бродяга… засыпает… и видит во сне очаровательную балерину…

– Именно!

– Да можно еще тысячу сюжетов придумать! – вставил он.

– Именно! Именно! – повторяла она, вне себя от возбуждения. – А я тем временем найду работу. Я могу вернуться в “Эмпайр”. Мы им всем еще покажем!

Лондонский театр “Эмпайр” на Лестер-сквер был местом встреч для приезжих из Европы и Азии. Шейхи в розовых тюрбанах, иностранные офицеры в яркой форме прохаживаются в бельэтаже по мягким коврам, под хрустальными люстрами, а другие попивают шампанское в вычурном, увешанном зеркалами баре, пожирают взглядами проходящих мимо прекрасных “патрицианок”, договариваются с ними о свиданиях и уходят с ними посреди представления. Какой-то старикан в вечернем наряде спрашивает у посыльного в форме с золотым галуном, не желает ли вон та красотка выпить с ним бокал “поммери”, и посыльный, понимающе подмигнув, подходит к даме и приводит ее к кавалеру. И все это происходило прямо во время спектакля.

Более серьезные клиенты сидели на заранее зарезервированных местах и смотрели зрелище – а именно, заключительную часть балета. И вот наконец все утонуло в стремительных волнах красного плюшевого занавеса, и Терри, разгоряченная и вспотевшая, вместе с остальным кордебалетом поспешила в гримерную.

Предсказание Терри сбылось. Увидев в театральном еженедельнике “Сцена” объявление в колонке “Требуются”, она подала заявление в “Эмпайр”, и ее принял на работу мистер Бодалинк, хореограф. Он помнил ее и был очень рад увидеть ее снова. И вот она уже три месяца танцевала в кордебалете.

После той знаменательной ночи, когда Терри обнаружила, что способна ходить, она значительно продвинулась в танцевальном мастерстве, потому что усердно тренировалась каждое утро. Мистер Бодалинк смотрел на нее как на свою протеже и уже обещал устроить ей пробный просмотр на главную роль в новом балете.

Кальверо же после того провала в “Мидлсексе” предавался унынию и мрачным мыслям. Он давно уже забросил всякие честолюбивые замыслы, снова запил и начал стареть. Вид у него был худой и изможденный. Терри очень тревожило все это, потому что врач сказал, что пить Кальверо чрезвычайно вредно. Но хоть пьяный, хоть трезвый, Кальверо всегда относился к ней нежно и заботливо.

Уйдя со сцены, Терри остановилась почитать доску объявлений, где сообщалось, что завтра в десять часов утра состоится репетиция перед пробами для нового балета. Пока она читала, появился мистер Бодалинк.

– А я только что оставил вам записку в гримерной, – сказал он. – Про Кальверо. Пусть он зайдет ко мне завтра утром перед репетицией – в половине десятого. У меня есть для него роль.

– Чудесно! – обрадовалась Терри.

В тот вечер Терри поспешила домой, чтобы поскорее сообщить Кальверо хорошую новость. Когда она подошла к дому, у нее вдруг упало сердце: напротив дома стояли в тени какие-то люди и смотрели вверх, на окно Кальверо. Что могло произойти? Она быстро вошла в дом. Поднимаясь по лестнице, она услышала громкую музыку, звучавшую из комнаты Кальверо. Как ни странно, это мгновенно успокоило ее и рассеяло мрачные предчувствия. Войдя в квартиру, она застыла на месте: Кальверо играл на скрипке, а аккомпанировала ему та самая троица музыкантов-отщепенцев, которые всегда играли на улице неподалеку.

Никто не обратил на нее внимания: квартет продолжал производить страшный шум. Лишь когда Кальверо, продолжая играть на скрипке, случайно повернул голову, он заметил ее. Тогда он прервался и подал знак остальным, чтобы те остановились. Было очевидно, что все участники концерта изрядно навеселе.

– Терри! Когда же вы пришли? – воскликнул Кальверо.

– Только что.

– Я не слышал, как вы вошли. Разрешите познакомить вас с моими друзьями… – Тут он запнулся.

– Феликс Кроум, – представился слепой музыкант.

– Марти Освальд, – сказал кларнетист.

– Сесиль Лит, – назвался скрипач.

– Тесиль Слиф, – повторил Кальверо, а потом поправился. – В общем, это мои друзья…

Терри легонько поклонилась.

– Здравствуйте. – Потом умоляюще поглядела на Кальверо. – Сейчас очень поздно.

– Еще одну увертюру, – сказал Кальверо, – и закругляемся.

Он повернулся к музыкантам и закрыл лицо руками, как он любил делать во хмелю.

– Сыграйте что-нибудь красивое, – попросил он прочувствованно.

– Все, что пожелаете, мистер Кальверо, – отозвался слепец.

– Ну, скажем, Пятую симфонию Бетховена… Но только чтоб нежно и сентиментально.

Слепой музыкант пожал плечами.

– Бетховен, Пятая, – произнес он решительно, и трио принялось играть медленно и сентиментально, как и заказывалось, да еще с налетом залихватской цыганщины.

Терри попыталась перекричать этот шум.

– Вам не кажется, что сейчас не время для музыки? Слишком поздний час.

Кальверо расчувствовался до слез.

– Эти люди – артисты. Только сейчас они могут играть то, что нравится им самим.

– Но сейчас очень поздно. Да и что скажет миссис Олсоп?

Не успела Терри договорить, как дверь распахнулась и на пороге возникла миссис Олсоп – тоже сильно навеселе, с тремя пустыми бутылками из-под пива.

– Хорошенькое дело! – проговорила она. – Я иду туда вниз, возвращаюсь наверх – и вижу только три пустые пивные бутылки, больше ничего.

– Сейчас схожу погляжу, – сказал Кальверо.

– Без толку, – отрезала миссис Олсоп. – Внизу больше ничего нет. – Тут она повернулась и увидела Терри. – Здравствуйте, моя дорогая… А что, представление уже закончилось? Я и не знала, что уже так поздно.

– Да, уже очень поздно, – подтвердила Терри.

– Мы лучше пойдем, – сказал слепой.

Пока музыканты убирали инструменты, миссис Олсоп беседовала с Терри.

– Ничего страшного, – сказала она. – Просто мы тут кое-что отметили… Кальверо подсказал, на каких лошадей ставить, и я сорвала куш…

Музыканты собрались уходить.

– Доброй ночи, – сказал слепец.

Остальные тоже попрощались.

– Погодите-ка, – сказала миссис Олсоп. – Эта лестница страх какая крутая. Я уж пойду первая и проведу вас. Спокойной ночи, мистер и миссис Кальверо, – сказала она, закрывая дверь.

Кальверо остолбенело опустился на стул, оперся локтями о стол и запустил пальцы в волосы.

– Извините… я напился.

Терри бережно коснулась его лба.

– Меня ваше здоровье тревожит. Вы же только две недели как вышли из больницы[26]. И вы сами знаете, что сказал врач.

– Да. Что пить мне нельзя. Что я должен все время заботиться о своем будущем – где-нибудь в приюте или работном доме… А еще подумывать о том, не пристать ли к тем седовласым нимфам и престарелым Питерам Пэнам, которые ночуют на набережной Темзы. Но лично меня такая радужная перспектива нисколько не прельщает.

– Пока я жива, вы никогда не вступите в это братство, – заявила Терри.

Вдруг Кальверо встрепенулся.

– Ой! Я же забыл приготовить вам ужин! Ах я дрянь такая! Растяпа!

Терри улыбнулась.

– Ерунда. Поужинаю попозже. Первым делом вас нужно уложить спать.

Она сняла с Кальверо воротничок и галстук, потом наклонилась и стала расшнуровывать ботинки.

– Но вы же ничего не ели.

– Вы принимали лекарство?

– Какое лекарство?

– Значит, не принимали. Лекарство для аппетита.

– Голод я уже утолил.

– Вы опять заболеете. Вам нужно есть!

– Нет, я предпочитаю пить. Настоящий характер человека проявляется, когда он пьян. Я вот делаюсь смешным… Жаль, я не принял тогда в “Мидлсексе”.

– У меня для вас хорошая новость, – сообщила Терри, расшнуровывая его башмак. – Мистер Бодалинк хочет, чтобы вы пришли к нему завтра утром, в половине одиннадцатого [sic].

– Кто такой Бодалинк?

– Он наш хореограф, я же вам о нем рассказывала.

– И что ему нужно?

– Он хочет, чтобы вы сыграли в “Арлекинаде”, нашем новом балете.

– В театр я больше ни ногой, вы же знаете.

Терри пропустила его слова мимо ушей.

– Когда я услышала, что там будет клоун, я сразу рассказала про вас Бодалинку и открыла ему, кто вы на самом деле. Он очень заинтересовался и хочет с вами встретиться.

– А я с ним – не хочу! Я покончил с театром. Я хочу держаться подальше от бара “Голова королевы”, где на меня глазеют… и показывают пальцем, как на “бывшего”!.. Нет! К тому же я больше не смешон! Я – отставной комик.

Терри улыбнулась. Она уже сняла с Кальверо ботинки.

– Завтра вы проснетесь в другом настроении.

И Терри оказалась права. Потому что Кальверо проснулся рано утром и бодро отправился вместе с ней в театр.

Пока Кальверо беседовал с Бодалинком у него в кабинете, Терри в костюме для тренировок танцевала на сцене в полном одиночестве, так как остальные балерины еще не пришли. На ней была короткая голубая юбка и легкая шелковая рубашка с длинными рукавами, мерцавшими на лету. Она делала пируэты и арабески на тускло освещенной сцене, которая сейчас была совсем пустой – только далеко слева, у стены, стояли рояль, кресло и несколько самых обычных стульев. Внезапно Терри остановилась.

– Кальверо! – окликнула она артиста, показавшегося из-за железной двери.

Он был взволнован, но спокоен.

– Все улажено, – сообщил он.

Терри тихо взяла его за руку.

– Отойдемте в сторонку, и вы все мне расскажете.

Она отвела его в дальнюю часть сцены, к сундуку, на котором оставила пальто. Кальверо поднял пальто, накинул ей на плечи, и потом оба сели на сундук.

– Жалованье невысокое, – заметил он и выставил три пальца.

– Три фунта? – Терри была приятно удивлена.

Кальверо пожал плечами.

– Ну, это только начало. Разумеется, я сказал ему, что не буду выступать под своим именем, и он согласился. Этот Бодалинк – неплохой парень. – Кальверо умолк и покровительственно поглядел на Терри. – Он говорит, вы танцовщица что надо.

Терри улыбнулась.

– Если бы вы избавились от своей фобии и зашли в театр, убедились бы в этом лично.

Он посмотрел на нее и улыбнулся.

– Почему вы мне не говорили, что сегодня утром просмотр?

– Хотела сделать вам сюрприз. К тому же я не знаю, чем все кончится. Это зависит от мистера Постента.

– Постента?

– Это владелец театра.

– Я знаю Постента, – сказал Кальверо. – Но думал, что он уже отошел от дел.

– Он действительно бросал театр, но потом снова вернулся.

– М-м-м… – иронично проговорил Кальверо, оглядывая сцену. – В последний раз, когда я для него играл, мой номер был гвоздем программы.

– Вы снова станете гвоздем программы! Вы же сам говорили: все это – только начало. Кальверо! Удача решила снова улыбнуться нам! Она так и носится в воздухе! Я ее чувствую!

Мистер Постент, владелец и управляющий театра “Эмпайр”, был крупный семидесятилетний мужчина с седыми волосами и розовым лицом, общительный, с грубоватыми манерами. На шесть лет он отошел от дел: продал театр “Эмпайр” одной корпорации и жил все это время на юге Франции, а корпорация между тем разорилась. И продала ему театр за треть той цены, за которую его купила. Это был проницательный делец – эгоистичный, но добрый.

Каждый вечер он надевал вечерний костюм и редко пропускал представление. Его всегда можно было видеть в бельэтаже, в зрительном зале часто слышался его хохот. Вкус его отличался крайностями: он любил балет самого классического образца, но питал пристрастие и к комедии самого низкого пошиба.

В то утро, когда мистер Постент появился на сцене, балерины уже собрались. Он пришел в сопровождении мистера Бодалинка и еще одного человека, чье лицо показалось Терри знакомым.

– Дамы и господа, – проговорил Бодалинк. – Это мистер Эрнест Невилл – композитор, написавший музыку к нашему новому балету.

– У меня нет времени смотреть репетицию, – ответил Постент. – Я посмотрю только выступление этой вашей протеже.

– Тереза! Прошу! – позвал Бодалинк, а потом повернулся к Постенту. – Вы хотите, чтобы она танцевала под знакомую музыку – или под музыку Невилла?

– Под музыку Невилла.

– Тогда вы должны понимать, что о готовом хореографическом номере даже речи быть не может. Это будет чистая импровизация.

– Именно так я всегда сужу о танцорах, – возразил Постент, откидываясь на спинку кресла и устраиваясь поудобнее.

Терри вышла и положила пальто на рояль. Ее представили Постенту, а потом Невиллу.

– Это мисс Эмброуз, – сказал Бодалинк.

Лицо Невилла мгновенно изменилось: он явно узнал Терри. Потом медленно поднялся и поклонился, не сводя с нее глаз.

– Мне кажется, мы уже где-то встречались, – сказал он.

– Неужели? – нервно рассмеялась Терри.

Невилл еще немного постоял с нерешительным видом, а потом сел, явно озадаченный.

– Мистер Постент желает, чтобы вы исполнили танец-импровизацию под музыку Невилла, – сказал Бодалинк. – Как вы думаете, вы справитесь?

– Попробую, – ответила Терри.

– Хорошо. В таком случае давайте вначале просто послушаем музыку.

Терри стояла возле рояля, поглядывая на затемненный зал. Невилл изредка бросал на нее взгляды. Пока он играл, она уносилась мыслями вспять, к тем печальным вечерам в Сохо, когда она останавливалась на улице под его домом и слушала, как он играет… Потом ее мысли сделались отвлеченными – они оборачивались то черно-белыми тенями, то смелыми рельефами, то проступали мягкими пастельными красками на темно-пурпурном фоне… А потом выплыли детские воспоминания. И хотя музыка Невилла искрилась звуками, Терри знала, что источником вдохновения для композитора служили голод и одиночество. Конечно, она сможет под это станцевать…

Она с легкостью стала делать пируэты, показывая, что владеет своим гибким телом в совершенстве. Она носилась как луч света… как ртуть!.. Фееричная! Как Диана, как перистое облачко красоты. Она была сама юность, воплощение надежды, которая легкими стопами пробегает по поверженному отчаянию. А в глубине сцены, в темном углу, плакал Кальверо.

Когда Терри закончила танцевать, кордебалет разразился аплодисментами. Постент вышел вперед и поздравил ее, а Бодалинк стоял неподалеку и широко улыбался. А вот Невилл оставался за роялем и оттуда продолжал смотреть на танцовщицу. Ну конечно! Это же продавщица из магазина Сарду! Но почему же тогда она работала в магазине канцелярских товаров?

Мистер Постент не любил тратить слов понапрасну, но, прежде чем уйти, он повернулся к Бодалинку и сказал:

– Она подходит. Увидимся позже у меня в кабинете и подпишем с ней контракт.

Терри улыбнулась. Она с трудом дышала, по ней градом катился пот.

– У вас разве не было пальто? – спросил Бодалинк.

– Было. Я оставила его на рояле.

– Тогда наденьте его скорее, не то простудитесь.

Терри подошла к роялю, сознавая, что Невилл не сводит с нее глаз.

– Разрешите мне, – сказал он, взял у нее из рук пальто и накинул ей на плечи. – Позвольте мне тоже поздравить вас.

– Спасибо, – ответила Терри и отправилась искать Кальверо.

Она нашла его на прежнем месте – на сундуке.

– Я сейчас вернусь, – сказала она. – Только не сидите здесь. Ступайте на солнышко.

Когда она вернулась, на сцене было пусто и темно.

– Кальверо! – прокричала она.

После небольшой паузы откуда-то из темноты послышался голос Кальверо:

– Я здесь.

– А я вас искала снаружи. Почему вы сидите в темноте?

– Потому что при ярком свете я буду выглядеть смехотворно, – ответил он, вытирая глаза носовым платком. – Поглядите на меня. Мне совсем не стыдно, я просто не могу с этим ничего поделать. Вы так красиво танцевали!

– Кальверо! – проговорила она нежно, беря его за руки.

– Дитя мое, я даже не подозревал, что вы настоящая артистка. Я… я… – он умолк, не в силах продолжать.

Терри нежно прижала его ладонь к своей щеке.

– Я так ждала этой минуты, – проговорила она с чувством.

Они сидели в глубокой тени – слабый свет проникал сюда только через железную дверь.

– Я люблю вас, Кальверо. Теперь, когда вы чуть-чуть прониклись ко мне доверием, я могу вам об этом сказать. Я полюбила вас в тот самый день, когда вы подумали, что у меня дурная болезнь… приняли меня за уличную женщину… И стали заботиться обо мне… Это ваша доброта вернула мне желание жить – внушила мне желание доказать вам, что я достойна вас… Вы не просто спасли мне жизнь – вы вдохнули ее в меня.

– Что за вздор? – спросил Кальверо.

– Это не вздор. Я очень люблю вас, Кальверо.

– Нет-нет, дитя мое. Я уже старик…

– А мне все равно, сколько вам лет! Я только знаю, что люблю вас. Все остальное неважно – главное, что я вас люблю.

Уже три месяца шла война с Германией[27], и “ничтожная” стотысячная армия Англии только что прибыла во Францию, готовясь вместе с союзниками принять участие в исторической битве при Вердене. Все считали, что победа будет одержана через три месяца, и не желали верить предсказанию лорда Китченера, заявившего, что война продлится не меньше четырех лет.

Уже вовсю шел призыв, и в общественных местах начали появляться мужчины в военной форме. Пара новобранцев сидела и в кафе “Корнерхаус” на углу Пикадилли, где все столики были заняты. Время было обеденное, и у входа собралась толпа людей, ждавших, когда в кафе освободятся места. Среди них стояла и Терри.

Репетиции шли уже две недели, и сегодня она пришла сюда одна, потому что Кальверо решил в обеденный перерыв осмотреть новую квартиру.

Стоя в очереди, Терри обернулась и увидела неподалеку Невилла. Он удивился и улыбнулся.

– Как поживаете?

Терри немного смутилась.

– Спасибо, хорошо, – сказала она.

– Как идут репетиции? – спросил он.

– Хорошо. А вы их не видели?

– Последнюю неделю – нет. Я уезжал. Но сегодня собираюсь к вам заглянуть.

– Вы приятно удивитесь.

Тут из кафе вышла старшая официантка и обратилась к Невиллу:

– Вас двое?

Он вопросительно посмотрел на Терри, и та нерешительно сказала:

– Ну… да… пожалуй…

Они молча последовали за официанткой к освободившемуся столику и уселись за него с кротким и смущенным видом. Когда официантка удалилась, Невилл сказал:

– Надеюсь, я вам не мешаю.

– Ничуть, – чинно ответила Терри.

Тут им на помощь пришла другая официантка и вручила каждому по меню. Невилл некоторое время изучал свое меню, а потом, поняв, что держит его вверх ногами, улыбнулся, исправил ошибку и заказал яичницу с беконом, тосты и чай.

– То же самое, – сказала Терри.

– Самый надежный выбор, – сказал Невилл, когда официантка ушла.

– Да, – согласилась Терри.

Невилл совершенно не знал, о чем говорить. Он сложил руки на груди, откинулся на спинку стула и с деланым интересом принялся рассматривать зал.

Наконец их взгляды снова встретились. Невилл улыбнулся, Терри ответила тем же. Еще немного помолчав, он сказал:

– Жалко тратить на репетиции такой чудесный день!

– Да, день сегодня и впрямь чудесный, – согласилась она.

– А вот газеты обещают дождь.

– Вот как? – сказала Терри.

– Да. – Опять наступила пауза, а потом он снова улыбнулся.

– Чему вы улыбаетесь? – поинтересовалась Терри.

– Я подумал – до чего же все нелепо… Настает важный момент, а мне, оказывается, нечего сказать.

– Что может быть красноречивее молчания? – парировала Терри.

– Благодарю. Может быть, мне лучше пересесть за другой столик? – шутливо проговорил Невилл.

Терри улыбнулась:

– Я не кусаюсь.

– Не уверен. С тех пор как нас познакомили на вашем просмотре, я вас немного побаиваюсь.

Она рассмеялась:

– Почему же?

– Ну… Тогда я, похоже, рассердил вас, и вы обдали меня холодом.

– Простите.

– Наверное, я показался вам чересчур самоуверенным, когда предположил, что мы уже знакомы.

– А разве мы знакомы?

– Я… мне… простите меня, но я уверен, что мы с вами где-то встречались раньше.

– Неужели?

Он беспомощно развел руками.

– Ну вот, опять. Вы спрашиваете: “Неужели?” Но, если мы действительно никогда не встречались, значит, у вас есть точная копия.

– Копия?

– Да.

– И кто же она?

– Вы действительно хотите это знать? – с нажимом спросил Невилл.

– Хочу.

– Ну, хорошо. Это девушка, которая работала продавщицей в магазине, где я покупал нотную бумагу.

– Ах вот как.

Невилл немного помолчал, наблюдая за выражением ее лица, а потом продолжил:

– Привлекательная девушка, очень застенчивая… В том-то и беда, я и сам был застенчивым. Это как-то связывало нас. Но улыбка у нее была теплая и ободряющая… Я многое по ней прочитывал. Иногда она давала мне лишние листы бумаги… – Он умолк. – А иногда – лишнюю сдачу… Это был подарок судьбы… Голод не ведает совести… Мне продолжать?

– Да… продолжайте.

– Она пришла на концерт, где исполняли мою первую симфонию. Потом я мельком увидел ее. Мне хотелось поговорить с ней, но тогда не получилось. На следующий день я пришел в тот магазин, но мне сказали, что она не работает там уже несколько месяцев. Жаль… Мне бы хотелось снова ее увидеть…

– Что ж… Вот вы ее и увидели… – сказала Терри и побледнела.

Он пристально поглядел на нее.

– Знаю.

– Но тогда она была очень юной – и очень несчастной, – сказала Терри.

– А сейчас?

– Сейчас она намного старше.

Он улыбнулся:

– На два года.

– И теперь она невероятно счастлива, – проговорила она задумчиво.

– Правда?

– Да. Скоро она выходит замуж.

– А… вот как… Что ж – примите мои поздравления.

– Благодарю. – Тут она поглядела на часы. – Скорее бы приходила официантка. Мне нужно вернуться на репетицию через пятнадцать минут.

“Мистер Постент представляет «Балет-Арлекинаду». Музыка Эрнеста Невилла, постановка мистера Бодалинка. В ролях: Арлекин – Джардини; Панталоне – Модеа; старый клоун Джои – «Ваятель»; Коломбина – мадемуазель Тереза”, – гласила программка театра “Эмпайр”. “Трагикомическая фантазия, изображающая смерть Коломбины, дочери Панталоне и возлюбленной Арлекина, который, надевая и снимая маску, может появляться и исчезать, когда пожелает”.

В скромной мансарде умирает Коломбина, а участники Арлекинады стоят вокруг нее и плачут. Она просит распахнуть окна и откинуть занавески, чтобы впустить солнечный свет, и перенести ее к окну, чтобы она в последний раз посмотрела на крыши Лондона.

Когда ее снова кладут на кровать, она бранит их за слезы и показывает на их шутовские костюмы: ведь они сшиты не для скорби, а для того, чтобы смешить, они должны заставить ее забыть о боли. А они сами должны играть положенные роли – быть смешными! Принесите же сюда колбасу, свиной пузырь и бочонок сала!

Пока шуты кривляются, смех Коломбины становится тихим, как падающий снег. Панталоне, ее отец, испускает вопль и падает возле ее кровати. Шутовство прекращается. Маска притворства сброшена, а другие жалкие остатки смеха медленно подлетают к смертному ложу.

Коломбину хоронят на сельском кладбище, а на могильной плите высекают одно-единственное слово:

В кладбищенской тишине сидит одинокий Арлекин и плачет при лунном свете. Вдруг он вскакивает, словно его осенило, и тычет в свою разноцветную одежду: красное означает любовь, желтое – зависть, зеленое – ревность. Потом он показывает на черное: это… смерть! И гневно щелкает пальцами. Он крутится и вертится в зеленоватом ночном свете, а потом волшебной палочкой касается могильного камня. Он сможет! Ему это под силу! Он пробудит магию – и вернет Коломбину к жизни! Он колдует снова и снова – но ничего не происходит. Все его усилия – просто фокусы! Пустые фокусы! Он в отчаянии. Музыка становится громче, и это крещендо как бы говорит, что сама жизнь – тоже всего лишь фокус, волшебный трюк.

Потом, когда музыка стихает, раздаются неземные звуки скрипки, и на сцену влетает Коломбина.

Но перед выходом Терри чуть не произошла трагедия. Панталоне и клоун уже ушли со сцены, оставив там Арлекина, который исполнял свой сольный танец, дававший Терри время переодеться в шифоновую балетную юбку. Она уже вышла из уборной – серебристо-белое ангельское создание с блестевшей в волосах голубой звездой. Подведенные тушью глаза казались раскосыми и преувеличенно огромными, а легкая краснота внутри ноздрей и ярко-алый рот на фоне белой кожи придавали ее лицу странный чарующий вид. Терри прошла к кулисам и стала ждать. Кальверо приблизился к ней.

– Молитесь за меня, – прошептала она, взяв его за руки.

– Бог помогает тем, кто помогает себе сам, – ответил он.

Она медленно высвободила свои руки и повернулась к сцене. Но вдруг снова обернулась – и, схватившись за край кулисы, посмотрела на Кальверо с каким-то выражением муки на лице.

– Я не могу – не могу сдвинуться с места! – крикнула она.

– Что?!

– Мои ноги! Они отнялись!

– Чушь! Все с вашими ногами в порядке. Это просто нервы. Ну же… давайте, походите, – сказал Кальверо и взял ее за локоть.

Но Терри крепко держалась за кулису.

– Нет, нет… Я не могу сдвинуться!

– Послушайте! – хрипло прошептал Кальверо. – Вы что, поддадитесь истерии и погубите себя – и свое здоровье, и свое будущее? Это же чистая истерия! Слышите? А ну марш на сцену!

– Нет, нет, я сейчас упаду! Принесите стул!

С молниеносной быстротой Кальверо сильно ударил ее по лицу. Невольно ее рука дернулась к щеке, на глаза навернулись слезы, от боли она попятилась назад.

– Смотрите! – прошипел он со злостью, показывая на ее ноги. – Видите – никакого паралича нет!

Придя в себя, Терри вылетела на сцену. Кальверо отвернулся. Он с волнением удалился за кулисы и прокрался за задник, прислоненный к стене. Там, в одиночестве, он встал на колени и, глядя куда-то вверх в молитвенной позе, тихонько забормотал: “Кто бы ты ни был, чем бы ты ни был, не дай ей упасть”. Рабочий сцены, оказавшийся рядом, посмотрел на него как на привидение. Кальверо сделал вид, что что-то ищет на полу.

– Я потерял пуговицу, – сказал он.

– Пуговицу?

– Ладно, ерунда, – сказал он, встал и ушел.

Аплодисментов еще не было слышно. Почему не аплодируют? Казалось, прошла целая вечность. Кальверо слышал одну только музыку!.. И никакого дробного топота ног. Ему очень хотелось посмотреть, что там происходит, но он не смел взглянуть! Он ходил позади сцены туда-сюда, как лев в клетке. Все как будто зияло пустотой, все напряженно застыло: стены, декорации, всё. Даже рабочие сцены, выглядывавшие из-за кулис, замерли, как изваяния. Кальверо охватило непреодолимое желание подкрасться на цыпочках к краю кулис и поглядеть, что же там творится.

Увидел он нечто странное и похожее на сон. Терри, сияя в золотом свете, делала пируэты и улыбалась куда-то вдаль. Кальверо отвернулся – ему показалось, что она спотыкается. Но это было просто плие – так она объяснила потом.

Он взобрался по лестнице, ведущей к колосникам. Музыка звучала все громче. Краем глаза он видел, как движутся огни рампы, следуя за фигурой, кружившейся в белом вихре. Но у него не хватило смелости задержать на ней взгляд. Теперь он оказался на колосниках. Миновав железную дверь, он очутился на площадке, где размещались верхние гримерные. В конце коридора находилось другое помещение. Поняв, что туда ему и нужно, Кальверо устремился прямиком туда.

Когда он исчез, из гримерной вышел человек, наполовину загримированный под комика-бродягу, одетый в ярко-малиновый домашний халат, и направился к той двери, за которой скрылся Кальверо. Он уверенно повернул ручку двери, но она оказалась заперта. Тогда он вернулся обратно в гримерную.

Сразу же после этого Кальверо вышел и подошел к железной двери. Он прислушался – и услышал оглушительные аплодисменты. Он быстро открыл дверь и посмотрел с колосников вниз. Терри и Арлекин раскланялись, а потом умчались со сцены за кулисы. И снова выбежали к публике. И опять умчались – под громовые аплодисменты. Потом Терри вышла уже одна. Теперь публика просто бесновалась… Шум стоял невероятный, и раздавались продолжительные крики “Браво!”

Кальверо бросился обратно на площадку – у него возникло желание спуститься на сцену. Но тут вмешалось другое желание, он развернулся и опять поспешил в ту же самую комнату.

Опять появился Домашний Халат, но его снова ждала неудача.

После того как Кальверо вышел, хлопнув дверью, и сбежал по лестнице, Домашний Халат появился снова. Теперь уборная была открыта.

Когда Кальверо дошел до сцены, публика все еще аплодировала и продолжала вызывать Терри, и та выходила снова и снова. На сцену принесли огромный букет роз. Потом Терри, постановщик и Невилл кланялись уже все вместе, потом опять одна Терри.

Наконец занавес опустился, и люди, отовсюду хлынувшие к Терри, окружили ее плотными рядами. Там был и Бодалинк, и Невилл, и балерины, и незнакомцы в вечерних нарядах – и все ее поздравляли. Кальверо стоял в стороне и улыбался, его охватили одновременно и радость, и смущение.

А потом он услышал свое имя. Его звала Терри.

– Кальверо! Кальверо! Где вы?

Толпа расступилась, давая дорогу Терри, она показалась и нашла его взглядом. По ней струился пот, волосы прилипли ко лбу.

Без лишних раздумий она подбежала к нему, крепко обняла и уткнулась лицом ему в шею.

– Кальверо! Кальверо! О, Кальверо! – и, к смущению улыбавшегося до ушей Кальверо, она разрыдалась.

– Ну, ну, будет… – отвечал он. – Не простудитесь. Вы же вся мокрая… насквозь мокрая.

После представления Постент пригласил всех на ужин, который должны были накрыть в променуаре бельэтажа. Кальверо просил посыльного передать Терри, что он будет попозже. Но в действительности он не собирался приходить на этот ужин: ему не хотелось испытывать неловкость от встречи с Постентом, на которого он работал в старые добрые времена, когда еще был звездой.

Поэтому, когда все уже готовились садиться за стол, Терри начала волноваться и сказала Бодалинку, что ей хочется разыскать Кальверо. Но Бодалинк ответил, что незачем ей самой ходить, он пошлет кого-нибудь: скорее всего, Кальверо в “Голове королевы” или в “Рассел-Армз”.

Постент сидел во главе стола, рядом с Терри. Он был очень доволен событиями сегодняшнего вечера: ведь его возвращение в театр совпало с сенсационным успехом Терри.

За ужином Терри обнаружила, что справа от нее сидит Невилл.

– Наверное, судьба – это просто старшая официантка, – сказал он.

Она рассмеялась:

– Почему же?

– Она снова сажает нас рядом.

– Я бы сказала, для вас она скорее Немезида, – ответила Терри.

– В таком случае я с радостью принимаю свою судьбу.

– Пожалуй, я это переживу, – с улыбкой ответила Терри.

– Однако, – продолжал Невилл, – хоть молчание и красноречиво, я все-таки намереваюсь сказать вам кое-что совершенно искренне… Сегодня вы были великолепны – примите мои поздравления.

– Благодарю вас.

Она чем-то встревожена, ответил про себя Невилл. Он нежно накрыл ее ладонь своей.

– Вот и все – больше мне ничего сказать. Отныне я буду оставаться красноречивым.

Терри улыбнулась, а потом отвернулась, чтобы послушать Постента, который разглагольствовал о том, в чем секрет хорошего зрелища.

– Артист, может быть, и разбирается в качестве работы, но оценить ее может только хороший театральный организатор. – Тут Постент обратился к Невиллу. – Значит, до вас все-таки добрались.

– Кто? – спросил Невилл.

– Армия. Я слышал, вас призвали.

– Да, это правда, – ответил Невилл.

Терри быстро повернулась к Невиллу.

– Но это же ужасно! – воскликнула она.

– Согласен, – шутливо ответил он. – Эта война зашла чересчур далеко.

Заиграл оркестр, и несколько пар поднялось из-за стола.

– Зато это дает мне возможность воспользоваться вашим патриотизмом. Вы потанцуете со мной? Не можете же вы отказать солдату.

Терри улыбнулась, и они встали из-за стола.

Во время танца оба молчали, но у Терри быстро колотилось сердце.

Бодалинку наконец удалось поговорить с Постентом.

– Ну, что скажете о нашем представлении, шеф?

– Отлично! Превосходно! Тереза была изумительна! А впрочем, устройте репетицию.

– Что-то не так?

– Мы обсудим это у меня в конторе. Позовите всех, кроме Терезы, пусть соберутся у меня послезавтра в десять часов.

Бодалинк оказался прав, когда говорил, что знает, где искать Кальверо: тот сидел в “Голове королевы”, был уже навеселе и веселился дальше, но ни за что не желал возвращаться в театр. Зато он просил гонца сказать Терри, что беспокоиться не нужно, что он устал и скоро отправится домой спать.

После танца Терри разыскала Бодалинка, и тот передал ей слова Кальверо.

– Тогда я лучше поеду домой, – сказала она.

– Я возьму кэб и провожу вас, – предложил Невилл.

Была теплая осенняя ночь, и ехали они молча. В облике безлюдной в этот час Пикадилли мерещилось что-то театральное. Она напоминала пустую сцену. Рабочие промывали сточные канавы, наводя порядок к завтрашнему представлению. Под задернутыми шелковыми шторами, как под закрытыми веками, чернели витрины.

На Оксфорд-стрит[28] кое-где еще медленно вышагивали по тротуарам призрачные фигуры. Терри вдруг вспомнила свою сестру и подумала: что-то с ней теперь?

Когда они приехали, Невилл отпустил кэб: домой он собирался идти пешком.

Терри взглянула наверх – на окно Кальверо. Там было темно.

– Наверное, он уже спит, – сказала она. – Бедняжка, он переволновался.

Невилл молчал.

Она утомленно вздохнула.

– Я и сама уже чувствую усталость.

– Тогда я пойду, – сказал он.

– Наверное, мы еще увидимся до вашего отъезда.

– Нет. Я отправляюсь на фронт уже завтра утром.

– О! – Терри удержалась и больше ничего не сказала. Да и слов у нее не нашлось.

– Прощайте, – сказал Невилл и протянул ей руку.

Терри протянула в ответ свою.

Он нежно притянул ее к себе. Она сделала попытку высвободиться.

– Нет… не надо… – воскликнула она.

– Скажите же, что любите меня, – умоляюще проговорил он, сжимая ее в объятиях. – Хотя бы немного…

– Перестаньте, прошу вас! Это безумие!

– Я люблю вас! Я пытался бороться с собой, но это невозможно! Я всегда вас любил!

Кальверо зашевелился. Он понятия не имел, где находится. Постепенно в тускло освещенном коридоре проступили очертания лестницы. Сквозь оцепенение проступили смутные воспоминания о том, как он закрыл входную дверь, зайдя в дом с улицы, а потом тихо сполз рядом с дверью на пол… И погрузился в сладостное забытье. Постепенно он стал ощущать, что у него затекло все тело, и приподнялся, принял сидячее положение и прислонил голову к почтовому ящику, вделанному в дверь. И тут он услышал, что за дверью кто-то разговаривает. Кальверо узнал голос Терри. Он уже собирался встать, как вдруг застыл.

– Ради бога, оставьте меня! – умоляла Терри.

– Я люблю вас… И вы меня любите! – с чувством говорил Невилл. – Вы так же беспомощны, как и я!.. И вы это знаете!.. Вы не можете этого отрицать!

– Я никогда не говорила, что люблю вас, – прошептала она.

– Вы любите меня… Я знаю… Несмотря ни на что!.. Несмотря на Кальверо!.. Мы любим друг друга!

– Нет! Нет! Уходите! Не смейте так говорить! Я вас ненавижу!.. Оставьте меня! – кричала Терри, рыдая.

– Я ухожу… – грустно проговорил Невилл. – Я только хотел услышать правду… Но глупо спрашивать – я знаю… Хотя как прекрасно было бы услышать от вас это… Услышать, как вы говорите, что любите меня… С этим я мог бы жить и умереть.

Она закрыла глаза.

– Зачем вы так мучаете меня?!

Он нежно обнял ее.

– Терри… Моя милая Терри… Вы можете отречься от собственного счастья, но вы не можете отречься от правды![29]

Кальверо тихо встал, прокрался по коридору и бесшумно поднялся по лестнице. Хотя ступал он неуверенно, голова работала ясно. То, что он подслушал, вселило в него отчаяние, потому что он, против своей воли, уже полюбил Терри. Но теперь случилось неизбежное: ему напомнили о том, как она молода.

Это не стало для него неожиданностью. Поднимаясь по лестнице, он мрачно усмехался, как человек, понявший, что боги покарали его за глупость.

Тихонько проговорив: “Кальверо!”, она медленно отстранилась от Невилла.

– Нет… нет… Я действительно люблю его – это правда.

– Вы его жалеете.

– Вы ошибаетесь, – решительно возразила она.

– Это просто жалость! И вы это знаете.

– Нет! Это нечто большее. Это очень глубокое чувство – я с ним срослась, я с ним сжилась… Это его душа… его доброта… его грусть. Никто не отнимет этого у меня.

Невилл отвернулся в сторону и глубоко задумался, оба замолчали, а Терри заплакала. Через некоторое время он снова повернулся к ней и протянул руку.

– Спокойной ночи, Терри, – тихо сказал он и добавил: – Прощайте.

Он быстро сбежал по ступенькам и растворился в ночной темноте.

Когда Терри заглянула в комнату Кальверо, тот притворился спящим. Сквозь полуприкрытые веки он увидел, как она тихонько поставила возле его кровати кувшин с водой и стакан, а потом так же тихо закрыла дверь.

За завтраком Кальверо читал отзывы о представлении. Все единодушно хвалили Терри и объявляли ее новой звездой. Но она не была оглушена успехом – и это позабавило Кальверо.

– Ну и ну, – сказал он. – Такой ошеломительный успех – а вам как будто и дела нет!

Терри вяло улыбнулась, пожала плечами, а потом вдруг поглядела на него с каким-то беспокойством и сказала:

– Ах, Кальверо, давайте уедем отсюда… Поселимся где-нибудь в деревне, будем наслаждаться покоем и счастьем…

– Счастьем… первый раз слышу от вас это слово. – Он внимательно на нее посмотрел. – А разве вы не счастливы?

Она кивнула – с глазами, полными слез.

– Конечно. Вы же знаете.

– Откуда? Это ведь секрет, который известен одному только сердцу.

– Я люблю вас. Это все, что я знаю, – ответила Терри.

Он мрачно улыбнулся.

– …Вы попусту тратите свою любовь на старика.

– Любовь нельзя растратить попусту.

– Вы такая странная.

– Почему? – спросила она.

– Эта ваша преданность… Вы как монахиня – живете затворницей, не хотите знать больше ничего… Хм! – рассмеялся он вдруг. – Странная мы парочка – монахиня и шут.

– Вы не шут.

– Все мы шуты. – Тут он умолк и пристально на нее поглядел. – Зачем вы обрекли себя на такое заточение? Растрачиваете свою юность на такую старую развалину, как я?

– Кальверо, что на вас нашло?

– Просто не могу молча смотреть на то, как вы портите себе жизнь, – с чувством проговорил он. – Вы такая молодая, обаятельная и красивая… Вы заслуживаете большего.

– Кальверо!

– Разрешите мне уйти…

– Кальверо, не смейте!

– Если бы мне хватило сил уйти… Но я остаюсь здесь, мучаю вас и истязаю самого себя. Это неправильно! Мне осталось жить совсем немного, и в эти годы мне нужна правда… Нужно то достоинство, которое я задолжал жизни, а жизнь задолжала мне.

Терри немного помолчала, а потом с отчаянием в голосе проговорила:

– Если вы уйдете от меня, я покончу с собой! Как вы не понимаете – я люблю вас! – отчаянно проговорила она.

– Вы хотите любить меня, но любите Невилла, и я не вправе винить вас за это.

– Это неправда.

Наступило тяжелое молчание.

– Этот тот самый композитор, которого вы встречали в магазине Сарду…

– Да, – сокрушенно ответила Терри. – Я не говорила вам, потому что думала, что это как-то…

– …а мне все равно подсказало чутье, – перебил он ее.

– Но я не люблю его!

– Вы так хорошо смотритесь вместе…

– Говорю же, я не люблю его! И никогда не любила! Просто его музыка, его искусство… Он олицетворял для меня все то, чего я была лишена. У меня никогда не было к нему каких-то иных чувств. Пожалуйста, поверьте мне! Вы должны поверить! – прорыдала она.

– Конечно, я вам верю.

– Ах, Кальверо! – воскликнула она. – Я не могу без вас жить! И не буду! Я ненавижу жизнь!.. Она такая жестокая и безжалостная, она приносит одни мучения! Я не хочу жить дальше без вас! Как вы не понимаете?

Перед репетицией Постент сидел у себя в кабинете и просматривал вместе с Бодалинком свои записи.

– Танцевальная часть получилась великолепно, – сказал он, – но комедийная… И где вы только взяли такого клоуна? Вам придется его убрать.

– Мы платим ему всего три фунта, – извиняющимся тоном сказал Бодалинк.

– Все равно, он должен играть лучше.

– За три-то фунта!

– Я и не жду от него талантов Кальверо!

– Да ведь это он и есть! – вырвалось у Бодалинка.

– Как? – недоверчиво воскликнул Постент.

– Это и есть Кальверо, – подтвердил Бодалинк.

– Почему же его имени нет в программе?

– Он значится под другим именем. Под своим именем он решил не выступать.

– Так вот до чего он докатился. – Пауза. – А почему его не было на ужине? – спросил Постент.

– Он не пришел. Поэтому Тереза и была такой расстроенной.

– Тереза? А она-то тут при чем?

Бодалинк рассмеялся, потом пожал плечами.

– Кажется, она собирается за него замуж.

– Как? За этого старого распутника?

Бодалинк снова пожал плечами.

– Любовь зла.

– Вот это да! Значит, мне надеяться не на что! – Постент поглядел на часы. – Пожалуй, пора спускаться, сейчас начнется репетиция.

Труппа была в сборе, и Кальверо с Терри сидели рядышком в глубине сцены.

– Только не волнуйтесь, – прошептала она.

– Но мне бы хотелось знать мнение Бодалинка. Как я выступил – хорошо, плохо или никак? Он не сказал ни слова.

– Он был очень занят, – ответила Терри.

– А вам разве не удалось с ним поговорить?

– Еще нет.

– Неправда! Вы просто мне ничего не хотите говорить!

– Ах, Кальверо, только не изводите себя!

– Доброе утро, мои поздравления всем присутствующим, – сказал Постент. – Представление получилось великолепное! Но кое над чем нужно еще поработать, и начнем мы с клоунов.

– Отлично! – выкрикнул Бодалинк. – Давайте сюда клоунов!

Кальверо вместе с другими вышел вперед.

Увидев его, Постент разыграл необычайное удивление.

– Ба! Кого я вижу! Как поживаете?

– Хорошо, мистер Постент, – просто и вежливо ответил Кальверо. – А вы как поживаете?

Постент нарочито засмущался.

– Растолстел дальше некуда, – ответил он и похлопал себя по животу. – Вот что значит – отойти от дел! Ну, теперь-то, раз я снова запрягся, быстро жир сгоню. А вот вы выглядите неплохо.

– Теперь мне значительно лучше. До этого я ведь, знаете ли, болел.

Постент бросил на него оценивающий взгляд.

– Я слышал. Но теперь-то, похоже, у вас все хорошо.

У Кальверо заблестели глаза.

– Благодарю… Хотя, пожалуй, идет пока все так себе.

– Так себе?

– Я про свою роль, – сказал Кальверо.

– А, вот оно что. Хорошо, хорошо, – сказал Постент, распрямившись. Он явно был смущен.

– Так вам понравилось? – с нетерпением спросил Кальверо.

Постент оказался в ловушке.

– О да, превосходно, – сказал он ровным тоном, откусил кончик сигары и яростно выплюнул его куда-то в сторону. Потом повернулся к Бодалинку. – Ладно, я буду у себя, если захотите меня найти.

Бодалинк поглядел на него с недоумением.

– Разве вы уходите?

– Меня ждут кое-какие дела, – ответил Постент.

– Неужели вы не останетесь и не посмотрите репетицию?

– Вы и без меня справитесь, – сказал тот бодрым тоном и ушел со сцены.

– Босс, подождите минутку, – вполголоса проговорил Бодалинк, нагнав его уже возле железной двери. – Так как быть с Кальверо?

– Пускай репетирует, – ответил Постент.

– А если все окажется плохо?

Постент задумался.

– Если будет совсем плохо, велите ему зайти ко мне – потом, когда вы все закончите.

К актерам Бодалинк вернулся с озабоченным лицом.

– Ну, хорошо, – сказал он с наигранной веселостью. – Приступаем к репетиции.

В дверь кабинета Постента постучали.

– Войдите.

Кальверо вошел.

– Мистер Бодалинк сказал, что вы хотели со мной поговорить.

– Садитесь, Кальверо. Сигару?

– Нет, благодарю.

– Как идет репетиция?

Кальверо пожал плечами.

– Я в полном недоумении. Я не совсем понимаю, что именно нужно мистеру Бодалинку.

Постент просверлил его взглядом.

– Давайте говорить начистоту, Кальверо, – и он как-то пренебрежительно махнул рукой. – Нельзя ведь допускать, чтобы Паганини играл в оркестре вторую скрипку. А вы сейчас заняты именно этим.

Кальверо мрачно улыбнулся.

– Да я готов хоть в оловянный свисток свистеть – лишь бы за это платили.

– Господи! Да ведь когда-то на вас народ валом валил – до того вы были хороши… Ну, а теперь что же? Выступаете на подхвате. Как же так?

– Время и обстоятельства – во всем повинны они.

– По-прежнему пьете?

Кальверо (поколебавшись):

– Изредка.

Постент пожал плечами.

– Вот вам и ответ.

– О да, – саркастически поддакнул Кальверо.

– Вас всегда это подводило, Кальверо.

– Ну, теперь-то мне воздалось сполна.

– Нельзя винить во всем публику, Кальверо, – возразил Постент.

– Я ее и не виню. Публика – она такая, какая есть.

– Зрители – как морские свинки, – сказал Постент. – Они просто реагируют на те впрыскивания, которые им делают.

– Да все мы одинаковы, – заметил Кальверо.

– Тогда сделайте им правильный укол – они и будут вести себя прилично, – продолжал Постент. – Протрезвейте и беритесь за дело.

– Но я и не пью – во всяком случае, когда работаю.

– Но ваша работа неудовлетворительна, – без обиняков заявил Постент.

Кальверо побледнел.

– Понимаю… Что же я должен вам ответить?

Постент пожал плечами.

– Откровенно говоря, я предпочел бы платить вам эти три фунта просто так, лишь бы не видеть, как артист вашего масштаба позорит себя на сцене.

Кальверо задумчиво кивнул, потом встал и, не глядя на Постента, медленно направился к двери.

– Благодарю, – сказал он, прежде чем закрыть ее за собой.

Он словно в тумане вышел из кабинета Постента, а здание покинул через главный вход, чтобы не встречаться с Терри. Он не осмеливался взглянуть ей в глаза и рассказать только что услышанную новость. Он машинально направился к “Голове королевы”. Час был еще ранний, и бар почти пустовал. Кальверо заказал себе виски с содовой.

Через полчаса после окончания репетиции Терри решила выяснить, куда делся Кальверо. Постент сообщил ей, что тот ушел от него больше часа назад и, возможно, уже ждет ее дома. Хотя Терри показалось странным, что Кальверо покинул театр, ничего ей не сказав, она не встревожилась, даже когда пришла домой и не обнаружила там Кальверо. Но когда настало время уходить на вечернее представление, она забеспокоилась.

Тем временем Кальверо обошел множество баров. Он сам не помнил, где именно повстречал трио музыкантов-изгоев, но они неотступно сопровождали его из паба в паб.

Он пел, танцевал и лицедействовал под их аккомпанемент. Он повсюду таскал их за собой, и вместе они смотрелись вполне слаженным ансамблем. Кальверо был смешон как никогда. Он пел песни, и посетители пабов подпевали ему.

– Это великий Кальверо, – сказал один из посетителей. – Он снова откалывает свои трюки.

– Он просто чудесен! – сказал другой. – Никто с ним не может потягаться.

– Он выступает не хуже, чем раньше, – сказал еще один, утирая выступившие от смеха слезы после очередной импровизации Кальверо.

И все это было правдой, потому что Кальверо в самом деле выступал очень смешно и сам это понимал.

Для музыкантов это приключение тоже было очень удачным и выгодным, потому что при каждой возможности они пускали по кругу шапку. И посетители пабов не скупились. Но Кальверо этого даже не замечал. Вместе с алкоголем в него вселился какой-то комический дух. Он вдохновенно импровизировал. Он шутил, кривлялся, пародировал, пуская в ход все до единого грубые трюки, какие только можно было выкинуть в помещении бара. И посетители веселились от души.

Не удивительно, что такое лихорадочное состояние привело к неизбежному финалу. Врачи еще несколько месяцев назад предупреждали Кальверо, что разгульная жизнь очень вредна для него. И в одиннадцать часов вечера в баре-салоне “Белая лошадь” в Брикстоне Кальверо в самый разгар судорожного веселья рухнул на пол без сознания, и его отвезли в больницу Святого Фомы.

В ту ночь музыканты-оборванцы поджидали Терри у служебного входа в театр “Эмпайр”, чтобы оповестить ее о случившемся.

В больнице Кальверо чувствовал слабость и шел на поправку медленно. Его одолевали мрачные мысли, и Терри было тревожно за него, потому что он пролежал в больнице почти месяц. Врач сказал ей, что он теряет силы и интерес к жизни. Несмотря на ее попытки развеселить Кальверо, ему почти не становилось лучше. Однако он был благодарен Терри за то, что каждую свободную минуту она проводит возле его кровати.

Тем временем Терри сходила к Постенту и передала ему слова врача.

– У него нет желания жить, – сказала она. – Похоже, он быстро угасает.

– Боюсь, отчасти виноват в этом я, – сказал Постент.

– Нет, что вы, – возразила она.

– Я просто не удержался. Мне пришлось сказать ему, что он не справляется с ролью.

– Вы могли этого не говорить. Он и сам это знал, – сказала Терри.

– Я знаю, что он сам все знал, – ответил Постент. – Кальверо не обманешь.

– И это мне известно. Но почему, мистер Постент, почему вы не дали ему шанса? Ведь этого больше не сделает никто!

– Вы это о чем?

– Ему хочется работать, вернуться на сцену! Он по-прежнему великий артист… Если бы вы дали ему всего неделю – здесь, в “Эмпайр”, где он когда-то блистал. Он бы стал сенсацией! Я в этом уверена!

– Этого я сделать не могу, – ответил Постент.

– Почему? – умоляющим тоном спросила она.

– Давайте говорить откровенно, Терри. Он отыграл свое. Прошлого не вернешь.

– Но он еще может играть! – страстно воскликнула Терри. – Может, я знаю!

Постент покачал головой.

– Я профессионал, Терри, и мне нужно думать о репутации театра.

Терри закрыла лицо руками.

– Тогда он умрет, – прорыдала она. – Точно умрет!

– Не волнуйтесь. Я придумал кое-что получше. Мы устроим ему бенефис.

– Но ему не нужна благотворительность! Он хочет работать.

– А это не благотворительность. Это благодарность. Коллективная дань уважения великому Кальверо. Там выступят все хорошие артисты, какие только есть. Мне кажется, это отличная идея! – воодушевился он. – Я сделаю так, что это представление станет самым громким театральным событием года!

– А Кальверо там будет выступать?

– Конечно, будет! На собственном бенефисе – еще бы!

Когда Терри пришла в больницу, чтобы сообщить Кальверо хорошую новость, невольно оторопела, увидев у постели Кальверо Невилла. Ему очень шла форма рядового. Он встал поприветствовать Терри и был очень смущен, когда Кальверо, сознавая комизм ситуации, представил их друг другу.

– Вы, конечно же, знаете Невилла.

– Да, – ответила Терри, опустив глаза.

Невилл тоже отозвался:

– Да.

Последовало молчание. Потом Невилл посмотрел на Кальверо:

– Ну, я пойду.

– Когда вы возвращаетесь в лагерь? – спросил Кальверо.

– Я уезжаю сегодня, – ответил тот.

– Так скоро!

– Нам дают отпуск на выходные раз в месяц.

– Значит, мы вас еще увидим, – сказал Кальверо.

– Надеюсь, – ответил Невилл и протянул ему руку. – До свиданья.

– До свиданья, Невилл, – сказал Кальверо.

Потом Невилл повернулся, посмотрел на Терри, и на мгновенье они встретились взглядом.

– До свиданья, Терри. Рад был вас увидеть.

– До свиданья, – ответила она.

Когда Невилл вышел из комнаты, Терри заняла его место возле постели Кальверо. Оба молчали, слушая, как затихает в коридоре звук шагов Невилла. Потом Кальверо повернулся к Терри и улыбнулся ей.

– Вы с ним вместе так хорошо смотритесь, – заметил он грустно.

– Ну-ну, – мягко упрекнула его Терри. – Не нужно так говорить…

Он покачал головой и уставился в потолок. Губы у него слегка дрожали, а на глазах выступили слезы.

Она нежностью взяла его за руку.

– О чем вы думаете?

– О правде… И о том, как тихо она подкрадывается ко всему на свете. – Тут он снова погрузился в задумчивость.

– Чему вы улыбаетесь?

– Не знаю, – грустно пробормотал он.

– У меня для вас хорошая новость, – спокойно сказала Терри. – Постент устраивает в вашу честь бенефис.

– А зачем мне бенефис?

– Он заявил, что это станет самым важным театральным событием в истории. И вы тоже там выступите, – продолжала она.

Глаза у Кальверо лихорадочно загорелись.

– Где? В “Эмпайр”? – спросил он.

– В “Эмпайр”, – ответила она. – Все уже решено. Так что поторопитесь – выздоравливайте поскорее!

Кальверо выписался из больницы и уже больше двух недель выздоравливал дома. Он вел спокойную жизнь, и силы неуклонно возвращались к нему. Однако врач предупреждал его, что необходимо избегать волнений и категорически воздерживаться от любых спиртных напитков. Терри внимательно следила за тем, чтобы он соблюдал оба предписания. День бенефиса был уже назначен, до него оставался еще месяц.

Тем временем слава Терри поднялась до неслыханных высот. Со времен Жене ни одна другая балерина не пользовалась таким бешеным успехом. Во всех магазинах, торговавших канцелярскими товарами и безделушками, продавались ее фотокарточки. Даже на витрине у Сарду красовалась ее фотография. Однажды Терри вместе с Кальверо зашли туда купить несколько таких карточек, и мистер Сарду узнал ее – но вовсе не как знаменитую Терезу. Он приветствовал ее очень сердечно: прошлое явно было предано забвению. Терри заметила, что продавщицей теперь служит очень исполнительная женщина, судя по виду – старая дева.

Терри купила полдюжины фотокарточек самой себя в разных позах, что очень удивило мистера Сарду.

– А, я понимаю, почему вам нравятся эти карточки, – сказал он. – Балерина похожа на вас.

– А это я и есть, – ответила она нежнейшим голосом.

– Вы, конечно же, шутите?

– Нет, – сдержанно ответила она, – это действительно я.

– Да-да, – ехидно поддакнул Кальверо.

Сарду снова посмотрел на ее изображение. А старая дева, забыв свою всегдашнюю чопорность, подошла поближе и заглянула через плечо хозяина, который рассматривал фотографии Терри так, словно это были находки из гробницы Тутанхамона.

– И верно! Это чистая правда! Ну, я и… – Тут он осекся и поглядел через плечо на старую деву. – Вот я… – И он прочитал подпись под фотографией: “Мадемуазель Тереза из балетной труппы театра «Эмпайр»”.

– Ну, конечно… Ведь ваше полное имя – Тереза. Это же надо – вы были танцовщицей, а я даже не подозревал об этом! Ну что же, я очень рад узнать о ваших успехах, – продолжал мистер Сарду.

Кальверо жеманно улыбнулся.

– Спасибо, – сказала Терри, раскрывая кошелек, чтобы расплатиться за фотокарточки. Потом, немного подумав, добавила. – Я давно хотела вам сказать, что за мной остается долг – восемь шиллингов, которые я позаимствовала из кассы…

– Нет-нет, вы со мной расплатились сполна.

– К счастью для меня, вы ошиблись в счете. Я по-прежнему должна вам восемь шиллингов.

– Ну… Пустяки, давайте забудем об этом! – сказал мистер Сарду, махнув рукой.

Но Терри, настаивая на своем, положила на прилавок полсоверена.

– Приходите еще, – сказал мистер Сарду.

– Нужно было принять его щедрость, – сказал Кальверо, когда они вышли из магазина, – и оставить эти деньги себе.

Терри улыбнулась.

– Если бы только он проявил такую щедрость раньше – тогда, когда я нуждалась в ней больше всего! – ответила она.

– А это, моя дорогая, одна из маленьких шуток судьбы, которые сопутствуют успеху.

Кальверо был преисполнен оптимизма. С самого дня выхода из больницы он усердно трудился, репетируя свой номер, и теперь уже был к нему готов.

Целую неделю газеты вовсю трубили о его былой славе и объявляли, что предстоящий бенефис станет его последним и особенным выступлением.

И Кальверо упивался сладостным ожиданием. Он лучше выглядел и лучше себя чувствовал, и все же ему становилось грустно, когда он вспоминал последнюю фразу газетного объявления: “последнее и особенное выступление Великого Кальверо”.

На сцене царили суматоха и шум – там сколачивали и перетаскивали декорации, а Кальверо стоял возле освещенной оркестровой ямы и, отбивая ногой такт, репетировал свой музыкальный номер. Он гладил черную кошку, которую спас от гнева старого акробата-немца (тот наступил на нее, когда входил через служебный вход). Потом Кальверо отпустил кошку и стал объяснять дирижеру, что ему необходимо расчистить место в оркестровой яме рядом с барабаном, чтобы там уместился стол и мягкий матрас, на который он спрыгнет в самом конце своего номера. Когда он закончил репетировать, его приветствовал Поль Чинквальвале[30], величайший в мире жонглер.

Кальверо завидовал Полю – этому красивому и умному человеку, убежденному холостяку лет сорока, чей распорядок дня, расписанный по минутам, отличался не меньшей точностью, чем его жонглерское мастерство. Он тренировался каждое утро до самого обеда, потом прогуливался или отправлялся за покупками. Но к половине пятого он неизменно возвращался домой, чтобы немного вздремнуть. Проснувшись, он писал письма до самого ужина, а ужинал ровно в шесть. После этого он отдыхал или читал, пока не пора было идти в театр. Эта рутина редко менялась. Его жизнь была упорядочена и отлажена, как часовой механизм.

В течение семи лет по четыре часа в день Поль отрабатывал трюк с бильярдным шаром, а именно – подбрасывал бильярдный шар и ловил его кончиком кия, упертого другим концом в подбородок, затем подбрасывал второй мяч и “сажал” его поверх первого. Прошло уже пять лет с тех пор, как Кальверо видел Поля в последний раз.

– Сегодня я в вашу честь покажу новый фокус, – сказал Поль.

– Какой фокус? – спросил Кальверо.

– С бильярдным кием, – удивленно ответил тот.

– Боже мой! Разве вы его еще не показывали? – спросил Кальверо.

– Еще нет, – улыбнулся Поль.

– Ну и ну! Вы же готовили его еще тогда, когда мы работали с вами последний раз.

– Да, – ответил Поль. – Я отрабатывал этот трюк по четыре часа в день последние семь лет.

– Еще немного тренировки – и вы отточите его до совершенства, – заметил Кальверо.

Настала очередь Поля репетировать свою музыкальную часть.

Мистер Постент закончил переговоры с театральной кассой. Он выяснил, что все забронированные билеты на бенефис Кальверо выкуплены. Он удовлетворенно откинулся на спинку кресла и поглядел в окно, на электрическую вывеску по другую сторону Лестер-сквер. Там постоянно мигали светящиеся буквы: Тереза в “Эмпайр”. Пока он так сидел, в дверь постучали.

– Войдите, – громко сказал Постент.

Это была Терри.

– Вы очень заняты? – спросила она.

– Совсем не занят. Садитесь, Тереза… Я не могу называть вас Терри, – пояснил он и достал коробку с конфетами. – Хотите шоколада?

– Нет, спасибо.

– Вы о чем-то хотели поговорить?

– О Кальверо…

– Как – опять? – шутливо удивился он.

– Мне неловко вас беспокоить, но я тревожусь за него. Вы же знаете, для него это выступление очень много значит. Он просто жаждет успеха!

– А тут и нечего тревожиться, успех обеспечен. Публика будет настроена очень сочувственно, – сказал Постент.

– Но ему ведь не сочувствие нужно! Он же мечтает рассмешить людей. Чтобы они по-настоящему хохотали.

– Ну… – нерешительно протянул Постент, – этого мы гарантировать не можем.

– Но мы можем помочь делу, – вставила Терри. – Мы же можем привлечь клакеров. Чтобы они не просто аплодировали, а смеялись… Это подстегнет остальных, публика начнет смеяться сама. Ему очень нужно такое поощрение.

– Подождите, подождите, – сказал Постент. – Вы хотите, чтобы клакеры смеялись над его шутками?

– Конечно, – проговорила она умоляюще, – тут нужен строжайший секрет. Кальверо ни в коем случае не должен об этом узнать. Мне нужно всего пять минут побеседовать с клакерами – объяснить им, где смеяться. Вот и страницы с его репликами. У меня все они записаны.

– Но вам не кажется, что это несколько странно: в одном конце зала кто-то смеется, а все остальные молчат? – спросил Постент.

– Нет, уверяю вас, такого не будет! – воскликнула Терри. – Его ждет большой успех, я это знаю!

– Ну хорошо, пусть будет по-вашему. В половине восьмого ребята будут здесь, у меня, приходите.

– Спасибо, мистер Постент.

В тот вечер “Эмпайр” осаждали толпы желающих попасть в театр. Очередь, загибавшаяся за угол Ковентри-стрит, ждала с самого утра. И вот теперь, когда зазвучала увертюра, перед сотнями людей двери закрывались.

Кальверо сидел полуодетый и разглядывал свое отражение в зеркале. На него смотрело старое, грустное лицо. Кальверо поднял брови и состроил гримасу. Комического грима он пока не накладывал. “Гм… да он мне и не нужен”, – сказал он сам себе.

Его размышления дважды прерывало появление мальчика, который, как посыльный с известием о смерти, стучал в дверь и сообщал: “Двадцать минут до поднятия занавеса, мистер Кальверо… десять минут, мистер Кальверо…” И тогда в животе у него как будто поднимался какой-то густой белый свет.

Представление началось, и несколько номеров уже было показано. Друг Кальверо Поль, который должен был выступать совсем скоро, одевался вместе с ним. На туалетном столике лежало несколько вскрытых телеграмм. Одну прислал Клавдий – он сейчас гастролировал в Шотландии. Раздался стук в дверь, и вошел Постент.

– Зал битком набит, а люди все еще ломятся, отбою нет! Ну и вечер! На моей памяти такого еще не было, – заметил он, надувшись от гордости. – Тут вся карточная колода Европы собралась – короли, дамы, валеты. А что за программа! Вот, – сказал он, разворачивая программку и протягивая ее Кальверо, – вы только поглядите на эти имена! Что скажете, а?

– Как-то боязно выступать после всех этих талантов.

– Чепуха! Просто выходите на сцену и будьте самим собой, как в старые времена, – и все они покажутся любителями по сравнению с вами!

– Все мы – любители, – ответил Кальверо. – Жизнь слишком коротка – ее ни на что большее не хватает.

– Ну, тогда как один старый любитель другому желаю вам удачи! – сказал Постент.

– Спасибо, – ответил Кальверо, улыбаясь, и они пожали друг другу руки.

Минуту спустя, когда Постент уже ушел, в гримерную вошел Поль Чинквальвале, закутанный в белый махровый халат. Он тяжело дышал.

– Ну, как там публика? – спросил Кальверо, глядя на него в зеркало.

– О, прекрасно, – ответил тот.

– А как ваш новый фокус?

– Отлично, – ответил Поль, надевая пальто и заматывая горло полотенцем: он выступал сегодня в другом театре, и ему пора было уходить.

– Наверное, вызвал настоящий фурор?

– Ну, я бы не сказал.

– Неужели? – удивился Кальверо.

– Вся беда в том, что со стороны этот фокус выглядит слишком легким, – объяснил Поль.

– А если пару раз вначале промахнуться?

– Ну, чтобы этого добиться, мне нужно тренироваться еще.

Кальверо рассмеялся.

– Ну и ну! Наверное, на это уйдет еще семь лет! Чтобы научиться мазать!

В дверь постучали.

– Мистер Кальверо, на сцену, пожалуйста…

Кальверо скорчил гримасу и схватился за живот.

– Что с вами? – спросил Поль.

– У меня там внутри маленькая белая лампочка, она то зажигается, то выключается.

Поль рассмеялся.

– Желаю удачи, – сказал он.

– Благодарю, – ответил Кальверо, закрывая дверь.

В коридоре его поджидала Терри, уже в балетном костюме. Ей было очень страшно, она волновалась и пыталась это скрыть. Она едва узнала Кальверо в гротескном гриме.

– Какой у вас смешной вид, – сказала она с нервным смешком.

– Внешность обманчива, моя дорогая.

Терри улыбнулась.

– Я абсолютно уверена – все пройдет прекрасно!

Но в этот самый момент к ней подбежал мальчик-посыльный: он принес коробочку таблеток с бромом:

– Вот, мадам. Аптекарь сказал, что бром – лучшее средство от нервов. Инструкции внутри.

– Спасибо.

– Похоже, это от абсолютной уверенности у вас нервы расшалились, – заметил Кальверо.

Они сейчас стояли за сценой, в дальнем правом углу, и рядом никого больше не было. Большинство рабочих сцены стояли возле кулис и смотрели, как три акробата под вальс Штрауса демонстрируют нечеловеческую ловкость.

– У вас еще куча времени – целых четыре минуты, – сказала Терри.

Кальверо промолчал.

– Только не волнуйтесь, – умоляюще проговорила Терри. – Сегодня вас ждет величайший триумф.

– Посмотрим.

– Я знаю! – с жаром воскликнула она. – Но, что бы ни произошло, у вас есть я, а у меня – вы.

Кальверо посмотрел на нее с грустью.

– Правда?

– Навсегда, – ответила она.

– Навсегда… – тихо повторил он, а потом вдруг как-то забеспокоился. – Я лучше подойду ближе к сцене. Скоро мой выход. – На полпути он вдруг резко развернулся. – Я кое-что забыл, – сказал он и понесся мимо железной двери в свою гримерную.

Убедившись, что там никого нет, он просунул руку за зеркало и вытащил оттуда бутылку и стакан. Быстро налил себе бренди и залпом выпил его. Потом налил еще полстакана и снова выпил.

Когда он вернулся на сцену, Терри встретила его встревоженной улыбкой. Она догадывалась, зачем он возвращался в гримерную, но промолчала. Номер акробатов закончился, и передний занавес опустили. Кальверо с Терри стояли у кулис. Она заметила, что на него нашло странное расслабленное состояние, и в то же время он ушел глубоко в свои мысли. Он улыбнулся ей, и она нервно улыбнулась в ответ.

– Публика сегодня хорошая, – сказала она ободряюще.

– Не волнуйтесь, – ответил он с самоуверенным видом, – я ее зацеплю.

– Я в этом не сомневаюсь, – сказала она.

Оркестр заиграл энергичный тустеп. Это было вступление к его номеру.

– Удачи! – крикнула Терри.

Когда Кальверо вышел на сцену, раздались оглушительные овации, но Терри не захотела смотреть дальше. Она направилась в свою гримерную и там на мгновенье сцепила руки и закрыла глаза, словно в молитве. Она немного походила по комнате, потом постояла и прислушалась. Не было слышно ничего. Она открыла дверь и снова вышла в коридор. Оттуда приглушенно слышался голос Кальверо, но едва-едва. Однако то и дело его прерывали взрывы смеха. Причем смеялись явно не только клакеры – смеялась вся публика. Потому что произошло нечто странное.

В самом начале выступления Кальверо нервничал, и клакеры смеялись там, где им было велено, но через некоторое время они, к своему удивлению, услышали, что зал громко хохочет и после тех реплик, которые у них не были отмечены.

Даже искушенные дамы, которых больше всего интересовали мужчины из числа зрителей, вдруг перестали кокетничать и во все глаза смотрели на сцену. А Постент не выпускал из рук носового платка – то вытирал им слезы, катившиеся от смеха, то пытался заглушить приступы кашля.

Сомнений не оставалось: бенефис шел хорошо, но безусловным гвоздем программы стал сам Кальверо.

Терри по-прежнему расхаживала взад-вперед по коридору. Это становилось невыносимым: ей нужно было узнать, что там творится. Она распахнула железную дверь. На нее, как лавина, двинулась волна громового смеха, затем еще одна. Терри пошатнулась, будто собираясь упасть в обморок, и действительно упала бы, если бы помощник режиссера вовремя не подхватил ее и не усадил на стул.

Возле входа толпились рабочие и другие люди, безудержно хохотавшие.

– Не хотите поглядеть? – спросил помощник режиссера.

Не успела она ответить, как он уже начал пробивать ей путь в толпе:

– Расступитесь, пожалуйста.

Но Терри энергично замотала головой.

– Нет, нет! Благодарю… Я только хочу…

Она не договорила, потому что ее прервал очередной взрыв хохота. Глаза у нее блестели от возбуждения.

– Я лучше пойду к себе в уборную, – сказала она.

Вернувшись туда, она заплакала от радости, так что потекла тушь. Больно защипало глаза, и пришлось заново накладывать грим.

В заключение номера Кальверо нырнул в оркестровую яму, и обратно на сцену его подняли уже в сломанном барабане. Такой финал вызвал громовой хохот и аплодисменты. Но когда занавес упал, а Кальверо так и не вылез из барабана, помощник режиссера догадался, что здесь что-то не так.

– Что случилось? – спросил он.

– У меня что-то со спиной, – ответил Кальверо. – Я там что-то растянул.

– Тогда лучше позвать доктора, – сказал помощник режиссера.

– Нет-нет, это пустяки, – возразил Кальверо.

Помощник режиссера не стал его слушать и велел посыльному позвонить доктору. Потом два человека подняли Кальверо и отнесли его в бутафорскую.

– Наверное, я ударился позвоночником, – сказал он. – У меня болит где-то в спине и в груди.

– Лучше мы перенесем вас в гримерную, – сказал помощник режиссера.

Но попытка поднять Кальверо причинила ему такую мучительную боль, что было решено оставить его на месте до прихода врача.

Позвонив врачу, посыльный постучался к Терри и рассказал ей о том, что произошло.

Она быстро накинула на плечи шаль. Придя в бутафорскую, она увидела Кальверо – он лежал на шезлонге, под голову ему подложили подушку. Когда она подошла ближе, он вяло улыбнулся. Она тихонько опустилась на колени, стараясь держать себя в руках. Он хотел что-то сказать, но Терри остановила его:

– Поберегите силы, дорогой, – сказала она. – Скоро придет врач.

– Простите меня… Вы, наверное, презираете меня за то, что я все-таки выпил.

– Нет, конечно.

– Мне нужно было это сделать. Я не мог рисковать.

– Конечно.

– Плохой из меня игрок.

Вдалеке все еще звучали аплодисменты.

– Что это?

– Это вам продолжают хлопать, – сказала Терри.

Лицо Кальверо дернулось, губы плотно сжались.

– Пожалуй, я лучше сообщу им, что произошла небольшая неприятность, – сказал помощник режиссера.

– Не надо! – запротестовал Кальверо. – Вот что – положите меня обратно в барабан. У меня появилась идея.

Помощник режиссера посмотрел на него с сомнением.

– Может быть, лучше сказать им правду…

– Нет, нет, нет! Несите-ка меня на сцену!

Помощник режиссера пожал плечами. Ничего другого, кроме как исполнить просьбу Кальверо, не оставалось. Лицо Кальверо исказилось от боли, когда его подняли, чтобы снова уложить в барабан. Когда он показался на сцене, поднялся неописуемый шум. Как только он улегся, Кальверо заговорил.

– Извините за бесцеремонность, но помощник режиссера потерял рожок от обуви. Тем не менее я хочу поблагодарить вас за этот чудесный вечер… и за ваш смех над моими шутками… и за радость, которую вы мне подарили. Это был честный обмен, без обмана. Я бы мог продолжить, да только боюсь, что застрял в барабане!

Когда его унесли со сцены, врач уже ждал.

– Лучше снимите с него грим, – сказал он, а потом добавил: – У него в гримерной есть кушетка?

– Нет, – ответил помощник режиссера.

– Тогда положите его обратно на диван, – сказал врач. – Там ему будет удобнее.

Врач попросил всех выйти из помещения, пока он будет осматривать Кальверо. Появились Постент и Невилл – они пришли поздравить Кальверо и теперь с оторопью слушали рассказ Терри о том, что случилось.

На пороге с мрачным лицом показался врач.

– Нужно немедленно вызвать скорую помощь.

– Доктор, что с ним? – спросила Терри.

– Дело не в спине, – ответил тот. – У него удар. И боюсь, все очень серьезно.

– Значит?.. – Не договорив, Терри устремилась в бутафорскую. – Кальверо… – прошептала она, опускаясь возле него на колени.

Кальверо почувствовал неладное.

– Врач вам что-то сказал?

Она покачала головой, силясь не расплакаться.

– Не бойтесь. Я как старый сорняк. Я еще воспряну.

Невилл, Постент и врач тоже вошли в комнату и встали возле кушетки. Кальверо грустно посмотрел на Невилла и улыбнулся, видя их с Терри рядом.

– И будут ужины под шафранными небесами на балконе с видом на Темзу… И в меланхоличных сумерках вы признаетесь ему в любви…

Он поглядел на Терри и протянул ей руку. Она взяла его руку и прижала к своей щеке.

– Пожалуйста! Кальверо, не надо!

Он переводил взгляд с нее на Невилла.

– Вы так хорошо смотритесь вместе…

– Я люблю только вас… только вас, – тихо проговорила она и погладила его по голове.

Вместо ответа он стиснул ее руку, а потом еле слышно произнес:

– …Сердце и ум… Вот загадка…

Потом повернулся к Постенту:

– Ну, как оно было?

– Чудесно, – хрипло выговорил Постент.

Кальверо посмотрел на Терри:

– Вы слышали?

Она улыбнулась, потом отвернулась, чтобы скрыть слезы.

Тихо вошел мальчик-посыльный.

– Все готово, мисс Тереза.

– Нет! Нет! – истерично выкрикнула она. – Я не могу его покинуть!

– А ну живо ступайте, – сказал Кальверо. – Вы пропустите свой номер.

Терри заколебалась. Потом нежно обняла его голову.

– Вам лучше?

– Конечно, – ответил Кальверо.

– Я скоро вернусь, дорогой, – сказала она и поспешила на сцену, чтобы не опоздать.

Кальверо вздохнул.

– Кажется, я умираю, – устало проговорил он. – Хотя… даже не знаю… Я ведь уже умирал столько раз.

– Вам больно? – спросил врач.

– Уже нет, – ответил Кальверо. Он попытался повернуть голову. – Где она? Я ее не вижу… Я хочу увидеть, как она танцует…

– Поверните кушетку, – сказал Постент, а потом, подумав, добавил, – и вынесите поближе к сцене.

И Кальверо бережно вынесли на сцену, к кулисам, откуда он мог бы видеть Терри. Рядом с ним стоял Невилл. Кальверо грустно смотрел на Терри усталыми, потухшими глазами.

– Какая она красивая, – прошептал он.

Потом голова его откинулась назад, а глаза закрылись. А из-под век, из уголка глаза, показалась слезинка и скатилась по щеке.

Невилл заметил, что Кальверо лежит совсем неподвижно. Он быстро повернулся и посмотрел на врача. Тот подошел к кушетке с двумя санитарами, которые только что приехали. Невилл что-то сказал врачу, и тот пощупал у Кальверо пульс, потом расстегнул на нем рубашку и приложил стетоскоп к груди. Но все это было уже ни к чему. Доктор взял руки Кальверо и положил на грудь. Потом взял у санитара простыню и накрыл ею Кальверо с головой. Тем временем Терри выделывала на сцене пируэты, выгибалась и прыгала – виртуозно и уверенно. Она носилась, как луч света… как ртуть!.. Фееричная! Как Диана, рассыпающая вокруг себя перистые облачка красоты.

КОНЕЦ

История Кальверо

Напечатанный на машинке набросок, который приводится здесь под заглавием “История Кальверо”, в действительности не имел никакого названия в нескольких оригинальных черновых вариантах. Такое название ему было решено дать в настоящей публикации просто для ясности.

В юности он мечтал стать музыкантом, но ему не на что было купить хоть какой-нибудь инструмент, чтобы научиться играть. Еще он мечтал стать актером и изображать романтических героев, но он был слишком мал ростом, к тому же выговор выдавал в нем человека малокультурного. И все равно в глубине души он считал себя величайшим актером. Нужда заставила его обратиться к комедии, которую он терпеть не мог, потому что она требовала от него особой близости с публикой, а налаживать такую связь ему никогда не нравилось, да толком и не получалось.

Кальверо не был общительным человеком. Он был застенчивым и сдержанным, даже замкнутым. А иногда – странным, меланхоличным и аскетичным.

Ему всегда было неуютно в компании обывателей: сколько бы ему ни льстили, как бы его ни хвалили, он чувствовал, что они не способны его понять по-настоящему. И хотя у него имелось много знакомых и он всячески старался как-то отзываться на их знаки внимания, он понимал, что ни одного из этих людей не может считать своим истинным другом. Да ему этого и не хотелось[31].

Ему всегда было неуютно в их компании, потому что он не хотел соответствовать нормам и требованиям их общества.

Вот почему ему приходилось выпивать перед появлением на публике. Каждый вечер, за час до выхода на сцену, он нарочно доводил себя до опьянения. В уборной, гримируясь, он регулярно заказывал себе три двойные порции бренди и лишь после этого без страха выходил к зрителям. Со временем порции бренди все увеличивались. Врачи предупреждали, что алкоголь убивает его, но он не прекращал пить: боялся, что утратит власть над публикой. Он пил четыре года без перерыва с тех пор, как женился на Еве Мортон – дочери своей давней пассии, к которой в молодости пылал неразделенной любовью. В конце концов она сбежала с его соперником, вышла за него замуж и поселилась в Южной Африке, в Кейптауне. Ева, их дочь, была на двадцать пять лет младше Кальверо. Она сбежала с молодым актером, гастролировавшим по Южной Африке, и уехала с ним в Англию. Вскоре они расстались, и Ева осталась без средств к существованию в Шотландии, в Глазго.

Ева часто слышала от матери историю ее романа с великим Кальверо, поэтому послала ему телеграмму, объяснила, кто она такая, и рассказала о трудном положении, в которое попала.

Кальверо выслал ей денег телеграфом, чтобы она могла приехать в Лондон, и договорился о встрече на Паддингтонском вокзале[32]. Она должна была держать в руках пресловутую гвоздику, он – тоже. Но это было излишне – они и без того мгновенно узнали друг друга. Внешне Ева очень походила на мать. Скорее ее можно было назвать привлекательной, чем хорошенькой. У нее были темные волосы, фиалкового цвета глаза с лукавой искоркой, дразнящий рот с чуть поднятыми уголками и пухлые губы, под которыми виднелись слегка кривоватые передние зубы. Кальверо еще ничего не знал о том, что за девушка перед ним. Она говорила с ним очень откровенно и рассказала, что стала любовницей молодого актера, но потом поняла, что совершила ошибку. И хотя тот обещал жениться на ней, она все-таки отказала ему – почувствовала, что не любит его и что вся эта влюбленность – просто глупое наваждение юной девушки.

Кальверо хотел немедленно отправить ее назад в Южную Африку, но Ева даже слышать об этом не желала. Она умоляла и переубеждала его, прибегая к самым разумным и серьезным доводам, пускала в ход все свое женское обаяние и очарование, чтобы Кальверо передумал и разрешил ей остаться в Англии. И в итоге победила.

Он снял для нее номер в отеле “Адельфи” – с условием, что, если она не найдет работу в течение месяца, ей придется вернуться в Кейптаун. Однако уже через две недели она стала его любовницей. Их роман начался однажды в субботу. Ева позвонила ему и сказала, что, если в воскресенье он свободен, она бы хотела провести вместе с ним день в Хенли-на-Темзе – если, конечно, погода будет хорошая. И день был солнечный, яркий: белые фланелевые костюмы и пестрые зонтики, корзинки с клубникой, ярко-желтыми грушами и крупным синим виноградом, мороженое лимонного и розового цветов, прохладительные напитки в бутылках с длинным горлышком. Весь день звучала музыка – где-то бренчали гитары, слышался плеск яликов и гребных лодок, скользивших по воде.

Вот так Кальверо с Евой провели выходной день. Возвращаясь из Хенли, они остановились поужинать в маленькой гостинице в Стейнсе и там же остались ночевать. Вскоре Кальверо съехал из своих комнат в Белгравии и перебрался в квартиру неподалеку от Оксфорд-стрит, где они с Евой зажили как муж с женой. А через три месяца они поженились.

Некоторое время они жили вместе счастливо. А потом стало происходить нечто такое, что вызвало у Кальверо подозрения. Он заметил, что всякий раз, когда они с Евой бывали где-нибудь в гостях, она всегда уделяла излишнее внимание какому-то одному человеку – непременно привлекательному мужчине. Если же мужчин рядом не было, она ни на кого вообще не смотрела и явно скучала.

Потом, когда они оставались наедине, Кальверо принимался отчитывать ее, но Ева никогда не опровергала его обвинений и не обижалась на них, потому что была по-своему честна, когда чувствовала себя на твердой почве, и мастерски владела ситуацией. Она просто смотрела на Кальверо и улыбалась с каким-то загадочным видом – или невинно, или сладострастно, или еще как-нибудь, в зависимости от настроения. Она глядела на него с веселой улыбкой, как будто не слышала его слов. Прожив с Кальверо полгода в браке, она была в нем уверена: она знала, что он любит ее преданно и страстно, и это вселяло в нее уверенность и ощущение власти, к которой она всегда стремилась в отношениях с мужчиной. Понимала она и природу собственной любви к нему: этой любви отводилось особое место в ее сердце, но она не занимала его целиком. Ее сердце не могло принадлежать одному-единственному мужчине[33]. Глубоко в ее душе таилась червоточина, и кончилось все самым трагическим распутством. Она знала, что ею владеет ненасытное, патологическое сластолюбие, и, к несчастью, сама сознавала свой недуг. Эта болезненная страстность существовала как будто отдельно от нее самой и от ее жизни с Кальверо.

Ее кошачья, интуитивная мудрость подсказывала, что Кальверо все понимает. И она знала, что у него не хватает смелости открыто посмотреть в глаза фактам или поговорить с ней откровенно. Она понимала, что он предпочитает пребывать в неизвестности, не зная точно о ее изменах, потому что он слишком любит ее. На свой лад и она любила его, потому что он олицетворял какую-то нежность, защиту и понимание. Потому-то, когда он кротко упрекал ее, осыпая полуобвинениями, она никогда не перечила ему.

“Ты так мне ничего толком и не объяснила”, – сказал он ей после разговора о том случае, когда он по ошибке вскрыл письмо, адресованное Еве Кальверо. И хотя ничто явным образом не указывало на измену, все равно это письмо вызывало у Кальверо подозрения. Оно было адресовано одной только Еве Кальверо. Содержание же было следующее:

“В четверг будет дневной спектакль, может быть, ты могла бы вырваться. Встретимся в «Критерионе» в половине третьего. Буду ждать там в течение получаса. Э.”

– Кто это – Э.? – спрашивал Кальверо.

– Так, кое-кто из моих друзей.

– Мужчина или женщина?

– Какая разница?

– Значит, ты собиралась встречаться с мужчиной! – говорил он с жаром.

А Ева только изводила его недомолвками и отделывалась какими-то нелепыми отговорками. Он дулся на нее целыми днями, а она пользовалась случаем поступать как ей вздумается. Например, уходила из дома на весь день, не приходила даже к ужину, и супруги все больше отдалялись друг от друга. Кальверо мучил и терзал себя всякими домыслами и фантазиями, а потом происходило примирение, и они снова жили мирно – по крайней мере неделю, пока Ева снова в кого-нибудь не влюблялась.

Особенно мучила Кальверо неопределенность: ведь он так до конца и не был уверен, что Ева ему изменяет. В то же время он никогда не обманывался на ее счет и не верил в ее супружескую верность. Но, знай он наверняка о степени ее распутства, он бы относился к ней совсем иначе. Может быть, он обнял бы ее, как больного ребенка (потому что именно им она и была), стал бы бережно заботиться о ней и даже обратился бы к помощи врачей. А так он расстраивался, сердился и только дожидался того дня, когда ему достанет сил и духа расстаться с ней. Потому что сейчас она была для него злом. Он страстно, до наваждения, любил ее. Он находился под властью ее неуловимого обаяния. В ней было нечто плутовское, что было созвучно ему самому. Она была кочевницей по натуре – и отступницей, перебежчицей, отвергавшей все виды общественных установлений. Эти-то качества как раз привлекали Кальверо, завораживали его, потому что он и сам ими обладал. С другой стороны, он их не одобрял. Но понимал, что для женщины эти качества фатальны – причем не только для нее самой, но и для людей, которые близки и дороги ей.

Она совершенно терялась перед множеством предрассудков, которые обступали ее со всех сторон. Поэтому она и вызывала у Кальверо жалость… и поэтому он ее любил.

В нежные моменты примирения он изливал ей душу.

– Если бы я только мог доверять тебе, Ева, как чудесно мы жили бы! – говорил он с грустью и не без юмора.

Ева глядела на него глазами, в которых читалась холодная мудрость. И медленно качала головой.

– Ты меня не понимаешь… А жаль, – отвечала она, немного помолчав.

– Я очень многое в тебе понимаю…

– Ну, тогда ты должен знать, что я тебя люблю и только ты мне дорог, больше никто, что бы ты там ни думал. Неважно, доверяешь ты мне или нет, – я люблю тебя… Я всегда буду тебя любить, но…

Казалось, она хотела сказать еще что-то, но это было невыразимо словами, и она умолкла.

Кальверо подумал, что понимает, в чем тут дело, но боялся услышать это. Боялся, что последует признание в измене, хотя – как знать… Нет, он не вынесет такого признания – пускай даже оно наконец раскроет ему правду!. Ведь он все равно любил ее – необъяснимым образом.

А это была правда: да, Ева изменяла ему. И хотела ему обо всем рассказать. Она ненавидела обман, потому что испытывала к мужу глубокое уважение и знала, что делает ему больно. Ей хотелось признаться, что такова ее натура, что она не способна хранить верность ни одному мужчине. Она внутренне разрывалась, понимая, что сделает мужа несчастным, если уйдет от него, но будет доставлять ему душевные мучения, если останется… А потом до нее дошло, что он просто не хочет ничего знать.

Такая тягостная бессловесность продолжалась три года, и все это время Кальверо то мучился сомнениями, то тешил себя надеждой, что Ева переменится и что они еще будут счастливы вместе. Если бы он знал, до какой степени доходило ее распутство, он бы давно бросил ее. Но, к счастью, он пребывал в неведении. Конечно же, он был тем самым обманутым мужем из пословицы, который последним узнает о похождениях жены. Она пускалась в самые разные интрижки и путалась даже с актерами, выступавшими в одной программе с Кальверо. Теперь же она крутила роман с богатым молодым промышленником, с которым они познакомились на каком-то благотворительном банкете.

Поначалу Кальверо наивно полагал, что мистер Аддингтон заинтересован в дружбе с ним самим. И у него имелись основания так думать. Именно под таким предлогом Аддингтон следовал за супругами Кальверо из города в город, впрочем, иногда отлучаясь в Манчестер по делам. Еву и богача-промышленника часто видели вместе в ложе театра, где они смотрели выступления Кальверо. А Кальверо, в свой черед, с возраставшей подозрительностью наблюдал за ними из-за кулис.

Со стороны можно было принять их просто за добрых друзей, но Аддингтон вызывал у Кальверо интуитивную ревность, и было ясно, что рано или поздно между ними вспыхнет открытый конфликт. И это произошло в рождественский сезон пантомим в театре “Друри-лейн”, где Кальверо был гвоздем программы.

Был субботний дневной спектакль, в зал набилось множество детей с родителями. Это были самые разные зрители – и взыскательные, и простоватые, но все они пришли отдать Кальверо дань громкими взрывами смеха.

Во второй ложе, скрытые от взглядов публики, сидели Ева и Эрик Аддингтон. Тем временем из-за кулис сквозь маленькую дырочку посреди занавеса за ними пристально наблюдал Кальверо в клоунском наряде и гриме. Когда закончили играть увертюру, он подошел к краю кулис.

Первым номером в программе пантомимы был балет, а следом шел номер Кальверо. Во время балета Кальверо стоял в глубокой задумчивости. Вдруг он подошел к железной двери, которая вела в зрительный зал, открыл ее и взбежал по лестнице с узкими ступеньками, поднимавшейся к частным ложам. Никем не замеченный, он прокрался ко второй ложе, тихонько раздвинул занавески, прикрывавшие вход, и украдкой заглянул в ложу. Он увидел свою жену Еву, сидевшую в профиль и смотревшую балет, и Эрика Аддингтона со спины. Со сцены лился золотистый свет, на фоне которого обе фигуры в ложе проступали мягкими силуэтами. Потом Ева слегка повернулась и, не сводя глаз с балета, положила руку на руку Аддингтона, и их пальцы нежно сплелись.

Кальверо увидел это и побледнел. Его охватила слабость, однако он не почувствовал гнева или возмущения. Напротив, он даже ощутил привкус торжества – или облегчения. Ведь его неведению пришел конец. Теперь он мог действовать решительно – и хладнокровно расстаться с женой, не боясь, что потом на него нападет жалость к ней. Но ему некуда было бежать от муки, от отчаяния при мысли об одиночестве, от ощущения пустоты, внезапно охватившего его. Ему было безумно жаль всего – жаль всех этих прожитых вместе нежных лет, которые теперь окажутся отсечены от его жизни! Преданы забвению… растоптаны… Но нет, теперь все решено: он поговорит с ней откровенно, и они расстанутся.

Он медленно спустился по узкой лестнице и, миновав железную дверь, вернулся на сцену. Машинально дошел до края кулис. Он едва замечал какую-то суматоху вокруг: шурша юбками, балерины сновали туда-сюда, на сцену и обратно, попутно задевая его, улыбаясь и извиняясь. Вот Тони, помощник режиссера, что-то сказал ему: наверное, просто дежурную любезность. Кальверо, так и не расслышав его слов, ответил что-то наобум. Теперь Тони поглядел на него удивленно и непонимающе. Вся эта кутерьма, всеобщее возбуждение, чья-то серьезная возня – этого ум Кальверо почти не воспринимал. Все было как будто ненастоящее. Музыка, танцы, суматоха и толчея за кулисами казались ему каким-то бессмысленно кипящим котлом. Стоя за кулисами, Кальверо видел часть зрительного зала – неподвижный темный клин человеческой массы, будто оцепеневшей и онемевшей. Эта картина являла собой странный контраст с бешеной деятельностью, бурлившей на сцене. Все это было таким же бессмысленным, как вечный ритуал вращательного движения планет, и таким же пугающим, как мысль о пространстве и времени.

Внезапно Кальверо почувствовал какое-то напряжение. Все, похоже, смотрели в его сторону. Кто-то даже тыкал его в спину. Оказалось, что Тони – он глядел на него округлившимися от удивления глазами и повторял: “Ваш выход! Ваш выход! Вас ждут!”

Тогда Кальверо вдруг встрепенулся. Куда-то сразу ушли его заботы, его отчаяние, его одиночество, его мрачные мысли. Он в один миг снова стал клоуном Кальверо – комиком, который заставляет зрителей кататься от смеха, завоевывает их доверие и умеет обводить их вокруг пальца. Когда он появился перед публикой, его приветствовали оглушительные аплодисменты. Едва он вышел на середину сцены, зрители уже засмеялись, хотя он не произнес еще ни слова и ничего не сделал – только поглядел на зал. И почему-то сегодня, чем больше он вот так просто глядел на зрителей, тем громче они смеялись. Их смешил его грим, его усики щеточкой, его маленькая шляпа-котелок, его чересчур тесный фрак, мешковатые штаны и огромные, не по размеру, старые башмаки.

Всякий раз, как он порывался заговорить, публика разражалась смехом. Поначалу он как будто смущался, потом принимал вид оскорбленного достоинства, затем изображал любезность, потом холодность – после того, как публика снова смеялась. Он выказывал нетерпение, напускал на себя суровость. Затем расплывался в такой улыбке, за какой обычно следует обращение к ученикам воскресной школы. Потом он пылал негодованием. Наконец он сломился, заплакал и вынул из кармана носовой платок, внутри которого была спрятана пропитанная водой губка. Он приложил платок к глазам, чтобы вытереть слезы, потом выжал платок, и, разумеется, из губки потекла вода. Он отряхнул платок и снова выжал его, и из него полилось еще больше воды. Казалось, она текла каким-то неиссякаемым потоком. Чем больше он выжимал платок, тем больше выливалось воды! Он засунул платок в карман штанов и уже собирался что-то сказать, но вдруг забеспокоился: из носового платка ему в штаны лилась вода. Он начал легонько встряхивать брюки. В конце концов ему пришлось уйти со сцены, оттягивая на себе штаны.

Потом он вернулся – уже в новых штанах. Когда публика наконец угомонилась, он обвел ее насмешливым взглядом, а потом спросил:

– Вы были когда-нибудь влюблены?.. Ну, по крайней мере ваши родители-то были… надеюсь. Вы когда-нибудь ходили в театр и сидели в ложе? И держались за руки, переплетая пальцы?.. О, как это трепетно! Какая близость: ее пальцы, сплетенные с вашими! О, какое чувство безопасности – особенно, если девушка еще и воровка-карманница. Когда вы вот так держите ее за руку, она ничего не сможет у вас стащить, – говорил Кальверо и демонстрировал публике сплетенные в замок пальцы рук.

Потом он повернулся лицом к той ложе, где сидели Ева и Аддингтон.

– Попробуйте когда-нибудь так сделать.

Ева побледнела, [поняв,] что эти слова обращены к ней и что он все знает. Совершенно невероятно было, что все это – просто совпадение.

– Он все знает! – сказала она Аддингтону.

– Откуда? – возразил он. – К тому же не думаю, что он смотрел на нас.

– Это просто совпадение. Не может быть, – заключила Ева. – Все равно – давай зайдем к нему в антракте.

Так они и сделали. Кальверо был настроен почти шутливо – на свой лад. Он прекрасно понимал, что Ева сейчас прощупывает его, а она отпускала разные замечания о том о сем, желая выяснить, много ли ему известно о ее отношениях с Аддингтоном. Кальверо же некоторое время предоставлял им теряться в догадках. Кроме них троих в гримерной никого не было. Кальверо отослал своего гримера, дав ему какое-то поручение. Аддингтон напустил на себя очень важный вид и, похоже, был готов к любому повороту событий. На каждый вопрос Евы Кальверо отвечал коротко и по сути, и хотя эти несколько резковатые ответы намекали на то, что ему что-то известно, все равно этого было недостаточно, чтобы убедить любовников.

– Мы подумали, что было бы весело, если ты не очень устал, сходить сегодня после представления в Берджес-хаус. Там будет вечеринка в честь Эрика, – сказала Ева.

– Да, было бы весело… – ответил Кальверо, сделал паузу, а потом добавил: – …тебе и…Эрику.

Повисла новая пауза: оба внимательно смотрели на Кальверо, а он критически изучал свое отражение в зеркале, то поднимая подбородок кверху, то корча комические гримасы. Потом Ева заговорила.

– Почему? Что ты хочешь этим сказать? – спросила она, издав полусмешок.

– Аддингтон, – сказал он, не обращая внимания на жену, – вы любите Еву?[34]

– Что? Конечно, нет.

– Что ж. Очень жаль.

– Кальверо! Ты сошел с ума? – вмешалась его жена.

– Я никогда не говорил более разумно и взвешенно. Если вы не любите мою жену, тогда зачем же вы постоянно преследуете ее? Зачем вы хотите разрушить ее жизнь?

– Я не понимаю одного… Вы же можете заполучить всех женщин вроде Евы, если захотите, ничем себя не сковывая. Вы богаты, холосты… – продолжал Кальверо, обращаясь к Аддингтону. – И все-таки вы предпочитаете крутить роман с замужней женщиной. Другое дело, если бы вы ее любили. Но вы ее не любите, – проговорил Кальверо спокойно и твердо. – Поэтому мне придется… нет, я не стану вас убивать. Но я нанесу вам более ощутимый вред, а именно – я опустошу вас кошелек. Я подам на вас в суд и потребую больших денег – я отсужу у вас все до последнего пенни. Я ведь работаю шутом не задаром. Мне за это платят. И я не сидел сложа руки. Я собирал улики. Да. Пока я без устали работал, вы порочили честь моей жены – возили ее к себе домой и в гостиницы… Я могу их все назвать… Нет, у вас этот номер так просто не пройдет – разрушать чужую жизнь и вот так разбивать семьи. С другой стороны, если вы ее любите, если вы собираетесь жениться на ней после того, как она получит развод, – что ж, тогда благословляю вас обоих. Тогда вам это не будет стоить ни гроша.

Тут в дверь постучался мальчик-посыльный и сообщил:

– Занавес поднимается.

– Ну вот, – произнес Кальверо с напускным добродушием. – Занавес поднимается. Не пропустите вторую часть. Она намного смешнее, чем первая. Бегите в ложу, беритесь за руки.

Когда он сказал это, в уборную вошел гример. Еве и Аддингтону больше ничего не оставалось, как уйти. В качестве прощального выстрела Кальверо добавил:

– …Да, Аддингтон! Обдумайте все хорошенько.

Конечно же, Ева с Аддингтоном больше не вернулись в свою ложу. А Ева больше не вернулась в квартиру Кальверо. Аддингтон явно все хорошенько обдумал и решил, что все-таки любит Еву.

Потом они встречались еще дважды – в адвокатской конторе, для обсуждения развода.

С тех пор Кальверо начал регулярно пить.

Здесь машинописный набросок “История Кальверо” заканчивается. Однако в более раннем варианте “Огней рампы” [каталожный номер в Архиве Чаплина ECCI00312563] этот текст все еще входит в повесть с пометкой “Старая разработка”. Он помещен непосредственно перед той сценой посещения Кальверо “Головы королевы”, где он встречается с Клавдием – безруким человеком-диковинкой. В том варианте история дополнена еще одной страницей в конце, так что сюжет доводится до того самого времени, с которого начинается история “Огней рампы”.

С тех пор Кальверо начал регулярно пить – не столько из-за разлуки с Евой, сколько из-за более глубоких психологических причин. Конечно, история с Евой обострила его невроз, но дело было еще и в том, что Кальверо старел. Его гример, некогда сам знаменитый клоун, говорил ему после выступлений, что в последнее время Кальверо “надрывается” – слишком усердствует на сцене. “Когда они видят, как ты обливаешься потом, они сидят и отдыхают, – говорил он. – Уж лучше пускай они работают, а ты будешь отдыхать”. Еще он говорил, что клоуна подстерегают две погибели: женщины и самокопание. “Чем больше ты думаешь, тем скучнее становишься”, – говорил он. “У меня была одна беда, – продолжал он. – …Я-то никогда ни о чем не задумывался. Мою карьеру комика погубили женщины. А вот ты – ты вечно о чем-то думаешь. Ты слишком серьезен”.

И гример был прав. У Кальверо была врожденная склонность к анализу и самокопанию. Ему необходимо было познавать и понимать людей, постигать их ошибки и слабости. Именно это помогало ему создавать свои характерные комические сценки. Чем больше он узнавал о людях, тем лучше познавал самого себя, и обретенные знания не слишком-то льстили ему. Поэтому он делался застенчивым, и ему требовалось довести себя до легкого опьянения перед выходом на сцену.

Такая напряженная работа неизбежно должна была привести к беде. Так оно и вышло. Рассудок Кальверо не выдержал. Он впал в беспамятство и куда-то пропал на несколько недель. Когда его нашли, оказалось, что у него амнезия.

Три года Кальверо продержали в специальном учреждении. Оттуда он вышел другим человеком. Он заметно постарел. Состояние его существенно подтаяло. И все же у него оставалось еще достаточно средств, чтобы скромно прожить некоторое время – по крайней мере, пока он не сможет вернуться на сцену. На этот раз он решил, что обойдется без стимулирующего воздействия бренди. Однако в тот вечер, когда Кальверо должен был появиться на сцене, он сломался. Он понял, что выпить ему необходимо. Он снова не мог пересилить страх перед появлением на публике. Но выпивка не помогла ему. Куда-то выветрился и смех, и остроумие, и былой пыл – и сам Кальверо это понимал. Он начал работать быстрее – и все же недостаточно быстро, потому что зрители начали покидать зал.

Вот так Кальверо окончательно потерял почву под ногами. Ему все реже давали ангажементы, а платили за выступления все меньше. И, наконец, ему совсем прекратили предлагать заказы на водевильные номера.

Прошло пять лет после неудачной попытки Кальверо вернуться на сцену в “Холборн-Эмпайр”. С тех пор его кое-как поддерживали на плаву постоянные двенадцатинедельные ангажементы, когда в “Друри-Лейн” проходил рождественский сезон пантомимы, но там он выступал отнюдь не как звезда, а как мелкая сошка среди множества клоунов.

Время от времени он брался за скромную работу в самых разных театрах, подвизаясь, как говорится, на третьих ролях. Как презирал он тех надменных актеров, для которых лишь создавал нужную атмосферу! Как мечтал исполнять их роли! Разумеется, берясь за черную работу такого рода, он никогда не выступал под собственным именем. Он предпочитал оставаться безымянным. Он ведь и вправду потерял имя. Но в “Голове королевы” он по-прежнему оставался знаменитостью. Там он общался с людьми, которые знали его в прошлом, – с водевилистами, актерами, агентами, критиками, жокеями и осведомителями.

После этого следует сцена в “Голове королевы”, где впервые появляется Клавдий.