Огонь и лёд

I

Сим родился ночью. Он лежал, завывая, на холодном каменном полу пещеры. Кровь билась тысячей ударов в минуту. С первого же мига он стал расти, неуклонно, неотвратимо.

Так начался кошмар этой жизни. Трясущиеся руки матери совали ему в рот пищу. Почти сразу после рождения глаза его обрели фокус и тут же, не дожидаясь причины, наполнились упорным, слепящим ужасом. Сим поперхнулся едой, задохнулся и разорался — и попытался обвести пещеру ещё не очень зрячим взглядом.

Кругом плавал густой туман, но он постепенно рассеивался. Явились очертания каменных сводов. В поле зрения вплыл человек — безумный, ужасный, дикий. Человек с лицом умирающего — старым, битым ветрами, испёкшимся, как глина под солнцем. Он скорчился в дальнем углу пещеры — глаза закатились и сверкают белками, уши настороженно ловят стоны ветра там, наверху, во льдах ночной планеты.

Мать, поминутно вздрагивая и взглядывая на мужчину, кормила Сима ягодами гор, травами долин и сосательными ледышками, отломанными с потолка пещеры. Так, питаясь, испражняясь и снова питаясь, он рос и становился всё больше и больше.

Мужчина в углу приходится Симу отцом. На лице его жили одни только глаза. В руках он сжимал грубый каменный нож, а челюсть у него болталась бессмысленно и жалко.

Поле зрения у Сима расширялось. За пределами их пещеры, в коридоре, сидели старики. Он смотрел, а они умирали прямо у него на глазах.

Боль и агония. Старики таяли, как восковые куклы; лица их оседали на острых костях, зубы лезли вперёд. Вот сейчас они зрелые, гладкие, прекрасные, живые, но уже минуту спустя плоть иссохнет, сгорит, сожранная внутренним огнём.

Сим забился в руках у матери.

— Тише, тише, — она обняла его, утешая тихо, истово, устремляя взгляд на мужчину: вдруг он встрепенётся, вдруг очнётся и встанет.

И правда. Стремительно прошлёпали по полу голые ступни. Отец подбежал к ним. Мать вскрикнула, Сим почувствовал, как его вырвали у неё из рук. Он упал на каменный пол и покатился, вопя во всю мощь своих новых, розовых, влажных лёгких.

Иссечённое паутиной морщин лицо отца нависло над ним, остриё ножа придвинулось. Словно вернулся один из кошмаров, преследовавших его ещё до рождения, в материнской утробе. За пару мгновений — невозможных, сияющих — вопросы стаей пронеслись у Сима в мозгу. Высоко над ним висел нож, готовый упасть и убить, а в его новенькой маленькой головёнке бушевали образы: жизнь в этой пещере, умирающие люди, увядание и безумие. Как сумел он всё это понять? Он, новорождённое дитя? Неужели младенцы могут думать, видеть, понимать, толковать? Нет. Всё не так! Невозможно! Но вот оно, происходит. И, что самое ужасное, — с ним. Он же прожил всего час! А через миг, вероятно, умрёт.

Мать кинулась на спину отцу и вцепилась в оружие. Столкнулись два разума, и Сима захлестнула ужасающая, великолепная волна их эмоций.

— Дай мне убить его! — кричал отец, дыша хрипло, со всхлипами. — Для чего ему жить?

— Нет, нет, не смей! — твердила мать, извиваясь на громадной туше отца всем своим тщедушным старческим телом и хватаясь за нож. — Он должен жить! Вдруг у него есть будущее? Вдруг он проживёт дольше нас и останется молодым!

Отец упал навзничь на каменное ложе. Там уже кто-то был — таращился, блестя глазами, из темноты. Крошечная девочка тихонько что-то жевала, водила ручкой, искала еду. Его сестра.

Мать выкрутила нож из отцовой руки и встала, всхлипывая и отбрасывая назад копну седеющих жёстких волос.

— Не смей, или я убью тебя! — сказала она, глядя пылающим взглядом вниз, на мужа; губы её дрожали и дёргались. — Оставь в покое моих детей.

Старик сплюнул устало и горько и бессмысленно уставился в каменную колыбель.

— Одной восьмой её жизни уже как не бывало, — вздохнул он. — А ей и невдомёк. К чему это всё? Зачем им жить?

Сим смотрел на мать, и та у него на глазах словно бы всколыхнулась и стала похожа на дым. Тонкое костлявое лицо её заволокло лабиринтом морщинок. Она затряслась от боли и вынуждена была сесть возле него, прижимая нож к сморщенной груди. Как те старики в тоннеле, она на глазах старела, она умирала…

Сим закричал и больше не умолкал. Отовсюду, куда ни глянь, скалился ужас. Но тут какой-то чужой разум коснулся его. Инстинктивно Сим обернулся к каменной колыбели — и встретился глазами с Ночью, своей сестрой. Их сознания потёрлись друг о друга, как встретившиеся во тьме пальцы. Симу стало спокойнее. Он начал учиться.

Отец вздохнул; веки сомкнулись над зелёными глазами.

— Покорми ребёнка, — устало промолвил он. — Торопись. Уже почти светает, и это последний день нашей жизни, женщина. Покорми его. Пусть растёт.

Сим затих, и новые образы, пробившись сквозь страх, затопили его сознание.

Планета была совсем рядом с солнцем. Ночи жгли холодом, дни тонули в огне. Невозможный и яростный мир. Люди жили в пещерах, спасаясь от дикой ночной стужи и дневного палящего зноя. Лишь на восходе и на закате воздух был сладостен и напоён цветами, и тогда пещерники выводили своих детей наружу, в голую каменную долину. На рассвете лёд превращался в ручьи и реки; в сумерках огонь гас и воцарялась прохлада. В это недолгое время мягкой, пригодной для существования температуры люди бегали, играли, любили, освобождаясь от скального плена, и с ними всё на планете принималось жадно, неистово жить. В мгновение ока вырастали растения, птицы пулями чертили небо. Крошечные голенастые зверюшки лихорадочно шныряли по скалам; все старались успеть как следует пожить за этот краткий час передышки.

Да, это была совершенно невыносимая планета. Симу хватило пары часов после рождения, чтобы понять это. Память поколений расцвела в его голове. Всю свою жизнь он проведёт в пещерах, не считая ежедневных двух часов снаружи. Здесь, в лабиринтах каменных комнат, он будет постоянно разговаривать, болтать и болтать с другими людьми, никогда не спать, думать, думать и грезить, лёжа на спине; но не знать ни сна, ни покоя.

И жить ему суждено ровным счётом восемь дней.

Что за жестокая мысль!

Восемь дней.

Восемь коротеньких дней. Неправильно, невозможно — но факт. Ещё в материнской утробе какая-то память крови, какой-то голос, далёкий и дикий, поведал ему, что сделали его быстро и ещё быстрее выбросят.

Роды в этом мире были стремительны, как удар ножа. Детство вспыхивало и гасло. Отрочество раскатывалось молнией в небе — успей увидать! Взросление было сном, зрелость — мифом, старость — реальностью, проворной и неотвратимой, а смерть — столь же быстрым и неизбежным финалом.

Всего через восемь дней он будет полуслепой, слабый, умирающий — как сейчас его отец, вот этот самый его отец, который бессильно таращится на свою жену и ребёнка и плачет. Этот день — восьмая часть его жизни! Нужно успеть насладиться каждой его секундой. Нужно обыскать разумы родителей, может, там сыщется ещё какое-то знание.

Потому что через несколько часов они будут мертвы.

Невероятная подлость! И это вот — жизнь? Разве не снились ему там, во внутренних морях материнского тела, долгие дни, холмы и долины не из жжёного камня, а сплошь из зелёной листвы, с мягким и ласковым ветром? О, да! А если снились, должна же быть в этих снах какая-то правда. Но где найти эту другую жизнь? Как её отыскать? И как успеть совершить такой подвиг за восемь кратких, утекающих сквозь пальцы дней?

Как вообще его народ угодил в этот кошмар?

Будто кнопку нажали у него в голове — и Сим увидал новую картинку. Металлические зёрна, выброшенные в космос из далёкого зелёного мира, испускающие длинные хвосты пламени, рушащиеся на эту мрачную планету. Из их искорёженных оболочек выбираются мужчины и женщины.

Когда это было? О, очень давно. Десять тысяч дней назад. Жертвы крушения спрятались от солнца в пещерах. Огонь, лёд и потопы смели прочь обломки металлических зёрен. Планета терзала и мяла людей, как железо на наковальне. Солнечное излучение пропитывало их. Пульс ускорялся — двести, пятьсот, тысячу ударов в минуту. Шкура становилась толще, менялась кровь. Старость мчалась бегом. В пещерах рождались дети — быстрее, быстрее, быстрее. Как и всё живое в этом мире, мужчины и женщины из зёрен жили и умирали за неделю, оставляя себе на смену потомство.

Вот она, жизнь, подумал Сим. Это были не слова — слов он не знал, одни только образы, чьи-то старые воспоминания, телепатия, проникавшая сквозь плоть, камень и металл. Да, где-то в цепи поколений люди научились телепатии, научились хранить память вида — единственная отрада, единственная надежда в пучине ужаса. Значит, думал Сим, я пятитысячный в череде таких же обречённых, мимолётных поколений? Что же мне сделать, чтобы не умереть через восемь дней? Есть хоть какой-нибудь выход?

Ещё одна картинка возникла внутри, и глаза его широко распахнулись от удивления.

За их каменистым ущельем, на невысокой горе покоилось идеальное, неповреждённое металлическое зёрнышко. Железный корабль, не тронутый ни обвалами, ни ржавчиной. Покинутый, но целый, рабочий. Единственный из всех, обрушившихся некогда на эту планету, — живой. Но, увы, он так далеко! И в нём не осталось никого, кто мог бы помочь. Но этот корабль на дальней горе — вот судьба, ради которой стоит расти и взрослеть. Единственная надежда на спасение.

Мысль его сделала виток.

В этой самой горе, где он появился на свет, в уединённой подземной келье работала горстка учёных. К ним он и пойдёт — когда вырастет и наберётся мудрости. Они тоже мечтают о спасении, о долгой жизни, о зелёных долинах и мягкой погоде. Они тоже жадным взором пожирают далёкий корабль на каменном ложе, такой совершенный, что ни ржа, ни время не дерзают коснуться его.

Камень протяжно застонал.

Отец поднял вверх выветренное, безжизненное лицо.

— Рассвет идёт, — сказал он.