Огюст Бланки

«Прекрасный остров»

Любая из многочисленных тюрем, в которых довелось сидеть Бланки, была жестоким надругательством над человеческим достоинством. На этот раз само название служит издевательским дополнением ко всем прочим обычным мерзостям тюрьмы. Однако до так называемого «Прекрасного острова» ему предстояло еще пережить 19-месячное заключение в крепости Дуллан, расположенной около Амьена на реке Сомме. Из Бурже семеро заключенных были доставлены в тюремной карете, из которой их выпустили лишь после того, как снова за ними захлопнулись ворота в крепостной стене старого форта. Когда-то это была одна из важнейших крепостей, защищавших Францию с севера. Крепости утрачивали свое стратегическое значение по мере развития военной техники. Но зато возрастала их роль в борьбе с внутренним врагом. Почти все они превратились в тюрьмы.

Сначала привезенных из Бурже заключенных разместили во временных камерах. Бланки поместили в одну камеру с преданным ему Флоттом, Барбес разделил камеру с Альбером, а Распай, Собрие и Кантин поселились втроем. Но вскоре, 13 апреля, их поместили в другое здание, окруженное сплошной кирпичной стеной высотой в шесть метров. Пространство между тюремной стеной и тюремным зданием в двадцать пять шагов предоставлялось заключенным для прогулок. Они даже могли вскапывать грядки и клумбы, выращивать овощи, цветы. Но проклятая стена скоро превратилась для узников в страшное наваждение. Ведь за ней — жизнь, свобода. Опи знают по рассказам, что вблизи их тюрьмы небольшой город с четырьмя тысячами жителей, с кирпичными домами среди высоких тополей и зарослей боярышника. Стена не позволяет видеть даже самое высокое здание города — башню собора с лукообразной вершиной. Заключенные никогда не увидят городка, хотя он живет своей жизнью совсем рядом с ними.

Дуллан расположен в тридцати километрах от моря. Поэтому воздух здесь влажный, с частыми дождями и туманами. Для южанина Бланки с его хрупким здоровьем морской северный климат не сулит ничего хорошего. Поэтому уже через полмесяца после перевода Бланки в Дуллан в тюремном журнале появляется запись: «Бланки серьезно болен. Говорят, что с момента прибытия в крепость этот заключенный отказывается принимать другую пищу, кроме салата, слегка смоченного уксусом». Уже вскоре его начинает посещать мать. Вообще она играет активную роль в его жизни именно в тюремные периоды. Хотя при каждом свидании обязательно присутствуют два стражника, встречи с матерью как-то нарушают монотонное однообразие тюремной жизни. Неизменно в половине десятого заключенных запирают в их камеры и гасят свет. Утром камеры открываются, и узники могут хоть весь день бродить по замкнутому высокой стеной кругу около своей тюрьмы. Здесь они общаются между собой. Конечно, встречи Бланки и Флотта с Барбосом не могли носить дружеский характер. Молча проходят они мимо друг друга и только иногда бросают беглые, далеко не добрые взгляды. Бланки это не доставляет никакого удовольствия, и он часто предпочитает оставаться в камере наедине с самим собой, со своими воспоминаниями о трех месяцах бурных событий революции и, конечно, о «документе Ташеро». Надежда, что время сотрет из памяти людей эту злополучную историю, рассеялась после того скандала, который устроил Барбес на процессе в Бурже. Уж он-то постарается, чтобы эта рана Бланки оставалась незаживающей...

Единственное спасение Бланки, подобие какого-то бегства от охватывающих его грустных размышлений — это чтение. Заключенным давали официальную газету «Мо-нитер». Бланки и Распай добились разрешения получать книги. Преданному Флотту с огромным трудом удавалось оторвать Бланки от постоянного чтения, чтобы вывести его подышать свежим воздухом.

Бланки, как и другие узники Дуллана, больше интересуется изменениями в политическом климате Франции. Центральное место здесь занимала борьба Луи-Наполеона, остававшегося пока президентом республики, против этой республики в лице ее Учредительного собрания, а после майских выборов — Законодательного собрания. Конфликт между Бонапартом и парламентом возник из-за Италии. Итальянские патриоты боролись за независимость против Австрии, и Учредительное собрание обещало помочь им. Бонапарт действительно послал французские войска в Италию, но совсем для других целей. Франция выступила против Римской республики, упразднившей светскую власть папы. Наполеон, стремясь получить поддержку католической церкви, стал защитником папы против римского народа. Это был не только прямой обман депутатов, но и грубейшее нарушение конституции, которая торжественно провозглашала, что Французская республика «никогда не употребит своих военных сил против свободы какого бы то ни было народа».

Политическое напряжение в стране резко усилилось из-за проходивших 13 мая выборов в Законодательное собрание. Соперничали три основные политические силы: «партия порядка», объединявшая всех монархистов (легитимистов, орлеанистов и бонапартистов), левая республиканская партия Ледрю-Роллена и правые «трехцветные» республиканцы. На выборах 500 мандатов из 750 получила «партия порядка», партия Ледрю-Роллена — 180, правые республиканцы — 70.

Конфликт из-за Италии, за которым скрывались острые классовые противоречия, возобновился с новой силой после выборов. 11 июня 1849 года Ледрю-Роллен потребовал от собрания предать суду президента республики и его министров за грубое нарушение конституции. Он заявил, что «республиканцы не остановятся ни перед чем, чтобы заставить уважать конституцию, даже перед силой оружия». Но смелость лидера левых была чисто риторической, как показали дальнейшие события.

Законодательное собрание 13 июня отвергло обвинения Ледрю-Роллена. Депутаты левой удалились в знак протеста и призвали народ, армию, Национальную гвардию выступить в защиту конституции. 30 тысяч человек вышли на мирную демонстрацию без оружия. Но войска под командованием генерала Шангранье разогнали демонстрантов. Ледрю-Роллен, Делеклюз, Бернар, Конси-деран пытались в Консерватории искусств и ремесел, используя «моральную силу» (пушки были без снарядов), оказать сопротивление. Однако солдаты быстро окружили их. Многие были арестованы. Главные вожди — Ледрю-Роллен и Делеклюз — успели скрыться и вскоре бежали за границу.

Фактически события 13 июня были концом Второй республики. Арестованы 33 депутата левой. Все демократические газеты закрыли. Париж объявили на осадном положении. Политические собрания запрещены на год. Теперь республика оказалась связанной по рукам и ногам. Бонапарт стал медленно душить ее, готовя государственный переворот и провозглашение империи. Дорого обошлась левым республиканцам их жалкая «игра в восстание». Рабочий класс не поддержал их, да его и не призывали к оружию. К тому же рабочие не хотели идти за теми, кто беспощадно расправлялся с ними год назад. Этим страшным поражением силы рабочего класса были надломлены и ослаблены. Во главе его не было революционных вождей, прежде всего Бланки...

Между тем наступление крайней реакции во всей Франции проявляется и в тюрьме. Все началось с того, что в октябре 1849 года новый парижский социалистический журнал «Сите Увриер» объявил, что в нем будет сотрудничать Бланки. Министр внутренних дел немедленно приказывает директору тюрьмы в Дуллане Валету установить строжайшее наблюдение над Бланки, чтобы ни один клочок бумаги не мог быть передан им на волю. И вот 20 октября рано утром, когда вся тюрьма еще спит, ретивый директор является в камеру к Бланки в сопровождении нескольких стражников. Услышав, что у него хотят произвести обыск, Бланки потребовал представителя судебных органов. Валет пришел в ярость:

— Вам судью? Я здесь хозяин и делаю все, что мне нравится. Пишите министру, Парке, кому хотите пожалуйтесь! Мне смешны ваши протесты! Я сильнее, и я заставлю вас, черт возьми, в этом убедиться!

Без всяких формальностей он начал хватать бумаги, переворачивая все вверх дном. Директор хотел также

взять личное письмо, которое Бланки держал в руках. По старой привычке, приобретенной на опыте прежних арестов, он быстро подносит письмо ко рту и уже проглатывает часть бумаги. Но стражники бросаются, чтобы вырвать у него остаток, его швыряют на койку, начинают выкручивать руки. Борьба продолжается минут десять. Крики стражников и стоны Бланки будят всю тюрьму. Оп папоминает, что он болен.

— Болен? — вопит Валет. — Чтобы совершать преступления, вы не были больны! Вы лишь убийца! Первый, самый подлый из всех убийц! Мы спустим с вас шкуру... Можете хоть сдохнуть, нас это ничуть не волнует... Это будет большое счастье!

Именно эти слова и другие оскорбления Бланки приведет в письме к прокурору республики, которое будет опубликовано в некоторых газетах. Следует неожиданная реакция Барбеса, обратившегося в газету «Реформ» с опровержением жалобы Бланки: «В нашей государственной тюрьме мы не подвергаемся никаким притеснениям, кроме мелких булавочных уколов режима. Во Франции есть множество других тюрем, где заключенным бесконечно тяжелее, чем нам, например, заключенным в Мон-Сен-Мишель. Как же можно после этого осмеливаться жаловаться па благодушные строгости нашего режима здесь?»

Именно так писал Барбес, давно уже привыкший опровергать все, что бы ни сказал Бланки и по любому поводу. Вообще в этом замкнутом мирке все мельчает. Взаимная нетерпимость приобретает болезненные и позорные формы. Ссоры противопоставляют узников друг другу. Распай в споре с Бланки в своем поведении доходит до чудовищных оскорблений...

В начале 1850 года здоровье Бланки еще больше ухудшается. Он пишет Эдуарду Гуте, у которого он жил в Блуа, 4 февраля 1850 года: «Наконец, ты знаешь, что я нахожусь в Дуллане, где я проживаю на государственный счет, и это меня утешает. Мое здоровье, о котором ты спрашиваешь, могло бы быть лучше. Уже шесть недель оно крайне шатко, и я бьюсь между лихорадкой и горячкой. Сейчас меня мучает горло, и я харкаю кровью. Надеюсь, что это не будет продолжаться вечно...»

Вечность? Каждая минута, час, день, которые тянутся так медленно, кажутся заключенному вечностью. Их надо чем-то заполнить, чтобы не сойти с ума. Бланки уже опытный заключенный, и он старается строго организовывать свой тюремный режим. Ежедневная гимнастика, весной и летом — работа на крохотном огороде. Он ведет регулярные записи состояния погоды. Много времени занимает приготовление пищи; ведь Бланки как вегетарианец не может есть обычную тюремную еду. Если другие умудряются получать с воли даже вино и пиво, то Бланки необходимо добывать с еще большими усилиями простую воду, ибо тюремная вода кажется ему тухлой, непригодной для питья. Он сам моет, чистит и варит свои овощи.

Но главное — это работа. Бланки много пишет, а бумаги у него очень мало. У него вырабатывается необычайно мелкий почерк, который до сих пор приводит в отчаяние историков, пытающихся изучить его архив. Пишет он так мелко, что мог бы уместить таблицу умножения на клочке размером с почтовую марку. Во время заключения в Дуллане Бланки записывает воспоминания о Луи Блане, Коссидьере, Ледрю-Роллене. Он излагает свои взгляды на католицизм и протестантизм. Он написал также резкий памфлет против Робеспьера, образ которого был ему когда-то так близок и дорог. После опыта революции 1848 года он пересматривает свои взгляды. Он убедился, что копирование взглядов, идей Неподкупного для нового времени, как это делали сторонники Ледрю-Роллена, нелепо и опасно. Не демократическая республика должна быть целью современной борьбы, а республика социальная. Без этого демократия, всеобщие выборы, парламент — все это только новые вывески для сохранения прежнего рабского положения народа. Впрочем, теоретические упражнения Бланки всегда будут для него делом второстепенным по сравнению с прямым революционным действием.

Но о каком действии можно думать, когда жизнь в тюрьме — само воплощение бездействия? Что может она дать Бланки, кроме чувства беспомощности, тщетности всей его жизни? Но, о чудо! Она приносит ему особую, необыкновенную радость, удовлетворение. Разве само по себе заключение в тюрьму по нелепому, фальшивому обвинению не есть вынужденное признание исключительной роли его личности? Редкие, но драгоценные вести о том, что во Франции и за границей помнят о нем и действуют его именем, доставляют ему истинное счастье! Он испытывает невыразимую радость от писем неизвестных, но пылких его поклонников. Вот что читает Бланки в одном из них: «С каждым днем в общественном мнении ваша фигура становится все величественнее. По мере того как народ становится все просвещеннее, он говорит о вас с уважением как о самом несчастном человеке нашей эпохи». Или в другом письме: «Вы воплощаете для меня саму душу революции; если падете вы, погибнет и она». В конце 1849 года парижские бланкисты сообщают ему, что они начинают издавать журнал для пропаганды его идей. Среди пятнадцати сотрудников журнала девять убежденных бланкистов...

В октябре неожиданно приходит приказ министерства внутренних дел о переводе Бланки и других заключенных по делу 15 мая в другую тюрьму. Это Бель-Иль-сюр-мер; в переводе на русский: «Прекрасный остров на море». 20 октября начинается тринадцатидневное путешествие в тюремной карете. Сначала Бланки привозят в Париж и помещают в новую тюрьму Мазас, оборудованную по последнему слову тогдашней полицейской техники. Разумеется, новшества призваны не облегчить участь заключенных, а усилить их тяготы. Уже через несколько дней мать добивается свидания. Она поражена болезненным состоянием сына. Кажется, он опять смертельно болен. В тот же день, 26 октября, она обращается с письмом к министру внутренних дел и просит поскорее перевести Бланки на Бель-Иль, где условия заключения благоприятнее для его здоровья. Уже 30 октября его увозят вместе с десятью другими революционерами, считавшимися в Мазасе «особенно опасными». С несколькими пересадками, с соблюдением крайних мер полицейской охраны их доставляют к Атлантическому побережью. На парусное судно «Паташ» поднимаются одиннадцать узников и двенадцать жандармов. Из-за встречного ветра морское путешествие затянулось на несколько часов, хотя остров находится недалеко от французских берегов. Но вот брошен якорь у Ла Палэ, главного пункта на острове, в котором из-за осеннего времени не заметно вопреки названию ничего прекрасного. 2 ноября прибывших передают охране замка Фуке, построенного при Людовике XIV и превращенного в тюрьму. Сначала всех помещают в одну общую камеру с окнами, из которых открывается перспектива острова и моря. Это уже благо для узников. Но попытка одного из них подойти вплотную к окну вызывает предупредительный выстрел часового. Это не сулит ничего хорошего новым гостям «Прекрасного острова». 9 ноября новый сюрприз: сюда же привозят Барбеса — смертельного врага Бланки. Значит, снова перспектива трагически-бессмысленной вражды...

Расположенный у южного побережья Бретани, Бель-Иль издавна был отличным местом для островной крепости. Теперь в нем надежно изолировали до 500 революционеров. Внутри крепости построили шесть длинных бараков. В центре кухня, больница. Есть также большое поле, заросшее травой, — удобное место для прогулок. По сравнению с Мон-Сен-Мишель и даже с Дулланом здесь условия более благоприятны. Прибывших перевели в феврале 1851 года в общую тюрьму, в каждую камеру по шесть человек. В одной из них — Бланки, в другой — Барбес. На этот раз догадались разделить их. Появление новичков, естественно, стало событием. Имя Бланки всем было очень хорошо известно. Барбеса также знали многие, они-то составляли здесь большинство. Появление двух известных революционеров встретили криками: «Да здравствует Барбес!», «Долой Бланки!»

Но даже самые непримиримые невольно проявили сдержанность при виде седовласого, бледного как тень, сурового и непроницаемо хладнокровного Бланки. Здесь все же нашлось немало людей, которые встретили его улыбками и дружески протянутыми руками. Однако их меньше, чем активных и пассивных сторонников Барбеса. Поэтому здесь, на «Прекрасном острове», самым тяжелым оказалась не тяжесть заключения в тюрьме, относительно более легкой и даже либеральной по сравнению с другими, но атмосфера недружелюбия большинства и ненависти активных друзей Барбеса. Как правило, все эти бескорыстные участники революционного движения были людьми непосредственными, эмоциональными. Их страстные натуры постоянно нуждались в проявлении своих чувств. Отрезанные крепостными стенами и солдатскими штыками от Франции, от мира, от активной деятельности, окруженные скалами и волнами океана, они вольно или невольно поддавались настроениям вражды и подозрительности. Ведь все они были побежденными и поэтому инстинктивно искали виновников своих неудач, которые привели их на этот проклятый «Прекрасный остров». Проще всего было объяснить крах своей революционной борьбы изменой и предательством. И «документ Ташеро» давал им обильную, щедрую пищу для размышлений, догадок, споров. В конце концов, у них не было другого средства проявления своей жизненной энергии. Конечно, трезвые размышления неизбежно приводили к выводу о бессмысленности, даже непристойности этих распрей среди людей, объединенных общей ненавистью к несправедливому социальному н политическому строю Франции. Один из узников Бель-Иля, Коммисэр, рассказывал, что девять десятых из них хотели примирения и сближения Бланки и Барбеса. Но вокруг последнего тесно объединилась хотя и всею одна десятая, но зато очень активная часть заключенных. Ожесточенные и беспощадные, они жили одной ненавистью и объявили Бланки смертельную войну. Они без конца твердили остальным, что Бланки предатель. К тому же Барбес не только не сдерживал своих друзей, но разжигал их ненависть к сопернику. Бланки будет вспоминать, что с первых дней Барбес «начал против меня войну кинжала и яда». Он напомнит об их постоянных криках: «Позор Бланки! Это предатель и прирожденный диктатор! Ото полицейский агент! Это Кромвель! Это доносчик! Это поклонник Наполеона!»

Беда усугублялась тем, что от этих оскорблений невозможно было укрыться. Если в Мон-Сен-Мишель Бланки мучился от одиночества, то теперь он страдает от постоянного общения с собратьями-врагами. С раннего утра до позднего вечера камеры открыты и заключенные слоняются по двору или ходят друг к другу. Уединиться просто невозможно. Нельзя было и работать, ибо дверь камеры непрерывно открывалась и закрывалась. Люди разговаривали, пели, без конца курили, а Бланки не переносил табачный дым, который был для него отравой. Бланки ищет себе занятие и находит его. Он объявляет, что будет читать курс лекций по политической экономии. Сразу нашлось много желающих слушать его. Постепенно аудитория росла, и в основном за счет рабочих. Лекции принесли Бланки необыкновенное чувство удовлетворения. Но курс был кратким, поскольку ограниченными были знания самого Бланки. И он опять почувствовал себя во враждебной изоляции. Правда, вокруг него объединяется группа преданных друзей, таких, как Фонтэн, Казаван и Пиле. Они часто вступали в споры с друзьями Барбеса: Ланглуа, Ансаром, Ибруи. Слушая эти пререкания, Бланки однажды пришел к мысли о том, что следовало бы превратить грубую перебранку в серьезный спор, который поможет ему рассеять недоверие и злобу. Однажды он сделал другу Барбеса такое предложение (его он текстуально воспроизвел потом в письме Эдуарду Гуте от 19 марта 1851 года):

— Барбес занимается здесь тем же делом, что и в Мон-Сен-Мишель. Там он также организовывал гражданскую войну. Его ненависть и клевета преследуют меня ужеде-сять лет. После февраля он поставил свою слепую страсть на службу буржуазии, которая использует тщеславие, зависть и злобу этого аристократа из креолов, случайно заброшенного в лагерь демократов. Его ярость повсюду вносит волнение и раскол. И вот теперь имеется прекрасная возможность заняться стиркой грязного белья в своем семейном кругу. До сих пор этот высокомерный тип нападал на меня только сзади, в своих клеветнических посланиях, в своем клубе интриганов. Если же он осмеливался нападать открыто, то лишь на суде в Бурже под покровительством председателя суда и генерального прокурора, своих сообщников по скандалу. Я хочу наконец иметь дело непосредственно с ним, но только с ним одним. Не может быть речи о том, чтобы мне приходилось бросаться под ногп его сторожевых псов. Пусть он выступит здесь один на один, перед собранием республиканцев. Никаких помощников ни для него, ни для меня. Никаких сутяг-адвокатов. Я предлагаю ему дуэль перед лицом 259 свидетелей, но без секундантов! Я быстро сорву маску с этого пресловутого Баярда и разоблачу Тартюфа, рыцаря реакции.

Фонтэн передал Барбесу предложение Бланки. И Бар-бес его принял. Однако как раз в это время стало известно, что он раздает заключенным по два франка. Бланки решил, что Барбес, будучи человеком богатым, заранее скупает голоса своих сторонников. Выяснилось, что это недоразумение, ибо Барбесу действительно поручили распределить среди заключенных 500 франков, собранных по подписке на воле. Во всяком случае, Бланки, ссылаясь на опыт своих отношений с Барбесом, который убедил его в недобросовестности и двуличии соперника, потребовал составить и подписать протокол с точным определением всех условий «дуэли».

Протокол был составлен, и вот его текст: «Диспут происходит между Барбесом и Бланки без всякого постороннего вмешательства. Всякое вмешательство какого бы то ни было характера будет немедленно прекращено избранным бюро и будет считаться оскорблением всего собрания. Бланки и Барбес с самого начала энергично заявляют неодобрение такому вмешательству, с чьей бы стороны оно ни последовало. Каждый оратор говорит без ограничения времени, но может взять слово вторично лишь после того, как противник кончит говорить. Они взаимно соглашаются не прерывать друг друга замечаниями. Бюро состоит из трех членов: председатель должен быть избран собранием, остальные два члена являются представителями сторон. На обязанности бюро лежит исключительно сохранение порядка в собрании. Оно ни в коем случае не имеет права вмешиваться в диспут или прерывать оратора. Но если каждый из ораторов говорил уже три раза, то бюро может поставить на голосование собрания вопрос о заключении дебатов. Крепость Бель-Иль, 14 декабря 1850».

Дискуссия была назначена на понедельник. В воскресенье Фонтэн принес этот текст Барбесу, который, однако, несмотря на свое предварительное устное согласие, отказался его подписать. При этом он заявил:

— Ведь это противоречит тому, что было согласовано... Надо, чтобы все, кто хочет, могли свободно задавать вопросы Бланки или мне. Если разъяснение будет сочтено удовлетворительным, собрание решит, является ли обвинение обоснованным или нет.

Бланки так объяснял поведение Барбеса в одном из своих писем: «Он хотел устроить общую свалку. Он бы выставил против меня нескольких забияк из своих приближенных, от которых мне пришлось бы отбиваться, в то время как он оставался бы в стороне молчаливым и важным зрителем. Я же требовал дуэли между Барбесом и Бланки».

Между тем Барбес собрал людей в понедельник как будто бы на диспут. Бланки, естественно, не явился из-за отказа Барбеса подписать условия дуэли. Барбесу напомнили о том, что устно он дал согласие на условия дуэли с Бланки. И здесь-то Барбес вновь проявил свою натуру. Он решительно заявил, что никакого согласия не давал. Тогда его собственные друзья, Фонтэн и Пейр, засвидетельствовали обман Барбеса. Раздались обоснованные возгласы о чести, подлости... Барбес запутался и закричал:

— Пусть пригласят самого господина Бланки!

Он произнес слово «господин», тогда как среди республиканцев после февраля 1848 года было принято обращение «гражданин», й это сразу подорвало доверие к нему. Собравшиеся заключенные стали расходиться, повторяя нелестные слова по адресу Барбеса.

Кто же выиграл в этой истории с несостоявшейся словесной дуэлью? Безусловно Бланки. На другой день на его лекцию по политэкономии явилось необычайно много народу. Более того, раздавались одобрительные возгласы по поводу его поведения и осуждения Барбеса: «Эти буржуа преследуют наших людей, которые их беспокоят и от которых они хотят отделаться!»

Предложение о диспуте было хорошо продуманный тактическим приемом Бланки. Если бы Барбес принял в нем участие на честных условиях, предложенных Бланки, то он наверняка не выиграл бы. «Документ Ташеро» Бланки действительно не писал своей рукой. Это была компиляция, в которой лишь частично содержались сведения, полученные министром Дюшателем в беседах с Бланки. В целом «документ Ташеро» действительно не содержал ничего важного, что уже не было бы известно правительству. Этот факт уже подтвердили многие люди. Оглашения же факта встреч Бланки с Дюшателем во время диспута в крепости Бель-Иль можно было не опасаться.

Но главное преимущество Бланки состояло в разительном контрасте между его деятельностью и поведением Барбеса, как в 1839-м, так и в 1848 году. В то время как Барбес проявлял непоследовательность, например сотрудничал с Ледрю-Ролленом, Бланки вел себя безупречно. В пользу Бланки красноречиво и убедительно говорила его революционная биография.

Барбес в суматохе спора назвал Бланки «господином» и тем самым не столько оскорбил его, сколько обнажил свою буржуазную натуру. Бланки писал по этому поводу Эдуарду Гуте: «Ненависть бестолкова. Барбес одним-единственным словом только что разрушил все иллюзии колонии заключенных. До сих пор верили в его благородный, великодушный, рыцарский характер. Мгновенно увидели обнаженной его душу, разъедаемую желчью. Такая ярость вызывает лишь недоверие. Самая упорная благосклонность к нему была вынуждена открыть глаза...»

Правда, победа Бланки представляется не столь уж полной, как это казалось ему самому. Во всяком случае, срыв диспута Барбесом создал огромную брешь в стене недоверия и ненависти к Бланки, существовавшей в Бель-Иль. Наступила определенная разрядка в отношениях двух кланов. Бланки явно чувствует себя теперь свободнее, спокойнее. Он уже не прячется по углам, он смело глядит в глаза своим товарищам по тюрьме.

Разразившийся в тюрьме Бель-Иль конфликт между Бланки и Барбесом многим казался какой-то нелепой «ярмаркой тщеславия», столкновением амбиций двух деятелей революции, их личным соперничеством. Внешне все так и выглядело. Более того, Барбес действовал исключительно ради своих личных притязаний. Этот «рыцарь революции» вообще не проявлял особых забот о смысле и целях революционной борьбы. Он сводил все к завоеванию власти, а не к преобразованию общества. Его вполне устраивала буржуазная демократия в духе Лед-рю-Роллена. В 1848 году он поэтому и присоединился к нему. Только пылкий темперамент заносил его порой в лагерь крайних революционеров.

И в тюрьме Барбес думал только о том, чтобы в случае успеха революции получить верховную власть. Он заранее намечал состав будущего правительства во главе с собственной персоной, естественно. Будучи богатым человеком, он вербовал сторонников среди заключенных, просто подкупая их деньгами, благо в тюремной лавке можно было приобрести даже вино. Но, кроме того, он сулил в будущем более существенные блага, заранее назначал на должности, раздавал высокие чины и звания. Его люди привлекали сторонников, убеждая их в том, что вместе с Бланки они никогда не придут к власти, а с Бар-бесом получат все: славу, деньги, карьеру. Вот что говорил одному из бланкистов друг Барбеса:

— Ты сумасшедший! Чего ты ждешь от Бланки? Ведь он будет абсолютно ничем. У него нет ни малейших шансов иметь крупное значение в будущей революции, и ты не получишь от нее ничего. Хозяином тогда будет Барбес, а ты останешься ни с чем.

Бланки тоже, конечно, стремился к завоеванию власти. Но она была необходима ему в качестве средства социального преобразования общества. В ходе. революции 1848 года он еще больше убедился в том, что установление республики само по себе ничего еще не дает трудящимся. Таким образом, в конфликте Бланки — Барбес сталкивались две разные классовые тенденции, они представляли разные социальные силы с различными интересами. Гюстав Жеффруа пишет по поводу несостоявшейся «дуэли» между Бланки и Барбесом: «С этого времени в тюрьме образуются две партии — буржуа и революционных пролетариев, группирующихся около Бланки. В сущности, за ним теперь большинство, и он несколько раз утверждает в своих письмах, что, не будь этого большинства, его бы, наверное, убили».

Ожесточенная вражда между двумя группировками на маленьком острове в Атлантическом океане не была чем-то исключительным. Она отражала общее состояние тогдашнего французского революционного движения, вернее, того, что от него осталось после поражения революции. А эти ос1атки были выброшены волнами событий во Франции главным образом на Британские острова. Здесь скопилось множество эмигрантов из разных стран Европы, искавших убежища в Лондоне. На берегах Темсы жили, точнее, влачили жалкое существование не только французы, но венгры, поляки, немцы, итальянцы — фактически представители всех европейских стран, которых так или иначе коснулась революционная буря 1848 года.

А. И. Герцен в «Былом и думах» подробно рассказывает о жизни политических эмигрантов в Лондоне, особенно французских. Он часто встречался с Ледрю-Ролленом, к которому относился весьма критически. Герцен пишет: «Если б кто-нибудь вздумал написать со стороны внутреннюю историю политических выходцев и изгнанников с 1848 года в Лондоне, какую печальную страницу прибавил бы оп к сказаниям о современном человеке. Сколько страданий, сколько лишений, слез... и сколько пустоты, сколько узости, какая бедность умственных сил, запасов, понимания, какое упорство в раздоре и мелкость в самолюбии. Французская эмиграция, как и все другие, увезла с собой в изгнание и ревниво сохраняла все раздоры, все партии».

Французские изгнанники разделились на соперничающие между собой общества. Самым крупным, хотя и наименее революционным, из них было общество «Революция» во главе с Ледрю-Ролленом, Делеклюзом и Бернаром. Луи Блан, Кабэ, Леру возглавляли «Социалистический союз». Наконец, действовало в Лондоне «Общество французских социалистических изгнанников-демократов», состоявшее в основном из последователей Бланки, таких, как Виднль п Баргелемн. Это общество было наиболее революционным, хотя и в нем действовали люди, настроенные соглашательски и примиренчески по отношению к буржуазным республиканцам вроде Ледрю-Роллена или к миролюбивым социалистам, таким, как Луи Блан.

Все эти организации занимались главным образом сочинением разных деклараций, заявлений и вели между собой ожесточенную борьбу. Однако в начале 1851 года возобладала примирительная тенденция. Все французские эмигрантские организации решили совместно отметить третью годовщину февральской революции 1848 года. Заранее составили манифест «К демократам всех наций», который в числе прочих подписали бланкисты Видиль и Бартелеми. Текст этого манифеста стал известен Бланки, и он, естественно, не имел возражений против разного рода общих революционных лозунгов. Например, в манифесте говорилось, что конечная цель французских социалистов состоит в переходе от революционной триады «свобода, равенство, братство» к формуле типа «от каждого — по способностям, каждому — по потребностям». Эта цель, говорилось в манифесте, могла быть достигнута установлением коллективной собственности на средства производства и товары потребления.

Все это было прекрасно и вполне устраивало Бланки. Но что его возмутило до глубины души, так это то, что имена его сторонников среди подписавших стояли рядом с именем Луи Блана, который в составе Временного правительства помогал одурачивать рабочих, а затем не поддержал рабочий класс в июне, оказавшись в лагере его палачей. Бланки обескураженно размышлял о причинах неожиданного сближения бланкистов с такими людьми. В это время к нему в тюрьму и пришло письмо от Бартелеми, который предложил ему написать текст тоста для торжественного банкета по случаю третьей годовщины революции. Он просил Бланки проявить «хоть сколько-нибудь снисходительности к тем, кто лишь слаб и неразумен». Такая просьба возмутила его, ибо от него требовали, чтобы своим авторитетом он оправдал тех, кто погубил революцию. Такая беспринципность могла лишь нанести страшный вред будущей революционной борьбе.

И он пишет документ, поражающий искренностью и справедливостью своего гнева по отношению к тем, кто предал революцию. Разоблачающая сила и смелость тоста Бланки делают его исключительно важным для понимания существа его личности.

Бланки начинает с вопроса: «Какой подводный камень угрожает будущей революции? Тот же, о который разбилась вчерашняя революция: плачевная популярность буржуа, переодетых в трибунов».

И он приводит полный список членов Временного правительства, начиная с Ледрю-Роллена и Луи Блана, и продолжает:

«Мрачный список! Зловещие имена, начертанные кровавыми буквами на всех мостовых демократической Европы. Временное правительство убило Революцию. На его голову падает ответственность за все несчастия и за кровь стольких тысяч жертв... Преступление совершили те изменники, которых доверчивый народ согласился считать своими руководителями и которые предали народ реакции...

О, бывают большие преступники, но худшие из них — это те люди, в которых обманутый пх ораторскими фразами народ увидел свой меч и свой щит; те, которых он с энтузиазмом провозгласил властителями своего будущего.

Горе нам, если в день грядущего торжества народа забывчивость и снисходительность масс допустят к власти хоть одного из этих людей, изменивших своему мандату! Во второй раз с революцией было бы покончено! Пусть рабочие всегда помнят список этих проклятых имен».

Итак, Бланки беспощадно срывает маски с тех, кто изображает себя воплощением революции и продолжает обманывать народ. Бланки высказывает жестокую истину, он раскрывает глаза тем, кто еще верит обманщиком, чтобы в будущем они вновь не стали жертвами обмана. Народная революция — высшее выражение воли, достоинства, величия народа. И самое опасное, что может ее погубить, — ложь, обман. Бланки сурово предостерегает от возможного нового несчастья.

Но это лишь первая часть знаменитого «тоста» Бланки. Во второй части он дает настоятельный совет, указывает единственный, по его мнению, путь к победе революции. Здесь суть, самое главное в революционной тактике Бланки, важнейший урок, который он призывает извлечь из плачевного опыта революции 1848 года.

В будущей революции, указывает Бланки, необходимо немедленное разоружение буржуазии и вооружение всех рабочих, организация их в национальную милицию. «Конечно, — пишет Бланки, — необходимо будет провести и еще много других мероприятий, но они, естественно, будут вытекать из этого первого акта, являющегося пре д-вашгтел.шой гарантией, единственным залогом безопасности парода».

Ни в коем случае нельзя увлекаться теориями о мирном преобразовании общества и забывать «о единственном практическом, надежном элементе — о силе! Оружие и организация — вот главное орудие прогресса, решительное средство покончить с нищетой. У кого меч, у того и хлеб! Перед оружием падают ниц, безоружную толпу разгоняют. Франция, ощетинившаяся штыками трудящихся, — вот пришествие социализма».

«Обращение» Бланки, которое Бартелеми представил на рассмотрит;» комитета, отвергли большинством голосов. Па юбилейном банкете о нем даже не вспомнили. Это было тем более возмутительно, что на стене крупными буквами было начертано имя Бланки среди других героев и мучеников революции. На этом же собрании провозгласили тост в честь «жертв клеветы» — Марата, Робеспьера п Бланки. А тост Бланки скрыли!

Но родственник Бланки, муж его сестры, через которого переправлялось «Обращение», снял с него копию и опубликовал его в печати. И тогда началась буря. Негодование бывших левых буржуазных членов Временного правительства, особенно Ледрю-Роллена, которых открыто назвали преступниками и предателями, было совершенно естественно. Однако возмутились главным образом так называемые социалистические круги, считавшие, что нельзя смешивать Луи Блана и Альбера с буржуазным большинством Временного правительства. Но их-то Бланки и обвинял особенно гневно. Даже люди, симпатизировавшие Бланки, такие, как Пьер Леру, Альфонс Эскирос, Пьер Лашамбоди, были шокированы резкими обвинениями в адрес Блана и Альбера. Среди самих бланкистов отнюдь не все поддерживали твердую позицию своего вождя. Если Видиль одобрял Бланки, то Бартелеми и его единомышленники считали, что не стоит вспоминать о мрачных страницах недавнего прошлого, что лучше все это забыть, простить и объединиться ради общих целей. Бартелеми открыто критиковал «Обращение» Бланки и считал, что оно оказало губительное воздействие на социалистическую партию. Нельзя включать Альбера и Луи Блана в один список с другими членами буржуазного Временного правительства. Бартелеми писал: «Мы живем не во времена безупречных республиканцев: и если вы хотите осуждать тех, кто может себя упрекнуть в чем-то, кроме предательства, то вы легко дойдете до последовательного развенчания всех людей, которые составляют нашу партию».

На критику подобного рода Бланки отвечал, что зато его обращение встречено «пролетарскими аплодисментами», и добавлял: «Другого одобрения я не желаю». Если неустойчивые, колеблющиеся люди среди социалистов испугались резкости Бланки, то все подлинные революционеры считали откровенное н прямое указание на виновников поражения революции 1848 года совершенно необходимым. Конечно, Бланки потерял некоторых мягкотелых друзей, но он приобрел и новых сторонников.

Среди тех, кому «Обращение» Бланки очень понравилось, были Маркс и Энгельс. Они рассказывали, что Бартелеми, прикидываясь бланкистом, уговорил Бланки прислать на банкет тост, и Бланки прислал великолепнейшую атаку на всё временное правительство, в том числе на Блана и К°. Пораженный Бартелеми доложил об этом документе, и было решено ею не оглашать... Маркс и Энгельс перевели текст на немецкий язык и распространили его в 30 тысячах экземпляров в Германии и Англии. Они перевели его также на английский язык и опубликовали отдельной брошюрой. В предисловии к переводу Маркс и Энгельс назвали Бланки «благородным мучеником революционного коммунизма».

Самые крупные газеты разных стран в той или иной форме писали о «тосте» Бланки и о спорах вокруг него. Так поступила лондонская «Таймс». В этой же газете появилась статья Луи Блана, направленная против Бланки.

Тогда Энгельс написал решительное письмо протеста, обвиняя Лун Блана в искажении истины. Энгельс цитирует Луи Бвана, называющего Бланки «одним их тех несчастных существ, которые в исступлении пытаются наносить оскорбления авторитетам и которые погубили бы самое лучшее дело, если бы была возможность его погубить». Энгельс решительно опровергает инсинуации Луи Блана. К этому письму он и Маркс приложили английский перевод «тоста» Бланки. Однако «Таймс» не напечатала ни письма, ни перевода. Неизвестно, знал ли Бланки о том, что предпринимали Маркс и Энгельс в связи с его «тостом». Маркс писал, что Энгельс послал копию письма Бланки на Бель-Пль. К сожалению, нет сведений о том, получил ли ее Бланки.

Вообще годы, проведенные Бланки на «Прекрасном острове» (как, впрочем, и все остальные), были известны тогда лишь по обрывочным данным: либо в связи с тем, что в окружающий мир вдруг проникали какие-то вести с острова, либо потому, что там происходило что-то выдающееся из монотонного течения жизни заключенных. Все обитатели тюрьмы Бель-Иль страдали, но по-разному реагировали на невзгоды своего существования. Бланки оказался, пожалуй, одним из тех, кому бывало особенно трудно. Много неприятных, тягостных ощущений по-прежнему приходилось испытывать из-за ненависти приятелей Барбеса. Сами условия принудительного совместного постоянного проживания на небольшом изолированном клочке острова были трудно переносимы из-за почти полной невозможности уединиться. Правда, случались дни, когда па время забывались распри и склоки и оживало что-то общее, объединявшее всех. Так происходило в дни революционных праздников, в день взятия Бастилии 14 июля или в годовщину февральской революции 1848 года. Тогда над толпой узников поднимался красный флаг, звучала «Марсельеза», другие революционные песни, заставляющие сердца всех биться в унисон. Порой заключенных объединяла смерть товарища. Тогда гроб, покрытый революционным флагом, несколько раз проносили вдоль стены, ограждавшей тюрьму.

Время тянулось крайне медленно. Много говорили, спорили, мечтали, тосковали и ждали. Ждали какого-то события, которое принесет внезапное счастливое изменение. Но шли дни, недели, месяцы, годы. Все оставалось по-старому, ничего хорошего не происходило, и сохранялось, нарастало, усиливалось лишь непрерывное нервное напряжение. Иногда это состояние взрывалось бурными инцидентами. Случалось, пустяковый повод вызывал вспышку страстей, толкавших людей на самые неожиданные поступки. Напряженные нервы не выдерживали. Так, 14 февраля началась яростная, шумная демонстрация протеста по поводу питания заключенных. В их еде картошка была заменена морковью, и эта безобидная морковь вывела людей из себя. Заключенным приказали разойтись по камерам. Но они не подчинились и громко запели «Марсельезу» и «Карманьолу». Начальник тюрьмы, а это был тот же Валет, которого тоже перевели из Дуллана, снова потребовал от заключенных вернуться в бараки. Они опять не подчинились. Валет вызвал жандармов и полторы сотни солдат. Сорок человек загнали в тесные казематы старого здания тюрьмы-крепости. Тринадцать дней их продержали там.

14 мая новое волнение, новая демонстрация. Дело в том, что среди заключенных оказалось немало столяров, которым разрешили заняться их ремеслом. Но куски дерева стали растаскивать и другие. Администрация приказала провести обыск заключенных, чтобы изъять все эти деревяшки. Несколько человек бурно воспротивились. Снова все заключенные взбунтовались. И снова появились солдаты. На этот раз в казематы заперли 26 человек. Среди них оказались вместе Бланки и Барбес. 13 дней длилось наказание карцером.

Когда эти дни прошли, возникла новая острая проблема и появилась новая возможность для Бланки. Еще некоторое время назад по просьбе заключенных начали строить тридцать одиночных камер. Теперь они были готовы. Но кто получит право жить в них? Решили, что преимуществом будут пользоваться осужденные на самые длительные сроки. Так, суровый приговор обернулся привилегией, выпавшей на долю Бланки.

Камеры построили таким образом, что они соединялись попарно. Кроме выхода в общий коридор, устроили двери между двумя соседними камерами. Блэнки досталась камера 14 — небольшая комнатка с железной кроватью и столом. В соседней камере 15 поместили бывшего студента Казавана. Он был осужден на десять лет за активное участие в июльском восстании года. Худой, черноволосый южанин отличался смелым н решительным характером. Он уже пытался бежать отсюда, но был пойман, и теперь над ним установили особо строгий надзор. Казаван любил Бланки, он восхищался его деятельностью. Теперь Бланки мог либо сидеть один в своей камере, либо общаться с приятным собеседником. Это явное облегчение участи Бланки совпало, к несчастью, с новым ухудшением его здоровья. Пребывание в сыром каземате привело к тому, что он стал страдать нестерпимыми болями в желудке и острым ревматизмом.

И все же новые преимущества как-то скрашивают, облегчают его муки. Наконец-то он может остаться один, не на глазах других. Он вправе горестно вздохнуть. А ведь раньше он не мог себе позволить даже этого, пока оставался в толпе других узников, которые ловили каждое его движение...

Как раз тогда он написал: «Быть наедине с истиной против всего света, даже на чердаке — приятное и утешительное одиночество». Этот, как говорили про Бланки, «пожиратель книг» может наконец отдаться своей страсти. В каждом своем письме к матери, сестре, к друзьям всегда содержится призыв, просьба, мольба: пришлите

книги, брошюры, статьи, справочники. Это какая-то исступленная духовная жажда, жгучее желание получать духовную пищу. И ему присылают множество книг, которые постепенно выстраиваются растущими стопами на плиточном полу его камеры. Невероятен круг его интересов. Конечно, больше всего здесь политики во всех ее литературных выражениях — от газет до исторических исследований. Но удивительно другое — огромное внимание Бланки к науке, ибо Бланки задается вопросом века: как может и должна наука улучшить судьбу человечества? Он много читает по астрономии и размышляет над устройством вселенной, в его сознании рождаются неожиданные гипотезы. Ум Бланки устремляется, как бы воплощая древний образ, сквозь тернии к звездам!

Он читает много философских книг. Конечно, речь не идет о серьезном научном изучении философии; этим Бланки будет пренебрегать всю жизнь. Он занимается завершением своего философского самовоспитания в смысле приобретения способности к созерцательно-ироническому отношению к себе, к своей судьбе, к людям вообще. Этот род возвышенного духовного успокоения — абсолютная необходимость для Бланки с его жизнью мученика и самоотверженного борца. Именно в это время, когда Бланки приближается к своему пятидесятилетию, происходит завершение его духовно-нравственного развития. Он уже зрелый человек, способный окинуть все спокойным взором с позиции вечности.

В одном письме из тюрьмы Бель-Иль к другу, которого постигло горе, Бланки пишет; «Что касается меня, то я не люблю утешений. Время, жизненная борьба, бурные события, которые захватывают наше внимание, — только они способны мало-помалу утешить душевную боль. Как все, ты будешь удивляться потом, что плакал над своей печалью. Так люди с их печалями и радостями исчезают один за другим в бездне забвения. Прощай!»

Но все эти взлеты в сферу нравственно-умозрительных абстракций не означают, что Бланки перестает стоять твердо на грешной земле н витает в облаках. Нет, он остается душой, умом и телом именно здесь, в реальной жизни.

Он вновь вспоминает, снова продумывает прошлое, незабываемый опыт революции 1848 года, ее людей, их поведение и собственные поступки. Он взвешивает на весах беспристрастных размышлений роль свою и других политиков в революционные дни и приходит к выводу: «Они взывали к интересам, а я — к совести людей».

Бланки внимательно и глубоко, насколько это было возможно в островной тюрьме, изучает современную ему политическую жизнь Франции. Можно только удивляться его прозорливости, когда он в одном из писем предсказал за несколько месяцев неотвратимую близость государственного переворота, угрозу 18 брюмера Луи Бонапарта. А вскоре он с той же основательностью высказывает мысль о приближении Крымской войны...

Как ни мучают его болезни, как ни печальна надвигающаяся старость, он не собирается сдаваться. Бланки

упорно поддерживает не только свой дух, но и свое физическое состояние. Одним из благотворных последствий перемещения Бланки в барак с отдельными камерами оказалась возможность завести у стены этого одноэтажного здания собственный огород. Бланки становится одним из тех, кто особенно усердно копает, пропалывает и поливает свой огород. Весной и летом Бланки видят с лопатой, обутого в деревянные сабо, копающегося в земле. В грубой рубахе, в соломенной шляпе на голове, он заботливо взращивает овощи и особенно любимую им клубнику. Для него это совсем не забава, не прихоть, а жизненная потребность. Совершенно необходимая ему вегетарианская диета требовала такого отнюдь не напрасного труда. Не случайно в письмах к матери и сестре он всегда просит, кроме книг, присылать ему овощи и фрукты. Он не отличается привередливостью, больше всего Бланки ценит чечевицу. По его мнению, в ней много железа и фосфора, необходимых для поддержания жизненных сил этого тщедушного на вид человека.

А его здоровье по-прежнему оставляет желать лучшего. Оно не улучшается, не помогает даже его поистине диетическое питание. Но, может быть, вегетарианская диета даже вредна? Тюремный врач испытывает затруднение, пытаясь ответить на вопросы Бланки. Тогда больной сам предписывает себе необходимое для его здоровья средство. С полнейшей серьезностью он заявляет, что целебными для него были бы верховые прогулки на лошади или на худой конец на осле! Тюремный эскулап не знает, смеяться, возмущаться или соглашаться. Мнение Бланки встречает горячую поддержку двух хороших врачей, которые оказались среди заключенных, Шателя и Каребасса. Они авторитетно подтверждают, что больного спасет только верховая езда. Ошеломленный медик докладывает о заключении врачей начальнику тюрьмы, а тому приходится докладывать министру! Никто, в первую очередь Бланки, не верил, что затея будет иметь результаты. Но из Парижа приходит разрешение! Что поделаешь, приказы не обсуждают, и на тюремном дворе появляется ослик, вполне подходящий по размерам для такого отнюдь не грузного наездника, как Бланки. Теперь заключенные могут наблюдать оригинальный спектакль: как всегда, в огромной соломенной шляпе Бланки верхом на осле методически ездит из конца в конец обширного, длиной в 250 метров, тюремного двора то шагом, а то и рысью!

Но даже если бы Бланки сидел верхом не на осле, а на хорошей лошади, то и тогда бы он не вырвался за пределы пятиметровой тюремной стены. Итак, это всего лишь еще одно развлечение для несчастных людей, измученных нудной жизнью в Бель-Иль, и кое-какая польза для здоровья Бланки. Ничего в тюрьме не менялось, из-за событий во Франции обстановка здесь, пожалуй, даже ухудшалась. 2 декабря 1851 года Луи-Наполеон произвел государственный переворот, установив неограниченную личную власть. Остальное будет лишь вопросом времени; ровно через год во главе Франции окажется император Наполеон III.

Как только в тюрьме стало известно о перевороте в Париже, распространился слух, что новый режим по традиции может объявить амнистию за политические преступления. Нелепая надежда быстро исчезла. Строгости тюремного режима даже усилились. В течение четырех месяцев переписка заключенных запрещалась. Нельзя было больше получать никаких газет, кроме правительственного «Монптера». Теперь для связи с внешним миром можно было использовать лишь тайные способы, отправка п получение писем стали делом крайне ненадежным. В мае 1852 года Бланки так начинает одно из писем: «Я пишу это письмо на всякий случай, в полной неуверенности, дойдет ли оно по своему адресу. Ограничение свободы печати и слова связывает нас по рукам и ногам и выдает врагу, который забавляется своей силой. Тем не менее хочу попытать счастья. Кто не рискует ничем, ничего не выигрывает».

Связь Бланки с революционным движением, все видные представители которого оказались в эмиграции, не прерывается. Свидетельство тому — письмо Бланки республиканцу Майеру, который настойчиво добивался от Бланки ответа на своп весьма наивные, но характерные для многих французских левых деятелей вопросы. Письмо — прекрасный образец уже зрелой революционной мысли Бланки, его способности рассеивать республиканско-демократический туман идей, с помощью которых буржуазия в 1848 году заставляла сражаться за свои интересы искренних революционеров. Таков и Майер, активный участник февральской революции, сосланный за это в Африку, но бежавший оттуда в Испанию. В эмиграции он ищет деятелей революции, чтобы присоединиться к ним. У него весьма смутные представления о целях и смысле революционного движения во Франции. В 1848 году он был близок к Барбесу, а затем вообразил сбоил идеалом итальянского буржуазного патриота Мадзини. Бланки терпеливо объясняет ему, что за лозунгами республиканской демократии скрывается жестокая классовая борьба, что за такими словами, как «республиканский демократ», может выступать представитель буржуазии, всегда враждебный к пролетариату. Бланки убедительно разъясняет, что во Франции того времени нельзя стать подлинным революционером, не будучи социалистом, не выступая за интересы рабочего класса. Он показывает, что поддерживать Мадзини — значит отказаться от идеи социальной революции, поскольку «у Мадзини нет ни малейшей революционной ели другой идеи, кроме идеи независимости и преобладания Италии».

Главное, подчеркивает Бланки, состоит в том, что «нельзя быть революционером, не будучи социалистом, и наоборот». В письме Майеру Бланки развивает главную тактическую задачу, которую он выразил еще в знаменитом «тосте», или «Обращении к народу». Он видит ее в освобождении всех подлинных революционеров из-под влияния фразеологии буржуазных республиканцев.

Он предчувствует, что теперь, когда Франция превращалась в империю, буржуазия, возможно, попытается повторить революцию февраля 1848 года. Во имя своих интересов она снова попробует заставить рабочих сражаться за буржуазные, а не за пролетарские классовые интересы. И он сурово предостерегаем «Если интриганам удастся переиздать их февральскую мистификацию, мы погибнем».

Письмо, переданное в июне 1852 года другу Бланки Лакамбру, было размножено н распространено среди французских революционных эмигрантов. Оно способствовало зарождению партии бланкистов, которая становилась передовой силой во французском революционном движении. Так, из-за тюремной решетки Бланки осуществляет свою роль лидера бланкистов.

Не является ли это преувеличением? Скорее наоборот. Ведь Маркс п Энгельс считали, что в ходе революции 1848 года Бланки уже стал вождем революционной пролетарской партии. В 1850 году «Союз коммунистов» — первая в истории международная коммунистическая организация — устанавливает союз с бланкистами — эмигрантами в Лондоне. Маркс и Энгельс, ее основатели и руководители, писали по этому поводу: «Из французских революционеров к нам присоединилась действительно пролетарская партия, вождем которой является Бланки».

Но до тех пор, пока он не окажется на свободе, эта его роль останется очень ограниченной. Бланки является, естественно, гораздо больше символом, чем реальным руководителем. Но свобода? Когда он ее получит? Не один Бланки мечтает о ней...

Бартелеми, тот самый, по просьбе которого Бланки написал нашумевший «тост», проездом через Париж встретился с Софи Бланки, которой уже было 75 лет. Она оставалась прежней неутомимой защитницей интересов своего гонимого сына. Ей было шестьдесят, когда она отправилась к Мон-Сен-Мишель. Она не думает отказываться от встреч с сыном, от помощи ему и теперь, спустя почти пятнадцать лет. Она собирается вскоре поехать на Бель-Иль. Услышав об этом, Бартелеми рассказал ей, что в Лондоне друзья Бланки задумали организовать его побег. Для этого необходимы морское судно и люди, способные подойти к острову и помочь Бланки выбраться из-за стен тюрьмы. Операция должна стоить много денег. Бартелеми уже собрал половину и ожидал получения другой, но в это время последовало опубликование «Обращения к народу». Хранители эмигрантских денежных фондов были встревожены и отложили осуществление плана побега. Они не расположены помогать человеку, который объявил предателями революции многих влиятельных людей среди французских эмигрантов. Правда, Бартелеми в конце беседы туманно- пообещал, что он попытается еще что-то предпринять. Ясно было, что на лондонских эмигрантов рассчитывать больше нельзя, поскольку Бланки для них такой политический противник, которого они сами спровадили бы в тюрьму, окажись они у власти.

6 октября 1852 года на Бель-Иль приезжает старая Софи Бланки. Она является не одна, а вместе с сыном Бланки Эстевом. Последний раз Бланки встречался с ним в 1848 году, когда мальчику было одиннадцать лет. Теперь ему пятнадцать. Возраст, в котором сам Бланки уже тревожно размышлял о судьбах Франции и ее народа. Не таков его сын, которого ничего подобное не интересует. Ему скучно, неинтересно с отцом, к которому он не испытывает никаких чувств, кроме презрительной жалости. Воспитанный в буржуазной семье покойной жены Бланки, он растет ограниченным, недалеким юнцом, с которым отцу не о чем говорить, и он вынужден произносить какие-то вымученные банальности. Все попытки Бланки установить взаимоотношения с сыном наталкиваются на стену ленивого равнодушия. И он с ужасом воочию убеждается, как сбывается пророчество умиравшей Амелии, образ которой не меркнет в его памяти: «Они восстановят его против тебя...»

Софи Бланки приехала на остров, воодушевленная идеей побега. В этом сказываются, конечно, не ее революционные убеждения, которых не было, а характер, пронизанный духом противоречия и непокорности, который она сохранила с далекой юности. Это, пожалуй, главные чувства, которые прочно объединяют мать и сына, унаследовавшего от матери именно эти качества.

Для Бланки, разумеется, идея побега не являлась откровением. Какой же узник не мечтает о свободе? Не случайно у него давно уже оказалось несколько книг о Бретани и ее прибрежных островах, одним из крупнейших среди которых — ночти девяносто квадратных километров — был п Бель-Иль. Кроме стражников, тюремных степ и решеток, остров охраняет море, волны которого нлешутся буквально в пятидесяти метрах от камеры Бланки. Но ведь как раз море п может оказаться дорогой к свободе! Бежать через главный порт и городок острова Ле Пале было бы неразумно. Здесь больше всего солдат и жандармов. К тому же с этой северовосточной стороны острова довольно узкий пролив, но которому непрерывно проходят французские крупные и мелкие суда. Лучшие возможности открываются с другой, юго-западной стороны острова, недалеко от которого проходят маршруты движения иностранных кораблей, в первую очередь английских. Бланки изучал географическую карту этого уголка Атлантики, на которой огромные расстояния выглядели крошечными кусочками голубого пространства. Но как выбраться из тюрьмы, где взять хотя бы небольшую рыбацкую лодку и как справиться о ее управлением среди бурных волн? Об этом часто думал Бланки, и поэтому рассказ матери о том, что говорил ей Бартелеми в Париже, сразу заинтересовал его. Но из него следовало, что трудно ожидать помощи извне, надо полагаться на собственные силы и возможности.

Мадам Бланки, приехавшая повидаться с сыном, проявляет неожиданный интерес к достопримечательностям острова. Республиканец Эмиль Гушуа, горячий поклонник Бланки, охотно вызвался показать ей весь остров. Она побывала в рыбацких поселках Созон, Бангор тт Локмариа. Но особенпо привлек ее внимание Порт-Гуль-фар. Она остановилась в деревушке Кервнлаун, откуда виднелся большой маяк. Красный свет в башне маяка как бы указывал путь к свободе сына. Здесь была и окруженная скалами удобная бухта, берега которой покрыты густыми зарослями кустов. В долине, где она нашла приют, находилась и деревенская харчевня. По вечерам здесь собирались рыбаки и крестьяне, распивавшие яблочную водку и сидр. Это были простые, грубые и, конечно, очень бедные люди. Разве не найдется среди них человека, желающего заработать сотню-другую франков за небольшую прогулку в море?

Итак, прежде всего нужны деньги. И нужна тщательная подготовка, чтобы выбраться за тюремную стену. Бланки внимательно слушает мать, которая уже безраздельно охвачена идеей побега. 24 октября она покидает с этой мыслью остров, увозя с собой письма сына к родным и друзьям. Бланки писал сестре Урании: «Что касается счастья, то я обращаюсь к прошлому или к будущему, которое не обещает мне ничего, кроме могилы. Но я привык философски относиться к любой перспективе. Я узнал об отъезде в Буэнос-Айрес наших близких, включая двух твоих сыновей. Они молоды. Колесо фортуны вращается сейчас быстро, и надеюсь, что им повезет в жизни. Ну а наша судьба в том, чтобы жить в переходную эпоху, всегда в неопределенности, не принадлежа ни к миру прошлого, ни к будущему. Наша утомительная, печальная, горькая жизнь подобна положению древних евреев по пути через пустыню между Египтом и землей обетованной...»

Бланки, конечно, ничего не пишет сестре о своих замыслах, но мысль о неожиданных переменах в жизни, образ земли обетованной, видимо, не случайно возникает в его воображении. А вскоре он прямо предлагает соседу по камере и другу Казавану бежать вместе. Тот соглашается с восторгом, не колеблясь ни минуты. Правда, впереди долгая зима, когда побег был бы крайне опасен, ибо море почти постоянно остается бурным. Даже самые отчаянные из рыбаков не рискуют тогда выйти в море. Значит, надо ждать весны. Но теперь это ожидание вдвоем, когда можно вместе говорить и действовать во имя сладкой мечты о свободе. Действовать предусмотрительно, тщательно, осторожно и наверняка. Прежде всего надо приучить тюремщиков не обращать особого внимания на обитателей камер 14 и 15. Прежние отношения Бланки с охраной служили для этого неплохой подготовкой. Он крайне редко отвечал на задаваемые ему вопросы, вообще как будто не замечал существования этих стражей, чаще всего поворачиваясь к ним спиной. Они уже привыкли к замкнутости этого человека, имевшего репутацию если и не маньяка, то какого-то чудака, отрешенного от окружающей обстановки. Теперь и Казаван начинает постепенно вести себя так же, как Бланки, который совершенно прервал связь с тюремной охраной. По вечерам, когда двери каждой камеры открывали, то выкрикивали имя заключенного и тот отвечал, что он здесь. Бланки, а вслед за ним и Казаван теперь совершенно перестают реагировать на окрики. Они даже не делают ни малейшего движения, хотя бы слабого кивка головой. Тюремщики требуют отвечать при перекличке, а они упорно молчат. Следуют жалобы начальству. Но приказы, уговоры, угрозы не действуют. В конце концов на них махнули рукой и, увидев неподвижно сидящего за столом или лежащего на койке Бланки и Казавана, довольствовались этим. Таким образом их терпеливо приучали к «странностям» двух узников. И они привыкли. Так готовилась первая, возможно, решающая часть побега. Ведь потребуется много часов, прежде чем после побега из самой тюрьмы удастся покинуть остров. Поэтому решено было оставить вместо себя сооруженные из чего попало, но облаченные в обычную одежду манекены. Пусть эти куклы внушат уверенность, что заключенные на своем месте, в своих камерах.

Мать передает Бланки все свои сбережения (более 1200 франков). Тщательно готовят все необходимое для побега. Приготовлены веревки с железными крюками, которые помогут преодолеть высокую крепостную степу. Приобретается одежда, ведь обычное тюремное платье пойдет на изготовление манекенов. После сложных переговоров удается узнать, что в деревне Раденек около Порт-Гульфара живет старый моряк Жан-Луи, которому можно доверять. Он наверняка сможет вывезти беглецов с острова за хорошую плату, хотя день побега ему заранее и не будет известен. Бланки и Казаван охвачены нетерпением п решают бежать 5 апреля. В это время новолуния стоят особо темные ночи. К тому же с началом апреля камеры заключенных запирают на час позже, не в восемь, а в девять часов вечера.

Наступает заветный день. Друзья тщательно изготавливают фигуры своих двойников, сидящих за столами, зажигают лампы. Они «читают». Потом Бланки и Казаван берут с собой все, что нужно для побега, и смешиваются с толпой гуляющих перед сном заключенных. Им легко удается спрятаться в грядах гороха. Как раз в это время начинается вечерний обход и осмотр всей тюрьмы. Бланки и Казаван пробираются к старому колодцу и по веревке спускаются в глубину. Полтора часа им приходится стоять в ледяной воде. Но вот звучит колокол. Проверка заканчивается, но они выжидают еще с четверть часа. Все тихо. Значит, манекены успешно справились со своей ролью! С трудом двое узников выбираются из колодца. Впереди еще переход через площадку для прогулок, две ограды, два сторожевых поста и главная высокая крепостная стена, гребень которой усеян битыми бутылками. На каждом шагу возникают неожиданные препятствия и осложнения. Беглецы уже измучены, их руки окровавлены, они дрожат от холода в мокрой одежде. Но вот наконец они за пределами крепости. Им виден огонь красного маяка, который должен служить ориентиром. Решают идти не по дороге, а напрямик через поле, заросли, овраги и скалы. В темноте они то проваливаются в какие-то ямы, то натыкаются на огромные каменные глыбы. Так они проходят восемь километров до южного берега острова. Туман давно сменился холодным дождем, который продолжается без перерыва. Но вот какие-то небольшие дома, типичные бретонские жилища бедняков. В дверях одного из них появляется мужчина в одном белье, его наверняка разбудил шум камней под ногами беглецов. Казаван спрашивает его, какая это деревня, и узнает, что это не то, что им нужно. Быстро удается договориться: за пять франков крестьянин, который знаком с Жаном-Луи, ведет их в Раденек. Вот и его дом. Старик со свечой в руке рассматривает неожиданных гостей, объясняющих ему, что им срочно надо покинуть остров и попасть на континент с его помощью. Следует обескураживающий ответ:

— Кто вам сказал, что я могу сделать это? Я не моряк и не рыбак, я крестьянин. Я работаю только на земле.

Тревога охватывает беглецов. Но, оказывается, еще ничего не потеряно. Из темноты раздается другой!, мужской молодой голос. Это племянник хозяина. Бланки предлагает ему одеться и поговорить наедине. Втроем

они выходят из дома. Бланки прямо объясняет этому двадцатилетнему парню, что они бежали из тюрьмы, и предлагает ему пятьсот франков, если он быстро перевезет их через пролив. Но парень разводит руками и показывает на море: о берег действительно бьет такая волна, что лодка мгновенно будет разбита в щепки. Надо подождать до утра. Но завтра он не может помочь: его как раз призывают на военную службу. Ведь началась война с Россией, и завтра утром он должен прибыть на сборный пункт. Но у него есть надежный друг, который переправит их не хуже его. Ну что ж, тогда названную сумму придется поделить на двоих.

— Что вы, это неважно. Поверьте, я действую не из интереса, а из-за сочувствия к вам. Ведь вы же не какие-то уголовники. Будьте покойны. Через день вы будете в море. Верьте мне.

Бланки и Казаван совершенно успокоены. Им очень повезло, что они встретили такого симпатичного парня. На ночь их устраивают на сеновале, приносят еду. Правда, за все и всем они тут же щедро платят. Потом долго лежат без сна. Не дает заснуть не столько грубая солома, сколько страшное нервное напряжение. Но вот наступает утро, прекращается дождь, проясняется небо, становится теплее. Главное — свобода. Они уже на свободе!

Раздается шум. Может быть, молодой моряк привел своего друга п они отправятся в путь? Но почему эти крики, топот множества ног и знакомый лязг оружия? Бланки узнает грубый и громкий голос Дерешефа, начальника тюремной охраны. Беглецов сбрасывают с чердака сарая, сразу злобно избивают, сдирают с них одежду в поисках оружия. Но находят лишь деньги. Они окружены целой толпой жандармов и солдат, за которыми любопытные лица крестьян. Беглецов связывают. Бланки покидают силы, его трясет лихорадка, но он, как и Казаван, не произносит пн слова. Связанными их везут назад, в тюрьму, под охраной огромного конвоя.

Бланки так рассказывал потом об этом трагическом возвращении: «Было тихое, прекрасное утро. Дождь перестал. Море еще шумело, затихая, и легкий северо-западный ветер вращал крылья мельниц. Небо серое, но облака поднялись уже высоко. В вышине весело пел жаворонок. Это уже не был заколдованный остров с крутыми тропинками и фантастическими образами. Чародейство ночи исчезло без следа. Широкое, прямое шоссе прорезало долину, по которой были разбросаны селения».

Обаятельный молодой моряк, заверивший Бланки и Казавана в своей верности, сразу отправился в Ле Пале, явился в крепость и доложил о беглецах. Он предпочел получить установленную доносчикам награду в пятьдесят франков за каждого заключенного более высокой, но рискованной плате за доставку их на материк. Вскоре на полученные за предательство н взятые в задаток у беглецов деньги был построен новый дом. Он сохранялся еще в самом конце XIX века, хотя и носил на себе следы двух поджогов. Крестьяне называли его «замок Бланки». Об этом рассказал первый биограф Бланки Гюстав Жеффруа, посетивший Бель-Иль спустя более тридцати лет после побега. «Он приходит», — шепотом говорили ему суеверные местные жители, верившие, что дом посещает призрак Бланки...

Пойманных и возвращенных узников сразу бросили в карцер. Но это был не тот карцер, где уже побывал Бланки. В глубоком подземелье замка Фуке имелись крохотные каменные норы, где заключенный почти без света проводил время на досках, спасая от крыс на специальной полке полагающийся ему кусок хлеба. Правда, осмотревший Бланки тюремный врач нашел его в таком безнадежно больном состоянии, что прописал ему молоко и настой из трав, чтобы он не умер, не отбыв полностью свой срок заключения. 29 дней провел Бланки в каменном сыром мешке, прежде чем его вернули в обычную камеру. Но теперь над ним был установлен такой контроль, что побег исключался навсегда. Бланки лишили права переписки. Но он смог получать газеты и книги, снова предаться бесконечному чтению. Теперь только мать с огромным трудом обеспечивала связь с внешним миром.

Побег Бланки и Казавана и его неудачу тяжело переживали все заключенные, если не считать Барбеса, который откровенно злорадствовал. Чувство безнадежности, апатия, отчаяние охватили большинство этих участников революционного движения. В октябре 1853 года Бланки писал: «У нас не существует больше тюрьмы политических заключенных. Осталась только жалкая толпа людей, ждущих с нетерпеньем, когда из Парижа придет помилование. Непреклонные составляют незначительное меньшинство».

Бланки оставался непреклонным, но еще более замкнутым в тесный мир своих душевных переживаний и напряженной работы мысли. Именно в связи с неудачным побегом из Бель-Иль Бланки написал: «Терпенье необходимо всегда, но покорность никогда». Пожалуй, эта слова можно считать девизом всей его жизни.

В феврале 1854 года Бланки узнал о смерти своего старшего брата Адольфа. Уже давно между ними не существовало никаких отношений. Но разве можно было забыть детство? Лицей Карла Великого, который Огюст окончил благодаря заботам старшего брата. Бланки писал: «Потеря Адольфа глубоко огорчила меня. Смерть брата — это как бы начавшееся разрушение меня самого, это — часть вырванного собственного тела. При этом страдают и тело и душа. Я это чувствую с тем большей силой, что никогда не питал к Адольфу враждебных чувств. Наши споры сводились только к отстаиванию взаимной политической самостоятельности. К несчастью, терпимость не принадлежит к числу добродетелей наших противников. И в этом отношении мой брат тоже не отличался от других».

В однообразной тюремной жизни даже незначительные явления приобретают характер события. Нетрудно представить себе, какое значение имело для Бланки неожиданное освобождение Армана Барбеса, отравлявшего ему жизнь в большей степени, чем все строгости тюремного режима. Случилось это в связи с Крымской войной, в которой Франция воевала против России. Многие французские шовиписты рассматривали эту войну как реванш за катастрофическое поражение Наполеона I в русском походе 1812 года. Пламенным патриотизмом загорелся и Барбес. В письме к Жорж Санд он писал: «Вы спрашиваете, интересуюсь ли я турецкой войной. Чрезвычайно! И не скрою от вас, что я шлю горячие пожелания, чтобы русские были разбиты нашими солдатиками. Я с нетерпеньем жду, когда они пойдут в бой, и уверен, что они победят!» Жорж Санд переслала письмо Барбеса императору Наполеону III, и он, растроганный патриотизмом заключенного, помиловал его и приказал досрочно освободить из тюрьмы. Вот по какой причине Бланки дожил наконец до того момента, когда его заклятый враг покинул Бель-Иль. Правда, находясь уже в Париже, Барбес объявил, что отказывается от помилования. Действительно, он очень скоро осознал, что императорское помилование в награду за восторженное одобрение войны нанесло удар по его и без того давно подмоченной репутации непримиримого революционера.

Вспомним, как он сам спекулировал на факте помилования умирающего Бланки в 1844 году. В конце концов Барбесу надоело ломать комедию, которая обходилась слишком дорого, а никакого приближения к власти не давала. Он сначала уехал в Бельгию, затем жил в Испании, Португалии, Голландии. В революционном движении больше не участвовал и никогда не вернулся во Францию.

Карл Маркс писал в американской газете «Дейли трибюн» 21 октября 1854 года: «Барбес непрестанно клеветал на Бланки и бросал на него тень, обвиняя в сговоре с правительством. Факт его письма и приказ Бонапарта решают вопрос о том, кто из этих двух людей — человек Революции, а кто нет».

Что касается Бланки, то он не захотел воспользоваться благоприятным случаем для разоблачения Барбеса ни тогда, ни позже. Видимо, он понял, что история сама подвела достаточно ясный итог этой злополучной вражде. Нетрудно представить, что случилось бы, если бы помиловали не Барбеса, а Бланки. Какой крик о «предательстве» поднял бы «рыцарь» демократии!

Бывали, однако, случаи, когда отъезд того или иного узника серьезно огорчал Бланки. Так произошло, когда был переведен в другую тюрьму сосед по камере и лучший друг Бланки Казаван. Это был единственный человек, с которым он до конца открывал свою душу. Правда, вместо Казавана соседом Бланки стал инженер Шип-рон, который тоже сделался хорошим другом Бланки. Но он вскоре был освобожден, и на его место попал некий Мэнь, человек необыкновенно шумный, не дававший покоя Бланки, который жаловался друзьям, что новый сосед не дает ему возможности работать, постоянно испытывая его нервы.

Уезжали и многие другие заключенные. Одни были помилованы по случаю успешного окончания Крымской войны; другие в связи с рождением сына императора. Амнистировали почти всех заключенных за участие в революции 1848 года. На «Прекрасном острове» остались самые опасные. Среди них — прежде всего Бланки. Он внушал страх всем правительствам.

Только 1 декабря 1857 года Бланки после семи лет заключения покинул тюрьму на острове Бель-Иль. Неужели наконец долгожданная свобода? Нет. Его лишь переводят в тюрьму на остров Корсика.