Огюст Бланки

Выбор

Луи-Филипп призывал к власти Казимира Перье, чтобы навести порядок в своем королевстве, которое непрерывно потрясали заговоры, бунты, забастовки рабочих, начавшиеся вскоре после того, как мираж «трех славных дней» рассеялся. Перье рьяно взялся за решение этой задачи. Желая иметь послушное парламентское большинство, он в конце мая 1831 года распустил палату и назначил на 5 июля внеочередные выборы. Но в новой палате правительственное большинство получило перевес над оппозицией всего в один голос. Однако гораздо страшнее была оппозиция большинства населения, особенно беднейшего. Казимир Перье решил нанести удар по наиболее опасным очагам смуты. «Общество друзей народа», в которое входило всего лишь 600 активных членов, вызывало крайнее раздражение своей деятельностью, в особенности с момента, когда оно стало выпускать газету.

13 июля 1831 года к Бланки явилась полиция, и он был арестован. Одновременно арестовали Распая, Трела, Туре, одиннадцать других активистов общества. Всем предъявили обвинение в заговоре с целью установления республики. Что касается Бланки, то ему вменяют в вину его статьи в газете «К народу» и то, что он передавал номера этой газеты в казарму Верт. Кроме того, полиция перехватила частное письмо Бланки, адресованное Туре и Распаю. В этом письме он требует отложить теоретические рассуждения и взяться за практическое дело. «Будем стремиться к организации восстания, — пишет Бланки, — надо вложить в работу больше страсти, о доктринах поговорим потом». Все это грозит вылиться в очень серьезные обвинения.

На этот раз Бланки оказался в тюрьме Сент-Пелажи, находившейся в нынешнем пятом округе Парижа. Она занимала целый квартал, обнесенный высокой стеной. Старые, мрачные здания с узкими оконцами построены еще в XVII веке. Сначала здесь было исправительное заведение для женщин дурного поведения и для уличных детей. С 1797 года в Сент-Пелажи также долговая тюрьма. После июльской революции сюда стали сажать и политических заключенных. Режим был относительно свободным. На обширном дворе арестанты могли проводить долгое время, возвращаясь в камеры лишь для ночлега. Но для слабого здоровья Бланки и эти условия тяжелы. Он снова болен. Мадемуазель Монгольфье устраивает ему временное полуосвобождение. 25 августа его переводят в больницу на улице Пикпюс. В тот же день он отвечает на письмо Аделаиды Монгольфье, которая советует ему попытаться смягчить своих следователей: «Что вы хотите от этих людей? Вы хорошо знаете, что они охвачены желанием мести и хотят создать базу для политического процесса. Попробуйте после этого смягчить их. Они будут в восторге, если их будут просить, они будут рады мольбам о помощи со стороны своих жертв, и они обретут еще больше смелости, чтобы наносить удары, считая просьбы свидетельством слабости. Это их разуверит только в одной вещи, в которой они сомневаются, в энергии их противников... Разве вы уже не убедились, что в этих сердцах не может заключаться ничего благородного, великодушного, человечного?»

Бланки не желает милости от ненавистного врага. Июльская революция, плоды которой были целиком присвоены Луи-Филиппом и крупной буржуазией, многому научила его. И это новое заключение в тюрьму лишь укрепляло, усиливало его решимость вести смертельную борьбу против орлеанистского режима.

Между тем после пребывания в больнице Бланки отправляется в деревню для отдыха, чтобы восстановить свои силы. Отсюда оп с болью в сердце следит за событиями во Франции. Рабочее восстание в Лионе произвело на него особое впечатление, подкрепив его наихудшие опасения и предчувствия. Июльская монархия, жестоко расправившись с рабочими, окончательно обнажила свою деспотическую, антинародную природу. Революционная страсть Бланки становится еще сильнее, ненависть к режиму безраздельного хищничества растет, укрепляется воля к борьбе. Но на свободе он находится временно. Впереди судебный процесс. Правда, здесь перспективы как будто улучшаются. Властям пришлось снять обвинение в подготовке заговора с целью свержения монархии. Кроме частного письма Бланки, в котором выражались лишь революционные намерения, никаких конкретных данных следствие не добыло. Остается лишь обвинение в нарушении законов о печати.

10 января 1832 года процесс начинается допросом подсудимых. Вот выдержки из стенограммы допроса Бланки председателем суда:

— Ваше имя, фамилия, возраст, место рождения и адрес?

— Луи-Огюст Бланки, 26 лет, родился в Ницце, живу в Париже на улице Монтрей, 96, в предместье Сент-Антуан.

— Чем вы занимаетесь?

— Пролетарий.

— Это не профессия.

— Как? Это не профессия? Да ведь ею занимаются тридцать миллионов французов, живущих своим трудом и лишенных политических прав.

— Хорошо! Пусть так. Секретарь, запишите, что подсудимый — пролетарий...

В ходе судебного разбирательства Бланки не раз пытались заставить замолчать. Но 12 января, в последний день суда, из-за отсутствия адвоката ему вынуждены были предоставить слово. Он сам ведет свою защиту, которая превращается в обвинение всего орлеанпстского режима. Бланки тщательно подготовился и в полном молчании зала методически и чеканно произносит свою защиту-обвинение.

Перед выступлением Бланки прокурор заявил присяжным заседателям, что перед ними не просто нарушители закона, а враги, посягающие на само существование и собственность судей. Поэтому Бланки констатирует прежде всего, что он и его товарищи находятся «не перед судьями, а перед врагами, а поэтому бесполезно защищаться... Что касается нашей роли, то она заранее определена. Угнетаемым подходит лишь одна роль — роль обвинителей». Бланки решительно заявляет:

— Не думайте, что мы пришли сюда с целью оправдаться в тех преступлениях, которые нам приписывают! Отнюдь нет, мы гордимся тем, что нам приписывают, и с этой скамьи подсудимых, сидеть на которой теперь мы считаем за честь, мы будем обвинять презренных людей, разоривших и оиозорившнх Францию.

И далее Бланки резкими красками рисует картину классовой войны, раздирающей Францию, войны между богатыми и бедными. В этой войне на одной стороне — тридцать миллионов французов, которые работают п платят налоги, а на другой — «собственники, которых общество должно прикрывать своим могуществом, — эти двести тысячи тунеядцев, которые спокойно пожирают миллиарды». Их охраняет государство, он характеризует его словами Поля Курье: «Это безжалостная машина, которая топчет одного за другим двадцать пять миллионов рабочих, выжимая из них чистейшую кровь и перекачивая ее в вены привилегированных». Бланки приводит неотразимые факты, показывающие действие этого страшного механизма, работающего на благо «всех этих гадов из дворцов и салонов».

Бланки выводит необходимость и смысл своей собственной деятельности, борьбы своих товарищей в следующих словах:

— Я спрашиваю, господа, как могут люди с умом и сердцем, отброшенные пошлой денежной аристократией в ряды парий, не почувствовать жестокого оскорбления? Как могут они оставаться равнодушными к позору своей родины, к страданиям пролетариев, их братьев по несчастью? Их долг — призывать массы сбросить ярмо нищеты и бесчестья; этот долг я выполнял, несмотря на то, что сидел в тюрьмах, и мы выполним его до конца, не боясь никаких врагов!

Бланки объясняет последовательно и точно, что пролетарии, лишенные всяких прав и возможностей, имеют полное право добиваться справедливости и бороться за ликвидацию режима грабежа и угнетения, и так характеризует цель этой борьбы:

— Мы требуем, чтобы тридцать три миллиона французов сами выбрали себе форму правления и назначили на основе всеобщего голосования своих представителей, поручив им составить законы. Когда эта реформа будет проведена, налоги, которые теперь ведут к ограблению бедняка в пользу богатого, будут немедленно отменены и заменены другими, основанными на противоположных принципах.

Бланки не питает иллюзий, когда произносит слово «реформа»; достигнута она будет лишь с помощью революции. Он напоминает 93-й год и особенно ярко рисует картину недавней июльской революции, величие, самоотверженность и благородство борьбы народа, который затем был обманут и ограблен. Поэтому нужна новая революция, ибо, как заявляет Бланки, «каждая революция — прогресс».

Он напоминает затем о недавнем восстании рабочих в Лионе, показавшем необходимость и закономерность революции. И он заканчивает прозорливым пророчеством:

— Народ вновь обретет июльские ружья, и их пули будут разить до тех пор, пока не останется в живых ни одного врага свободы и счастья народа!

Речь Бланки была резкой, гневной, даже угрожающей. И он смело бросал в лицо своим судьям бичующие обвинения. Он предупреждал их о возмездии. Публика ответила на речь бурными аплодисментами, и председателю с трудом удалось восстановить тишину.

Другие обвиняемые тоже выступили в роли обвинителей, особенно Распап, Туре и Трела. Таких грозных речей от имени пролетариата еще никогда не слышали в стенах Дворца правосудия. И в довершение всего присяжные после трехчасового совещания объявляют всех 15 подсудимых невиновными. Тогда королевский суд, нарушая закон, произвольно приговаривает Бланки и четырех его товарищей «за возбуждение ненависти и нарушение спокойствия» к штрафу и тюремному заключению. Бланки получает год тюрьмы и 200 франков штрафа.

Даже один из присяжных возмущается:

— Какая гнусность! Суда присяжных больше не существует. Незачем заставлять нас сюда являться.

Пока Бланки остается на свободе. Однако моральная и политическая победа обошлась ему в год предстоящего заключения. Но он знал, на что шел, и такая самоотверженность становится для него обычной манерой поведения. Он готов платить любую цену, идти на любые страдания ради успеха своего дела.

Власти в любой момент могут заключить Бланки в тюрьму. Но временно его оставляют на свободе. Таким методом часто добивались отказа от революционной активности. Но на Бланки это не производит впечатления. Уже через три недели после суда, 2 февраля 1832 года, он выступает на большом собрании «Общества друзей народа». Об этом событии сохранилось интересное свидетельство Генриха Гейне, который жил в Париже и писал для немецких газет статьи о французских политических делах. «Там было, — писал поэт, — свыше полутора тысяч человек, сжатых в кучу, в узком зале, похожем на театр. Гражданин Бланки, сын одного из членов Конвента, держал большую речь, полную насмешек над буржуазией, над торгашами, избравшими в короли какого-то Луи-Филиппа, воплощенную лавку, и притом сделавшими это в своих собственных интересах, а не в интересах народа, который ничем не способствовал этой возмутительной узурпации. То была речь, полная ума, искренности и гнева, но свободе, которая в ней излагалась, не хватало свободы в изложении... От собрания шел совсем такой запах, как от зачитанного, замусоленного экземпляра «Монитера» 1793 года. Оно состояло главным образом из очень молодых и из очень старых людей... Но стар и млад в зале «Общества друзей народа» сохраняли полную достоинства серьезность, которую можно встретить у людей, чувствующих свою силу. Лишь глаза их сверкали, и лишь по временам восклицали они: «Верно!», «Правильно!», когда оратор приводил какой-нибудь факт».

На собрании выступал также Годфруа Кавеньяк. Его речи Гейне уделил гораздо меньше внимания, хотя это был значительно более известный и опытный оратор. Но Бланки превосходил его силой убежденности, глубокой верой. Это была лишь его вторая большая речь после выступления на суде. Однако она показывает, что он уже овладел искусством влияния на слушателей. Он использует иронию, заставляет смеяться или возмущаться, вызывает воодушевление или гнев. Сохранился полный текст этой речи Бланки. Она посвящена одной теме — урокам июльской революции.

— Народ сумел победить, — говорил Бланки, — но не сумел воспользоваться своей победой. Не вся вина тут ложится на него. Бон был так короток, что естественные вожди народа, те, что могли закрепить его победу, не успели еще выделиться из толпы.

Главная мысль, которую оратор хочет внушить слушателям, состоит в том^ что буржуазии нельзя доверять, что отныне между нею и пролетариатом «начинается беспощадная война», в которой народ должен рассчитывать только на себя. И он предсказывает революцию, рисует не только внутренние, но и международные условия, с которыми ей придется столкнуться. Речь Бланки для тогдашнего уровня французского революционного движения поразительна по ясности и четкости анализа расстановки политических и социальных сил в стране. В ней отражается наступление зрелости молодого революционера. Не случайно вскоре, 29 февраля, Бланки становится в свои 27 лет вице-президентом «Общества друзей народа».

Усиливающаяся болезнь мешает его деятельности.

Никто не может поставить точный диагноз, выяснить причину постоянно испытываемой им внутренней боли, растущей слабости. А между тем 8 апреля 1832 года он вместе со своими товарищами должен явиться в тюрьму для отбытия наказания. Врачи находят его здоровье таким, что, по их мнению, тюрьма будет для него убийством. И здесь к нему на помощь приходит его мать Софи Бланки, проявлявшая некогда такое пренебрежение к детям. Теперь она живет в Париже. Здесь же и его старый отец, который обитает в другом месте. Этот фактический развод назрел уже давным-давно, но совершился только теперь. А Софи Бланки словно вернулась к дням своей молодости, когда она навещала заключенных революционным Конвентом в тюрьму жирондистов. Теперь она хлопочет за сына, хотя политическая роль заключенного и обстановка резко отличаются от того, что было почти сорок лет назад. Она обращается к министру юстиции, к генеральному прокурору п добивается отсрочки тюремного заключения. Энергичная забота Софи Бланки о сыне нисколько не свидетельствует о ее симпатиях к его политической деятельности. Это скорее проявление свойственного ей духа противоречия. Только теперь он обращен не против близких родственников, а против властей. Во всяком случае, хлопоты матери спасают Бланки, здоровье которого ухудшается. Софи добивается новых отсрочек и в июне увозит больного сына в Гренобль, где он пробыл несколько месяцев. По газетам он следит за жизнью страны. Один за другим обнаруживаются роялистские заговоры, правда, трагикомического характера. В палате развертываются бурные антиправительственные дебаты. В апреле на Парии; обрушилась страшная эпидемия холеры, которая не пощадила самого главу правительства — Казимира Перье. Холера унесла 20 тысяч жизней В возрасте 75 лет умер отец Бланки. Особенно серьезным событием года было новое республиканское восстание. Поводом для него послужили похороны генерала Ламарка, который приобрел широкую популярность своей оппозицией режиму Луи-Филиппа. Собралась грандиозная толпа. Недалеко от Аустерлицкого моста на нее напала королевская гвардия. Кварталы Тампль, Сен-Мартен, Сен-Дени, площадь Бастилии немедленно покрылись баррикадами. В ночь с 5-го на 6 июня восставшие уже, казалось, брали верх над войсками. Но в критический момент буржуазные республиканцы, сами не ожидавшие такого поворота событий, отказались от борьбы. Только рабочие дрались до конца, защищая баррикады на углу улиц Сен-Мерри и Сен-Мартен.

В письме к Аделаиде Монгольфье Бланки так писал о перспективах событий: «Знаете ли вы, что Франция может прпйти только к самой ужасной катастрофе? Знаете ли вы, что сегодня мне не кажутся невозможными такие события, когда потоки крови затопят страну? Я очень боюсь, что 93-й год будет выглядеть шуткой по сравнению с тем, что, возможно, произойдет очень скоро. Ясно, что третье сословие заменило аристократию и оно действует глупее, чем аристократы 89-го года. Недовольство народа приводит буржуазию в бешенство, и теперь нам угрожает самый жестокий деспотизм этой касты. Не надо питать никаких иллюзий. Буржуазия чувствует себя многочисленной и сильной своими богатствами; она испытывает страх и хочет отбросить массы в еще более рабское состояние, но народ, в свою очередь, стремится к борьбе».

Бланки всегда будет отличаться склонностью считать положение более близким к революции, чем это происходило в действительности. В данном случае мрачный тон его предсказаний явно усиливался болезненным состоянием. Только в конце осени здоровье позволило ему вернуться в Париж. Вскоре его мать решила, что теперь он сможет перенести тюремное заключение. Но она добилась разрешения на заключение Бланки не в старых смрадных парижских тюрьмах, а в относительно просторной и чистой версальской тюрьме, куда он и явился 1 декабря 1832 года.

В регистрационной книге тюрьмы указывается под его именем в качестве профессии заключенного «пролетарий». Такой род своих занятий он определил еще на суде. Конечно, в этом проявилась некоторая претенциозность. Ведь он мог бы назвать себя юристом или журналистом, что гораздо больше соответствовало правде. Если считать слово «пролетарий» синонимом слова «рабочий», но Бланки не имел для этого никаких оснований, ибо рабочим не был никогда. Но слово «пролетарий» для него имеет совсем не тот смысл, какой в него стали вкладывать после «Коммунистического манифеста» Маркса и Энгельса. Бланки зачислял в разряд пролетариев все население Франции, за исключением нескольких сотен тысяч богатых людей. Присваивая звание пролетария, он скорее всего хотел объявить себя представителем угнетенного народа. Вместе с тем он определил этим свою жизненную роль, ибо занятие пролетария в данном случае соответствовало миссии профессионального революционера. Именно такую роль в эти годы окончательно выбирает Бланки.

Еще когда он лежал больной в Гренобле, к нему приходили сочувственные письма некоторых друзей. Среди них были и такие, в которых ему советовали серьезно задуматься над своей судьбой, наносившей ему все более чувствительные удары. Зачем ему, такому славному молодому человеку, очертя голову бросаться в эту безнадежную и опасную революционную борьбу? Зачем ему эта бесплодная политическая деятельность бунтаря, которая не может иметь другого результата, кроме тюрьмы? Мадам Кансон, завсегдатай салона Монгольфье, советовала ему «бросить эту революцию, положиться на время и добрую волю правительства, от которого и ждать улучшений». Совет вызвал лишь саркастическую улыбку Бланки.

Тюрьма не оказывала на него никакого воспитательного воздействия, на которое всегда рассчитывают хозяева тюрем. Как должное воспринял он очень быстрое окончание сравнительно легких условий тюрьмы в Версале. В конце января 1833 года его переводят в уже знакомую ему тюрьму Сент-Пелажи. Он сознательно развивает в себе единственное доступное ему средство противодействия тюремным тяготам — презрение к ним. Тем же самым он отвечает и на соблазнительные намеки и предложения тех, кто говорит ему о возможности лучшей участи. В этом отношении постоянную линию проводит его давняя приятельница мадемуазель Монгольфье, которая подробно рассказывает ему в своих письмах о своей приятной светской жизни, об интересных встречах, беседах в ее салоне. Собственно, уже с дней июльской революции между ними углубляется пропасть. Сейчас, в тюрьме Сент-Пелажи, ее письма становятся просто неприятными для него. И он ничего не пишет ей в ответ. Тем более что возвращение в Сент-Пелажи привело к новому резкому ухудшению его здоровья. Жаловаться и вызывать сочувствие он не желает. А его состояние таково, что даже тюремное начальство вынуждено вновь перевести его в больницу на улице Пикшос. Он уже не в силах стоять на ногах, его направляют туда на носилках.

Впрочем, в больнице он вскоре почувствовал себя лучше. И даже ответил на письма Аделаиды Монгольфье. Но не из-за вежливости или симпатии к ней, а чтобы внести ясность в их довольно странную дружбу. Тем более что одно из ее писем, в котором она жаловалась на невзгоды в жизни людей ее круга, вызвало его возмущение. 11 августа 1833 года он пишет ей: «Мадемуазель, я не отвечал вам из Сент-Пелажи. Я совершенно не согласен с вами в отношении нынешнего положения. Вы видите страдания богатых. Вас волнуют их скука и их затруднения. Я же вижу бедствия и нищету народа. Я не скрываю эгоизм своего поведения, поскольку я сам являюсь жертвой этой нищеты и этих бедствий. Я достаточно натерпелся от них за три года, хотя и имел возможность избежать их. Что касается нынешних преуспевающих людей, богатых или торжествующих, то они могут поменяться своей судьбой с нами, взять на себя наши страдания и уступить нам свои несчастья. Они всегда найдут людей, готовых на такой обмен. При случае вы сообщите им мое предложение. Из вашего последнего письма видно, что они так несчастны, что просто не смогут не воспользоваться с облегчением этой возможностью».

Бланки старается соблюсти приличия, сохранить любезный тон, но за его сарказмом явно стоит решение о разрыве. Вольно или невольно он демонстрирует благородство своей позиции, адресуя презрение друзьям Аделаиды Монгольфье, а фактически ей самой. Бланки дает понять, что судьба гонимого и преследуемого узника для него предпочтительнее презренного буржуазного благополучия. Разрыв со средой «благонамеренных» людей он доводит до стремления ограничить связь даже со своими родными. «Я вас также прошу, — пишет он из больницы в том же письме, — не сообщать моим близким, где я сейчас нахожусь. Чем дольше я остаюсь в одиночестве, тем для меня лучше. Хорошо бы как можно дольше не могли обнаружить мое местопребывание, пока я в таком состоянии. Я не могу помешать тому, чтобы оно стало известным, но я сообщу об этом сам, чтобы выиграть хотя бы один лишний день одиночества. Поэтому не говорите никому, что я здесь, ни моим друзьям, ни всем прочим. Сент-Пелажи имеет хотя бы одну положительную сторону тем, что там нет свиданий, а это благо для меня почти неоценимое. Нельзя не признать, что в своих благодеяниях правительство доходит до крайних границ, запрещая всем заключенным принимать своих родителей, своих матерей, сестер, жен. Ум и добродетель правительства достойны восхищения... В тюрьме остался один из моих друзей, который давно уже болеж. Представьте себе, этот бедняга не хочет умирать и отчаянно пытается продлить свое существование. К счастью, его мать и сестра не смогли пробиться к его убогому ложу. Они все время заняты беготней из одной канцелярии в другую, доставляя радость тюремному начальству, которое забавляется и играет ими, как в мяч, чтобы, вероятно, рассеять ту скуку, ужасы которой вы так бесподобно описали в своем письме, что по сравнению с ними страдания заключенных в тюрьме — истинное наслаждение».

Подобные откровения были возможны для Бланки лишь с Аделаидой Монгольфье, да и то до поры до времени. Порывает он и со старшим братом Адольфом Бланки, некогда столь трогательно заботившимся об Огюсте. Старший считает его неблагодарным, даже просто ненормальным. Адольф Бланки к этому времени становится директором Коммерческой школы. Он спокойно примирился с июльской монархией, и она его вполне устраивала, хотя он активно сотрудничал в сенсимонистском журнале «Продуктер», где он развивал консервативные стороны идейного наследия Сен-Симона.

Бланки холоден даже с темп, кого он называл друзьями, контакты и связи с ними сводятся до минимума. Все чаще он проявляет какое-то мрачное пристрастие к одиночеству. Чем глубже он проникается идеалом общественного блага и всеобщего счастья людей, тем более замкнутым, неприступным и непроницаемым с конкретными людьми он становится.

Такое поведение Бланки в значительной мере служит защитной реакцией. Звание революционера тогда во Франции было необычайно распространенным, даже модным, особенно среди молодых интеллигентов. Но чаще всего его присваивали себе люди, для которых революция служила лишь вывеской незаурядности. Бланки не хотел иметь ничего общего с этими фразерами, очень много и очень пылко распространявшимися о революционных идеалах. Для него революция была слишком серьезным делом, и ее дешевая реклама претила ему. С другой стороны, люди из его буржуазного окружения, с пониманием относившиеся к такого рода революционерам и не принимавшие всерьез их разглагольствования, в случае с Бланки приходили в недоумение. Они не имели ничего против тех, кто болтал о революции, но оставался в стороне от реального, особенно от опасного дела. Здесь все было иначе. Поведение Бланки обнаруживало такие признаки революционного подвижничества, что благонамеренные буржуа смотрели на него как на опасного фанатика. Его отказывались понимать в той атмосфере расцвета идеалов буржуазного преуспеяния, которая царила в эпоху Луи-Филиппа, от начала до конца пронизанной духом практицизма, расчета, выгоды. Бланки вызывал удивление, даже страх. Так возникала стена отчуждения .между ним п родственной ему по происхождению социальной средой. И он уже сам сознательно отгораживался от нее, усугубляя и без того свойственные его характеру сдержанность, замкнутость, пессимизм.

И кто бы мог подумать, что в груди этого аскета и пуританина, сурового революционера, отрешенного от всех простых радостей жизни, чуждавшегося малейшей внешней сентиментальности, бьется чувствительное и нежное сердце? Что в нем, как драгоценное сокровище, сохраняется уже много лет любовь к обожаемой юной девушке? Пошел седьмой год со дня его знакомства с Амелией-Сюзанной Серр. Девочкой двенадцати лет полюбила она своего учителя, а теперь, достигнув восемнадцатилетнего возраста, еще больше укрепилась в своем чувстве. Она уже хорошо знала, что ее возлюбленный не может принести ей безоблачного счастья. По принятым тогда нормам, помолвка с этим молодым человеком — чистейшее безумие. Давно ее родители терпеливо и настойчиво доказывали ей это. Если в начале романа они довольно спокойно согласились на помолвку, то затем их настроение переменилось. Не оправдались надежды на то, что детская любовь дочери не выдержит испытания временем. Зато подтвердились самые худшие опасения относительно жениха. Его активность в борьбе с Бурбонами еще можно было понять как дань юношескому задору. Но после установления «лучшей из республик» в лице Луи-Филиппа революционная деятельность Бланки, по мнению богатого и респектабельного архитектора г-на Серра, не имела больше никакого смысла и оправдания. К тому же молодой человек в своей революционной страсти не хотел знать никаких границ. Едва выйдя из одной тюрьмы, он попадал в другую. Сначала Ла Форс, потом Сент-Пелажи, тюремная больница, версальская тюрьма, снова Сент-Пелажи. А его нашумевшая речь на «процессе пятнадцати» не оставляла никаких сомнений в намерениях этого прирожденного каторжника. К тому же он постоянно болен, не говоря уже об отсутствии у него всяких средств к существованию. Нечего было и думать, что он окажется способным, содержать семью. Все эти неотразимые доводы против брака родители многократно повторяли дочери.

Но Амелия-Сюзанна была не только цветущей юной красавицей и талантливой художницей, но и поистине героической личностью. У нее хватило воли выдержать жестокий скандал, но настоять на своем и получить согласие родителей! Браки для людей их круга всегда являлись лишь хорошо рассчитанной сделкой. Амелия добилась торжества романтического чувства над священным принципом буржуазной собственности. 14 августа 1833 года в мэрии 8-го округа Парижа состоялась церемония бракосочетания. До церкви дело не дошло. И в этом невеста согласилась с Бланки, давно исключившим религию из своей жизни и принимавшим ее в расчет только в качестве своего смертельного врага.

Молодожены сняли квартиру на улице Фоссе-Сен-Жак в Латинском квартале, недалеко от Люксембургского сада. Как видно, они располагали средствами. Молодая семья, в которой через 13 месяцев после свадьбы родился сын, смогла нанимать няню. Поскольку Бланки сам никогда не имел никаких денежных средств VI со времени работы в «Глоб» не занимался ничем, кроме революционной деятельности, то ясно, что источником существования служило прпданое Амелии. Семья Бланки могла тогда вести обеспеченный буржуазный образ жизни. Главное же состояло в том, что они были счастливы. Амелия целиком посвящала себя семье, если не считать ее занятий живописью. Она разделяла и поддерживала взгляды своего любимого супруга. Первые годы после женитьбы были самым счастливым временем жизни Бланки. Бесспорно, судьба как бы вознаграждала его этим счастьем за бесконечные страдания.

А как же политическая борьба? Осталось ли для нее место? Первый и самый выдающийся биограф Бланки Гюстав Жеффруа писал в книге «Заключенный»: «Этот человек живет двойной жизнью, его поглощают две страсти. В часы, которые он проводит со своей молодой женой, а позже и с детьми, у него проявляется такая нежность взгляда, в его речи звучат такие задушевные ноты, которых не слышит и не видит ни один посторонний человек. Но в то же время его мучает беспокойство опоздать на деловое свидание; ему кажется, что он слышит вдали угрожающий ропот толпы или, что еще хуже, ее жалобы, что она обманута и разочарована в нем... Он удваивает энергию, как будто желая доказать и другим, и самому себе, что он не покидает своего поста и что радости человека не находятся у него в противоречии с обязанностями гражданина».

Действительно, сама мысль, что кто-то может подумать об ослаблении его энергии в революционной борьбе из-за эгоистического личного счастья, возмущала Бланки. Позднее он ярко обнаружил это своим отношением к содержанию биографической заметки о нем, написанной в 1848 году типографским рабочим Ногесом. В заметке говорилось: «На протяжении нескольких лет новая трусливая монархия, вооруженная своими превентивными законами, принудила его к мнимому отдыху». Против этого текста Бланки возмущенно написал: «Ничего подобного! Никогда ни мгновения отдыха, ни мнимого, ни реального!» И он напоминал далее о всей своей деятельности с 1827 года, об участии в июльской революции, о его осуждении, о заключении в тюрьму. Он писал о себе в третьем лице: «С июльских дней Бланки не прерывал даже на 24 часа свою ожесточенную войну против власти. Естественно, что в первые ряды борцов сразу не выдвигаются. Но из-за отдыха этого не происходило никогда!»

Категорическая настойчивость, с которой Бланки отвергал мысль о том, что июльская монархия вынудила его к видимости отдыха, не кажется, однако, убедительной. Разве не было явным отрывом от революционной деятельности заключение в тюрьму? В результате он не вошел, например, в «Общество прав человека», которое сменило «Общество друзей народа», обреченное на распад из-за шести судебных процессов. Хотя это новое политическое общество не отличалось высокой организованностью, не отвергало частную собственность, поддерживало идею примирения рабочих с буржуазией, все же оно стало важнейшим центром республиканских сил. В «Обществе прав человека» было до 6 тысяч членов, объединенных в 300 секций. Из них только 170 действовали в Париже, а остальные в других городах и даже в армии. Общество не отличалось идейной сплоченностью и ясностью целей, но ничего лучшего не было.

Таким образом, тюремное заключение и вызванное этим ухудшение здоровья не могли, естественно, не сказаться на активности Бланки в революционном движении. Он сам чувствовал этот отрыв и решил в конце 1833 года напомнить о себе изданием собственного печатного органа. Выпуск газеты во Франции был делом огромной трудности. Приходилось преодолевать не только прямое противодействие властей. Главным образом нужны были деньги как на типографские расходы, так и на неизбежные для оппозиционной газеты штрафы. Деятельность печати вообще представляла собой одно из важнейших проявлений напряженной политической борьбы при июльской монархии. Только с шоля 1830 года по сентябрь 1834 года состоялось 520 процессов по делам печатн. За опубликование неугодных правительству статей журналисты были приговорены в целом к 106 годам тюрьмы. Редакции заплатили больше 400 тысяч франков штрафа.

2 февраля 1834 года вышел в свет первый номер газеты «Лпбератер» — «Освободитель». Сразу под названием на первой странице указывалось: «Газета угнетенных, выступающая за социальную реформу путем создания республики, руководимая Огюстом Бланки, главным редактором». Газету украшал республиканский девиз «свобода, равенство и братство» с некоторым изменением: слово «свобода» было заменено словом «единство». В самой газете добиться его было нетрудно: Бланки был единственным сотрудником и автором газеты. Что касается удаления из республиканского девиза слова «свобода», то это, видимо, прежде всего реакция на безудержную спекуляцию буржуазных политиков этим словом, означавшим на деле свободу капиталистической эксплуатации. Вообще теоретическая точность формулировок не была сильной сторопой у Бланки. Ведь передовая статья в его газете посвящена именно свободе! Он страстно отстаивает в ней свободу печати: «Из всех тягот, которые угнетают граждан, лишенных богатства, самой болезненной и самой горькой является лишение их свободы выразить свои мысли». Газета Бланки и служит протестом против такого положения. «Одинокий человек, — пишет он о себе, — без денег, не имеющий ни одного су даже на первые основные расходы, намерен не бояться запрета, введенного денежной аристократией против бедных, которые осмеливаются думать».

Смелость н отвага не заменили денег. Первый номер газеты оказался последним. Основатель газеты слишком много взял на себя, обещая регулярно выпускать газету «в первое воскресенье каждого месяца» и объявляя о приеме подписки на нее. Подписчиков не нашлось. Но Бланки взял на себя в передовой статье и другое, значительно более серьезное обязательство. В ней объявлялось, что Бланки «будет стремиться раскрыть в простых, ясных и четких понятиях вопрос о том, почему народ несчастен и каким образом он должен перестать быть таким. Он объяснит природу отношений, существующих сегодня между хозяевами и рабочим; социальный вопрос, один составляющий почти целиком содержание всей политической экономии, о котором официальные профессора опасаются сказать хотя бы одно слово». Газета будет излагать также «своп идеи о принципе, на основе которого должно произойти преобразование социального порядка».

Бланки ставит перед собой задачу поистине грандиозную: множество выдающихся умов бились над ее решением, но к тому времени достигли лишь очень скромных результатов. Они свелись к созданию массы подготовительного материала, из которого еще предстояло создать подлинно научную революционную теорию. Далек от этого оказался и Бланки, о чем свидетельствует не увидевшая свет статья, написанная нм для второго номера газеты.

Вся статья пронизана страстным протестом во имя справедливости, против существовавшего во Франции порядка. Но от понимания законов общественного развития Бланки по-прежнему далек. Частная собственность, по его мнению, возникла из-за того, что «некоторые лица хитростью или насилием захватили ее». Туманные принципы, возмущение несправедливостью определяют ход мыслей Бланки. Как и в своих прежних публичных устных пли письменных выступлениях, он выражает в основном моральное негодование, сочетающееся с теоретической слабостью. Преобладает яркая публицистика фразы, но не логика. Основные понятия — «пролетариат», «буржуазия», «эксплуатация» — очень смутны и противоречивы. Он не видит существенной разницы между рабством в древнем мире и колониях и положением свободного наемного рабочего при буржуазном строе. Источник несчастья «бедных», то есть эксплуатацию и угнетение, он видит в их «невежестве», а не в объективных законах капиталистической системы. Эта система, по его убеждению, обречена на гибель не в результате действия этих законов, а потому что она противоречит принципу равенства. Режим эксплуатации и система частной собственности погибнут лишь из-за того, что «благородные умы предсказывают и призывают» к этому.

Все эти идеалистические порывы мысли сдобрены революционным национализмом. Франции отведена роль «главного участника» борьбы между рабством и равенством, и в этой борьбе именно «французы ведут народы к победе». Ничего не говорится о конкретных нуждах, задачах, проблемах борьбы рабочего класса. Указывая на пример расправы с рабочими Лиона, Бланки не видит пользы в забастовках. Единственной конкретной задачей па первом плане у Бланки выступает проблема распределения земельной собственности, имеющая к рабочему классу отнюдь не прямое отношение.

Но наряду с туманной фразеологией подобного рода в статье Бланки фигурируют, несомненно, злободневные вопросы. Он убедительно разоблачает мифы о том, что «богатые дают бедным работу», что существует какая-то «общность интересов» хозяев и рабочих, что другой, более справедливый социальный строй невозможен и т. п. Вся статья в целом ярко отражает реальный накал классовой борьбы, хотя сам этот термин Бланки и не употребляет. Он убедительно показывает непримиримость интересов трудящихся и эксплуататоров. Но наиболее точные формулы Бланки вроде «глубокого антагонизма интересов» пролетариата и его угнетателей уж очень напоминают фразы презираемых им сенсимонистов. Это особенно заметно, когда он своими словами пространно пересказывает (без ссылки на источник) знаменитую «параболу» Сен-Симона, которую он суммирует в следующих словах: «Аксиома такова: нация беднеет от потери трудящегося; она обогащается от потери бездельника. Смерть богача — это благодеяние».

Свой идеал будущего справедливого строя Бланки определяет понятием «ассоциация», которое, видимо, следует считать синонимом уже применявшегося утопистами слова «социализм». В заключение он пишет: «Все сильнее становится стремление борцов за будущее осветить сущность ассоциации. Быть может, и мы внесем нашу долю в общее дело». Вклад Бланки в общее дело в газете «Либератер» незначителен. Это скорее пылкий протест без серьезного научного понимания существа социальных проблем. Таким образом, свое обещание раскрыть суть этих проблем на страницах «Либератер» Бланки не воплотил. Сумеет ли он это сделать в своей дальнейшей революционной деятельности? Посмотрим...

Во всяком случае, реальный итог попытки Бланки издавать свою газету современный французский историк Алэн Деко в книге «Бланки или революционная страсть» оценивает так: «Либератер» не имел ни малейшего успеха... Эпизод с ним мог иметь только один результат: утвердить роль личности Бланки в воинствующей оппозиции против Луи-Филиппа. Отныне в глазах республиканцев всех оттенков необходимо считаться с Бланки».

Однако мало кто заметил выход в свет первого и единственного номера газеты Бланки. Францию потрясали гораздо более грозные события. Бурное развитие промышленного капитализма влекло за собой рост пролетариата. Не того «пролетариата», численность которого Бланки определил в 30 миллионов человек, а настоящего класса наемных фабричных рабочих. Их было уже около одного миллиона с четвертью. Поскольку никаких законов, регламентирующих труд, не существовало, хозяева доводили эксплуатацию до чудовищных масштабов, непрерывно снижая зарплату. Порой за 18-часовой рабочий день рабочий получал по 18 су. Широко использовался детский труд. Только в 1841 году будет издгп закон, запрещающий нанимать на фабрики детей, не достигших восьмплетнего возраста. Нищета рабочих объявлялась естественным и вечным положением, которое не подлежало изменению. В конце 1833 года «Журналь де деба» писала: «Богатые и бедные будут существовать всегда. Тут уж ничего не поделаешь». Рабочим советовали ограничивать свои потребности до разумных пределов. Наиболее заботливые «филантропы» рекомендовали рабочим не иметь детей. В то время мэрии многих городов получили, например, циркуляр, в котором говорилось: «Для семей бедняков есть только один выход из положения: они могут выйти в люди лишь в том случае, если они будут трудолюбивыми, бережливыми и осторожными; особенную осторожность им следует соблюдать в брачном союзе, стремясь всеми силами избежать того, чтобы их брак стал более производительным, чем их труд».

Автором этого циркуляра был господин Дюпуайе, член Академии моральных наук. Рабочие отвечали на проповедь такой морали массовым забастовочным движением. Стихийные проявления протеста против невыносимого гнета начинают сочетаться с попытками создания первых примитивных рабочих организаций. Например, среди рабочих Лиона широкое распространение получают коалиции и союзы по профессиям, общества «мютюэлистов», основанные на принципе взаимопомощи. Рабочие начинают проявлять все большую политическую активность. Уже в «Обществе друзей народа» было немало рабочих. «Общество прав человека» имело целые рабочие секции. Правительство Тьера и Гизо объявило о намерении «обуздать тигра анархии». Но существовавшее законодательство не содержало ограничений для республиканских и рабочих союзов, которые насчитывали менее 20 человек. Этот закон обходили путем деления коалиций на мелкие секции, число членов которых не превышало этой цифры. В конце февраля 1834 года в палату был представлен законопроект, который запрещал ассоциации, даже если они насчитывали меньше 20 членов. В случае нарушения закона к суду привлекались не только руководители, но и рядовые члены ассоциаций. 25 марта новый драконовский закон был принят. Эго и вызвало бурное движенпе протеста, в котором слились все проявления недовольства.

Оно разразилось в Лионе, где жили традиции восстания 1831 года и где положение рабочих оказалось особенно невыносимым. Здесь уже в феврале началась стачка из-за решения фабрикантов снова снизить зарплату. Когда был принят закон о запрещении любых объединений, лионские рабочие заявили, что «никогда не склонят головы перед столь грубым произволом и не распустят своих объединений». 9 апреля «Объединенный комитет» всех лионских союзов и объединений попытался провести демонстрацию протеста против суда над руководителями февральской стачки. Но уже накануне город был занят войсками. Рабочие ответили постройкой баррикад. Четыре дня в городе шло сражение, не прекращались массовые убийства и пожары. Остатки восставших были загнаны в церковь Кордельеров и расстреляны. Итог восстания — 342 убитых и свыше 600 раненых. Одновременно революционные выступления произошли еще в десяти крупных французских городах. Повсюду генералы Луи-Филиппа старались осуществлять знаменитое пожелание одного лионского фабриканта: «Если у них в желудке нет хлеба, мы всадим туда штыки».

10 апреля в Париже наиболее воинственные члены «Общества прав человека» потребовали решения о восстании в поддержку Лиона. Но пока буржуазные республиканцы колебались, в квартале Марэ на улицах Бобур, Обри-ле-Буше и Транснонен появились баррикады. Однако Париж уже был наводнен десятками тысяч солдат. Министр внутренних дел Тьер, начинавший свою карьеру палача народа, приказал никого не щадить. 14 апреля восстание закончилось кровавой расправой. На улице Транснонен у дома 12 был ранен один офицер. Солдаты ворвались в дом и закололи пггыками всех жителей без различия пола и возраста. Уже в первый день восстания было арестовано свыше 100 видных участников «Общества прав человека». В последующие дни число арестованных превысило две тысячи человек. Правительство решило полностью уничтожить республиканскую партию. Для этого затеяли грандиозный судебный процесс над 164 обвиняемыми в связи с восстанием в Лионе, Париже и Люневиле. Судить их поручили палате пэров, превращенной в верховный суд. Подсудимые отказались от официальных адвокатов и выбрали своими защитниками «наиболее уважаемых людей среди республиканцев и демократов». Среди них оказались ветераны революционного движения Буонарроти, Вуайе д’Аржансон, Одри Пгонраво, а также «молодые»: Барбес, Карно, Огюст Конт, Ламенне и Бланки. Он и стал фактически главой этого «Комитета национальной защиты», который собирался на его квартире. Суд пэров отказался поручить им защиту обвиняемых, как не имеющим звания адвокатов. Комитет ответил резким заявлением протеста, заканчивавшимся словами: «Подлость судьи есть слава обвиняемого...»

Алэн Деко пишет о роли Бланки в деле «апрельских повстанцев»: «Слишком предусмотрительный, чтобы одобрить безумную импровизацию, он не участвовал в апрельских днях. Но поскольку его выбрали руководить, это свидетельствовало об авторитете, который он приобрел к этому времени в тлазах республиканцев». Между тем главное заявление комитета защиты вызвало ярость правительства, начавшего судебное преследование подписавших. Бланки также был вызван дать объяснение палате пэров. Но на этот раз он не вел себя так, как обычно перед властями, то есть вызывающе. Напротив, он проявляет странную сдержанность и осторожность, явно опасаясь нового осуждения. Многим это казалось непонятным, особенно правительственным чиновникам. Уж не иссякла ли революционная страсть Бланки, успокоенного своим семейным счастьем? В действительности Бланки в это время занят делом, которое он считал нас только важным для подготовки революции, что опасался ставить его под угрозу ради лишнего разоблачительного выступления. Правительство узнало об этом совершенно случайно в ходе новых чрезвычайных событий, потрясших Францию.

Они были связаны с личностью самого короля Луи-Филиппа. Уже вскоре после того, как с помощью наглого обмана он захватил плоды июльской революции и узурпировал трон, обнаружилась вся гнусность этого коронованного вора. Маска «короля-гражданина» недолго скрывала истинную натуру этого ненасытного стяжателя. Сначала он затеял скандальный торг с палатой депутатов по поводу цивильного листа, то есть суммы бюджетных ассигнований на содержание королевского двора. Его аппетиты намного превзошли даже прославленное мотовство и расточительность свергнутой династии Бурбонов. Затребованная Луи-Филиппом сумма в 20 миллионов франков настолько превосходила реальные потребности, что дело дошло до разбора в парламенте каждой статьи королевских расходов. При этом выяснилось, например, что на отопление дворцов он запросил такую сумму, что, по словам одного современника, на нее можно было бы «обогреть целую Сибирь». Такая же картина раскрылась и с расходами на вино, лекарство, на содержание 300 королевских лошадей. Голодавшим рабочим было особенно интересно узнать, что на каждого коня ассигнуется 5 тысяч франков в год, сумма, намного превышающая ежегодные расходы нескольких рабочих семей. Достоянием публики стала история с наследством герцога Конде. Этот убежденный легитимист, то есть противник орлеанской династии и сторонник Бурбонов, вдруг неожиданно завещал старшему сыну Луи-Филиппа колоссальное состояние. Благодаря слухам французы узнали, что завещание подписано по принуждению, а смерть герцога наступила отнюдь не естественным путем. Множество других неприглядных фактов следовали один за другим и дополняли колоритный образ Луи-Филиппа. Поскольку его физиономия с узким лбом и одутловатыми жирными щеками напоминала по форме грушу, то изображение этого плода карикатуристы сделали символом короля-торгаша, который все больше превращался в короля-убийцу. Легитимисты называли его «королем баррикад», желая подчеркнуть его недостойное монарха «революционное» происхождение. Но когда восстания и мятежи стали постоянным явлением при Луи-Филиппе, когда его войска занимались почти исключительно штурмом и взятием баррикад, то это одиозное прозвище приобрело совсем иной смысл. Луи-Филипп превратился, таким образом, в объект всеобщей ненависти, и частым явлением становятся попытки покушений на его жизнь. Ни один монарх не был мишенью такого большого числа покушений, как Луи-Филипп...

28 июля 1835 года утром из ворот Тюильри выехала пестрая кавалькада всадников. Впереди на белом коне — король, рядом с ним три его сына: принц Шуан-виль, герцог Орлеанский, герцог Немурский. За ними многочисленная свита маршалов. Предстояло произвести смотр Национальной гвардии, построившейся вдоль улиц, а затем принять парад войск на Вандомской площади. Ведь отмечалась очередная годовщина «трех славных дней», которые привели Луи-Филиппа к власти. Но революция сама напомнила о себе совершенно неожиданным образом. Когда кортеж, сверкающий всеми красками, достиг бульвара Тампль, раздался грохот ружейного залпа, как будто дружно стреляли солдаты целого взвода.

Король оказался невредим, хотя его лошадь получила пулю. На месте были убиты 18 человек и 22 ранено. После невообразимой паники выяснилось, что сработала «адская машина», сооруженная в одном из домов на пути движения процессии. А там нашли укрепленные в общей раме десятки ружей, которые при помощи не слишком сложного приспособления выстрелили одновременно. Полиция очень быстро арестовала организатора покушения корсиканца Фиески и его двух помощников — Морейя и Пенена, которые были членами «Общества прав человека». Их судили и в январе 1836 года приговорили к смерти. До самого последнего момента власти стремились, естественно, узнать от них как можно больше. Не стоит ли за ними какая-либо организация, о которой им ничего не известно? Один из приговоренных, Пепен, пытаясь получить помилование накануне казни, рассказал, что существует тайное, очень опасное общество, в котором он состоял, имеющее целью свержение орлеанского режима. Он сообщил также, что заранее рассказал о предстоящем покушении в день парада 28 июля некоторым деятелям революционного движения. Пепен назвал имена Рекюре, Флорко, Кавеньяка и... Бланки!

Бланки, как и другие названные, решительно протестовал и утверждал, что это выдумка. Он заявил, что никогда не был знаком с Пепеном, не встречался с ним и вообще в принципе отвергает убийство короля в качестве революционного средства. Но о тайном обществе он не упомянул. В действительности тайное общество существовало, и Бланки был его руководителем. Но основной припцип этого общества — секретность — требовал от Бланки скрывать его существование. Сложнее обстояло дело с причастностью Бланки к заговору Фиескп. Чтобы разобраться во всем этом, надо вернуться к событиям 1834 года.