Огюст Бланки

Июльский переворот

Утром, в понедельник, 26 июля 1830 года, Бланки, как обычно, явился на службу в помещение редакции «Глоб» на улице Монсиньи. В последнее время он выглядит несколько по-новому. Двадцатипятилетний Огюст по моде того времени отпустил усы и бороду. Это дополнение его облика подчеркивает жесткие, волевые черты его рта и подбородка. В редакции он сразу замечает что-то необычное: почти все сотрудники на месте. Но вид этих неожиданно собравшихся людей озадачивает. Кажется, что они томятся бездельем и не знают, зачем пришли. Маститые метры литературы и науки слоняются из угла в угол, как бы выражая всем своим видом какую-то неуверенность, растерянность и замешательство. Бланки берет лежащий на столе номер официального «Монитера», пробегает взором первую страницу и начинает понимать смысл происходящего. В газете напечатаны королевские ордонансы, о которых уже ходили какие-то неопределенные слухи. Значит, Карл X и Полиньяк пошли ва-банк...

Если раньше Огюст скромно удерживался от выражения своего мнения по любому поводу, что бы ни произошло, то на этот раз его реакция оказалась резкой и решительной. Ясно, что это — попытка реакционного государственного переворота, что королевская власть растаптывает собственные законы, что она объявляет народу войну. И Бланки немедленно делает категоричное, безапелляционное заявление, какого здесь от него никто никогда не слышал:

— Еще до конца недели все это закончится ружейными выстрелами!

К нему повернулись удивленные и недовольные лица. Мальчишка осмелился заговорить! Уж не собирается ли он учить их, признанных наставников и судей всего происходящего в политике? Высокий и солидный профессор Жуффруа сверху вниз смотрит на этого незаметного сотрудника, своий ростом доходящего ему лишь до плеча, и с презрением изрекает:

— Ружейной стрельбы не будет!

Пропасть, всегда разделявшая Бланки и его старших коллег, свободно говоривших о чем угодно, но неспособных перейти от слов к делу, внезапно явно обнаружилась. Почему же сейчас, когда надо что-то делать, они беспомощны? Подавляя возмущение, Бланки почти выбежал нз редакции. Но на улице все спокойно, каждый идет своей дорогой, и на лицах не видно никакого намерения что-либо предпринимать. Может быть, люди еще не читали ордонансов, не слышали о них? Случайно Бланки узнает, что журналисты из нескольких газет сошлись сейчас в редакции «Насьональ». Бланки бежит туда и попадает на бурное собрание писателей, адвокатов, журналистов. Обстановка резко отличалась от страха и подавленности, царивших в «Глоб». Здесь кипят страсти, все резко осуждают королевские ордонансы. Принимается энергичное заявление протеста: «Действие правового порядка прервано, начался режим насилия. Правительство нарушило законность и тем освободило нас от обязанности повиноваться... Мы будем сопротивляться». Заявление призывает депутатов выступить против правительства. Решено продолжать выпуск газет, несмотря на запрет. Под заявлением ставят свои подписи 44 человека. Первым подписался Адольф Тьер, ог же и автор самого текста. В будущем Тьер окажется злейшим врагом Бланки, он отдаст приказ о заключении его в тюрьму и станет палачом Коммуны. Но 26 июля 1830 года его действия нравились Бланки.

Он снова устремляется на улицу. По лицам людей, по взглядам, возбужденным беседам видно, что теперь все уже знают об ордонансах. Вскоре в руках появляются листовки с отпечатанным текстом воззвания «44-х». Бланки бежит в сад Пале-Рояль. Всех влечет сюда какой-то общий инстинкт. Ведь в 1789 году именно здесь прозвучал призыв к штурму Бастилии. Толпа растет, и среди нее появляется все больше рабочих из типографий, большинство из которых все же закрылись. В тот же день в Ратуше хозяева промышленных предприятии решили закрыть фабрики и мастерские. Так формируется армия восстания. Но 26 июля дело ограничилось демонстрацией в Пале-Рояле. Правда, в карету князя Полинь-яка, проезжавшего по бульварам, полетели камни. Тем не менее до сражения дело не Дошло, хотя на улицах уже появилась королевская гвардия.

Единодушного порыва к восстанию пока не видно. Депутаты, приехавшие в Париж, чтобы заседать в палате, куда их просто не пустили, позорно трусят. Они, конечно, обсуждают положение, но не принимают никаких решений. Депутаты предпочитают действовать «в рамках законности». Но буржуазия, ее лидеры вовсе не сидят сложа руки, хотя и боятся, что революционная ярость народа зайдет слишком далеко.

26 июля Бланки вернулся домой уже за полночь. Он жил в отеле Нассау на улице Ла Гарп, 89, в двух шагах от нынешней площади Сен-Мишель. Бланки долго не мог заснуть после треволнений первого революционного дня. Рано утром 27 июля он снова в редакции «Глоб», где обстановка стала оживленнее, чем накануне. Еще бы, редакторы газеты выпустили в свет ее очередной номер вопреки королевскому запрету. Вышли также «Насьональ» и «Тан». Но, как сразу почувствовал Бланки, никто в «Глоб» не собирался действовать дальше. Напротив, редакторы газеты казались напуганными собственной смелостью. «Все эти будущие министры дрожали за свою шкуру», — напишет Бланки об этом дне, когда сам он рвался к действию. Быстро покинув редакцию, он, как и вчера, устремляется в сад Пале-Рояль. Здесь снова толпа, но теперь в ней явно преобладают люди в рабочих блузах. Закрытие мастерских и типографий дало свои результаты. В нескольких местах группы рабочих слушают, как энтузиасты читают вслух манифест «44-х». Особенно решительные фразы документа встречают одобрительными криками.

Бланки охвачен горячим желанием участвовать в событиях, и он, не раздумывая, вскакивает на стол, вытаскивает номер «Глоб» и тоже начинает читать как можно громче. Он надрывает голос и, только окончательно охрипнув, слезает со стола и выбирается из толпы. Нет никаких сомнений, что все горят жаждой борьбы. Настроение людей становится явно воинственным. Бланки вдруг вспомнил о реликвиях своего карбонаризма: в предместье Сен-Марсо спрятано ружье с полусотней патронов. Он мч ^ ся туда и вскоре является домой, в Латинский квартал, с ружьем на плече. Соседи по дому, студенты, с интересом встречают вооруженного коллегу. Но атмосфера восстания здесь пока не чувствуется. Поэтому, оставив ружье у себя в комнате, Бланки снова бежит на правый берег к Пале-Роялю. Он видит, как сразу во многих местах начинается постройка баррикад. Попытки конной жандармерии помешать этому встречают градом камней. Раздается первый выстрел, завязывается перестрелка. Воодушевленный Бланки снова бежит на левый берег и настойчиво уговаривает студентов присоединиться к восстанию. Затем он опять пересекает Сену и является в редакцию «Глоб», где застает самых видных из сотрудников газеты: Пьера Леру, Виктора Кузена, Жуффруа, Беранже и других. Теперь на Бланки

смотрят с интересом и вниманием, ведь его пророчество сбывается: ружейная стрельба началась! Бланки торопливо рассказывает о начавшемся восстании, о боевом духе парижан и предлагает создать в редакции революционный комитет. Некоторые как будто соглашаются, но общее настроение склоняется к тому, чтобы подождать развития событий. Нет, эти люди, выпустив нелегальный номер газеты, исчерпали запас своего мужества. Дальше разговоров дело не пошло, и поздно вечером Бланки возвращается домой.

Но его революционный энтузиазм ищет выхода. Он бросается к столу и пишет. Что это? Будущая речь? Воззвание? Статья? Неважно, события, как уверен Бланки, возможно, потребуют, чтобы и он сказал свое слово. Вот текст, написанный им в ночь с 27-го на 28 июля 1830 года:

«Парижане!

Карл X разорвал Хартию, растоптал законы, уничтожил все свободы. Нет больше типографий! Нет больше газет! Нет больше книг! Нет больше Палаты депутатов! Восстановлен старый режим, Франция, связанная по рукам и ногам, выдана дворянам и попам.

К оружию, граждане! К оружию, чтобы защитить родину, само наше существование! Согласны ли мы стать стадом рабов под кнутом иезуитов? Нет и нет! Лучше умереть!

Но погибнет не народ, а тот, кто хочет его поработить. Подымайтесь! Подымайтесь! Раздавим этих гадов! Пусть возмездие, как молния, поразит врагов».

Неизвестно, была ли эта речь произнесена или напечатана как листовка. Несомненно лишь, что чувства Бланки должны были найти себе выход. Что касается политической программы, то в двух написанных им черновиках ее нет. Не упоминается даже о республике в качестве цели революции, хотя достоверно известно, что Бланки уже стал республиканцем. Начав с оппозиции к Бурбонам и с бонапартизма, пройдя через организацию карбонариев, он уже приблизился к республиканскому идеалу. Однако этот идеал вырисовывался перед ним еще в крайне туманной форме. Тем более что недавний исторический опыт Франции создал вообще очень неопределенное представление о республике, при которой Франция жила па протяжении 12 лет. Была республика якобинской революционной диктатуры, республика реакционного Термидора, продажной Директории, республика

Консульства, оказавшаяся подготовительным этапом к Империи. Бланки не выражает склонности ни к одной из этих республиканских систем; он мечтает о какой-то небывало прекрасной республике обновления. Словом, в это время он очень хорошо знает, чего он решительно не хочет, но еще не представляет себе ясно желанной цели. Он крайне типичен для той восторженной буржуазной молодежи, которая шла на баррикады, вдохновляясь не политической программой, а прекрасной, но неопределенной мечтой об общем счастье...

28 июля рано утром возмущение, вызванное ордонансами, окончательно перерастает в революцию. Сотни баррикад перегораживают парижские улицы. Восставшие занимают Арсенал, пороховой склад Сальпетриер. Захвачено здание городской Ратуши. Трехцветное знамя водружают на башнях собора Парижской богоматери. Бланки прикрепляет к своей шляпе трехцветную кокарду, как это делалось во времена Великой революции. Охваченный энтузиазмом, он буквально вбегает в редакцию «Глоб». Его революционная кокарда бросается всем в глаза, и философ Виктор Кузен возмущенно заявляет:

— Эти цвета могут очень нравиться вам, но они не подходят для меня: знамя Франции — белое знамя.

Это заявление знаменитого философа, которое лишний раз отразило сущность «либеральной» буржуазной оппозиции, Бланки оставляет без ответа и бросается туда, где он видит свое естественное место, — на Гревскую площадь. Там центр боя между королевскими войсками и восставшими. Бланки с восторгом видит, как повсюду срывают белые королевские знамена и водружают на их место трехцветные. Он скажет потом, что это был самый счастливый момент его жизни. Сотни людей лихорадочно ищут лишь одного — оружия. Врываются в казармы Аве Мария и кирасиров, чтобы захватить его. Бланки поражен настроением полного единодушия инсургентов. Он писал: «Этот первый час был моментом искренности, народ выступал безрассудно. Он все чувствовал инстинктивно и не искал взором вождей, которых невозможно было найти. Все эти рабочие действовали, инстинктивно на свой страх н риск, двигаясь по площади и по набережным без всякого руководства».

Стихийный революционный порыв действительно казался единодушным, но столь же стихийно выделились и вожаки восстания, руководившие боями на отдельных баррикадах, улицах и площадях. История сохранила некоторые имена бывших солдат, энергичных республиканцев и рабочих, возглавлявших бои. Среди них прежде всего упоминают имя Годфруа Кавеньяка, студента Политехнической школы, и Франсуа Распайя, ученого-хими-ка и пылкого республиканца. Беда в том, что у них тоже не было не только конкретной политической программы, но и простого плана действий на ближайшие дни. Все сводилось к вдохновляющему призыву: «Долой Бурбонов!»

Королевские войска, возглавляемые маршалом Марионом, пытаются наступать в направлении восточных районов города, целиком охваченных восстанием. Им удается захватить отдельные баррикады и продвигаться по узким улочкам. Но позади солдат, с трудом пробивающихся под огнем из окон, под градом сыпавшихся на них обломков мебели, всего, что попадало под руку, баррикады немедленно восстанавливаются снова. Мармон боится попасть в западню и, чтобы сохранить войска, приказывает отступить. Он хочет превратить район Лувра в цитадель среди восставшего города. Маршал посылает к королю в Сен-Клу одного гонца за другим, умоляя о политических уступках. «Это уже не волнение, — пишет он, — это революция. Ваше величество немедля должны принять меры для успокоения народа». Но король, который с террасы дворца видит панораму Парпжа с очагами пожаров, как будто не слышит отзвуков стрельбы и звона набата. Он требует «держаться и ждать». Карл X самоуверенно отвергает попытку группы правых либералов вступить с ним в переговоры с целью компромисса. Между тем уже 28 июля целый полк из двух тысяч солдат переходит на сторону восставших. Повстанцы продвигаются по левому берегу, занимают Бурбонский дворец, приближаются к Дому инвалидов. Вечером почти весь Париж, кроме Лувра и Тюильри, уже в руках восставших. На другой день к ним переходят еще два полка. Оставшиеся бегут из Лувра, и над зданием королевских дворцов тоже поднимаются трехцветные флаги. В середине дня герцог Ангу-лемский, сменивший смещенного королем Мармона, вынужден оставить город с остатками своих войск. Он сообщает королю, что Париж окончательно потерян. Только тогда Карл X решился наконец подписать указ об отмене злополучных ордонансов и о включении в правительство нескольких умеренных либералов. Но было уже поздно...

Между тем Бланки в самом центре событий, но лишь в роли рядового бойца, воодушевленного как и все, но болезненно сомневающегося в исходе событий. Когда королевские войска оставили Париж, он пришел в Ратушу, где в коридорах, на лестницах и в залах стоял оглушительный шум от споров и речей. Казалось, кричали все сразу. У Бланки в кармане два пламенных призыва к борьбе. Он даже написал план действий в ходе восстания, тактику боя. Но теперь это уже никого не интересует, ибо враг побежден. Что же дальше? Здесь этого не знает никто, ну а если и знает, то может сообщить только случайно оказавшимся около него слушателям. Пытался ли Бланки говорить? Он никогда ничего не рассказывал об этом. К тому же вряд ли мог произвести на кого-либо впечатление безвестный двадцатипятнлетний молодой человек. Один из близких к семье Бланки писал о том,как выглядел Огюст в революционные дни июля 1830 года: «Он был очень маленьким, тщедушным, без всякой претенциозности, начисто лишенный способности к эффектному шарлатанству. На него либо не обращали внимания, либо относились с презрением к его советам, с недоверием и неприязнью к его слишком пронизывающей проницательности».

Но, по правде говоря, и проницательностью он также явно не обладал. Сохранилось любопытное свидетельство Жюля Мишле, знаменитого историка, тогда еще совсем молодого. Вечером 29 июля он сидел в салоне мадемуазель Монгольфье, где собрались завсегдатаи, все эти литературные дамы и подающие надежды способные молодые люди. Стоял жаркий день, и окна были открыты настежь. К тому же все присутствующие жадно ловили звуки, долетавшие с улицы. Ведь никто ничего толком не знал о происходящем в Париже. Но вдруг на лестнице раздались быстрые шаги и на пороге возникла маленькая фигурка Бланки. Весь его облик, его горящие глаза сразу приковали внимание. Одежда помята, испачкана и порвана; руки, даже лицо черны от пороха — он явился прямо из гущи борьбы. Бланки с грохотом поставил на паркет грозно лязгнувшее тяжелое ружье и с выражением ликующего торжества провозгласил:

— С романтиками покончено!

Как, значит, кровопролитная борьба шла лишь ради того, чтобы сокрушить какое-то, пусть и крупное литературное направление? Неужели люди сражались и умирали ради того, чтобы покончить с дюжиной писателей и поэтов, воспевавших средневековую феодальную романтику, превозносивших, подобно Шатобриану и Ламартину, добродетели легитимизма и Бурбонов? Но ведь религиозно-мистическим и легитимистским идеалам романтиков эпохи Реставрации уже нанесен сильнейший удар новым, передовым романтизмом, хотя бы Стендалем. Разве бодцы июльских баррикад сражались из чувства протеста против ложной сентиментальности, фразерства, готических образов? Видимо, для Бланки романтизм служил символом чего-то более значительного и более осязаемого, то есть режима Реставрации. Но для литературной публики салона мадемуазель Монгольфье именно этот символ яснее всего мог объяснить смысл происходящего. Восклицание Бланки отразило одновременно и его собственное смутное представление о событиях, которые оставались совершенно непонятными для большинства их участников.

«Июльской неразберихой» называл Бальзак французскую революцию 1830 года. Действительно, в истории трудно найти другой революционный переворот, который мог бы сравниться с ней запутанностью и двусмысленностью. Только потом, когда покажет себя новый режим, удастся ясно представить и раскрыть сущность событий.

В борьбе сталкивались три главные силы.

Это, во-первых, Карл X, его министры вроде князя Полиньяка, стоявшее за ним дворянство, надменно верившее в свое «божественное право» владеть Францией как наследственной вотчиной. Отчаянно и безнадежно они цеплялись за власть.

Против них поднялся второй главный участник июльской драмы — народ Парижа, рабочие и ремесленники, измученные нищетой. Вместе с ними студенты, молодежь, увлеченная революционными идеями свободы, равенства п братства, охваченная ненавистью к Бурбонам и пылкой любовью к униженной Франции. Они героически сражались, выступая стихийно, без всякого руководства. Эти обездоленные люди вдохновлялись чувством, а не сознанием. Никто из них не имел ясных политических взглядов, если не считать наивного, но справедливого убеждения, что им живется плохо, а заслуживают они лучшего. Мысль о том, чтобы взять власть в свои руки, им просто не приходила в голову. Поэтому в конце концов они оказались слепым орудием чуждых, враждебных сил. В их рядах и был Бланки, смело перешедший из буржуазной среды в стан восставших угнетенных.

Наконец, третья сила, скрывавшаяся до поры до времени и выжидавшая исхода борьбы, влияла на нее незаметными, но решающими закулисными махинациями. Это — либеральные политики, представлявшие крупную буржуазию, мир денег и наживы. Она уже владела богатствами страны, ее промышленностью, торговлей, финансами, хозяйничала всюду, но еще не в политике. Эти промышленники, торговцы, банкиры хотели сами управлять Францией. Они хотели добиться своей цели чужими руками, не жертвуя, не рискуя ничем, прежде всего своей шкурой. В дни баррикадных сражений они отсиживались в богатых особняках. Случилось так, что под окнами дома банкира Казимира Перье собрались революционные студенты. Они хотели руководства, лозунга, указания на цели и задачи борьбы. Но в этот момент на них напали конные жандармы. В поисках укрытия они стали стучаться в двери особняка Казимира Перье, где заперлись десятка два либеральных депутатов. Но им не открыли дверь, и молодые энтузиасты были изрублены на глазах либеральных политиков. Самое крупное сборище либеральных депутатов происходило в доме другого банкира — Лаффита. Здесь произошел эпизод, показавший подлинный облик этих «отцов отечества». Внезапно послышался оглушительный залп, вызвавший панику. Многие вообразили, что королевская гвардия побеждает, что пришли их арестовать. В страхе они бросились к задним дверям, начали прятаться в саду, скрываться в стойлах лошадей на конюшне. Тревога оказалась ложной: залп был дан в честь полка, перешедшего на сторону восставших. Переполох прекратился, лишь когда струсившие законодатели убедились, что стреляли в воздух, чтобы выразить радость...

Когда исход борьбы стал ясен, именно здесь и решили взять в свои руки руководство революцией. Сначала создали муниципальную комиссию во главе с банкирами Лаффитом и Перье. Последний стал командующим полками, перешедшими на сторону революции. В сущности, образовалось временное правительство. Больше всего оно боялось конкуренции Ратуши, где засели республиканцы, терявшие время в бесплодных дебатах. Удалось переманить оттуда генерала Лафайета, весьма популярного, имевшего славу героя двух революций на двух континентах. Он воевал за независимость Соединенных Штатов, а потом участвовал на первых порах во французской революции. Банкиры легко уговорили семидесятишестилетнего генерала помочь им и поддержать планы, разработанные Тьером, Минье и другими либеральными монархистами, больше всего боявшимися установления республики в духе 1793 года. Привлекли и других популярных людей вроде Беранже. Замысел состоял в том, чтобы изгнать Бурбонов, но вместо них поставить у власти нового короля, который защищал бы не старую аристократию, а новую знать денежных мешков. Нашлась и подходящая фигура — герцог Орлеанский.

У него была любопытная родословная и биография. В начале XVII века у Людовика XIII и Анны Австрийской родились два сына. Старший сын стал королем Людовиком XIV, а младший получил титул герцога Орлеанского и сделался родоначальником младшей линии ветви Бурбонов. Представитель этого дома герцог Филипп Орлеанский в начале XVIII века из-за малолетства Людовика XV сделался регентом и прославился расточительностью и развратом (отсюда выражение «нравы эпохи регентства»). Во время революции другой герцог, Орлеанский, начал заигрывать с ней, отказался от своего титула, принял имя Филиппа Эгалите (Филиппа Равенство), но кончил плохо, сложив голову на гильотине. Его сын, будучи совсем юным, служил в революционной армии, но бежал вместе с Дюмурье, а затем жил в эмиграции. Во время Реставрации он вернулся во Францию, и Людовик XVIII возвратил ему не только титул, но и огромные владения. К моменту описываемых событий ему было уже за пятьдесят, и он не расставался с мыслью о троне. Понимая необратимость основных революционных преобразований, он изображал себя демократом, близким к заботам простых людей, разыгрывал из себя мелкого буржуа, любящего народ. Его-то банкиры и решили сделать управляющим огромного доходного коммерческого предприятия, в которое они намеревались превратить Францию, используя июльскую революцию.

Уговаривать герцога не пришлось. Он немедленно, согласился играть главную роль в фарсе, постановщиками которого были Лаффит, Перье, Тьер и даже старый прожженный мастер великих махинаций, сам «отец лжи» Талейран. Утром 30 июля на парижских улицах расклеили манифест, подписанный Тьером: «Карл X уже не может вернуться в Париж: он пролил народную кровь. Учреждение республики возбудило бы среди нас гибельные раздоры и поссорило бы нас с Европой. Герцог Орлеанский предан делу революции... Он король-гражданин». В духе подобной лжи был выдержан не только текст манифеста, но и вся процедура передачи власти новому королю. Главная задача состояла в том, чтобы обмануть республиканцев, засевших в Ратуше. Герцог Орлеанский сам отправился туда, встречая по пути еще не разобранные баррикады и настороженно-враждебные взгляды бойцов. державших в руках оружие. Одной театральной сцены оказалось достаточно, чтобы успокоить уставших от трехдневных боев инсургентов. Герцог вышел на балкон с трехцветным знаменем в руках, его заключил в объятия Лафайет, который произнес при этом печально-знаменитую фразу:

— Вы — лучшая из республик!

За воцарение Луи-Филиппа голосовали депутаты палаты, созванной Карлом X. Единственное существенное изменение состояло в том, что теперь право голоса получили не 100 тысяч французов, а 250. Погибших на баррикадах было около 800, их еще не успели похоронить, как Лаффнт произнес с удовлетворением:

— Отныне наступает царство банкиров.

А участники сражения должны были довольствоваться крестами на голубой ленте с красной каемкой, которыми их наградил новый король — Луи-Филипп. Такую побрякушку получил и Огюст Бланки...

Неужели только ради этого люди шли умирать на баррикады? В момент революции все признавали, что рабочие заслуживают более существенной награды. Хотя во время июльской революции парижские рабочие шли за либеральной буржуазией, на борьбу их толкнули глубокие социальные причины. За несколько лет до революции начался экономический кризис, и положение рабочих ухудшалось с каждым днем. За нищенскую плату они трудились по 16 часов в день. Они находились в таком состоянии, что даже либеральные политики и их газеты выражали им сочувствие. Но добрые слова и обещания парижские труженики слышали в основпом до революции и в первые недели после ее «победы». 30 июля газета умеренных либералов «Иасьональ» писала, что «народ всегда делал все: он был могуч и велик; победил он, и все плоды победы должны достаться ему». Даже министры новоиспеченного орлеанистского правительства говорили о рабочих с сочувствием. «Когда династия приходит к власти благодаря героизму рабочих, — заявил 10 августа 1830 года министр Дюпен, — как это было в наши дни, она должна что-нибудь предпринять для того, чтобы их положение улучшилось». Но напрасно наивные люди ожидали благодарности от Луи-Филиппа. Ни одной, абсолютно ни одной меры для улучшения участи рабочих не последовало. Тогда рабочие, среди которых во время стрех славных дней» революции, пожалуй, впервые зародились проблески классового сознания, немедленно начинают сами требовать удовлетворения своих нужд. В августе, когда следы июльских боев еще были заметны на многих улицах, происходят забастовки типографских рабочих, булочников, кожевенников, каменщиков. Они требуют сокращения продолжительности рабочего дня, повышения оплаты труда. Устраивают мирные демонстрации под официальным ныне трехцветным знаменем. Но новое «революционное» правительство остается глухим к требованиям тех, кто дал ему власть. 25 августа префект департамента Сены официально объявил рабочим: «Ни одна обращенная к нам просьба о вмешательстве в спор между хозяином и рабочим по вопросам удовлетворения заработной платы, длительности рабочего дня или найма рабочих не будет удовлетворена как находящаяся в противоречии с законами, освятившими принцип свободы промышленности ».

Вот, оказывается, за какую свободу сражались рабочие на июльских баррикадах! Орлеанская династия стала еще более решительным защитником привилегий собственников, хозяев предприятий, торговцев, банкиров. Если Бурбоны защищали главным образом интересы дворянства от «третьего сословия», то есть от буржуазии и всего народа, то новая власть стала выразителем интересов буржуазии, орудием ее борьбы с формировавшимся рабочим классом. Господство дворянской земельной аристократии сменилось безраздельной властью крупной буржуазии. Никакой демократизации, никакого расширения прав подавляющего большинства французов не произошло. Напротив, новый режим во многом оказался более деспотическим, чем свергнутая система Реставрации. Только некоторые внешние изменения вроде замены белого флага Бурбонов трехцветным знаменем 1789 года напоминали о революции «трех славных дней», плоды которой были украдены у народа. Революционные республиканцы, рабочие имели теперь против себя более сильного врага, ибо социальная опора нового режима расширилась за счет присоединения к нему прежней либеральной оппозиции.

Бланки видит страшный финал революции. По Сене медленно движется огромная баржа, над которой колышется черный флаг. Трупы убитых, одни в гробах, другие просто навалены на ней чудовищной грудой. Их увозят из морга на Марсовом поле, ибо августовская жара способствовала разложению, и люди, молча стоящие у берегов Сены, ощущают удушливый трупный запах. Течение реки уносит из Парижа тех, кто отдал жизнь за свободу оставшихся в живых. Зато судьба избавила их от чувства горечи, оскорбления и сознания бесплодности их жертвы...

Писатель и историк Гюстав Шеффруа так передает состояние парижан: «Второй день после революции! Внезапное пробуждение тех, которые уснули после лихорадочной деятельности, еще продолжая переживать вчерашние героические события, пораженные быстротой совершившегося переворота. Энтузиасты, которые вчера еще боролись на улицах и врывались в дворцы, оглашая воздух криками надежды и триумфа, сегодня поражены собственной победой и утомлением от нечеловеческих усилий... Их энергия растрачивается в наивном созерцании, их воля теряет цель, и они из действующих лиц превращаются в зрителей. Они воображали, что исполнили всю пьесу, тогда как на самом деле они участвовали только в прологе. На смену им выступают другие люди, которые держались в стороне от опасной борьбы, а теперь чувствуют себя храбрыми, видя утомление борцов. Эти новые люди пришли, чтобы восстановить порядок: оставить почти все на старом месте и лишь кое-где переменить этикетки. Революцию ликвидируют хитрые, осторожные люди себе на уме, чины судебного ведомства, нотариусы, адвокаты и дельцы. Они рождаются и воспитываются, чтобы править».

Конечно, среди июльских борцов распространяется горькое разочарование, тоскливое уныние, мрачный пессимизм, чувство безнадежности и отчаяния. Но именно в этот тягостный момент Бланки обнаруживает величие и твердость духа революционера. Из плачевного опыта июльской революции он извлекает возросшую веру в революционные возможности Франции. «Три славных дня» окончательно и бесповоротно утвердили его решимость посвятить все свое существование делу революционной борьбы. В июльские дни он воочию увидел в действии огромную реальную силу революции — рабочий класс. Он почувствовал, что почва для революции стала более плодотворной, ибо украденная крупной буржуазией победа революции избавила людей от множества иллюзий. Прежде всего он сам окончательно изверился в либерализме, который отныне станет для него ненавистным. Бланки отчетливо увидел также причину неудачи июльских борцов. У них не было вождей, руководителей, организации, программы. «Три славных дня» в жизни Бланки явились концом его ученичества, исканий и сомнений. Отныне его судьба решена, и он видит единственный смысл жизни в профессиональной революционной деятельности.

Но, чтобы обеспечить свое повседневное существование, он возвращается к работе в редакции «Глоб» и снова аккуратно записывает речи депутатов палаты. Наблюдая вблизи это сборище отборных представителей французской буржуазии, он видит, как сквозь господствующее настроение довольства вновь захваченной властью пробивается чувство трусливого облегчения, избавления от страха перед восставшим народом, от которого буржуа дрожали в июльские дни. И Бланки, находясь в самом логове врага, проникается все более ясным сознанием паразитизма, ограниченности, безнравственности правящего буржуазного класса.

Он по-прежнему живет в отеле Нассау, точнее, в меблированных комнатах для студентов в Латинском квартале. Он возобновляет изучение юридических наук. Его положение здесь изменяется. Если раньше мало кто обращал внимание на этого скромного, молчаливого, невысокого студента, то теперь он окружен ореолом июльского борца. Он приобретает заслуженный авторитет в студенческой среде, где чаще всего не признают никаких авторитетов. Изменились и студенты, даже внешне. Все больше среди них таких, кто носит теперь одежду рабочих. Это не просто мода, а результат боевого братства, обретенного на июльских баррикадах.