Охота на тигра

— Не надо...

— Берите ешьте! — От тревоги и нетерпения девушка притопнула ногой. — Сразу, здесь...

Она беспокойно взглянула в окно. Знала, чем рискует, и волнение ее нарастало.

А чудаковатый пленный с жетоном № 13 на груди медлил, кусал губы.

— Ешьте, — почти умоляюще крикнула Люба. — Скорее!

— Нет, нет... — затряс головой юноша. — Я один не могу. Товарищи...

Он не может есть один, он должен поделиться с товарищами. Люба была в отчаянии. Все складывалось гораздо сложнее и опаснее, нежели она предполагала, когда решила отдать свой завтрак пленному. По ее предположению, он должен был тут же, в кладовой, проглотить маленький бутерброд, облизать губы и этим уничтожить все следы. Но он оказался не из тех, кто думает только о себе. Как благородно с его стороны — бутербродик с крохотными ломтиками сала делится на три-четыре равных части. Очень трогательно! Но и степень риска, на который отважилась она, сразу увеличивается пропорционально числу его друзей.

Юрий овладел собой. Голод, начавший терзать его при виде хлеба, отступил, как зверь, отогнанный огнем от его жертвы.

— Не надо. — мягко сказал Юрий. — Лучше скажите, где линия фронта. Знаете?

— Наши вышли к Днепру, — встрепенулась Люба. И, почувствовав прилив смелости, снова показала на бутерброд.

— Берите! Ну берите же...

Юрий решился, сделал шаг к верстаку.

— Только газету оставьте. И, пожалуйста, осторожно. Если узнают, мне... — В голосе девушки звучали слезы.

Юрий посмотрел на нее и как-то особенно, одними глазами грустно улыбнулся.

— Не узнают. Помните: вы мне ничего не давали, и я ничего не брал. Спасибо!

Пленный быстро и осторожно завернул бутерброд в тряпицу и сунул в карман:

Через несколько секунд Ключевский покинул кладовую. Люба увидела в окно, как идет он, поддерживая руку с ведром на весу, стараясь не расплескать краску. Кто же он такой, этот тринадцатый номер? Неумелый удар молотком по зубилу и на диво быстрая сообразительность, слова о внутренней схожести, родстве душ и радующий, тревожащий душу букет из пламенеющих резных листьев, верность товарищам даже в малом и звучащая, как клятва, короткая оборванная фраза: «Не узнают...» — не вязалось все это с тем главным, что определяло поведение человека: как-никак оказался он среди тех, кто будет ремонтировать оружие врага. Что же побудило его?

У Любы не было времени размышлять. Работы накопилось много, требовалось рассортировать и разложить по стеллажам привезенные мастерами инструменты, переписать в двух экземплярах инвентарный список, прибрать хорошенько кладовую. К тому же как только девушка разложила бумаги на верстаке, в кладовую вошел Верк в сопровождении какого-то незнакомого офицера-эсэсовца, державшегося очень надменно.

— Утаивание инструмента, вынос его с территории базы исключены, — видимо, продолжал свои объяснения гауптман. — Каждый ремонтный рабочий из числа пленных получил два жетона — большой и маленький, имеющие один и тот же номер. Большой прикрепляется с левой стороны на груди и служит личным опознавательным знаком, маленький жетон пленный оставляет кладовщице в залог, когда берет необходимый инструмент.

— Очень ненадежно! — неодобрительно скривил губы эсэсовец. — Они же слесари. Сделают тайком еще несколько жетонов с любыми номерами.

Верк снисходительно улыбнулся.

— Конечно, могут сделать. Сколько угодно! Но это им ничего не даст. Во-первых, кладовщице известны не только номера, но и фамилии рабочих. В случае какого-либо подозрения она может проверить. Во-вторых, если на доске будет висеть хотя бы один жетон, — партию пленных не выпустят с территории базы.

Брюгель слушал Верка, а сам не спускал глаз с кладовщицы.

Вдруг он насторожился, быстро шагнул к стеллажам, взял с полки букетик. Он рассматривал листочки так, точно они были начинены взрывчаткой.

— Ну, это как всегда у девушек, — счел нужным усмехнуться Верк, — Цветочки-листочки, букетики, бабочки, фотографии кинозвезд...

Эсэсовец неопределенно хмыкнул, положил букетик на прежнее место, окинул взглядом кладовую.

— Гауптман, я хотел бы посмотреть ваш кабинет.

Оказалось, что это было только предлогом. Брюгель не захотел вести разговор в присутствии кладовщицы.

Как только Верк, пропустив гостя вперед, закрыл за собой дверь своей обставленной по-деловому комнаты, оберштурмфюрер спросил:

— Девчонка знает немецкий?

— Говорит плохо, понимает почти все.

— Так и предполагал. Где вы ее выкопали? Зачем она вам?

— Взял с биржи труда. У нее есть рекомендация. А что случилось? Чем она вам не понравилась?

В глазах Верка появилась откровенная насмешливость. Он, видимо, не собирался скрывать, что понимает смысл придирок эсэсовца и эти придирки только забавляют его.

— Только тем, что она женщина. Тем более молодая, мечтающая о романтике и, конечно, любви. Неужели нельзя было найти мужчину?

— Вы рекомендуете поставить на ее место кого-либо из пленных?

— Ни в коем случае! Но у вас есть немцы.

— Отрывать мастера на выдачу инструментов? — Верк посмотрел на эсэсовца с таким изумлением, точно в этот момент убедился в его непроходимой глупости. — Ну, знаете, оберштурмфюрер, я от вас такого совета не ожидал. Даже учитывая то обстоятельство, что по роду службы вы мало сталкиваетесь с техникой...

Но я в достаточной мере... — начал было Брюгель.

Верк не стал его слушать. Он подчеркнуто иронически развел руками.

— В достаточной мере? Тогда дело обстоит очень просто, давайте поменяемся местами. Да, да. Вы будете ремонтировать танки, а я буду наблюдать, проверять, производятся ли каждые полчаса переклички, буду требовать замены тех ваших сотрудников, которых заподозрю в склонности к романтике, эмоциям... Подскажите, к чему там еще? Я ведь тоже не театральный рецензент и плохо разбираюсь в таких вещах...

Вот так, дорогой оберштурмфюрер, получайте своего «театрального рецензента» и успокойтесь. Напрасно вы считаете, что имеете право совать нос в чужие дела, выступать с непрошеными советами, поучениями.

Лицо эсэсовца начало багроветь.

— Вот что, гауптман... — Брюгель готов был разразиться ядовитой тирадой по поводу ловкачей, старающихся, чтобы кто-то другой таскал для них каштаны из огня, и оказывающихся в стороне, когда дело касается ответственности. Однако первая же его фраза осталась незаконченной. Верк неожиданно получил подкрепление в виде появившегося на пороге лейтенанта танковых войск, судя по повязке на голове совсем недавно побывавшего на фронте.

— Гауптман, разрешите. Вы обещали осмотреть башню. Мастер Хопф считает нужным обязательно проконсультироваться с вами.

— Сейчас приду, через несколько минут, — торопливо сказал Верк и недовольно покосился на эсэсовца. — Как только закончу наш несколько затянувшийся разговор с оберштурмфюрером...

Танкист ушел. Брюгель успел остыть и понял, что намерение приручить «инженеришку» снова следует отложить до другого, более подходящего случая. Сейчас самым разумным было бы, как теперь все чаще и чаще писалось в газетах, «выравнивая линию фронта, отойти на заранее подготовленные позиции».

— Окно в кладовую необходимо заделать, оставив небольшое отверстие для передачи инструмента, — сказал оберштурмфюрер спокойным деловым тоном, будто неприятного разговора не было.

Верк подумал и сдержанно кивнул головой — это можно сделать.

— В кладовую пленные могут заходить только в исключительных случаях и только в сопровождении конвоира или мастера.

Верк снова ответил молчаливым знаком согласия.

— И я бы хотел, — продолжал Брюгель, — чтобы вы, гауптман, в моем присутствии строжайше предупредили кладовщицу о недопустимости каких-либо контактов с пленными.

— Я уже это сделал, — отрезал Верк. — В первый же день, как только она приступила к работе. Повторять не считаю нужным. Я отдаю приказ один раз.

— Хорошо. Тогда я сам должен сказать ей несколько слов. Надеюсь, вы не будете возражать?

— Пожалуйста! — пожал плечами Верк. — Вы, очевидно, придерживаетесь русской пословицы — маслом каши...

— Я придерживаюсь специальной инструкции, с которой при случае могу вас познакомить. Пригласите переводчика.

— Она поймет вас.

— Нет, я хотел бы через переводчика... Чтобы все, каждое мое слово было ей ясно.

«Кажется, ему нужен свидетель, — подумал Верк. — Продолжает пугать меня, важничает».

— Если вы придаете всему этому такое важное значение, проще будет взять у нее письменное обязательство.

— Именно так я и хочу поступить.

— Надеюсь, на этой процедуре мы покончим, и я смогу заниматься своим делом? — В голосе гауптмана слышалась нескрываемая досада.

— Нет, я должен провести еще одну акцию, и вам следовало бы присутствовать, — скривил губы в насмешливой улыбке комендант лагеря. — Но если вы не пожелаете, откажетесь... Я не буду особенно настаивать.

— Что за акция, можно узнать?

— Акция чисто профилактическая, — загадочно произнес Брюгель. — Один из тех оригинальных приемов по борьбе с саботажем, о которых вы отозвались с похвалой. Не беспокойтесь, акция не займет много времени и не потребует особых приготовлений — столб, перекладина и веревка.

— Казнь? — удивленно поднял брови Верк. — Вы будете вешать кого-нибудь из пленных?

— Не кого-нибудь, а саботажника.

— Есть доказательства?

— Мне они не нужны.

— Вы уверены, что уже имеются акты саботажа? — с тревогой и сомнением спросил начальник рембазы. — Ведь они только приступают к работе и даже при желании не смогли бы что-либо сделать.

— А вы считаете, что было бы лучше, если б они успели сжечь новый мотор или устроить какую-нибудь другую пакость? Я сказал — акция профилактическая. Мы объявим саботажником любого из них и повесим его посередине двора, как пугало на огороде. Вонь, которую будет распространять труп, явится для других хорошим лекарством против саботажа. Своеобразная психотерапия. Учтите, гауптман, я предпринимаю эту акцию сугубо в ваших интересах. Улавливаете?

Верк не был в восторге от решения коменданта лагеря. Все же он должен был признать, что в рассуждениях оберштурмфюрера имеется логика — ужасная, лишенная каких-либо признаков человечности, логика палача, садиста. Более того, Верк понял, что он, начальник рембазы, должен будет подчиниться этой логике, так как предлагаемая эсэсовцем акция действительно отвечает его интересам. А вдруг кто-либо из пленных отважится на акт саботажа и ему удастся вывести из строя уже отремонтированную машину... Как будет выглядеть тогда начальник ремонтной базы? Тем более комендант лагеря предупреждал, советовал, предлагал... Нет, тут следует полностью положиться на богатый опыт оберштурмфюрера.

— Конечно, если вы будете заняты или по какой-либо другой причине не пожелаете... — продолжал со своей ухмылкой Брюгель. Он с удовольствием наблюдал за растерявшимся гауптманом. — В таком случае я не буду настаивать на вашем присутствии. Все-таки сцена не из особо приятных и требует крепких, здоровых нервов...

Какое все-таки дерьмо этот оберштурмфюрер, господи! Выламывается, хамит, фиглярничает. Черт с ним, пусть упивается своей властью над пленными, пусть вешает. Конечно, погибнет ни в чем неповинный человек, однако такая казнь должна пойти на пользу делу, а это главное.

— Нет, дорогой оберштурмфюрер, я обязательно, обязательно буду присутствовать, — сказал Верк, сверкнув белозубой улыбкой. — С большим удовольствием! Считаю своим долгом... Ну, а объяснение начальству, если это потребуется, будете давать вы. Согласно имеющейся у вас особой инструкции.

И начальник ремонтной базы открыл дверь, приглашая эсэсовца покинуть вместе с ним кабинет.

В кладовую Брюгель явился в сопровождении переводчика. Любу заставили подписать обязательство, гласящее, что она не должна вступать в посторонние разговоры с пленными, передавать им что-либо, кроме указанных мастером инструментов, и не брать у них писем, записок или других предметов для передачи третьим лицам, а также немедленно сообщать своему начальнику в случае, если кто-нибудь из пленных попытается установить с ней контакт.

Переводчик старательно, слово в слово, перевел то, что сказал в заключение комендант.

— Помните, такие контакты караются смертью. Вас казнят, повесят тут же, на базе, немедленно, как только мы установим вашу вину. Нам все будет известно, и гораздо раньше, нежели вы предполагаете. Все ясно?

Брюгель знал, что делал. Он верил во всепобеждающую парализующую силу страха. И он увидел, что достиг цели — молодая кладовщица перепугалась до смерти.

Но настоящий страх Люба испытала немного позже, когда увидела в окно, как четверо пленных устанавливают посередине двора высокий столб с перекладиной. Свисающая веревка с петлей на конце не оставляла сомнения в назначении сооружения — это была виселица.

Остальные пленные стояли у стены и под надзором переводчика твердили «урок». Но вот они закончили зубрежку, к ним подошли конвоиры и повели к столбу. Там всех пленных выстроили в одну шеренгу.

Виселица, эсэсовец, переводчик, конвоиры и шеренга пленных.

Вдруг, очевидно по приказу эсэсовца, из шеренги вышел пленный с жетоном № 13. Люба сразу же узнала его — черное ведерко в руке. Она ужаснулась: сейчас на ее глазах состоится казнь, и будут вешать именно его, этого юношу. За что? В чем он провинился? Может быть, нашли тот злосчастный бутерброд, которым он намеревался поделиться с товарищами? Нашли, но он не сказал, кто дал ему хлеб... «Не узнают...» — сказал он тогда и грустно улыбнулся. Он был уверен, что никакая сила не заставит его сказать немцам правду. Окаменев от страха, Люба смотрела в окно.

Юрий Ключевский стоял около столба, лицом к товарищам. Он видел, как испуганно и вопрошающе смотрят на него Шевелев и Годун, и отвечал им едва заметным пожиманием плеч. Он понял, что сейчас по приказу коменданта его должны повесить, но не мог догадаться, и чем именно состоит его вина, вызвавшая такой гнев коменданта лагеря. Это лишало Юрия последней надежды найти какой-то спасительный выход.

Однако и сам Брюгель не смог бы объяснить, почему на этот раз он избрал своей жертвой измазанного краской молодого пленного с грустными мечтательными глазами. Правда, задайся он выяснением этого вопроса, вспомнил бы праздношатающегося, за которого вступился Верк, и то раздражение, какое вызвали у него надписи на стене. Он не мог подавить свою подсознательную неприязнь к людям, в глазах которых угадывался высокий интеллект, богатство духовного мира. Но Брюгель не был склонен к самоанализу и считал, что он вовсе и не выбирал, а всего лишь поманил пальцем к себе первого из пленных, на ком остановился его взгляд.

«Вот и конец, — думал Юрий, слыша, как учащенно и сильно бьется его сердце. — Какая-то роковая случайность, дикое недоразумение. Неужели Иван Степанович и Петр не сумеют без меня осуществить план побега? Заклинаю перед смертью, друзья, найдите в себе силы, совершите этот подвиг! Заклинаю, умоляю!» Глаза его, устремленные на Шевелева и Годуна, затуманились влагой. Неожиданно он вспомнил, что бутерброд девушки-кладовщицы все еще у него в кармане. Пропадет... Как глупо!

Брюгель оглянулся, поискал кого-то глазами и удовлетворенно кивнул головой — к виселице поспешно шагал начальник рембазы. Итак, все в сборе, можно начинать. Переводчик откашлялся, приготовившись орать во всю глотку.

Оберштурмфюрер заложил руки за спину, сделал шаг вперед.

Верк подчеркнуто невозмутимо оглядел застывшую шеренгу и даже изобразил на своей физиономии что-то похожее на улыбку. Он знал, что предстоящая казнь вызовет у него неприятное, тягостное чувство — тут уж ничего не поделаешь, такой характер, — но больше всего боялся, что Брюгель догадается об этом, и старался показать, будто присутствие при казни доставляет ему некоторое удовольствие.

Тут взгляд Верка остановился на пленном № 13, стоявшем по-прежнему у столба с пустым черным ведром, из которого косо торчала деревянная ручка кисти. Верк понял, кого собирается повесить Брюгель, и понял также, что если он, Верк, сию же минуту не вмешается, то эсэсовец совершит глупость, которая сведет на нет весь эффект от его, не так уж плохо придуманной, профилактической акции. И к тому же, если сразу не поставить эсэсовца на место, он будет продолжать под разными предлогами вмешиваться в дела ремонтной базы, нарушать производственный ритм, портить нервы. Брюгелю это, видимо, очень нравится. Нет, этого допустить нельзя.

Комендант начал говорить, делая частые и продолжительные паузы, чтобы переводчик успевал за ним.

— Мы пошли навстречу вашим желаниям...

...Мы улучшили ваш рацион...

...но среди вас нашелся...

Верк решительно дернул эсэсовца за рукав.

— Один момент, оберштурмфюрер. Отойдемте, мне нужно сказать вам несколько слов.

— Потом, потом, — зашипел комендант лагеря. — Не мешайте.

— Нам нужно поговорить сейчас же, — настаивал Верк. — Немедленно. Иначе будет поздно.

Они отошли на несколько шагов в сторону, Брюгель бросал па Верка взгляды, полные ненависти.

— Что за манера путаться под ногами. Не умеете сами...

— Оберштурмфюрер, выслушайте меня, — сдерживая ярость, как можно спокойнее произнес начальник рембазы. — Этого пленного вешать нельзя.

— Почему?

— Смысл акции, как я понимаю, заключается в том, чтобы ремонтные рабочие поверили, будто их товарищ действительно пытался заняться саботажем и тут же был разоблачен нами. Не так ли?

— Так, так. Ведь всё уже решено, обо всем мы договорились. Сейчас не время для бесплодных теоретических рассуждений. — Брюгель сделал шаг к виселице.

— Один момент, — удержал его Верк. — Это очень важно, оберштурмфюрер. Мы собираемся внушить пленным, что любая попытка саботажа с их стороны будет немедленно раскрыта и повлечет самые суровые наказания.

— Наконец-то вы поняли мой замысел...

— Но ведь в ваши расчеты не входит, чтобы ваш замысел был раскрыт пленными?

— Они будут убеждены, что...

— Нет, они догадаются, что мы казнили человека, даже не помышлявшего о саботаже, казнили первого попавшегося нам на глаза только для того, чтобы запугать их.

— Глупости! Вы переоцениваете умственные способности этих ублюдков.

— Но тут не нужно особых способностей. Пленный, которого вы выбрали для казни как саботажника, единственный из них, который еще не принимал участия в ремонте. Он даже близко не подходил к танкам. Они все это знают, так как вчера и сегодня пленный № 13 по моему приказу делал надписи и заготовлял жетоны.

— Я не знал, что у вас уже появились любимчики...

Верк смерил эсэсовца презрительным взглядом, давая понять, что он не собирается отвечать на такие дурацкие шпильки.

— Вы можете повесить любого из них или всех вместе, это ваше дело. Но, оберштурмфюрер, я должен еще раз подчеркнуть, что, повесив этого, именно этого пленного, вы убедите их, что действовали вслепую и что в будущем вы не в состоянии будете определить, кто виновен в саботаже, если такой обнаружится. Вместо идеи вины и торжества справедливого наказания, возмездия вы внушите им идею возможности действовать безнаказанно, сваливать свою вину на других. Вместо страха вы будете вызывать у них насмешку. Вы поняли меня, оберштурмфюрер? Если не поняли, я изложу свою мысль более четко и пространно в рапортах о случившемся, которые будут отправлены моему и вашему начальнику.

Брюгель слушал, стиснув зубы. Снова «инженеришка» взял над ним верх. Отстаивать свое ошибочное решение было опасно. Но отменить казнь означало полностью признать себя побежденным, потерять лицо. В такое глупое положение оберштурмфюрер давно не попадал. И вдруг Брюгеля осенило — ведь он еще не успел объявить пленного с жетоном № 13 саботажником. Комендант мог вызвать пленного из шеренги по другому поводу, допустим, только для того, чтобы тот написал (он ведь художник) на доске, которая будет красоваться на груди у повешенного, одно словечко — «Саботажник». Выход был найден.

— Благодарю, гауптман. Ваше замечание справедливо. Рад, что вы с таким пониманием относитесь к моим задачам и обязанностям.

Комендант лагеря с кислой миной, но учтиво козырнул Верку и направился к виселице.

Ключевский стоял перед строем. Мысленно он уже испытал все, что испытывает человек, которого казнят на виселице: страх, сменяющийся оцепенением, отвращение, когда веревка впервые коснулась шеи, бег беспорядочных мыслей, мелькание образов, ужас от внезапной боли, муки удушья и избавление от всего этого — потеря сознания, спасительный переход в небытие. Близкая смерть уже была чем-то окончательно решенным, неизбежным и не страшила его; страшило то, что, возможно, его великолепный замысел побега, который стал главной целью его жизни и уже существовал как бы самостоятельно, отдельно, независимо от него, не будет кем-либо осуществлен, умрет вместе с ним. Две смерти... Как это тяжело, несправедливо. И еще мучила мысль, что не сумел передать друзьям бутерброд.

Он услышал шаги позади себя, оглянулся, его охватило желание огреть ведерком по голове ненавистного эсэсовца. Но при одном взгляде на лица оберштурмфюрера и технического гауптмана он сразу же сообразил: что-то изменилось в первоначальном решении немцев и изменилось в его пользу — он будет жить. Да, он будет жить!

Все же Юрию пришлось вынести еще несколько минут смертельного томления. Он продолжал стоять у столба, лицом к товарищам, когда оберштурмфюрер снова обратился к пленным. На этот раз речь эсэсовца была короткой. Не глядя на Ключевского, словно забыв о существовании этого пленного с черным ведерком в руке, Брюгель бросал короткие фразы, Цапля переводил. Из слов коменданта можно было понять, будто бы начальник ремонтной базы гауптман Верк установил, что один из пленных пытался вывести из строя оборудование. Сейчас этот пленный будет казнен. Так поступят с каждым саботажником.

Пленные в шеренге все еще были уверены, что речь идет о Чарли. Да и сам Ключевский холодел от мысли, что он неправильно прочел выражения на лицах оберштурмфюрера и гауптмана. Тут Брюгель повернулся к переводчику.

— Где этот маляр? Пусть напишет на куске фанеры слово «Саботажник». — И эсэсовец ткнул пальцем в строй. — Пленному с жетоном № 29 выйти из строя.

Нет, Юрий не ошибся, смерть и на этот раз минула его.

Повесили Сазонова, по лагерному прозвищу Таракан, стоящего в строю рядом с Петром Годуном. Повел бы оберштурмфюрер пальцем чуть вправо, и на виселице оказался бы Петр. Таракану нацепили на грудь дощечку, он пучил глаза, сопел, очевидно, от страха потерял способность соображать что-либо. Лишь когда петля начала затягиваться на шее, из груди Таракана вырвался короткий хриплый крик. И он закачался у перекладины.

Потом привезли кухню с баландой, и они пообедали, потом целый час отдыхали, лежали на земле, потом Юрий сдал свое ведерко и был определен в группу мастера, низенького толстяка Теодора Фуклара, и они устанавливали на рельсах, проложенных вдоль забетонированной ямы, катки небольшого лебедочного крана, потом сдали инструменты и получили свои малые жетоны, потом команду ремонтников погнали в лагерь, и они прошли мимо росших на Гуртовой кленов, с которых ветер сносил пожелтевшие листья — три конвоира и сорок два пленных, оборванных, грязных, с алюминиевыми жетонами на груди. Утром из лагеря вышло сорок три, теперь одного недоставало. Никто из пленных не мог сказать о нем доброго слова — мужик был сволочной, жмот, готовый продать товарища за пайку. Он остался висеть там, на столбе, с дощечкой на груди, но Юрий Ключевский знал, что Таракан ни в чем не повинен и первоначально место под перекладиной предназначалось ему, пленному № 13, по лагерной кличке Чарли.

Юрию было трудно поверить, что смертельная опасность миновала. Вторую половину дня он провел как во сне и как во сне слушал, но не понимал, что говорят товарищи. Видел милое лицо девушки-кладовщицы, отдававшей ему малый жетон и смотревшей на него так удивленно и жалостливо, словно он вышел из могилы, помнил, как наступил ногой на кленовый листок, упавший на дороге, ярко-желтый, с вишневыми крапинками, и изнемогал от тяжести того, что он испытал, пережил, стоя под виселицей.

Только после вечерней поверки Юрий пришел в себя. Ощущение реальности вернулось к нему. Он вспомнил о бутерброде. Петр принял свою часть молча, а Иван Степанович не смог скрыть удивления, спросил оторопело:

— Где взял?

Юрий печально посмотрел на него, сказал со слабой улыбкой:

— Где, где... Если скажу, что сам оберштурмфюрер вас угощает, вы ведь не поверите?..

Утром, подавая кладовщице в окно свой жетон № 13, пленный положил на подоконник листок клена. Один, маленький, красный, как кровь.

Губы у девушки дрогнули, она быстро убрала листок.

Заговор непобедимых

Гауптман Верк сидел за столом в кабинете. Рабочий день кончился. Пленных увели в лагерь, мастера и члены экипажа «тигра» поднялись на второй этаж в комнаты, отведенные им под общежитие. Немцев-часовых сменили полицаи, охраняющие рембазу в ночное время. Верк уже составил суточную рапортичку, определил, чем будет заниматься завтра каждая бригада восьми мастеров, но домой не спешил. Он знал, что его там ждут пьяные слезы, упреки.

Сегодня утром Оскар Верк поссорился со своей любовницей. Эта ничтожная русская девчонка начинает капризничать, дерзит. Если бы ее капризы касались тряпок, ценных подарков, он бы не удивился и не обиделся — женщина, молоденькая очаровательная женщина... Нет, она вздумала доказывать свое превосходство над немецкими офицерами. Ни больше, ни меньше. Какая инфантильность! Он простил бы ей пьяную дерзость, но в то утро Алка не выпила ни капли.

Верк вспомнил, как началась их ссора, оставившая неприятный осадок в его душе.

Они пили утренний кофе. Алла, в голубеньком халате и такой же косынке на пышных спутанных волосах, медленно отхлебывала из чашки и казалась задумчивой, печальной.

— Моя девочка начинает хандрить? — спросил он тем ласково-игривым тоном, каким всегда разговаривал с Аллой. — Может быть, рюмку ликеру? Прекрасное средство...

Застывшее лицо Аллы ожило, она быстро вскинула глаза на Оскара.

— Мне кажется, ты нарочно спаиваешь меня. В этом есть какая-то цель.

Верк рассмеялся — таким неожиданным и нелепым показалось ему это предположение.

— Как могло такое прийти тебе в голову?

— Я замечаю. Каждый день. Тебе нравится, когда я пьяна и мелю вздор. Ты спаиваешь меня, чтобы избежать разговора о чем-либо серьезном. Боишься?

— Боже мой, — шутливо ужаснулся Верк. — Она не может жить без серьезных разговоров, противопоказанных молодым красивым женщинам! Нет, нет, предпочитаю слушать твой пьяный, забавный лепет.

— Удивительно... — не обращая внимания на его шутливый тон, задумчиво продолжала Алла. — Пустые дни, пустейшие разговоры. Какая-то внутренняя бедность, ограниченность у всех у вас...

Это задело Верка.

— Ты хотела бы, чтобы я беседовал с тобой о политике? О положении на фронте?

— Нет. Это запретные темы. Я понимаю... Но вот ты и твои друзья побывали почти во всех странах Европы, но ничего о них не можете рассказать. Неужели не осталось впечатлений?

— И я тебе рассказывал, и другие...

— Как вы рассказываете... французы — лягушатники, изнеженная, вырождающаяся нация; итальянцы жрут макароны, вояки никудышные. Куда не ступи — памятники старины, дурацкие достопримечательности. Не страна, а лавка древностей, сувениров.

— Ты все же запомнила мои выражения...

— Что тут запоминать?

— Девочка, что ты хочешь? — Верк пытался повернуть разговор в шутливое русло. — Ведь я военный инженер, а не ученый-этнограф. Признаюсь, меня совершенно не интересуют древние развалины, облезшие картинки на стенах и мраморные фигуры с отбитыми руками и носами.

— Но ведь это сделали люди, жившие бог знает когда, много, много веков назад. Неужели...

— Повторяю, я не поклонник древностей.

— И поэзии ты не любишь. Тебя даже раздражает, когда я читаю стихи.

— Рифмованная чепуха. Настоящего мужчину может увлекать только техника.

— Ты говоришь — техника, твой приятель Карл говорит, что настоящее дело для мужчины — война.

— Каждому свое.

Алла вздохнула, печально покачала головой.

— Мне скучно с тобой, Оскар. Честное слово. И товарищи твои скучные, неинтересные люди. Разговоры только о выпивках, любовницах. Бедность, ограниченность.

— Не умничай, Алка. Тебе это не идет, — зло сказал Верк, выходя из терпения.

— Я знала, что ты это скажешь. Я тебе нравлюсь глупой, а глупой я становлюсь, когда пьянею. Тебя это устраивает — вот она, представительница низшей расы, дуреха и алкоголичка.

— Но я ведь не виноват, что ты родилась славянкой. Расу не изменишь, дорогая...

И тут-то его милая девочка выбросила неожиданный, недопустимый фортель. Она поднялась со стула, гордо вскинула голову и гневно заявила:

— Раса, раса... Твердите, как попугаи. Я русская, славянка и горжусь этим. И, если хочешь знать, я ничем не хуже и не глупее всех твоих приятелей, этих надутых офицеров-арийцев. И тебя тоже! Потому, что ты, кроме своих болтов и шестеренок, ничего не признаешь. Вы тупицы, ограниченные люди!

Нужно было немедленно залепить пощечину зарвавшейся дуре, но Верк не сделал этого.

— Опомнись и погляди на себя, — сказал он, задыхаясь от возмущения. — Кто ты такая? Жалкая потаскушка! Если хочешь знать, то ты достойна только того, чтобы лизать сапоги немецкого офицера. Русская дрянь!

На Аллу слова «повелителя» не произвели особого впечатления. Она отпарировала:

— Между прочим, ты клялся в любви этой дряни. Даже обещал жениться.

— А ты и поверила? — злорадно улыбаясь, спросил Верк.

— Нет. Я это говорю к тому лишь, что лживые заверения не подняли тебя, представителя арийской расы, выше жалкой потаскушки.

Верк не выдержал. Он бросил смятую салфетку в лицо своей «девочке» и, кипя от гнева, одел фуражку.

Закрывая двери, услышал позади плач. Оглянулся — Алла упала на постель, лицом в подушки и рыдала.

Пусть поплачет, он нарочно придет сегодня попозже — пусть ждет. Ей это пойдет на пользу. Ведь она и раньше пробовала заводить с ним такие разговоры. На нее временами находит блажь. Ее, видимо, мучит комплекс славянской неполноценности.

И Верк направил свои мысли по иному руслу — положение, создавшееся на рембазе, требовало всестороннего анализа.

Прошло ровно десять дней, как на станцию прибыл состав с вывезенными с поля боя подбитыми, требующими капитального ремонта танками. Два обстоятельства омрачили для Верка это время. Первое — неожиданное ночное нападение на базу на следующий день после того, как был повешен «саботажник».

Конечно, было бы глупо и наивно полагать, что для вражеского глаза останется незаметным то, что немцы организовали ремонтную базу в городе. И все же Верк не допускал мысли, что местные партизаны, или как их там называют, — подпольщики, народные мстители, — уже в первые дни предпримут диверсию. Правда, никакого существенного вреда нанесено не было. Диверсанты бросили через стену несколько бутылок с горючей смесью, и только одна из них попала в бочку с отработанным машинным маслом. К счастью, дело кончилось небольшим пожаром, который удалось сразу же локализовать и потушить. Утром пленные даже не заметили следов ночного происшествия. Но если бы невдалеке стоял какой-либо танк, огонь мог перекинуться на машину.

Верк сразу забил тревогу, потребовал усилить охрану. Теперь, слава богу, все в порядке: дали специальный наряд полиции. В конце концов, если что и случится, то вряд ли кто-нибудь решится свалить вину на него. Нет, он писал, предупреждал. И, кроме того, его задача обеспечить техническую сторону. А уж вы, господа, бегайте кругом, нюхайте воздух.

Конечно, все это выглядело трусливой перестраховкой, но общение с оберштурмфюрером Брюгелем многому научило Верка, и он уже не пытался вступать в спор с комендантом лагеря, не дразнил его, а сразу же старался использовать то рациональное зерно, какое находил в советах и требованиях эсэсовца. Точно так, как требовал Брюгель, территория базы была обнесена столбами с колючей проволокой и белой полосой на земле; на крыше конторы появилось «гнездо», из которого вместо клюва аиста выглядывало дуло пулемета и голова часового; точно, как требовал Брюгель, проводилась перекличка в бригадах, и мастера докладывали дежурному по базе о том, что их люди все налицо. Единственное, с чем не согласился Верк, это тот срок, какой, по мнению Брюгеля, должен висеть «саботажник». Гауптман распорядился снять повешенного на третий день — он не терпел трупного запаха.

Да, сам факт ночного нападения очень неприятен. Но куда большее огорчение и беспокойство вызвало у Верка то обстоятельство, что, несмотря на давно полученные телеграммы об отправке специальных грузов для базы, вагоны с этими грузами не прибыли, и неизвестно, прибудут ли они вообще, — польские и советские партизаны не теряли времени даром, все больше и больше поездов пускали под откос. Десять дней — время немалое, особенно в военных условиях, но еще ни одна машина не вышла с базы, хотя многие из них уже были почти отремонтированы. На одной требовалось установить пушку, на другой — поставить новый мотор, на третьей — сменить некоторые детали. Теперь срок выпуска танков из ремонта зависел не от ремонтников, а от того, когда прибудут вагоны с запасными частями и деталями.

Верк, спокойный, уравновешенный, иронически смотрящий на жизнь Оскар Верк начинал нервничать. И было отчего: все его старания, энергия, организаторский талант могли оказаться израсходованными бесполезно. Правда, можно было снимать что-либо на одних машинах и ставить на другие этого типа, «лепить» из двух-трех неисправных танков один, готовый к бою. Но это была бы дьявольски неэффективная и непроизводительная работа, и такой вариант гауптман откладывал только на крайний случай. Теперь, кажется, откладывать надолго нельзя, слишком большой риск. Еще день-два Верк подождет. Но не больше... Вот тогда-то он и заставит иванов рвать жилы, будут работать от зари до зари. Только бы мастера выдержали.

Размышления Верка прервал стук в дверь.

— Да! — крикнул гауптман, полагая, что это кто-то из немецких мастеров.

Дверь приоткрылась, и показалась голова начальника караула полицая Тышли.

— Заходи, — скомандовал удивленный гауптман.

Тышля вскочил в комнату и торопливо закрыл за собой дверь, точно за ним кто-то гнался. Он явно был взволнован, на красном лице блестели капельки пота.

— В чем дело? Какой есть дело? — спросил Верк, не понимая, зачем он потребовался полицаю.

Тышля говорил по-немецки примерно так, как Верк по-русски.

— Я есть донесение. Очень важный секретный донесение. Рапорт.

— Рапорт? — ухмыльнулся гауптман. — Давай рапорт. Только не очень шнель. Мне надо слушать каждый слово. Давай.

— Заговор... — торопливо, заикаясь от волнения, начал Тышля. — Я раскрыл. Понимаете, группа из трех человек решила захватить танк. По-вашему панцер. Понимаете, захватить! Завести, сесть и уехать. Ту-ту!

Начиналась какая-то чертовщина. Уж не пьян ли этот Тышля? Глаза Верка сузились.

— Грабеж панцер?

— Как хотите, так и считайте. Грабеж, захват, похищение — все едино. Захватили бы и поехали. Ту-ту!

— Куда ту-ту? Ехать, куда ехать?

— Они мечтали податься к партизанам. В лес, к партизанам, к большевикам.

— Сколько их?

— Трое. Три человека.

— А как они будут управлять танком?

— Понимаете, у них есть книжка. Как это?.. Бух. Наставление. Инструкция. Они изучали книжку.

— Ты знаешь этих людей?

— Ну, как же. Не только знаю, я их захватил, арестовал, привел сюда.

— Привел?

— Да. Они в коридоре стоят. Показать главного?

Тышля оглянулся на дверь и продолжал с заговорщицким видом, перейдя на шепот:

— Между прочим, это сынок не кого-нибудь там, а начальника полиции Строкатова.

— Полицая Строкатова? — продолжал изумляться.

— Сын его. Да, да. В том-то и дело, господин гауптман. Папаша распинается перед вами, а сынок вон что надумал. Обратите внимание, может быть, и сам Строкатов того... — Тышля покрутил пальцами возле виска и злорадно ухмыльнулся. — Ненадежный, только на словах новый немецкий порядок поддерживает, а на самом деле...

«Этот Тышля пьян, несет вздор, — подумал Верк, — а может быть, просто шизофреник. Он ненавидит своего начальника и готов на все, чтобы сделать ему пакость. Впрочем... Впрочем, чего не бывает, партизаны проникают и в полицию. Занятно...»

— Давай!

Полицай нырнул в дверь и тотчас же вернулся, толкая перед собой плотного мальчугана лет тринадцати, который сердито озирался вокруг, но не проявлял каких-либо признаков растерянности и страха.

— Вот Тимур Строкатов. Собственной персоной. Это главный у них. Атаман всей шайки. Полюбуйтесь!

— Ну главный, ну и что? — презрительно взглянул на полицая Тимур.

Признаться, Верк был разочарован. Он не ожидал увидеть перед собой мальчика. Возможно, Тышля что-то напутал. Наверняка напутал. Если такой мальчик главный, то и все остальные из его «группы» такого же возрасти.

— Вот он не отказывается. Понял, что крутить нечего. Я ведь у него нашел эту книжицу. — И Тышля передал Верку растрепанную, захватанную маслеными руками книгу. Это было наставление по боевому использованию танка «тигр».

— Ты читал эту книжку? — удивленно спросил Верк.

— Да, господин офицер, читал.

— Зачем?

— Чтобы научиться управлять танком, — не задумываясь, простодушно ответил мальчик.

— Где ты взял книжку?

— Это не я. Это Васька Петренко мне принес, а он, говорит, в танке нашел. Ну, в общем, понимаете, как было. В тот день, когда танки со станции привезли, ну, нам, хлопцам, интересно было посмотреть их. Начали лазить, осматривать. Вот Васька и нашел книжечку. Мы ничего не взяли, только книжечку. Валялась... Грязная, растрепанная, а в ней рисунки. Тогда я подумал, ну, пришла мне в голову такая мысль, что неплохо будет, если я управлять танком научусь. И я начал читать книжечку, изучать.

— Ты знаешь немецкий?

— Ну, мы учили в школе. И сейчас я часто слышу... Словарь достал...

— Ты баки господину офицеру не забивай, — вмешался потерявший терпение Тышля. — Ты скажи, зачем тебе все это нужно было и к чему ты своих корешей подбивал?

— Я же говорил вам — к чему, — повернулся к нему мальчик. — Я вам толковал, ну, а вы свое. Вот папе расскажу все. Он еще с вами поговорит. Привязался...

— Куда хотел на танке ехать? — спросил Верк. — К партизанам?

— Да, к партизанам, — на этот раз конфузливо улыбнулся мальчик, словно стесняясь своей детской затеи.

— У тебя есть связь с партизанами? Ты знаешь, где они?

— Ну, где? В лесу они, конечно. Только вы, может быть, неправильно поняли. Мы не к партизанам ехать хотели, а на партизан. Ну, вроде как облава. Конечно, не всерьез, а игра, ну, баловство, в общем.

— Ты дурником не прикидывайся! — вскрикнул Тышля, обеспокоенный тем, что сынок Строкатова оборачивает все в шутку, переводит на детскую игру. — Разрешите, господин гауптман, других пригласить. Там есть один. Он все скажет.

Верка уже начала забавлять эта сцена, он кивнул головой.

Тышля снова юркнул в коридор и привел еще двоих. Они были чуть пониже Тимура и не такие упитанные, но выглядели для своего возраста молодцами.

— Гришка, а ну скажи господину офицеру, что тебе Тимур говорил, на что настраивал.

— А что? — начал черненький, с бегающими глазами мальчик. — Я скажу, скрывать не буду. Говорил, что, мол, давайте захватим танк и уведем его к партизанам. Я, говорит, научусь им управлять. А вы только будете сидеть, смотреть по сторонам.

— Вот дурак! — с искренним возмущением сказал третий. — Разве тебе так говорили? Хуже нет такими вот связываться. Недаром в школе самым плохим учеником был. Тебе говорили что: игра, война с партизанами. Так ведь никто партизаном не хотел быть. Все хотели быть немецкими танкистами. Одна форма чего стоит! Ну, Тимур и согласился партизаном быть. Чтобы игру не портить. А он вон чего порет.

— Сколько раз вы, мальчишки, заходили в танк, смотрели? — спросил Верк черненького.

— Один раз только. Когда привезли. Потом проволоку натянули, охрана. Не подступить.

— Ночью можно. Вы есть смелый мальчик.

Гришка Вареник даже свистнул.

— Ночью нельзя по городу ходить. Убьют. Меня мать за двери и то не пускает.

В общем, вся эта история не стоила и выеденного яйца, обычная мальчишечья забава. Тем не менее, Верк начал испытывать что-то похожее на страх: вот как все просто могло получиться... Нет, не эти мальчишки были опасны. Но ведь танк могли захватить взрослые. И что тогда? Попробуй останови его. Свободно могли бы угнать куда-нибудь в лес. Тем более, если б за это дело взялись партизаны. Вот тогда-то произошел бы колоссальный скандал. Да, в первую очередь досталось бы тем, кто отвечал за охрану. Но, конечно, попало бы и ему, начальнику рембазы. А пленные? Разве они не могут попытаться осуществить побег на танке? Им-то совсем легко. Среди слесарей-ремонтников есть танкисты и уж во всяком случае шоферы, трактористы, которые смогут управлять боевой машиной. Что стоит небольшой группе сговориться, вскочить в танк, закрыть люки и понестись по шоссе, сметая все по пути. Тогда скандал будет еще громче. Что же делать? Верк посмотрел на «атамана шайки».

— Как твоя фамилия, кто твой отец?

— Строкатов, — с достоинством ответил мальчик. — Мой папа он... он начальник полиции. Вы его должны знать.

— Ага, — кивнул головой Верк. — Ну что ж, я отпускаю вас. Но только больше не играйся такими игрушками. На месте твоего отца я бы хорошенько дал бы вам всем розог. А сейчас идите. Господин Тышля, проводите их и вернитесь ко мне.

Сконфуженный Тышля, сурово прикрикивая на мальчуганов, увел их, а Верк встал со стула и начал прохаживаться по комнате. Как бы ни был смешон этот Тышля, раздумывал он, но все-таки следует быть благодарным ему. Полицай этот при всей своей глупости оказал немалую услугу. Теперь нужно поставить вопрос об охране ремонтной базы шире, включая возможность похищения или побега на отремонтированном танке. Он, Верк, сам поставит этот вопрос, и, конечно, это будет в его пользу.

Явился Тышля. Он стоял у порога и нервно теребил пальцами свою шапку. Конечно же, он сообразил, что немец не одобрил его инициативу, и ожидал разноса.

Но обошлось.

— Вы поступили правильно. Как есть ваша фамилия?

— Тышля. Тимофей Семенович.

— Тимофей Семенович... Я доволен вами. Я буду просить благодарность для вас.

— Спасибо, господин гауптман. А я думал... Может быть, вы еще постращаете их? Я думаю, дело такое. Ну, как не доложить?

Тышля переступал с ноги на ногу. Он радовался, что все закончилось более или менее благополучно, хотя, конечно, вначале ожидал большей благодарности и даже награды.

— Можете быть свободен, Тышля.

Мальчишки шли по улице. Они молчали. Тимур, стиснув зубы, смотрел под ноги. Гришка Вареник поглядывал на товарищей и зябко ежился. Его явно взяли в клещи: слева шагал Тимур, справа — Васька. Ох, как хотелось Гришке юркнуть в какую-нибудь подворотню, чтобы избавиться от опасного соседства. Он знал, что взбучки ему не избежать, и ждал момента, когда можно будет дать деру. Так опростоволоситься! А все Тышля. Напугал старый дурак, наобещал целую гору, а что вышло?

Они уже отошли от ремонтной базы метров на двести. Тут Васька Петренко оглянулся с таким видом, точно там, позади, происходило что-то интересное. Это был тактический прием на отвлечение внимания, и он оправдал себя. Тотчас же оглянулся и Гришка, полюбопытствовал, что там увидел его товарищ. И тут-то его бросило на Тимура — Васька ударил его правой снизу в подбородок. И еще два сильных удара, только искры из глаз.

— А-аа! Уби-в-а-ают!

Еще один удар, под ложечку. И Гришка захлебнулся криком.

Тимур держал Гришку под мышки сзади, как будто боялся, что он упадет на землю, а в это время Васька еще несколько раз сунул ему в челюсть.

— Ну, ладно! Ну, хватит вам, — вроде недовольно прикрикивал Тимур, но Гришку Вареника из рук не выпускал. — А ну перестаньте! Вон люди смотрят. Мало я из-за вас, дураков, напереживался.

Васька опустил руки, лицо его было бледным, он тяжело дышал.

— Вот, гад, знай.

— Скажу-у-у, все скажу, — сквозь всхлипывания загудел Вареник. — Пожалуюсь. Думаете...

— Ну, ладно тебе... — урезонивающе произнес Тимур. — Ты — пошутил, Васька — пошутил. Вот и квиты.

— Ты знаешь, за что тебя били? — отдышался наконец Васька. — Совсем не за то, что донес.

— Это ты хорошо сделал... — поспешил вставить предусмотрительный Тимур.

— Нет, не за то. А за то, что дурак.

— Ну да, — обрадованно ухмыльнулся Тимур. — У нас игра, а он... На тебе! Всерьез подумал, дурачок. А ведь могли на танке покататься. Может быть, нас даже немецкие танкисты к себе в полк взяли бы. Правда, Васька?

— В натуре! А форма какая! Могли выдать... А теперь нас не то что близко, а и на пушечный выстрел к базе не допустят. Все, дурак, испортил.

Говорят, что созревшие идеи носятся в воздухе. Все было почти так, как объяснял Тимур начальнику рембазы — Васька подобрал эту книжонку, валялась она где-то там, рядом с сиденьем водителя. А когда Тимур, раскрыв ее, увидел на рисунке рычаги управления, вспомнил он рычаги трактора ДТ-54, которым еще до войны на весенней пахоте научил его управлять отец. Разве думал он, что все обернется таким ужасным образом и ему придется мучиться и скрывать свою ненависть к тому, кто два года назад был самым дорогим для него человеком. Попала книжка в руки Тимура, и мелькнула мысль: а что, если подобрать несколько отчаянных мальчишек, захватить танк и умчаться на нем в лес, к партизанам. Уж с таким-то подарком партизаны примут не только сына начальника полиции, но, пожалуй, и его самого.

Все шло как будто нормально. Вроде начал Тимур теоретически осваивать этот танк. И хлопцы подобрались что надо, и название их группы было прекрасное — «Отряд непобедимых». Правда, в глубине души он не очень-то верил, что его мечта может осуществиться, так как видел и колючую проволоку на стенах базы, и часовых у ворот, и понимал, что никто им «поиграться» в танке не позволит. Да и куда бы они поехали? Но как интересно было строить планы, мечтать о поездке на танке, уведенном у немцев из-под самого носа. От одной этой мысли дух захватывало и уши огнем пылали. И вот подлец Гришка оказался ничтожным предателем. А Тышля?.. Это ведь он все раскопал. Было бы хорошо, если бы отец скрутил голову Тышле. Придется все рассказать отцу, конечно, не так, как было в самом деле, а как он рассказывал гауптману. Нужно самому первому, ведь все равно узнает. Отец ему поверит, может всыпать, конечно, за баловство, но поверит. Нужно только твердо стоять на своем — игра и все. Слава богу, Васька все сразу понял и поддержал. Молодец! Настоящий друг. А ведь если бы растерялся, могло повернуться и по-йному. Вначале гауптман на него так смотрел, будто проколоть взглядом хотел. Боятся. Даже таких пацанов боятся. Отец тоже дрожит. Нервный стал, последнее время газеты уже и в руки не берет, мало радости читать, что немцы отступают, отступают. Пропадет их несчастная семья. Из-за отца. И он, Тимур, пропадет — сын начальника полиции... Связаться с партизанами? Как с ними свяжешься? Найдешь кого — не поверят, да и могут сказать: что толку от мальчишки? Беда.

С такими мыслями шел Тимур Строкатов домой. Знал он, что ему влетит от отца за всю эту историю, но не очень-то печалился: если бы только это! Мальчик даже не мог заподозрить, что их наивный, разоблаченный Тышлей заговор «непобедимых» повлечет за собой такие последствия, какие приведут в отчаяние участников другого заговора, людей, для которых побег на отремонтированном танке был вопросом жизни и смерти.

Как только Тышля закрыл за собой дверь, начальник рембазы достал из ящика стола новенький большой блокнот и, отвинтив колпачок вечной ручки «пеликан» с золотым пером, приготовился писать докладную. Первая фраза не складывалась. Между тем, от нее зависело многое. Нужно было сразу же взять правильный тон, не допускать преувеличений, а лишь по-деловому подчеркнуть, что и такая опасность, кажущаяся почти фантастической, не исключается, хотя степень вероятности ее невелика.

Тут в дверь снова постучали, на этот раз довольно громко и решительно. Явился командир «тигра» лейтенант Бегнер. На правах боевого фронтовика, которому доверили командовать самым новым и мощным танком, он вел себя с начальником ремонтной базы подчеркнуто независимо и даже чуточку развязно.

— Гауптман, две важных новости, — заявил лейтенант с порога. — Во-первых, нашлись наши вагоны. Во избежание неприятности их направили более безопасным южным путем, через Львов — Тернополь — Казачин. Сейчас они застряли в Жмеринке. — Танкист хорошо выговаривал названия советских городов и, видимо, не прочь был щегольнуть этим. — Прибудут послезавтра или даже завтра вечером — четыре вагона и платформа. Я сам завтра утром отправлюсь в Жмеринку и постараюсь при первой же возможности протолкнуть вагончики.

— Это было бы великолепно, — искренне обрадовавшись, воскликнул Верк. — Я буду благодарен вам, лейтенант.

— Не стоит благодарности, — сухо заявил Бегнер. — Это мой долг. Для меня каждый день пребывания в тылу мучителен. Держать без действий такую чудо-машину, когда товарищи сражаются... Нет, скорее на фронт. В бой, в бой.

«Отважен лейтенант, — подумал Верк, делая вид, что увлечен боевым пылом бравого танкиста, — ничего не скажешь. Его патриотизм и глупость, кажется, неподдельны. Вот такие-то храбрецы могут затянуть проигранную войну надолго, опустошат Германию, уведут с собой в могилу многих других, вовсе не стремящихся составить им компанию».

— Я понимаю вас, лейтенант, отлично понимаю. В душе вы настоящий рыцарь и созданы для боевых подвигов. Германия может гордиться такими сыновьями... Я понимаю. Ну, а вторая новость?

— Не совсем приятная, гауптман. Я только что разговаривал с заместителем начальника гестапо, и он в общих чертах нарисовал мне обстановку. В северных районах значительно усилилась деятельность партизан. Сперва предполагали, что это действуют недавно возникшие разрозненные группы, однако такое мнение не подтвердилось. Месяц назад в Белоруссии наши карательные войска под командованием оберста Виквебера окружили один или два партизанских отряда и, как следовало из рапорта Виквебера, разгромили их наголову. Теперь выясняется, что победные реляции оберста не соответствовали действительности: партизаны избежали разгрома, они просто разбились на мелкие группы, просочились через кольцо окружения и отошли на юг. Сейчас, — вам я это могу сказать, — готовится новая карательная операция. Довольно крупная. Но это вопрос пяти-шести дней, а может быть, и больше. Пока что нужно нам держать уши востро. Бутылки с горючим, брошенные через стену, могут оказаться первой ласточкой. Представляете, внезапный ночной налет на базу: все поломают, подорвут, сожгут за какие-нибудь пятьдесят минут и исчезнут. Ищи ветра в поле.

Верк расстроился — еще один источник страха.

— Лейтенант, вы меня не обрадовали последней новостью. Черт знает что! Чем я должен заниматься — ремонтом или борьбой с партизанами? Для чего тогда существует гестапо, что они думают?

— Я вам уже говорил: против партизан готовится крупная карательная операция. Но эти дни... Что вы скажете, если кто-либо из нашего экипажа ночью будет сидеть в башне танка? Пулеметы исправны, остается только брать с собой на дежурство несколько магазинов с патронами. В случае чего, танк открывает мощный пулеметный огонь.

— Лейтенант, это было бы прекрасно, — обрадовался Верк.

— Так и сделаем. С сегодняшнего дня устанавливаем ночное дежурство в танке. Поверьте, если бы партизаны повредили или совершенно вывели из строя нашу чудо-машину, я бы не вынес такого позора и пустил бы себе пулю в лоб.

Верк невольно взглянул на невысокий, твердый лоб лейтенанта, созданный, надо полагать, с очень большим запасом прочности, но, конечно, вполне пулепробиваемый, и подумал, что, пожалуй, лейтенант не кокетничает и при возникновении указанной им ситуации, чтобы избежать позора, сможет, не раздумывая много, покончить с собой. Впрочем, не следует удивляться — поводы для самоубийства бывают самые нелепые, все зависит от душевного состояния человека в эту минуту. Избави бог от этого.

Начальник ремонтной базы пожелал лейтенанту доброй ночи и принялся писать докладную. Теперь он не боялся, что кто-то будет иронизировать по поводу его перестраховки — партизаны действуют невдалеке от города, значит, нужно полностью оградить себя от возможных неприятностей.

Удары судьбы

В то время, как Верк у себя в кабинете сочинял докладную записку, в лагере три ремонтника сошлись начло умывальника.

Шевелев, Годун и Ключевский попали к разным мастерам, и их общение на рембазе было затруднено: сходиться вместе нельзя, идти долго рядышком нельзя, затевать какие-либо беседы нельзя — всё на виду, всё может броситься в глаза. Они старались вести себя по отношению друг к другу подчеркнуто холодно и равнодушно, чтобы никому и в голову не пришло заподозрить их в сговоре. Работа, одобрение мастера, дополнительная пайка с крохотным кусочком маргарина и зубком чеснока — вот замкнутый круг их интересов и вожделений.

Зато, вернувшись в лагерь, можно было переброситься словцом-другим, обсудить положение.

Можно встретиться в любом месте, даже у нар, но самое лучшее место — умывальник. Сразу видно; люди не боятся, что кто-то увидит их вместе, не таятся, не шушукаются. А мыть руки, тереть их песочком можно долго, бесконечно.

Петр Годун был недоволен тем, что ремонт тормозится из-за отсутствия нужных деталей, ему не терпелось поглядеть, как будут испытывать ходовые качества отремонтированного танка. Это дало бы возможность определить, когда может наступить наиболее удобный момент захвата машины.

— Партачи... — бурчал он. — А еще хвастаются организованностью. Тянут резину, не могли деталями базу обеспечить.

— Потерпи, — спокойно сказал Шевелев. — Нужно ждать, другого выхода нет.

— И уродина эта стоит... На психику действует. — Петр имел в виду «тигр», возле которого вечно сновали надменные члены экипажа в черных кожаных куртках. Они помогали немецким мастерам ремонтировать машину, пленные допускались к ней только как подсобные рабочие.

— Чем она тебе мешает?

— Может помешать. Лишние люди... А если будет на ходу — догонит. А то с дальней дистанции из пушки приварит — будь здоров! Только дым пойдет. Там же пушка!

— Что их держит?

— Вроде мотор нужно новый поставить и пушку сменить. Дней на пять работы.

О том, чтобы захватить «тигр», никто из друзей не помышлял. Сама эта мысль показалась бы каждому из них нелепой — новый мощный танк, сложность управления, экипаж дежурит возле своей машины чуть ли не круглосуточно — не подступишься. Даже буйная фантазия Ключевского становилась бессильной перед этой стальной громадиной. К тому же Юрия все чаще и чаще беспокоило другое. Удобного случая, возможно, придется ждать долго. Из них троих только Годун умел управлять танком. Допустим, произойдет что-либо с Юрием или Иваном Степановичем за это время и кто-нибудь из них вынужден будет выйти из игры, — не беда. Но если вдруг что-либо случится с Петром, тогда их великолепному плану побега не суждено будет осуществиться даже при особо благоприятных условиях. Несколько раз Юрий хотел сказать об этом товарищам, но не решался. Чем больше сомнений, опасений, тем меньше уверенности, а они все время должны быть готовы к решительным действиям. Да и где взять второго запасного водителя? Потребуется он или нет, а в их тайну будет посвящен еще один человек. Четвертый по счету... Это опасно, это всегда опасно. Иван Степанович правильно говорит — нужно терпеливо ждать. А ждать было трудно. Юрий чувствовал какую-то перемену в себе, что-то истончилось в нем до предела, и нелегко было сдерживать начинающийся ни с того ни с сего нервный озноб.

Годун первым ушел в барак. Шевелев поглядывал на молчаливого Юрия. Заметил он перемену в своем юном товарище — притих как-то Юрка, потускнел.

— Юра, что с тобой? Сомневаешься, может быть, или что новое придумал?

— Нет. Верю, план хороший, ничего нового не надо. Только, видно, я никак не отойду после того, как у столба постоял.

— Чего вспоминать? Обошлось ведь.

— Дурацкое ощущение, Иван Степанович. Как будто петлю только что с шеи сняли. Шершавая веревка, кожу натерла...

— Не растравляй себя. Скажи лучше: по-прежнему полагаешь, что комендант вслепую действовал?

— Нелепую, наугад. Это точно. Напугать пожелал. Как говорит Петр: «За что бьют? За старо, за ново, за три года вперед».

— А почему на тебя выбор пал?

— Чистая случайность. Может быть, мои глаза ему не понравились. Бывает Подсознательная антипатия. Теории есть...

— Кто тебе бутерброды дает?

— Зачем вам, Иван Степанович? — поморщился Ключевский. Глотнули свою долю и забыли.

— Не в том дело. Человек ведь знает, чем рискует. Значит, верный человек. Положиться можно. Может, чем другим поможет.

— Не надо ее втягивать. Это кладовщица.

Шепелев недовольно пожевал губами.

— Правильно. Не надо трогать девчонку. Ты и бутербродов не бери.

— Я больше для Петра. Силенок ему не мешает подбавить. Рычаги... Их потягать надо.

— Не дай бог заметят.

Я отказывался. Скажу ей твердо.

Мысль о побеге на отремонтированном танке по-прежнему обжигала, пьянила Юрия. Часа в четыре утра он просыпался и уже не мог заснуть. Бесконечно проигрывал Юрий и своем воображении захват машины — выбрали мгновение, вскочили, закрыли люки, танк рванул, выбил ворота или разрушил одним ударом стену. И они понеслись... Все ошеломляюще просто. Великолепный, вполне реальный, выполнимый план. Только бы поскорей. Только бы наступил этот момент.

Утром, подавая в окошко жетон, Ключевский почувствовал прикосновение руки девушки — она вкладывала в его ладонь завернутый в тряпочку бутерброд.

— Больше не надо. Не возьму. Вы не должны рисковать.

Люба бросила на него печальный внимательный взгляд.

— Я ничего не боюсь. У меня умерла мама...

Кадык на худой грязной шее Юрия качнулся вверх-вниз... Он облизал сухие губы, сострадательно покачал головой. И столько боли внезапно отразилось на его лице.

— У вас температура? — спросила вдруг девушка, очнувшись от своего горя.

— Нет.

— Что-нибудь случилось?

— Давно уже. Попал в плен...

— Успокойтесь. Вас так надолго не хватит.

— Спасибо. Может быть... — Юрий вздохнул, просиял глазами. — Может быть...

Он ничего больше не мог ей сказать. Может быть... Может быть, она узнает, зачем он пошел ремонтировать немецкие танки. И не пожалеет, что отрывала от себя эти маленькие кусочки хлеба с драгоценными ломтиками сала.

Вскоре после начала работ на базу снова приехал комендант лагеря.

Верк принял эсэсовца радушно, но гость на заигрывание не отвечал и напустил на себя меланхолический вид, чтобы скрыть свою неприязнь к «инженеришке» — своей докладной гауптман фактически сваливал ответственность за возможные неприятные происшествия на плечи оберштурмфюрера. Брюгель считал, что захват танка пленными вещь невозможная, и страхи такого рода могли появиться только в душе трусливого человека, каким и следовало предположить начальника ремонтной базы, но коль скоро страхи обрели форму официальной бумаги, оберштурмфюрер не желал рисковать даже в самой малой мере.

— Возможно, мои опасения только плод болезненного воображения и со стороны все выглядит смешным, но я буду очень рад узнать ваше мнение, оберштурмфюрер, которое научился ценить очень высоко.

«Но ведь не посоветовался со мной, а сразу отправил докладную начальству», — отметил про себя Брюгель. И сказал томно:

— Гауптман, я знаю радикальный способ, который сразу же избавил бы вас от всех возможных неприятностей такого рода.

— Да? Что вы предлагаете? К вашим советам я всегда...

— Очень просто! Откажитесь от идеи использования пленных на ремонте танков.

Верк кисло улыбнулся.

— Вы знаете, что это невозможно. Завтра прибывает несколько вагонов с запчастями. Танки ждут на фронте. Неужели вы не можете предложить что-нибудь иное, не менее радикальное?

Комендант лагеря, испытывая терпение «инженеришки», долго выстукивал носком сапога по полу.

— Я думаю, — сказал он наконец, — что можно полностью обезопасить себя другим путем. Но это потребует дополнительных хлопот.

— Слушаю вас, оберштурмфюрер.

— Во-первых, нужно точно установить, кто из занятых на ремонте пленных может водить танк или трактор, тягач. Этих людей, безусловно, на базу нельзя допускать.

— Но... — попытался возразить Верк.

— Взамен следует набрать новую группу слесарей, — не слушая гауптмана, продолжал Брюгель. — Полагаю, что мы сможем наскрести нужное нам количество.

— Я это понимаю, но я не об этом, оберштурмфюрер. У нас имеются сведения, кто из ремонтников умеет управлять танком, — некоторые из них указали, что они были танкистами, шоферами, трактористами. Но ведь не исключено, что кто-нибудь из них умышленно скрыл свою специальность. Эти пленные будут сохранять свою тайну.

Брюгель морщил губы и нетерпеливо кивал головой: хуже нет, когда эти зазнайки торопятся, не выслушивают до конца и лезут со своими доводами.

— И во-вторых... — с нажимом продолжал комендант лагеря, как только Верк умолк. — И во-вторых! Как я понимаю, танк может быть захвачен только на территории базы, не так ли?

— Конечно. Только здесь пленные могут приблизиться к машинам.

— Значит, нужно закопать у стен два ряда гранитных столбов, а на воротах выставить несколько стальных ежей, сваренных из кусков рельса. Вам должно быть известно, что такие препятствия не может преодолеть ни один танк. Посчитайте, сколько нужно столбов — иваны завтра же привезут их с карьера. Ежи сварите сами. Таким образом, если даже предположить, что кто-либо решится удрать на танке, то, увидев столбы и ежи, он поймет, что его план ни при каких обстоятельствах осуществим быть не может, и откажется от него.

Нет, напрасно Верк иронизировал по поводу слабых умственных способностей коменданта лагеря. Свое дело оберштурмфюрер знал превосходно. То, что предлагал он, исключало возможность угона танка. А усиление охраны базы не сулило успеха и партизанам даже при внезапном ночном нападении.

Довольный, сияющий Верк проводил эсэсовца до машины, остановившейся у крыльца, рассыпался перед ним в комплиментах и затем прочувствованно и долго жал ему руку.

У Юрия, краешком глаза наблюдавшего эту сцену, упало сердце. Еще раньше он заключил, что между техническим гауптманом и оберштурмфюрером нет дружбы и согласия и их отношения складываются скорее в духе скрытого недоброжелательства и соперничества. И вот холеный гауптман, в глазах которого при разговоре с комендантом лагеря всегда таилась улыбка превосходства, вдруг начал лебезить перед туповатым эсэсовцем. Почему холодные взаимоотношения сменились вдруг таким проявлением радости, дружеских чувств? Очевидно, гауптман и оберштурмфюрер о чем-то договорились, и следует ожидать какой-то новой напасти.

Как только Юрию выпал случай оказаться невдалеке от Петра Годуна, он скривил лицо, точно проглотил что-то горькое, и крепко потер рукою висок. Это означало: «Внимание! Опасность. Быть начеку». Годун при первой же возможности передал этот предупреждающий сигнал Ивану Степановичу. Теперь все трое напряженно следили за поведением немцев, стараясь по каждой мелочи определить, в каком направлении будут развиваться события и чего им следует ожидать.

И вот в конце перерыва на обед на базе появились заместитель коменданта унтерштурмфюрер Витцель и Цапля. Эсэсовец и старший переводчик сразу же скрылись в конторе и не выходили оттуда, но было замечено, что мастера, один за другим, побывали в конторе. Каждый из них находился там недолго, минут по пять-десять, чего, впрочем, было бы вполне достаточно, чтобы они смогли ответить на вопрос: «Кто из пленных вызывает у вас какие-либо подозрения?» — если бы такой вопрос был им задан.

И вот после обеда в контору начали посылать пленных. Их посылали собственно не в контору, а в кладовую, якобы сменить инструмент, но как только рабочий-ремонтник появлялся у окна, переводчик требовал, чтобы он зашел в кладовую. Там, в присутствии читавшего газету унтерштурмфюрера, Цапля с небрежным видом «уточнял» некоторые анкетные сведения. Все это делалось так, будто ответам ремонтников не придавалось большого значения, но пленных посылали по порядку номеров жетонов — о, немецкое пристрастие к пунктуальности! — начав с первого номера, и Юрий Ключевский, еще не зная подробностей, сразу же сообразил, что проводится какая-то хорошо продуманная, осторожная проверка, касающаяся всех занятых на ремонте пленных.

Те, кто попал в ремонтники, не отличались особой говорливостью, они знали: молчание — святое дело. Но все же жетон № 9 сказал с невеселой усмешкой: «Щупают все. А чего щупать-то? И на глаз видно — одна кожа и кости». Жетон № 11 высказался столь же неясно: «Мог бы на тракториста выучиться. Не захотел, дурак, пропала каша».

На них смотрели с любопытством, но никто расспрашивать не стал.

Наконец пришел черед Ключевского.

Едва только он положил на подоконник ключ для нарезки резьбы на болтах, как из кладовой послышалось:

— Это кто? Какой твой номер, фамилия?

— Номер жетона тринадцать, Ключевский.

— Ага... Нет, ты мне не нужен. Впрочем, зайди... Зайди сюда.

Юрий остановился у двери. Его «двойник», унтерштурмфюрер Витцель, закинув ногу на ногу, сидел на принесенном в кладовую чистом стуле и читал газету. Цапля рассматривал какие-то бумаги. Начались вопросы: где родился, состоял ли в комсомоле, образование, специальность, военное звание, род войск, какие должности занимал, нет ли дополнительной специальности? Юрий отвечал не задумываясь — такие вопросы гитлеровцы задавали ему в плену не впервые, и у него имелся хорошо составленный набор наиболее безопасных автобиографических данных, в правдивости которых трудно было бы усомниться.

— Тэ-э-э-к... — пренебрежительно протянул Цапля, не отрывая глаз от бумаг. — Значит, бывший слесарь, выбившийся в советские интеллигенты, без пяти минут этот... сочинитель. А автомашиной наш сочинитель случайно не может управлять?

Юрий увидел, как поднял голову и насторожился его «двойник» унтерштурмфюрер.

— Автомобилем? Нет, не приходилось.

— Ну, не автомобилем, так трактором или, допустим, тягачом? Ты же грамотный человек, тебе легко было освоить. Были ведь у вас всякие курсы, автодор...

— Как-то не выпадало... — начал Юрий.

— Понимаешь, в чем дело, — не слушая его, с хорошо наигранным сожалением произнес Цапля, — Нам скоро нужны будут для одной работы шоферы, трактористы даже самой низкой квалификации. Лишь бы умел за рулем сидеть. Учти, что дополнительно ко всему этим людям будут выдавать по котелку каши. Понял, какое счастье?

«Каша... Не захотел, дурак, на тракториста выучиться», — пронеслось в голове Юрия. Значит, всех об этом спрашивали, всех кашей соблазняли. Остальные вопросы только камуфляж, дымовая завеса!

— Как не понять, господин переводчик.

— И отказываешься...

— Рад бы, но никогда с автомобилем, трактором дела не имел.

— Точно?

— Правду говорю.

— Смотри, проверю, — как-то ненатурально засмеялся переводчик, — Если скрываешь...

— Дурак бы я был от каши отказаться?

— Кто тебя знает, может, дурак и есть. Ну, иди к окну, получай, что там тебе надо. Кладовщица сейчас придет.

Казалось бы, все обошлось без каких-либо осложнений. Никто не обвинил его в том, что он плохой слесарь, а он именно этого боялся больше всего. Ну, а то, что он не умеет управлять автомашиной, трактором, поставить ему в вину нельзя. Тем не менее Юрий возвращался к своему мастеру в подавленном настроении. Он знал, что простодушный Петр Годун не скрывал в лагере свою военную специальность. Да и как скроешь, если Петр попал в плен в замасленном, обгорелом комбинезоне и черном шлеме танкиста. Следовательно, он окажется в той группе, какую для каких-то особых целей отбирают немцы. Ну, а если эта группа будет работать где-то в другом месте? В таком случае их план становится жалкой химерой. Возможно, даже дело обстоит гораздо хуже — немцы осознали вероятность такой опасности, как угон пленными танка, и предпринимают меры, чтобы обезопасить себя. В таком случае они постараются удалить из группы ремонтников всех, кто может водить танк. Потому-то Цапля так напирает на кашу, это та приманки, на которую, по мнению немцев, должны клюнуть пленные, скрывшие, что они хотя бы в какой-то мере знакомы с вождением танков.

Побывал в кладовой Петр Годун — недоуменно пожимает плечами, видимо, никакой опасности не заметил, Иван Степанович мрачней обычного, ему что-то не понравилось. Ясно, Петр подтвердил, что он танкист, и на этом разговор закончился, а беседа с Иваном Степановичем была более продолжительной. Цапля хитрил, ставил ловушки, выпытывал, соблазнял кашей. И старый слесарь понял, что все это неспроста.

Принято считать, что удары судьбы неожиданны и неотвратимы. Неотвратимы? Какое удобное оправдание для тех, кто трусливо склоняет голову перед врагом, лишен воли к победе. Есть и другое, полушутливое, озорное — ловите удары судьбы! Ловите, как берет в немыслимом прыжке вратарь, казалось бы, «мертвый» угловой мяч, принимайте на себя, гасите, как гасит молнию острие громоотвода — только грохот, страшный треск... Но ни пламени, ни разрушения.

Ловите удары судьбы! Юрий, нарушая правило, подошел к Петру Годуну, скучно посмотрел на него.

— Срочно нужен четвертый. Танкист. Немой. Подумай, по дороге в лагерь скажешь.

Со стороны глянуть — насчет обмена был разговор, допустим, пуговицу или осколок зеркала за щепотку табаку предложил Чарли или четверть пайки за старенький ремень.

Петр сказал для чужого уха, погромче:

— Иди ты! Дурней себя ищешь?

Роман Полудневый

Петр так же, как и Иван Степанович, уже не удивлялся поразительной способности Юрия предугадывать некоторые события. Если Чарли говорит, что нужен четвертый да еще «немой», то есть такой, о котором не знают, что он танкист, значит, нужен. Но на базе и при возвращении в лагерь друзьям не выпало случая переброситься словом.

Лишь миновав колючие ворота, Иван Степанович черкнул локтем о локоть Юрия.

— Полудневый. Тот самый...

— Немой?

— Только Петр знает, и то случайно. Его в форме пехотинца в плен взяли.

— Посвятить. Сказать все. Завтра добровольцем в ремонтники.

— Думаешь, снова будут набирать? — Шевелев был поражен.

Юрий вместо ответа только устало сомкнул веки.

— По чем заключаешь, однако?

— Кашу вам Цапля предлагал?

Иван Степанович кивнул головой.

— Ну, вот. Теперь, кто кого перехитрит. Скажете, как Полудневый. Я должен знать. Как можно скорее.

С Полудневым разговаривал Петр Годун. Петр пошел выполнять это поручение с тяжелым сердцем. Последнее время лейтенант Полудневый избегал встреч с ними, а увидев близко, отводил глаза. После карцера он начал заметно сдавать — осунулся, тяжело передвигал ноги, смотрел на товарищей и конвоиров равнодушными, пустыми глазами, ни с кем не заводил разговоров. Годун нашел его во дворе. Лейтенант сидел, подвернув под себя ноги в разбитых солдатских ботинках, как сидят кочевники на привалах. Черная коротко остриженная голова казалась обугленной.

Петр опустился на колени рядом.

— Слушай, Рома, ты мне веришь?

Полудневый не ответил. Что ни говорил ему Петр, он продолжал молчать, равнодушно рассматривая гноящиеся ссадины на руках, точно ничего не слышал. И лишь в конце сказал без злобы: «Не воняй, чесночник, возле меня». «Чесночниками», «вонючками» в лагере называли тех, кто пошел в ремонтную команду за дополнительную пайку с кусочком маргарина и зубком чеснока.

Через несколько минут Годун был у нар Ключевского.

Юрий лежал на спине с закрытыми глазами.

— Пустой номер. Не соглашается.

Юрий открыл глаза.

— Что говорит?

— Ничего не говорит.

— Не сумел убедить...

— Его не убедишь! Иссяк он...

Юрий бистро поднялся, свесил с нар ноги. Он не скрывал своей встревоженности: если Полудневый так ослабел, то их план рушился, все летело под откос.

Каждый пленный борется, цепляется за жизнь: не потерять ни одной крошки из пайки, стать в очередь к котлу так, чтобы повар налил в котелок баланду погуще, избежать удара надсмотрщика и конвоира — каждая капля крови, вытекшая из раны, дороже любой драгоценности, экономить силы на работе — ни одного лишнего движения, щипнуть травку на привале и сунуть ее в рот раньше, нежели это сделает сосед, — все-таки пожива, «салат», бугай вон одну траву щиплет, и силу нагуливает будь здоров. На многие ухищрения пускаются пленные, чтобы как-нибудь сохранить, приберечь жизненные силы. Но вот кто-то из них ослабел до такой степени, что уже ни во что не верит, ни на что не надеется, стал ко всему равнодушен и ждет только смерти. Таких людей с потухшими глазами земное уже не интересует, близость смерти не ужасает, она благо, спасение от бесчисленных мучений.

Лейтенант Роман Полудневый, единственная надежда Юрия Ключевского, кажется, стал таким. Карцер, работа по перетаскиванию танков со станции на базу, предательство тех, кого он считал патриотами, своими друзьями — продались за пайку, пошли в ремонтники, — все это, видимо, подкосило лейтенанта. Юрий не искал встречи с ним, а встретившись случайно, не пытался вступать в разговор, хотя уже знал, что именно по приказу Полудневого его чуть было не удушили ночью за то, что он добровольно пошел в ремонтники. Зачем слова, объяснения? Если удастся захватить танк, лейтенант узнает сам, пайка ли соблазнила Чарли или что иное.

— Где он?

— Во дворе сидит.

— Глянешь со стороны... — Юрий спрыгнул на землю.

Полудневый уже не сидел, а лежал ничком, уткнувшись лицом в ладони. Может быть, слова Годуна все-таки подействовали на лейтенанта? Просто он обессилел, потерял веру в себя и считает, что не может выполнить ту роль, какую ему предлагают. Есть правило: не можешь — не берись. Это рассуждение обнадежило Юрия. Но та поза, в которой находилось тело Полудневого, говорила о другом — перед Юрием был человек, духовная смерть которого на много-много дней опережала смерть физическую. Если это так, то любые слова бессильны и бесполезны.

Юрий лег рядом, выждал несколько секунд — Полудневый даже не шевельнулся. Юрий с силой толкнул его в бок.

Послышался тихий стон.

— Это я, Чарли. Слышишь, лейтенант?

Молчание.

Юрий еще раз, чуть слабее, ткнул локтем.

— Чарли. Тот самый... Слышишь?

— Ну, чего тебе?

— Лежи так и слушай. Я знаю, понимаю твое состояние: как будто тысячи ног в кованых сапогах прошли по тебе, втоптали тебя в грязь дороги, превратили в полупрах, в дорожную пыль. Ты не можешь подняться — поднимаются, держатся на ногах, передвигаются твоя тень, имя, номер.

— Отвяжись. Философ, мать твоя принцесса... — глухо отозвался Полудневый.

— Значит, ты меня слышишь все-таки? — обрадовался Юрий.

Он приподнял голову, осторожно осмотрелся. В углу барака маячил Петр, среди тех, кто стоял возле умывальника, находился Иван Степанович. Они были начеку и, если б кто-либо попытался подслушать, о чем говорят Ключевский и Полудневый, помешали бы этому. И Юрий снова опустил голову.

— Роман, мы тебе предлагаем бежать на танке. Верное дело. Найди в себе силы. Мы поможем, будем давать часть своей пайки, чтобы ты окреп. Только согласись завтра утром пойти в ремонтную команду.

— Все сказки, красивая брехня, мираж. Никто... все тут... ляжем.

— Даже попытаться не хочешь?

— Дурное. Лучше на проволоку броситься.

— Ты и так уже мертвый, Роман.

— Ну, и ладно. Иди ты!..

— Ты мне нравился, лейтенант, когда живой был. Тебя плен не сломал, не согнул, человеком остался. Ты нравился мне даже тогда, когда приказал удушить меня и утопить в уборной. Другим в назидание, чтобы за пайку не продавались... Было такое?

— Не помню... Может, и было.

— Было. Это прекрасно! Я тобой восхищался. А сейчас...

— Что лезешь в душу? Сам видишь — дохожу я.

— Ты бы мог победить, Рома. Даже если нам суждено погибнуть но время побега. Слышишь? Твое имя осталось бы на века в памяти нашего советского народа. О тебе слагали бы легенды, песни.

Уходи, Чарли. Ты болтун, краснобай. Ничего вы не сделаете. Были уже такие... Нас всех ждет смерть, мы обречены.

— Последнее твое слово? Подумай.

— Последнее.

— А ты знаешь, что предаешь нас? — спросил Юрий срывающимся голосом. — Ведь никому другому мы не можем доверить.

Молчание.

— Предаешь нас, себя, своих товарищей, всех, кто попал в этот лагерь. Ты лишаешь их силы, воли к победе, к сопротивлению.

— Говори, говори. Ты это умеешь, мать твоя принцесса.

— Ладно. Ничего нам от тебя, лейтенант Полудневый, не надо.

Юрий осторожно вытащил из кармана тряпицу с бутербродом. Еще на базе он решил пойти на риск и сохранить до вечера подарок девушки-кладовщицы, чтобы затем передать его «четвертому». Он слегка развернул тряпицу и подсунул бутерброд к лицу лейтенанта.

— Вот съешь это. Только скорей.

— Зачем?

— Съешь. Просто так.

— Сам сказал — я мертвый. Отдай живым.

— Не дури, лейтенант, ешь. Скорее. Человек пострадать может.

Впервые Полудневый поднял голову. Увидел хлеб, кусочек сала, посмотрел на Юрия, в его глазах было изумление и страх.

— Зачем? Ведь все равно... Пропадет. Я не обещаю. Ничего.

— Пусть пропадет. Ешь.

Лейтенант помедлил и откусил от бутерброда, не притрагиваясь к нему руками.

— Не кроши... — сурово предупредил Юрий, отвернулся и проглотил слюну.

Все съел Полудневый, подобрал губами с тряпицы каждую крошку. Лицо его заливали слезы.

— Спасибо, брат. Только напрасно, если рассчитываешь...

— На что рассчитывать, если ты... — зло сказал Юрий. — Ни на что я не рассчитываю. Так захотелось мне... Придурь. Что тебе сказать на прощание? Слабак ты оказался, а мог... Громкое дело, подвиг, легенда. Ну что ж, умирай, лейтенант. Своею смертью ты никого не удивишь. Жалкая, никчемная жизнь и бездарная, бесполезная смерть.

— Ты брось, Чарли. Я воевал будь здоров.

— Воюют до последнего.

— Я рук не поднимал. Меня без сознания подобрали.

— Сейчас-то ты в сознании?

— Хитришь, Чарли, — устало сказал Полудневый. — Брось это.

— Нет, не хитрю, прощаюсь. Умирай, Пулудневый. Не стоишь ты ни доброй памяти, ни доброго слова.

Ключевский взял тряпочку, подтянул под себя руки и ноги, чтобы подняться.

— Нутро выворачиваешь? Гад ты, садист проклятый, — Полудневый разразился длинным, гневным ругательством. Но тут же обмяк, спросил тихо, устало: — Что от меня требуется, комик несчастный?

— Вот это разговор, лейтенант, — обрадовался Юрий. — Успокойся и слушай. Завтра будут набирать новую партию слесарей. Выходи. Только будут спрашивать, твердо стой на своем — слесарь, а водить танк, машину, трактор не умею, не приходилось.

— Почему раньше не вышел, спросят.

— Говори правду: боялся, мол, товарищи презирать будут, а теперь решился, не хочу умирать. Договорились? Не подведешь?

— Если до завтра доживу...

— Ну, ну, не дури. Доживем до победы. Иди первым. Вытри губы, оближи. Иди. Я полежу.

Утром построения не было, о новом наборе слесарей не объявляли. Команду ремонтников погнали на базу в прежнем составе. Шевелев и Годун вопрошающе поглядывали на Юру: «Ошибся? Ложная тревога на этот раз?» Юрий неохотно пожимал плечами: «Все возможно. Я не бог. Увидим». Свою дополнительную «ремонтную» пайку он не съел, принес в лагерь, отдал Полудневому.

Прогноз Юрия подтвердился с небольшим опозданием. В тот же вечер комендант объявил о дополнительном наборе слесарей, и все ахнули, увидев вышедшего из строя Полудневого — сломали и этого, а ведь высоко и гордо голову держал человек, не боялся карцера. Вслед за Полудневым с таким выражением на диковатом лице, будто он сам изумляется своему поступку, вышел Григорий Петухов, или, как его звали в лагере, Петух.

В ремонтную команду взяли десять человек. Каждого из них в присутствии Брюгеля расспрашивал Цапля и снова пытал котелком каши, выискивая тех, кто смог бы управлять тягачом, трактором, автомашиной. Не нашлось таких...

Все это еще ничего не значило и самое страшное подозрение Юрия не подтверждало.

Молния сверкнула на следующий день утром. Перед отправкой команды ремонтников прочли список тех, кто должен сдать жетоны. Восемь человек. Среди них Петр Годун и... — в первое мгновение Юрий подумал, что он ослышался, — Юрий Ключевский.

Ошеломленному Юрию трудно было понять что-либо, кроме одного: этот удар судьбы оказался неожиданным и неотвратимым. Он не поймал, пропустил его. Не знал тогда Юрий, что на этом не кончилось, что их ждут новые, не менее жестокие удары.

Кленовый листочек

Отправилась на работу команда ремонтников, за ней — партия в пятьдесят человек ушла на железнодорожную станцию.

Ключевский и Годун попали в самую большую группу, и их погнали в каменоломни, где работала основная масса пленных, заготовляя гранитные глыбы, плиты, монолиты. Спрос в рейхе на знаменитый украинский гранит был чрезвычайно высок, собирали и отправляли даже щебенку.

При выходе из лагеря Ключевскому удалось пристроиться в пятерку Годуна, рядышком с ним. Теперь-то, когда они были «изгнаны из рая», скрывать особенно свои дружеские отношения не было нужды.

— Ну?

— Похоже, они выставили с базы всех тех, кто умеет управлять машиной, — угрюмо сказал Петр. — Недоберу только, почему тебя-то в нашу компанию определили.

— Есть исключения, какие подтверждают правило. Я такое исключение. Ошибка, случайность, недоразумение.

На этот раз ошибался Юрий. В черный список он попал далеко не случайно, его подвели крайняя впечатлительность и воображение. Во время проверки мастер Фуклар, под началом которого Юрий работал, человек медлительный, тугодум, на вопрос унтерштурмфюрера Витцеля, кто из пленных ведет себя, по его мнению, странно и вызывает у него какие-либо подозрения, сперва только оттопырил нижнюю губу и пожал плечами. Лишь перед самым уходом он неуверенно произнес:

— В отношении странности... Пленный жетон № 13 странный, я считаю.

— В чем это выражается? — сразу же заинтересовался Цапля.

— Вечно задумывается, рассеянный.

— Плохая дисциплина?

— Нет, наоборот, очень исполнительный, но думает не о работе.

— Он думает о том, как бы поскорей обед привезли, вот о чем он думает, — засмеялся Цапля.

— И еще я заметил... — по-прежнему неуверенно продолжал мастер, — какие глаза у него были, когда он в люк танка на рычаги управления смотрел.

— Какие?

— Прямо-таки безумные. Как будто он собирался сесть на место водителя и помчаться на машине. Честное слово.

Мастер Фуклар говорил, ничего не выдумывая. Однажды, находясь возле танка, Юрий Ключевский взглянул в открытый люк, увидел рычаги управления, и воображение заработало. Он забылся на несколько секунд, попал под власть своей фантазии, и она развернула перед ним картины воображаемого побега. И так сильны были пережитые им в этот момент чувства, что они не могли не отразиться в его глазах, на лице. Мастер Фуклар заметил, удивился, но особого значения странному выражению на лице пленного не придал. Он вспомнил об этом случае только сейчас.

Витцель и Цапля переглянулись, судьба пленного, значащегося под номером тринадцатым, была решена. Может быть, этому туповатому мастеру показалось, может быть, пленный смотрел в нутро машины просто так, с обычным, профессиональным интересом, но зачем им рисковать, если имеется сигнал. Занести тринадцатый номер в черный список, чтобы его нога и близко возле рембазы не ступала.

Юрию не суждено было узнать что-либо об этом разговоре. И все же самое важное, главное он определил правильно: немцы о его плане ничего не знали, они просто страхуют себя от всех возможных неприятностей. Выгнали из команды ремонтников всех, кто мог бы управлять танком, и успокоились. А там, на автобазе, уже вместо Годуна вступил в строй запасной игрок... Жалко, нет третьего, но третий не обязателен. Шуруй, хлопцы!

Когда колонны пленных подходили к каменоломням, впереди один за другим прогремели взрывы, и отвесные стены гигантского котлована затянуло серым облаком дыма и пыли. Подрывники подготовили работу для пленных на целый день: нужно было разобрать образовавшийся после взрыва завал, рассортировать глыбы, вывезти их из каменоломни наверх, к железнодорожным путям.

Ключевскому бросилось в глаза, что немец, главный распорядитель работ, начал отдавать предпочтение глыбам определенной формы — подобию каменных столбов длиной в два — два с половиной метра. Такие куски гранита заставляли вытаскивать и вывозить в первую очередь.

Еще и раньше Юрий не раз задумывался над тем, для чего могут использовать немцы добываемый в каменоломнях гранит. Что-то шло, очевидно, на строительство нижних этажей дорогих особняков. Были глыбы, просившиеся на сооружение фамильных кладбищенских склепов, могильных плит. Однажды пришлось изготовить большую партию гранитных крестов для военного кладбища, где захоронены видные гитлеровские офицеры; щебенку, конечно, использовали на капитальных военных сооружениях. Толстые и продолговатые гранитные бруски, какие пришлось ему грузить с другими пленными на маленькие платформы узкоколейки, вызывали в его памяти картину укрепрайона с рядами противотанковых каменных надолбов. Но тот укрепрайон, перед которым, возможно, будут торчать на треть или даже наполовину закопанные в землю эти бруски, в представлении Юрия был где-то очень далеко.

Тяжелый гранит обрывал руки. Некоторые пленные насмехались над бывшими ремонтниками. Злорадствовали: «Бери, держи, подставляй плечо, чесночник. Это тебе не на заготбазе прохлаждаться». От них еще попахивало чесночком. «Руки надо беречь, только бы руки не покалечить», — твердил про себя Юрий. В воображении он так часто переносился на ремонтную базу, следил за тем, что делает в этот момент Полудневый, мысленно беседовал с лейтенантом, убеждал, успокаивал, окрылял его, что часто забывал, где находится сам, и лишь острые края гранита, впивавшиеся в ладони, напоминали ему об этом.

Наконец они вернулись в лагерь. Полудневого не было видно, но Шевелев ждал Юрия у барака. По спокойному лицу Ивана Степановича Ключевский понял — у них с Полудневым дела идут нормально. Он кивнул головой и прошел в барак, лег на свое место на нарах. Все идет как надо. Он уже знал, что пленные, отправленные на железнодорожную станцию, разгружали прибывшие вагоны с запчастями для танков. Значит, еще дня три-четыре и несколько танков на базе будут отремонтированы. Тогда все решит удобный момент. Хлопцы не промахнутся. Жалко, нет третьего. А может быть, это как раз и хорошо — тайна перестает быть тайной, когда она становится достоянием многих.

В этот вечер Юрий ни с кем не встречался, не разговаривал. Зачем? Лишний риск. Тем более, все идет нормально.

Вечером следующего дня ремонтники вернулись в лагерь позднее обычного. Сумрачный Шевелев сам подошел к Юрию.

— Беда, Юрка! Сегодня закопали на базе у стен гранитные надолбы. В два ряда. Роман говорит — мертвое дело, не пробить. А на воротах ежики сварные поставили. Роман запсиховал, пайку мою отказался взять. Вчера взял для подкрепления, сегодня ни в какую. Чего, говорит, понапрасну пузо буду отъедать.

Ключевский смотрел под ноги Ивану Степановичу. Он чувствовал себя так, точно ему только что нанесли сильнейший удар в солнечное сплетение. Ну, на этот раз, кажется, все, конец. Уже ничего не придумаешь... Мысленным взором он пробежал по замыкавшей в себе территорию базы кирпичной стене со свежей кладкой в местах недавних проломов, с надписями, которые нанес он черной краской на кирпичах, с густым переплетением колючей проволоки, белой полосой на земле и двумя рядами высоких, чуть ли не в рост человека, гранитных надолбов. Он увидел ежи из ржавых кусков рельса с сизой окалиной на местах сварки, прикрывших собой подходы к воротам, — их будут оттаскивать в стороны только по команде технического гауптмана, только тогда, когда нужно будет открыть проезд. И еще увидел двухэтажный кирпичный дом с пулеметным гнездом на крыше, дом, который как бы являлся составной частью стены, окружавшей базу. Дом был старый, запущенный...

— Пайку сохранили?

— Отщипнул немного... — смутился Шевелев.

— Сохраните, прошу вас. Скажите Роману, пусть подойдет.

Через несколько минут у умывальника появился Полудневый. Ужасной была его походка, тянул ноги, покачивался при каждом шаге. Но ведь шел все-таки.

— Плохо обернулось, Роман?

— Хуже нет, — голос Полудневого звучал глухо.

— И ничего не придумаешь?

— Гиблое дело.

— Опять теряешь веру?

— Я трезво смотрю.

— Там домик есть...

— Домик... — фыркнул Полудневый. — Домина, кирпичная кладка. Думал уже. Не пробьешь.

— Надолбы у него поставили?

— Нет. Два ежика подкатили.

— Проход есть?

— Что с того?

Замолчали. Подошел Годун.

— Знаю, дела... Один выход, Роман, захватить уродину. Она с двух-трех ударов дом пробьет.

Юрий встрепенулся. Это была новая идея — захватить «тигр». Однако на Полудневого предложение Годуна не произвело нужного впечатления. Похоже, он только разозлился, сказал Петру с досадой:

— Иди ты... Думаешь, что говоришь?

— Я бы решился. Только так.

— Гуляй отсюда, советчик.

Обиженный Годун сполоснул руки и ушел. Лицо Полудневого было скорбным.

— Смотрел я эту машину, думал... Шансов почти никаких.

— Чем черт не шутит, когда бог спит.

— Готов рискнуть, — тяжело вздохнул лейтенант. — Только мне для начала толщину стен и перегородок знать надо. Бессмысленного риска не признаю.

Ключевский подумал и сказал твердо:

— Завтра или послезавтра будешь знать.

— Уверен? — усомнился Полудневый. — Точные данные будут?

— Точные.

— И еще, Чарли, я должен знать, не намудрили ль чего фрицевские конструкторы с управлением. Сразу ведь не поймешь, задергаешься и потеряешь время. А все решают секунды.

— Не знаю...

— Хотя бы одним глазом в наставление глянуть.

— Ах, лейтенант, лейтенант... Как будто оно у меня в кармане.

— Достань. А чего? Раз кашу заварил.

— Иди. Пайку у Шевелева возьмешь, съешь. Приказываю.

— Издеваешься?

— Тебе нужно.

— Думаешь, легко мне чужое жрать? Садист ты.

— Не дури. Ты наша надежда, лейтенант. Наше оружие. Иди.

Для отвода глаз Юрий завернул штанину на правой ноге, как бы желая сделать примочку распухшему колену, и еще раз убедился, что опухоли, какая пугала его, уже нет, плотный рубец стянул ранку. Все-таки работа на рембазе была курортом. И помог кусочек бинта, пропитанный борным вазелином, который дала ему кладовщица... Теперь все будет зависеть от этой девушки. Поверит ли она? Согласится ли? А ведь не хотел он подвергать ее риску, втягивать в это дело. И вот приходится. Перед глазами Юрия возник пятнисто окрашенный танк. Даже неисправный, он выглядел грозно... «Тигр»... Начинается охота на «тигра»... С копьем на «тигра»... И уже не поймешь, безумие это или реальность, которую следует назвать отчаянной храбростью.

С прибытием запасных частей работы у Любы прибавилось, и она уходила домой поздно вечером. С пленными Люба вела себя строго, редко удостаивала их двумя-тремя словами, немецких мастеров ни о чем не расспрашивала, на их заигрывания не отвечала и даже не прислушивалась к их болтовне, когда они встречались в коридоре или заходили в кладовую. Казалось, ее совершенно не интересует то, что творится за стенами кладовой. В действительности же девушка почти все время размышляла над теми переменами, которые произошли на базе за последние четыре дня.

Началось с таинственной проверки, которой подверглись все пленные, работающие на базе. О чем допытывался у пленных переводчик в присутствии заместителя коменданта лагеря, Люба могла только догадываться, так как не присутствовала при разговоре переводчика с пленными. Но то, что переводчик пытался создать у каждого пленного впечатление, будто разговор с ним носит случайный характер, а не был заранее обдуман, подготовлен, в этом она смогла убедиться. Через день после проверки исчезло восемь ремонтников, в том числе и тот загадочный, числившийся в списках под номером 13. Сейчас жетон с этим номером носит Петухов — худой, высокий парень со впалой грудью, в лице, в глазах которого Любе чудится что-то нехорошее, шальное, одичавшее.

Может быть, антипатия к этому пленному, занявшему «чужое» место, возникла потому, что ей, Любе, жаль того юношу, который еще недавно был «жетоном номер тринадцатый»? Наверняка. Да и как не пожалеешь, если он то и дело попадал из одной беды в другую. Сперва обнаружилось, что он, назвавшись слесарем четвертого разряда, даже молоток в руках держать по-настоящему не умеет. Все же научился с грехом пополам, удержался... Потом его чуть было не повесили как саботажника. Судя по всему, его мучила, угнетала необходимость выполнять эту работу, но он изо всех сил старался показать немцам свою исполнительность, дисциплинированность, умение.

И вот что-то случилось, он исчез, а вместе с ним исчезли еще семь ремонтников. Куда они делись, что с ними, — неизвестно. На их место взяты новые.

Почти одновременно произошло еще одно загадочное событие, будто не связанное с заменой ремонтных рабочих, — на базу привезли много гранитных глыб-столбов и закопали их у стен в два ряда, а у ворот и даже перед окном кладовой поставили стальные раскоряки, сваренные из метровых кусков рельса. Люба знала: надолбы и ежи — непреодолимое препятствие для танка. Зачем это? Девушка не раз слышала разговоры немцев. Возможно, гауптман Верк опасается, как бы кто-либо из пленных не попытался угнать танк. Поэтому он заблаговременно избавился от всех подозрительных. Возможно, кого-нибудь из этих восьми уже допрашивают, раскрывая «преступный» замысел, а может быть, они уже казнены — и те, кто готовился к побегу, и те, кто ничего об этом не знал. Бывший номер тринадцатый среди них... Милый, душевный юноша. Даже в плену он сумел сохранить внутреннюю чистоту, нежность, благородство. Его букет она отнесла домой. Листочки слегка покоробились, пожухли, но по-прежнему прекрасны.

И вот... снова перед ней на широком поцарапанном подоконнике листок клена, нежный, свежий, едва тронутый огнем увядания... Что за чудо? Кто его принес?

У окна — пожилой пленный. Простое, суровое и доброе лицо, продолговатый шрам на щеке. Он кладет свой жетон № 17 рядом с листочком.

— С приветом, дочка, от бывшего тринадцатого.

Люба вздрогнула: вот и к ней пришла беда. Провокация? Сделала вид, что не слышала слов пленного, не замечает листика.

— Что дать, семнадцатый?

— Я его друг, — тихо и степенно сказал пленный. — Он делился со мной твоими бутербродами. Он сказал: «Подбери на дороге и передай кленовый листик — она поверит». Ты не веришь?

Кладовщица быстро убрала с подоконника кленовый листок.

— Он жив?

— Да. Просит узнать, во сколько кирпичей выложены стены, эта и та, что выходит на улицу. Можешь?

— Зачем ему?

Пленный взглянул на девушку огорченно — лишний, глупый вопрос.

— Дрель, два сверла, пробой, молоток. Толщина капитальных стен? Не беспокойся, риску никакого. Никто не узнает. Сердечная благодарность наперед.

Ушел от окна не оглядываясь, спокойный, уверенный.

Такой мог быть другом тринадцатого. Ну, а если все-таки провокация? Возможно, несчастный тринадцатый не выдержал пыток, рассказал, кто ему давал бутерброды, — не мог скрыть, товарищи его признались. Но о кленовых листочках зачем ему было говорить на допросе? О букетиках из полыхающих прохладным пламенем увядания кленовых листочков знали только он и она. Это была их безобидная тайна, и касалась она только их двоих. Нет, это пароль. Бывший тринадцатый, Ключевский Ю., жив, ему и его друзьям нужно знать толщину наружных стен этого дома. Зачем? Это их дело. Ее дело измерить, определить и сообщить им.

Перед обедом жетон № 17 пришел сменить сверла и дрели на другие, более крупного диаметра.

— Внешние стены выложены из самана и только облицованы кирпичом в полкирпича. Общая толщина тридцать семь сантиметров. Внутренние стены тонкие, в один кирпич или деревянные, дощатые, В коридоре две печки-голландки. Запомнили, или повторить?

— Запомнил, дочка. Это что? Не надо.

— Берите, берите.

Маленький сверток оказался в руке Шевелева.

Вырванные страницы

Когда привезли обед и повар разлил баланду в котелки, Шевелев сел рядом с Полудневым. Склонясь над котелком, чавкая, сказал в несколько приемов, разрывая фразу в самом неподходящем месте.

— Стены-то, оказывается, саманные, кирпичик... только сверху для красоты. Перегородки... тоненькие, но внутри имеются... две печки-голландки. Какое мнение будет?

Полудневый ничего не сказал, сопел, вычерпывая ложкой остатки баланды из котелка. Вдруг в котелок упали два кусочка хлеба и ломтик сала. Лейтенант чуть было не поперхнулся. Повел тоскливыми глазами по сторонам, отдышался и, ничего не сказав, принялся отламывать ложкой маленькие кусочки и, смешав их с баландой, отправлять в рот. Это была пища драгоценная, сказочная.

Съел, перевел дух, сказал с мрачным видом:

— Откармливаете. Чтобы хода мне назад не было?

— Брось выдумывать!

— Не во мне ведь дело. «Четверка» может застрять. Саман — хорошо, печки — скверно. Почти что надолбы. И две стенки коридорные, продольные, по курсу. Тяжело...

Полудневый помолчал и так же мрачно спросил:

— Сибиряк, кажется? В тайге на тигра охотиться не приходилось?

— Н-нет, — опешил Иван Степанович.

— Ничего страшного, большая кошка. Только и всего. — В голосе Полудневого уже слышались веселые, насмешливые нотки.

— К чему разговор?

— Нужно поймать зверя. Чего хитрого: один будет за хвост держать, другой — зубы посчитает. Не побоитесь?

— Забавляешься? — насупился Шевелев. — Вроде не время...

— Оживать начинаю, дядя, — громко, чтобы слышали сидящие поодаль, сказал Полудневый. — Я ведь шутник, балагур. Дурак, что сразу в вашу компанию не попросился.

— У каждого голова на плечах, — так же громко заметил Шевелев, подхватывая пальцем приставшие к стенкам котелка крупинки и отправляя их в рот.

Поднимаясь, Полудневый тяжело стал на колени, и его голова на несколько мгновений оказалась рядом с головой Шевелева.

— Спроси ее, попроси... пусть достанет наставления по «тигру». Понял? Хотя бы те страницы, какие касаются рычагов управления. Пусть переведет, перепишет, рисунки срисует, но срочно, завтра же.

Воскрес Полудневый — жесткий, подтянутый, как струна. Вот какого зверя добыть хочет. И сразу догадался, кто сведения о толщине стен дал, кто бутерброд свой пожертвовал. Возьмешь «тигра», как же! Совсем малый шанс. Только не это расстроило Ивана Степановича. К мысли о возможной неудаче и гибели, как своей, так и товарищей, он попривык, а симпатичную кладовщицу было жалко до слез, — запутается девчонка, пропадет. Такое задание. По силам ли ей?

— Погоди, Роман. Зачем ей-то петлю на шею надеваешь?

Полудневый не ожидал такого упрека. Он схватился рукой за живот, словно начались колики, лицо потемнело от страдания и гнева, снова сел на землю, отдышался, повел взглядом вокруг: не услышит ли кто.

— Жалостливые... Вы на какую игру меня пригласили? Жил-был у бабушки серенький козлик? Мать ваша принцесса...

— Я к тому — может, обойдешься? — смутился Шевелев. — Ты ведь спец, а коляски эти все на один манер.

Утомленный вспышкой гнева, лейтенант закрыл глаза.

— На один манер... Спроси Петуха, как он, дурило, в плен попал?

Простоватый Григорий Петухов из новой партии ремонтников в свободные минуты очень смешно рассказывал о своем пленении. Иван Степанович мог бы повторить этот рассказ слово в слово. Шевелев как бы услышал голос незадачливого бойца: «Темнота наша подвела. Взяли мы в атаке первую линию окопов, а дальше фрицы не пустили, прижали. У нас в окопе ребята не робкого десятка подобрались. Правда, на передовой недавно, новички. Все же решили держаться, пока подкрепление не подойдет. Держимся. Только беда — патроны кончаются, гранат нет. Когда это один боец тащит целый ящик. Открыли, а там немецкие гранаты на длинных деревянных ручках. Никто толком не знает, как с ними обращаться. Начали запалы искать. Вставили, а дальше у нас сообразительности не хватило. Бросили одну — не взрывается, вторую — то же самое. А немцы эти же самые гранаты нам обратно кидают, и они рвутся одна за другой. Так мы и снабжали их боеприпасами по своей дурости. Оказывается, нужно было отвинтить на конце ручки колпачок и перед броском дернуть за пуговичку, что на шнурке. Пока мы уясняли, как обращаться с трофейным оружием, нас и накрыли с этим ящиком — «Хенде хох!»

Не рассказ-забава, а притча... Полудневый напомнил о ней не напрасно. Мелочь может все дело испортить. Ради успеха надо рисковать всем.

— Нужно, Иван Степанович. Зря бы не тревожил, — Полудневый поднялся и, не глядя на Шевелева, заковылял к ведру с водой.

Сокращенный наполовину обеденный перерыв кончился, и пленные разошлись по своим местам. Работа на базе в последние дни была напряженной. Мастера старались нагнать то, что упустили, ожидая вагонов с деталями. Часто звучали их раздраженные голоса, ругательства, кое-кто из нерасторопных пленных, подвернувшихся под горячую руку мастера, получил не одну затрещину, а некоторых били нещадно. Но все же немцы были довольны тем, как идут дела. Особенно приподнятое настроение появлялось у членов экипажа и мастеров, когда заканчивался ремонт какого-нибудь узла, агрегата на супертанке. «Тигр» был любимцем и баловнем всех немцев-ремонтников. Один его грозный вид вызывал у них восторженную горделивую улыбку: и еще бы, такая сила, мощь, неуязвимость. Скорей покончить е ремонтом, скорей отправить закованного в стальные латы чудо-рыцаря на фронт. Чуть что, и почти все мастера бросали свою работу, собирались у «тигра», оживленно обменивались мнениями, подавали советы. Эти минуты были большим облегчением для пленных и, хотя рабочий день удлинился, они расходовали сил и энергии не больше, чем в прежние дни.

Выгадав удачную минуту, Шевелев и появился у окошка кладовой с дрелью и сверлами.

— Это сдаю... Круглый напильник нужен. — И тихо изложил свою просьбу.

Кладовщица не испугалась, а скорее растерялась, огорчилась. Виновато посмотрела на Шевелева.

— Этого у меня нет.

— Может, раздобудешь где? Очень нужно. И главное — срочно. Завтра бы... — Иван Степанович честно выполнил свою миссию.

Девушка нахмурила чистый лоб, проверяя память, и тяжело вздохнула.

— Нет, этого достать не могу. Не видела даже.

— У танкистов наверняка водится. Зашла бы к ним...

Девушка отпрянула от окна. Только по губам Иван Степанович понял, что она сказала: «Нет, нет, нет...» Идти к танкистам, в их комнату, заигрывать с этими жеребцами было выше ее сил.

При первой же возможности Иван Степанович сообщил Полудневому:

— Пустой номер.

— Хорошо просил?

— Просил.

— Что делать будем, дядя?

Этот вопрос был обращен не к Шевелеву. Этот вопрос Полудневый задавал сам себе.

Люба была в отчаянии. Теперь она не сомневалась, что несколько пленных, поставив на карту свои жизни, намереваются захватить «тигр», и страдала от мысли, что ничем не может помочь им. Она давала бутерброды, сумела определить толщину стен... Все это мелочи.

Им нужна книжка с описанием материальной части танка «тигр». Где достать эту книгу?

Рабочий день кончился, пленных увели в лагерь. Получая свой жетон, пожилой ремонтник со шрамом на щеке вопрошающе глянул на нее: а может, что придумала, может, догадалась, где добыть нужные странички? Она отрицательно качнула головой — ничем не может обнадежить, ничем...

Люба делала последние записи в своей «бухгалтерии», она следила, чтобы отчетность по кладовой всегда была в ажуре. В коридоре послышался топот, заскрипели ступеньки деревянной лестницы, ведущей на второй этаж. Это мастера. Сейчас начнут мыться, переодеваться, одеколониться и, поужинав, сядут писать письма: «Дорогая Клара, дорогие дети! Ваш муж и отец, слава богу, жив и здоров и находится в безопасном месте...» Впрочем, кто-либо из них обязательно заглянет в кладовую, чтобы попытаться полюбезничать с русской девушкой. Восемь мастеров — восемь мужчин, тоскующих о домашнем уюте, ласках добропорядочных жен. Любу тошнило от взглядов их маслянистых глаз, трусливых ухаживаний, тяжеловесных комплиментов, хихиканья и раскатов утробного хохота. Хорошо, что Верк по ее просьбе строго предупредил своих соотечественников — никаких флиртов с кладовщицей.

В коридоре кто-то завозился, но на этот раз дверь открыл не мастер, а танкист, белокурый красавец с фельдфебельскими нашивками на погонах. Его фамилии Люба не знала, но слышала, что товарищи называли его Густавом. Ничего не сказав, Густав остановился на пороге, вынул из кармана губную гармонику и, прислонившись плечом к дверному косяку, часто мигая белобрысыми ресницами, начал играть «Катюшу». Он играл и неотрывно смотрел на Любу ледяными серыми глазами. Иногда казалось, что он винится перед девушкой, раскаивается, зовет ее куда-то, строит перед ней роскошные воздушные замки. Он играл самозабвенно, старательно выдувал писклявые ноты, вкладывал в музыку душу, и в глазах его, обращенных к Любе, таял лед, появлялись нежность, страдание. За «Катюшей» последовали тирольские песенки, их сменила русская «Метелица».

Когда какой-то мастер, привлеченный музыкой, открыл дверь, Густав, не меняя позы и не прекращая игры, одним небрежным ударом ноги вытолкнул его в коридор. Люба поняла: Густав сильно пьян.

— Три дня — едем на фронт, — сообщил он, вытер губы и заиграл снова.

Сыграл два куплета и оторвал гармонику от губ.

— Фронт, война, — произнес он обреченно и выпучил глаза. — Танк, пушка — бух, бах! Та-та-та-та-та-та... Трах! Бах, бух!

Изгибаясь всем телом, взмахивая руками, корча страшные гримасы на лице, Густав, точно маленький мальчик, играющий в войну, долго показывал, как несется танк, стреляют пушка и пулеметы, трещит что-то под гусеницами, взрываются и горят при прямом попадании советские танки, тогда как неприятельские снаряды отскакивают от брони «тигра», точно резиновые мячики.

Все он показывал в темпе, даже капли пота выступили на лбу.

Люба продолжала делать нужные ей записи и терпеливо кивала головой. Этого Густаву показалось мало. Ему хотелось, чтобы русская кладовщица полностью представила себе ту важную роль, какую он, фельдфебель-башнер, играет среди других членов экипажа, когда их танк вступает в бой. Чтобы внимание девушки не отвлекалось от его рассказа, он вырвал из ее рук карандаш и снова начал гудеть, бахать, щелкать языком, вертеться с выпученными глазами, изображая, как он быстро находит цель и, посылая снаряды, безошибочно метко поражает ее.

Все это было похоже на воинственные ритуальные танцы мужчин диких племен перед тем, как отправиться на охоту или совершить нападение на соседей. В этот момент Густав, несомненно гордившийся своим арийским происхождением, отличался от дикаря из людоедского племени только тем, что, вместо набедренной повязки из пальмовых листьев, на нем были брюки и отлично сшитая кожаная куртка.

— Я поняла, я все поняла... — кивала головой Люба, думая с тоской, что пьяного фельдфебеля не так-то просто будет выдворить из кладовой, и ей придется задержаться на рембазе дольше обычного.

А молодой гитлеровский танкист только распалился, даже пена выступила у него на губах. Видимо, ему давно хотелось покрасоваться перед строгой русской девушкой, не лишенной привлекательности даже в рабочей спецовке, вызвать у нее восхищение своей героической особой, но, будучи трезвым, он не позволял себе этого. И вот сейчас прорвало. Очевидно, боясь, что для Любы останется многое непонятным, Густав вынул из внутреннего кармана книгу в плотной картонной обложке, раскрыл ее на том месте, где находился занявший всю страницу рисунок танка в разрезе, и, тыча пальцем то в сидящего за пушкой башнера на рисунке, то себя в грудь, снова начал вертеться и вскрикивать, как бесноватый.

Но Люба уже не обращала внимания на пьяного танкиста. Затаив дыхание, она смотрела на лежавшую перед ней на верстаке книгу, на обложке которой значилось крупными буквами: «Т-6 «ТИГР». Материальная часть, боевое использование, технический уход». То же самое, только более мелкими буквами, было напечатано на корешке. Боже мой, ведь она уже однажды видела где-то эту книгу, нет, не всю книгу, а только голубоватый коленкоровый корешок с бросающимся в глаза словом «Тигр». Видела, видела... Где?

Она не заметила того момента, когда в настроении Густава произошел резкий перелом, и воинственный пыл танкиста сменился позорной плаксивостью. Густав внезапно приостановил свой устрашающий танец. Тяжело дышащий, вспотевший, он смотрел на Любу так жалостливо, будто только эта русская девушка могла понять его по-настоящему и посочувствовать, пожалеть...

— Фронт. Я убиваю. Раз, два... Много-много раз убиваю. Потом — бах! — убивают меня. Меня нет. Совсем нет. Ничего нет.

Он хотел было начать играть, но едва приложил гармонику к губам, как из его глаз покатились слезы.

— Мама, бедная мама... — говорил он, всхлипывая и не вытирая слез. — Она ждет, ждет, моя бедная мама.

Это было так неожиданно и необычно, что Люба не поверила своим глазам.

Густав плакал, вспомнив мамочку... А книга лежала на верстаке. Что делать? Прикрыть ее чем-нибудь? Но она не успела. В кладовую, громко стуча ногами, ввалились лейтенант Бегнер и еще один танкист без знаков различия на погонах, которого танкисты и мастера звали Карлом.

Лейтенант высокомерно окинул внимательным, острым взглядом верстак, девушку, сидящую за тетрадкой, плачущего Густава.