Охота на тигра

— Две удачи подряд? Вряд ли следует надеяться, Петя.

— Не придуривайся, — сурово покосился на него Петр. — На то тебе такая башка дадена. Ну, поднатужься, Чарли, придумай еще чего-нибудь. Что тебе стоит?

Да, отказываться от мысли о побеге нельзя. Это была бы их смерть. Нужна надежда. И Ключевский сказал товарищу:

— Хорошо, Петр, подумаю...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Дополнительное сообщение

Особо секретно

Оберштурмбанфюреру Кремпу

Рапорт

По поводу известного Вам трагического эпизода станком «тигр» дополнительно сообщаю:

1. Фатальные события развивались следующим образом. В 15.30 танк Т-6 («тигр») после капитального ремонта и прошедших в полевых условиях испытаний был установлен на площадке готовности, находящейся на территории рембазы, окруженной кирпичной стеной и двумя рядами гранитных надолбов. Командир танка лейтенант Бегнер, чтобы отметить возвращение своей боевой машины в строй, пригласил в контору всех немецких мастеров и организовал там выпивку. Возле танка оставались два члена экипажа — механик и водитель, при этом, как утверждают стоявшие у ворот часовые, водитель находился в танке на своем месте.

15.45. Три советских военнопленных — Шевелев, Петухом, Полудневый — совершили внезапное нападение на танкистов, зверски умертвили их и захватили танк. Тот-час же ими были предпринята первая попытка вырваться из рембазы, пробив танком стены дома конторы. Это не удалось, но под гусеницами танка и обломками погибли успевшие выбежать в коридор и на крыльцо 5 мастеров, одни из членов экипажа «тигра», а также русская девушка-кладовщица, находившаяся у себя в кладовой. Лей-нт Бегнер спасся, успев отскочить в сторону. Сделав разворот, танк нанес повторный удар. Оказалось, что стены дома конторы были сложены из глыб сырой, смешанной с соломой глины и лишь облицованы настоящим кирпичом. «Тигр» пробил дом насквозь и вышел на улицу.

Раздавив по дороге одну легковую и 2 грузовых машины, «тигр» ворвался во двор офицерского училища, находящегося по ул. Бисмарка, № 11, и мгновенно разрушил летнюю столовую. К счастью, обед в школе уже закончился и из курсантов пострадало всего 8 человек.

16.00. «Тигр» появился на стратегическом шоссе в районе ж.-д. станции. В этот момент на танке находился притаившийся у башни лей-нт Бегнер, ранее преследовавший танк на мотоцикле. Какую цель ставил перед собой Бегнер, неизвестно, но можно предположить, что он надеялся каким-то образом уничтожить сидевших в танке русских и завладеть машиной. Это ему не удалось.

Танк разгромил колонну из шести стоявших на обочине шоссе автомашин и повернул назад, к городу.

Вскоре «тигр» появился на станционных путях, обстрелял из пулемета и поджег три цистерны с горючим, раздавил гусеницами несколько минометов, пулемет.

Взяв на себя полную ответственность, я связался с находившимся на станции командиром прибывших войск подполковником Гизлингом и в категорической форме предложил ему принять все меры, чтобы повредить или совершенно уничтожить танк «тигр». Подполковник ответил, что он откроет по танку огонь из уцелевших пушек и вызовет по радио самолет-бомбардировщик.

16.15. «Тигр», покинув ж.-д. станцию и направившись по шоссе в восточном направлении, раздавил встречную штабную машину, опрокинул и повредил броневик и затем, свернув с шоссе, скрылся за остатками грузовиков разгромленной автоколонны.

По «тигру», вновь появившемуся на шоссе, открыт артиллерийский огонь. Прямых попаданий нет.

16.20. Артиллерийская стрельба прекращена. На шоссе на небольшой высоте пролетает бомбардировщик и сбрасывает на движущийся в восточном направлении танк первую бомбу. Цель не поражена. Второй заход еще более неудачен — бомбы ложатся в значительном отдалении. Бомбардировщик улетает.

Возобновляется артиллерийский обстрел. Отмечено первое прямое попадание снаряда в корму танка. «Тигр» полным ходом продолжает свое движение в восточном направлении.

Несколько прямых попаданий. Над моторным отделением танка показалась струйка дыма. «Тигр» скрывается с глаз, окутанный дымом.

16.25. Горящий танк останавливается на деревянном мосту через реку Сож. Выскочивший из люка пленный подвергнут интенсивному пулеметному огню со стороны отряда, заминировавшего шоссе за поймой реки.

16.30. Одним из первых к мосту прибыл я. Танк полыхал, огнем был охвачен также настил моста. В огне можно было различить лежавший у перил наполовину обгоревший труп.

Ветер способствовал пожару, и все предпринятые нами попытки обуздать огонь не привели к желаемым результатам.

16.35. Танк «тигр», проломив наполовину сгоревшие балки моста, рухнул в воду.

Таким образом, танк «тигр» находился в руках русских пленных всего 40 минут, из которых только 35 минут относятся к его активным действиям, что следует объяснить крайне ограниченными запасами имевшихся в танке горючего и боеприпасов.

Однако то, что занявший место водителя пленный не покинул горящий танк, пока не вывел его на мост, указывает, что он преследовал две цели: сжечь мост и хотя бы временно остановить движение на стратегическом шоссе, а также полностью вывести мощный танк из строя.

Вначале были высказаны предположения, что кто-либо из пленных успел выскочить из танка и остался жив.

Нами были проведены поиски: по реке пущены надувные лодки с солдатами, вновь вызванный по радио бомбардировщик совершил несколько облетов поймы. Так как обнаружить кого-либо в воде и на берегу не удалось, мы пришли к единодушному мнению, что все трое пленных, находившиеся в танке, погибли.

По окончательным данным число наших жертв составляет:

Убитыми:

подполковников . . . . . . . . . 1

майоров . . . . . . . . . . . 1

обер-лейтенантов . . . . . . . . 2

лейтенантов (в том числе злополучный

командир Т-6 лей-нт Бегнер,

покончивший жизнь самоубийством) . . . 5

унтер-офицеров . . . . . . . . . 12

курсантов офицерской школы . . . . . 8

рядовых . . . . . . . . . . . 43

немецких мастеров, работавших на рембазе . 5

Итого: 72 чел.

Ранеными:

офицеров . . . . . . . . . . . 7

рядовых . . . . . . . . . . . 28

Итого: 35 чел.

Такое удручающе большое количество жертв можно объяснить только той полной неожиданностью для наших офицеров и солдат, какой явились для них действия танка. Они гибли под гусеницами, не успев догадаться, что прославленным «тигром» управляют руки врага.

Виновники. Считаю нужным подчеркнуть, что, по существующему положению, лагерь военнопленных, к сожалению, не выходит в сферу деятельности полиции безопасности. За все, что происходит с пленными в лагере и на работах вне лагеря, несет ответственность комендант. Что касается охраны рембазы в ночное время, возложенной мною на специальную группу вспомогательной полиции, то она велась образцово, и никаких претензий в мой адрес не поступало.

Главным виновником прискорбного события считаю покойного лей-та Бегнера, допустившего преступную оплошность, состоящую в том, что он оставил танк без надлежащей охраны.

Вина оберштурмфюрера Брюгеля также несомненна: как комендант лагеря, он не сумел через свою, находящуюся среди пленных агентуру, заблаговременно узнать о планах похищения танка. Однако оберштурмфюрер решительно отвергает такое обвинение, утверждая, что захват танка состоялся не в результате длительной и тщательной подготовки, а экспромтом, под влиянием внезапных импульсов, вызванных мыслью о возможности вырваться на свободу. Этим-то и объясняется, по мнению оберштурмфюрера, что его агенты не смогли что-либо узнать и своевременно донести о назревающей опасности. Учитывая неспособность и нелюбовь русских к тщательной, всесторонней подготовке, упование их на знаменитое русское «авось», суждение оберштурмфюрера можно счесть близким к истине. Однако, чтобы проверить это, следует, на мой взгляд, расширить сеть агентуры среди пленных, подбросив в лагерь хорошо подготовленных людей, какие у нас имеются.

Начальник базы гауптман Верк не исключал возможности попытки со стороны кого-либо из пленных захватить отремонтированный танк, о чем свидетельствует его рапорт, поданный им за 8 дней до чрезвычайного происшествия, а также те меры, какие он принял, чтобы исключить успех такой попытки. К этому следует добавить, что Верк в момент захвата танка находился вне территории базы, и все произошло во время его отсутствия. Тем не менее, следует указать, что ни кто иной, а именно гауптман Верк, выдвинул и проводил в жизнь идею использования русских пленных на работах по ремонту танков. Идея эта, как показывает случай с «тигром», оказалась порочной.

К рапорту прилагаю:

1.Схематический план рембазы.

2.Карту-двухкилометровку, на которой нанесен путь, проделанный «тигром» после того, как он был захвачен русскими.

3.Копию рапорта нач. рембазы гауптмана Верка.

Хайль Гитлер!

Начальник городской полиции безопасности оберштурмфюрер Швейгерт.

Воскресный день

Выбитая, вытоптанная ногами, мертвая лагерная земля. Пленные небольшими группами и в одиночку сидели, лежали на ней. Одни спали, другие чинили одежду и обувь, тихо переговаривались с соседями. Некоторые лежали на спине, подложив под голову сомкнутые руки, и бессмысленно глядели на чистое голубое небо. Юрий Ключевский перебрался между тех, кто занял место невдалеке от барака, выбрал свободную плешину и, предвкушая блаженство, начал медленно опускаться на колени, чтобы затем улечься поудобней. Можно было не спешить, в распоряжении каждого пленного имелось четыре часа свободного, так называемого «личного» времени.

Воскресенье. Спасательный островок отдыха в конце недели. Тут даже гитлеровцы не стали ничего менять: воскресенье есть воскресенье, и создано оно для отдыха и молитвы. Как там сказано в святом писании: шесть дней подряд, не зная сна и отдыха, трудился господь, создавая небо, воду, земную твердь, фауну и флору, а на седьмой решил отдохнуть, присел на удобную горку, опустил ноги в теплое синее море и смахнул ребром ладони обильный пот с морщинистого чела. Умаялся старик... Откровенно говоря, эта начальная библейская легенда, поведанная Юрию бабкой, с детских лет нравилась ему: как-никак бог занимался доброй, созидательной работой, лепил горы, выравнивал степи и долины, прокладывал русла рек, сажал леса, придумывал разных диковинных зверюшек. В воображении Юрия бог был похож на тех мальчишек, которые, закатав штаны выше колен, бродят после теплого летнего дождя по мутным лужам и ручьям, лепят песчаные домики, сооружают запруды с мельницами, тычут в песок ветки и травинки, изображающие рощи, дубравы, лесные чащобы. Сам Юрий в детстве частенько играл в такого бога, сотворяющего и украшающего землю. Это была великолепная увлекательная игра, он попридумывал множество удивительных, невиданных животных и растений, например павлина, на перьях хвоста которого, даже легкое дуновение ветерка вызванивало, как на арфе, различные мелодии, или сосну с крупными апельсинами на ветвях. Были в этих играх реки, берущие начало из источников, бьющих из земли газированной водой, подкрашенной яблочным, лимонным или малиновым (по желанию) сиропом, города, над которыми дожди шли и солнце светило строго по расписанию, очень удобному для жителей города, гора со сползавшим в долину ледником сливочного мороженого, радуга, по какой можно было бегать босиком, как по мосту. Была еще таинственная пещера, где жил тысячелетний старик — вместо бороды у этого старца отрастала свертывающаяся в рулон полоса бумаги, на какой он записывал гусиным пером свои летописи. Было много других чудес в сказочном мире детства. Только для столбов с колючей проволокой не нашлось места на этой сотворенной, придуманной мальчиком земле.

Ну, а если бы ему вернули детство, построил бы он, играясь во всесильного бога, хотя бы один такой колючий лагерь, гиблое место, придуманное людьми для людей? Нет, пожалуй. Впрочем, крохотный лагерь, лагерь-символ, он, возможно, построил бы, и в нем томился бы один человек — навечно заключенный туда новый комендант, унтерштурмфюрер Витцель, как две капли воды похожий на русского пленного Юрия Ключевского. Шесть дней в неделю молодой эсэсовец ворочал бы тяжелые камни, его обмундирование изорвалось бы и висело клочьями на худом грязном теле, и только ремень с портупеей и фуражкой с высокой тульей вечно оставались бы новенькими. Чтобы все знали, кто это...

Не так уже много времени понадобилось Юрию, чтобы совершить путешествие в детство — те несколько секунд, пока его тело клонилось к слегка нагретой солнцем земле. Вон он улегся, положил голову на локоть, вытянул ноги. Не успел сомкнуть веки, как у лица закружил, запорхал кленовый листочек, тот самый, маленький, похожий по цвету на кровь. Сейчас этот беспокойный, тревожащий душу листок исчезнет, и появится грустное лицо девушки-кладовщицы, а затем лица Ивана Степановича, Полудневого, Петухова.

Последние дни так было всегда. Стоило только закрыть глаза...

Он все еще жил недавним прошлым, таким невероятным и прекрасным — ведь все от начала до конца было разыграно по его сценарию. История с «тигром» как бы опустошила Юрия, и у него не было сил думать о будущем. А Петр Году и не сомневался, что башка Чарли сварит какой-нибудь новый, исключительно удачный вариант побега. Петр все эти дни уважительно-вопрошающе поглядывал на него и, не заметив какого-либо обнадеживающего знака, понимающе кивал головой, вздыхал, ничего, мол, торопить не будем, подождем день-два, дело ведь не из легких.

Сейчас Петр придет сюда, ляжет рядом. Что ему сказать? Вариант с переодеванием... Самым честным будет предупредить Петра, что план есть, но он нереален и может привести только к массовой кровавой расправе.

Шаги. Тень упала на спину. Петр. Присел возле него. Молчит. Но разговора на главную тему не избежать.

— Заснул?

Юрий дернул головой.

— Лежи, лежи, будто спишь. Я посижу в головах. Так удобней. Выкладывай тихонечко, что придумал.

— Нечего выкладывать.

— Ты, Чарли, не дури, — обиженно произнес Петр. — Времени у нас не так уж много. Нужно обсудить, обдумать. Давай!

После эпопеи с «тигром» Годун твердо уверовал в талант Ключевского предугадывать события и находить выход из, казалось бы, безнадежного положения и не допускал мысли, что их Чарли на этот раз не сможет предложить какой-нибудь новой идеи.

— Слушай, Петр, я ничего не придумал. Ничего стоящего. Обманывать, сказки рассказывать не буду.

— Чудак! С танком что, разве не сказка получилась?

«Петр прав — сказка, сказка. Прекрасная», — мысленно согласился Юрий, но сказал другое:

— Нет. Просто мы сумели использовать реальную возможность. Такое уже не повторится.

— Что, по-твоему, нам делать? Не трать, куме, силы... Так, что ли?

Юрий не ответил.

— Ты что, Чарли, захандрил? — В голосе Годуна звучали удивление и злость. — Так имей в виду: мы приведем тебя в чувство. Дурака валяешь...

«Как все это похоже на сцену, разыгравшуюся всего десять дней назад здесь же, когда я разговаривал с Романом Полудневым, потерявшим веру в себя и своих друзей, — подумал Юрий. — Роли переменились. Сейчас на месте Полудневрго оказался я, а Петр Годун тормошит меня, пугает, будет упрашивать. Он верит в чудодейственную силу выдумки Чарли. Но ведь нельзя же шаманить, вести людей на верную гибель, очаровав их своим планом массового побега, не веря в этот план, заведомо зная, что их постигнет неудача. Вариант с переодеванием... Такие вещи годятся для водевиля, оперетки, но только не для реальной жизни».

— Давай твою сказку, — нарушил молчание Годун.

— Петр, эта сказка имеет трагический конец.

— Как это — трагический? Смертельный? Нашел чем пугать. Иван Степанович, Полудневый смерти не побоялисъ. Даже придурок этот, Петух, на смертельную опасность наплевал.

— Я не о нас с тобой говорю. Часовые на вышках искосят пулеметными очередями сотни взбунтовавшихся пленных, завалят лагерь горами трупов.

— Мы в долгу не останемся, — неуверенно возразил Петр.

— Мы погибнем прежде, чем сумеем что-либо сделать.

Годун молчал долго, ерзал, сопел сердито. Наконец произнес рассудительно.

— Ладно... Не глядя на товар, цену не назначают. Давай твою сказку. Поглядим на нее, пощупаем...

Ключевский повернулся на бок, лицом к товарищу, облизал губы.

— Начнем с нового коменданта, унтерштурмфюрера Витцеля. Ты черты его лица и весь облик помнишь?

— Еще бы! Я эту суку до конца своих дней буду помнить, среди тысячи других его личность определю.

— Хорошо. Теперь поставь меня рядом с ним.

— Как это?

— В воображении. Вообрази, что мы стоим рядышком — унтерштурмфюрер и я. Похожи?

Годун удивленно смотрел на Юрия. Он хотел что-то сказать, по тут раздался мощный голос старосты Баглая: Четвертый барак, слушай! Проверка барака на чистоту и порядок. Всем стать на свои места!!

Крик старосты, словно сигнал тревоги, поднял пленных с земли, и они устремились к широким дверям барака.

Этого следовало ожидать. Новый комендант Каменнолужского лагеря проявляет особое внимание к четвертому бараку: здесь, несомненно здесь, родилась идея совершить побег на танке. Ведь те, кто сумел осуществить дерзкий план, были из четвертого барака. Все трое! Держись, четвертый барак, это воскресенье не обойдется без крови, жертв.

Юрий Ключевский подбежал к своим нарам, окинул взглядом постель, пригладил хорошо заправленный кусок брезента, служивший ему одеялом, и замер возле столба лицом к проходу. По обе стороны прохода уже протянулись живые цепочки — запыхавшиеся пленные стали на свои места. Слава богу, опоздавших, кажется, нет.

— Ахтунг! — орет на весь барак староста Баглай, ожидающий начальства у порога. — Снять головные уборы! Смирно!

Шорохи, вздохи, покашливание сменяет полная тишина — все знают, что команда «Снять головные уборы» подается Баглаем, когда комендант со своей свитой уже на пороге. Там происходит нелепая церемония встречи начальства — староста вскидывает перед собой руку с дубинкой, точно салютует обнаженным клинком, щелкает каблуками и, сделав шаг в сторону, пропускает в барак коменданта и его сопровождающих.

Главный проход широк — метра три, боковые поуже, но и в них могут свободно пройти три человека рядом. Комендант начинает обход с бокового, обозначенного на специальной табличке проходом № 1. Нары Ключевского на этом проходе. Юрий скосил глаза.

Сперва из-за угла показывается фигура солдата с автоматом на груди, затем крупная овчарка. Собаку ведет на коротком поводке унтерштурмфюрер Витцель. За комендантом не спеша, поглядывая на нары, шагают незнакомый фельдфебель, очевидно, назначенный заместителем Витцеля, и лагерный врач. За ними, соблюдая дистанцию в четыре-пять шагов, идет второй автоматчик. Староста Баглай замыкающий. Помахивая дубинкой, он со свирепым видом оглядывает выстроившихся возле нар пленных.

Шесть человек...

Солдат как солдат. В глазах настороженность, руки лежат на автомате — достаточно какой-нибудь доли секунды, чтобы нажать спусковой крючок. Из широкого голенища торчит запасной магазин-рожок для автомата.

Овчарка Бетси. Отвратительное создание — грудью, одним ударом может сбить пленного с ног. Твердые, точно из жести вырезанные уши, острозубая пасть открыта, красный влажный язык свесился набок, красивый кожаный ошейник, украшенный медными и какими-то светлыми, очевидно серебряными, жетонами, бляшками.

Витцель. Вид у него стал еще более надменным, его прямо-таки распирает от сознания своей значительности. Но лицо не изменилось, тот же овал, те же брови, нос, подбородок. Похож, похож, сукин сын. Лоб скрыт под козырьком фуражки. Значит, не имеет значения, какой он — такой же высокий, как у Юрия, или низенький, узкий. Наверно, узкий...

Прошел, оставив в воздухе легкий запах лаванды. Брюгель душился шипром.

Низенький врач неинтересен. Вид у него болезненный, губы капризно морщатся. Такой слабак свалится от одного удара в темя.

Солдат и Баглай. Этих оглушить будет нелегко.

Шесть человек... Иногда их бывает больше. Стоит только промазать или запоздать с ударом, и все полетит к черту. В самом начале. Вариант заманчивый, но он все больше и больше кажется Юрию невыполнимым — афера, водевиль.

В конце прохода раздается крик, рычание и хриплый лай овчарки. Кого-то бьют. Витцель, видимо, к чему-то придрался, и Баглай, выслуживаясь перед новым комендантом, лупит проштрафившегося пленного дубинкой по голове. Удар, удар, удар... Наконец пленный, защищавший голову руками, падает на пол, и Баглай пинает несчастного в живот.

Уходит. Избитый пленный остался на полу недвижим. Убили.

Баглай тотчас же возвращается в сопровождении двух пленных. Убитого бросают на носилки и уносят куда-то, видимо, ко второму выходу из барака.

Три или четыре удара дубинкой потребовалось, чтобы свалить истощенного человека на землю. Он успел крикнуть... А как свалить немцев, чтобы обошлось без криков и стрельбы? Юрий был подавлен: он убедился, что вариант с переодеванием в немецкую форму — бред сумасшедшего, глупейшая авантюра. Не следовало бы и заикаться о своем сходстве с эсэсовцем. Но другого варианта у него нет. А может быть, пойти на этот огромный риск? Удача сопутствует не трусам, а смелым.

Вольно! Разойдись! — кричит староста.

Проверка закончена. Пленные спешат к дверям. Скорее из барака, где только что на глазах у них был замордован их товарищ.

Ключевский вышел одним из последних. Годун ждал его на прежнем месте.

— Ну, что скажешь? — спросил Юрий, усаживаясь рядом.

— Злобствуют. Ведь ни к чему придрался. Теперь они четвертому бараку веселую жизнь устроят.

— Я не об этом... Ты обратил внимание на сходство?

— Личностей? Какое там может быть сходство! На нем все блестит, а ты на урку похож.

— Хорошо, одень меня в такой же мундир, на голову такую же фуражку и поставь нас рядом... Неужели ты не можешь мысленно представить?

Годун, хмуря лоб и часто хлопая ресницами, долго оглядывал Ключевского и наконец заявил с глуповато-растерянной улыбкой:

— А ведь в самом деле похож. Ей-богу! И рост, и фигура соответствуют. Только ты скелет, а он как раз при спортивном теле.

— Под мундиром не будет заметно...

— А как мундир ты достанешь? Да и достанешь, нарядишься, что из того?

«Интересно все-таки, что он скажет, когда я раскрою ему свой план? — подумал Юрий, чувствуя, как его охватывает озноб. — Все-таки это мое детище — вариант с переодеванием».

— Приляг, будто спишь, и слушай внимательно.

И Ключевский без иронии в голосе, а так, будто он твердо верил в свою «сказку», изложил довольно подробно свой грандиозный план истребления всей охраны лагеря и массового побега освобожденных пленных.

Юрий снова увлекся и многие сцены передавал так, точно видел их перед собой и не сомневался в их правдоподобности.

Годун слушал его, широко раскрыв глаза, то и дело затаивая дыхание.

— Вот так, — заключил свой рассказ Юрий. — Если все пройдет удачно, мы освобождаем весь лагерь, почти без потерь с нашей стороны. Что будет потом, кому удастся добраться к своим, к партизанам, кого поймают, расстреляют, повесят, — это уже вторая сказка, и не мне ее сочинять. Что обо всем этом ты скажешь?

Петр вздрогнул, произнес восторженно:

— Здорово! Как в кино. Неужели сам придумал?

— В том-то и беда, что как в кино, — уныло согласился Юрий.

— Конечно, все не спасутся, — рассудительно произнес. Петр, — многих поймают, не без этого, но все-таки половина уйдет. Даже пусть десятая часть.

Удивительное дело — трезво мыслящий Годун рассуждает так, будто главные трудности возникнут после того, как охрана лагеря будет перебита и все пленные вырвутся на свободу. Неужели авантюра с переодеванием не вызывает у него сомнения?

— Слушай, Петр, ты делишь шкуру неубитого медведя. Неужели ты веришь, что все может произойти так, как я рассказал? Думаешь, мы сможем в одно мгновение расправиться с комендантом и его свитой? А тот момент, когда мы будем подходить к воротам? Стоит хотя бы одному часовому заподозрить неладное — и все пропало.

— Ты не веришь в свой план? — удивился Годун. — Я другого мнения. Если все хорошо подготовить... И главное: сходство двух ваших личностей налицо.

— Хорошо, они меня примут за Витцеля, — продолжал испытывать товарища Юрий, — а врач, фельдфебель, автоматчики?

— Можно подобрать подходящих...

Юрий не удержался, тихонечко свистнул от изумления: Петр Годун принял всерьез то, что он, Юрий, считает своей красивой, но невыполнимой, вздорной выдумкой, Загорелся... А что удивительного? Ведь не так уже давно этот план и ему, Юрию, казался восхитительной находкой. Сейчас он выльет на голову Петра ведро воды, охладит его.

— Начнем сначала. Сколько человек потребуется нам, чтобы в один миг, без шума отправить на тот свет или хотя бы оглушить коменданта и его сопровождающих, ты об этом подумал? Можешь не подсчитывать — человек десять, а если серьезно говорить, то и пятнадцать не помешало бы.

— Зачем столько? Шестерых хватит. Баш на баш. Все-таки внезапность на нашей стороне.

— Могут быть различные сюрпризы: одного убьют или посадят в карцер за день до события, другой заболеет, третьего пошлют куда-нибудь, и его в нужный момент не будет в бараке. Нужны, как говорится, запасные игроки. Допустим, кто-то промажет или удар окажется слабым, тут-то кто-то должен немедленно нанести второй удар.

Чтобы никто из немцев пискнуть не успел. Иначе все пропало.

— Когда ты, Чарли, таким пугливым стал? — насмешливо прищурился Годун. — Пусть заорет какой-нибудь немец, не страшно. Сегодня бедняга Новиков как орал, когда его убивали. Ну, и что? Никто из часовых не прибежал в барак на помощь коменданту. Они привыкли к таким крикам: кого бьют? — пленного, кто орет, прощаясь с жизнью? — пленный.

Этот довод был убедительным, но он касался частности, детали, а не всего плана.

— Считаю, — продолжал Петр, — что восьмерых вместе с запасными предостаточно. Если потребуется, и второй раз тюкнут. Злость силы прибавит.

— Хорошо, пусть будет по-твоему — восемь человек. Нас двое. Шестерых нужно искать.

— Найдем. Неужели в нашем бараке настоящих людей нет, одни трусы и доносчики? Кто бы подумал на Петуха — дуролом, мозги набекрень, а Роман его посвятил, и вышло хорошо.

— Я не об этом. Не сомневаюсь, найдем людей, но ты знаешь, что не каждый, к кому мы обратимся, согласится активно поддерживать нас. Не поверят в реальность плана, скажут: афера, бред. У каждого есть дружки, и пойдет «под самым строгим секретом» шумок по бараку, пока не дойдет до уха доносчика.

Скуластое лицо Петра стало свирепым:

— Предупредим каждого: болтнет если — убьем.

— Петр, тайна перестает быть тайной, когда ее знают больше трех человек.

— А с танком как было? Шесть! Тоже немало.

— Не равняй. Мы были уверены друг в друге. Петухов, надо полагать, был посвящен Романом всего лишь за несколько часов до начала...

— А кладовщица? — не сдавался Петр. — Все знала, стены измерила, инструкцию достала.

Кленовый листок затрепетал перед глазами Юрия и тут же исчез. Юрий слышал: девушка погибла в момент, когда «тигр» таранил дом. Она находилась в кладовой. Почему за несколько секунд до этого она не вышла во двор? Ведь можно было обо всем догадаться, особенно, когда ее попросили достать несколько страниц из военного учебника, посвященных описанию рычагов управления «тигра». Почему, наконец, Иван Степанович не предупредил ее об опасности? Видать, не успел. Кроме того, если бы девушка хотя бы в самый последний момент бросилась бы к стеллажам, это наверняка спасло бы ее.

— Да, кладовщица шестая, — грустно согласился Юрий. — Но у меня были основания считать, что она верный человек.

— Все равно — шесть, — упорствовал Годун. — И тайну сохранили.

— Ладно. — Голос Ключевского звучал устало. Он уселся па земле рядом с Годуном. — Ответь мне, как все восемь окажутся во время проверки в одном месте, почти что рядом?

— Ну, это плевое дело, — уверенно заявил Годун. — Сколько раз я стоял на чужом месте — не успел к своему добежать. Да и поменяться можно... Что с тобой, Чарли, я тебя не узнаю.

— А я тебя, Петр. Ты не понимаешь, какую ответственность взвалим мы себе на плечи, решив осуществить этот нелепый план.

— Без риску нельзя, — возразил Годун. — В лес ходить...

— Да не об этом я, — досадливо перебил его Юрий. — Пойми, я случае неудачи с захватом танка пострадали бы три, ну, самое большее, пять человек: я, ты, Иван Степанович, Роман и Петух этот. Кладовщицу мы бы спасли — никто бы не назвал ее при допросах. Ну, допустим крайность — ее бы тоже заподозрили и казнили. Шесть человек, шесть жертв неудачной попытки. И все!

— Шухер... — торопливо шепнул Годун, предупреждая блатным словечком об опасности.

Послышались шаги, кто-то медленно прошел мимо.

— Отбой. Говори, выкладывай свои доказательства.

Повторяю, могло быть шесть жертв. Что же, мы знали, на что шли. А теперь подумай, что произойдет, если наш маскарад обнаружат при подходе к воротам или даже когда мы свалим часовых и овладеем их оружием. Завяжется перестрелка, изо всех бараков высыпят пленные, и тут-то начнется побоище. Пять вышек, пять пулеметов... Находящиеся в караульном помещении немцы тоже откроют огонь... Нет, всему есть предел. Я не какой-то ослепленный идеей побега маньяк, чтобы повести за собой на верную гибель сотни людей.

— Что такое — маньяк? — угрюмо спросил Годун.

— Полусумасшедший, чокнутый, или дуролом, как ты говоришь, — выбирай, что тебе больше нравится.

Петр обиженно поджал губы — Чарли грамотей, умник, даст словами по морде, оскорбит, высмеет, а сам вроде в стороне, ни при чем. Вот и сейчас... Вроде обозвал дуроломом, но не прямо, а как-то в обход, намекнул только... Нет, не дуролом он, Петр Годун, а просто смелый человек. И Годун сказал не без мстительного злорадства:

— Понятно... Ты просто сдрейфил. Боишься, что не сумеешь сыграть эсэсовского офицера. Кишка тонка. Так бы сразу и сказал.

Юрий не сдержался, улыбнулся — Петр использует наивные приемы, бьет на самолюбие.

— Нет, не боюсь, — сказал он . — Людей жалко. Сотни погибнут по моей вине, бесполезно. Одна эта мысль давит, сковывает.

— Людей, видишь ты, ему жалко... — презрительно скривил губы Годун. Возникшее у него враждебное чувство к Ключевскому усилилось. — Неженка какая! Тебе людей жалко, а то, что половина пленных, а может быть все до одного, так или иначе загнутся в этом лагере, так тебе не жалко? Уж если погибать, то с музыкой... Роман вон как...

Да, об этом Юрий думал, и не раз: если умирать, так красиво, с поднятой головой, а не на коленях, не под ногами у этих мерзавцев. И все же разыгрывать «оперетку», за которую надо платить многими жизнями, он не решался.

Когда впервые в голове Юрия возник план — «вариант, с переодеванием», как он его, не без скрытой иронии, именовал, — он увлекся, все в этом варианте казалось легким, удивительно слаженным, и мысль о моральной ответственности не тяготила его. Сейчас все было по-другому. Повести людей на бойню... Что он, новоявленный поп Гапон какой-то, что ли? Однако Петр правильно говорит — большинство пленных обречено на тяжелую, мучительную смерть. Что лучше: погибнуть от пули часового во время безнадежной, отчаянной, безрассудной попытки вырваться из лагеря или умереть от истощения, побоев, непосильного труда? Конечно, каждый мужественный человек должен выбрать первое, тем более, что имеется, все-таки, пусть крохотный, пусть совсем ничтожный, шанс на успех.

— Смотри, Чарли, мы тебя упрашивать не будем, — угрожающе произнес Петр. — На тебе свет клином не сошелся. Найдем другого, хоть чуть похожего на эту суку эсэсовскую, и обойдемся без твоей помощи. Какой с тебя спрос — Чарли он Чарли и есть...

— Ты говоришь — мы... — не обращая внимания на явную враждебность и оскорбительный тон товарища, спросил Юрий, настораживаясь. — У тебя есть на примете верные люди или ты именуешь себя во множественном числе, как когда-то царь-батюшка: «Мы, божьей милостью...»?

— Есть, нет... Тебе не все равно? — У Годуна был вид человека отчужденного, вынужденного вести скучнейший разговор.

— Не все равно. Это меняет кое-что. Ты должен мне сказать. Не доверяешь?

Годун поковырял пальцем сухую землю. Обвел взглядом вокруг.

— Есть двое. Надежные.

— Ты им о танке говорил? Они знали?

— Нет, что ты! Они и сейчас не знают, что я к этому делу касательство имел. Вроде как презирают. За то, что я в ремонтники пошел.

— Эт0 хорошо, — сдержанно одобрил Юрий и умолк, о чем-то задумавшись.

— Кроме того, Роман указал мне на одного человека из второго барака, — после короткого молчания продолжил Годун. — Сказал, если будете затевать что-то большое, обязательно скажите ему, он вам поможет. Скажете только — «Малый привет от Романа Южного», на что он должен ответить: «Я такого не знаю, я родом с Севера».

Это сообщение было совершенно неожиданным для Ключевского и, видимо, произвело на него сильнейшее впечатление.

— Когда это Полудневый сказал?

— За день до побега.

— Это был не побег, это был бой, — сердито бросил Юрий. Он чувствовал, как возбуждение сменяет в нем недавнюю апатию.

— Не цепляйся к слову, грамотей, — сердито поморщился Годун, — Значит, как получается у нас? Ты, выходит, по слабости нервной системы отходишь в сторонку, становишься вроде американского наблюдателя, а мы твой отчаянный план самостоятельно выполняем. Ну что ж! Как говорят — спасибо этому Дому, пойдем к другому.

— Не надо, Петр, так... — Юрий грустно посмотрел куда-то в сторону. — Давай лучше помолчим, подумаем.

Ключевский снова улегся на землю, уткнувшись лицом в положенную на руку пилотку. Но не прошло и полминуты, как он рывком поднялся, сел рядом с Годуном и впился в него горящим взглядом.

— Скажи, Петр, правду: ты действительно веришь, что такой план можно осуществить?

— А то как же! — не задумываясь, ответил Годун. — На девяносто процентов. А если бы ты согласился сыграть коменданта — на все девяносто девять.

Юрий долго и напряженно смотрел в глаза товарища, видимо, искал в них совсем не то, что было выражено словами, — сомнение, неуверенность или же фанатическую ослепленность. Не нашел. Обмяк, сказал тихо и печально, как бы про себя:

— Ничтожный шанс. Ничтожнейший... Эта история с танком свела нас всех с ума.

— Не то говоришь, Чарли, — покачал головой Годун . — Совсем не то. Благодаря твоей выдумке и геройству наших — ты знаешь, о ком слово, — благодаря им мы все как родились снова, почувствовали себя людьми. Вот издеваются, мучают на работе нас, убивают, а настроение у пленных с прежним не сравнить. Сила, надежда появилась.

Петра вдруг точно прорвало. То наклоняясь к Ключевскому, то озираясь по сторонам, он горячо зашептал:

— Я воевал неплохо, поверь, Чарли. Битых, давленных фрицев на моем счету достаточно. Не для похвальбы говорю, потому понимаю, особого геройства нет — в танке, броней укрытый сидел. Но если я сейчас, в лагере, какого-нибудь эсэсовца голыми руками прикончу, удушу, к примеру, это будет моя самая большая победа. Вот почему мне твой план нравится. Сам говорил — не побег, а бой. Ну, а если все удастся и будет наша победа... Тогда, тогда...

От волнения Годун не находил слов.

— Значит, ты все-таки сомневаешься... — Глаза Юрия стили сухими, острыми.

— Все от нас зависит. И от случая, конечно. Но главное, как мы сработаем. Уж больно ты на коменданта похож...

Хитрый Петр, улещивает. Так хитрил и он, Юрий, когда «поднимал» Полудневого. Юрий покосился на товарища — скуластое лицо, угрюмый взгляд, широко поставленные серые глаза. Он ведь никогда не испытывал особой симпатии к Петру, да и Петр относился к нему равнодушно, если не сказать — холодно. Разные они люди. Связывал их Шевелев. Иван Степанович, по природе человек мягкий, интеллигентный, относился с большим уважением к людям ученым, тянулся к ним и в то же время был своим человеком для людей физического труда, мастеровых, трудяг, таких же «не шибко грамотных», как и он. Годун — несколько примитивен, грубоват но он верный человек, и на него можно положиться. После истории с танком их связывало многое. Как бы там ни было, Годун вошел в жизнь Юрия как преданнейший друг и таким останется в его памяти до конца, как Иван Степанович, Полудневый и тот Петух, какого он почти совсем не знал.

Юрий лег на спину. Теперь в глаза ему не лезли тоскливо-однообразные серые бараки, столбы с колючей проволокой, вышки — все, что напоминало ему о неволе; он видел небо — голубое, чистое, и оно рождало у него иллюзию невесомости, легкого птичьего полета, бескрайней свободы. Пойти на головокружительный риск, увлечь за собой массы пленных, толкнуть их на самоубийство? Нет, при единодушном рывке то не будет самоуничтожением. Пусть многие погибнут, пусть упадет большинство, все же немало счастливчиков вырвется отсюда, уйдет, пробьется к своим, отомстит. Пленные подымутся все — они увидят впереди себя танк Полудневого, прокладывающий нм дорогу...

— Ладно, Петр. Я согласен. Делаем.

— Молодец, Чарли! — воскликнул Годун прочувствованно.

— Во-первых, выбрось из головы эту дурацкую кличку, — раздраженно сказал Юрий.

— Что ж тут такого? — удивился Годун. — Я думал...

— Иван Степанович никогда не называл меня так.

— Все. Ясно. Извиняюсь.

— Во-вторых, раз взялись, не будем терять времени даром. Давай обсудим, стоит ли связываться сейчас с этим человеком из второго барака. Если стоит, то что ты должен будешь сказать ему?

Годун замялся, смущенно посмотрел на Юрия.

— Может, ты пойдешь? Обрисуешь все. Я ведь не умею так художественно, как ты.

— Никаких рисунков! — торопливо сказал Ключевский. — Нужно установить, знает ли он каких-либо людей в нашем бараке, которым можно полностью довериться. Для начала этого хватит. Пойдешь к нему ты, мне он может не поверить, на мне пятно, я один из первых согласился пойти в ремонтную бригаду. Помнишь, как пленные зашумели, когда я вышел из строя? Кроме того, не исключено, что Роман дал ему твои приметы.

Годун слушал и кивал головой. Он вынужден был согласиться с доводами Юрия.

— Это правда. Значит, пойду я. Ну, а если он спросит, что мы такое задумали, как отвечать?

— Разговор короткий: у нас намечается серьезное дело, нужны люди. Роман Полудневый говорил, что вы можете помочь.

— Сразу не скажет. Спросит: какое дело?

— Никаких подробностей, — обеспокоился Юрий. — Серьезное дело — и все. Можешь добавить, что Полудневый доверял тебе полностью и ты помогал ему. Намекни, что дело срочное, не терпит проволочек. В разговоре, пожалуйста, употребляй не множественное, а единственное число — я, мне, меня. Посмотрим, кого он нам порекомендует.

Решили не откладывать, и Годун, оставив Чарли «спящим», ленивым шагом отправился к себе в барак, прошел его насквозь и через вторую дверь вышел на двор. Земля была усеяна лежащими и сидящими пленными, но многие медленно сновали по двору, встречались, перекидывались словом-другим и тут же расходились — собираться в большие кружки, обсуждать что-либо не разрешалось. Годун, шагавший ко второму бараку, никак не выделялся среди этих серых фигур.

Вернулся Годун скоро. Ключевский ждал его у дверей барака. По огорчению, появившемуся в глазах товарища, Юрий понял — неудача.

— Видел?

— Видел... Я ему насчет «малого привета» вполголоса толкую, а он поглядел на меня коровьими глазами и говорит: «Ты чего по чужим баракам тыняешься? Потянуть что-нибудь захотелось? Иди, пока я тебя дрином не огладил».

— И громко это сказал? — нахмурился Юрий.

— Чуть ли не на весь барак заорал.

— А ты уверен, что по адресу попал? Может, спутал?

— Он! Кличка — Язь. Конопатый, на левой два пальца изуродованы, мизинец и тот, что рядом. Роман мне по показывал. Правда, издали.

Ключевский задумался.

— Ничего страшного, — сказал он, встряхивая головой. Но больше ходить туда ненадо. Встретишься случайно — делай вид, что не узнаешь. Подождем день-два. Возможно, он сам к тебе подойдет. Да, да, он сам подойдет. А ты подумай хорошенько над началом, как все в бараке у нас должно произойти. Без дела не встречаемся...

...Эсесман Эрих Пельцер сидел за пулеметом на сторожевой вышке №3 и с унылым видом наблюдал за тем, что делается на территории лагеря в секторе обстрела, установленном для его поста. Пленные вели себя, как сонные осенние мухи, лежали па земле, сидели, сновали по двору. Некоторые собирались по два-три человека, переговаривались. Вот двое встретились у дверей барака, лениво перебросились несколькими фразами, затем один поплелся к уборной, а другой скрылся в бараке. Не служба, а отдых. Правда, скука смертная, но тут уж ничего не поделаешь. Эрих Пельцер сладко зевнул, прикрывая рот кулаком.

Пароль Полудневого

Совершенно секретно

Коменданту Каменнолужского

лагеря военнопленных

унтерштурмфюреру Витцелю

§1

Вашей главной задачей является добыча и погрузка на ж.-д. транспорт гранита как в больших кусках, так и в виде щебенки, потребность в котором увеличилась. Необходимо хорошо продумать и организовать процесс работы в каменоломнях на всех ее этапах с целью увеличения добычи ценного камня. Вы должны создать такие условия для пленных, при которых они вынуждены будут работать без простоев, с полной отдачей сил. Между тем в связи с продовольственными и транспортными затруднениями мы вынуждены снизить нормы выдачи продуктов для пленных. Единственно разумный выход из создавшегося положения — решительно избавиться от человеческого балласта. Как установлено проверкой, больные, крайне истощенные, лентяи и симулянты составляют большую часть пленных. Польза, Какую они приносят, ничтожна, между тем эти лишние рты поглощают значительную часть продуктов.

Приказываю: 1) дать указание врачу облегчить смерть безнадежно больным, находящимся в лагерной больнице, а саму больницу за ненадобностью упразднить; 2) решительно подвергать специальной обработке тех пленных, какие не в состоянии выполнить трудовую норму, плетутся во время переходов в хвосте колонны; 3) пленных, проявляющих даже самую мелкую недисциплинированность, помещать в карцер, установив для них голодную диету — пол-литра воды в сутки; 4) сэкономленные благодаря этим мероприятиям продукты распределять среди здоровых, что должно будет способствовать повышению их работоспособности.

§2

Распространившееся среди некоторых офицеров мнение, что захват танка «тигр» состоялся стихийно, без какой-либо подготовки, и к этому делу были причастны только трое пленных, ошибочно и вредно, так как располагает к самоуспокоению и безответственности. Факты говорят о другом: 1) все трое злоумышленников жили в одном бараке, что облегчало им общение друг с другом, вылившееся затем в преступный сговор; 2) все трое, являясь опытными и искусными танкистами, с определенной целью скрывали свою военную специальность; 3) злоумышленники, видимо, каким-то образом узнали, что стены дома конторы сложены из глины, и точно рассчитали, что тяжелый танк несколькими ударами может пробить стены. Все это свидетельствует о серьезной и длительной подготовке и не исключает, что у злоумышленников имелись тайные друзья, советчики, помощники, оставшиеся целыми и невредимыми. Выявление, хотя бы с опозданием, этих тайных сообщников — дело очень важное и касается Вашего престижа. Поэтому мной решено помочь Вам усилить агентурную сеть новыми, специально подготовленными людьми.

Приказываю: 1) все вопросы, касающиеся техники заброски новой агентуры, срочно обсудить с начальником городской полиции безопасности оберштурмфюрером Швейгертом; 2) большую часть агентов поместить в барак № 4; 3) приложить максимум стараний, чтобы работа агентов и ваша связь с ними сохранились в глубокой тайне.

§3

Ваше решение предпринять ряд мер, направленных на сокращение бесполезной траты сил пленными, — одобряю. Свои силы пленные должны тратить на работе, а не во время ненужных длительных переходов. Это не касается воскресных дней. В такие дни для пленных необходимо найти какое-то занятие, чтобы заполнить их свободное время.

§4

Имею удовольствие сообщить Вам, что мной подано ходатайство о повышении Вас в чине.

Хайль Гитлер!

Оберштурмбанфюрер Кремп.

Вот они идут — остроглазый солдат с автоматом, Нитцель, плюгавый лагерный врач и фельдфебель, еще один автоматчик и замыкающий — староста Баглай. Они проходят так близко, что у Юрия спирает в груди. Ему кажется: стоит кому-либо из этих шестерых глянуть ему и лицо, и все будет раскрыто, его схватят и с криками: «Это он! Это он!» — начнут бить палками по голове, пинать ногами.

Но никто ничего не заметил, хоть все они зорко, настороженно поглядывают по сторонам.

Проходят.

И снова, снова они... Юрий открывает глаза. Проходы коменданта со свитой могут повторяться в его воображении бесконечно, один за другим. Они в общем-то однообразны, эти повторяющиеся картины, разве что меняется дистанция между немцами — на шаг-два ближе или дальше друг от друга. Это похоже на отбор кинорежиссером дублей: одна и та же сценка снята несколько раз, и режиссер по нескольку раз просматривает на экране варианты-дубли, чтобы выбрать наиболее удачный. Но выбрать не так-то легко, каждый дубль имеет свои достоинства и недостатки, режиссер прокручивает дубли до тех пор, пока его восприятие не притупляется, и он уже не в состоянии определить, что хорошо, что плохо. Кончается тем, что сцена снимается еще несколько раз и после этого оказывается, что самым лучшим дублем, бесспорно, является тот, что снят первым, его-то и включают в фильм, а остальные, потребовавшие от съемочной: группы так много труда, летят в корзину. Корзины в монтажной наполнены блестящими, скрученными в спирали полосками пленки — забракованными дублями. «Посторонним вход воспрещается». «Не курить!» Воспоминания... Непрошеные, ненужные, они врываются в сознание Юрия, чтобы тотчас же исчезнуть как далекий сполох молнии, как след падающей звезды.

Юрия уже не преследовал кленовый листок, его участие в «афере» было делом решенным, и он гонял, прокручивал свои однообразные «дубли», выискивая таящиеся в них неожиданности. Удивительно, даже в воображении он не решался поднять руку, чтобы стукнуть по голове своего «двойника»; близость проходившего мимо унтерштурмфюрера точно парализовала его. Однажды он увидел в одном из «дублей» на головах солдат-автоматчиков не пилотки, а стальные шлемы... Его даже бросило в пот — таких не свалишь, тюкнув камушком по темени. Но это была ложная тревога: охранявшие лагерь эсэсовцам шлемы не надевали — зачем они перед безоружными, обессиленными людьми? Страшнее оказалась другая неучтенная деталь. По какому-то легкомыслию, или скорее ослеплению, он не брал в расчет овчарку Бетси, словно забывал о ее существований, а справиться с той сильной острозубой тварью будет трудней, чем с любым двуногим.

Сколько же потребуется им верных, решительных, сохранивших физическую силу людей, чтобы нападение было успешным? Группа коменданта может состоять не из шести, а из семи-восьми человек. Если даже без запасных, «баш на баш», как говорит Петр, все равно потребуется восемь нападающих. И еще двое нужны, чтобы сразу прикончить Бетси, самых смелых и ловких — зубы овчарки сами по себе способны внушить панический страх. Десять человек надежных, отборных, бесстрашных. Как их найти, когда прошедшие горькую, смертельную науку пленные боятся раскрыть друг перед другом душу? Авантюра, афера, их всех выловят раньше, чем будет произведена проверка барака на чистоту и порядок. Он очень надеялся на человека из второго барака, но прошло два дня с тех пор, как Петр ходил туда передавать «привет от Южного», а все без изменений. Несомненно, Полудневый дал «адрес» верного человека, возможно даже, что это член какой-то подпольной группы, ведь Роман говорил о помощи, а один человек помочь не в силах. Группа... Стоит ли раскрывать свои планы? Он, Юрий, всегда боялся такого варианта, когда в дело пришлось бы посвящать многих людей. Но на ЭТОТ раз иного выхода нет.

До вечерней проверки оставалось — в лагере, где строго придерживались распорядка, Юрий научился чувствовать время — не менее чем полчаса, и эти полчаса следовало бодрствовать, противясь искушению заснуть. Юрий лежал на нарах, тело отдыхало, хотя натруженные руки и ноги ломило в суставах. И вдруг он почувствовал прикосновение, кто-то крепко сжал пальцами его руну у локтя, погладил ее. Петр... Просит выйти из барака. Есть какая-то новость. Юрий на всякий случай полежал на нарах еще минут пять и лишь тогда спрыгнул на землю и пошел к двери.

Небо было темным, лишь на западе виднелось неясное розоватое пятно, «где от заката памятка одна», — вспомнилась строчка сонета — это угасала одинокая тучка, еще недавно светившаяся, как только что вынутый из горна уголек. Петр ждал Юрия на дорожке к уборной. Слабенький прожектор, установленный на вышке, шарил по земле, освещая столбы, густо переплетенные колючей проволокой, ровную белою полосу возле них.

— Не пойдем, не пойдем мы туда, не бойся, — сердито-насмешливо пробормотал Петр, имея в виду часового на вышке. — Ученые...

Прожектор погас, но тут же снова зажегся, поймал Годуна и Ключевского и подержал их несколько секунд в своем голубоватом луче.

— Вот гад, — испуганно зашипел Петр. — Как услышал...

— Спокойно, — сказал Юрий, — не останавливайся и не прибавляй шага. Что у тебя?

— Не ошибся я. Тот это человек. Эти дни он, видать, обнюхивал меня, собирал сведения. А сегодня, можно сказать только что, привет от Южного мне возвратили. А кто бы ты думал? Ивашин. Это тот, что вместе с Петухом по приказу Романа должен был утопить тебя в сортире. Понял, какой человек? Его-то, да еще одного я держал в мыслях, когда говорил, что у меня есть на примете двое...

— Что Ивашин сказал?

— Подошел и говорит: «Извиняется второй барак, просил еще раз привет от Южного передать и отзыв получить. Нужен если — я в твоем распоряжении».

Что-то в этой новости особенно обрадовало и успокоило Юрия. Он быстро разложил все по полочкам, Петр попал по адресу, какой дал ему Роман Полудневый, — хорошо; человек из второго барака сразу не откликнулся на пароль и, надо полагать, навел через своих людей справки о Годуне — очень хорошо, так как это свидетельствует о соблюдении необходимой осторожности и умело налаженной конспирации; на Ивашина, который выполнял роль связного, тоже можно положиться — ведь и Годун держал Ивашина «в мыслях», когда говорил, что у него есть двое верных пленных в четвертом бараке. На Ивашине круг замкнулся — он — Юрий Ключевский, — Годун — человек из второго барака — Ивашин и снова — Годун. Юрия обрадовало, что круг охватил только четырех верных людей. Однако эта радость отдавала трусостью. Ивашин и так никуда не убежал бы от них, но если бы связным оказался какой-либо новый человек, то это был бы пятый. К черту! Нужно расширять круг. Нельзя прятаться от своих, время не ждет. Второй барак сможет помочь им в тот момент, когда они будут подходить к воротам — поднимут шум и отвлекут внимание часовых на себя. Пусть на какую-то долю секунды — и то хорошо.

— Петр, завтра ты встретишься с этим Язем. Слушай, и запоминай... Вот что ты должен сказать ему. Впрочем... Да, да, будет лучше, если к нему пойду я. Ты думал над тем, сколько человек нам потребуется?

— Думал. — Вид у Годуна сразу стал угрюмым. — На одного больше получается, овчарка ведь с ними...

— Один не справится.

— Самого ловкого наставим, он ее поводком удушит.

Загудел подвешенный на проволоке кусок рельса — пять ударов, сигнал выходить на вечернюю поверку.

Зажглись прожекторы на всех вышках и осветили аппельплац, к которому уже бежали со всех сторон пленные.

Ключевский и Годун также устремились туда и смешались с толпой.

На следующий день пленных ждал сюрприз. Им приказали взять котелки с собой и заставили тащить к карьеру десятка два полевых кухонь. На машине привезли продукты, дрова и вскоре по карьеру начал распространятся запах горячей баланды.

В обеденный перерыв пленных не погнали в лагерь, они получили тут же, в карьере, свои порции — черпак баланды и две ложки овсяной каши, наполовину состоящей из остюков и семян сорняков. Пленные расположились на отдых где попало, Пользуясь этим, Юрий Ключевский как бы случайно оказался рядом с пленным из второго барака по кличке Язь. Их разговор продолжался минуты две, не больше.

Вечером того же дня, как только стемнело, Язь встретился у дверей второго барака с невысоким, коренастым пленным. Они тотчас же отошли в сторону и остановились, прижавшись друг к другу спинами. Даже вблизи могло показаться, что это стоит один человек. Молчали долго, вглядываясь в темноту, прислушиваясь. Наконец товарищ Язя, по кличке Корень, заговорил, поворачивая голову и бросая через плечо едва слышные короткие фразы.

— Семен сообщил только что: всем, кто лежит в больницах, сделан укол. Они умрут этой ночью. Больницу закроют. Лечить никого не будут. Заболел — получай укол Или конвоиры пристрелят в дороге. Коменданту нужны только здоровые.

— В больнице наши — Братовой, Камень...

— Погибли. Семен ничего не мог сделать. Узнал поздно. Что у тебя?

— По паролю Южного пришел второй. Знаешь, кто он? Чарли из четвертого...

— Чарли? Он связан с Годуном или самостоятельно?

— Связан.

— Что он тебе сказал?

— Попросил хорошенько продумать поведение Полудневого...

— Южного!

— Да, да... Чарли просил меня задуматься над такими вопросами: не следует ли предположить, что план, выполненный Южным, был разработан другими, но они не могли осуществить его, так как их отчислили из ремонтной бригады? Может быть, именно это заставило их поделиться своей тайной с Южным и уговорить его пойти в ремонтную бригаду?

— Вопросики... Хитер Чарли. Знал, что ты отнесешься к нему с недоверием.

— Тем не менее получается убедительно.

— Что ему от тебя нужно? Есть какой-нибудь план?

— О плане он не распространялся. Сказал, что грандиозный, но подробности может сообщить только за два-три дня до начала. Ему нужны люди, абсолютно надежные, готовые на все. И он спросил, могу ли я порекомендовать ему кого-либо из четвертого барака.

— Обязательно из четвертого?

— Да.

— Сколько человек ему нужно?

— Сказал, желательно восемь человек, но если найдется больше — тоже не помешает. Я ему ничего не обещал, но об одном — Ивашине — они уже знают.

— Сколько у тебя в четвертом?

— С Ивашиным трое.

— Не густо. Давай погуляем. Я должен подумать. Уж очень это на тонкую провокацию похоже.

— Пароль точный. Южный не мог ошибиться. Знал толк в людях.

— Вроде... И все-таки как бы нам не попасться.

Они разошлись и через несколько минут встретились снова, на этот раз у раскрытых дверей барака. Коренастый сказал на ходу:

— Семен должен проверить этого. На рентгене.

— Думаешь...

— Для успокоения души. Цыган говорил: «Усе може буть».

— Только без...

— Цел будет. Если чистенький — на твою совесть и ответственность. Без дела не встречаемся.

— Добро.

Разошлись не попрощавшись, не взглянув друг на друга.

Требуется месячный срок

Коменданту Каменнолужского лагеря

унтерштурмфюреру Витцелю

Донесение

Спешу уведомить Вас, что человек из четвертого барака, по тайной кличке Блоха, обратился ко мне с просьбой. Он ходатайствует о том, чтобы его на несколько дней посадили в карцер. Он жалуется, что не сможет долго состоять на общих работах при граните в карьере по состоянию ухудшившегося слабого здоровья, а также пленные подозревают в нем стукача. Это создает для него большие трудности выполнять обязанности осведомителя, и для поднятия его авторитета в бараке было бы хорошо ему отдохнуть в карцере, если он и там будет получать паек и надбавку.

Прошу вас разрешить провести такую акцию по отношению указанного ценного агента Блохи.

Имею честь поставить свою подпись на вышеизложенном.

Староста барака № 4 Владимир Баглай.

Резолюция

Мысль заслуживает внимания, но с ее реализацией следует повременить.

Унтерштурмфюрер Витцель.

В опустевшей лагерной больнице начали делать побелку, чтобы хоть как-нибудь перебить ужасающий запах карболки, каким были пропитаны все стены. Этот маленький барак полностью отводился под жилье для внутрилагерного начальства — переводчиков, старост, поваров.

Ключевский, к немалому своему удивлению, был зачислен в бригаду маляров. Возможно, это была чистая случайность, возможно, старший переводчик запомнил пленного с жетоном № 13, который малевал на кирпичных стенах рембазы придуманные гауптманом уроки, и включил его в список. Между тем работой маляров руководил не Цапля, а его помощник — переводчик Нестеренко, молодой чубатый украинец с мутными, веселыми, будто пьяными глазами. Он следил, чтобы маляры не бездельничали, вкладывали, как он говорил, в работу всю душу. Иногда Нестеренко добавлял с похабнейшей улыбкой: «Всю душу, потому что тела у вас, гы-гы-гы, нет, одни скелетины». Он был довольно жизнерадостен, этот сукин сын, любил грубые шуточки, заковыристо ругался, но рукам воли все же не давал. И все поглядывал, поглядывал на Юрия Ключевского, а в обеденный перерыв заявил, что все могут идти к котлу, а халтурщик Чарли останется до тех пор, пока заново не побелит стену.

Маляры ушли, Юрий принялся за работу, стараясь, чтобы меловая жижа покрывала стену равномерно и щетка не оставляла следов. Нестеренко, насвистывая немецкую песенку, стоял позади, очевидно, следил за каждым его движением. Ну и гад. Чего это он прицепился? Стена, как стена, белая. Конечно, отсутствие навыков... Какой он маляр. Спокойно, только не делать ошибок, движение руки должно быть экономным, точным. Кисть в банку, ни капли лишнего, осторожный и быстрый взмах руки и уверенный плавный книзу. Между прочим, есть какой-то секрет в этих однообразных движениях, они успокаивают. И белый цвет тоже. Милый Том Сойер, ты знал эти секреты. Может быть, пан Нестеренко соблазнится, даст ему яблоко, чтобы получить взамен эту кисть. Вверх — вниз, быстро и плавно. Он идет по заснеженной равнине — чистый, нетронутый снег. Нет, это белый утренний туман лег на землю... Нет, это молоко струится по стене... Нет, это цветение вишневого сада...

— Ладно, Чарли, — сказал вдруг Нестеренко. — Кидай ту мороку. Все равно Айвазовский из тебя не получится. Кидай, кидай, у меня разговор с тобой.

Юрий оглянулся, удивленно взглянул на переводчика.

— Чего испугался? Не пропадет твоя баланда. Сейчас мы выясним некоторые вопросы, и пойдешь себе. Куришь?

Нестеренко щелкнул портсигаром.

— Нет, не курю. Слушаю вас, пан переводчик.

Туман ушел из глаз Нестеренко, темно-карие, теплые, они весело смотрели на Юрия.

— Давай без панов, Юрий Николаевич. Так, кажется, тебя величают? А то придумали какую-то кличку, точно для собаки... Так вот, Юрий Николаевич, хочу сделать тебе предложение. Ты ведь культурный, образованный человек, без предрассудков, надеюсь, и должен правильно понять меня. Немцам нужна информация. Мне приказано убедить тебя... Ну, конечно, будут льготы, работа полегче, дополнительное питание.

Всего мог ожидать Юрий, но только не этого — его вербуют в осведомители. Вот так задача. Во рту сразу стало сухо.

— Вы неудачно сделали выбор, пан переводчик.

— Я знал, что вы испугаетесь, Юрий Николаевич, начнете отказываться, — переходя на вы и как-то грустно улыбаясь, сказал Нестеренко. — Над вами все еще довлеют старые понятия — родина, честь, солдатский долг, измена. Смею вас уверить, все это только слова, пустые слова. Я на своем горьком опыте убедился.

— Дело не в словах, пан переводчик. Я просто не гожусь для такой роли.

Нестеренко не поверил, он слушал, иронически кивая головой.

— Это действительно так, — прижимая руки к груди, продолжал Юрий. — Я индивидуалист, неисправимый индивидуалист по натуре. У меня нет друзей среди пленных, никто не откровенничает со мной, не посвящает... Я вообще избегаю вступать в разговоры, диспуты.

— Ага! — обрадовался переводчик, и его лицо приобрело хищное выражение. — Значит, в бараке возникают и разговоры, и даже диспуты. Очень интересное сообщение. Вот вы и начали, Юрий Николаевич, информировать нас. Поздравляю!

Юрий почувствовал, что краснеет. Обозлился. Нет, не так-то просто будет этому негодяю загнать его в угол.

— Вы неправильно меня поняли. Устная речь не имеет кавычек. Я произнес слово диспуты в ироническом смысле, вы ведь знаете, что среди пленных бывают ссоры из-за какой-нибудь мелочи, чепухи, пуговицы например. Именно такие диспуты я имел в виду.

Нестеренко широко развел руки, точно хотел заключить Юрия в объятия.

— Как приятно беседовать с интеллигентным человеком. Мы понимаем друг друга с полуслова. Тем более желательно ваше сотрудничество — вы можете сообщать нам не только голые факты, но и комментировать их, анализировать.

Он совсем не был таким примитивным, как казался, этот Нестеренко. И от него не так-то просто будет отделаться. Юрий сделал вид, будто он всерьез задумался над предложением переводчика. Придя к выводу, шумно вздохнул, отрицательно покачал головой.

— Я не гожусь на эту работу.

— Не спешите, Юрий Николаевич. Вы опять попадаете во власть слов, являющихся всего лишь сотрясением воздуха, — доносчик, агент, стукач, шпион. На вопрос стоит иначе — жизнь или смерть. Вы умный, талантливый человек, и вас окружают тупые, ограниченные люди. Поверьте, все это навоз истории. Они погибнут. Все. До одного! Вы это понимаете? Вы знаете, что произошло три дня назад здесь, в больнице? Тридцать семь человек одновременно отдали богу душу. Сам врач отправил их на тот свет. Укольчики. Между прочим, это даже гуманно — легкая смерть. А сколько погибает вашего брата по дороге к карьеру и в самом карьере! Их стреляют, как шелудивых собак. Говорю вам, все пленные в лагере обречены. А вам за не столь уж обременительные услуги будет выдаваться дополнительный паек. Это спасет вас.

— Вы так думаете, пан переводчик? — с недоумевающим видом спросил Юрий.

— Уверен. Кроме того, мы ведь не будем особенно загружать вас заданиями.

— Хорошо, пан переводчик, — рассудительно, как бы решая какую-то абстрактно-логическую, не имеющую прямого отношения к нему, задачу, произнес Юрий. — Вы говорите, все пленные лагеря погибнут... Зачем тогда немцам содержать безработных старост, осведомителей или, допустим, тех же переводчиков? Немцы уничтожат и их — укольчики или что-либо новенькое придумают.

Выступать с такими рассуждениями было неразумно, опрометчиво. Юрий не мог рассчитывать на то, что Нестеренко сочтет его простаком, и все же не смог удержаться от желания хоть как-либо поддеть за живое этого негодяя.

Нестеренко не обиделся, с какой-то веселой легкомысленной улыбкой — видать, был он человек шалый, забубенный — посмотрел на Ключевского.

— Не беспокойтесь, Юрий Николаевич, мы без работы не останемся. И вообще, это отдаленная перспектива... Вернемся к сегодняшнему дню. Как говаривал этот самый принц датский — быть или не быть? Жить или умереть? Да или нет?

Юрий молчал.

— Да или нет? — повторил Нестеренко, с любопытством глядя на Ключевского.

— Я не гожусь для этого. Просто не гожусь. Меня сразу заподозрят и как-нибудь подстерегут ночью, прибьют, удушат.

— Вы отказываетесь из-за страха, или есть еще какая-нибудь причина?

— Из-за страха. Вернее, из-за своей неспособности к этому делу.

— Вы преувеличиваете опасность. Мы с вами будем работать очень осторожно, комар носа не подточит.

— Вам легко так говорить, пан переводчик, вам ничто не угрожает, а я уже испытал... Меня уже пытались удушить и утопить в сортире, когда я одним из первых записался в ремонтники.

Переводчик впился взглядом в лицо Юрия.

— Ты знаешь, кто это хотел сделать?

— Нет.

— Кого-нибудь подозреваешь, догадываешься?

— Нет.

— Врешь! Откуда тебе известно, что у кого-то было такое намеренье?

— Душили ночью на нарах, насилу отбился. Горло так намяли, исцарапали, что слово сказать трудно было.

Нестеренко казался разочарованным. Он критически оглядел фигуру Юрия, посвистел, посвистел, раздумывая над чем-то, и заявил твердо, жестко выговаривая каждое слово:

— Я полагал, Чарли, что разговариваю с умным человеком, и поэтому не прибегал к угрозам. Но ты хитришь, обманываешь меня. Так вот, знай правило нашего коменданта: если кому-нибудь из пленных предлагают сотрудничать с немцами, а он, дурак такой, отказывается, то его без задержки отправляют на тот свет.

— Укольчики? — почтительно осведомился Юрий. И побледнел — он переступил грань.

Нестеренко даже ахнул от изумления.

— По роже захотел? Свинья! С ним как с человеком, а он... ехидничает. Не обязательно укол. У старост есть дубинки, конвойные пристрелят по дороге в карьер или в самом карьере. А то посадят тебя, раба божьего, в карцер. Сейчас стало строже: пол-литра воды в сутки — и все. Подержат дней пять — и труп. Не думай, что это моя воля. Я должен доложить коменданту, каков результат нашего с тобой разговора, а уж он решит, каким способом тебя отблагодарить. Можешь слово отблагодарить взять в кавычки.

Ключевский улавливал в поведении Нестеренко что-то странное, ненатуральное, но никак не мог определить, что именно вызывает у него такое ощущение. Наконец понял: Нестеренко сам по себе насквозь фальшив, это и есть его сущность. Как же поступить, чтобы отделаться от этого опасного человека?

— Так что ты должен понять...

Тут Нестеренко заметил, что Чарли, этот жалкий Чарли, не слушает его, смотрит куда-то в сторону, думает о чем-то своем — глаза стали пустыми, прикрывающие их пушистые ресницы вздрагивают.

Действительно, Юрий решал для себя важный вопрос — не следует ли ему для пользы дела дать согласие Нестеренко и в качестве вновь завербованного агента поводить его за нос. Ведь не побоялся же он принять на себя позорное клеймо, когда одним из первых согласился пойти в ремонтники. Нет, тогда все же было легче... Какой гад этот Нестеренко.

— Ну так что, Чарли? — Голос переводчика звучал как бы издалека. — Быть или не быть?

Юрий очнулся от своих мыслей, тяжело вздохнул, поднял глаза на переводчика.

— Вы можете дать мне месячный испытательный срок?

— Другой разговор, Юрий Николаевич! Я рад, что здравый смысл победил предрассудки. Но месяца многовато. Хватит вам и двух недель.

— Месячный! — уперся Ключевский.

— Месяц, две недели... Что это меняет? Почему такой срок?

— Я не хочу, чтобы меня сразу же разоблачили, мне нужно втереться в доверие, обзавестись приятелями.

— Хорошо — месяц... Но вы должны будете зафиксировать на бумаге свое согласие сотрудничать с нами. Чистая формальность, но так заведено. Я уже заготовил текст, вам нужно переписать и поставить свою подпись. Фамилию и свою новую, известную только нам, кличку. Пожалуйста.

Нестеренко протянул Юрию сложенный вчетверо листок. Ключевский, стиснув зубы, с тоской и страхом смотрел на бумагу, у скул резко обозначились желваки. И вдруг он просиял своей мягкой, беззащитной улыбкой.

— Не надо. Я думаю, это будет преждевременным, господин Нестеренко. Понимаете, это будет висеть надо мной, как дамоклов меч. Мне нужен месяц. Через месяц мы устраиваем свиданне, и я уверен, что явлюсь к вам не с пустыми руками. Тогда-то и подпишем обязательство. Да, да, господин Нестеренко, я буду хорошим информатором для вас. Не сомневайтесь. Только не надо меня торопить.

— А дополнительный паек, гонорар, так сказать? — спросил переводчик и щелкнул пальцем по листику. — Если не будет соблюдена эта формальность, я не могу зачислить вас на дополнительное питание. Вы же знаете, какие немцы педанты.

— Ничего, потерплю... — после непродолжительного колебания сказал Юрий. — Вы только, если это в ваших силах, чаще посылайте меня на легкие работы. Там пленные чувствуют себя свободней, и можно будет вызвать кого-нибудь на откровенность.

Нестеренко слушал, не спуская глаз с Ключевского.

— Мне кажется, вы лукавите, Юрий Николаевич.

— Нет.

— Смотрите, если задумали что... Такие номера у нас не проходят.

— Вы будете мной довольны, господин Нестеренко, — устало и грустно произнес Юрий. — Раз я решился... Я сумею влезть в душу многим. Только не подгоняйте. Месячный срок. Если у меня появится что-нибудь раньше, я подам вам знак.

— Хорошо. Я верю вам, Юрий Николаевич, — прочувствованно сказал переводчик. — Это вам маленький подарок лично от меня, в виде аванса. Гонорар так сказать.

Нестеренко вынул из кармана несколько серых галет и сунул их в руку Ключевскому. Юрий смутился, покраснел, но тут же его лицо стало строгим, он осторожно завернул галеты в тряпку.

— Спасибо.

— Бегите и получайте ваш обед.

Повар обругал Чарли за опоздание и, наклонив бак, шаркая по днищу черпаком, наполнил котелок жиденькой баландой почти доверху, добавил туда две ложки пшенной каши — лопай, доходяга, рой веселым копытом землю...

Язь и Корень встретились снова. Почти одновременно вышли из уборной и оказались рядом у умывальника.

— Чарли чист. Но, видимо, склонен к наивным авантюрам.

— Я знаю. Приходил он ко мне. Все рассказал...

— Возможно, игра, все-таки? Тонкая, ажурная...

— Нет. Полностью доверяю.

— Сказал что-нибудь? Раскрылся?

— Да. Отчаянное дело. Даже голова кружится.

— Чувствую по тебе... А конкретней?

— Не могу, Корень.

— Ты что, спятил? Мне не доверяешь?

— Слово дал.

— Тогда, тогда... Тогда пошел ты с этим авантюристом, знаешь, куда?

— Пойду. Только вы передадите под мою команду Семена. Полностью. Чтобы никто другой его не касался.

— Копеечные заговорщики. Себя угробить решили, и Семена им подавай. Нет, этого не будет, брат.

— Дашь.

— Ты знаешь, это не я один решаю.

— Докажи им. Чего мы ждем, на что надеемся? Какие у нас планы? Конспирация, пароли, своей тени боимся. А каждый день люди гибнут.

— Не шуми, Язь.

— Передай комитету мою просьбу, требование, условие: я действую самостоятельно, Семен с завтрашнего дня полностью и беспрекословно подчиняется мне, в каждом бараке создается небольшая боевая группа из особо надежных людей, план Чарли раскрою тебе через две-три недели, когда все будет подготовлено. Чарли — нет, есть — Сокол.

— Тогда уж лучше — Соловей. Заворожил тебя своей песней...

— Пусть будет Соловей. Завтра жду решения комитета. Не согласитесь с моим требованием — уйду в секту к баптистам, тут есть такая, действует... У меня все.

— Не знал я, что ты, Язь, такой рисковый. Осторожничал...

— Ну, и трусом не был. Всему — время и мера.

— Добро. Завтра будешь знать наше решение. Я — за.

— Тогда разбежались. Я первый.

В барак вошли через разные двери. Их редко видели вместе.

Записи в дневнике

Секретно

Оберштурмбанфюреру

Донесение

Сообщаю, что ваше приказание о ликвидации лагерной больницы выполнено (37 чел.). Лентяи и симулянты по мере их выявления подвергаются специальной обработке. Карцер начал работать с полной нагрузкой, все камеры заполнены. (Смертельный исход невелик — 2 — 3 чел. в день). С момента назначения меня комендантом лагеря число пленных сократилось на 187 чел.

Занятые на добыче гранита пленные получают обед непосредственно на месте работы в каменоломне, что дало возможность на целый час сократить обеденный перерыв и соответственно продлить полезное рабочее время. Выработка на каждого пленного увеличилась и достигает нормы. Общая продукция каменоломни возрастает с каждым днем, несмотря на задержку ж.-д. платформ и пульманов.

В лагерь прибыла новая партия пленных, состоявшая из 63 чел. Этих людей разместили по баракам с соблюдением всех предосторожностей и с учетом рекомендаций оберштурмфюрера Швейгерта.

Хайль Гитлер!

Комендант Каменнолужского лагеря

унтерштурмфюрер Витцель.

«Живу под девизом «Пусть свершится чудо!». Иду по острию ножа, как лунатик, и не верю, что когда-нибудь смогу приблизиться к цели. Этот мой план — сплошное сновидение, упоительный самообман. Упрекнуть себя в чем-либо не могу: все делаю так, будто не сомневаюсь в успехе. А дел много, и трудности, как я все больше убеждаюсь, непреодолимы.

Пять дней томительного ожидания, взаимного осторожничанья, проверки друг друга привели к тому, что наконец-то Язь и его товарищи перестали видеть в нас провокаторов. Сегодня утром, еще при выходе из лагеря, Язь подал мне знак: «Есть срочное сообщение». Встретиться удалось только часов в одиннадцать. Язь тащил два лома, лопату, кирку, молот; тяжелый инструмент разъезжался под его рукой, и, думаю, никто не удивился, когда все это свалилось на землю, и другой оказавшийся невдалеке пленный помог Язю собрать и хорошенько уложить на плече его «хозяйство». Мы не задержались и секунды лишней, но Язь успел дважды повторить: «Полное доверие и одобрение. Устанавливаем дополнительные клички: Язь — Крот, Чарли — Соловей, Годун — Сокол. Кроме Ивашина, рекомендуем двух — Коваля, Скворцова. Остальных ищите сами. Общей поддержкой в критический момент обеспечиваем. Действуйте! Встречаться только при крайней нужде. Крот».

Итак, нас всего лишь шестеро (у Петра есть на примете еще один верный хлопец — Татаринов), даже в основной группе не хватает двух человек. А я по-прежнему считаю, что у каждого из нас обязательно должен быть дублер, иначе все заранее обречено на провал. Следовательно, нужны еще десять человек. Однако трудности заключаются не только в поисках абсолютно надежных людей. Куда более трудная задача, не вызывая подозрений у старосты, разместить их всех в одном месте, почти рядом друг с другом на коротком, в 15—18 метров, участке прохода № 1. За это дело взялся Петр. Одного — Ивашина — он уже устроил на месте убитого конвоирами Сидорчука, другого — Коваля, получившего кличку Молоток, к счастью, перемещать не потребуется, постель этого мрачного, замкнутого в себе пленного находится почти рядом с моей. Трое на месте. А как будет с остальными. Тринадцать человек все-таки... Петр хорохорится: «Все будет в порядке», но я вижу, телячьего оптимизма у него за последние дни поубавилось. Ну а я? Мне хода назад нет, после разговора с переводчиком я сжег за гобой мосты, поставил на карту жизнь и честь. Я делаю все, чтобы «вариант с переодеванием» удался — да свершится чудо!»

«Все рушится и никаких надежд. Мой славный товарищ Петр Годун на краю гибели, и помочь ему ничем нельзя.

Вот что произошло.

Вечером, когда мы вернулись с работы, оказалось, что во время нашего отсутствия в лагерь пригнали новую партию пленных - человек 60—70. Их разбили на четыре группы и разместили в бараках, предоставив на нарах места тех, кто отбыл в «бессрочную командировку». Несколько мест на нашем участке прохода № 1 пустовавших еще прошлой ночью, оказались заняты новенькими. Это было для меня и Петра тяжелым ударом — как раз в этот вечер Петр намеревался передислоцировать сюда еще двух наших товарищей и перебраться сам. Он даже успел положить на нары свою брезентовую куртку. Но это место было также занято, его облюбовал не новенький, а пленный Горобец, о котором поговаривали, что он доносчик и выступает у немцев под кличкой Блоха. Имелись все основания для того, чтобы под каким-нибудь удобным предлогом, спокойно, без шума избавиться от такого опасного соседства, тем более, что Горобец еще не успел перенести сюда свои вещи, но Петр, огорченный неудачей с переселением двух наших товарищей, сразу завелся и потерял чувство бдительности. После короткого обмена взаимными оскорблениями он стащил Горобца с нар и трахнул кулаком по его жалкой физиономии. Горобец поднял крик, полез в драку. На беду нашу, Баглай находился где-то невдалеке, он тотчас же появился в нашем проходе. «Драка? Силу некуда девать? Выбрыкиваете? В карцер! Обоих! На трое суток!» Их сразу же увели. Петр успел бросить на меня горестный, виноватый взгляд. Мне кажется, я слышал, как он скрипнул зубами. Три дня в карцере, пол-литра сырой воды в день... Погиб Петр. Первая жертва моей легкомысленной придумки. Ужасно».

«Почти всю ночь не спал — приходил Петр, толкал, будил, шептал горячо, с надеждой: «Придумай, Чарли, что-нибудь, выпусти меня из карцера. Что тебе стоит? У тебя же башка варит будь здоров!» Сварила... Убедился: история с «тигром» — счастливое стечение обстоятельств и моей заслуги там никакой, а если и есть, то крохотная. В остальном я беспочвенный фантазер, сюжетник или, как говорил Полудневый, — комик несчастный».

«Начались загадочные картинки. После утренней поверки нас почти полчаса держали на аппельплацу. Что-то произошло, немцы и их прихлебатели обеспокоены, мечутся. Ничего понять нельзя. Мне, правда, показалось, что все это связано с Баглаем — в это утро наш староста не появлялся ни в бараке, ни на аппельплацу. И вдруг ошеломляющая новость. «Баглай исчез... — умер... — покончил с собой... — удавился», — катится едва слышное над рядами. И последняя, окончательная, очевидно, самая близкая к истине редакция: «Убит...» Коллективный разум не делает ошибок. Баглай убит, несомненно. Для меня сейчас не столь уже важно, кто его убил. Важно то, что незадолго до своей собачьей смерти Баглай погубил Петра Годуна, отправив его в карцер. Этого уже нельзя изменить».

«Ничего не понимаю. Как только нас пригнали в карьер, мимо меня прошел Язь-Крот и бросил на ходу: «О Соколе знаю... Не паникуй. Продолжайте начатое». Не паникуй... Продолжайте... На что надеется сверхосторожный Крот? Что я могу сделать без Петра? Видимо, все мы теряем чувство реального, сходим с ума...»

Приведенные выше записи Юрий Ключевский сделал в течение суток. В тайне от всех Юрий вел дневник и педантично заносил в него все события минувшего дня, свои сокровенные мысли и планы. Он не боялся, что его «заветная тетрадь» попадает на глаза кому-либо другому — дневник был воображаемым. Это было очень удобным и совершенно безопасным — никаких следов, улик; но иногда Юрию казалось, что не только дневник его, но и сам он нереален и существует лишь в чьем-то болезненном воображении.

Новый староста

Баглая хватились утром: через несколько минут после сигнала побудки он не явился в свой четвертый барак. Его помощник Баранов, полагая, что староста проспал, послал в больницу (маленький барак, где после ремонта разместилось внутрилагерное начальство, называли по-прежнему больницей) одного из блоковых, и тот, вернувшись, доложил, что дверь комнаты Баглая заперта изнутри на ключ, но на стук никто не отвечает. Время, отведенное по тщательно выполнявшемуся распорядку дня на утренний туалет пленных, истекло, и Баранов сам побежал выручать Баглая — за несвоевременную явку на поверки наказывали и старост бараков.

От того грохота, какой поднял колотивший каблуками в дверь Баранов, мог бы проснуться и мертвый, но в комнате молчали — ни звука, ни храпа, ни шороха. Тогда Баранов выбежал из помещения и заглянул в окно. Он увидел на накрытом белой клеенкой столике пустую бутылку, мензурку, огрызки яблок. Железная кровать была аккуратно застлана, к спинке привязан сплетенный вдвое кусок провода в желтой изоляции, из-под столика выглядывали ноги в ботинках — развернутые носками вверх и в стороны.

Через несколько минут дверь была взломана, и вошедший и комнату первым комендант, унтерштурмфюрер Витцель, увидел у спинки кровати в нескольких сантиметрах от пола синее, с выпученными глазами и прикушенным языком лицо Баглая.

Самоубийцы проявляют удивительную находчивость, когда нм не терпится побыстрей отправить себя в мир иной. Криминалистам известны многочисленные приемы, к каким прибегают люди, решившие покончить, с собой при помощи петли, в том числе и тот, для которого достаточно табуретки и четырех связанных друг с другом носовых платков. Баглай повесился на спинке железной кровати, используя для петли кусок провода полевого телефона. Он сделал это, будучи пьяным, — в бутылке сохранилось несколько капель самогона-первача, и в комнате стоял тошнотворный запах сивушного перегара.

Брезгливо морщась, Витцель подошел к окну и, вытащив из гнезда нижний шпингалет (верхний оказался незакрытым), распахнул обе створки, открывая доступ свежему воздуху.

Провод успели отвязать, доктор склонился над трупом, в коридоре толпились старосты, переводчики, солдаты.

— Доктор, каково ваше мнение? — спросил Витцель.

— Полагаю, типичное самоубийство.

— Что же побудило его?

Доктор пожал узкими плечами.

— Трудно сказать. Загадочная славянская душа. Ну и состояние сильного опьянения...

— Где он мог взять водку? — сверкнул недобрым взглядом комендант в сторону тех, кто стоял в коридоре.

Все молчали, крепко сжав губы. Только Цапля подал голос:

— О, они ухитряются...

— Та-а-ак... — Витцель сердито покосился на труп. — Пусть пока лежит это дерьмо. Закройте окно. Пусть все остается, как есть. Всем на свои места. Сейчас надо отправить пленных на работу. Временно исполнять обязанности старосты четвертого барака будет помощник... Как его?

— Баранов, — торопливо подсказал переводчик Нестеренко, бросившийся закрывать окно.

— Да, — кивнул головой Витцель. — Этот Баранов.

Унтерштурмфюрер хотел выйти из комнаты, но Нестеренко задержал его:

— Господин комендант, удостойте чести, окажите мне внимание на две минуты.

— Что? — повернулся к нему Витцель. — Говори.

— Не здесь. Конфиденциальный разговор.

— Зайдешь ко мне в кабинет, — недовольно сказал Витцель. И торопливо вышел в коридор.

В кабинете коменданта все было по-старому — Витцелю тоже нравилось, что Гитлер на портрете как бы выглядывает из-за его спины, и он ничего не стал менять — при желании кого-либо из начальства упрекнуть его в нескромности и свободном обращении с фотоизображением фюрера все можно было свалить на предшественника.

— Ну? — спросил комендант переводчика, как только тот закрыл за собой дверь и остановился у порога.

— Господин комендант, несмотря на мнение врача, я имею смелость усомниться в том, что Баглай покончил с собой, — тихо, с придыханием произнес Нестеренко, оглядываясь на дверь. — Не исключено, что бывшего старосту четвертого барака умертвили...

— Каким образом?

— Насильственным.

— Но ведь двери и окно были заперты изнутри.

— Это ничего не значит. Вы обратили внимание, что верхний шпингалет не был закрыт?

Витцель должен был признаться себе, что он действительно не обратил особого внимания на такую мелочь. Дверь была закрыта изнутри и ключ торчал в скважине замка — это он помнил хорошо. Нижний шпингалет прикрывающей створки окна находился в гнезде, а верхний... Да, верхний не был закрыт. Все-таки он наблюдателен, этот Нестеренко.

— Значит, вы полагаете, что кто-то, вылезший из комнаты через окно и затем закрывший раму снаружи, сумел каким-то хитроумным способом опустить нижний шпингалет в гнездо? — недоверчиво покосился на переводчика комендант. — Кто, по-вашему, мог совершить убийство?

— Я не столь самоуверен, чтобы утверждать что-либо. Нужно тщательно исследовать все обстоятельства, пригласить специалистов, чтобы они осмотрели труп, комнату, находящиеся в ней предметы.

«Почему же я не сделал этого? — подумал Витцель. — Ага, я был твердо уверен, что имею дело с самоубийством».

— Откуда вам известна техника следовательской работы?

— Техника? Я не сказал бы... Я, правда, читал всякие детективы и, кроме того, знаю, что милиционеры, полицейские не разрешают подходить к трупу до приезда следователя с собакой. Следы, отпечатки...

«Да... — с досадой подумал комендант. — Следов там, если они и были, конечно, не осталось, все затоптали. Собственно, это не стоило бы выеденного яйца, если бы Баглай не был старостой проклятого четвертого барака. Все, что связано с этим бараком, не должно ускользать от моего внимания».

— Какие, по-вашему, причины, побудившие убийцу решиться на такой шаг?

Нестеренко снова тяжело вздохнул и оглянулся на закрытую дверь.

— Самые различные — сведения личных счетов, желание занять будущее вакантное место, боязнь разглашения какой-либо тайны и, наконец, — грабеж.

Последнее предположение удивило Витцеля.

— Грабеж? Вы думаете, у него было что-нибудь ценное?

— У старост водится золото, я имею в виду золотые коронки... Они выменивают на них у эсэсманов охраны самогонку.

— Вы можете это доказать?

— Нет. Я никогда не рискну высказывать что-то порочащее представителя высшей расы, приводить доказательства. Но с вами я должен быть совершенно откровенен. Не то, что наш старший переводчик Лукашевич, которого пленные прозвали Цаплей.

— А что он?

— Хитрейшая бестия. За взятки покрывает предосудительные действия старост.

Витцель прошелся по комнате. Боже — золото, взятки, водка, загадочные убийства... И где все это происходит? В подчиненном ему лагере военнопленных.

— Скажите, Нестеренко, вы кого-нибудь подозреваете в убийстве?

— Но ведь подозрение — это еще не доказательство.

— Не крутите! Отвечайте на вопрос.

Переводчик закусил губу, переступил с ноги на ногу. Лицо его приняло страдальческое выражение.

— Ну, Нестеренко?

— Я считал бы нужным проверить... — Глаза переводчика забегали, он явно не желал брать на себя ответственность.

— Кого? — нетерпеливо притопнул ногой комендант.

— Ну, хотя бы... — вяло начал Нестеренко. И вдруг решительно тряхнул головой — эх, была не была. — Унтерштурмфюрер, зачем гадать, предполагать... Хотите знать, что происходит в четвертом бараке, — назначьте меня туда старостой. Через три недели, максимум через четыре, вы будете знать все.

— А вы справитесь с обязанностями старосты? — прищурился Витцель. — Нужно, много энергии и полное отсутствие каких-либо сентиментов. А я что-то не помню, господин Нестеренко, чтобы вы лично избили до смерти кого-либо из своих соплеменников. Вы, к сожалению, мягкий человек.

Переводчик с разочарованным, скучающим видом смотрел мимо коменданта: его не поняли, его предложение отвергается. Ну что ж, он попытался открыть коменданту глаза, предложил свои услуги, сделал все, что мог...

— Почему вы молчите, Нестеренко?

Переводчик вздрогнул.

— Я понял, что мое предложение отвергается.

— Нет. Все зависит от того, сумеете ли вы в новом качестве проявить максимум твердости и жестокости.

— Излишняя жестокость может помешать выполнению основной задачи. Баглай был жесток, но разве он с мог пронюхать, что трое пленных из его барака замышляют удрать на танке? У меня совсем другие приемы. Если вы назначите меня старостой — я буду добрым старостой. В результате у вас будет полная картина тайной жизни в четвертом бараке и во всем лагере. Вот тогда-то я сам, лично, с удовольствием расправлюсь с некоторыми своими соплеменниками.

Витцель слушал не перебивая. Здравый смысл подсказывал ему, что худа не будет, если проверить на практике приемы Нестеренко. Четвертый барак, четвертый барак...

— Хорошо, с этой минуты вы староста. Можете приступать.

Нестеренко не тронулся с места. Он стоял, смущенно улыбаясь, точно ожидал еще какого-то заверения коменданта.

— В чем дело?

— Мне нужны будут ежедневно три-четыре пайки с приварком. Не для меня, нет, для поощрения наиболее активных и способных агентов.

— У нас есть агенты в четвертом. Мы передадим их под ваше руководство.

Новоиспеченный староста четвертого барака поморщился.

— Баглай подбирал их по своему образу и подобию. Какие-нибудь тупорылые сявки, от которых на километр разит предательством. Пленные наверняка знают, что это за люди, и остерегаются их пуще огня.

— Нет, многие им не известны. Например, те, которые прибыли в составе новой партии.

— Смею вас уверить, что к этим-то будут относиться с особой осторожностью.

— Мы поможем им заслужить доверие. Для отвода глаз посадим кого-либо в карцер.

— Это хороший прием, — кивнул головой Нестеренко. — Но я предпочту другое — не десять-двадцать примитивных доносчиков, а человека два-три образованных, пользующихся у пленных авторитетом и доверием, и уже как-либо связанных с тайными группами. Карцер и пайка помогут мне сломить и таких патриотов.

— Пайки будут выделены, — кивнул головой Витцель. И, видя, что Нестеренко не собирается уходить, удивленно спросил: — У вас есть что-то еще?

— Да, унтерштурмфюрер, — торопливо и несколько смущенно заговорил Нестеренко. — Я надеюсь... я хотел бы быть уверенным, что моя преданность будет оценена вами, и в случае выполнения возложенной на меня задачи я смогу рассчитывать на место старшего переводчика.

Витцель усмехнулся: вот чего добивается Нестеренко, везде свои интриги, тонкие ходы.

— Поживем — увидим, господин Нестеренко. А пока делайте свое дело.

Нестеренко готов был покинуть кабинет коменданта, но у самого порога остановился.

— Осмелюсь высказать еще одну мысль. Не следует ли использовать Бетси? Возможно, она смогла бы взять след...

У Витцеля это предложение не вызвало энтузиазма. Версия о самоубийстве Баглая казалась ему более вероятной и устраивала его во всех отношениях.

— Вы по-прежнему считаете, что кто-то помог Баглаю отправиться на тот свет?

— Убежден, — после короткого колебания решительно заявил Нестеренко.

— А что вы скажете, если Бетси, взяв след, приведет к вам? Ведь вы ходили по комнате, открывали окно?

Нестеренко, не проявляя какого-либо замешательства, кивал головой в знак согласия.

— К сожалению, по комнате ходили многие, — раздумчиво сказал он. — И если не ошибаюсь, первым, кто прикасался к дверям и окну, был помощник Баглая — этот самый Баранов? Затем... А вторым... да, вторым были вы, унтерштурмфюрер.

Витцель молча смотрел на переводчика. Странные глаза у этого украинца, какой-то туман гуляет в них, как будто Нестеренко все время пьян. А может, он тоже меняет неведомо как добытые коронки на самодельный шнапс?

Нестеренко перевел взгляд на начищенные до глянца сапоги коменданта, произнес с сожалением:

— Конечно, чепуха. Собаку нужно было использовать и самом начале. Сейчас это ничего не даст.

Новый староста четвертого барака тряхнул головой, вытянулся, щелкнул каблуками и вышел из кабинета.

Стоявший у крыльца эсэсман проводил его до ворот лагеря — из всего внутрилагерного начальства, навербованного из пленных, правом выходить из лагеря без конвоя пользовался только один человек — старший переводчик Цапля.

Чья очередь умирать?

Побудка. Барак ожил, наполнился тяжелыми вздохами, кашлем, стонами, короткими невнятными ругательствами. «Так, наверно, просыпаются грешники в аду. Нет, мы не грешники, мы праведники, грешники сторожат нас», — подумалось Юрию. Он вспомнил, что сегодня — понедельник и в 24.00 Петра должны выпустить из карцера, что вчера Язь через Ивашина повторил телеграмму: «Не паниковать! Продолжать подготовку», что вчера же новый староста барака господин Нестеренко через своего помощника Баранова громогласно, на весь барак, потребовал Чарли к себе в канцелярию и, когда Юрий явился, передал ему с глазу на глаз десяток галет и сказал с подлой, покровительственной улыбочкой: «Я вас не тороплю, не подгоняю, Юрий Николаевич. Я только напоминаю — уговор дороже денег. Напоминаю только... Так что получайте второй авансик и отдыхайте благодаря воскресному дню».

Все это вспомнилось, обрушилось на Юрия пестрой лавиной, но сейчас же унеслось в сторону, и он, заправляя постель, уже расставлял мысленно своих «оловянных солдатиков».

На проходе № 1 появляются: солдат-автоматчик, комендант с Бетси, фельдфебель и врач, второй солдат-автоматчик и староста — тут ничего не изменилось, фигурки расположены по-прежнему, только гориллоподобного Баглая заменил более изящный Нестеренко.

Годун — первое место слева, задача — оглушить поравнявшегося с ним первого солдата-автоматчика (упала фигурка Годуна, и вместо нее вырастает большой черный траурный вопросительный знак. Ладно... Увидим, как оно будет). Через три-четыре человека от Годуна стоят по обе стороны прохода друг против друга Коваль и Ивашин —задача этих двоих удушить Бетси. Третье место слева через одного человека от Коваля занимает фигура Ключевского, задача — тюкнуть булыжником по темени коменданта; почти рядом с Юрием находится Татаринов, он должен успокоить фельдфебеля, а напротив Татаринова сторожит врача Скворцов, такой же низенький, как и гитлеровский эскулап. Места тех, кто должен будет свалить второго солдата-автоматчика и старшину, оставались пустыми. И место Годуна... Юрий увидел картину, преследовавшую его третий день: открывается узкая, зарешеченная вверху дверь одной из одиночных камер карцера, где человек может поместиться только стоя, и на зацементированный пол вываливается скрюченное тело Петра, не выдержавшего пытки голодом. У Юрия перехватывает дыхание. Ужасно, лучше об этом не думать.

Торопливое посещение уборной, перекличка, пайка в руки и черпак желудевого кофе в котелок. И в 07.50 команда: «На выход, строиться!» У ворот стоят комендант, его заместитель и старший переводчик Цапля. Сегодня обошлось без «чепе», комендант смотрит на часы, солдаты открывают ворота, в 07.55 колонна первого барака покидает лагерь, за ней — вторая, третья, четвертая. Часовые закрывают ворота, комендант «орлиным» взглядом провожает колонны, смотрит на часы — ровно 08.00. Порядок.

Колонна движется, кряхтит, кашляет, гудит, словно телеграфный столб на ветру — сдержанно, скрыто. К Юрию доносятся, как тихие всплески, отдельные слова — колонна мыслит, обсуждает, строит предположения, комментирует: «Чья сегодня очередь умирать?» — «Подчищают «мусульман», доходяг». — «Морда не понравится — тоже». — «Ешь пирог с грибами...» — «Осторожно с новенькими, хлопцы сладенькие, липкие». — «Учи ученого...» — «Баглай... не ясно... Сам или оформили?» — «У коменданта спрашивай». — «Почил в бозе — и все...»

Утром, подкрепившись кружкой кофе и половинкой пайки, большинство пленных чувствует себя если не бодро, то терпимо, их хватает даже на юмор. По отрывкам фраз, отдельным словам Юрий безошибочно определяет, о чем думают, говорят в колонне, но он-то думает о своем. Возникает масса чисто технических проблем, крупных и мелких.

Люди. Нужны еще хотя бы восемь человек. Отбирать придется с превеликой осторожностью. Малейшая ошибка — и провал. Как избежать проникновения в группу предателя?

Размещение. Даже если сократить число дублеров до четырех, все равно необходимо разместить в проходе № 1 еще семь-восемь человек... Утопия!

Оружие. Когда лучше всего принести в лагерь камни, где их прятать? Что говорить, если чей-нибудь камень будет найден при обыске на воротах или в бараке? Кому следует вручить оружие, взятое при удачном нападении на коменданта и его свиту, и какие цели нужно поразить в первую очередь? Ведь каждая пуля будет на счету.

Неожиданности. Их появится много, но все-таки некоторые можно будет предусмотреть: кто-то из немцев увернется от удара, побежал по проходу... Стрелять? Овчарка вырвалась из петли... Что делать? В бараке доносчиков предостаточно. Увидев, что пленные расправляются с немцами, кто-нибудь из них может выскочить из барака и начать звать на помощь. Что нужно для того, чтобы сделать невозможной или вовремя пресечь такую попытку? По каким целям будет самым разумным открывать огонь, если их маскарад будет разоблачен на том или ином этапе после выхода из барака? Все это нужно было обсудить и разработать на каждый случай наиболее правильный план действия.

А может, отказаться, пока еще не поздно? Убедить Язя что замысел невыполним, что это бессмыслица, самоубийство. Как легко бы стало ему дышать, какое облегчение было бы его напряженным до отказа нервам. Нет, нет, отступать нельзя. Плевать на то, что он не верит в успех, видит всю вздорность своего плана — в его план поверили другие, и он должен сделать все, что в его силах. И никаких мыслей о том, что он ведет людей на самоубийство. Иначе самое страшное — предательство. Нужно заставить себя поверить в успех и действовать упорно, планомерно, не огорчаясь неудачами, какие неизбежно встретятся на пути к цели.

И Юрий начал действовать. Как только их колонна ·вошла в карьер и пятерки рассыпались, смешались, он сумел до начала работы переброситься несколькими словами с Ивашиным и Скворцовым, задав им один и тот же вопрос: за кого из своих знакомых пленных четвертого барака они могли бы поручиться, как за самих себя? Ивашин назвал двоих, Скворцов троих. Немного позже удалось встретиться с Татариновым. Этот назвал одного — Суханова. С Ковалем Ключевский решил поговорить в бараке. Юрий был готов к тому, что Коваль может отказаться порекомендовать кого-либо, но и так набралось прилично, если даже исключить Годуна — одиннадцать человек, три из которых будут запасными. Это воодушевило его.

В обеденный перерыв Язь-Крот сам подошел к Юрию. Он подсел рядом, приказал снять левый, начавший просить каши ботинок, и точно у них уже был уговор об этом, стал чинить его. Их разговор состоял из нескольких коротких фраз. «Доложи. Люди?» — «Ориентировочно одиннадцать, Сокола не считаю...» — «Хватит. Ваша задача свалить передних четырех и овчарку». — «А солдат, а старшина?» — «Не твоя забота. Это сделают другие». — «Кто? Я должен быть уверен». — «Будешь. Не вздумай таскать камни в лагерь — засыпетесь. Где взять — скажу. Никого не посвящать в суть плана. Староста?» — «Вызывал, напоминал, галеты сунул». — «Дай ему расписку». — «Никогда...» — «Не горячись. Тебе пайка не помешает». — «Никогда!» — «Приказываю. Подкормишь других. Понял?» — «Ему дай мизинец...» — «Мизинец отдай, а остальные сложи в дулю... Носи на здоровье, доходяга, а мне обещанное».

Ключевский сунул ногу в ботинок и расплатился за услугу, отдал Язю-Кроту щербатую расческу.

Почти в конце рабочего дня на глазах большинства пленных разыгралась трагедия. На линии узкоколейки сошла с рельсов груженная камнем вагонетка. Ее разгрузили, поставили на рельсы и снова загрузили. Тут-то и произошло несчастье. То ли тормозные клинья, подкладываемые под колеса, отслужили свой срок и оказались негодными, то ли кто-то из пленных допустил небрежность, но оставленная на несколько мгновений без присмотра тяжелая вагонетка начала вдруг двигаться назад по уклону, с каждой секундой ускоряя ход.

Вцепившиеся руками в борта, пленные только мешали друг другу, — вагонетка поволокла их за собой. А внизу, у забоя, шла погрузка, там толпились пленные — настоящий человеческий муравейник... Положение спас Татаринов: забегая вперед, он начал совать под колеса клинья, и вагонетка снова сошла с рельсов.

Явившийся на место происшествия взбешенный начальник карьера — высокий, толстый немец, схватил лом и ударил им по спине Татаринова, полагая, видимо, что во всем повинен именно этот пленный. Татаринов свалился па каменистую землю и не поднялся. Его оттащили и сторонку.

«Чья сегодня очередь помирать?»

Юрий был потрясен: Годун, Татаринов... Нужно быть готовым к тому, что в любую минуту неожиданная, нелепая смерть может поразить кого-либо из их небольшой группы. В том числе и его самого. Впрочем, с ним нечто подобное уже было, он уже стоял с веревкой на шее... Не надо об этом думать. Нужно продолжать подготовку. Но кого приготовил Язь для того, чтобы свалить солдата-автоматчика и Нестеренко? Загадка...

После возвращения в лагерь Ключевский пошел к старосте. В канцелярии, кроме Нестеренко, находился его помощник Баранов. Нестеренко подал едва заметный знак, и помощник, с интересом взглянув на Юрия, тот час же вышел из комнаты.

— Что вы так являетесь? — недовольно сказал староста. — Без всяких предосторожностей. Мы ведь договорились...

— Когда такие свидания устраиваются днем, в открытую, они не могут вызвать особых подозрений.

— Подозрений не должно возникать ни особых, ни мало-мальских. Что у вас?

— Подпишу. Если можно — задним числом.

— Задним числом, задним умом... — пробормотал Нестеренко, хмурясь. — Надо было думать раньше. Можете порадовать чем-нибудь интересненьким?

— Пока нет.

— Ну вот... Прошлые дни пропадают, за сегодняшний могу выдать полпайки, а с завтрашнего надбавка будет выдаваться регулярно. Я не могу обманывать коменданта.

Спрятав хлеб, Ключевский вышел из канцелярии.

Полпайки! Да еще почти полпайки оставил он сегодня для Петра, оторвал, все-таки были у него галеты, а Петр сидел там на воде. Насилу дождался полночи. Лежать на нарах, когда у тебя за пазухой в тряпице два больших куска хлеба, — испытание воли, ежеминутная борьба с самим собой, мука мученическая.

Но вот захлопали двери. Кто-то плакал, материл слабым голосом Баглая — повели Горобца по центральному проходу. А вот и Годун. Идет сам, песенку мурлычет: «...Много в ней лесов, полей и рек...» Это для того, чтобы Юрий услышал. Поравнялся с нарами Ключевского, сунул ему в руку комочек и, не останавливаясь, прошел к спорному месту, проверил, лежит ли его куртка.

— Спите, хлопцы? А я к вам с того света. Никому не советую туда заглядывать.

Юрий осторожно поднес руку к лицу, осмотрел, понюхал комок, переданный ему Петром, и изумился: на ладони у него лежало не что иное, как обкусанный кусочек лагерного хлеба.

Дубинка Нестеренко

Коменданту Каменнолужского

лагеря военнопленных

унтерштурмфюреру Витцелю

Объяснение

Считаю необходимым дать письменное объяснение по поводу прискорбной ошибки, допущенной мною в первый же день после назначения меня на должность старосты барака № 4. Баранов, нынешний мой помощник и бывший помощник Баглая, сообщил мне, что одному из двух пленных четвертого барака, находившихся в то время в карцере, необходимо выдавать суточный пищевой рацион полностью. В бумагах Баглая этот пленный был означен буквой «Г» и словом «Блоха», что оказалось его секретной кличкой. Был указан также номер одиночной камеры карцера, где содержался Блоха, — камера № 5. Поскольку в камере № 5 находился пленный, чья фамилия начиналась с буквы «Г» — Годун, я предположил, что это и есть один из наших агентов — Блоха, и приказал тайно и течение трех дней передавать ему суточный рацион. И действительности же Блоха (пленный Горобец) находился в камере № 3 и на протяжении трех суток получал только воду. Как оказалось, меня ввели в заблуждение не только начальная буква фамилии, но и отвратительный почерк моего предшественника, изображавшего цифру «3» так, что она была похожа на «5».

Не желая хотя бы в какой-то мере умалять свою вину, и все же должен подчеркнуть два важных обстоятельства, имеющих прямое отношение к указанному выше неприятному инциденту. Во-первых, Блоха-Горобец не пользуется доверием ни у кого из пленных, и польза от него, как нищего агента, ничтожна. Во-вторых, появилась возможность завербовать пленного Годуна, который может оказаться весьма ценным и продуктивным агентом. Соображения на этот счет изложу устно.

Преданный Вам староста барака № 4 Нестеренко.

После гибели Титаринова наступила полоса везения: Годун вышел из карцера далеко не в плачевном состоянии — оказывается, лопал там паек, предназначенный для кого-то другого, и даже приберег для Юрия кусочек хлеба, не зная, что тот, в свою очередь, припас для него почти целую пайку; новый староста начал проводить в бараке реформы, для лучшего надзора назначил на каждый проход по два блоковых, поменял места на нарах у множества пленных, тасуя их, как карты в колоде, и это привело к неожиданному, великолепному результату — соседями Ключевского оказались еще четыре человека из их группы — Суханов, Колесник, осетин Валиев и Смирнов. Образовалось ядро. Остается перетянуть сюда еще хотя бы пять человек. Что ж, время есть: в будни проверка на чистоту и порядок не производится, очередное воскресенье вряд ли изберется комендантом для этой акции, ведь после последней проверки пройдет не месяц, а всего лишь две недели. Тем не менее нужно быть готовым.

Настроение Юрия Заметно улучшилось — «вариант с переодеванием» начал превращаться из химеры в реальность. И вдруг поразительная новость — Ивашин приносит «срочную» Язя: «Смирнов исключительно опасен. Обрубить все концы. Берегитесь новеньких. Крот».

Обрубить все концы... Темно стало в глазах Юрия. Ночь, сверкнула молния на фоне высоченной иссиня-черной тучи, стеной поднимающейся из вспененной пучины вод, корабль вздыбился на гигантской волне, трещит и падает мачта, натягивая канаты как струны, и хриплый голос капитана покрывает рев бури: «Рубить концы!»

И большая картина в сверкающей золоченной раме, в которую, кажется, как в открытое окно, врывается морской ветер и летят сорванные с гребней волн соленые брызги, — «Девятый вал»... Сложное ассоциативное мышление, трансформация образов, эстетический багаж, вспышки воспоминаний. Черт бы все это забрал!

Есть Смирнов, пленный лет тридцати с постным лицом церковного служки, новый сосед Юрия, за которого поручился Скворцов. Видать, страшен этот Смирнов, если концы-канаты надо не отдавать, а рубить, как это делают моряки лишь в момент крайней опасности. А он, Юрий, как раз сегодня собирался вручить этому Смирнову пол пайки из своего секретного дополнительного пайка. И опоздай «срочная» Язя на час-другой, Смирнов вместе с куском хлеба получил бы неоспоримое доказательство, что Чарли собирается втянуть его в какое-то тайное, опасное дело.

На Годуна «срочная» Язя произвела менее удручающее впечатление, но и он серьезно обеспокоился.

— Кого знает Скворцов? — торопливо спросил он.

— Язя и меня.

— А что он знает?

— Только то, что в случае необходимости он должен будет выполнить мое чрезвычайно опасное поручение.

— Что он должен был сказать Смирнову?

— Ничего. Он только поручился за него.

— А может быть, Язь ошибся? Мало ли что... Тебя Нестеренко в стукачи кантовал, меня тоже начинает... Может, и со Смирновым так?

— Полагаю, Нестеренко неспроста его к нам подкинул.

— Нестер тут ни при чем, — насупился Годун. — Это я Смирнова перетащил под шумок. Сказал: здесь тебе лучше будет, соседи — хлопцы хорошие. Теперь назад не переселишь. А впрочем...

— Нельзя, Петр, он догадается. Пусть торчит, глядит, слушает. Никаких особых разговоров с ним, но и без бойкота.

— Чего?

— Он не должен заметить, что его сторонятся.

— Ну это само собой. Скворцову надо бы морду расковырять: кого подсовывает? Сколько нас тут собралось?

— Семь человек.

— Еще двух-трех перетянем — и все.

— Мало.

— Все Чарли! Извини — Юра... Пускай каждый засекет, что он сам отвечает за то, что ему поручили, а не надеется на дядю.

Вечером, когда возвращались с работы, конвоиры пристрелили Горобца-Блоху. Никто не стал его поднимать, и автомат конвойного отстучал три выстрела по лежащему на дороге маленькому, тощему человеку. Еще одна короткая автоматная очередь оборвала жизнь второму пленному, когда колонна была уже невдалеке от лагеря. Недотянул...

Оказавшись у своих нар, Юрий посмотрел на копошившегося невдалеке Смирнова — пленный как пленный, от усталости едва волочит ноги, на лице скорбное выражение, хоть малюй с него святого великомученика. Вместе со всеми вкалывал в карьере. Неужели способен предать товарищей?

Тут помощник старосты Баранов прокричал на весь Барак, и блочные повторили: «Смирнов! Смирнов! Немедленно и канцелярию к старосте!»

Смирнов вздрогнул, затравленно взглянул на подходившего к своим нарам Годуна.

Не робей! — одобрительно сказал Годун. — Какую-нибудь работу даст, и все.

Смирнов, смущенно хмыкая, одернул гимнастерку, торопливо засеменил по проходу.

Нестеренко ждал его. Староста был один в комнате. Оглядел Смирнова мутно-веселыми глазами, пока тот закрывал дверь, показал рукой, чтобы подошел поближе. Спросил, хмуря лоб:

— Вроде знак мне подавал насчет встречи.

— Не одни раз, господин староста, но вы не заметили, не обратили внимания, должно быть. Только ведь надо бы в другой обстановке, а так все глазели...

— Вот и хорошо, брат, что в открытую и все заметили, значит, никому в голову не придет, что мы тут с тобой секретничаем. Ты портной, кажется?

— Так точно, в мастерской индивидуального пошива Военторга до войны работал.

— Прекрасно. Мне френч немного сузить сможешь?

— Ну как же! Только я...

— Догадался, что не с пустыми руками. Выкладывай.

Смирнов оглянулся, вздохнул, лицо его приняло какое-то благостное выражение.

— Я еще Баглаю об этом хотел сообщить, но не успел. По-моему, пленные Годун и Ивашин затевают что-то. Возможно, и Скворцов с ними в компании.

Нестеренко смотрел на Смирнова, широко раскрыв глаза, не скрывая того большого интереса, какой вызвало у него это сообщение.

— Что же они затевают, и какие у тебя основания так считать?

— Наблюдения и заключения хода мысли. Что затевают — не скажу, но к чему-то готовятся.

— Э-э, брат... Это вилами на воде.

— Хочу обратить ваше внимание на то, про что после долгих раздумий собирался довести до сведения Баглая. Годун был в дружбе с Шевелевым — неразлейвода, хотя они это прятали, выражаясь военно-тактическим языком, под дымовой завесой равнодушного отношения. Но шептались часто. Теперь, кто такой Шевелев, вы знаете.

— Знаю.

— А как говорится — яблоко от яблока далеко не упадет...

— От яблони.

— Вот, вот, вы меня поняли.

— Ну а все-таки, в чем ты заподозрил Годуна и Ивашина?

— Они тоже: вроде как и не знают друг друга, а сойдутся вдвоем и шепчутся. Замечал не раз. Теперь дальше. Подходит ко мне на днях Скворцов, оглядел меня так, будто приценивается, купить хочет, и спрашивает: «Как ты себя ощущаешь в смысле боевого духа? В покойники определиться не собираешься?» — «Нет, — говорю. — Пока что нет такого намерения». Поговорили мы так и разошлись. А вчера, когда шум с переселением поднялся, подходит ко мне Годун и агитирует меня переселятъся на второй проход, к себе рядышком, говорит, там ребята что надо подобрались.

— И ты перешел туда?

— Перешел. Годун, он ловок, головы блоковым заморочил, и попал я с его помощью беспрепятственно на новое место.

— Ну а Скворцов при чем тут?