Охота на тигра

— Скворцов узнал, что я на новом месте, обрадовался, поздравил даже с новосельем.

— А чего у Скворцова к тебе такое отношение?

— Так вроде друзья мы с ним. Так он думает. То целая запутанная история. Расскажу, если потребуется. Я его однажды спас от верной гибели. Вообще-то я себя спасал, а вышло так, будто жизнью рисковал ради товарища. Так и пошло — друзья. Но он мне никакой не товарищ. Он насквозь советским духом пропитан, а я — кулацкий сын, я имени и адреса своего настоящего боялся, моего отца колхозники до нитки обобрали. Скворцова немцы на поле боя раненого взяли, а я в плен с пропуском пришел. Конечно, немцы того обещания, что в пропуске, не придерживаются. Но ведь если бы все так поступили, как я, то вся война, страдания наши давно бы кончились и жили бы мы под немецким строгим, но справедливым порядком. Потому что наш народ своего порядка установить не может. Так я понимаю, господин староста?

— Правильно понимаешь, — сказал Нестеренко, открывая ключом ящик стола и доставая четвертушку пайки. — Возьми, больше пока что не заработал — одни догадки, предположения. Ты, брат, конкретное что-то дай. Там Чарли от тебя недалеко.

— Рядом почти.

— Как он? Ничего не замечал?

— Чарли что? Он, можно сказать, не от мира сего человек, Иванушка-дурачок, одним словом. Ходит как лунатик, глаза прикрывает, губами шевелит.

— Ладно. Твои наблюдения и предположения могут оказаться очень ценными для нас. Продолжай. Только веди себя осторожно, не зарывайся, не лезь в душу. Заподозрят— могут утопить в уборной. Такой случай уже был... А нам потерять ценного агента не хотелось бы. Понял?

— Благодарю, господин староста, за сочувствие и моральную поддержку. А френчик я вам ушью в талии, на немецкий манер. как влитой будет.

Смирнов вернулся к своим нарам, не скрывая того, что разговор со старостой не сулил ему неприятностей. Сказал Годуну со слабой, насмешливой улыбкой:

— Френч ему сузить в талии потребовалось. На немецкий манер. Сузим... Может, ниток моток раздобуду.

Перед вечерней поверкой Ивашин принес Ключевскому еще одну «срочную»: «Проверка возможна ближайшее воскресенье. Готовьтесь. Замыкающего автоматчика и старосту берем на себя. Удачи. Крот».

Судя по тому, какую бурную деятельность развил Нестеренко в четвертом бараке, Язь не ошибся — в воскресенье следовало ожидать проверку. Староста носился по проходам с полученной в наследство от Баглая дубинкой в руке, требовал по нескольку раз перестилать постели, мыть полы, вытирать несуществующую пыль. Однако главным предметом гордости нового старосты были таблички, прикрепленные к каждому постельному месту на нарах — порядковый номер, фамилия, инициалы. Изготовлять такие таблицы в вечернее время было приказано нескольким пленным, в том числе и Ключевскому.

На второй день староста потребовал Юрия к себе.

В канцелярии стоял едкий чад, от которого слезились глаза, но Нестеренко был в отличнейшем настроении. С помощью одного из блоковых он заливал в отверстие, просверленное в утолщенной части своей дубинки, расплавленный свинец.

— Ровно триста пятьдесят граммов, а какой эффект!— хвастливо заявил староста, ожидая, пока свинец застынет. — Допустим, Чарли проштрафился — огрел Чарли по кумполу и гарантирую: от одного удара он сразу полетит с копыт... Да что Чарли-доходяга, такая дубинка в умелых руках любого с одного удара уложить может.

Кажется, Нестеренко радовался модернизированной дубинке, как дитя новой игрушке, но Юрий снова уловил в его голосе, суетливых жестах что-то ненатуральное, нервное, тревожное. Может быть, такое впечатление возникло у Юрия потому, что сам он находится в состоянии крайнего нервного напряжения — до момента, когда может начаться проверка, оставалось менее двух суток, а людей по-прежнему не хватало, Язь-Крот запретил приносить в лагерь камни, но где их взять — не указывал, соседство с соглядатаем Смирновым становилось совершенно невыносимым. Но, пожалуй, больше всего вызывало волнения туманное обещание Язя-Крота взять на себя устранение второго солдата-автоматчика и старосты. Кто с ними расправится, каким образом будет достигнута необходимая синхронность действий? На эти вопросы не было ответов. Юрий не раз задерживал свой пытливый взгляд на лицах соседей, которые не числились в его будущих активных помощниках, и не мог заметить ни у кого в глазах ответной искры — тупые лица смертельно уставших, измученных голодом людей. С ним самим происходило что-то странное, несколько раз за последние дни он внезапно погружался в тьму, терял сознание, но, к счастью, обморочное состояние продолжалось, видимо, всего лишь какую-то долю секунды, и он успевал очнуться, как только ноги сгибались в коленях. Вот и сейчас он испытал что-то похожее на обморок. Блоковый ушел, Нестеренко любовался дубинкой и что-то говорил, обращаясь к Юрию, но Юрий ничего не замечал и не слышал, чувствовал только, как ноют, немеют готовые согнуться в коленях ноги.

— Юрий Николаевич, вы спите? — послышался удивленный и чуточку насмешливый голос Нестеренко.

— Нет, — встрепенулся Юрий.

— Говорят, вы быстро соображаете и чрезвычайно догадливы.

— Злые языки... — попробовал отшутиться Юрий, не понимавший, куда гнет Нестеренко.

— Проверим. Угадайте, для чьей башки предназначается эта улучшенная мною дубинка? Даю десять секунд, счет про себя. Начали!

Ключевский во все глаза глядел на старосту. Дурачится господин Нестеренко, или же в его словах есть какой-то особый смысл? А вдруг... Эта загадочная история с выдачей пайки Годуну в карцере... неожиданное переселение троих из их группы на проход № 1... странные для старосты разговоры... Нет, нет, случайность. Конечно же, случайность! Этот негодяй куражится, готовится лупить пленных модернизированной дубинкой на глазах у коменданта, желает выслужиться перед ним.

— Десять! — шумно выдохнул Нестеренко. — Не угадали? Э-э, Чарли, я был лучшего мнения о вас. Берите эту дощечку, на ней нужно изобразить четкими строгими буквами надпись: «Староста барака № 4». Фамилии не надо — старосты приходят и уходят... Это дело, а между делом предлагается еще одна загадка. Вот этот предмет в каком смысле можно употребить?

Нестеренко вынул из-за печки очищенный от золы колосник и, смеясь глазами, подбросил его на ладони.

— Чугунный, кило двести. Вполне может заменить любой камушек такого веса... Вы меня поняли, Соловей? Я — Семен. Получайте заслуженную пайку, рисуйте табличку, готовьте людей. Принесу шесть колосников. Ваша задача свалить четырех немцев и Бетси. Я беру на себя второго солдата. Первым наносит удар Сокол. Вопросы есть? Предложения?

— Пожалуйста, стукни меня кулаком, — тихо сказал изумленный Ключевский, опускаясь на скамью, — Покрепче.

— Эх, Юра, Юра, я понимаю... — Нестеренко тревожно взглянул на дверь и дружески потрепал Ключевского рукой по плечу. — У меня тоже нервы на пределе. Только бы нам удалось. Ничего, все будет хорошо. Бог не выдаст, свинья не съест...

И он загремел начальственно:

— Чего копаешься, Чарли? Иди и выполняй! И чтобы мне таблица художественной была!

Минуты. Мгновения...

Коменданту Каменнолужского лагеря

унтерштурмфюреру господину Витцелю

от помощника старосты четвертого барака

Донесение

С уважением обращаю Ваше внимание на тот факт, о котором до сегодняшнего дня молчал, в чем признаюсь и сожалею, поскольку самогонку для Баглая достал переводчик Нестеренко, который сейчас является моим прямым начальством и назначен Вами старостой барака. Как доставал самогонку указанный мной Нестеренко и какой между ними был разговор, того не скажу, то мне не ведомо, а брехать не имею обыкновения, только та водка и отправила Баглая в могилу, а может быть, что и похуже, а что случилось с Блохой (Горобцом по фамилии) — тоже не ясно, покрыто, как говорится, мраком, только погиб преданный человек и все из-за обозначенного Нестеренко. Теперь как ведет себя старшина: все шуточки, оскорбления, а сам втихую пайки скрывает и на коронки у пленных обменивает. Про те коронки поясню, где они взялись так как некоторые пленные золото на зубах имели, а в плен попавши начали то золото срывать, а не срывается так вместе с зубом у себя вырывали потому как вырванный зуб легче утаить, а если на месте то глянут блестит пиши пропало. Теперь мною замечено за означенным Нестеренко что он тайник какой-то в печке канцелярии готовит где несколько колосников потревожил видать коронки там держать будет куда лучше никто не подумает, а коронки те между прочим имею подозрение у таких пленных выменял как Чарли, Смирнов, Годун и прочие за которых при личной встрече с вами с глазу на глаз и в подробном порядке изложу. Донесение это стараюсь передать через руки старшего переводчика поскольку не желаю обращать на себя внимание других а Цапле доверяю полностью.

С многим уважением и бесприкословным

повиновением помощник старосты четвертого

барака своей личной подписью заверяю.

Баранов.

И наступил этот день.

Вплотную приблизились эти минуты.

Эти мгновения...

Юрий стоит на проходе у своих нар, сжимая в руке пилотку, в которой спрятал обернутый тряпьем колосник. Уже раздалась команда старосты: «Ахтунг! Снять головные уборы! Смирно!» Юрию чудится — ударил гонг, запела труба, фанфары и едва слышная мелкая дробь барабанов, как в притихшем цирке, когда свет погас и под куполом цирка «работают» свой смертельный номер освещенные голубым пучком прожектора воздушные акробаты.

Нет, это начинается съемка ответственного эпизода потрясающего документального фильма, и голос режиссера торжественно и тревожно возвещает: «Внимание! Начинаем съемку! Тишина! Свет! Начали! Камера!..»

А что звучит в ушах других, какие чувства они испытывают в эти секунды?

Юрий успевает пробежать глазами по лицам товарищей. Петр сжал зубы так, что желваки на щеках выдались буграми, в случае удачи он должен будет изображать солдата. Рядом с ним дублер — волоокий осетин Валиев с синим подбородком и глубоко запавшими глазами. Коваль и Ивашин стоят друг против друга, у одного в руке под пилоткой петля из провода, у другого — тонкий брючный пояс. Они удушат Бетси. Напротив Юрия его дублер Гусаков — молодой парень с растерянной, какой-то отрешенной улыбкой на белобрысом лице. Через два человека слева от Юрия — Колесник, Суханов, Прокопенко. Эти предназначены для фельдфебеля и врача.

Все они кажутся побритыми, все благоухают карболовым мылом — с утра пять лагерных парикмахеров скоблили машинками-нулевками подбородки пленных четвертого барака. Нестеренко все предусмотрел: отправил своего помощника Баранова наблюдать, как идет вывозка нечистот, благо в это воскресенье выпала очередь четвертому бараку, усадил Смирнова в барачной канцелярии портняжничать, дав для перелицовки свои брюки, а на его место у нар поставил Гусакова.

Где же они ? Неужели на этот раз начали с прохода № 3? Нет, идут, идут. Идут...

Юрию хочется рвануть ворот гимнастерки — не хватает воздуха, — и вдруг он с ужасом замечает, что грязного полотенца, свисавшего с нар Коваля, и изношенного ботинка, торчавшего там же из-за подушки, этой специально устроенной приманки для коменданта, не видно, так как кто-то из стоящих невдалеке пленных, спасая товарища, рванулся и в последний момент все прикрыл одеялом. Годун тоже заметил, отчаянно замахал руками, зашипел: «Не трогай, оставь, как было...» Хотел сам бросится туда, исправить положение.

Но поздно. Они идут... Солдат, овчарка, Витцель... Черт! За Витцелем, приотстав от коменданта на полкорпуса, шагает Цапля... Где он взялся?.. А у Витцеля, у Витцеля на всю щеку прихваченный двумя белыми полосками пластырь — чирий выскочил. Они что-то уловили, какое-то особое беспокойство среди пленных, движение — даже Бетси подняла голову, навострила уши — но не могут понять причины. Вытянулись по проходу все. Позади — играющий дубинкой Нестеренко — «солдата и старшину берем на себя». Он не знает, что постель на нарах приведена в порядок и комендант может пройти мимо не останавливаясь. А пластырь надо налепить себе на щеку... А Гусаков... Неужели Гусаков не понял и не поймет, что на его долю выпадает Цапля?

Шаги. Размеренные, неторопливые. Острые, настороженные взгляды. Солдат поравнялся с Юрием, оглядывается на коменданта — здесь, кажется, что-то произошло? Но он не уверен и, оглянувшись на коменданта, проходит, не сбавляя шага. Перед глазами Юрия проплывают овчарка, натянувшая поводок, гордо поднятая голова эсэсовца в фуражке с серебристым черепом и костями вместо кокарды, крест на крест перехваченный полосками лейкопластыря тампон из марли и ваты на хорошо выбритой щеке. Ну? Медлить нельзя...

— А-а-ап! — вырывается из груди Юрия короткое энергичное восклицание. Перехватив пилотку с вкладышем в правую руку, он бьет изо всей силы по выгнутой тулье офицерской фуражки.

Нет, он не поспешил и не опоздал. Вовремя!

Он успевает ударить коменданта еще раз, прежде чем накинувший проволочную петлю на голову Бетси Коваль оттаскивает от него бросившуюся защищать своего хозяина овчарку.

Кругом все смешалось, слышатся удары, оборвавшаяся на втором выстреле автоматная очередь, сопенье, глухие стуки падающих на землю тел, хрип собаки. Все немцы на земле, длинные ноги Цапли дергаются в судороге. Только фельдфебель все еще сопротивляется, извивается всем телом, хватает за ноги тех, кто его окружил, увертывается, пока подбежавший Нестеренко не наносит ему удар дубинкой.

Лежат, успокоились. Бьется в конвульсиях удушенная двумя петлями Бетси. Одна рука Коваля в крови — цапнула, все-таки...

— Всем оставаться на местах! — кричит Нестеренко. — Тишина и порядок! На дверях! Слышите? Никого не выпускать.

И тут неожиданно вскакивает врач, без фуражки, но с удержавшимися на носу очками, и, пригнувшись, втянув голову в плечи, пускается бежать по проходу.

Это воскрешение из мертвых производит ошеломляющее впечатление.

— Держите! — кричит Годун, стягивающий сапоги с убитого солдата.

Но пленные стоят рядами по обе стороны прохода, смотрят на пробегающего мимо них жалкого, с залитым кровью лицом, врача и не двигаются. Оцепенели.

Годун хватает автомат. Однако кто-то там очнулся, сообразил, подставил ногу, и врач кувырком падает на землю. Навалились на него...

— Спокойно, товарищи! Освобождаем всех. Желающие нам помочь — два шага вперед!

Начали выходить. Сперва стремительно шагнули вперед человек десять, за ними почти все. Столпились на проходе.

— Занять свои места! На дверях! Эй, там на дверях! Смотрите в оба!

Те, что должны были выступить в роли немцев, торопливо переодевались. Юрий облачился в костюм коменданта. Он был брезглив и испытывал приступы тошноты, натягивая на себя одежду убитого им человека, еще сохранившую тепло тела. Юрию помогали — поддерживали за локти, когда он совал ноги в брюки, подавали сапоги, застегивали пуговицы, отряхивали пыль с мундира. Никто ничего не спрашивал, не комментировал. В этом не было нужды, все понимали, что произошло и что может, должно произойти через несколько минут.

Сапоги жали в подъеме, фуражка оказалась малой, не лезла на голову, и Юрий разорвал околыш сзади. Перчатки, хлыст. Он готов. Нет, нужно взять пластырь — великолепная деталь гримировки. Он наклонился и сорвал пластырь со щеки коменданта. Вспомнил — часы.

— Часы? У кого часы?

Часы оставались на руке коменданта, никто не позарился в эти минуты на ценную вещицу. Их сняли и подали Юрию — большие, со светящимися цифрами и стрелками на черном циферблате, противоударные, влагонепроницаемые, изготовленные швейцарской фирмой по спецзаказу вермахта. Бежит тоненькая красная секундная стрелка... С того момента, как комендант и его сопровождающие скрылись в бараке, прошло не менее восьми минут. Но все одеты, готовы.

— Пошли! Петр, возьми на руки собаку.

Идут. Пленные с восхищением и ужасом смотрят на шагающих по проходу «немцев». Точь-в-точь, как глазеют на приехавших «фотографировать» фильм киношников в каком-нибудь маленьком провинциальном городе. Съемки продолжаются. Документальный фильм потрясающей силы. Роли исполняют действительные участники событий. Сценарий бывшего узника гитлеровского концлагеря Юрия Ключевского...

Каждый шаг отдает болью — ужасно жмут сапоги.

— Я ничего не вижу в очках, — слышится позади. Это Коваль, он в мундире врача, очень похож. — Можно снять?

— Нет! Разбей, выдави стекла.

Идут быстро, на ходу отряхивают пыль с мундиров, проверяют оружие, переступают, как полено, лежащий на проходе труп врача в голубоватом трикотажном белье.

У западных дверей заканчивает приготовления Нестеренко. Он снарядил двое носилок. На одних лежит бездыханный старший переводчик Цапля — длинные ноги в крагах торчат из-под куска брезента, каким прикрыто его тело. На вторых — якобы раненый пленный, которого взяли на допрос. Их будут нести восемь пленных — по одному на ручку носилок. Среди них Ивашин. У него пистолет, второй пистолет у Нестеренко, третий у Ключевского. Автоматы у «солдат» — Годуна и Прокопенко. Последние уточнения порядка шествия.

— Сперва впереди идешь ты, унтерштурмфюрер, — скороговоркой сыплет Нестеренко, — шагов сорок, треть пути. Затем выхожу вперед я с носилками. Немцы сзади. В случае задержки автоматчики открывают огонь по часовым. Приготовились. Спокойно... Юра, выходи.

— Сейчас. Приклею… — Юрий развернул тампон.

Тут дверь открылась, и на пороге появился Баранов.

От помощника старосты несло фекалиями, он растерянно смотрел на Ключевского, узнавая и не узнавая в нем коменданта. Сомнения Баранова рассеял удар дубинки. Успев вскрикнуть, он рухнул под ноги Ключевскому.

Юрий, брезгливо морщась, приклеивал тампон к щеке, он вдруг вспомнил, что видел на марле следы крови и гноя, его замутило и, едва он отскочил в сторонку, как началась сильная рвота. Что может быть ужаснее для голодного человека, чем эти мучительные судороги, заставляющие исторгнуть из желудка то, что было съедено за день. И это в тот момент, когда одна-две потерянных секунды могли стоить жизни не только ему, но и сотням его товарищей, в тот момент, когда успех наполовину был завоеван. Какая ирония судьбы, ничего злее не придумаешь...

Бежала по кругу красная секундная стрелка на черном циферблате. Пленные стояли на своих местах. Барак, весь барак, весь лагерь ждал. Кругом слышались голоса, испуганные, требовательные, угрожающие, просящие.

— Что с ним?

— Чарли, кончай.

— Юра, Юрка, Юрочка, время бежит.

Чьи-то руки хлопали его по спине, подбадривали, а он ничего не мог поделать с собой, его выворачивало наизнанку, он терял сознание от мучительной боли.

Смирнов стоял в толпе. Он выскочил из канцелярии, когда в бараке поднялся шум, и постепенно до него дошел смысл происходящего. Бледный, парализованный страхом и мыслью о близкой, неизбежной расправе над ним, он очнулся: «Действовать, пока не поздно!» И неожиданно для всех проскользнул к двери. Его схватили, но он успел высунуться наполовину из приоткрытой двери и закричать диким голосом:

— Карр-раул!

Юрий превозмог себя, стер с губ сгустки слизи и крови и, пошатнувшись, шагнул к двери, сказал хрипло, задыхаясь:

— Извините... Ждите здесь. Я сейчас.

Он знал, что кто-нибудь из немцев, обеспокоенных криком Смирнова, уже бежит к бараку. Так и есть. К бараку от ворот устремился часовой, держащий автомат наготове. Юрий, подражая Витцелю, дважды небрежно-запрещающе махнул рукой в перчатке. Эти неторопливые повелительные жесты должны были означать: «Стой! Назад!» И часовой остановился, выжидательно глядя на коменданта. Юрий еще раз махнул рукой: «Ступай на место!» — и, убедившись, что часовой возвращается к воротам, открыл двери барака, сказал слабым голосом:

— Пошли, товарищи...

Часовой Эрих Пельцер всего лишь час назад занял свое место на вышке № 3. Ветер гнал по небу кучные, словно подрезанные снизу, облака, и плотная траурная тень то накрывала весь лагерь, то уступала место яркому, веселому солнечному сиянию. От этого частого чередования света и тени у Эриха Пельцера болели глаза и слегка шумело в голове, он чувствовал себя усталым, сонным и начал подумывать о смене. Отчаянный крик какого-то пленного, появившегося было в дверях четвертого барака, обеспокоил Пельцера, тем более что комендант почему-то задержался в этом бараке. Но вот унтерштурмфюрер вышел, помахал рукой, показывая часовым у ворот, что он жив, невредим и ничего особенного не случилось, и та настороженность, какая было охватила Эриха, сменилась обычной скукой. Он широко зевнул, да так и застыл с открытым ртом. Он увидел, как из барака вышли комендант и староста, а за ними восемь пленных вынесли двое носилок не то с ранеными, не то с убитыми.

Лучи солнца, выглянувшего из-за облака, ударили в глаза Пельцера, но он различил среди тех, кто шел за носилками, солдата, несшего на руках Бетси, не подававшую никаких признаков жизни. О, там, в бараке, произошло что-то серьезное... Эрих скользнул взглядом по другим вышкам и увидел, что его товарищи застыли у пулеметов, напряженно вглядываясь в группу, приближающуюся к воротам. Конечно, их тоже поразило то, что овчарка мертва и комендант идет молча, прижимая ко рту руку с платком.

В отличие от унтерштурмфюрера староста барака, этот переводчик Нестеренко, вел себя суетливо, подгонял дубинкой пленных, тащивших носилки, беспокойно оглядывался, кричал что-то.

Носилки пропустили вперед, вот первые уже миновали открытую часовым калитку. Комендант и сопровождающие его немцы столпились позади. Когда там, у ворот, почти одновременно прозвучали два выстрела, Пельцер в первые мгновения не сообразил, кто в кого стреляет. Кто же? Конечно, немцы, у них оружие. Нет... Неслыханно — несшие носилки пленные Напали на часовых. Точно! Унтерштурмфюрер бросился со всех ног к ближайшей вышке, видать, их новый комендант наложил от страха полные штаны и хочет спастись у пулемета. Никто из часовых на вышке не стреляет. Еще бы, старательно вычерченные на схемах сектора обстрела для каждого поста захватывают только ту территорию лагеря, какая окружена столбами с колючей проволокой. Угрозы нападения извне никто не ожидал. Да и как решиться пустить очередь туда, где все смешались — пленные, немцы?

Боже, они готовятся напасть на караульное помещение, перестрелка. Комендант уже на вышке, бросается к пулемету. А где Альберт? Часового Альберта Хюгеля нет... Сбежал? Убит?.. Что происходит? Куда целится этот обезумевший унтерштурмфюрер?

Короткая очередь с вышки № 1, три удара — в пах, бедро, плечо, и Эрих, зажимая руками раны, валится на настил. А все бараки взорвались победными криками, и из дверей высыпали пленные. Стрельба.

...Вышка № 3 была первой, какую вывел из строя Юрий. Затем он расстрелял часовых на четвертой и пятой, успевших открыть огонь по толпе пленных. Вторую «потушили» те, которые после удачного броска гранаты ворвались в караульное помещение и захватили находившиеся там пулеметы.

Юрий дал себе несколько секунд отдыха, ему нужно было отдышаться, оглядеться.

Лагерь ликовал.

Еще слышались редкие выстрелы возле казармы, домиков, в которых жили офицеры, — там кто-то убегал, прятался, отстреливался — у бараков на земле лежали убитые, стонали тяжелораненые, но лагерь радостно шумел, вопил, ликовал, мгновенно появившиеся командиры отдавали приказания, организовывали толпу, разбивая ее на отряды, — там, не теряя времени, начали действовать Язь и его друзья.

Невозможное свершилось, «вариант с переодеванием» стал реальностью, воплотился в жизнь. Юрий всхлипнул и закрыл глаза, у него болело все тело, щеку бил нервный тик. Он был близок к обмороку.

Почти до последней минуты Юрий не верил, что их попытка поднять восстание окончится победой. Он был готов ко всему, он все время ждал крика «Хальт!», автоматной или пулеметной очереди, какая изрешетит тело лжекоменданта прежде, чем перед ним откроются ворота лагеря. Он считал секунды, считал свои шаги — сейчас, сейчас, еще одно дарованное судьбой мгновение, еще один шаг разрешено сделать — и удивлялся, что трагический момент никак не наступит, будто кто-то игрался с ним, как кошка с мышкой, и для своего удовольствия все откладывал, оттягивал кровавую развязку.

Психологический перелом наступил в нем внезапно, когда он увидел, как бежавший от ворот часовой, повинуясь взмаху его руки, остановился, а затем пошел на свое место. Тогда-то Юрий уверовал, что и все дальнейшее будет происходить так, как он задумал, по его сценарию, и уже не сомневался, что эсэсманы на воротах подпустят их к себе, что он сможет уничтожить часового на вышке № 1 и, заняв место у пулемета, откроет огонь по другим вышкам, а Годун, Нестеренко в это время захватят караульное помещение. Да, все происходило по его сценарию, только приступ рвоты да то, что сапоги окажутся тесными в подъеме, он не предусмотрел.

Сапоги сжимали ступни ног, как деревянные колодки, злополучный тампон болтался на щеке, удерживаясь на одной полоске лейкопластыря. Юрий, как бы опомнившись, торопливо сорвал тампон и с омерзением швырнул его подальше от себя. Он снял фуражку, смахнул обеими руками крупные капли пота, выступившие на коротко остриженной голове, рванул с ноги правый сапог. Блаженство... Скорей туда, к товарищам. Там еще много дел. Он слышал, как внизу кричали удивленно, восторженно: «Чарли! Это Чарли! Это его голова такое смараковала!»

Оставалось снять второй сапог... И вдруг Юрий заметь и чердачном окне домика, где помещалась главная канцелярия, какой-то темный силуэт, блеснувший на солнце металл, понял, что это такое, и, мгновенно припав к пулемету, послал туда две коротких очереди.

...Эрих Пельцер был еще жив. Истекая кровью, он лежал возле своего пулемета и, слегка приподняв голову, затуманенными глазами наблюдал за тем, что делалось в лагере. Он понимал, что скоро умрет — если даже его раны несмертельны, то кто-либо из взбунтовавшихся Иванов явится сюда за пулеметом и добьет его. Живыми они никого не оставят. Он ненавидел их, этих жалких, тощих, трусливых, по его мнению, людей, одетых в тряпье, загнанных за колючую проволоку, сбитых в одно грязное, голодное человеческое стадо. Что же случилось, как полуобезьяны могли вырваться из клетки? Почему комендант обстрелял его пост? Случайность или он рехнулся, этот самовлюбленный, щеголеватый унтерштурмфюрер? Пельцер взглянул на вышку № 1. Комендант Витцель был там, у пулемета, вот он снял фуражку. Короткая нулевая стрижка пленного... Это не Витцель! Это русский в мундире коменданта... Теперь все ясно. Вот он стреляет... Очевидно, в кого-то из спрятавшихся немцев.

Эрих Пельцер, сцепив зубы, подтянулся на руках поближе к пулемету, оперся грудью на стульчик и, поймав в прицел фигуру в мундире унтерштурмфюрера, нажал спусковой крючок.

...Пули ударили в грудь Юрия. В первое мгновение он не поверил, удивился и возмутился всем своим естеством — кто-то вмешался, делает поправки в его сценарии, бесцеремонно перечеркивает целые страницы. Что за произвол? Не смейте, уберите руки. Камера, стоп! Начинаем снова! Нет, нет... Он ведь знал, знает, что в этом фильме не может быть «дублей», каждый кадр разрешается снять только один раз. Жизнь — главный, гениальный сценарист, вносила поправки в последнюю минуту, и их нельзя было опротестовать.

Юрий упал рядом с убитым им часовым. Он еще мог мыслить и испытывал не только физическую боль, но и жалость к себе. Погибнуть таким молодым, не успев что-либо сделать, совершить... Уйти из жизни, не оставив следа... Обидно. Нет, какой-то след останется. Семя не мертво, оно таит в себе росток. Все, что сделал он сегодня, это семя, брошенное в душу кому-то, в чью-то память. Росток зеленый, нежный, но сильный. Чарли... Юрий, Юрка, Юрочка... Затемнение. Кадр — крупным планом его лицо, худое, с запавшими, полуприкрытыми ресницами глазами, искривленным страданием ртом — уходит в затемнение, и на угольно-черном экране появляются искрящиеся буквы — «Конец». И исчезают.

Чрезвычайно срочно. Особо секретно

Штандартенфюреру Фогелю

Рапорт

Нахожусь в Каменнолужске. Прибыл сюда на самолете, чтобы лично руководить операцией по преследованию и обезвреживанию бежавших из лагеря советских военнопленных. Подробный отчет о событиях будет прислан мною после того, как будут собраны более полные сведения о случившемся.

Предварительно могу сообщить следующее.

Бунт в лагере начался сегодня, в 15.10. В течение двух минут бунтовщикам удалось уничтожить всю охрану лагеря, несмотря на героическое сопротивление часовых на вышках. Остается загадкой, каким образом пленные смогли в считанные секунды овладеть караульным помещением и оружием. Есть основание считать, что некоторые из них использовали для этой цели немецкую военную форму, снятую с тайно убитых ими наших офицеров и солдат.

Следует предположить, что бунту предшествовала длительная подготовка, в которой участвовало несколько десятков человек, искусно владевших конспирацией. Они разработали план действий, не только относящийся непосредственно к восстанию, но и на последующее время. Они организованно ограбили склады, захватили с собой не только оружие и боеприпасы, но и продовольствие, медикаменты. У них имеется не менее десяти ручных пулеметов, около сорока винтовок и автоматов, несколько пистолетов, большое количество боеприпасов и гранат. Ими захвачены с собой также три грузовика, две пароконных подводы и даже несколько походных кухонь.

На территории лагеря осталось 86 трупов бунтовщиков, кроме того, нами подобрано для допросов 12 тяжелораненых. Гарнизон охраны лагеря, включая коменданта, состоял из 51 человека. Все погибли. Во время преследования на 20.00, по имеющимся у меня сведениям, убито 23 бунтовщика. Наши потери 13 человек.

Трудности преследования заключаются в том, что бунтовщики применили коварный прием: чтобы хотя на время запугать свои следы, они разбились не менее чем на четыре группы, и эти самостоятельные группы удаляются от Каменнолужска в различных направлениях, но, очевидно, по заранее намеченным маршрутам. Кроме того, бунтовщики оставляют позади себя небольшие засады, состоящие из двух-трех обессиленных раненых, добровольно взявших на себя роль смертников, вооруженных пистолетами и гранатами.

С завтрашнего дня в преследовании бунтовщиков примут участие два бомбардировщика. Смею Вас уверить, что я прилагаю все свои силы и умение к тому, чтобы ни один из этих мерзавцев не ушел от наказания.

Хайль Гитлер!

Искренне Ваш оберштурмбанфюрер Кремп.

Р.S. Мне только что доложили, что одна группа бунтовщиков, состоящая примерно из двухсот человек и пытавшаяся пересечь стратегическое шоссе, была окружена, но оказала отчаянное сопротивление, вырвалась из кольца. Чтобы не увеличивать потери и с нашей стороны, я приказал прекратить преследование этой группы до наступления утра.

Кремп

Письмо другу

Дорогой Иван Степанович!

Премного сожалею, что Вы из-за своей болезни не смогли приехать в Каменнолужск на встречу нашего праздника 9 мая — Дня победы. А я там побывал.

И хотя тяжело для моих нервов было вспоминать наше страшное прошлое, а все же эту поездку не жалею. Приехало согласно приглашению нас четверо, я лично, Петров Семен Гаврилович из первого барака, может помните, низенький такой, сейчас конечно седой старик, как и мы с Вами, но еще не на пенсии, уходить не хочет, бухгалтер, Лучко Василий Михайлович из того же первого барака и мать нашего Чарли — Юрия Николаевича Ключевского, симпатичная такая, очень культурная женщина, Юлия Петровна, но такая старенькая, что аж светится. Я за ней как за родной матерью ухаживал. Встретили нас хорошо, гостиница новая, хоть и на скорую нитку, но красивая, уютная. Машину «Волгу» за нами прикрепили, провожатых дали. В общем, все чин чином. На митинге нас всех народу показали, объяснили, кто мы такие, и так же нас попросили сказать с трибуны пару слов. Ну конечно, букеты, оркестр и прочее.

Потом поехали смотреть город — он очень изменился, много новых домов, даже районов выстроено. Вы бы его не узнали, пожалуй. Однако Дворец пионеров на том же месте, на ремонтной базе по старому «Заготскот» расположился. А вот от нашего проклятого лагеря даже следа не осталось, на том месте молодой сосновый лес шумит, и ребята, говорили, туда за маслятами ходят.

Побывали мы также на реке Сож, где Вы «тигра» утопили, там мост такой же деревянный, только новый стоит, а «тигра» еще в 60-м году автогеном порезали и по кускам на металлолом спровадили. Так что Вашего трофея там уже нет. Нет и могилы Ромки Полудневого и Петухова. Как Вы в своем письме предполагали, так оно и было, тела их сгорели, Петухова в танке, а Ромки на мосту. Ну, мы, конечно, почтили память дорогих товарищей, сняли головные уборы и постояли молча торжественно на мосту. Я стоял, глядел вниз на течение реки, в которую Вы прыгали с моста, и думал: бог ты мой, сколько же воды с тех пор утекло, вот помрем мы, и никто не будет знать, как все было, а узнают, то могут и не поверить.

После моста поехали мы к тому месту, где наша группа после восстания решила пробиваться на север к партизанам и должна была пересечь шоссе у деревни Заболотье. Нарвались мы тогда на колонну с немцами, и нас окружили. Был сильный бой до глубокой ночи, и не один гитлеряга от нашей пули на тот свет был отправлен, но наши потери, предполагаю, были больше, потому как у нас оружие было редко у кого и боеприпаса мало, а у них и пулеметы, и минометы. Вот тогда, когда думалось, что все погибнем, мы составили список, кто тут бился насмерть, вложили его в футляр немецкого противогаза и спрятали в дупло молодой сосенки. И что Вы думаете, Иван Степанович, нашел я ту сосну, и то дупло, и тот футляр с нашим списком. 182 фамилии. Тот список вместе с футляром передал в музей Дворца пионеров, где у нас после обеда встреча с пионерами была.

Про ту встречу надо особо рассказать, так она мое сердце растревожила. Собралось так много, что пришли не только пионеры, но и постарше, и даже человек сто взрослых. Внутри помещения не хватило, пришлось устраиваться во дворе под открытым небом.

Слушали нас при полной тишине и внимании, слово боялись пропустить. Выступали все мы. Петров и Лучко рассказывали про Язя — Иванов Сергей Васильевич его фамилия, учитель в гражданке был, политрук на войне. А также рассказывали про подпольную организацию и как они Нестеренко, по кличке Семен, приказали идти в переводчики, чтобы своего человека там иметь. Потом Юлия Петровна рассказывала тихим голосом за детские годы сына Юрия. Не расхваливала его, а говорила только, что сильно любил книжки читать и был большой мечтатель. А о чем он мечтал, ее спрашивают. Она на это говорит, мечтал стать моряком, летчиком, героем, а больше всего чтобы люди жили красиво и справедливо.

Теперь наступает моя очередь. Поскольку я всех знал и во всех наших планах лично участвовал или очевидцем был, то мне было что рассказать. Говорил я и за вас, за Полудневого, за Нестеренко и за кладовщицу, которая погибла. Когда сказал, как я в карцере благодаря Нестеренко паек предателя Блохи съел, всех развеселил, прямо-таки качались со смеха. Но больше всего я посвятил нашему Чарли, так и сказал Ваши слова, что, если бы не его журавли в небе, так мы погибли бы все в этом лагере без какой пользы, а так все-таки мы, голодные, безоружные, хорошо гитлеровцев пощипали. Гляжу, Юлия Петровна наклонилась, в платочек сморкается, тут и я слезу пустил. Последнее время нервы подводят, чуть что — и плачу.

Между прочим, вопрос мне задали, получил ли я орден за восстание. Я на это говорю, будь я на месте правительства, то ни ордена, ни медали никому из пленных не дал бы, потому за плен, по моему твердому мнению, орденов не полагается. Ну, а если проявил ты в плену геройство и удалось оттуда выскочить, — молодец, догоняй своих, становись на свое место в строй.

Нам сильно хлопали, благодарили, а в конце самые молодые поднялись и запели «Пусть всегда будет солнце», что мы все присутствующие активно поддержали. Вышло так трогательно, что у меня сердце защемило. Ну, а на следующий день приехали из области те, что снимают киножурнал, подняли шум и снова повезли меня на то место к сосне с дуплом и заставили снова вынимать футляр, а сами всё крутили на пленку. Говорят, будет в киножурнале. Так я на старости лет попал в киноартисты.

Посылаю Вам адреса тех наших товарищей по лагерю, каких удалось разыскать и какие живы еще, а также фотографии, какие сделаны на месте. О своих домашних делах напишу в следующий раз. Есть хорошее, есть и такое, что хотелось бы лучше.

Обнимаю Вас, Иван Степанович, и желаю крепкого-крепкого здоровья и долгих лет жизни. Не поддавайтесь хвори.

Приветствую Ваше семейство.

Ваш вечный друг Петр Годун».