Океан. Выпуск 9

Н. Михайловский ЕГО ЗВАЛИ РАМОНОМ… (Очерк)

Тихая, как будто притаившаяся ночь охватила Кронштадт. Не слышно коротких гудков буксиров, стука отбойных молотков на морзаводе, лязга подъемных кранов. Тишина… За этой тишиной угадывается суровая настороженность и готовность к бою…

Валентин Петрович Дрозд возвращался со службы вдоль набережной в сторону «Рогатки», туда, где были едва заметны силуэты линкора «Марат», крейсера «Киров» и других кораблей. Его шаги среди мертвящей тишины дробью стучали по булыжной мостовой.

Вокруг ни души, редкие патрульные выныривали из темноты, увидев, кто идет, козыряли и опять куда-то скрывались…

Дрозд шел неторопливо. Он любил вот так медленно ходить и думать. На корабле в эти дни трудно сосредоточиться: кругом люди и поминутно тьма дел. «Как все-таки незаметно подкатилась война. Правда, ее ждали, готовились, сердцем чувствовали, что она постучится и в наш дом, но…»

Валентину Петровичу вспоминалась далекая Испания. И он, Дон Рамон, — советник у командира республиканской флотилии Висенте Рамиреса. Они вместе ходили в дозоры, проводили конвои и вступали в неравный бой с фашистскими кораблями. Часто после таких походов командир флотилии, не зная, как лучше выразить благодарность своему советскому другу, обнимал его: «Дон Рамон муй листо!» — «Дон Рамон очень умный!»

Там, в Испании, в часы затишья мысли Валентина Петровича уносились к родине, жене, дочурке. Как они там, в Ленинграде? Ведь все произошло совсем неожиданно. Собирались всей семьей в Крым, путевки уже были в кармане. А тут срочный вызов в Москву. Едва сумел позвонить жене, сказал: «Уезжаю… неизвестно на какой срок. Пора привыкнуть — наше дело военное…» — и исчез бесследно. Исчез не на месяц, не на два…

Он помнил, как радовался, когда год спустя ему разрешили с дипломатической почтой послать семье первое письмо! В нем Валентин Петрович не имел права сказать жене, где он и как… Лишь сделал намек: «Помнишь ли ты романс, где есть слова: «От Севильи до Гренады»? Послушай обязательно! Он мне очень нравится». Валентин Петрович не ошибся, решив, что дома все поймут.

В Испании был суровый, опасный труд и первая боевая школа советского Дона Рамона, которому четыре года спустя пришлось вновь встретиться с тем же самым врагом.

Неугомонный, он и теперь рвался туда, где опаснее, выходил со своими кораблями навстречу врагу. Одни миноносцы, выполнив задание, уходили в базу пополнять запасы горючего и боеприпасов, им на смену шли в бой другие. И только командующий отрядом легких сил Балтики вице-адмирал Дрозд не имел смены: он переправлялся на катере с одного корабля на другой и оставался в районе активных боевых действий.

Немцы минировали Ирбенский пролив. Из Берлина на весь мир понеслись хвастливые заверения: «Корабли Советов во главе с крейсером «Киров» заперты на крепкий замок и будут уничтожены». Командующий флотом В. Ф. Трибуц и В. П. Дрозд приняли смелое решение: за несколько суток моряки углубили считавшийся несудоходным пролив Му́ху между Моонзундскими островами и материком, корабли вырвались из ловушки и встали на защиту Таллина.

А потом знаменитый Таллинский поход… Дрозд стоял на мостике, не смыкая глаз, вел свои корабли через тысячи смертей. Чего тут только не было! Густые минные поля, каких не знала история… Непрерывные атаки с воздуха… Огонь береговых батарей… И все удары были прежде всего нацелены на флагманский корабль Балтики — крейсер «Киров». Планы гитлеровцев провалились. Крейсер «Киров» пришел в Кронштадт цел и невредим вместе с боевым ядром флота.

А теперь война докатилась и до Кронштадта…

Дрозд остановился и посмотрел вперед: темнота темнотой, а там, на далеком горизонте, и ночью проглядывает четкая линия между водой и небом. Вспомнилась карта, только что виденная в кабинете командующего флотом. Немцы вышли к Неве у Ивановских Порогов. Подумать только — это же рукой подать до завода «Большевик»! Чтобы закрыть брешь, срочно создается бронированный армейский кулак и новое флотское соединение, именуемое «Отряд кораблей реки Нева». Дрозд обрадовался, узнав, что командовать этим отрядом будет его друг по Испании Сергей Дмитриевич Солоухин.

Поднявшись по трапу на борт крейсера «Киров», рядом с дежурным командиром он увидел Солоухина. Худой, с заострившимися скулами и запавшими глазами, он походил на больного. Остались неизменными лишь голос и знакомая улыбка.

— Легок на помине! — обрадовался Дрозд, протягивая руку.

— Повидаться забежал, а тебя нет. Сегодня отбываю в Ленинград. Вероятно, всерьез и надолго, — сказал Солоухин.

— Знаю. Все знаю…

Они вошли в каюту. Сняли шинели. Дрозд наглухо задраил иллюминатор, включил настольную лампу. Сели на диван. Закурили. Дрозд, прислушиваясь к монотонному звуку метронома в рупоре, висевшем над головой, спросил:

— Что тебе дают?

— Целый флот, — опять улыбнулся Солоухин и начал перечислять: — Эсминцы, канонерские лодки, сторожевые корабли, тральщики. И даже катера. Завтра расставлю их по Неве от Смольного до самой Усть-Ижоры.

— Почти до линии фронта?

— Выходит, так.

— Учти, дружище, — говорил Дрозд. — У наших моряков удали сколько угодно, а сухопутной тактике они не обучены. Я бы посоветовал тебе обратить на это внимание. На войне всякое может случиться. Если немцы прорвут фронт — придется и нашему брату взяться за винтовки, гранаты. Тогда и учеба впрок пойдет.

— Да, ты прав. Я это имел в виду… — Солоухин тяжело вздохнул. — Трудно, Валентин Петрович, никак не могу примириться с мыслью, что немцы подкатились к самому Ленинграду. В голове такое не укладывается.

— Понимаю. Сам точно во сне. Проснуться бы, тряхнуть головой и сказать самому себе: чертово наваждение. Ничего не попишешь, надо крепиться, Серго. Выдержим, шуганем их отсюда, придем в Германию и заставим пережить то же самое. А пока выдержка, выдержка и еще раз выдержка…

Вскоре они расстались.

…В то сентябрьское утро у всех на сердце было неспокойно. Два дня продолжались налеты немецкой авиации на Кронштадт. Эскадрильи пикирующих бомбардировщиков летели на город со всех сторон. И главным образом — на корабли. Казалось, вот-вот от бомбовых ударов море закипит.

— Они за свои потопленные корабли хотят с нами рассчитаться, — сказал командир зенитчиков Александровский.

Это услышал вице-адмирал Дрозд.

— Не только за корабли. Для них вообще Кронштадт — бельмо на глазу. Вы, наверное, слышали, Гитлер расхвастался на весь мир, будто Ленинград, как спелый плод, падет к его ногам. Осень пришла, а плод не падает… Он понимает, что если бы не корабли, форты, береговые батареи, если бы не мы с вами — фашисты могли с ходу захватить Ленинград. Вот почему они и бесятся.

— Пусть бесятся, товарищ адмирал, да руки у них коротки, — откликнулся старшина зенитчиков Даниил Павлов.

Дрозд бросил на него добрый взгляд:

— И я так думаю.

Очень скоро послышался протяжный вой сирен, и где-то вдали на фортах глухо ударили зенитки. Воздушная тревога.

С угрожающим гулом со всех сторон неслись стаи самолетов. Несколько наших ястребков устремились к ним и попытались связать боем. Где уж тут… Они рассеялись, потерялись среди десятков немецких бомбардировщиков и истребителей, тучей летевших на Кронштадт. Ясное сентябрьское небо потемнело: его закрыли птицы с черной свастикой…

— Самолеты со всех сторон! Держись, ребята! — последнее, что успел произнести командир зенитной батареи Александровский со своего наблюдательного поста. Тут же рявкнули пушки, застрочили пулеметы. И все слилось в один невообразимый грохот, сквозь который различались только гулкие взрывы бомб…

Перед самолетами вспыхивали черные клубки. Один, другой. А третий — третий угодил в мотор и бензобаки. Бомбардировщик вспыхнул и, как метеор, пронесся над кораблями. Он мчался на полной скорости дальше, к маленькому островку. И не дотянул — врезался в воду.

— Ура старшине Павлову!

Все смотрели на спардек. Там у орудия стоял рослый, кряжистый старшина, еще не веривший в свою победу. Впрочем, было не до радости. Снова приближались самолеты, и опять грохотали зенитки.

Один вражеский самолет оторвался от группы, отвлекавшей пока на себя зенитный огонь, и камнем бросился вниз.

Многим казалось — теперь всё! Теперь никуда не денешься. Вот тут придется принять смерть. Головы невольно втягивались в плечи… А пулеметчик Вирченко будто только и ждал этого момента. Припал грудью к пулеметному ложу, нажал спусковой крючок, и металлическое сердце забилось… В небо протянулись огненные трассы — белые, красные, зеленые… Они подбирались все ближе и ближе… И наконец хищная птица вспыхнула и прочертила в небе шлейф густого дыма. Но бомбы были все же сброшены, и корабль вздрогнул… С правого борта сверкнуло пламя.

Вице-адмирал Дрозд, стоявший на мостике, схватился за голову, лицо перекосилось от боли. Кто-то бросился к нему: «Товарищ адмирал, вам плохо?!» Он прикрыл рану носовым платком, облокотился о переборку и, довольно быстро овладев собой, произнес: «Смотрите, там пожар! Принимайте меры!» И потом в нетерпении смотрел вниз, пока не появилась аварийная партия и не началась борьба с огнем.

Лицо вице-адмирала стало совсем бледным, губы посинели, его взяли под руки и отвели в каюту.

Самолеты улетели. Смолкли зенитки. На палубе больше не бушевало пламя, только струился дым и пар. Все стихло. И тогда на мостике разразился спор.

— Я очень ясно ощутил два удара, — доказывал командир корабля капитан второго ранга Сухоруков. — Две бомбы попали в корабль. Одна в правый борт, а куда вторая — не знаю.

— Да нет, вы ошибаетесь, товарищ капитан второго ранга, — убеждал помощник. — Одна бомба, а не две…

— Нет уж, извините.

Уверенный тон командира заставил скептиков усомниться: а может, и впрямь в корабль попали две бомбы? Тем более Сухоруков упорно настаивал на своем и даже приказал всем спуститься вниз на розыски второй бомбы.

И вот вскоре на мостик явился несколько сконфуженный помощник с двумя матросами — Гончаровым и Пузыниным.

— Так где же вторая бомба? — спросил Сухоруков.

Оказалось, что вторая бомба не разорвалась, дошла до броневой палубы, рикошетировала от нее, пробила несколько переборок и очутилась в сорок пятой каюте, на койке, как будто там ее только и ждали. Краснофлотцы Гончаров и Пузынин, находившиеся поблизости, вбежали в каюту, отдраили иллюминатор, подняли на руки бомбу и без раздумий сбросили в воду. Явившись к своему командиру, доложили:

— Неразорвавшаяся бомба списана за борт!

— Как вы все-таки не побоялись? — допытывался Сухоруков. — Она ведь, дура, могла взорваться у вас в руках.

— Могла, товарищ командир, — согласился рослый здоровяк Гончаров. — А мы в тот момент об этом не думали.

— Ну, а все-таки погибать-то никому не хочется?!

— Если бы мы погибли — это одно дело, а так весь корабль… — произнес Гончаров.

Всегда невозмутимый и начисто лишенный всякой сентиментальности командир крейсера подошел к смельчакам и обнял их за плечи:

— Случай небывалый. Придется вас, друзья, представить к наградам.

Сухоруков пришел с этой вестью к командующему эскадрой. Валентин Петрович лежал в каюте с перевязанной головой. Услышав о неразорвавшейся бомбе, «списанной за борт», Дрозд даже приподнялся от удивления, будто не поверил: возможно ли такое?

— Поразительно! — воскликнул Дрозд. — Какое самообладание у этих ребят! — Он приказал составить наградные листы на обоих и добавил: — Позвоните в редакцию газеты. Пусть на флоте узнают новых героев…

— Теперь по поводу крейсера, — своим обычным деловым тоном продолжал Валентин Петрович. — Нам больше нельзя оставаться здесь. Завтра нас могут разбомбить. Надо менять место. И как можно быстрее.

Сухоруков запросил штаб флота. Ответ не заставил себя ждать: крейсеру «Киров» предписывалось ночью перейти в Ленинград. Вызвав к себе в каюту штурмана Пеценко, Валентин Петрович сказал:

— Один бросок из Таллина в Кронштадт вы сделали удачно. Теперь для вас новая и совсем не простая задача. Поведете корабль в Ленинград. Учтите, ни одного огонька не будет на фарватере. Идти придется по счислению. Если ошибетесь — сидеть нам на мели, и тогда немецкие летчики скажут вам большое спасибо.

Пеценко, поразмыслив, ответил:

— Ничего, товарищ адмирал. Прошли тогда. Пройдем и теперь…

— В нашем распоряжении один час на подготовку.

…«По местам стоять, с якоря и швартовов сниматься!» Моряки разбежались по боевым постам. И Дрозд поднялся с койки, надел китель, поверх набросил реглан и с забинтованной головой вышел на ходовой мостик.

В сплошной, хоть глаз коли, темноте буксиры вывели крейсер из гавани. Корабль затемнен, и кругом ни единого огонька. Все маяки потушены. Небо затянуто облаками, а фарватер узкий да еще забросан минами.

В штурманской рубке тишина. Василий Пеценко склонился над картой. Взгляд на приборы, быстрый расчет, и на карту ложится новый отрезок пути.

Моряки выстроены вдоль бортов. Сотни глаз смотрят в темноту. Мимо во тьме проплывает ставший теперь таким далеким южный берег Финского залива. Петергоф, Стрельна… Знакомые пригороды Ленинграда. Не верится, что там сейчас враг. Впрочем, яркие вспышки прожекторов и зарницы выстрелов властно напоминают об этом.

Корабль идет малым ходом, как будто на ощупь. Темнота его маскирует, он незаметен для наблюдательных постов противника. Они не должны знать, что его уже в Кронштадте нет.

— Право руля, — не командует, как обычно, а тихо произносит командир корабля, обращаясь к старшине рулевых Андрееву, и тот, так же спокойно повторив команду, быстро выполняет маневр…

Сверкание зарниц остается за кормой. Заметно спадает напряжение, впереди выступили белесые молы Морского канала. А там дальше торговый порт…

Время 6 часов 24 минуты. Корабль завершает свое короткое плавание. Здесь, у заводских стен, под зеленой маскировочной сеткой он будет стоять до наступления мороза. Стоять и вести бой…

В эту пору главное было выстоять! Выстоять во что бы то ни стало! Наши войска вынуждены были оставить Таллин, эвакуировались с островов Эзель и Даго, а в тылу у врага оставался и продолжал упорно сражаться маленький непокоренный гарнизон полуострова Ханко.

На удивление друзьям и врагам, защитники Ханко не только оборонялись, но и наступали… Не отдав ни одной пяди земли, ханковцы отбили у врага множество мелких островков, чувствовали себя, как за бронированным щитом, и не собирались уходить. Однако обстановка требовала сосредоточения всех сил для защиты Ленинграда. Только это заставило гангутцев оставить свои рубежи и поспешить на помощь родному городу.

Уже наступала зима. Забелел Финский залив, начал покрываться льдом. Моряки получили задание снять гарнизон Ханко и доставить его в Ленинград. Руководил эвакуацией вице-адмирал Дрозд.

Это была поистине «ледовая одиссея». В конце октября Валентин Петрович Дрозд повел первый отряд кораблей на Ханко. Он стоял на ходовом мостике головного миноносца «Стойкий», который пробивался сквозь льды, прокладывая путь всему отряду. Реглан, кожаная ушанка — вся одежда стыла и деревенела на морозе. Борта и надстройки кораблей обрастали льдом. Местами сплошное белое поле, местами крутая шуга вставали на пути кораблей. И казалось, дальше хода нет. «Стойкий» сокрушал лед, разгонял шугу и пробивался вперед. Время от времени слышались полные тревоги голоса сигнальщиков:

— Прямо по курсу мина!

Корабли стопорили ход. Наводили пушки: темные шары мин расстреливали и шли дальше.

…Студеной ночью сквозь густую пелену снега корабли пробились на Ханко, приняли первые батальоны. И сразу в обратный путь… Без единого огонька, по узким шхерам, изобилующим мелями, банками, под самым носом у финских береговых батарей вывозили они войска на помощь сражающемуся Ленинграду.

Это был первый поход, а за ним второй, третий… И чего только не случалось! Взрывы мин, снаряды, выпущенные финскими береговыми батареями и взрывавшиеся у бортов кораблей, пожар на транспорте с войсками… Даже многоопытный моряк Валентин Петрович Дрозд порой бывал озадачен. Выручала выдержка, хладнокровие, привычка не теряться, взвесив все, принимать нужное и единственно правильное решение.

В последний раз возвращались в Кронштадт 2 декабря 1941 года с остатками войск доблестного Ханко. И не только войска, технику, но и запасы продовольствия корабли доставили в осажденный Ленинград.

…Будни осажденного города… Они тягучи, однообразны и полны напряженного ожидания… Вечером матросы, сменившиеся с вахты, собрались в кубрике. «Старички» забирались на верхние койки, кто помоложе расшнуровывали постели и ложились на рундуки. Все это происходило в полной тишине: о чем говорить? И вдруг голос диктора по радио:

— Внимание, товарищи! Сегодня в двадцать три часа тридцать минут слушайте важное сообщение.

Важное сообщение! Неизвестно о чем, но важное! Ждали с нетерпением, глаз не отрывали от стрелки часов. Замерли, притихли. И вот радио принесло счастливую весть: наши войска разгромили немцев под Москвой и ведут успешное наступление. Освобождены Клин, Калинин, Волоколамск, Наро-Фоминск…

Едва смолк голос диктора, кубрик наполнился взрывом восторга, аплодисментами, восторженными «ура!»… Все обнимались, кричали до хрипоты. Наша берет!

Усталость как рукой сняло. Хмурые, молчаливые люди словно оттаяли. Никому не хотелось спать. Почти всю ночь не смолкали разговоры. От одной мысли, что немцы могут быть вот так же сокрушены и под Ленинградом, становилось радостно и легко.

Прошел год. Год голодных и тяжелых буден: ремонт, вахты, тренировки, тревоги… В свободное время все мысли, все разговоры были об одном:

— Скоро и у нас двинут. Кольцо блокады изнутри ломать собираются…

— Глубоко немец зарылся, трудно будет выковыривать.

— Ничего, артиллерии у нас хватит. Авиация поддержит. Скорее бы только началось!

Скорее бы началось! Это желание владело всеми, кто был в осажденном Ленинграде. Об этом писала Ольга Берггольц:

Да, все было наготове… Разгром фашистов под Сталинградом и развернувшееся затем зимнее наступление наших войск вынудили германское командование снять часть своих сил из-под Ленинграда и бросить их на юг. И стало ясно — пришла пора прорывать кольцо блокады.

В группу корабельной артиллерии для поддержки сухопутных войск вошли и два миноносца из состава эскадры. Командующий эскадрой вице-адмирал Дрозд, получив в штабе флота задание, спешил на корабли, стоящие в верховье Невы. У трапа его встретил командир корабля, высокий бравый на вид капитан третьего ранга со смуглым лицом и лихими гусарскими усами. Отдав рапорт по всем правилам и хитровато улыбнувшись, он сказал:

— Мы уже кое-что слышали, товарищ командующий.

— Кое-что не считается… — отозвался Дрозд и быстро зашагал вдоль палубы.

А когда они вошли в командирскую каюту, Дрозд снял кожанку и, дружески положив руку на плечо командира, с радостью воскликнул:

— Наконец-то дождались!

И с этими словами он, кажется, сбросил с себя груз забот, помолодел, лицо его стало вдохновенным, ликующим.

— Вы понимаете, если удастся все, как задумано, это будет для немцев началом конца. А пока…

Он разложил на столе карту с широкой голубой полосой реки Невы, на южном берегу которой окопались вражеские войска. Анненское, Арбузово, Первый и Второй рабочие поселки и, наконец, Шлиссельбург — сейчас все это сильно укрепленные рубежи немецкой обороны. Их должны взять войска Ленинградского фронта и соединиться с Волховским фронтом.

— Нам с вами будет работа… — сказал Дрозд, на минуту оторвавшись от карты. — В чем трудность? Во время артиллерийской подготовки мы должны будем стрелять по немецкому переднему краю, но так аккуратно, чтобы не повредить невский лед. Иначе наши войска не смогут перейти Неву и наступление сорвется. Тем более, взгляните, вот здесь наших отделяет от противника лишь несколько сот метров. Так что огонь надо вести ювелирно, с предельной точностью. Противник, конечно, станет огрызаться. Я не хочу вас пугать, но будьте ко всему готовы…

Они долго сидели, обсуждая все, связанное с предстоящими стрельбами. Перед тем как уйти и уже прощаясь на трапе, Дрозд предупредил:

— Имейте в виду, я буду у вас на корабле. А пока готовьтесь.

— Есть, товарищ адмирал, будем готовиться! — отчеканил командир.

Через несколько дней начались приготовления к стрельбе из орудий главного калибра. Как скрытно ни велась подготовка, все понимали: близится наше наступление. С пушек снимали маскировку, жерла орудий развернулись в сторону левого берега Невы.

— Скоро начнется, — говорили везде — в башнях, погребах, кубриках, каютах.

12 января 1943 года раздался сигнал тревоги, палуба загрохотала под тяжелыми башмаками матросов, разбегавшихся по боевым постам.

— Только бы немецкая авиация не помешала, — говорили сигнальщики, всматриваясь в небо.

— Будь уверен, все предусмотрено. Видишь, над городом кружат наши истребители?

— Ох, и рванули бы мы, как там, в Сталинграде!

— Не беспокойся, так оно и будет.

Вице-адмирал Дрозд чуть свет был уже на корабле и в минуты, оставшиеся до открытия огня, находился в боевой рубке, ни во что не вмешивался, не приказывал, а только пристально наблюдал за действиями артиллеристов. И чувствовалось, был доволен…

Цели известны. Расчеты проверены. Радисты корабля установили связь с корректировочными постами.

Секундная стрелка корабельных часов пошла по последнему кругу. И вот дрогнул корпус корабля от башенного залпа. Миноносец накренился и снова встал на ровный киль.

Началось!.. Залпы следовали один за другим. Звуки от них сливались в один мощный гул, и над Невой плыли коричневатые облака дыма.

— Последний залп! — передали с командного пункта.

«Сейчас пехота пойдет», — сказал про себя Дрозд.

В рубке установилась настороженная тишина. Теперь оставалось ждать вестей с фронта, где уже, вероятно, начался бой. Вице-адмирал с суровой задумчивостью смотрел сквозь узкие амбразуры на расстилавшуюся белую равнину Невы. У самых бортов корабля снег лежал черный — опалил его огненный смерч, вырвавшийся из орудий.

— Товарищ адмирал! Есть сообщение! — доложил командир корабля. — Левый берег Невы в наших руках! Пехота захватила первую линию траншей.

— Добро! — откинулся Дрозд, глаза его радостно засветились. — Это не значит, что мы все сделали. Запросите, потребуется ли еще огонь.

Командир бросился в радиорубку и скоро вернулся, сообщив:

— Пока там все в порядке. Наступление развивается…

— В таком случае объявите готовность номер два. Чего же людей держать в напряжении.

Отбой тревоги!

Комендоры шли по палубе с видом именинников. Краснофлотцы других боевых частей обступили их.

— Ну, как прошла стрельба?

— Ни одного пропуска, ни одного заедания. Корректировщики с фронта отличную оценку дали…

Но боевая работа только начиналась, все последующие дни наступления в разное время с фронта просили: «Дайте огня!» И корабль стрелял до тех пор, пока войска Ленинградского и Волховского фронтов не прорвали железное кольцо блокады и не встретились в первом Рабочем поселке. Отныне он стал местом историческим.

Ленинград украсился алыми флагами. Изможденные, высохшие от голода герои-ленинградцы ликовали и плакали, еще не веря своему счастью.

В Кронштадте тоже стояли корабли эскадры. Они выполняли свою задачу — стреляли по немецким батареям, находившимся в районе Петергофа, сковывали их своим огнем во время нашего наступления.

«Эмка» командующего эскадрой неслась по льду Финского залива. В густой морозной дымке едва выступали характерные очертания острова Котлин — Кронштадтской крепости, увенчанной темным куполом собора.

Дорога эта часто обстреливалась. Приходилось объезжать воронки, полыньи, ледяные торосы. Путешествие было небезопасным, хотя на войне, в общем-то, и не знаешь, где тебя подстерегает смертельная опасность…

Пройдя всю ледовую трассу, машина выехала на берег и подкатила к «Рогатке» — месту постоянной стоянки кораблей.

Дрозд открыл дверцу и наказал водителю:

— Дел много… Возвращаться придется ночью. Так что заправься и часам к двадцати будь в полной готовности…

Действительно, в обратный путь собрались уже к ночи. Командир кронштадтской базы контр-адмирал Левченко дружески уговаривал Валентина Петровича задержаться:

— Выспись, отдохни… Утро вечера мудренее.

Дрозд только усмехнулся:

— Отдыхать будем после войны, а пока надо в Ленинград, на корабли эскадры… — и попрощался.

Он уезжал не один — с двумя офицерами из штаба флота.

— Вы садитесь впереди и будете у нас за штурмана, — Дрозд указал капитан-лейтенанту Яковлеву на место рядом с водителем. — А мы с вами, — он повернулся к капитану третьего ранга Родимову, — пассажиры… Тронулись…

Темь непроглядная. Да к тому же мороз и снегопад. Синие подфарники не спасают положения. В непрерывном мельтешении снежинок дорога едва угадывается. Только интуитивно шофер выбирает верное направление.

Машина идет медленно, то переваливаясь через ледяные бугры, то пробиваясь по снежной целине…

Водитель и «штурман» напряженно всматриваются в темноту, а сидящие на заднем сиденье увлеклись беседой, даже не замечают трудностей пути.

— Вот вы сегодня на собрании говорили нам о моральных силах. Все это верно, но все же люди пережили голод, бомбежки, и еще не ясно, что их ждет впереди, — рассуждал Родимов.

— Почему не ясно? Все ясно! Вы должны понять: победы под Москвой, Сталинградом и у нас здесь во многом меняют соотношение сил. Война переходит в стадию, когда решающую роль играет наличие резервов. И у нас есть все объективные возможности ее выиграть… — Дрозд закурил и продолжил: — Поверьте, мы с вами еще дойдем до Берлина!

Водитель, должно быть совсем потерявший ориентировку, остановил машину и дрогнувшим голосом произнес:

— Не видно, куда едем, товарищ адмирал.

Дрозд глянул за стекло: действительно, тьма адская. Впрочем, в этом не было ничего неожиданного. Почти всегда поездки в Кронштадт и возвращения обратно были связаны с какими-нибудь приключениями: то попадали под артобстрел и должны были маневрировать, то еще что-нибудь. А уж завязнуть в снегу и плечом толкать машину считалось в порядке вещей.

Водитель повернул рычажок, вспыхнули две яркие фары, но даже они не могли пробить толщу снегопада. Дорогу совсем замело. Впереди лежало сплошное белое поле. Казалось, ничто не грозило опасностью. Медленно двинулись дальше.

Легкий толчок… Что-то непонятно прошуршало под колесами. Машина врезалась в ледяную кашу, и через дверцы внутрь хлынула вода…

— Выходите! — резко и повелительно крикнул Дрозд, осознав грозящую беду.

Яковлев одним рывком нажал ручку и выскочил на лед. Остальные не успели… Машина, ломая лед, быстро погружалась в полынью. Донеслись полные отчаяния слова Дрозда:

— Какая глупая смерть! — Это последнее, что услышал Яковлев.

А вьюга крутила, бесновалась. «Найти людей, поднять тревогу!» — вот единственное, о чем думал капитан-лейтенант Яковлев в эти минуты одиночества. Куда идти? Где люди?

Сделав над собой усилие, он двинулся с места и пошел, шатаясь, думая только о том, как бы поскорее добраться до людей и позвать их на помощь.

Он проблуждал всю ночь и лишь на рассвете, обессиленный, закоченевший, добрел до заставы и все рассказал.

К месту происшествия немедленно прибыли водолазы. Спустились в воду (глубины в этом месте небольшие) и без труда обнаружили машину.

Хоронили вице-адмирала Дрозда в Александро-Невской лавре, где покоятся останки великого русского полководца генералиссимуса А. В. Суворова. Тысячи людей стояли в скорбном молчании у гроба Дона Рамона — отважного бойца Испании, участника обороны Ленинграда, достойно продолжавшего битву с фашизмом до своего последнего часа.

И. Подколзин ПЕРВЫЕ ВСТРЕЧИ… (Рассказ)

— Нет, Спирин, человек ты вовсе не от мира сего, не наш. — Механик смахнул коричневой высохшей ладонью пот с темного, задубевшего от солнца и морского ветра, покрытого глубокими морщинами лица. — Тебя послушать, так и воевать не след. Ходи уговаривай, что поп Гапон. Уж не баптист ли ты, случаем? Али хлыст иль пятидесятник? Вот приглядываюсь к тебе и понять не могу. Парень вроде образованный, стюдент, а какую ахинею несешь. И немцы-то у тебя хорошие есть, и сам Энгельс-то будто немец. — Механик заморгал, что-то осмыслил. — Быть такого не может! И точка! Ясно тебе?! Моя бы воля — всех фашистов под корень, разом и — фить…

— Так то же фашистов, ну как же вам объяснить. Случалось же в гражданскую, вы-то помните, допустим, два брата — один красный, а другой белый, но оба русские. — Для убедительности матрос сцепил ладони и протянул их вперед почти к лицу механика. — Разобраться надо?

— Это белый-то русский? Совсем заговорился. Против своего народа прет — и тоже русский? Басурман он, без роду и племени, такой же фашист и есть. Вовсе ты малахольный. Тебе по морде, а ты стенгазетой. Навоюешь с вами, с учеными. Из-за таких, как ты, и наступаем… спиной вперед. Одним словом, слюнтяй ты, Спирин. И откуда только вы беретесь, такие вот стюденты. Вот к нам на «Очаков» приходил Мекеша. — Глаза механика подобрели. — Тот настоящий стюдент… В очках… Чахоткой болел, да. Все самодержавие, говорил, надо свести на нет. А по-твоему как по Библии получается: не тронь все живое, не убий, оно жить хочет, наслаждаться. Так, что ли, Спирин? И не перечь ты мне лучше, не доводи до греха. Ты их и в глаза не видел, германцев своих разлюбезных, ни живых, ни мертвых, а у меня они во где, — он несколько раз стукнул себя ребром ладони по жилистой шее, — во где сидят. Понял? И нюни свои не разводи, баптист. Мне их земли не надо — своей много. Я их не трогал, в их Берлины там разные не лез. А пришел он, как тать в ночи, вот и получить должен за все. Так-то, Спирин.

Механику давно стукнуло шестьдесят. Ходили слухи, будучи матросом в царском флоте, он служил на знаменитом крейсере «Очаков» и даже принимал участие в восстании. Слухов механик не опровергал, но и никогда не рассказывал о своем революционном прошлом. А если об этом вечерами заходил разговор, он только загадочно посмеивался. Слыл он человеком с причудами, любил пофилософствовать и поспорить.

В тесном машинном отделении было душно и темновато. Пахло тавотом, соляркой и промасленной паклей.

Резко звякнул звонок: стрелка машинного телеграфа дернулась и, поколебавшись, остановилась на секторе «малый».

«Наконец-то двинулись, — подумал Спирин. — Скорее бы уж из этого ада кромешного». — Он глубоко вздохнул, тщательно вытер руки смоченными в керосине концами и бросил их себе под ноги на гофрированные железные пайолы.

— Ну, вот и шабаш. Последние мы были. А концы все едино не, разбрасывай, подбери. — Механик укоризненно посмотрел на Спирина. — Так-то, матрос. Последние, говорю, мы. Сам слышал, как капитан сказал, дескать, все ушли, одни мы толчемся. Ну, а теперь и нас нет. Еще один город оставили. Свой родной. Высунься наверх, глянь, как там, потом я схожу. Давай, шлепай. — Он повернул маховик, и двигатель застучал, плавно набирая обороты. — Ты, это самое, не серчай на меня, уж больно на душе муторно. Поверь мне, старику, Спирин, такие мы русские пентюхи, пока нас не разозлить — толку не жди. А кончится все тем же, что с французом в двенадцатом годе. Точно.

Моторист протиснулся к палубному люку. Едва он приподнял крышку, как в отсек, перекрывая рокот мотора, ворвался разномастный грохот. На переборках, будто шарахаясь друг от друга, заплясали красные отсветы. Матрос просунулся в люк и вылез на палубу.

В той стороне, где был Севастополь, сияло багровое зарево. Черные гигантские клубы дыма прорезали острые длинные языки огня. Город горел. Спирину почудилось, что он слышит даже потрескивание жарко горящих деревянных стропил домов. Небо и море кромсали лучи прожекторов, вырывая из темноты плывущих людей, разбитые шлюпки и плоты, несущиеся над самой водой самолеты. Разноцветными пунктирами, пересекаясь, сталкиваясь, рассыпаясь веером, проносились трассы очередей пулеметов и скорострельных пушек. Казалось, что они летят очень медленно, как крупные светящиеся искры огромного костра.

Спирин вобрал голову в плечи и посмотрел на свой бот. На нем — тьма людей. Трудно представить, как и за что они ухитряются держаться. Ни рубки, ни мостика не видать — только согнувшиеся человеческие фигурки. Водолазный бот до того осел, что протяни Спирин руку за борт, он мог свободно зачерпнуть горстью смолистую, черную воду.

«Плохо дело, — подумал матрос, — одну бомбу, даже не в нас, а рядом, — и опрокинет, поминай как звали».

Высоко вверху засвистело. Сверкнуло. Спирина рвануло с палубы, ударило спиной о кнехт, понесло и бросило вниз. Матрос закричал, и тут же в рот хлынула горькая вода. Захлебываясь, он замахал руками и глубоко ушел под воду.

«Отплавался», — пронеслось в мозгу. Спирин рванулся вверх. Суматошно дергаясь всем телом, как поплавок выскочил из воды. Кашляя и отплевываясь, до боли в затылке завертел головой, закрутился на месте, пытаясь сообразить, что же произошло. Он увидел ставший теперь почему-то значительно дальше клокочущий огнем берег, вернее — залитую розовым светом воду в одной стороне и сплошную черноту в другой. Ни бота, ни обломков не было. Но самое страшное, чего никак матрос не мог осмыслить, это тишина. Неправдоподобная, недопустимая тишина тогда, когда все должно греметь, обрушиваться буквально потоками, каскадами разных звуков.

«Что это? — испуганно подумал он. — Почему я ничего не слышу?»

Он закричал. От ужаса мелкие колючие иголочки впились в щеки, захолодело под сердцем, потянуло вниз. Он вдруг осознал, что не слышит даже собственного голоса. Впереди горел город. Метались огромные тени. К небу поднимались фонтаны разрывов. Все это он воспринимал зрительно. Звуки ощущал мозгом и телом.

Спирину стало страшно. Страх сковал движения, парализовал волю. Тишина, окружавшая его, все так же, кривляясь в отсветах, молчала, как в немом кино, как в кошмарном сне, когда кричишь и ничего не слышишь.

Матрос, то и дело оглядываясь, поплыл к берегу. Зачем? Он не сознавал, Просто плыл туда, где светло, как мотылек на свет, безотчетно, инстинктивно. Их мирный, гражданский водолазный бот ушел последним, а задержался он на рейде из-за небольшой поломки в моторе и из-за того, что до него не дошел вовремя приказ об оставлении города, в котором сейчас бьются насмерть разрозненные горсточки бойцов. Они не прикрывают отход — прикрывать некого и нечего, — они не желают сдаваться, предпочитают в последнем отчаянном бою как можно дороже отдать свои жизни.

На берегу его ждала гибель, и все-таки он плыл к берегу. Тяжело поднимая руки и удивляясь тому, как мягко, беззвучно расступается вода, он плыл вперед.

До берега было километра полтора — ночью трудно определить расстояние. Он не знал, да и не задумывался, осилит ли, выдержит или выбьется из сил и утонет в этой черной резко пахнущей бензином жиже.

Его гнал страх, неудержимый, мистический страх перед безбрежностью моря и темнотой. Он не сознавал, что там, куда он плывет, его ждет неминуемая смерть, жестокая, беспощадная и бесславная. Временами Спирин переворачивался на спину и некоторое время неподвижно лежал, шевеля ногами, восстанавливая дыхание и давая отдых рукам. Над ним было небо, россыпь звезд. Лежа на спине, он не видел пылающего города, и ему казалось, что он далеко от войны. Когда же он переворачивался, война опять была рядом.

Он выбился из сил. Один раз у него даже мелькнула мысль: «Может быть, хватит, стоит только замереть, перестать двигаться, и медленно опустишься туда, где нет всего этого ужаса, и не надо будет ни о чем думать. Перестань сейчас же, — выругал он себя. — Умереть никогда не поздно, а вдруг…» Что это за «вдруг», он не думал.

Спирин давно сбросил ботинки и остался только в тельняшке и парусиновых брюках. Берег был ближе и ближе и в то же время становился бледнее и бледнее. Очевидно, там начинал затихать бой и гасли пожары или просто блекла ночь и наступал рассвет.

Неожиданно нога задела за что-то. Спирин оступился и коснулся грунта. Несколько минут он стоял по горло в воде, вытянув руки вдоль ее поверхности, отдыхая и приходя в себя.

Тень от обрыва закрывала зарево.

Отдохнув, он медленно двинулся вперед, еле-еле переставляя отяжелевшие ноги и расталкивая грудью густую и вязкую воду. Едва плечи показались из воды, каждый кусочек тела словно стал наливаться чугуном. Когда он вышел по пояс, идти сделалось совсем невмоготу. Спирин опустился на колени и на четвереньках, останавливаясь и переводя дух, снова и снова карабкался вперед. Наконец под руками заскользила гладкая прибрежная галька. Спирин выполз на берег и, раскинув руки, ничком упал, уткнувшись лицом в покрытые мелкими бархатистыми водорослями пахучие камни. Отдышавшись, он приподнялся и опять на четвереньках двинулся дальше. В отупевшем сознании билась мысль: надо скорее спрятаться, закопаться, затаиться и, самое главное, полежать, отдохнуть. Ему было безразлично: убьют ли его сейчас или нет — все равно, лишь бы забраться куда-нибудь в щель, в нору, забыться и заснуть…

«Ну что же ты, Спирин? — Механик склонился над матросом. — Значит, говоришь, нет никаких правов отнимать жизнь у людей? А если они гады последние? Звери если и ироды, тогда как? В тюрьму посадишь? Может, и хлебом кормить будешь с салом? Малахольный ты, Спирин, и все рассусоливания твои дурацкие и интеллигентские. Да и разгильдяй ты, сачок ты, Спирин, и больше никто. В твои-то годы я уже ого-го, хотя и не ученый вовсе. А ты не моряк, а салага бесштанная, одним словом, стюдент и есть. Дизель-то вразнос пошел. Ишь как греется. Морду-то не вороти. Жжет, а ты терпи. Терпи, говорю…»

Спирин открыл глаза. Яркое белое солнце, горячо припекая, било прямо в лицо. В стороне по небу очень высоко протянулись нежные полоски светло-лиловых и сиреневых облачков. В щеку врезался ноздреватый, как ржаной сухарь, камень. Матрос лежал среди обломков скал, распластавшись на песке.

Он зажмурился и привстал. Мышцы затекли и одеревенели. Хотелось пить, губы совершенно пересохли и потрескались, распухший язык царапал нёбо. Матрос огляделся.

В десяти метрах лениво перекатывалась спокойная и заштилевшая синь. Сзади — высокий, метров в пятьдесят, обрыв в каменистых осыпях и глиняных промоинах, очень крутой, нависающий над береговой кромкой, заваленной одиночными валунами и поросшей кустиками полыни.

Прежде всего Спирина поразила тишина. Он видел редкие набегающие волны, но не слышал их плеска. Видел летающих над ними с раскрытыми клювами чаек, но крик их не доходил до него. Тогда он шлепнул ладонью по песку. Ударил так сильно, что застонал от боли, но не услышал шлепка. И тут, окончательно придя в себя, вспомнил, что оглох. И опять противный, гадкий страх пополз в душу. Ведь в случае чего он не услышит ни шагов, ни окриков, ни выстрелов. Подойдут и схватят, как курчонка. Спирин встал и, превозмогая головокружение, полез к круче.

Он находился в небольшой бухте. Ее он видел с бота, когда три дня назад они доставили сюда патроны. Правда, с рейда она казалась ему плоской желтой полоской. Берег был пустынен. Пахло гарью. Валялось несколько опрокинутых повозок-двуколок, оружие, обрывки одежды, спирали ржавой колючей проволоки, каски, россыпи стреляных гильз. Лежало около десятка убитых. Здесь были и свои и немцы.

Он подполз и у одного из них, отогнав рой крупных золотисто-зеленых мух, отстегнул от пояса флягу. Превозмогая тошноту, напился теплого и кислого вина. Затем забрался в небольшой, закрытый со всех сторон камнями грот, лег на живот, спрятал в тень гудящую голову, опустил лицо на руки и задумался. «Судя по всему, я нахожусь недалеко от бухты Стрелецкой, — думал он. — В ней и стоял бот, когда немцы заняли Херсонес. Защитники Севастополя ушли морем, погибли или прорвались в горы к партизанам. Значит, фашисты со всех сторон. Что же делать? Дождаться ночи и попытаться, держась моря, берегом пройти в город, спрятаться в развалинах? А зачем? Дальше что? В городе я никого не знаю, да и любой патруль тут же схватит и отправит в лагерь. — О том, что его просто пристрелят без разговоров, он даже не допускал мысли. — Вдоль берега моря тоже далеко не уйдешь — немцы во всем Крыму, до самой Керчи. А если в горы? Идти ночью. Ползком от балки к балке, по руслам высохших ручьев, по заброшенным окопам и траншеям до Симферопольского шоссе, а там через заросли напрямик. А пить-есть что?» Он почувствовал нестерпимый голод, поднялся и поковылял к воде: «Поищу в ранцах у убитых». Но тут же его начало мутить, он вспомнил, что у своих давно ничего не было, дней пять назад с продовольствием стало совсем туго, а немецким он брезговал. Проглотив вязкую, наполнившую рот кислую слюну, он двинулся дальше.

«Может, перебьюсь как-нибудь. На худой конец, и в плену ведь люди живут. А что, главное жизнь сохранить, а там посмотрим. Кому хочется умирать в девятнадцать лет? Тем более, что и жить-то еще не жил да и сделать ничего путного не успел. А тут не будет тебя, даже представить себе страшно. Все кругом будет, а тебя нет, денешься куда-то. — От этих мыслей Спирина бросило в пот. — Не надо об этом. Лучше не надо».

Матрос приблизился к берегу метров на пять, когда неожиданно из-за торчащих пирамидками из воды острых кустов гранита появился зеленый моторный баркас. На его бортах белилами было выведено неровными буквами «Кефаль».

Спирин плюхнулся на песок, ящерицей метнулся в камни и замер, спрятавшись между зеленовато-бурых облепленных мелкими ракушками скал.

Баркас неторопливо, точно подкрадываясь, двигался вдоль берега. Из выхлопной трубы вылетали колечки голубоватого дыма. Спирин надеялся, что баркас пройдет мимо, но тот вдруг резко повернул и направился прямо к берегу. Матрос теперь ясно различил — в нем сидели четверо. Два немца в форме, девушка и человек в морской робе.

Спирин затаил дыхание и теснее прижался к шершавому, остро пахнущему морем камню. Баркас между тем ткнулся носом в песок. На берег легко выпрыгнул молодой длинный и худощавый немец в серо-голубом с расстегнутым воротом кителе, перетянутым ремнем, на котором висел широкий кинжал. На солдате были короткие сапоги и маленькая, пирожком, пилотка.

Спирин видел открытое, красивое, с правильными чертами лицо немца. «В нем и страшного-то ничего нет, — подумал он. — Человек как человек. Скорее всего, учитель или служащий, по всему видно, вполне культурный. Ни капельки не похож на тех волосатых горилл, которых рисовали у нас на плакатах».

Солдат неторопливо огляделся, выкинул на берег небольшой шлюпочный якорь, закрепил канат, кому-то помахал рукой, не спеша отошел метров на пять, расстегнул брюки и, ухмыляясь, стал мочиться.

«Вот свинья, — вспыхнул матрос, — хоть бы девушку постеснялся, нахал».

Из баркаса, тяжело переваливаясь, вылез второй немец, маленький, толстенький, похожий на гнома. Улыбаясь во все круглое, как ситный каравай, лицо, он, что-то лопоча и разводя коротенькими пухлыми ручками, присоединился к своему товарищу.

«И этот туда же, а ведь, наверное, благополучный отец семейства, по воскресеньям там у себя со всеми домочадцами степенно шествовал в кирху…»

Справив нужду, оба вернулись к баркасу и, переговариваясь между собой, не то ругаясь, не то что-то обсуждая, вытолкнули на гальку девушку. Она испуганно попятилась от них, споткнулась и, поджав ноги, присела на камень. Спирину показалось, что она то ли плачет, то ли пытается что-то объяснить немцам. Человек в морской робе, прихрамывая, выбрался на берег сам. Он встал так, будто хотел заслонить собой девчонку, закрыть ее от солдат своим израненным телом. Моряк что-то гневное кричал в лицо врагам.

Немцы перестали спорить и, словно чему-то удивляясь, уставились на моряка и девчонку. На вид ей было лет шестнадцать-семнадцать, высокая и стройная, одетая в светлый, в горошек, не доходящий до колен сарафанчик. Лицо овальное, еще детское, обрамляли золотистые с темно-рыжим отливом длинные, прихваченные у затылка ленточкой волосы.

Высокий немец строго насупил брови. Взял с носовой банки автомат. Спирин не сразу сообразил, что произошло дальше. Сверкнула вспышка… На белой робе пожилого матроса проступили три красных, обведенных копотью пятна, и он, будто сломавшись пополам, упал лицом вниз.

«Он же его убил, убил! — задохнулся Спирин. — Убийца! За что? Да как он смел! Зверь! Лишить жизни человека, да еще раненого калеку. Злодей!» Внутри все задрожало, ярость, жгучая, готовая выплеснуться, переполнила Спирина, не давала дышать…

Коротышка-фашист вяло махнул рукой и направился к воде. Он расстегнул ремень, скинул китель и вязаную майку, обнажив белое, в крупных желтых веснушках, рыхлое тело, присел и стал снимать сапоги. Длинный, теперь он не казался Спирину красивым, оценивающе посмотрел на оцепеневшую от ужаса девушку и не спеша тоже стал раздеваться. Тем временем толстый, совсем голый, размахивая майкой, вприпрыжку, неуклюже засеменил короткими ножками к морю. Зайдя по пояс, он обернулся и стал что-то напевать, шлепая по воде ладонями и брызгаясь. Длинный сбросил китель, шагнул к вскочившей с камня девушке, резким движением схватил ее за сарафан на груди и одним рывком сорвал его вниз, разодрав в клочья.

Матрос закусил губы, до боли в суставах вцепился в подвернувшийся под руку круглый булыжник.

Гитлеровец оскалил зубы, вывернул девушке руки и, зажав их в своей лапе, повалил ее на песок.

Жуткий, нечеловеческий вопль больно, как кнутом, стеганул матроса по ушам. Спирин даже не успел удивиться тому, что снова слышит. Слышит крик! Не отдавая себе отчета, он, как пружина, выскочил из-за камней и, размахнувшись, ударил по аккуратно подстриженному затылку сопящего немца. Брызнула кровь. Матрос еще дважды опустил камень и по-кошачьи, на одних носках полусогнутых ног повернулся к коротышке, сидящему в воде. На матроса глядели расширенные, круглые и выпуклые, как шары, почти вылезшие из орбит, белые от страха глаза. Рот его, с блестевшими в нем золотыми зубами, то открывался, то закрывался — словно немец все время зевал. На миг у Спирина мелькнула мысль, что тот кричит, а он опять потерял слух.

Рассекая воду ногами, высоко подняв над головой тяжелый камень, он двинулся на фашиста.

Вероятно, толстяк не умел плавать. Он, будто пересиливая себя, размахивал руками с растопыренными пальцами, пытаясь прикрыться ими, и пятился назад. Взгляд его метался от искаженного яростью лица матроса на окровавленный камень. Вода достигла горла. Он захлопал жирными губами, погрузился с головой, но тотчас выскочил почти по грудь.

Спирин, размахнувшись, ударил камнем прямо по мокрому квадратному лбу между огромных, как у совы, глаз…

Немец исчез в воде и больше не всплывал. Вода окрасилась в густой красный цвет…

Спирин подождал немного, швырнул камень туда, где скрылся толстый, и, покачиваясь из стороны в сторону, побрел к берегу. Он окончательно понял: к нему вернулся слух. Он слышал, как шлепнулся камень, как шелестит, набегая на берег, волна, а в чистой и высокой голубизне неба шмелем гудит самолет.

Девушка стояла на коленях, сложив руки ладонями вместе, прижав локти к груди, закусив зубами кончики пальцев. Вся она дрожала, лицо нервно подергивалось. Плечи были испачканы кровью, распустившиеся волосы, отсвечивая красной медью, закрывали ее почти до пояса.

Спирин вышел из воды, бессильно опустился на песок и, запинаясь, тихо произнес:

— Идите… Искупайтесь. Кровь смойте.

Его вырвало. В груди была пустота, на лице и спине выступила испарина, в ушах зудел звенящий на одной ноте, вибрирующий, то удаляющийся, то приближающийся звук.

Девушка неторопливо, несколько раз боязливо оглянувшись на него, вошла в воду, присела и стала умываться. Закончив, она окунулась, обмоталась остатками сарафана и подошла к матросу.

— Наденьте… пожалуйста… — Спирин снял с себя тельняшку, выжал и протянул девушке.

Она, высоко подняв руки, надела тельняшку и, нагнувшись немного вперед, попыталась оттянуть ее как можно ниже, прикрыть бедра.

— Подождите. — Он, пошатываясь, преодолевая головокружение, поднялся, подошел к лежащей на земле форме длинного фашиста и взял ремень с кинжалом.

— Подойдите сюда. И перестаньте трястись, ради бога! Самому муторно. Стойте спокойно.

Вынув кинжал, он оттянул тельняшку сбоку и одним круговым движением разрезал ее поперек.

— Эту половину опустите. Вот вам и юбка и блузка. Завяжите чем-нибудь. Или ремнем затяните. Сами сообразите или помочь?

— Не надо, я сама. — Девушка в страхе, как от змеи, отшатнулась от ремня. — Не хочу, не надо.

— Теперь этого нужно спрятать. Берите за ноги.

Девушка, придерживая тельняшку, обернулась к лежавшему немцу. Неожиданно она побледнела, ноги ее подкосились, вся сотрясаясь от истерических рыданий, она закрыла лицо руками и упала на песок.

— Перестаньте. Тихо! — Спирин оттащил труп, бросил его в камни, подошел к воде, сполоснул руки и вернулся к девушке.

— Хватит, хватит. Довольно. Прошло уже все. Давайте-ка подумаем, что делать дальше, — он положил руку на ее вздрагивающее плечо. — Все уже позади, успокойтесь. Нужно дождаться темноты, и, если до этого нас не обнаружат и не ухлопают, уйдем в море.

— Но куда, кругом только немцы… — девушка оторвала руки от лица и умоляюще посмотрела на матроса. — Они везде. Хватают и убивают абсолютно всех без разбора.

— Без разбора? — Спирин вспомнил слова механика. — Значит, для них мы все враги. И калеки, и женщины. Для фашистов — да, враги. Ничего. До ночи отсидимся в камнях, а там увидим. Помогите мне. Наклоним баркас, для маскировки, если кто заметит, подумает, просто выбросило на берег, мало ли что здесь валяется.

Они завели баркас между камней. Навалившись на один борт, под другой подложили камни. Потом матрос взял автоматы и пошел к гроту, в котором прятался утром.

— Идите сюда, — позвал он, — стрелять умеете?

— Только из малокалиберной винтовки.

— И то ладно. Я тоже больше теоретик. Лезьте. И главное, тихо. Нас не видно ни с берега, ни с моря. Вот и затаимся до темноты. Если повезет и не обнаружат — может, проскочим.

Девушка села, прислонилась спиной к коричневому теплому, в ракушечных лишаях, шершавому валуну, подтянула ноги к груди, повернулась к Спирину боком, обхватила колени руками и положила на них голову.

— Как вы сюда попали? Вернее, где вас схватили? — Спирин внимательно посмотрел на нее.

— В городе. Мы прятались в подвале под развалинами с дядей Мишей, с тем, которого убили, он был вестовым у отца. Не успели вовремя поспеть на корабль и остались. Ранили дядю Мишу в ногу осколком, сильно очень, так кровь и хлестала, еле остановили. Потом появились фашисты. Вытащили нас из подвала и повезли куда-то. Так было страшно. — Девушка всхлипнула. — Так страшно… Бедный дядя Миша, он такой добрый, хороший!

— За что они его? Я был оглушен и не слышал, что он им говорил.

— Меня защищал, просил, чтобы не трогали, что сирота я.

— Как вас зовут?

— Миля.

— Что-что? Миля? Интересно, какая — морская, сухопутная? — Спирин усмехнулся и подумал: «Отвлечь ее необходимо, чтобы окончательно в себя пришла».

— Эмилия правильно. А дома называли Миля. Мы из Латвии.

— То-то я смотрю, акцент у вас, а какой, не пойму. Ну, а я Спирин Константин, Костя, житель древнего города Керчи. Закончил один курс биологического, прикатил отдыхать к своим и застрял. Райком направил на буксир помогать братьям-кочегарам. А откуда вы приехали в Севастополь?

— Раньше жили в Одессе, но папа из Латвии. Был латышским стрелком, потом командиром в морской пехоте, и вот перевели служить сюда. — Она насторожилась и подняла голову, прислушиваясь.

— Кажется, наверху кто-то идет. Да, да, я слышу, разговаривают несколько человек по-немецки. Боже, опять все сначала! — Она закрыла лицо руками. — Не вынесу я больше… — Голова ее упала на колени, и плечи затряслись в беззвучном рыдании.

— Тише вы. — Спирин замер. — Пока я жив, ничего с вами не случится. Только успокойтесь, пожалуйста. Они нас не видят — им солнце прямо в глаза.

Теперь и он отчетливо слышал, как по гребню, громко переговариваясь, шли люди. Сомнения не было — это враги, больше некому. Спирин оттянул затвор автомата. Лишь бы не заметили баркас. Их-то самих не видно, обрыв слишком крут, да и идут, вероятно, не по самой кромке.

Наверху остановились прямо над тем местом, где сидели матрос и девушка. Кто-то засмеялся. В воду полетел камень и булькнул метрах в пяти от берега. Другой голыш, наверное отфутболенный ногой, скатился к самому гроту. Спирин, несмотря на боль в ушах, с поразительной четкостью слышал все эти звуки. Он не замечал, что, прижавшись к девушке, притиснув ее спиной к камню, еле шевеля губами, повторяет: «Тихо, тихо».

Наверху опять громко, не таясь захохотали, затопали. Затем шаги медленно стали удаляться.

— Я не могу больше. Не могу! — девушка рванулась, пытаясь встать.

Спирин, теряя равновесие, выронил автомат. Он понял, у нее истерика, она сейчас закричит, отчаянно, исступленно. Она не понимает, что делает. Их услышат, и тогда наверняка конец. Он повернулся к ней и зажал одной рукой рот, другой пригнул к земле голову. Девушка извивалась, стремилась вырваться. Лицо ее перекосилось, зрачки расширились, глаза стали почти черными, волосы перепутались. Спирин тяжело дышал, пот заливал глаза, но он все сильнее прижимал ее к земле, плотнее закрывая ей рот. Наконец тело ее обмякло, ослабло. Сделав еще несколько движений, она затихла.

Матрос осторожно положил себе на колени ее голову и стал тихо гладить ладонью волосы, приговаривая:

— Вот и прошли они. Видите, все в порядке. Все нормально. Все хорошо. Будьте умницей. Не надо, милая, не надо, милая…

Море было спокойно. Ленивые малахитовые волны, вобрав в себя дневной зной, теперь словно пытались вернуть его обратно. Па́рило. Солнце скрылось за горизонтом. С берега поползла темень. Сначала лиловая, затем синяя и, наконец, бархатная, южная. Высоко над кручей бледно засветились звезды и, загораясь ярче и ярче, покатились, отражаясь в воде, к спрятавшемуся солнцу…

— Вставайте. — Спирин слегка потряс девушку за плечо. — Нужно торопиться. Темнеет здесь быстро. Пойдемте баркас подготовим, пора уходить. Как себя чувствуете?

— Ничего, спасибо, только тело горит, как обожженное.

Спирин помог ей встать, поднял автомат, стряхнул с него прилипший песок и, поддерживая девушку, направился к воде. Молча, стараясь не шуметь, они освободили баркас от камней, поставили его на ровный киль, перерезали якорный канат и столкнули в воду.

— Подождите немного. Лезьте в баркас и не шевелитесь. — Моторист выпрыгнул на гальку. — Сейчас я, одну минутку. Не бойтесь, здесь никого нет, я скоро.

Он подошел к телу пожилого матроса. «Может быть, никто никогда не узнает, где и как нашел ты, смелый человек, свою смерть. Но похороним-то мы тебя по-людски».

Спирин кинжалом в гальке у большого круглого камня выкопал могилу и положил в нее застывшее тело матроса. «Вот так будет ладно. Никто тебя больше не потревожит, моряк». Несколько мгновений он, склонив голову, постоял в молчании над небольшим холмиком. Затем ладонями разровнял песок. Не оборачиваясь, побежал к баркасу.

Девушка, прижавшись к теплому пахнущему смолой борту баркаса, ждала его.

— Дядю Мишу вашего похоронил. Теперь можно уходить, — он стал возиться с мотором.

Двигатель был в порядке, затарахтел так неожиданно и оглушительно громко, что Спирин даже присел, резко сбросил газ и взялся за румпель.

— Взгляните, что там, у фрицев, — он кивнул туда, где лежал рюкзак, заспинный термос, маленький дубовый анкерок и металлическая ярко-желтая канистра.

— Продукты какие-то, бензин. В термосе вино. В бочонке, по-моему, вода. И эти штуки, я не знаю, что это, — она показала на две большие противотанковые гранаты.

— Осторожно! Это гранаты! Смотрите, чтобы они не свалились, придавите мешком. А сами ложитесь на дно.

Баркас задним ходом попятился из бухточки, развернулся и ходко пошел в море…

Трудно сказать, было ли это везением или удачей, но они благополучно выбрались из залива.

Четвертый час мерно, убаюкивающе стучал мотор. Спирин сидел на корме, на свернутом в бухту пеньковом тросе. От двигателя струился такой знакомый запах машинного масла и теплого металла, что на душе становилось спокойнее и увереннее.

Девушка спала. Моторист чувствовал к ней заботливую нежность, как к младшей сестренке, оставшейся без родителей на его попечении.

Спирин держал курс на далекую, повисшую почти у горизонта розоватую звездочку. Все было спокойно.

В вышине одиноко прогудел и прошел стороной самолет. По натужному прерывистому звуку матрос определил: немецкий. «Сколько мы уже прошли? — подумал он. — Наверное, миль сорок — пятьдесят. Мало. Очень мало». Последнее горючее из канистры он перелил в бак полчаса тому назад.

Начинался рассвет. Слева вдали розовело. Спирин немного подвернул и направил баркас туда, где над серебристой гранью вот-вот должно было появиться солнце.

Внезапно двигатель фыркнул и заурчал на другом тоне. Спирин прибавил обороты, но мотор стал давать перебои и, наконец, замолчал совсем. Бензин кончился. Моторист разогнул затекшую спину, встал и до боли в суставах потянулся всем телом.

— Вы не спите? — спросил он, хотя прекрасно видел, что девушка повернулась на спину и широко раскрытыми глазами смотрит на него.

— Нет. Уже выспалась. А почему мотор заглушили? Сломался или решили отдохнуть немного? Вы же всю ночь просидели за рулем.

— Я бы просидел еще две, но горючее все сожгли.

— А где мы сейчас? Отошли далеко? — она привстала.

— Отошли далеко, а вот где находимся, понятия не имею, но, скорее всего, ближе к своим, чем к немцам. — Спирин оглядел горизонт.

— Будем дрейфовать. По течению. Если опять повезет — к своим прибьемся.

Он понятия не имел о направлении течений в Черном море, но еще раз уверенно повторил:

— Прибьемся к своим. Точно. Да и весло есть. Правда, всего одно, но и то хлеб, подгребем, времени у нас навалом. А сейчас можно и отдохнуть. Вы здорово проголодались?

— Вообще-то да. И пить хочу. — Девушка тихо засмеялась и поднялась.

— Я искупаюсь, а вы хозяйничайте. Возьмите в рюкзаке что нужно и накрывайте. Добро?

— Ладно. Я быстро приготовлю, но если можно, напьюсь сначала.

— Держите. — Он взял бочонок и, перешагивая через банку, передал ей. — Пробку вытащите и пейте. А вина не хотите?

— Что вы, спасибо, лучше воды.

Она пила, запрокинув голову. Тонкие, хрустальные струйки бежали вдоль уголков рта.

Спирин снял брюки, подтянул трусы и прыгнул в воду. Он отплыл метров на сто. Долго барахтался, нырял и плескался, чувствуя, как тело становится сильным и упругим. Когда он вылез, на средней банке лежали консервы, шоколад и галеты.

— Прошу к столу, — приветливо улыбнулась Миля. — Только банки откройте, здесь тушенка и смальц.

Наевшись, они сели друг против друга, прислонившись к внутренней обшивке бортов.

— Как красиво, правда? — Девушка показала рукой на море. — Прямо лазурное. И почему его назвали Черным, удивляюсь.

— Когда-то, очень давно, древние греки назвали его Понт Эвксинский: гостеприимное море. — Спирин уселся поудобнее. — Тропическая растительность, аромат цветов, кипарисов и лавров. Наши предки окрестили просто Русским. А вот почему Черное — существует несколько мнений. Турки, например, зовут его Караден-гиз — Черное, враждебное. Кое-кто считает, своим названием оно обязано частым штормам или тому, что металлические предметы, опущенные на глубину, чернеют от сероводорода.

— Откуда вы все это знаете? — девушка с интересом посмотрела на него. — В институте проходили?

— Нет, там другие предметы. А знаю потому, что читал много, особенно о путешествиях и приключениях. В землепроходцы готовился, биолог должен быть человеком непоседливым, — он задумался. — Жаль, ветерка нет, понесло бы потихонечку. — Спирин разомлел. Веки тяжелели. Хотелось спать.

— Вы очень утомились. Знаете, — девушка встала, — идите сюда, в нос, отдохните. Ведь все равно делать нечего. А я посижу. Пока тоже искупаюсь и постираю. Только не смотрите, пожалуйста.

— Действительно, я прилягу. Шатает что-то. А вы, чуть что, разбудите. Договорились?

— Хорошо, хорошо. Ложитесь.

Матрос, засыпая, чувствовал, как она подкладывает ему под голову рюкзак.

«Интельгент ты, Спирин, прослойка, одним словом, — голос механика гудит монотонно и глухо. — Вырос лоб, дай бог, только бы кувалдой размахивать. А ты свое задолдонил — каждая тварь жить хочет. Да на кой она тебе, тварь-то? Пусть хорошее живет. Эх, был бы я таким. Ведь все при тебе: и кожа и рожа. А ты обратно — букашек разводить, жизни никого не лишать? А как же ты фрицев-то угробил, Спирин, а? У них тоже где ни-то в Германиях и матери и дети имеются. Ревут, поди. А ты их пожалей, слезу пусти, приголубь. Нехай снова убивают, насильничают, над людьми измываются. Парень-то ты добрый. А ведь доброта такая хуже воровства. Слюнтяй ты, Спирин. Тьфу, и только, плюнуть и растереть. А немцев-то небось уложил. Начинаешь понимать что к чему. То-то, значит, каким ни на есть, а человеком становишься…»

Спирин застонал и заметался во сне.

— Костя! Костя! Проснитесь, пожалуйста.

Матрос открыл глаза и сел. Испарина покрывала его с головы до ног. Солнце пекло.

— Вы во сне кричали, вот я и решила разбудить, уже полдень. — Девушка стояла над ним. Она искупалась. Успела высохнуть и ее неприхотливая одежда.

— Спасибо, что растолкали. Приснится же чушь разная.

Он замотал головой, словно окончательно стряхивая дурной сон, и посмотрел на Эмилию.

— А вы совсем обгорели, вся красная, как рак вареный.

— И правда, все тело горит невыносимо. — Она передернула плечами, — я не люблю загорать. У нас, прибалтов, кожа весьма реагирует на солнце. А вы, кстати, тоже похожи на латыша или на эстонца. Высокий, блондин. Глаза у вас серые, а нос римский.

— Римский? Правда? Понятия не имел, но раз вы считаете, значит, так тому и быть.

— Конечно, — подхватила она, но тут же, покраснев, добавила: — Мне так кажется. И вообще вы очень хороший, Костя, очень!

— Да, вы здорово обгорели, и если начнет слезать лоскутами ваша белая кожа да еще поднимется температура, то что мне прикажете делать с вами здесь, посреди Черного моря? Я не врач, а моряк. Правда, как говорил механик, еще салага, ну да ничего, поживем — научимся. Я к биологии до тех пор не вернусь, пока последнего из этих мразей с нашей земли не вышвырну. Точно.

— А я хотела пойти учиться в балетное училище, у меня мама была артисткой, балериной.

— Почему была? Бросила это занятие?

— Она умерла накануне войны от туберкулеза.

Несколько минут они молчали.

— Давайте вот что сотворим. — Спирин встал и взял консервную банку. — Раздевайтесь-ка.

— То есть как это? — Миля невольно отстранилась от него. Ее голубые большие глаза сузились и потемнели.

— Ну как, совсем. Как говорят на флоте, до «формы ноль».

— Вы с ума сошли! Вы думаете, что предлагаете?

— С ума я не сошел: предлагаю намазать вас смальцем, и все. Бояться вам нечего!

Эмилия пристально посмотрела на матроса, повернулась к нему спиной и начала раздеваться.

Спирин зачерпнул из банки смалец и стал осторожно втирать его ей в кожу.

— Не дергайтесь! — говорил он, когда девушка морщилась от боли. — Спереди сами смажете. Держите банку, а я еще прикорну. Что-то голова гудит. — Он залез в тень под носовой люк. — Когда подсохнете, наденьте мои брюки, я и одними трусами обойдусь.

Проснулся он от того, что Эмилия теребила его за ноги.

— Костя, катер идет! Костя!

Он быстро вскочил.

— Какой катер? Где?

— Вон он. Видите? К нам мчится. Это, наверное, немцы опять, господи, — она всхлипнула. — Я не сразу заметила, откуда они появились, как из моря вынырнули.

В полумиле от баркаса Спирин увидел приближающееся судно. По бурунам вокруг форштевня он сразу определил — торпедный катер. Мелькнувшая надежда, что это свои, тут же погасла: на гафеле развивался флаг с черной свастикой в центре.

Матрос в растерянности, точно надеясь на какую-то помощь, огляделся. Вокруг сплошное безбрежное море. Спокойное, в искорках, вспыхивающих на синей водной глади. На миг его охватила опустошающая безысходная тоска. Часто забилось сердце, мелко задрожали руки.

— Что же делать, Костя? Они нас застрелят или возьмут в плен. — Голос девушки вывел его из оцепенения.

— В плен? Ну нет, шалишь! Это только такой идиот, как я, мог думать о том, чтобы сдаваться, когда лежал в камнях. Теперь амба, отрезвел.

— Костя! Они убьют нас, Костя! — девушка почти кричала.

— Да тише вы. Перестаньте, мы еще живы.

Он лихорадочно глазами обшарил баркас. Взгляд остановился на лежащих на кормовой банке противотанковых гранатах. Вот оно! Костя прыгнул на корму, оттолкнул девушку в сторону и крикнул:

— Быстро в нос! Лягте под банку и замрите, голову рюкзаком прикройте.

Спирин схватил гранату и осмотрел. «Тяжелая какая, ну да ничего. Все в порядке». Рядом в зеленом клеенчатом протертом на сгибах чехле лежали длинные, как карандаши, отсвечивающие бронзой запалы. Он отодвинул чеку и вставил запал. Потом лег грудью на транцевую доску и, зажав гранату в руке, не сводя глаз с врага, стал ждать.

Катер приближался.

На палубе появилось несколько человек. Они что-то кричали, размахивали руками, то ли приказывали, то ли требовали. Он ничего не понимал, но тоже помахал рукой над головой.

Катер шел прямо на них. Он был уже метрах в пятидесяти. За ветроотсекателем стоял командир в высокой с «крабом» фуражке, сзади — матросы в черных с ленточками бескозырках.

Катер развернулся, намереваясь подойти параллельно к борту баркаса. И тут Спирин заметил открытый настежь люк моторного отсека. «Сюда и брошу», — решил он.

Немцы снова что-то прокричали.

— Я, я, бите шен, — ответил матрос первое, что пришло в голову.

До катера оставалось метров пятнадцать. Пора.

Спирин, изогнувшись, взмахнул рукой и бросил гранату. «Только бы попасть! Только бы попасть!»

Граната описала дугу и, как мяч в баскетбольную корзину, упала в люк.

Спирин прыгнул вниз и прижался к днищу.

Ухнул взрыв…

Баркас словно вырвало из воды, швырнуло в сторону, закачало и понесло.

Моторист выглянул из-за транца: катер, нелепо вздыбив палубу в самой середине, кренился на правый борт. Корма его погрузилась в воду.

— Получай, негодяи! Вот вам и плен и убийства, звери! — С каким-то отчаянным весельем Спирин метнул вторую гранату в наполовину затопленного фашиста.

Взрыв был еще сильнее, болью отозвался в ушах и затылке. Над баркасом с жужжанием и визгом пронеслись осколки, часть их впилась в борт, банки, тело матроса. В воздух взметнулись щепки и куски оторванной обшивки.

Превозмогая боль, Спирин встал.

На поверхности качались обломки, трупы, огромными кругами расходились волны, расплывалось большое радужное пятно. Тошнотворно пахло взрывчаткой и синтетическим бензином.

Он оглядел баркас: надводный борт и транец изгрызены осколками. Краска содрана, ощерились свежие царапины на дереве, они шли до самого форштевня.

По спине и плечам моряка струилась кровь.

— Миля! Миля! — позвал Спирин. — А вы говорили, плен. Черт им с рогами! — Его начинало одолевать безудержное веселье. Он запрокинул голову и захохотал, захохотал громко, до спазмов в животе. Стоял и смеялся. Слезы выступили на глазах, лицо побагровело. Он задыхался, как от щекотки, но продолжал смеяться. Затем, сжав кулаки, медленно, теряя сознание, опустился на дно баркаса.

Командир подводной лодки Щ-205, находящейся в дальнем дозоре, сидел в центральном посту.

— Товарищ капитан третьего ранга, — раздался голос старпома» — акустик докладывает: шум винтов торпедного катера по пеленгу 190, дистанция — десять кабельтовых.

— Всплывайте под перископ. — Командир встал, протер глаза и прильнул к окулярам.

— Сильный взрыв в том же направлении, — донесся доклад акустика. — Еще один, там же.

— Вижу. Боцман! Всплытие!

Несколько минут спустя подводники обнаружили избитый осколками и опаленный баркас. В нем находились тяжело раненный перевязанный обрывками тельняшки юноша и совершенно седая девушка.

А. Воронцов А МАШИНЫ ШЛИ… (Рассказ)

Где-то вдали от них, в нескольких километрах севернее, нескончаемой вереницей шли машины. Конечно, Юра и Вася не видели их. И даже гула моторов не слышали. Но мысленно могли себе представить, как они идут. Двумя встречными потоками, тяжело надрываясь двигателями на трудных участках трассы, иногда обгоняя друг друга, упорно пробиваясь к цели.

А у них здесь, в снежной выгородке, было тихо и пустынно. Лишь потрескивал лед на озере, хрустел снежок под валенками, когда юнги переминались с ноги на ногу, да ветер посвистывал, подгоняя морозную пыльцу. И на километры в любую сторону — ни жилья, ни живой души.

— Ну и холод, — пританцовывая, выдохнул Вася целое облако пара, — аж до печенки продират, окаянна!

— Ничего, теперь немного осталось, — отозвался Юра, — почти совсем рассвело.

— Скоро, чай, опять темнеть будет, — съехидничал Вася. — Здесь это запросто. Январь: ни света, ни тепла.

— Не канючь, — оборвал друга Юра. — Наблюдай получше, а то разговорился…

— Зря беспокоишься, — обиделся Вася. — Комсомольцы-добровольцы службу знают. Зря хлеб есть не будем, особенно ежели его и дают-то с гулькин нос.

И он замолчал, как обрезал. Будто его морозом сковало.

Упоминание о хлебе нытьем отозвалось у Юры в животе, там властвовала хроническая пустота. Но он постарался подавить чувство голода и стал еще внимательнее всматриваться в даль.

Они с Васей которую уже ночь проводили в этом тесном ледовом загоне — иначе не назовешь небольшую площадку, огороженную снежным валом, сверху политым водой. Впрочем, было у нее и официальное название: пулеметная точка. И прямым подтверждением этому служил станковый пулемет «Максим», установленный на бруствере. Он был всегда заряжен и стволом направлен на юг, в сторону захваченного немцами берега.

На «точку» ребята прибыли часа три назад.

— Ну вот, юнгаши, дотопали, — сказал сопровождавший их главный старшина Петров. — Занимайте позицию и смотрите в оба. Задача ясна?

— Ясна, — в один голос ответили Юра с Васей, сочувственно глядя на двух своих товарищей, которых они сменили. У тех зуб на зуб не попадал.

Петров был у ребят командиром взвода. Он наставлял их в строю и вне строя, при каждом удобном случае. И они знали боевую задачу наизусть.

— Чтоб ни одной живой души не проскользнуло, — добавил Юра много раз слышанную фразу.

Главный старшина еще раз обвел Юру и Васю и вообще всю огневую позицию испытующим взглядом, удовлетворенно усмехнулся.

— Бодрость — это хорошо, — подтвердил он какую-то свою мысль. — Но и уметь кое-что надо. Пулемет проверили?

— Так точно, проверили, — на правах старшего подтвердил Юра.

— Ну-ну, добре, — сказал главный старшина, от которого ничего не ускользало. — В одну точку долго не смотрите, а то глаза застилать будет, всякая чертовщина может показаться. Да не забывайте постреливать, мороз вон какой, за тридцать будет, и с ветерком.

Нет, не зря промеж себя юнги звали своего комвзвода «дядя Коля инструктаж». «Постреливать» — значило через определенные промежутки времени давать короткую очередь из пулемета, чтобы в кожухе вода не замерзла. И каждый из ребят помнил об этом.

Когда Петров ушел, Юра и Вася привычно, по-хозяйски, обосновались на позиции.

— Ты наблюдай пока за той стороной, а я буду здесь, — сказал Юра, становясь у пулемета.

— Сама ветрена сторона, собака, — буркнул Вася, занимая свое место. Ему досталось стоять лицом на север, откуда дул ветер. — Прохладит нас сёдни. Видал, ребята-то как умерзли.

Он поднял воротник тулупа, плотнее запахнул полы и повернулся к Юре спиной…

Ветер, сильный, порывистый, гнал по насту и ледяным плешинам ручейки мелких снежинок. Натыкаясь на бруствер, они, шелестя, обтекали его стороной или с посвистом перескакивали через верх, на мгновение вспыхивая холодными серебристыми искорками. «Ишь ты, вроде бенгальских огней, — подумал Юра. — Только слабые больно и мелкие».

От такого сравнения на душе у него потеплело. Вспомнилась уютная комнатка на Васильевском острове, новогодняя елка. Давно это было, больше года назад, еще до войны. И ему вдруг показалось, что слышит он легкую музыку, видит улыбающиеся лица ребят-одноклассников и среди них, особенно ярко, ее лицо — Люси Малиной. Какой она была тогда беззаботной, веселой.

Люся нравилась Юре. Ему все время хотелось быть рядом с ней, видеть ее наивно-удивленные глаза, слышать радостный смех. После встречи Нового года они вышли на улицу, гуляли по Большому проспекту, играли в снежки. Потом прогулялись по набережной Невы. «В этом году нам будет по семнадцать, — говорила Люся, — вся жизнь впереди».

Разве можно было тогда подумать, что через несколько месяцев ее не станет? И вообще жизнь так резко изменится, и он, Юра, будет морозными ночами стоять на льду Ладожского озера у пулемета «Максим» и напряженно ждать, не появятся ли тут фашисты.

Мысль о фашистах заставила Юру вернуться к действительности. Он вдруг отчетливо и в каком-то новом свете представил себе, где он и что с ним происходит. И зачем поставлена эта пулеметная точка. И ради чего они с Васей, оба голодные и утомленные длительным ожиданием, должны мерзнуть вдали от жилья, от родных и близких. Представил Юра и по доброму усмехающееся лицо комвзвода — «дяди Коли», когда он напоминал: «Не забывайте постреливать». Да-да, конечно, вода в кожухе не должна замерзнуть. Юра пошевелил пальцами обеих рук, разминая окоченевшие суставы, снял для верности рукавицы, дохнул в ладони и, взявшись за рукоятки «Максима», нажал на спуск.

Короткая очередь протрещала сухо и хлестко. Звук ее скользнул над ледяным безмолвием и потонул в ночи.

Отодвинувшись от пулемета, Юра опять подул в ладони, надел рукавицы, похлопал ими друг о друга, попрыгал на месте. Затем обернулся к Васе. Тот при звуках выстрелов встрепенулся было, но снова затих.

— Вась, а Вась, ты не замерз? — спросил Юра.

— Ничо, терпимо, — отозвался Вася, подавляя зевоту. — Тулуп помогат. Рожу только покалыват, злюка проклятая.

Родом Вася был из деревни. Говорил немногословно, протяжно, будто припеваючи, и нещадно окал. По сравнению с интеллигентным ленинградцем Юрой выглядел этаким увальнем. Но неказистый на вид, низкорослый и малоподвижный, он между тем обладал необычайной для семнадцатилетнего парнишки внутренней энергией, которая подспудно дремала в нем, будто туго скрученная пружина, готовая вот-вот распрямиться. Возможно, поэтому на его широком, округлом лице постоянно блуждала хитроватая ухмылка. Она как бы предупреждала всех сомневающихся в его возможностях: «Уж я-то себе цену знаю, за меня не беспокойтесь».

Юра даже в темноте представил себе эту ухмылку. Представил и то, как жесткий, колючий ветер пытается согнать ее с Васиного лица.

— Может, поменяемся? — предложил Юра. — Больше часа, пожалуй, прошло.

— Ну, давай, — равнодушно согласился Вася. — Не помешат.

Они поменялись местами: Юра перешел на ветреную, северную сторону, а Вася пристроился у пулемета. Долго стояли молча, привыкая к новым условиям. Смотреть в северную сторону было труднее. Ветер бил в лицо, заползал за воротник. У Юры начали слезиться глаза, приходилось то и дело жмуриться. И все же он упорно вглядывался в темноту.

Юра знал, где-то там, севернее, по льду Ладожского озера проходит дорога, по которой идут машины. Двумя нескончаемыми вереницами бегут они — в Ленинград и обратно. Туда везут продовольствие, боевое снаряжение, горючее, медикаменты — все, что требуется осажденному городу. Обратно — истощенных блокадой людей, раненых бойцов, оружие, которым истекающий кровью, но борющийся город мог поделиться с соседними фронтами.

Юра и Вася тоже проезжали по этой дороге. Правда, сначала, осенью, они пересекли Ладожское озеро по воде — это при эвакуации. Потом, уже два месяца спустя, в обратном направлении — по льду. Тогда их взвод юнг, охранявший баржи на Волхове, подняли по тревоге, посадили в автомашину и перевезли на другую сторону озера. Осиновец — вспомнил Юра название поселка, в котором их выгрузили. «Начинаем выполнение нового боевого задания», — пояснил главный старшина Петров. «Какого?» — поинтересовались ребята. Им сразу хотелось знать детали. «В свое время узнаете», — отрезал старшина. «Хорошо бы на Пулковские высоты», — мечтательно отозвался кто-то. С ним молча согласились — на Пулковских, по слухам, шли самые горячие схватки с осадившими город гитлеровцами.

Но вышло по-другому: охрана дороги. Им казалось, это ничуть не лучше, чем сидение у барж на Волхове. «Другие воюют, а нам опять загорать», — высказался Вася. Хотя зимой на Ладоге не позагораешь, все юнги взвода поняли его правильно. И только дядя Коля посмотрел на Васю вроде жалеючи. Про себя он подумал: «Тебе с книжками бы воевать, малыш… Ну» да ладно, участок вам дают маленький, второстепенный, вблизи берега — авось, до серьезного не дойдет». А вслух сказал: «Не торопись с выводами, парень. Постоишь на льду недельку — узнаешь почем фунт лиха. А дело вам доверяют очень важное, боевое».

Юра вспоминал тот недавний разговор и думал, что комвзвода оказался прав. Он снова представил себе, как по ледовой дороге с одного берега озера на другой движутся машины. Ему даже показалось, что он слышит гул моторов и ощущает запах бензиновой гари. Ветер сильный — могло и донести.

Под утро они еще раз поменялись местами и затихли. Но ненадолго. Нарушил молчание Вася:

— Не кимаришь, Юрок? — его голос прозвучал, как из подземелья.

— Ты, Вась, очумел, что ли? — ответил Юра обиженно. — Сам, поди, только об этом и мечтаешь.

— Ох и кимарнул бы! — протяжно и соблазнительно подтвердил Вася, и Юра зримо представил себе, как он блаженно улыбается. — Само время счас. Бывало, у бабушки на печь завалишься. Теплынь, уютно. Глаза сами закрываются. А к утру сны идут, красивые, как в сказке. Все, о чем бабуня вечор калякала, обязательно приснится. Один раз я Иван-царевичем был…

— Вась, хватит трепаться, — перебил друга Юра. — Тоже мне, Иван-царевич… Наблюдать надо, а ты душу бередишь.

— Ладно, наблюдай, — снисходительно согласился Вася. Он замолчал и уставился в ледовую пустошь. Но вскоре его снова прорвало. — Юр, а ты живого фашиста видел? — полюбопытствовал он. — Хоть раз.

— Не, пока не видел. Только в кино, — равнодушно ответил Юра.

— А хочется?

— На кой он мне сдался? Лучше бы их не было.

— А убить фашиста хочется? Самому.

— Всех бы перебил.

— Но ведь они тоже люди, — не унимался Вася.

Юра на минуту задумался, потом резко бросил:

— Ты дядю Колю спроси, он тебе прояснит, какие это люди. Зверье.

История главного старшины Петрова была ребятам хорошо известна. Николай Степанович сам рассказывал, как в начале войны чудом спасся с потопленного немцами корабля, попал в морскую пехоту, защищал Таллин, с боями выходил из окружения, был ранен. А недавно получил тяжелую весть из Ленинграда: при артобстреле погибла его жена, работавшая на Кировском заводе. Осколок снаряда сразил ее прямо у станка.

— Это понятно, — согласился Вася. — Дядю Колю жалко.

Юра не стал продолжать разговор. Было у каждого из них и свое горе, но они, по молчаливому согласию, никогда вслух не вспоминали о нем. А сейчас в памяти Юры вдруг всплыло недавнее осеннее утро. Семьи военнослужащих срочно эвакуировались из Ленинграда. Перед отъездом Юре захотелось повидаться с Люсей. Ускользнув от матери, он побежал по Большому проспекту, потом завернул за угол. И тут замер от неожиданности, в груди у него захолонуло. Дома, в котором жила семья Малиных, не было. От него остались одни развалины. Рядом стояли пожарные машины и толпился народ. Посреди улицы — два ряда носилок, на них лежали люди. Лица некоторых были покрыты одеялами или платками. Юра сразу увидел носилки, на которых лежала Люся. Ее лицо тоже было покрыто, но он знал, что это она, по туфлям, выглядывавшим из-под одеяла. Люся в них на выпускном вечере танцевала. Только у нее были такие туфли — ярко-красные, с белыми кожаными бантиками. Все девчонки завидовали…

Уже рассвело, когда внимание Юры привлекли какие-то темные пятна на ледяном поле. Он мог поклясться, что минуту назад их еще не было. И, кроме того, они двигались, то появляясь, то исчезая за торосами. Шевелились. В первый момент Юре показалось, что у него зарябило в глазах. Это и раньше случалось — от усталости и от холода. Да и кормежка не ахти какая — блокадный паек, почти без калорий.

Не опуская бинокля, Юра нащупал рукой ракетницу, которую для надежности держал под тулупом, и стал пристально разглядывать загадочные пятна. Они приближались, увеличиваясь в размерах. Юра почувствовал, как по спине пробежал предательский холодок. Уже не от мороза — от неотвратимости надвигающейся опасности. Но он решил все же проверить себя.

— Вась, поди-ка сюда, — почему-то он начал говорить шепотом.

Но Вася услышал его и нехотя отозвался:

— Чо те? Опять скучно?

Однако подошел не спеша, не проявляя никакого любопытства и не замечая Юриной настороженности.

— Похоже, фашисты, — затаив дыхание сказал Юра. — Сюда идут.

Вася встрепенулся, с ходу навалился на бруствер.

— Где? Покажь. Может, почудилось.

— Во-он туда смотри, — показал Юра.

Вася посмотрел. Сначала просто так, невооруженным глазом, потом через бинокль.

— Точно, идут. Километра полтора до них, — подтвердил он, а затем неуверенно добавил: — А может, наши?

Наши — очень хотелось бы! Но Юра сразу отсек сомнения.

— Наших в той стороне нет. И дядя Коля на инструктаже говорил: «С юга только фашисты».

Ребята снова прильнули к биноклям.

— Цепочкой идут, — заметил Вася.

— Раз… два… три… — считал Юра и подытожил: — Человек тридцать, не меньше.

— Сигналь, Юрок, сигналь, — заторопил его с плохо скрытой тревогой Вася.

Юра достал ракетницу и выстрелил. Ракета с шелестом взмыла вверх. Оставляя в небе красный след, описала дугу и погасла. Направление ее полета показывало, откуда идут фашисты. За первой полетела вторая, за второй — третья. Три красных ракеты — условный сигнал: приближается враг. Это для тех, кто на берегу и на соседних постах.

— А теперь — к бою! — скомандовал Юра, отложив ракетницу.

Он уже чувствовал себя увереннее. Страх ожидания прошел. Правда, волнение еще сдавливало грудь, затрудняя дыхание, и щемящее чувство неизвестности — чем это кончится? — не оставляло. Но надо было действовать. Юра потуже натянул рукавицы и взялся за рукоятки «Максима». Прикинул глазом расстояние, заученным движением поставил прицел. Прищурившись, навел ствол на мелькавшие впереди фигурки.

— Стрелять рано, спугнешь только, — с видом знатока проговорил Вася. — Надо поближе подпустить.

— Сам знаю, — нехотя согласился Юра и, чтобы подтвердить свое положение старшего, распорядился: — Становись рядом, ленту подавать будешь.

Вася послушно занял место у пулемета, слева от Юры. Оба застыли в напряженном ожидании, затаив дыхание.

Открытый бой — лицом к лицу с врагом. Участвовать в таком бою Юре с Васей еще не доводилось. Под бомбежками бывали — этого не отнять, не забыть. Глубоким шрамом осталась в душе та, при эвакуации, когда на буксире переправлялись через Ладожское озеро. Там Юра с Васей и познакомились. Юра покидал родной город. Вася возвращался из гостей — приезжал в Ленинград на каникулы. Их матери со своими нехитрыми пожитками на палубе по соседству устроились. Буксир был старенький, тихоходный. Он еле тащился, с трудом преодолевая крутые волны. И капитан на нем был старенький и беспокойный, все недовольно на небо поглядывал. И не зря: как раз на середине пути с ясного неба и сошла на них большая черная беда. Фашистские самолеты бомбили и обстреливали беззащитное судно методически, как на учениях.

Спаслись ребята чудом — в числе немногих оставшихся в живых их подобрал военный катер. Моряки доставили Юрку и Васю в Новую Ладогу, привели в свой штаб.

«Что ж нам с вами делать-то? — спросил у ребят командир с тремя нашивками на рукаве. — Куда вы теперь? Война ведь кругом».

«А можно нам на корабле остаться?» — неуверенно спросил Юра и вопросительно глянул на Васю. Тот согласно кивнул: мол, и он не возражает.

«Юнгами, что ли?» — полюбопытствовал командир. «Точно, возьмите в юнги, дядя», — стараясь, чтобы не очень нудно выходило, подтвердил Юра. «И что вы там делать будете?» — на лице командира промелькнула улыбка. «Как что? Воевать. Комсомольцы мы», — уверенно сказал Юра, стараясь придать своему голосу побольше лихости. «Хм, комсомольцы-добровольцы… — Командир сочувственно посмотрел на них и вздохнул: — Нет, ребята, на корабль не получится. Тут, понимаете… Для службы на корабле специальная подготовка нужна… — Он помедлил и добавил: — Впрочем, в юнги, пожалуй, можно. Тут у нас взвод воспитанников школы юнг переформировывается. Попробуем вас туда определить…»

Так она обернулась для них — эта бомбежка. Были и другие. Врага в лицо не видели, а испытание огнем приняли.

И все же то, что ожидало Юру и Васю сейчас, было для них необычно и страшно. Они сходились с врагом с глазу на глаз. В бою открытом и неравном.

— Пора, Юрок, пора, — нетерпеливо проговорил Вася, когда фигуры фашистов вырисовались в полный рост. — Как бы не ускользнули.

— Подождем еще немного, — ответил Юра. — Вернее будет.

Наконец и он не выдержал. Сделав глубокий вдох, Юра наклонился к пулемету, вобрал голову в плечи и поймал на мушку фашиста, который шел впереди отряда. Юра видел его размеренный крупный шаг, автомат, взятый на изготовку. Перед ним был враг, готовый вступить в бой, и Юра решил начать первым.

Гашетка пулемета подалась легко. Трескучие выстрелы заглушили легкий посвист ветра, гулко разнеслись над замерзшей поверхностью озера. Фашист, в которого Юра целился, упал, а остальные повалились на лед, стараясь укрыться за торосами. «Одного, кажется, ухлопал», — ликующе подумал Юра. Сам факт, что враги перестали двигаться и что это он заставил их лечь на лед, придал ему уверенность, и он, почти не отрывая одеревеневших пальцев от гашетки, посылал в сторону противника одну за другой длинные пулеметные очереди. Стоявший рядом Вася, сжавшись в комок, едва успевал подавать патронную ленту.

— Во, залегли, гады! — восторженно крикнул Вася, приподнявшись под броневым щитком «Максима». — Счас драпать будут!

— Не высовывайся! — умерил его пыл Юра, сделавший, наконец, передышку себе и пулемету. — Патроны готовь!

Предчувствие подсказывало Юре, что фашисты не отступятся. Не ради того они отмахали добрых два десятка километров по ладожскому льду — ночью, в тридцатиградусный мороз, навстречу ветру с колючими снежинками, — чтобы от первой пулеметной очереди назад побежать? Нет, не это входит в их расчеты. Просто им нужно устранить препятствие, которое так некстати оказалось у них на пути.

Юра с Васей быстро убедились — соотношение огневой мощи не в их пользу. У немцев было по меньшей мере три ручных пулемета и штук двадцать автоматов, которые они не замедлили пустить в ход. К счастью, бруствер, прикрывавший ребят, оказался достаточно толстым. Пули не пробивали его, но быстро превращали в крошево, словно гигантский бур бешено сверлил переднюю стенку. Над ребятами фонтаном летели ледяные осколки и снежная пыль. Несколько пуль цокнуло в броняшку «Максима», отчего он чуть не выскользнул из Юриных рук и не скатился с бруствера. Хорошо, что удержал. Глянул — Вася рядом присел на корточки, сжался ежиком в комок и утих, будто его и нет здесь совсем, весь ледяной крошкой осыпан, как елочка снежной зимой. Только воротник овчинный угадать можно.

— Вась, ты чего? — тормоша друга, наклонился к нему Юра. Ему и самому хотелось пригнуться пониже.

Воротник зашевелился, ледяное крошево рассыпалось, и из него вылезли наружу сначала Васина шапка, а потом лицо в капельках подтаявшего снега.

— Во дает! — ухмыльнулся Вася. — Совсем засыпало.

Юру словно оса ужалила.

— Очумел?! — заорал он. — А ну, вставай! Фрицы лезут, а ты прохлаждаться вздумал!

— Как лезут? — уставился на него Вася. — Куда лезут?

— На кудыкину гору! — отрезал Юра и снова занялся пулеметом.

Вася очумело повел головой, быстро выпрямился, пренебрегая свистом пуль, глянул через бруствер.

Гитлеровцы редкой цепью шли в атаку, на ходу стреляя из автоматов. Огонь был не прицельный, не плотный. Ледовая стенка, защищавшая ребят, постепенно разрушалась.

«Это есть наш последний и решительный бой…» — пронеслось в голове у Васи и, перекрывая шум стрельбы, он крикнул:

— Юра, прикрой меня! Я счас, мигом!

Он схватил автомат, рукавицей смахнул с него снежную пыль, поправил на поясе гранаты и, пригнувшись, выбежал за бруствер с тыльной стороны.

— Стой! Куда ты?! — не отрывая рук от пулемета, крикнул Юра.

Вася обернулся. В глазах — злость, на губах — виноватая улыбка.

— Не беспокойсь, Юра, — примирительно сказал он. — Порядок, я по ним сбоку вдарю.

Юра скользнул взглядом по Васиному лицу, на котором застыла упрямая решимость. Он никогда не видел это лицо таким взрослым и неистовым. И все понял. Ничего не ответил, только рукой махнул — валяй, действуй!

В считанные секунды Вася скрылся за ближайшим торосом. Потом снова появился, с другой стороны, пробежал несколько десятков метров и залег у ледяной глыбы. До фашистов оставалось около трехсот метров, когда Васин автомат заговорил.

«Все верно, Вася, — мысленно похвалил друга Юра. — Бей их!»

Противно дзинькали пули. От бруствера по-прежнему летели фонтаны ледяных осколков. Казалось, стена рассыпается на глазах. У Юры мелькнула мысль, что построить ее было гораздо труднее. Прорву снегу надо было насыпать и воды перетаскать. Немало сил и времени ушло. И вдруг разрушается все это, превращается в снежную пыль.

Над пулеметом клубился пар — вода в кожухе закипела. Но Юра видел только скачущие впереди, упорно приближающиеся фигуры чужих солдат. И стрелял по ним, стрелял, стрелял. И с каждым выстрелом чувствовал, как укрепляется в нем уверенность. Сила, прижимавшая Юру к брустверу, словно освобождала его. Тело становилось легче, движения — вольнее, увереннее. И вроде теплее стало.

Фашисты снова залегли. Юра отпустил ручки пулемета, откинулся назад. Глубоко вздохнул. Снял рукавицы, потер замерзшие руки. Подышал в них и снова потер. И тут услышал шелестящие звуки над головой. С берега донеслись глухие выстрелы. Вдоль вражеской цепи взметнулась стена разрывов, и эхом пролетел гул.

— Ура-а-а! Наши! — закричал Юра, поняв, что бьют свои минометы. — Вася, наши!

Он помахал Васе, но тот не ответил. У Юры екнуло под ложечкой. Что с ним, с Васей? Ему захотелось бросить все и побежать туда, к ледяной глыбе, у которой лежал Вася. Но, кинув взгляд на поле боя, Юра понял: нельзя. Гитлеровцы поднялись в атаку…

Юру охватила ярость. Нажав на спуск, он долго не отрывал от него онемевшие пальцы. В прицеле мелькали прыгающие фигуры немецких солдат, в ушах звенело от выстрелов и взрывов, а он все давил и давил на гашетку. И только шептал: «Получайте, гады! Еще! Еще! За Люсю! За маму! За наш Ленинград!..»

Главный старшина Петров с поднятым по тревоге взводом прибыл на пулеметную точку, когда бой уже кончился. Подойдя к знакомому месту, Николай Степанович не узнал его. Словно кто-то гигантскими граблями провел по торосам — так были исполосованы их склоны. Ледовое ограждение огневой позиции было разворочено до неузнаваемости. Но больше всего беспокоило комвзвода то, что никто не вышел ему навстречу, не услышал он привычного доклада и радостных приветствий. Лишь из-под груды битого льда торчали ствол и колесо пулемета. Из отверстия на кожухе еще вытекала струйка пара:

— Егоров, Буйко, осмотреть все вокруг, остальным произвести очистку позиции и восстановить стенку, — распорядился главный старшина, а сам направился к пулемету.

Навстречу ему из ограждения медленно вышел Юра. Он еле держался на ногах. По щеке текла кровь.

В голове у Юры гудело. Он верил и не верил, что видит перед собой дядю Колю.

— Что с тобой, Иванов? — нетерпеливо спросил командир взвода.

— Товарищ главный старшина, — Юрка с трудом поднял ладонь к виску. — Атака противника отбита. Потери… — тут он запнулся и, опустив руку, замолчал.

— Поцарапало? — показал старшина на Юрину щеку. За официальным тоном он хотел скрыть охватившую его тревогу и жалость.

— Немного. Ледышкой чиркнуло, — смущенно сказал Юра, будто он был виноват в том, что его «чиркнуло».

— До свадьбы заживет, — похлопал его по плечу Петров и тревожно спросил: — Ремезов где?

— Там, — показал Юра на ледовую глыбу. — Звал, не отвечает.

— А ну-ка, пошли, — заторопился Николай Степанович.

Вася лежал около тороса, уткнувшись лицом в снег. Правой рукой он крепко сжимал автомат. Вокруг валялись стреляные гильзы. Метрах в пятидесяти впереди на льду чернело несколько трупов фашистских солдат.

Николай Степанович бросился к Васе, осторожно повернул его лицом вверх, приподнял. На льду осталось красное пятно. Главный старшина теплой ладонью смахнул с Васиных щек налипшие снежные комочки, расстегнул на нем тулуп и пропитанную кровью ватную телогрейку.

Вася пошевелился, приоткрыл глаза.

— Дядя Коля, — облегченно прошептал он, и веки его снова сомкнулись.

— Бинт скорей, — протянул руку Николай Степанович.

Юра достал из противогазной сумки индивидуальный пакет и подал старшине.

Рана у Васи была тяжелая. Пуля прошла через грудь чуть пониже плечевого сустава. Пока командир взвода делал перевязку, Юра поддерживал друга и все успокаивал:

— Ничего, Вась, ты потерпи. Мы еще повоюем.

Вася в ответ лишь стонал, а Николай Степанович, пряча от ребят затуманенные, влажные глаза, приговаривал:

— Молодцы вы, юнгаши. Настоящее боевое крещение приняли. А ныли — «загорать придется». Вот и позагорали. Восемнадцать минут держались, вдвоем против взвода фашистов, и обратили врага в бегство! Маленькие, да удаленькие!

Старшина нарочно не упоминал о минометчиках. Пусть Юра и Вася думают, что главное сделали они. Да и в самом деле так оно и было: ведь в бою очень важно первым обнаружить противника и подать сигнал тревоги.

Где-то вдали, в нескольких километрах севернее, по льду шли машины. Гудели моторами, шуршали шинами. Дорога жизни жила, работала. С ней в один узел были связаны судьбы тысяч людей. И никто из них ничего не знал ни о Юре, ни о Васе, ни о том, что произошло с ними морозным январским утром сорок второго года.

А машины шли и шли…