Октябрьские дни в Сокольническом районе

Страдные дни в штабе городского района Воспоминания тов. М. Драчева

На другой день после начала Октябрьских боев мы перешли в штаб Городского Района, который помещался в трактире Романова у Сухаревой. Там мы встретили т. Бабинского, делегированного М. К., и т. Варенцеву, представительницу Военной Организации при М. К. Этот обычно мягкий товарищ с необыкновенно лучистыми глазами, теперь смотрел холодно и строго. Тут был также т. Никитин. Он имел вид деятеля из Городской Управы. Держал он себя как-то очень робко. Все время надоедал солдатам, которые должны были захватить телефонную станцию, — своими напоминаниями, что станция чудо научной техники, что другого такого сооружения нет во всем мире и что поэтому во что-бы то ни стало нужно ее сохранить во время боя. Было так нелепо вести подобные рассуждения с солдатами, идущими в бой, что уж и не знаю, как они не поколотили его.

Помню еще тов. Петрова, высокого с курчавой всклокоченной головой. Он был начальником отряда Красной Гвардии Гор. района и входил в боевую военную тройку, состоявшую из него, Петрова, Бабанского и Варенцовой О. А. Он заведывал выдачей оружия красногвардейцам и распределением сил. Тут же суетилась и т. Ася, выдавая пропуска из штаба выходящим. Она почти бессменно была на этом месте.

Тут же находились два прапорщика, приведенные солдатами из Спасских казарм в качестве спецов. Один, уже немолодой, брюнет, щупленький, с лицом себе на уме, а другой совсем еще мальчик, розовый с ярко красными губами и детски добродушным лицом.

Тов. Эйгин из Мызы Раево все время сокрушался от того, что ему ни разу не пришлось пальнуть из какого-то тяжелого орудия. Эту пушку с большим трудом удалось добыть. Ее долго и с любовью устанавливали, а выпалить не пришлось, так как юнкера начали, как тараканы, вылезать из помещения телефонной станции, переодетые в платья телефонисток. Одного такого переодетого армянина привели к нам в штаб. Он стоял в какой то нелепой светлой юбке и покрытый платком трусливо озирался и ревел басом. Его допрашивала Ольга Афанасьевна Варенцова, а прапорщик Бонар с презрением говорил ему:

«Мне вот вчера колючей проволокой нос повредило, и то я ничего. А вы как баба ревете».

Один из солдат дал пленному закурить. Тогда юноша немного оправился и сознался, что он плачет от страха: ему рассказывали, что, как к большевикам попадешь, сейчас они уши и нос отрежут.

Остался в памяти еще один случай. У нас заведывал разведкой студент-техник (фамилию его не помню). Один раз, когда я с Еленой выходила в в корридор, мы увидели, что он стоит, прислонившись к перилам между двумя солдатами. Не догадываясь в чем дело, Елена заговорила с ним. Вдруг солдаты сурово сказали:

— Нельзя разговаривать с арестованным.

Оказалось, что солдаты заметили, что он что то сует в автомобиль, отправляющийся в центр. Выяснилось, что это была записка к белым. Вглядевшись в него, некоторые из солдат вспомнили, что он пред Октябрьскими днями выступал на митингах против большевиков.

Приходили и уходили солдаты со спокойными торжественными лицами. Заседал наш штаб. Тов. Бабанский, отличавшийся мягкостью и вежливостью и какой-то особой аккуратностью даже в эти дни, когда много ночей подряд приходилось не спать, одетый франтовато, в своем обычном сером костюме, в воротничке и галстуке, сидел с Ольгой Афанасьевной не разгибаясь над картой Москвы.

Поддерживалась связь с центром. Велась разведка. Подходили новые боевые силы. Перевязывались раны. Работала столовая.

Подряд несколько ночей люди не спали ни минуты, но усталости не чувствовали. Казалось, будто так было всегда. По временам появлялась откуда то Мария, наскоро передавала вести из центра и уходила опять неизвестно куда. Появлялся «Орилия» с листовками и бюллетенями и опять исчезал.

Приезжал т. Усиевич. С ним входила струя чего то светлого, бодрящего, даже в самые тяжелые моменты. Помню, раз как-то меня послали с поручением в Совет к тов. Аросеву. День был солнечный, но улицы были пусты. Люди жались к стенам домов, укрывались по дворам, в под‘ездах, за выступами углов. Выскакивали откуда-то солдаты, останавливали автомобиль, поспешно спрашивали пароль у шоффера и опять скрывались.

В Совете я поразилась перемене, происшедшей в товарищах. У мужчин отросли бороды. У всех воспаленные глаза, землистые лица. Видно, что дошли до крайнего предела усталости. Тов. Аросов сидел в каком-то оцепенении, и мне с трудом удалось передать ему поручения. Там же я услышала, что скоро мы перейдем на партизанскую войну и что откуда-то идут казаки.

Когда я вышла из Совета и садилась в автомобиль, солдаты заряжали пушку. Тов. Эсбиг, сопровождавший меня, посоветовал мне при выстреле открыть рот, чтобы не оглохнуть.

Мы поехали обратно тем же порядком и тихо под‘ехали к штабу городского района. Только тут я заметила, что все время сидела с разинутым ртом. Мне стало смешно. Тов. Эсбиг, смеясь, рассказал мне, что мы ехали под обстрелом и что он мне не сказал этого нарочно, чтобы меня не испугать. Мне стал понятен странный шум, тихий визг и легкий звон стекол на улицах, когда мы ехали. В штабе района мое донесение выслушали, и как будто на мгновение стало жутко всем. Ольга Афанасьевна сказала:

— «Сколько мы ни посылай подкреплений, — все мало. Ну, что-ж, на партизанскую, так на партизанскую»!

И опять засела с Бабанским за огромную карту. Вечером приехал Подбельский и сказал, что наши взяли почтамт и телеграф и что нужны люди, чтобы заменить служащих.

Выяснилось, что казаки приехали и, узнав в чем дело, стали на нашу сторону. Отовсюду шли вести, что мы побеждаем.

Сообщили о взятии телефонной станции. Ольга Афанасьевна засияла добродушным сиянием, а Бабанский приосанился, засуетился и все покушался издать какой-то приказ. Появились неизвестно откуда какие-то офицеры и наперерыв стали уверять Ольгу Афанасьевну в том, что они тоже были в наших рядах, наперебой давали всевозможные советы, от которых т. Варенцова только руками отмахивалась.

Вот взяли уже Лубянку и Мясницкую, стали приводить солдат с вещами, взятыми из магазинов, — как-то часы, кольца, оружие и т. д. Отбирали вещи и отправляли солдат под арест. Партийные т.т. и сами солдаты зорко следили, чтобы эти явления не вылились в грабеж и мародерство. А прапорщики снисходительно улыбались и доказывали Ольге Афанасьевне и Бабинскому, что это «законная военная добыча», что на войне так полагается. Один прапор все приставал, чтобы ему разрешили взять на память кавказский кинжал, отобранный у солдата. При этом он ставил себе в большую заслугу, что, как офицер, имеет право взять себе любую вещь, но он этого не делает, а просит подарить ему только этот кинжал. Тов. Варенцова плечами пожимала на такие доводы.

Но вот, пришла весть, что белые сдаются. Центр заключает мир. Офицеры подхватили Бабинского и поехали осматривать позиции. Бабинский где-то свалился и заснул. Приехали офицеры и один перед другим стали предлагать Ольге Афанасьевне разные явства и питья, взятые из гастрономических магазинов, и с ужасом и негодованием рассказывали, что солдаты едят руками зернистую икру, балыки, ветчину и набивают себе карманы шоколадом. Отказываясь от угощения, О. А. добродушно заметила:

— Ну, что-же, пускай полакомятся!

Офицеры пожимали плечами и отходили прочь.

Итак, все утихло. Мир был заключен. Но не один только тов. Эйгин жалел, что ему не пришлось пальнуть из шестидюймовки, а большинство солдат было недовольно миром, потому что они хотели прекратить бой лишь тогда, когда окончательно будет уничтожен противник.