Олени

II

На этот раз я проснулся раньше, чем грузовик остановился — может быть, потому, что было не слишком удобно спать на голых досках кузова, с рюкзаком под головой и солдатской шинелью сверху, украденной из «Оленей».

Грузовик летел по шоссе в предрассветной мгле, приближаясь к городу. Я сидел на корточках у заднего борта и смотрел по сторонам. Пейзаж был знакомым, но странно нереальным — словно я не возвращался в эти узнаваемые места, а погружался в сон, который уже видел когда-то.

Я выпрыгнул из кузова, когда грузовик стоял на светофоре у университета, оставив моим незнакомым шоферам на память солдатскую шинель. Город был безлюден, хотя первые троллейбусы и редкие автомашины уже появлялись на улицах.

Решил пойти пешком — наша квартира была совсем рядом. Я сказал «наша»: действительно, хотя после смерти мамы я жил на квартире у деда, про себя все еще, как чужой, называл это «жить у деда». А «нашим» домом была квартира, которую мои родители приобрели в доме, построенном по маминому проекту. Это был действительно «наш» дом, куда мы возвращались летом из дальних стран и в котором я жил с мамой до самой ее смерти.

Квартира была на шестом, верхнем, этаже, ее окружала просторная терраса, с которой был хорошо виден над парком силуэт близкой горы, словно купол, возвышающейся над городом.

Войдя в гостиную, я сразу почувствовал что-то необычное, хотя что могло быть необычного в запахе дома (а мог бы я назвать его «родным»?) — немного застоявшемся, но таком знакомом. Я подошел к окнам и, широко раздвинув портьеры, открыл их, впуская свежий воздух, а потом обернулся и оглядел комнату. На двух противоположных стенах зияли пустоты — украли две картины, подарок моим родителям от их друзей. И когда я направился в спальню, то почти наверняка знал, чего еще будет там недоставать. Но я не угадал — маленький пейзаж старого мастера (гораздо более ценный, чем современные картины в гостиной) был на своем месте. Очевидно, похитители посчитали его слишком старомодным. Воры еще не стали ценителями или ценители еще не стали ворами? Слава богу, что в свое время я перенес три картины лучшего друга моего отца к деду. (А вдруг обворовали и его квартиру? Я еще не знал.)

И лишь когда я снова проходил через гостиную в свою комнату, заметил еще одну пропажу — телевизор. У меня в комнате все было на месте. В маминой мастерской исчез компьютер. Вот, собственно, и все. Да, наш скромный автомобиль украли еще раньше.

Я опустился в кресло в гостиной и глубоко вздохнул. В общем-то, никакого чувства утраты я не испытывал, наоборот — почувствовал даже некоторое облегчение. Эта кража показалась мне чуть ли не справедливым возмездием за слишком долгое отсутствие — данью, которую мне надлежит платить за свое наплевательское отношение к собственности.

На столике я заметил пачку моих любимых сигарет и взял одну из немногих оставшихся. Глубоко затянулся, но удовольствия не ощутил (интересно, а за какое время выдыхается табак?) и погасил сигарету.

Посидел в кресле, то закрывая глаза, то вглядываясь в знакомую обстановку, однако чувство нереальности не проходило — я продолжал смотреть сон, уже снившийся мне когда-то.

Потом наполнил теплой водой ванну (вначале из крана текла какая-то ржавая гадость) и погрузился в нее. В шкафчике была соль для ванной с почти выдохшимся хвойным ароматом. Расслабившись в слегка пахнувшей хвоей воде, я впервые вспомнил об «Оленях» — с легкой грустью и ощущением, что никогда больше их не увижу.

Набросив тесноватый и короткий для меня мамин банный халат, я пошел на кухню, которую пропустил при первоначальном осмотре квартиры. Я, конечно, проголодался, но был абсолютно уверен, что ничего там не обнаружу.

Холодильник урчал, как кошка бабы Иваны зимними вечерами. Странно, я ведь думал, что отключил его, когда окончательно перебирался в дом деда. Открыл — он был жив и здоров, светился и гудел, будто и не было этих трех лет. И даже не совсем пустой. В упаковочной бумаге, рассыпавшейся у меня в руках, оказался окаменевший кусок, бывший когда-то луканкой[7].

С верхней полки, словно остекленевшие глаза, на меня смотрели два яйца — я взял их в руки, они были совсем легкие и пустые. Осторожно положив их на место, я закрыл холодильник. Наверное, все это осталось от последнего Нового года, который мы встречали здесь с Еленой — в сущности, наш единственный общий Новый год.

Никогда раньше я не приводил ее сюда, обычно мы встречались в доме деда. А тогда я решил пригласить ее за несколько дней до Рождества.

— Ты где будешь в Сочельник? — спросил я.

— В Сочельник все должны быть дома, я как раз хотела позвать тебя к нам в гости, и наши тебя приглашают.

— Спасибо большое, — ответил я, — но я тоже должен быть дома.

Она взглянула на меня удивленно и слегка обиженно, как мне показалось, но ничего не сказала.

И в Сочельник в гордом одиночестве я сидел перед бутылкой вина и подъедал продукты из ближнего гастронома, уставясь в телевизор, где шла какая-то развлекательная (как считалось, а в сущности, полная тупого юмора на злободневные темы) передача.

Я не чувствовал себя ни одиноким, ни всеми забытым, хотя в тот вечер впервые в полной мере ощутил отсутствие родителей и отсутствие Елены как одно общее отсутствие.

Когда зазвонил телефон, я уже знал, что это она.

— Здравствуй, и веселого тебе Рождества, отшельник. Пусть это будет последнее твое Рождество без меня.

Я ответил, как полагается, на ее поздравления, и мы замолчали на мгновение.

— Твой номер я нашла в телефонной книге, ты ведь забыл мне его дать.

Это правда, она знала только номер телефона в доме деда. Я замешкался с ответом, и она первой нарушила молчание.

— Ты там случайно не с какой-нибудь новой подружкой?

И опять я не знал, как реагировать, она ведь прекрасно знала, что у меня нет никаких «новых подружек». Но она не давала мне молчать.

— Тебе досталось «счастье» в новогоднем пироге. Я отломила кусочек и для тебя.

— А тебе что выпало? — спросил я.

— А мне «удача».

— Разве это не одно и то же?

— То же самое, глупыш, неужели не догадался? Наш кусок был общим. Твое «счастье» и есть моя «удача». Завтра я принесу тебе этот кусок. Чао, до завтра.

Поверх бутылки я снова уставился на экран. И незаметно уснул.

А ночью внезапно проснулся. Выключил телевизор, который трещал и гудел от мелких, словно иголки, звуков и огоньков, которые появляются на экране после окончания всех программ, и вышел на террасу. Шел первый снег.

На другой день мы встретились, как обычно, в «нашем» кафе. Я прожевал кусок пирога и развернул замасленную бумажку с кизиловыми палочками — моим «счастьем».

— Но в Новый год мы вместе — у нас?

— Конечно, — ответила она.

31 декабря с утра мы отправились в поход по магазинам и рынкам. Была самая скудная из последних скудных зим (и лет). В продуктовых магазинах — шаром покати, действовал режим экономии электричества, но свет все равно отключали часто и совсем неожиданно. По мрачным и грязным улицам, мимо разрисованных граффити стен, люди бродили, как сердитые призраки. Но нам, для нашего счастья, нужно было совсем немного.

Где-то после полудня мы вернулись домой. Она радостно покрутилась по нашей просторной квартире, потом подошла к широким окнам на террасу, заглядевшись на горы, и внезапно повернулась ко мне:

— Значит, здесь будут расти наши дети, о мой возлюбленный?

— Нет, — сказал я, и она посмотрела на меня с внезапным страхом в глазах. — Мой отец всегда говорил, что каждая семья должна сама построить свой дом.

— Да уж, пока мы его построим, можем и постареть, — возразила она.

— Не беспокойся, я что-нибудь придумаю.

— Уж не собираешься ли ты продавать эту чудесную квартиру?

Ничего я не собирался. Вообще впервые подумал об этом.

— Ладно, ладно, пойдем стол накрывать. А где у вас кухня?.. Нет, нет, не говори — я сама найду.

Я сел в кресло и закурил. Из кухни долетали звуки, а потом и запахи готовящегося ужина.

Скоро она появилась в дверях — в фартуке и с закатанными рукавами блузки.

— Я вспомнила, что ты забыл.

Она махнула рукой в сторону гостиной.

— Ну разве бывает Новый год без елки?

Я бросился за елкой.

Мне повезло — в этот поздний час я нашел даже игрушки и свечи. И пока она возилась на кухне, я украшал елку.

Это был наш первый и последний Новый год.

Когда поздно ночью, склоняясь к ее лицу, я осыпал его поцелуями, она, обняв меня, тихо, почти беззвучно, прошептала: «Хочу ребенка». Я был так счастлив, что не сумел выразить промелькнувшую в моей мутной (и не только от алкоголя) голове мысль о том, что не стоит спешить.

Сейчас Елены нет. Я не знаю, где она. Я не знаю, увижу ли ее когда-нибудь. Не знаю, какой будет дальше моя жизнь.

Мне нечего было больше тут делать. Я вышел из квартиры с ощущением, что не скоро вернусь в этот дом — наш, родительский дом.

Когда я уже запирал замок, дверь напротив приоткрылась и на пороге появилась соседка.

— А, это ты? Где ж ты пропадал так долго?

Помолчав немного, я ответил.

— В Канаде.

— Мы так и подумали, когда не смогли тебя найти и через милицию, то есть — как ее? — полицию. Столько народу мотается по этим заграницам. Подожди, я схожу за твоей почтой.

Вернувшись, она принесла с десяток конвертов и немного смущенно сказала:

— Мы тут за тебя платили — за воду, свет, отопление. Не бог весть какие деньги, но сам знаешь, как все подорожало.

— Хорошо, хорошо, тетя Пенка, спасибо большое, я завтра зайду — расплачусь.

Сунув конверты в карман куртки, я сбежал вниз по лестнице.

Город уже совсем проснулся, и я лишь сейчас заметил, как сильно он изменился. Почти нигде не осталось старых магазинов, а новые сверкали своими витринами, уставленными шикарными товарами. Очевидно, скудость жизни осталась в прошлом.

На углу бульвара какой-то человек продавал бублики. Сунув руку в карман, где затаились две последние банкноты, я подал ему пять левов.

— Десять, — сказал он, протягивая мне бублик.

Я вынул другую банкноту, он дал на сдачу пятерку, и лишь тогда я буквально обалдел. Цена показалась мне просто астрономической. Я догадался взглянуть не только на витрины, но и на цены — они были запредельными, а кое-где даже в валюте. Ясно — инфляция. И только теперь город стал казаться мне не сном, а реальностью.

Я решил проверить, как там мои дела с календарем, и направился к газетному киоску. Но — увы! — на оставшуюся у меня мелочь я не смог купить себе даже газету. Но все же подглядел дату — шестое сентября. А по моему календарю выходило четвертое. Значит, я где-то пропустил два дня. Ничего удивительного.

И я направился к университету. Помнят ли еще там, что был такой студент?

Университет был все таким же.

Только декан — новый, но, к счастью, один из старых и знакомых мне преподавателей. Поэтому я решил зайти сначала к нему, а уж потом — в канцелярию.

— А, здравствуй, ты куда пропал? — профессор взглянул на меня поверх очков.

— Да вот… был за границей, — решил я повторить свою выдумку. А кто бы поверил правде, которая и мне самому уже начинала казаться чем-то нереальным.

— Мы так и подумали. Когда полиция заявила о твоем исчезновении. Многие уезжают в эту заграницу. Ну, и где ты был?

— В Канаде, — снова повторил я свое старое вранье, чтобы не запутаться в новом.

— Миллионером стать не удалось, а?

— Да… — я не знал, что ответить, но профессор перебил меня.

— Ладно, ладно. Многие возвращаются. И что, будешь учиться дальше?

— Ну, если можно…

— Да не проблема. Решим. И это — минимум того, что я могу сделать для тебя. Ведь твой отец мне спас жизнь когда-то. Ты какой курс закончил? Зачетку сохранил?

— Второй, — промямлил я и не слишком уверенно добавил. — Да, сохранил.

— Я все улажу с канцелярией, а ты через пару деньков занеси им свою зачетку. И с пятнадцатого — на лекции. Если бы ты сказал мне заранее, я бы дал тебе адрес моего приятеля, он преподает в университете в Монреале.

— Большое Вам спасибо, профессор.

Когда, выйдя из деканата, я проходил через университетский дворик, как всегда оживленный, хотя учебный год еще не начался, то почувствовал, что реальность становится все реальнее. Я снова был студентом.

Третьим — и последним — пунктом в моем возвращении был дом моего деда, который уже давно стал и моим домом. Потому что после смерти мамы я перебрался сюда — квартира поменьше, да и одному здесь удобнее. А воспоминания о маме мучили меня больше там, в «нашем» доме, где мы жили с ней вместе.

Дедушка умер за три года до мамы, пережив бабушку всего на год. Его квартира пустовала — мама не хотела ее продавать, все надеялась после моей женитьбы (о которой, предполагаю, мечтала) снова вернуться в свой родительский дом. Мысль о том, чтобы ее сдавать, была для нее кощунством, хотя лишних денег у нас не было — родители скитались по белу свету не ради денег, а сэкономленная ими валюта быстро таяла.

Дедушкин дом был на небольшой тихой улочке недалеко от центра, в трехэтажном доме, окруженном маленьким, сейчас уже запущенным сквером.

Кроме затхлого воздуха, все остальное у деда было по-прежнему. Только фикус в углу гостиной превратился в высохшую серую древесную мумию. Над диваном со слегка потертой бархатной обивкой вишневого цвета (дедушка называл его «оттоманкой») — тот самый пейзаж с любимыми дворами его родного балканского городка, написанный известным старым мастером, а на всех свободных местах стены, в изящных черных рамках — фотографии всевозможных типов жилых домов периода болгарского Возрождения. Дедушка опубликовал даже целую книгу об архитектуре этого времени. Написал еще одну, но сам издать ее не успел. Позже мама подготовила ее к печати, но какие-то издательские трудности помешали книге увидеть свет (в моей голове смутно пронеслась мысль — а может быть, теперь я должен исполнить этот семейный долг?)

Здесь, в этой гостиной состоялась последняя встреча всей нашей семьи — бабушки с дедушкой, их единственного внука, т. е. меня, и моих родителей — их дочери и зятя. Это было в наш последний приезд сюда в летний отпуск. Дед с бабушкой редко приходили к нам. Мне кажется, они ревновали свою единственную дочь к нашему дому. И хотя именно мама спроектировала и обставила нашу квартиру, все равно она казалась им чужой, «территорией» моего отца, который, в сущности, меньше всех здесь жил — если вообще можно назвать «жизнью здесь» наши ежегодные отпускные дни и его редкие служебные командировки. Поэтому, наверное, дед чувствовал себя уверенно лишь в своей собственной квартире — в отличие от бабушки, которая любила дом дочери и всегда воспринимала его как свой.

Пожалуй, именно тогда, на той последней встрече, я ощутил какое-то напряжение между отцом и дедом. Дедушка, конечно, вполне свыкся с новой властью, хотя все же ощущал себя человеком старой закалки и жил в согласии с привычками, ценностями и воспоминаниями своей юности, особенно — студенческих лет в Германии. Он воспринимал отца как человека нового режима, несмотря на то, что мой отец, пережив энтузиазм романтической юности, был настроен достаточно критически по отношению к власти, впрочем, редко давая выход своему скептицизму. И, я думаю, уехал работать за границу именно для того, чтобы лишний раз не раздражаться.

Так вот, на этой последней встрече между ними разгорелся спор, который я смутно помню и вряд ли понял тогда, о чем речь, но сейчас восстанавливаю в своей памяти не столько умом, сколько на уровне интуиции. Отец резко осуждал то, что происходило в стране, но не с позиций романтических идеалов, а исходя из критериев чисто социального прагматизма. А дед защищал статус-кво — наверное, застой в обществе каким-то странным образом соответствовал его старческому квиетизму.

Неожиданно, в качестве аргумента и дьявол знает чего еще, в спор втянули и меня.

— Как будут жить они, — отец кивнул в мою сторону, стараясь сделать это незаметно, но я уловил его движение, — в этом душном обществе?

— Ничего, ничего, уж как-нибудь проживут, — усмехнулся дед, и мне показалось, что он говорит не о «них» (т. е., о нас), а о себе.

Все это я вспомнил, сидя в кресле, а призраки моих предков возвращались ко мне.

Тогда эти споры казались мне непонятными. Даже позже, поняв их, я все равно не чувствовал себя никем или, точнее, считал себя гражданином мира, который просто любит природу — море, горы, леса, поля. Я рос по заграницам как «иностранец», а когда вернулся на родину, то снова ощутил себя иностранцем.

Мне кажется, что, наверное, я искал свою родину, и Елена, которой сейчас нет, привиделась мне родиной, которую мы с ней создадим сами. И мы создали ее в нашей любви. Но может ли любовь быть родиной? И что вообще — если любви нет — родина? Некоторые философы считают, что, в сущности, нашей родиной является Слово. Но я вырос между несколькими языками сразу, так который из них — моя родина? Другие же уверены, что родина — это весь мир. Однако я полагаю, что мир — это, скорее, место, в котором ты иностранец. Сейчас, когда моей любви нет, я думаю, что именно Елена была моей родиной, но может ли воспоминание о том, чего уже нет, быть твоей родиной? Вот «Олени» — они тоже были моей родиной, но место для отдыха и забвения (или для воспоминаний) — ведь тоже еще не родина. Любовь — я уже знал это — уходит. Потому что любви нет, когда нет того, кого мы любим. А воспоминания — еще не любовь. Это тоска по любви ушедшей или мечта о новой.

Немного посидев в гостиной, я направился в спальню и остановился перед комодом. Над ним, в одинаковых черных рамках, висели четыре фотографии разных лет. Слева — свадебная фотография деда и бабушки. Справа — фото родителей деда, моих прадедов, но не свадебное, а семейное.

А между ними — две наши фотографии, детей и внуков, а точнее, дочери, зятя и внука.

Одна была последней нашей общей фотографией, той самой, с пляжа у горы Шенуа, где мы с папой обнимаем маму, и я уже не ребенок, в моем взгляде как бы отражается образ девушки, снимавшей нас.

На другом снимке — тоже море, но, наверное, тот маленький пляж у нашей виллы, и я там совсем крохотный, лет четырех-пяти. Но здесь я в центре снимка — только что из воды, обнимаю родителей.

И я ощутил вдруг, что снова возвращаюсь (и не в воспоминаниях, а совсем реально) в то самое мгновение — крепкие, полные нежной силы руки отца, маленькая кудряшка мамы на моем детском лбу и легкое прикосновение ее ладони к моей ноге (она словно придерживала меня, чтобы я не упал).

Почувствовал — хотя все вокруг говорило мне, что их нет рядом, — что я не один, что действительность, которую еще утром я воспринимал как нереальный сон, в самом деле существует. И что я готов жить в ней.

Я был уверен — как летним днем в «Оленях», когда косил траву, — что мои руки такие же крепкие, нежные и сильные, как у отца, и я держу в руках не ручку косы, а детское тельце, мое продолжение.

Вечерело, когда я вышел из дома.

Деревья уже кое-где начали желтеть, было самое лучшее время года в этом городе. Воздух — ясен и чист, а легкий запах бензина даже придавал ему некий аромат — как запах дорогих редких духов, исходящий от красивой женщины. Люди, все еще по-летнему одетые и как бы одурманенные солнцем уходящего лета, гуляли по городу пестрыми, жизнерадостными группами, утопая в вечернем сумраке. Чувство, что все вокруг сбежали (или вот-вот сбегут) из этой страны, потихоньку исчезало, жизнь как бы посылала все новые и новые человеческие волны откуда-то из сокровенных своих глубин.

Я собрался, было, посидеть в открытом кафе на бульваре с желтыми плитками, даже удивился, что есть свободные столики, но вспомнил, что у меня нет денег, и прошел мимо, нимало не огорчившись. И не чувствовал себя ни одиноким, ни всеми забытым, хотя не встретил никого из знакомых, еще три года назад бродивших здесь буквально толпами.

Я был почти счастливым чужеземцем в этом не совсем мне чужом городе.

На следующий день я проснулся рано, тут же вскочил с кровати и широко распахнул слегка прикрытое на ночь окно, за которым солнце уже стряхивало с себя последние остатки сна. Раз десять отжался от пола, размял руки, ноги, спину и направился в ванную. У меня не было электрической бритвы (сразу вспомнилась моя старомодная бритва в «Оленях»), и я полез под холодные струи душа. Потом, уже завернувшись в банное полотенце, сообразил, что в доме нет ничего из еды, а я уже был весьма голоден. Заварил чай и — о чудо! — нашел остатки меда, правда, сильно засахарившегося. А выпив чай, занялся новыми, будничными, делами.

Прежде всего, я решил позвонить своему приятелю — издателю, несколько лет назад он давал мне переводы, тот посоветовал обратиться к одному нашему однокласснику, который сейчас, по словам приятеля, стал самой большой шишкой в частном книгоиздательском бизнесе в стране. И спустя час я уже был у него.

Здание, в котором располагался его офис, снаружи было ветхим двухэтажным старым домом, но внутри походило на только что принарядившуюся невесту: свеженькие, словно только что покрашенные, белые стены, темные хромированные двери и всевозможные факсы, ксероксы, компьютеры и прочая блестящая своей новизной техника.

— Я купил этот дом всего лишь на прошлой неделе, снаружи он староват, но через неделю он у меня заблестит, как новенький, — сказал он о доме, и, будто в подтверждение его слов за окном появился какой-то рабочий. Приятель кивнул в его сторону: — Сегодня ставят решетки на окна, ты же видишь, какая у меня техника, — выразительно махнув рукой, он развернулся в своем вращающемся кресле перед черным лакированным столом, на котором со смиренным видом ждала своего часа целая батарея телефонов, факсов, ксероксов и пр. После чего перешел к уже традиционным для меня вопросам. — Так ты где пропадал? Я слышал, что уехал с женой в Канаду?

— С какой женой? — удивился я.

— Ну, с той, с которой уехал в Канаду, — впрочем, мое семейное положение его абсолютно не интересовало, и он, не дождавшись от меня ответа (да я и не знал, что отвечать), продолжил: Ну, говори, зачем пришел.

Делать нечего, пришлось объяснять, что после возвращения я оказался в несколько затруднительном положении, накопилось много счетов, ну и так далее. Словом, я просил его о небольшой сумме взаймы под какой-нибудь перевод.

— О’кей, — щедро произнес Петр и нажал какую-то кнопку.

Почти мгновенно в комнату вошла стандартно красивая секретарша с еще более красивыми, почти голыми ногами.

— Надя, прошу тебя, приготовь этому господину двадцать тысяч.

Сумма сначала ошеломила меня, но, вспомнив о нынешних ценах, я почувствовал себя не очень уверенно — просто не знал, много это или мало.

Секретарша вышла из комнаты, а Петр встал, подошел к книжному шкафу и, немного порывшись там, подал мне какую-то книгу в пестрой обложке.

— «Murder in the mountain». Тупой детективчик, но мега-бестселлер в Америке. Вышел всего неделю назад. Я успел купить авторские права. Надеюсь, за месяц справишься? Хочу к Рождеству запустить его на рынок.

Слегка ошарашенный, я не знал, что сказать, тем более что в кабинет снова вошла секретарша и подала своему шефу конверт с банкнотами, вид которых был мне незнаком.

Я неловко молчал, а Петр взял конверт, вручил его мне и произнес.

— Ну давай, чао! И через месяц жду тебя здесь с переводом.

С конвертом в руках я пошел к выходу. Уже у дверей меня остановил голос Петра.

— А компьютер-то у тебя есть?

Я стал мямлить, что его украли, но Петр махнул рукой щедрым жестом.

— Ладно, пиши на машинке, а если хочешь, приходи сюда, работай здесь.

На улице, еще не совсем придя в себя, я сообразил, что первым делом надо что-нибудь поесть. И вошел в ближайший ресторан, блестящий в своем великолепии, а через час вышел оттуда, распростившись с половиной одной из крупных банкнот. И принял решение на будущее — быть скромнее в выборе ресторанов. Уж как-нибудь обойдусь. Я был полон оптимизма.

Так прошло несколько месяцев.

Я уже не был таким оптимистом.

В общем-то, ничего особенного не случилось. Просто у меня не было желания общаться с кем-либо, хотя недостатка в компаниях и новых знакомствах не испытывал. Мне было лучше одному. Правда, не совсем. Но я еще не мог разобраться, чего же мне все-таки не хватает. Может быть, женщины? Но женщин — я уже знал это — не ищут, они появляются сами.

Однако за несколько дней до Рождества я все же решил найти Марию. Телефон ее я потерял (точнее, нарочно уничтожил запись с ее номером еще четыре года назад), но было совсем несложно найти его в телефонной книге по фамилии ее мужа.

И как-то вечером позвонил ей.

— Здравствуй!

— А, это ты? — она говорила так, будто мы расстались только вчера, и я уже приготовился, было, изложить ей свою байку про Канаду, но она продолжала:

— Ты давно не звонил.

— Вот — звоню.

— Я рада.

— Давай встретимся, ты не против?

— С удовольствием. Где и когда?

Я назначил ей встречу на завтра, после обеда, в кафе на бульваре, куда я хотел зайти в свой первый после «Оленей» вечер, когда у меня не было денег.

— До завтра, — сказала она.

Мария… А может, я позвонил ей, чтобы сделать себе инъекцию, вспрыснуть, так сказать, немного жизни?

Мария. Она была его самой глубокой и прочной связью до появления Елены, до того, как он понял, что именно Елена, в сущности, и есть его большая — единственная любовь. Разумеется, у него и раньше было несколько сексуальных приключений, были и любовные увлечения, но после Марии они казались ему детскими играми.

Еще в первых классах гимназии, с подростковым пробуждением плоти, желание любить вспыхнуло в нем, и он увлекался девочками, обменивался с ними неловкими ласками, хотя до настоящей любви дело не дошло. Некоторые из них были влюблены в него (во всяком случае, уверяли его в этом), и он был почти готов (в своей мечте о нежности) разделить их чувство, но всегда что-то останавливало: просто он не любил никого из них по-настоящему, а только отвечал на привязанность, потому что их любовь льстила его самолюбию и потому что его молодое тело жаждало любви.

Но не с ними познал он впервые плотскую любовь, а с почти незнакомой женщиной, как-то летом на море, в дни каникул.

Вместе с мамой и несколькими ее коллегами с семьями они жили в одном небольшом курортном местечке с двадцатью примерно бунгало, разбросанными в лесу, совсем рядом с песчаными дюнами близ устья живописной реки. В компании друзей было несколько парней и девушек, его ровесников, и в их молодежной банде царило легкое и приятное предвлюбленное напряжение. А он все не мог определиться и выбрать, в кого же из двух девушек, которые ему нравились, влюбиться, потому что почему-то был уверен, что именно в этот горячий приморский август он впервые познает любовь.

Но этого не случилось.

Вечерами почти все население курортного местечка собиралось у небольшого ресторана, где они питались. Взрослые сидели за столиками на веранде, днем закрытой от солнца пестрыми тентами, разговаривали, пили белое вино или что-нибудь покрепче (все поделились на коньячную и водочную партии), несколько постоянных четверок играли в карты, а подростки и дети толпились рядом, под освещенным навесом, где играли в теннис или располагались большими или маленькими группами на лавочках.

В один из таких вечеров он страдал, задетый тем, что девушка, с которой они на пляже почти договорились после ужина встретиться, вдруг предпочла пойти со всей молодежной компанией на дискотеку в соседний кемпинг. Он сидел на перилах в глубине веранды, вглядываясь в море, утонувшее в ночной темноте, по которому низкая, полная, оранжево-красная луна прокладывала свою дорожку.

В какое-то мгновенье ему показалось, что на него кто-то смотрит. Он обернулся и увидел метрах в десяти от себя молодую женщину в светлом платье, с сигаретой в руке. Облокотившись на перила, она действительно смотрела на него, а когда их взгляды встретились, слегка улыбнулась — и все его существо вдруг загорелось.

Он уже видел эту женщину (ее место в ресторане было за одним из соседних столиков), всегда в компании двух пожилых дам с нелепо окрашенными волосами, в старомодных соломенных шляпах, и с ужасно толстым, плешивым мужчиной (усы как у моржа) — слишком старым, по его мнению, чтобы быть ее мужем. Позже он узнал, что это действительно был не муж, а дядя, а женщины — ее тетушки.

Но в тот вечер, на веранде, он еще этого не знал, не знал ничего, только то, что она отдыхает здесь, как и они.

А женщина не просто смотрела на него — ее взгляд искушал, ему показалось даже, что она улыбается как заговорщица, и все остальное он уже делал как во сне.

Женщина медленно поднесла руку с сигаретой к губам, сделав несколько глубоких и жадных затяжек, и это движение показалось ему не простым жестом курильщика, а сладострастным зовом. Потом она бросила сигарету вниз, на песок, повернулась и намеренно медленно, сладостно волнующей походкой женщины, на которую смотрят, и возбужденная этим чужим взглядом, направилась к лестнице и все так же медленно стала спускаться.

Как зачарованный, он двинулся за ней. Женщина немного прошла по асфальтированной аллее в сторону бунгало, потом свернула влево, на невидимую тропинку в кустах, к темнеющему лесу. Но прежде чем скрыться в полной темноте деревьев, она остановилась, обернувшись (в полусвете далеких огней ему опять показалось, что она улыбается), и вошла в эту темноту.

Он свернул за ней, какое-то время еще смутно различая светлое пятно ее платья, пока оно полностью не исчезло во мраке. Сердце, ускоренно бьющееся в ритме всего его пульсирующего тела, запнулось на миг от страха, что он ее потерял. Но нет — внезапно он почувствовал ее прикосновение к своему локтю: опираясь спиной на какое-то дерево, она притянула его к себе. Не видя в темноте даже очертаний ее лица, он почувствовал лишь обжигающий жар ее тела. Горячими руками она обняла его за шею и привлекла к себе, сладко-соленые губы прижались к губам, и его охватило счастливое чувство облегчения, не испытанное им никогда прежде.

Впервые с такой силой он ощутил пьянящую сладость зрелого женского тела.

Он еще не насладился им до конца, как вдруг в лесу рядом с ними, словно внезапный выстрел, раздались крики, засверкали огни. Они быстро отпрянули друг от друга. Волшебство исчезло.

Кажется, потерялся ребенок или кто-то чужой проник в кемпинг и растревожил людей, но они оба запаниковали и бросились бежать в лес. Крики были все ближе (словно стая собак гнала дичь), и в наступившей суматохе они потеряли друг друга, в тот вечер так и не встретившись больше.

А он вернулся в свое бунгало и, полный томления, всю ночь не сомкнул глаз.

На следующий день, не встретив ее во время завтрака и весь дрожа от волнения, он пошел искать ее на пляж. Долго искать не пришлось — тетушки в шляпах были видны издалека на немноголюдной песчаной отмели, только на сей раз они были в каких-то огромных черных очках, делавших их похожими на летучих мышей. В нескольких метрах от них, ничком, на песке лежала она. Лег и он неподалеку и стал рассматривать ее, загадав про себя — почувствует она или нет его взгляд.

Она, конечно, почувствовала — довольно скоро беспокойно зашевелилась и повернула голову прямо к нему. И увидела его — точнее, он был уверен, что увидела.

Так они смотрели друг на друга какое-то время, их взгляды соприкасались, как бы лаская друг друга, совсем низко над песком, уже дрожащим от летнего зноя. Она снова улыбнулась своей колдовской улыбкой, но это было и не нужно — он и так уже весь был в ее власти.

Они лежали, глядя друг на друга (он понятия не имел, как долго это длилось, время просто остановилось), потом она медленно поднялась, нежными, ласкающими движениями стряхнула с себя прилипшие песчинки (ее красивое смуглое тело притягивало его столь же сладостно, как и ее губы вчера) и, снова взглянув на него через плечо, пошла по песчаной кромке берега вдоль моря.

Он пошел за ней. Сначала было как-то неловко — а вдруг его заметят тетушки в шляпах, но они лежали равнодушно, как мумии, почти неразличимые за складками своих медузоподобных тел.

Она шла по самому берегу, волны время от времени заливали ее щиколотки, и он взглядом вбирал в себя всю красоту этого прекрасного в каждом своем движении женского тела. Нагота уже давно не является тайной для современного человека, и его жадные юношеские глаза видели и желали много красивых, стройных тел, не раз неумело, дерзко и пламенно он прикасался к девушкам, ощущая жгучее желание при виде случайно открывавшихся интимных прелестей женской плоти, но сейчас впервые переживал то, что происходило с ним, — женщина буквально вобрала его в себя, и он шел за ней как после солнечного удара, в ожидании дальнейшего полного поглощения ею и в то же время уверенный, что его ждет еще не испытанное им до конца чувство обладания, к которому они приближались.

Далеко позади остался почти безлюдный пляж, кромка моря была пустынна, пуст был лес справа от них и бескрайнее солнечное море. Она шла впереди, не оборачиваясь и не останавливаясь, он тоже не приближался к ней. Шли, соблюдая постоянную дистанцию между собой, которая, казалось, больше связывала их, чем разделяла. Шли и шли вдоль моря, потом свернули, огибая врезавшуюся в море скалу, за которой пляж их кемпинга, уже давно превратившийся в неразличимую точку вдали, совсем исчез из виду, прошли мимо прибрежной рощи, спрятавшейся за появившимися дюнами. Только где-то далеко-далеко, почти растворившись в полуденном зное, за дюнами и невидимым лесом виднелись слившиеся с горизонтом волнистые отроги гор.

Как заколдованный он шел за нею, даже не заметив, когда она, свернув от берега, углубилась в дюны. Еще долго они шли так, но вдруг он потерял ее из виду, хотя, как сомнамбула, продолжал идти вперед по едва различимым в песке ее следам.

Внезапно она появилась прямо перед ним, лицом к лицу, и впервые он мог видеть ее при свете дня с такого близкого расстояния — она как будто возникла из земли, как растение, из-за каких-то низких кустов и высокой колючей травы. Он подошел к ней, и их руки почти одновременно сплелись в объятье, повторенное их телами.

Потом, все так же одновременно (он не помнил — то ли она потянула его за собою, то ли он опустил ее вниз), их тела на песке соединились, его руки стали лихорадочно стаскивать с нее бикини, но она быстро, незаметным и ловким движением освободилась от одежды. И он впервые познал настоящую любовь.

Когда — умиротворенные и усталые — они лежали рядом, все еще обнимая друг друга, он впервые сказал что-то, и это были их первые слова. Он произнес: «Я люблю тебя». Она промолчала, только медленным движением погладила его по голове и так же медленно и осторожно поцеловала.

Потом они побежали к морю, долго плавали и играли на волнах, снова любили друг друга, разговаривали, снова целовались, купались и вернулись в кемпинг, когда уже совсем стемнело: луна — низкая, огромная и белая — опять высвечивала свою серебристую дорожку в море, которое теперь, на обратном пути, было справа от них.

Честно говоря, он немного побаивался (и зачем только?), что по их отсутствию все догадаются об авантюре, но никто и внимания на них не обратил: молодежная компания снова отправилась на дискотеку, его мать спокойно разговаривала со своими коллегами за бутылкой вина, а тетушек в шляпах (он уже знал, кем они ей приходятся) нигде не было видно.

Он посидел немного на веранде, потом пошел к себе в бунгало, лег, не зажигая света, закрыв глаза в темноте с ощущением приятного изнеможения, пока не заснул — а заснул почти мгновенно.

На другой день беспокойство, что другие уже все знают о них, снова охватило его, когда она пришла на завтрак и они обменялись взглядами, полными тайного взаимного знания. Но тревога растаяла в нетерпеливом ожидании вечера, когда они, он был уверен, снова встретятся. Днем на пляже ее не было, но он все равно знал — вечером они увидятся.

И она действительно появилась.

Снова прошла к тому же месту в глубине веранды, закурила, а потом, не глядя на него, но уверенная в том, что он ее видит, повернулась, пересекла веранду и спустилась по лестнице вниз. Он пошел за нею, догнав уже в лесу. Они долго целовались, потом через какие-то кусты вышли к дюнам. Пейзаж был вполне лунным, где-то рядом, невидимое, плескалось море в неровном гармоничном ритме тихого пляжного прибоя. Они любили друг друга и вернулись поздно вечером, когда на веранде оставалась лишь четверка свихнувшихся от азартной страсти картежников.

На третий день с утра она снова не пришла на завтрак (он даже подумал про себя, что она, наверное, соня), а в обед за столом с тетушками и толстяком появился мужчина — скорее привлекательно мужественный, нежели красивый, с мускулистым, загорелым телом. Это, очевидно, был ее муж, как он понял — спортсмен, только вот чем именно он занимался, она не говорила. Сказала только, что он за границей на каких-то соревнованиях и должен заехать за ней по дороге домой.

После обеда он беспокойно ходил по территории кемпинга в надежде встретить ее, чтобы проститься. Но проститься им так и не удалось.

Он видел лишь, как спортсмен загружает багажник машины, усаживает тетушек и толстяка. А потом появилась она. Заметила его, даже слегка улыбнулась издали, как-то неловко, словно извиняясь («ну видишь, как получилось»), и села в машину. Ему даже не удалось увидеть ее напоследок, когда машина сворачивала за бунгало и деревья, не смог он разглядеть и номер машины.

Всю оставшуюся до возвращения домой неделю он провел в унылой рассеянности, в какой-то степени — счастливый благодаря воспоминаниям о мимолетной любви, которая сделала его мужчиной, но в то же время — и немного несчастный из-за внезапного, обрушившегося на него, как гром среди ясного неба, расставания без прощанья, равнодушный ко всему вокруг, а более всего — к своим приятелям-ровесникам, среди которых одна из девушек была заметно расстроена его равнодушием. И он, наконец, понял, что это за девушка, в которую он бы влюбился, если бы…

Через неделю, раньше остальных, они уехали, у мамы были какие-то дела на работе. Не завернули, как обычно после моря, в гости к художнику, а двинулись по прямой трассе вдоль Балканского хребта. Остановились лишь один раз — пообедали в придорожном ресторанчике и поехали дальше. Мама предложила («мне кажется, ты устал») сменить его за рулем их маленькой старой машины, на которой они объехали всю Европу, но он отказался.

Наверное, ей показалось, что он устал, потому что обычно в дороге они оживленно болтали, а сейчас ему хотелось помолчать.

В какой-то момент она осторожно попыталась нарушить молчание.

— Тебе, кажется, не понравилась Вера.

Это была как раз та девушка, которая расстроилась из-за него, дочь маминых коллег.

— Да нет, почему — понравилась.

— Но ты не обратил на нее никакого внимания.

Он не ответил сразу, притормозил, отъехал к обочине и остановил машину. Потом осторожно и нежно поцеловал свою дорогую маму.

— Я люблю только тебя, мама!

Она расплакалась, и он прижал ее к себе. А когда отстранилась и он снова сжимал в руках руль, вглядываясь в ленту шоссе, сказала:

— Все же я знаю, когда-нибудь ты полюбишь и другую женщину.

— Не тревожься, — он попытался отшутиться. — Я полюблю другую женщину, у тебя появится сноха, и мы нарожаем тебе кучу внуков.

Мама рассмеялась. Ни она и ни он еще не подозревали, что ей осталось жить меньше года. Никогда больше она не увидит моря. Она не доживет до следующего лета.

Та летняя авантюра и была его первой «настоящей» любовью.

Воспоминание о ней все так же ярко — и как образ, и как ощущение, но она затерялась где-то вдали, я чувствую себя отчужденным от нее, воспоминание о ней меня не ранит. Помню я и имя той почти незнакомой женщины, но не произношу его вслух. И не только потому, что оно мне не нравится (оно не то чтобы некрасиво, просто не подходит ей), а потому, что при всей сладости воспоминания об этой связи по-настоящему соприкасались лишь наши тела, а не души (они только-только начали раскрываться друг другу). А имена есть только у душ, а не у тел.

Не могу сказать, что я быстро забыл ее (я знал, что не забуду ее никогда), но как-то быстро переболел ею. Хотя еще месяца два какая-то непонятная тоска по этой внезапно оборвавшейся любви порой накатывала на меня.

Но, как известно, любовь лечат другой любовью.

Старой традицией так называемых «элитных» учебных заведений были у нас вечеринки, которые даже объединяли различные гимназии в своего рода элитное сообщество. Отцы не позволяли себе подобного вольнодумства, а детки выражали его вполне открыто. Несмотря на мое презрение к нашей доморощенной «элите» (один писатель даже назвал ее «наша преуспевающая аристократия»), я был желанным гостем на подобных сборищах, и, к моему стыду (и вопреки моему презрению), не всегда мне было там так уж плохо: было интересно наблюдать, с какой быстротой большинство превращалось в сообщество свиней и как именно по этому признаку можно было выделить стоящих людей — тех, кто находил в себе силы устоять против инерции.

Занятия в гимназии начались, и вечеринки закрутились одна за другой. Но я, все еще не пришедший в себя после своей отшумевшей летней любви, взялся за учебу, презрев все удовольствия и разыгрывая перед самим собой роль разочарованного лорда Байрона. Но играть роль быстро надоедает, если зритель — ты сам, и, может быть, поэтому я стал постепенно посещать тусовки, на которые меня приглашали, мрачно сидел где-нибудь в углу и курил, с гордым видом отказывая девушкам, приглашавшим меня потанцевать или просто составить им компанию.

Но как-то раз, на очередной вечеринке меня заинтересовала одна девушка. Она не выделялась среди прочих какой-то особой красотой, просто — как и я — сидела в гордом одиночестве. А поскольку одиночки всегда привлекают друг друга (они — или родственные души или соперники), то я, после нескольких любопытных взглядов, которыми мы тайком обменялись с ней, подошел и сказал:

— Вам, очевидно, тоже не нравится подобное увеселение?

Это было не слишком остроумно, но люди и в самые важные минуты своей жизни часто обмениваются банальностями, к тому же я не считаю нужным постоянно оригинальничать. Даже самые счастливые любовники говорят друг другу глупости, но это не делает их менее счастливыми.

— Почему вы решили, что не нравится? — спросила девушка.

— Я вижу — вы не принимаете в нем участия.

— Не с кем.

— Со мной, к примеру, — я попытался шутить.

— А почему бы и нет, — она смерила меня взглядом, — вы не самый плохой вариант.

— Тогда потанцуем? — предложил я.

— Вы это считаете развлечением?

— Не только это, разумеется. А что предлагаете вы?

— Переспать, — с вызовом ответила она.

— Пошли, — сказал я и добавил: — Познакомимся сейчас или потом?

— Лучше потом, — сказала она, — если будет смысл.

— Ну тогда двинули, — и мы пошли.

На улице шел дождь. И я спросил, пока она раскрывала свой зонтик:

— Пойдем в какой-нибудь сквер или куда посуше?

— И так и так промокнем, можно и в сквер, но предпочитаю где-нибудь посуше.

Мы взяли такси, и я заехал домой взять ключи от квартиры деда.

На пороге она отряхнула зонт, а когда мы вошли, я пригласил ее в гостиную, а сам пошел на кухню сварить кофе. Поставил кофейник на огонь и вернулся к гостье.

Она уже разделась — догола — и курила. Ее поза казалась вульгарной, но сама она — нет (вопреки всей своей словесной и телесной провокации).

Когда любовные упражнения закончились и мы лежали, обнявшись, на ковре, я понял, что грустное воспоминание о моей летней любви растаяло без следа. Не само воспоминание, а грусть. И байроновская поза.

— Кристина, — вдруг произнесла девушка.

А я уже и забыл о нашем уговоре.

— Ага, стало быть, я заслужил право на знакомство?

— Еще как, — ответила она и поцеловала меня с неожиданной в свете ее прежнего поведения нежностью.

Хоть я и принадлежу в любовных делах к романтическому типу, не думаю, что подобное начало совсем уж лишено романтики. Я хочу сказать, что я снова был влюблен — я понял, что любовь не всегда предшествует сексу. Вспомнив о кофе, я бросился на кухню. А когда вернулся, Кристина уже оделась и сидела в кресле не с таким вызывающим видом, как прежде. Я налил ей кофе и спросил:

— Почему на вечеринке ты была такая грустная и одинокая?

— Один гад меня бросил, — ответила Кристина, — и это при том, что он мизинца моего не стоит.

Примерно через месяц после того дня мы с ней шлялись по разным увеселениям. Я был горд, как маленький лорд Фаунтлерой, а почему, если б спросили, и сам не знал. Впрочем, скорее, это она таскала меня за собой повсюду, чтобы все видели, что ее никто не бросал и что она сделала более удачный выбор. Потому что однажды я увидел «этого гада» — было совсем несложно понять, что он и в самом деле ее не стоит. Он, конечно, не был красавцем, но к тому же еще был отчаянно туп, и это сразу бросалось в глаза. На очередной вечеринке, однако, куда Кристина пришла со мной, она вдруг бросила меня, уйдя именно с ним. И больше не появилась и не позвонила. А я почувствовал себя даже хуже, чем летом, после внезапной разлуки. И вовсе не потому, что меня бросили (я не настолько честолюбив, чтобы вживаться в эту роль — брошенного).

Просто лишь после ее ухода я понял, что мы с ней любили друг друга. За нашей показной гордостью и вызовом скрывалась ранимость молодых людей, переживших свои первые разочарования, ищущих утешения друг в друге и нашедших любовь. Я даже не уверен, что если бы во время увлечения Кристиной я встретил ту женщину из лета, не сбежал ли бы и я к ней, как Кристина к «своему гаду». И почему-то думаю, что, если бы «гад» не позвал ее снова к более ранним ее воспоминаниям, Кристина была бы сейчас для меня тем, кем позже стала Елена. Но в любви все эти расчеты совершает не один из влюбленных, а оба. И предсказать их невозможно.

Я снова погрузился в учебу, тем более что мрачная ранняя зима не предрасполагала к новым приключениям. Я засел за книги, да так крепко, что именно с той поры, по-видимому, у меня сложилось убеждение, что все, посвятившие себя науке, искусству или иным духовным подвигам, потерпели в своей жизни кораблекрушение. Но я не очень-то верю в науки и искусство, создаваемые неудачниками, потому, наверное, никогда и не спешил им довериться. Тем не менее, в ту осень я погрузился во все это полностью, и уже по этому можно было понять, сколь велико было мое поражение. Я даже стал думать, что вообще жизнь — это череда крушений, которые человек должен мужественно переносить. Что касается меня, то я не всегда переносил их стойко и даже пришел к выводу, согласно которому любая радость — это предвестник горя. Думаю, правда, что я не один такой. Кто-то из мудрецов сказал «Се человек!» Ну а я не мудрец.

Так начались мои занятия наукой.

Пока довольно скоро, в декабре, я не встретил Марию.

В тот год была ранняя зима, пошел снег, а потом зарядили долгие, холодные дожди.

Заболела мама, уже больше недели она сидела дома (но это была еще не та страшная болезнь, которая унесет ее) и принимала лекарства.

Однажды она попросила меня занести ее статью в редакцию журнала «Дом и архитектура», членом редколлегии которого она состояла и где публиковала свои работы.

После занятий в гимназии я проболтался с друзьями и в редакцию опоздал. А появился там минут через пятнадцать после окончания рабочего дня, рассчитывая все же, что если никого не застану, то опущу рукопись в почтовый ящик. Журнал помещался в просторной мрачной квартире на маленькой улочке в центре, где было сразу несколько редакций. Меня встретила пожилая женщина, наверное, уборщица, и в ответ на мой вопрос указала на дверь с матовым стеклом. Я постучал и, дождавшись ответа, вошел.

За одним из двух столов, стоявших напротив друг друга, при свете настольной лампы молодая женщина читала какую-то рукопись с карандашом в руке. Она предложила мне кресло, единственное в этой узкой комнате, заставленной шкафами, доверху забитыми книгами.

Я представился, сообщил, что, вот, мама заболела и прислала со мной обещанную статью.

Молодая женщина оживилась, заулыбалась и стала на все лады расхваливать маму — и какой хороший она специалист, и как хорошо пишет, и как сама она восхищается мамой и старается ей подражать. Вообще-то, как я понял из ее слов, она не архитектор, три года назад закончила филфак, английское отделение, знает и французский, целый год сидела без работы, а потом ее взяли в редакцию, где она просматривает иностранные издания по архитектуре и дизайну, отбирает и переводит нужные статьи, подбирает фотоматериалы, а моя мама очень ей помогла освоиться здесь. В сущности, кроме главного редактора, который занимает, скорее, почетную должность, в журнале всего лишь один штатный редактор-архитектор и еще технический редактор, а основная доля литературно-редакторской работы лежит на ее плечах. Вот и сейчас она осталась немного поработать. А не хочу ли я кофе? Не хочу?.. Ну уж нет! Тетя Радка! — встав со стула, она открыла дверь и крикнула куда-то в глубину коридора: Сделай нам кофе!.. Мы поболтали еще немного, тетя Радка принесла нам по чашечке кофе, потом закурили (к тому времени я понемногу стал покуривать).

Так мы сидели в полутемной комнате, при свете настольной лампы, день на улице уже отшумел, мы разговорились (я даже оживился), и я чувствовал, как постепенно меня охватывает уже знакомое мне волшебство влюбленности — всегда, как кажется, такой понятной и всегда иной.

Я уже заметил, что моя собеседница — удивительно красивая женщина с восхитительной фигурой, что она умна, остроумна и образованна, утонченно элегантна даже в своем будничном рабочем наряде, что, кроме красоты и ума, обладает и редким человеческим обаянием. Чтобы выпутаться из волшебства ее чар, я решил встать и уйти, но все тянул и тянул, пока, наконец, почти отчаянным усилием воли не заставил себя подняться и произнести:

— Ну, мне пора, я и так вас задержал.

— Нет, нет, было очень приятно, — и, глянув на свои изящные часики, она добавила. — Мне тоже пора уходить.

Как настоящий кавалер я помог ей надеть элегантный темный плащ, впервые почувствовав аромат ее дорогих духов и запах волос, и мы вышли.

Я проводил ее до самого дома — красивого белого здания в одном из самых зеленых кварталов города, галантно поцеловал на прощание руку (боюсь, что этот жест показался ей комически-старомодным). Потом, в приподнятом настроении я шел домой, долго блуждая по мокрым улицам, и чувствовал, что со мной случилось что-то очень хорошее, еще не понимая, что именно.

На следующий день мама снова попросила меня зайти в редакцию — ей позвонили, чтобы она прислала фотоиллюстрации к своей статье.

На этот раз, уже нарочно, я пошел туда попозже в надежде застать ее одну. Она действительно была одна, сидела за рукописью под настольной лампой, но уже в другом, более элегантном вечернем туалете. Мы снова пили кофе и много разговаривали, правда, уже не в редакции, а в соседнем кафе. Говорила в основном она — о современной архитектуре, о маминой статье (которая была посвящена новой книге Паоло Портогези). Потом я снова проводил ее домой, обещав как-нибудь на днях позвонить (она дала мне свою визитку).

Конечно, не вытерпел и позвонил ей уже на следующий день, вечером, чуть позже времени моих визитов в редакцию. Она уже была дома (значит, подумал я, ждала меня!) Договорились встретиться в том же кафе, что и вчера. На это раз и я приложил определенные усилия (что вообще-то мне не очень свойственно), чтобы и выглядеть элегантно, и чтобы мама не заметила, как я прихорашиваюсь.

Мы встретились, и я уже знал, что люблю и хочу ее. Знал, что и она хочет этого, хотя мы и словом об этом не обмолвились. Как обычно, я проводил ее, и на этот раз она пригласила меня к себе.

Просторная, шикарная квартира была полна всевозможными, явно дорогими иностранными домашними приборами и приспособлениями. Роскошная мебель, экзотические, со вкусом подобранные и расставленные сувениры, несколько прекрасных картин лучших современных художников. Самых-самых. Этот дом сильно отличался от примитивной роскоши нашей «элиты» или, возможно, демонстрировал какую-то новую ступень ее эволюции. Я уже знал, кто ее муж — известный режиссер-документалист, который главным образом пребывает на съемках за границей, где был и сейчас, уже давно и еще надолго. Она сказала о нем вскользь, лишь позже постепенно я узнал о нем и множество других подробностей. Что он старше ее на пятнадцать лет, но моложавый и красивый, спортивного типа, по общему мнению, талантливый режиссер, любимец женщин, т. е. немного плейбой, авантюрист — словом, светский лев, идеальный по всем статьям муж, красивый, известный, богатый, и стариком ведь не назовешь, словом, мужчина что надо, в расцвете сил. Но любила ли она его? Наверное, раз вышла замуж, женщина ее типа вряд ли сделала бы это только по расчету. Но продолжала ли его любить, была ли счастлива с ним? И что для нее я? Легкомысленный флирт с мужчиной моложе ее? Очередная сексуальная авантюра в отсутствие супруга? Или любовь, которой ждала ее душа?

Мы сидели в большой гостиной, в низких, глубоких креслах. Мария достала превосходный греческий коньяк, включила музыку, зажгла свечу, и мы долго разговаривали, а я все глубже тонул в ее очаровании. Я был почти уверен, что в этот вечер мы будем близки, но ошибся. Когда я попытался поцеловать ее, она, позволив это внезапное проявление близости, осторожно и нежно отстранила меня и сказала: «Нет, не сегодня».

«Сегодня» наступило через неделю, в течение которой мы продолжали встречаться, и не у нее, а в доме моего деда. А потом — то здесь же, то у них, то на ее вилле, ходили в укромные кафе, иногда — в кино на окраине города, несколько раз, по выходным, ездили в маленькие городки, где ночью тайком я пробирался в ее комнату.

Наша любовь была тайной, скрытой от людских взоров (по крайней мере, там, где нас могли увидеть знакомые) и от этого — как-то более истинной, что ли. Она была ровно на десять лет старше меня, но я этой разницы не чувствовал, да и, думаю, она была не слишком заметной, впрочем, меня это ничуть не смущало. Как не смущало и то, что она была замужем. Скорее, я чувствовал какую-то вину перед своей мамой, ведь они были знакомы. Но, наверное, только я усматривал в этом какой-то извращенный смысл.

Физическая радость, которую дарила мне Мария, была яркой и сильной, потому что, кроме плотского наслаждения, она давала мне и удивительную духовную утонченность, а еще то, что больше и тела и духа, то, что их объединяет, — любовь.

Потому что любил не только я — она тоже любила меня.

Я чувствовал, что и для нее это не легкий флирт и не обычная измена отсутствующему мужу, что в ее чувстве ко мне есть какая-то тайна, что-то отчаянно нежное и обреченное. Это была зрелая, хотя и немного грустная, отчаянная любовь.

Как-то раз в запале я предложил ей развестись и выйти за меня замуж (естественно, после того, как я закончу гимназию). Без тени улыбки она произнесла совсем серьезно: «Этого просто не может быть!»

«А, собственно, почему?» — я был совсем искренним, как мне казалось.

Но она знала — почему, а я — нет.

Наверное, она знала, что это невозможно, потому что я был слишком молод, чтобы искренне и сильно любить, вообще люди должны встречаться на одном уровне своего человеческого опыта, а у меня его явно не хватало. А может быть, она знала, что первая пламенная любовь — еще не настоящая, что в любви должен скрываться и опыт несчастья. (Сейчас, когда я пишу это, уже знаю, что это так.) А может быть, она думала, что долгой и большой любви между людьми вообще не существует, что каждая любовь рано или поздно кончается, угасает, умирает, что одной любви мало, чтобы сделать человека счастливым. Нужно и что-то еще.

Во всяком случае, она действительно меня любила и никоим образом не хотела мне мешать. А возможно, и я не был еще достаточно зрелым, мне не хватало более весомого опыта — не только житейского, но и социального. Да, социального. Потому что даже самое сокровенное, самое интимное чувство всегда пронизано видимой и (еще более) глубинной социальностью. А я был чересчур молод, я еще «не вступил в жизнь», как говорят, что всегда бесило меня, ведь я-то был уверен, что «знаю жизнь». Вот только знал ли на самом деле?

Хотя я долго прожил за границей и наша семья, если можно так сказать, была вполне обеспечена, все же мне нетрудно было видеть глубокие деформации в нашем обществе (видел я, естественно, и несовершенство другого мира, но родина всегда воспринимается каким-то иным, сокровенным, что ли, образом, даже когда долго живешь вдали от нее).

Абсурдно неэффективная экономика, которая все глубже погружалась в кризис. Тупой политический режим, если вообще можно говорить о наличии у нас какой-либо политической жизни. Нелепый диктатор, который с помощью мощной полицейской системы задавил любые попытки государства даже представить себя без него и собирался жить вечно, еще больше парализуя и без того парализованную жизнь. Даже те, кто понимал это, не смели и слова сказать, а уж тем более — что-то предпринять. Все общество пребывало в состоянии тупой безнадежности. Словно все, что должно было случиться, уже случилось, и уже никогда ничего больше не произойдет.

Я жил в сравнительно благополучной семье, озаренной светом взаимной любви. Но знал ли я на самом деле, насколько прочно ее благополучие? Мой отец почти в отчаянии сбежал в ту средиземноморскую страну не ради заработка, как большинство наших (но разве хорошо зарабатывать на родине или за ее пределами — преступно?) Но тогда — от чего? Хотя все молчали в моем присутствии (присутствии ребенка), разве я не чувствовал, что за его самоотверженностью в работе, в любви к маме и ко мне скрывается какая-то печаль, горечь и отчаяние? Ведь отец сбежал от несправедливости, перед которой он — сильный, мужественный, добрый — чувствовал себя беспомощным и бессильным!

А что я знал о Марии?

Или о смерти моего отца?

Ну, знал, что он погиб в автокатастрофе за несколько дней до возвращения на родину. Такие нелепости случаются, и довольно часто. Но ходили темные слухи об инсценированных несчастных случаях и самоубийствах, об устранении «неудобных» людей. Мог ли я знать правду, да и кто сказал бы ее мне, ребенку, кто бы посмел вымолвить ее, даже если бы и знал, и кто вообще мог ее знать?

Вот и мама, она действительно умерла от страшной болезни, но откуда было мне знать, какие тревоги родители скрывают от меня и ради меня (моего будущего), и не были ли эти неразделенные и неразделяемые тревоги причиной ее болезни? Таким был мир, в котором я жил.

А сам я? Разве я знал, что ждет меня в этом страшном мире? Страшном — и таком прекрасном.

В начале мая мама внезапно заболела. Ее осмотрел приятель отца, и, ничего мне не объясняя, сказал лишь, что маме нужно срочно ложиться в больницу, в онкологию. По тому вниманию, с которым наши немногочисленные близкие обращались с ней, по тревожной заботливости, с какой они относились ко мне, я понял, что произошло что-то страшное и неотвратимое.

Чтобы избавить маму от невыносимых страданий последних дней, ей кололи морфин.

Я ходил в больницу каждый день и часами сидел с ней, пока мне это не запретили. В последний раз я видел ее за два дня до смерти, которая уже наложила свой страшный отпечаток на родные черты. Она попыталась улыбнуться, но расплакалась. И я своими слезами залил ее мокрое лицо.

— Я ухожу, — сказала мама. — Ты остаешься совсем один. Держись. И помни о нас, мы тебя так любили.

«Мы» — это она о себе и о папе, снова они были вместе. И это было ее утешением и счастьем. Если, конечно, оставлять своего ребенка одного на земле было утешением. И если мертвые вообще могут быть счастливыми.

Похороны состоялись в день, когда я должен был получить аттестат зрелости.

После похорон дядя Митко, самый близкий друг моих родителей, забрал меня к себе и был рядом почти целый месяц. Мы с ним оба осиротели — он тоже потерял самых близких людей.

Не знаю, как бы я справился без него с дикой мукой и пустотой, охватившей меня. Если бы не он, вряд ли бы я даже забрал свой аттестат (он сам съездил за ним в мою гимназию) и вряд ли стал поступать в университет.

Словно во сне я вспоминаю, как готовился к экзаменам, как их сдавал. Помню лишь, что в эти дни я стал ожесточенно курить. Раньше выкуривал одну-две сигареты — так, ради пижонства, на разных сборищах. А летом дядя Митко забрал меня с собой в свой город, но воспоминания об этом лете окрашены в моей памяти тупой мукой. И лишь когда начались занятия в университете, я немного пришел в себя, если можно так сказать о моей почти автоматической жизни, длившейся около года.

В тот день, когда маму положили в больницу, я позвонил Марии. И сказал, что в ближайшие дни мы встречаться не будем, чтобы она меня не искала. Я сам позвоню. Но не позвонил. И она мне — тоже.

Мария оказалась права — наша любовь была обречена. Не только у нее что-то было не так, вот и у меня — горе победило любовь.

Встретив Елену, я почти забыл ее. Хотя сейчас знаю, что наша любовь с Марией была большой и настоящей. Но когда я полюбил Елену, та, прежняя любовь куда-то ушла.

Я даже думал, что мы никогда больше не увидимся.

Но вот, встретились снова.

На следующий день она появилась — все так же красива, как и раньше, все так же элегантна, как и раньше. Все так же молода, как и раньше. Я не заметил ни малейшей перемены. Она была прежней.

Но я уже не был прежним.

Она была искренне рада меня видеть, сказала, что я возмужал, и еще кое-что, что, в общем-то, было похоже на правду, но если даже и не так, все равно приятно услышать любому мужчине. Правда, в ее устах это не было пустым комплиментом. Я знал, я видел, я чувствовал, что она действительно рада нашей встрече.

Она заказала кофе и коньяк.

Я смотрел на нее и впервые за эти годы по-настоящему радовался человеку, которого видел перед собой. Даже ненароком подумал, что, может быть, наша любовь вспыхнет снова?

— Ну, рассказывай, как ты? — начала она. И по тому, как она это сказала, я понял, что она ничего не знает о моем исчезновении — вероятно, думала, что я ей просто не звонил.

Я объяснил, что, в общем-то, у меня все в порядке.

— А ты разве не окончил университет? — спросила она, и я ответил, что сделал перерыв на три года. Почему, она не поинтересовалась.

— Я еще тогда узнала о смерти твоей мамы, мои соболезнования, прекрасный она человек. Как ты без нее? — и, через мгновение, — один?

Я ничего не ответил, она взглянула на меня и, протянув руку, положила ее в мою ладонь. И в тот же миг я почувствовал, чего именно мне не хватает.

— Спасибо, — сказал я. — Ну а ты как? — И после небольшой паузы: А Валентин?

Осторожным движением она высвободила свою руку.

— Хорошо. Его сейчас нет в Болгарии.

— Опять где-нибудь снимает?

— Нет, бросил кино, в искусстве дела совсем плохи, занялся каким-то бизнесом в Испании, не знаю, чем именно, — и добавила: мы разошлись.

Я посмотрел на нее внимательно, хотел сказать что-нибудь вроде «и как же ты живешь?», но не успел, она снова легко прикоснулась к моей руке.

— Не беспокойся, у меня все хорошо. Справляюсь потихоньку. Впрочем, даже вполне прилично справляюсь.

Меня охватило чувство нежности и почему-то — жалости, и после паузы я произнес:

— Хочу пригласить тебя к себе на Рождество.

Взглянув на меня, она задумалась на мгновение и сказала:

— Хорошо.

Мы встретились снова через несколько дней в том же кафе и в то же время. Снова она пила кофе с коньяком, я тоже, потом мы вышли. Немного прошлись, пока я не сообразил, что иду не в ту сторону — машинально я направился к нашей квартире, которую уже сдал чужим людям, и развернулся, увлекая ее за собой в обратном направлении, она взглянула чуть удивленно, ничего не сказав.

На этот раз (в отличие от того Рождества, с Еленой) у нас была и елка, и не пришлось бегать по магазинам — все было приготовлено заранее.

Вечер и ночь были великолепны, и мы проснулись почти счастливыми.

Утром она сварила кофе, мы расположились в гостиной, но внезапно, взяв меня за руку, она пошла в спальню и подвела к фотографиям на стене.

— Это твой отец, да? — спросила она. — Я кивнул. — Красивый мужчина.

— Ты его не знаешь, он погиб в автокатастрофе.

— Я знаю. И твоя мама была чудесным человеком. Я чувствую себя немного виноватой перед нею.

— Почему?

— Потому что соблазнила ее несовершеннолетнего сына.

— Не волнуйся. И я был совсем не ребенок, да и вы не были с ней близкими подругами.

Она ласково погладила меня по щеке:

— А я не волнуюсь, мы и не могли быть подругами.

И, встретив мой вопросительный взгляд, добавила:

— Она — другая.

Я не спросил «а какая?», и она, потянув меня за руку, вернулась в гостиную.

Несколько минут мы сидели молча, я поставил пластинку с «Четырнадцатым» квартетом Бетховена (именно его она заводила для меня в мой первый визит к ней).

Потом — не вдруг (хотя это вышло совсем неожиданно), а как бы после долгого размышления она спросила:

— А что стало с …Еленой?

Я и не предполагал, что она знает. Каким-то образом это ей стало известно.

— Она уехала, — и так как она продолжала смотреть на меня, добавил: три года назад. В Австралию.

Она по-прежнему глядела на меня как-то особенно, я думал, что она спросит «а почему молчит?», но она надолго затихла. И лишь когда пластинка кончилась, и я встал, чтобы снять ее с диска, произнесла:

— Весной я выхожу замуж за одного француза. Он был здесь летом. Сейчас в Греции, у него там фирма.

Я не знал, зачем она это говорит, и даже подумал, что это неправда, но она, словно отгадав мои мысли, сказала:

— Нет, правда. Просто я еще не оформила развода, да и он был женат.

Я поверил ей.

Она сжала мне руку.

— Давай останемся друзьями. Навсегда. И любовниками. Если встретимся когда-нибудь.

И через мгновение:

— Ну, пойдем. — Она поднялась и, когда встал и я, поцеловала меня, добавив:

И все равно, ты — самый любимый.

До весны мы продолжали встречаться. Не каждый день. Один-два раза в неделю. Мы назначали свидания всегда в том самом кафе. И всегда заказывали кофе с коньяком.

В апреле ее француз вернулся, и она действительно уехала с ним. Может быть, они и поженились. Впрочем, наверняка поженились.

И хотя новая разлука с Марией добавила мне грусти, ее отсутствие не было столь сильно ощутимым для меня, как отсутствие Елены. Но почему Мария спросила меня о ней, что имела в виду?

Холодное раздражение зимы уходило, но с наступлением весны я становился все беспокойнее. Именно потому, что с весной жизнь вокруг набирает силу, я как-то уж очень обостренно ощущал отсутствие подлинной жизни. Та жизнь, которую я вел, все более и более тяготила меня, и дело было совсем не только в отсутствии Елены. Когда я произношу это имя — «Елена», то для меня это не просто имя женщины, которой уже нет, а все то, что происходило благодаря ей, что я чувствовал через нашу любовь в своем восприятии мира и в себе самом. И сейчас действительность, которую я, как мне казалось, уже принял с печальным смирением, снова стала казаться мне невыносимой.

Меня мучила жажда. Но — какая? Чего мне недоставало?

Разве я плохо жил? В годы, когда большинство людей с трудом сводили концы с концами или не могли вообще их свести, я жил пусть и не роскошно (впрочем, эта самая «роскошная» жизнь меня вовсе не занимала), но, по крайней мере, удобно, без особых бытовых затруднений, не в нищете. Я вполне мог сделать приличную (а поднапрячься — и отличную) карьеру. Но и карьера меня не привлекала. Я мог иметь если не всех, то уж во всяком случае — многих женщин, приглянувшихся мне. Но нравились ли они мне на самом деле? Может быть, именно потому, что моя жизнь была обеспеченной, я чувствовал раздражение и пресыщение. Хотя нет, то, что я чувствовал, не было ни тем, ни другим. Даже если бы моя жизнь была хуже обеспечена материально, я бы все равно испытывал то же самое — просто в этом случае пришлось бы больше времени уделять бытовым проблемам, «работать ради куска хлеба», как говорится. Но тогда — что же? Мир казался мне настолько непроходимо тупым, что любой уважающий себя человек мог лишь ненавидеть его, скрывая свою ненависть за презрением. И, пожалуй, единственным моим убежищем оставались воспоминания.

Я знал, что мне предстоит еще одно путешествие.

Нет, не ссылка в «Оленях», куда я, может быть, сбежал, чтобы спастись от тоски по Елене. А новое возвращение в воспоминания о ней — в Город, где я узнал ее и полюбил.

Но, похоже, время для этого путешествия еще не пришло.

На несколько месяцев я погрузился в книги — началась сессия моего предпоследнего студенческого года. А потом наступило лето — самый тягостный сезон в этом опустошенном жарой городе, который и в лучшие-то свои сезоны не слишком привлекателен, хотя весной и осенью сама красота природы скрывает его уродство. Я вел ленивое и скучное существование, если не считать того, что в основном жил среди книг.

А потом наступила осень моего последнего года в университете. И однажды я, наконец, почувствовал, что внутренне готов отправиться в Город, где когда-то встретил Елену.

И в котором жил единственный из оставшихся дорогих мне людей — дядя Митко, самый близкий друг моих родителей, после их смерти ставший мне отцом. Может быть, я так долго не решался поехать к нему, потому что исчез, не простившись с ним? А почему молчал он? Или думал, что я куда-нибудь уехал насовсем? Впрочем, мои угрызения совести были напрасными, ведь я просто не мог никому дать знать о себе из своего заточения в «Оленях».

Ну, вот и снова пришло время отправляться в дорогу.