Олени

IV

Итак, я возвращался из Города, где когда-то встретил и полюбил Елену, Города, который оставил и единственный близкий мне человек, связывавший меня с самыми родными мне людьми, с прошлым, со всем хорошим, что было в моей жизни, возвращался в свой пустой дом, возвращался серым, дождливым осенним днем.

Когда я еще только ехал сюда, в Город, все вокруг грелось в мягких теплых лучах золотой осени, сейчас же сквозь вагонное окно я смотрел на тусклые, цвета мокрого пепла, скалы ущелья, унылую умирающую природу, оголенные деревья с пестрыми, еще уцелевшими кое-где под дождем листьями, казавшимися потухшими углями, — всё напоминало об уже близкой зиме.

Мой город встретил меня еще более мрачно, начинался сезон туманов и дождей, меня ожидали не менее унылые будни, которые были заполнены главным образом последними лекциями в университете и посещением библиотек, в которых я засиживался все чаще, готовя уже выбранную тему магистерской работы, по которой следующим летом мне предстояло защищать свой диплом.

В какой-то степени я уже выполнил и свой семейный долг — подготовил к изданию и опубликовал книгу с мамиными статьями, труднее обстояло дело с рукописью деда об архитектуре болгарского Возрождения, но и с этим — вне всякого сомнения — я непременно справлюсь.

Мне было грустно, но и как-то более спокойно, что ли.

Нельзя сказать, что я забыл уехавшую Елену или совсем переболел ею. Но воспоминания, в которые я порой погружался, уже не были так мучительны, как раньше, я уже воспринимал их просто как воспоминания, да и забвение, в котором всё это постепенно тонуло, было заполнено новой жизнью.

Однажды декан, приятель моего отца, пригласил меня для разговора. Мы сели выпить кофе в одном захудалом кафе рядом с университетом.

Профессор, по общему признанию, был блестящий специалист, а на студенческом жаргоне — и классный чувак. Поэтому мне было немного странно — он явно испытывал неловкость в разговоре in medias res[15], как он выражался в своих лекциях. Наконец, решился.

— Я знаю, что, хотя ты внешне не проявляешь большого интереса к истории, все же ты отличный студент и можешь стать хорошим специалистом. И хочу (не только поэтому) дать тебе один совет.

После короткой паузы я спросил:

— Какой?

— Конечно, человек должен сам сделать свой выбор, но все же мне бы хотелось, чтобы ты продолжал заниматься историей. На факультете есть возможность пройти докторантуру и поехать на специализацию за границу. И я бы хотел, чтобы ты имел в виду эту возможность, и нисколько не сомневаюсь, что отлично выдержишь конкурс.

Я видел, что профессор, который вообще-то не был в числе слишком уж стеснительных, сейчас явно смущен и предельно деликатен. Конечно, в глубине души мне было приятно слышать это предложение, но я спросил его, и довольно сухо:

— А почему Вы именно мне делаете это предложение, ведь Вы только что сказали, что не замечаете у меня особого интереса к истории?

— Я отвечу тебе откровенно, — сказал профессор. — Я не слишком доверяю студентам, чересчур активным и пробивным даже тогда, когда они хорошо подготовлены. Думаю, что ты в достаточной степени обладаешь и культурой, и талантом, и верю, что станешь блестящим специалистом.

И, помолчав, добавил:

— И потому, что твой отец был большим человеком.

Я никогда не думал о том, каким был отец в глазах других, хотя прекрасно знал об авторитете, которым он пользовался среди своих коллег и пациентов. Для меня мой отец был просто отцом. Мне было хорошо известно, что у моего собеседника была своя, личная причина быть ему благодарным, так что его внимание ко мне я мог бы истолковать и как жест расположения к сыну человека, к которому он испытывал благодарность. Благодарность, которую заслужил не я. И сказал ему это. Но профессор стал горячо возражать.

— Я был уверен, что ты именно так и подумаешь, но поверь — это не жест в память о твоем отце. Это выражение моей веры в тебя. И — если хочешь — мой профессиональный долг. Ты прекрасно знаешь, что многие, даже из числа хороших специалистов, не желают окружать себя молодыми талантами и предпочитают усердную посредственность или подхалимов. Но я люблю свою профессию и именно поэтому хочу дать дорогу талантливым молодым людям.

Это было трогательно, и я почти поверил профессору.

— Спасибо, профессор, — сказал я. — Я подумаю о Вашем предложении. Но я и сам пока еще не понимаю, чего я хочу.

Очевидно, старый добряк остался не слишком доволен моим ответом, но сказал, что будет ждать, когда я приду к нему поговорить о своей дипломной работе.

А я действительно толком не понимал, чего же хочу. И не только в любви, но и в моей будущей работе, хотя профессиональные проблемы не мучили меня так, как любовные.

Я добросовестно постигал тонкости избранной мной специальности, даже думал, что достаточно глубоко погрузился в нее, но она не превратилась для меня в испепеляющую страсть, да и выбор истории не был результатом какого-то особого увлечения ею.

У меня никогда не было проблем с учебой, потому что я никогда и не «учился». Просто всё мне давалось легко, хотя ни к одному предмету я не испытывал слишком уж продолжительного интереса. В детстве и в юности я увлекался очень многим, но любое увлечение обычно длилось год-два, пока не приходило новое, а потом прошли и сами увлечения.

Я был и достаточно «рукастым», мог делать руками очень многое. Однако призвание мое, очевидно, было не там, где требовались просто умелые руки.

Я прекрасно понимал, что не обладаю качествами, которые сделали моего отца блестящим хирургом, но хирургия вовсе не привлекала меня, я вообще не испытывал ни малейшего интереса к медицине, хотя порой и брался читать сложные медицинские книги отца, а он интересовался не только хирургией и собрал довольно солидную библиотеку медицинской литературы. То, что хоть немного нравилось мне в медицине, были книги Фрейда и Юнга, работы по психиатрии и истории медицины. Но все это вряд ли можно было назвать медициной.

С гораздо большим интересом я погружался в мамины книги по архитектуре (а она унаследовала и богатую библиотеку деда), но никогда не загорался идеей стать архитектором, возможно, потому, что был напрочь лишен способности к рисованию, да и черчение не слишком привлекало меня, а какая без этого архитектура?

В итоге я понял, что не смогу унаследовать профессии своих родителей. Поняли это и они, не проявив при этом досадной настойчивости, как другие родители, мечтающие о том, чтобы дети непременно пошли по их стопам.

Точные науки вообще меня не привлекали, хотя я добросовестно учился. Правда, я с интересом читал работы Фреге и Эйнштейна, Витгенштейна и Гёделя, Рассела и Уайтхеда, Карнапа и Койре[16], но это были, скорее, труды по философии, а вовсе не по математике или физике.

Из всего этого можно бы сделать вывод, что я увлекаюсь философией. Я действительно больше всего читал именно книги по философии. Но философия нравилась мне, скорее, как объект для чтения. А вовсе не будущая профессия. Да и вообще — есть ли такая профессия — философ? Разве что — «деревянный»[17]. К тому же мне кажется, что в философии уже давным-давно всё сказано и время больших философов прошло. Я небольшой специалист по системам, но уверен, что вообще не стоит браться за философию, если у тебя нет амбиций на уровне Канта или Гегеля.

Нет, я вовсе не страдаю грандоманией, но думаю, что если человек начинает какое-то дело, в его ранце непременно должен лежать пресловутый «маршальский жезл». А по-моему, время маршалов в философии давно миновало.

Разумеется, я, как и все мои сверстники, переболел многими новыми увлечениями. Люблю до сих пор и даже собрал приличную фонотеку с мелодиями почти всех идолов нашего времени — от «Битлз» до Майкла Джексона. Но — и думаю «слава богу» — никогда не сходил с ума от кого-то из них, да и вообще от всей этой музыки. Правда, несколько лет, еще ребенком, ходил на уроки музыки (по тогдашней моде, принятой в «интеллигентных» семьях), но музыка меня не захватила. Точнее, так: именно потому, что полюбил музыку по-настоящему, я и отказался играть на пианино. Какой смысл — вместо того, чтобы слушать музыку, пытаться ее сыграть, а я явно не был рожден, чтобы стать виртуозом — подобные таланты проявляются еще в самом раннем детстве.

Впрочем, было кое-что, за что я благодарен своим родителям — они научили меня любить и музыку, и живопись, и театр, вообще искусство.

Нельзя сказать, чтобы я был завсегдатаем концертов, выставок или театральных премьер (за границей, где мы жили, культурная жизнь не была слишком богатой или разнообразной), но родители посещали их довольно часто и уже с моих ранних лет брали меня с собой. И когда каждое лето, возвращаясь в отпуск на родину, мы пересекали всю Европу в рамках своего рода «образовательного» турне, не оставалось ни одного известного музея или галереи, где бы мы ни побывали. Вряд ли они делали это только ради моего образования, они и сами любили искусство. Хотя и по-разному или — точнее — не любили его по-разному, а по-разному выражали свой интерес.

От матери я унаследовал широту интересов в искусстве (в том числе и любовь к книгам по искусству), а от отца — молчаливость и даже легкое презрение к нему. Разумеется, я вполне мог рассуждать об искусстве (и, думаю, не хуже иных искусствоведов), просто я презирал это занятие. Мне казалось, что оно оскорбляет искусство. А что касается «рассуждать» — у меня просто не было влечения к этому, хотя мои учителя литературы утверждали, что у меня есть литературные способности. Но чтобы стать писателем, нужно, я думаю, обладать известной долей цинизма, чего у меня, естественно, не было. Мне нравилось существовать в окружении искусства, а отнюдь не творить его самому. Если бы мне довелось оказаться в более ранней эпохе и принадлежать к привилегированному сословию, я бы жил, наверное, ничего не делая, окруженный искусством, и просто наслаждался dolce far niente (сладким ничегонеделанием). Но в наше время такой профессии нет, даже миллионеры не могут позволить себе этого.

В сущности, больше всего я люблю книги, хотя я вовсе не книжный червь, не «ботаник», даже внешне я совсем другой (и, скорее, мог бы сойти за спортсмена), но я действительно люблю одиночество наедине с книгой, мне всегда нравилось сидеть дома и читать. Французская, потом местная русская школа помогли мне сродниться с литературой на этих иностранных языках. Дома я пошел в английскую гимназию. И я читал, читал, как уже говорил, абсолютно бессистемно. Так что широкой культурой я обделен не был, но так и не смог выбрать, куда, в какой институт пойти дальше, что в мои последние годы в гимназии очень беспокоило маму, но совсем не тревожило меня.

И все же выбор, который я сделал — история, — не был случайным: точные науки я не любил, филология тоже была «не моё», да и искусством заниматься я вовсе не собирался. Может быть, не живи мы за границей, я бы выбрал географию. Но какой смысл читать книги о странах, чтобы их узнать — надо путешествовать. А путешествовать в другие времена невозможно, ведь еще так и не изобретена машина времени Уэллса. Но зато можно стать «аргонавтом хроноса», можно исходить с Броделем все Средиземноморье, с Моммзеном и Ранке — античность, с Боклем — Англию, с Мишле и Матье или с Токвилем и Фюре[18] — разгадать тайны французской революции.

Да и весь мой скромный жизненный опыт подталкивал меня к истории. Я жил — и в той средиземноморской стране, и на родине — в двух различных мирах, видел и иные страны, а в истории все они существовали вроде бы одновременно. Я был свидетелем того, как низвергались государства и режимы, как во имя идеологии и религии, ради жизненного успеха, ради национальных и личных амбиций и бог знает чего еще, люди уничтожали друг друга. И кто в этом виноват — сами люди, их «природа», или условия жизни, предрассудки, история, судьба? Так что я не слишком любил людей и сотворенную ими историю. Наверное поэтому меня влекла не человеческая толпа, а уединение.

Вообще-то нельзя сказать, что я ненавижу людей. Не люблю лишь тех, кто потерял свой человеческий облик, даже не осознавая этого. А таких (к сожалению) большинство — может быть, поэтому я и сбежал от историй в Историю, которая, по сути, то же самое, только записанное словами. Но вот вопрос — действительно ли та же самая? Разве все записанные истории не являются всего лишь вакханалией воображения их интерпретаторов, охваченных желанием достичь чего-то иного, что им неподвластно, или мечтой о наведении порядка и насаждении смысла там, где их нет и в помине?

Наверное, эти мысли, обобщающие мой житейский опыт, и привели меня на исторический факультет. Но — и когда я делал свой выбор, и когда учился — я не думал делать из этого профессию, да и вообще не помышлял об этом. А когда встретил Елену, то понял: всё, что мы пережили с нею, гораздо важнее истории. Но еще более отчетливо осознал это, когда потерял ее и когда был в «Оленях». Просто я понял, что человек не может жить вечно — ни с любой из Елен, ни в отшельничестве. Он не в силах спрятаться от истории своего времени, даже если самое страстное его желание (по крайней мере, для таких, как я) — сбежать от нее.

Конечно же, я был абсолютно уверен, что в конце концов приму предложение профессора. Но знал также и то, что ни искусство, ни история не могут завладеть человеком, потерпевшим крушение в жизни. Потому что я не чувствовал, что живу полноценной жизнью. Хотя моя боль постепенно уходила, я не чувствовал себя целым.

Между тем осень плавно перетекала в слякотную зиму.

А у меня появилась новая подружка (в сущности, «любовница», но я не люблю этого слова, сколь уместным оно иногда ни бывает).

Мы познакомились с ней во время моего визита к давнему школьному приятелю и издателю, для которого я в свое время перевел три книжки за весьма приличное по тем временам вознаграждение, солидно пополнившее мои скудные финансы. Тогда даже пришлось сдать нашу квартиру. Одному-то мне вполне хватало маленькой квартиры деда, но сама мысль о том, что чужие люди живут в нашем доме (я перевез все семейные ценности к деду, оставив только мебель), была крайне неприятна для меня. Так что в итоге я имел весьма неплохие доходы (валютные запасы моих родителей растаяли, еще когда мама была жива, а последние деньги ушли на компьютер, украденный впоследствии), хотя нельзя сказать, что я жил так уж «на широкую ногу», если принять во внимание жуткую дороговизну. Но для студента — совсем неплохо.

Петра на месте не оказалось, секретарша сказала, что он скоро будет, и предложила подождать его в кабинете. Там уже был посетитель, вернее — посетительница: пышная яркая блондинка. Она с любопытством оглядела меня и сразу начала говорить. И тогда я убедился, что она гораздо моложе, чем показалось на первый взгляд — не больше тридцати. А показалась старше не потому, что выглядела солиднее своих лет — просто у нее был строгий вид деловой бизнес-леди.

Она засыпала меня вопросами, не дожидаясь ответов на них, но это не выглядело грубой агрессивностью, а казалось вполне приятной деловитостью: где я работаю, зачем я здесь, у нее свое рекламно-информационное агентство, чем она может быть полезна мне, а я — ей. Не знаю, куда завел бы нас этот разговор, но пришел Петр. Точно, ясно и лаконично они с ней о чем-то договорились, обменялись информацией, и пышная дама поднялась, чтобы уйти.

Когда она встала, я увидел, что она вовсе не такая уж полная, а даже стройная — у нее были красивые, длинные, худые ноги, дама была довольно высокого роста, почти с меня. Иллюзию полноты создавала ее вызывающе пышная грудь и широковатое скуластое лицо с энергичной челюстью, но симпатично открытое и даже красивое. Молодая дама уже подошла к двери, но остановилась и, порывшись в сумочке, протянула мне свою визитку со словами: «Позвоните мне».

Это было в самый разгар лета. Разумеется, я ей не позвонил: деловые женщины меня совсем не привлекали, и в рекламных услугах я не нуждался.

Как-то ранней осенью, уже вернувшись из своего путешествия, вечером, после лекций, я сидел за вынесенным на тротуар столиком кафе неподалеку от моего дома. После прохладной сырой погоды вдруг выдался теплый и сухой день — один из редких и, наверное, последних. Даже вновь появилось солнце, и хотя от него шло слабое, совсем скудное тепло, мне не хотелось идти домой так рано.

Совсем рядом кто-то окликнул меня по имени, в первый момент я не заметил, что у тротуара остановилось «Тико», из которого, улыбаясь, выглядывала она.

— Что ж ты не позвонил? — фамильярно спросила она.

Я не знал, что ответить.

— Завтра я подъеду сюда к десяти, выпьем по чашечке кофе, — добавила она и, махнув рукой, отъехала на своем маленьком авто.

Вернувшись домой, я отыскал ее визитку. Nedjalka Ivanova — так ее звали, а дальше следовали все эти названия фирм, телефоны (домашний и служебный), факсы и пр.

На следующий день снова пошел дождь, столики перед кафе убрали в помещение, и я прятался от дождя на сухом пятачке у соседней витрины.

Точно в десять к тротуару подъехал и остановился блестящий под дождем лимузин «Дэу-Сиера», я в первый момент даже не понял, что это она (я ждал «Тико»). Лишь когда опустилось стекло машины, я заметил, что она изнутри машет мне рукой. Пробежав под дождем несколько шагов, я сел в машину.

— Давай поедем куда-нибудь в другое место, — сказала она и, не дожидаясь моего ответа, тронулась с места.

На этот раз она была не в брюках, а в юбке, и я с удовольствием смотрел на ее голые, загорелые, длинные ноги, которые ловко и уверенно управлялись с педалями, живые и выразительные, как руки пианиста.

Через несколько минут мы свернули в тихую боковую улочку и остановились перед высоким железным забором, плотно заросшим кустарником. Не верилось, что в утонувшем за деревьями двухэтажном доме может быть какое-то заведение, оказалось — клуб.

В маленьком фойе нас встретил молодой человек в безукоризненных черных брюках и белоснежной рубашке с короткими рукавами, он слегка поклонился, но не повел нас за собой, как это обычно делают официанты, повела меня она, очевидно, хорошо знакомая с расположением комнат в здании. Изнутри оно казалось совсем недавно переоборудованным, но зато со старинной, даже антикварной мебелью, и больше напоминало ресторан, чем кафе. В нескольких маленьких залах, через которые мы проходили, не было никого, а в последнем, самом светлом и просторном, раскрытое французское окно открывало выход на небольшую террасу, огороженную вечнозелеными кустами, за которыми виднелся небольшой сквер с фонтаном в центре.

Мы ждали совсем недолго, второй юноша в уже знакомой нам униформе подошел к нашему столику.

Она заказала себе виски с содовой и совсем по-свойски обратилась ко мне:

— А ты что будешь пить?

Я не собирался пить в столь ранний час, но заказал коньяк, кофе и содовую. Когда официант отошел, она улыбнулась:

— Я не пью много, тем более утром, но думаю, что ради нашей встречи стоит и нарушить правила. Я знала, ты не позвонишь, и сама начала бы тебя искать.

— Не представляю, чем я могу быть полезен тебе, — перешел на «ты» и я, — я ведь понял, чем ты занимаешься.

— Ты не нужен мне в качестве сотрудника, у меня их достаточно…

В этот момент подошел официант и бережно поставил перед нами наш заказ и хрустальную вазочку со льдом. Когда он отошел, она взяла свой широкий низкий бокал с маслянистой золотой жидкостью, протянула его ко мне и посмотрела прямо в глаза. Поднял и я свой тяжелый, угловатый бокал на короткой ножке («надо было и мне заказать виски», — подумал я, глядя на наши столь контрастирующие друг с другом сосуды).

— Ну, будем здоровы, — сказала она, и бокалы зазвенели.

Мы выпили, а она продолжала смотреть на меня. Потом добавила:

— Ты не нужен мне как сотрудник. Просто ты мне нравишься.

С подобного рода поспешной бесцеремонностью я сталкивался не раз и знал, что не всегда за этим кроется хищная агрессивность. Кроме того, я уже имел представление о ее деловом стиле, так что это признание не слишком удивило меня: я приглянулся ей, да и она начинала мне нравиться.

В этот раз на ней была темная закрытая блузка, немного скрывавшая ее вызывающий бюст. Я оглядел ее еще раз и снова убедился, что она весьма впечатляющая женщина. И не глупая — наш разговор, длившийся не более получаса, убедил меня в этом.

— Пойдем?

— Хорошо, — ответил я, — только заплачу по счету. — И обернулся в поисках официанта.

— Это лишнее. Заведение принадлежит мне. — И, видимо, чтобы меня утешить, добавила: Если уж тебе так хочется угостить меня, я еще предоставлю тебе немало возможностей.

Дождь уже закончился, бледное солнце просвечивало сквозь мокрые листья деревьев, с которых сцеживались тяжелые серебряные капли. У машины она, заглянув в сумочку, подала мне ключи:

— Я не сажусь за руль, когда выпью. Ты тоже пил, но женщина за рулем опаснее.

А когда я повернул ключ и мотор тихо заурчал, добавила:

— К тому же я не знаю, где ты живешь.

Когда мы вошли в мою квартиру, она стремительно направилась к окну. А распахнув его, обернулась:

— Вау, как старомодно и как классно!

И быстрым, почти неуловимым движением сбросив с себя блузку, решительно двинулась мне навстречу.

Позже, когда наше дыхание уже успокоилось и мы лежали рядом друг с другом, я, протянув руку, коснулся ее лица:

— Нели…

— Дели, — поправила она меня и нежно потерлась щекой о мою руку, а потом, взяв ее, поднесла к своему лицу и поцеловала. Так мы стали любовниками.

Наши любовные пиршества обычно проходили у меня дома, но иногда мы «выходили в свет». Чаще всего это были обеды или ужины в разбросанных по курортным и коттеджным окрестностям города ресторанах, кабачках, клубах, отелях и в каких-то странных заведениях с еще более странными названиями (например, «фитнес-ресторан „Гершвин“»).

Самым запомнившимся мне светским мероприятием стала коктейль-вечеринка в очень модном в том году загородном отеле рядом с известным бизнес-центром. В огромном и безвкусно-помпезном зале, вокруг заставленных всевозможными закусками, деликатесами и бутылками столов прогуливались с бокалами и тарелками в руках бизнесмены, вырядившиеся в шикарные костюмы, богемно небрежные знаменитости, депутаты, министры, модели, похожие на проституток, и высокопоставленные супруги, похожие на коров, телевизионные звезды — словом, вся та публика, что бывает объектом светских рубрик расплодившихся без счета гламурных изданий.

Но что-то здесь было не так. Вообще-то, светская жизнь — всегда спектакль, но этот спектакль был и слишком срежиссирован, и слишком по-дилетантски несуразен. Все словно из сил выбивались, чтобы казаться теми, кем они не были и никогда не будут, да и сам режиссер спектакля прекрасно знал, что все это — лишь одноразовая постановка. (Большие игры разыгрывались в более глубокой тени.) Поэтому все ужасно спешили… нажраться.

Хотя Дели снабдила меня приглашением на этот коктейль и мне нужно было просто перетерпеть всё это хотя бы ради нее, я не смог выдержать и двадцати минут этого паноптикума, участники которого делали вид, что им ужасно весело (кто знает — может быть, им и вправду было весело?), и, подойдя к своей даме, увлеченной каким-то деловым разговором, я прошептал, что ухожу, поужинаю в одном тихом ресторане в городе.

Но и в том тихом ресторане я не стал ужинать, зрелище жующей коктейльной толпы окончательно перебило мой аппетит, поэтому на столе передо мной была лишь бутылка белого вина и брынза, к которой я так и не притронулся.

Дели примчалась через полчаса.

— Что случилось?

Я ответил, что мне стало не просто скучно, но и противно от всего этого коктейльного сборища.

— Ну и дурак, — трезво, с укором произнесла Дели, — люди ходят на такие мероприятия именно для того, чтобы поесть и выпить, а он сбежал — чтобы «поужинать»!

Но я так и не смог заставить себя что-нибудь съесть, даже приезд Дели не разбудил во мне исчезнувший аппетит. Дели, правда, поела, а я выпил еще одну бутылку вина, слегка закусив брынзой. После чего мы поехали домой, чтобы заняться нашими обычными делами, по процедуре.

Этот сексуальный праздник явно грозил затянуться — он длился уже полгода. Но внезапно прекратился. По моей вине.

Весь последний месяц, когда она не приезжала ко мне домой сразу, мы встречались в одном новом кафе. Обычно я приходил заранее и, поджидая ее, просматривал газеты.

В день, когда всё это произошло, она приехала сюда всё такая же спокойная и улыбчивая, как обычно, но уезжала — совсем другой.

Когда официантка поставила перед ней кофе, Дели вдруг нервно оттолкнула чашку, взглянула на девушку и зло, голосом, которого я никогда у нее не слышал и даже не предполагал услышать, прошипела:

— Я же сказала — капучино!

Девушка испуганно опустила глаза («извините, госпожа!») и осторожно взяла чашку с пролившимся на блюдце кофе. А когда отошла, Дели проводила ее ненавидящим взглядом и прошипела ей вслед: «Сучка!»

Я, действительно, не помнил, что именно она заказывала, но даже если официантка и ошиблась, это не могло стать поводом к всплеску подобной злости.

Вскоре девушка принесла капучино, осторожно поставила его на стол и снова проговорила: «Извините, госпожа!», а я улыбнулся ей смущенно, извиняясь.

Дели, ничего не сказав в этот раз, к капучино не притронулась, а потом сказала уже более спокойным, но все еще напряженным голосом, вставая:

— Пойдем отсюда, здесь мы больше не будем встречаться.

Я молча положил на стол банкноту и пошел за нею. Догнал уже на улице и попытался успокоить:

— Что ты злишься из-за каких-то пустяков?

Она смерила меня тем же злым взглядом, который я видел только что.

— Пустяки, говоришь? Да пошел ты!..

И захлопнув гневным движением дверцу, рванула с места так стремительно, что даже ее машина приняла злобный вид и сердито прошипела, удаляясь.

А я вернулся домой, весьма озадаченный ее внезапной истерикой.

Мы не договаривались о встрече, и весь следующий день я ждал ее звонка. Но она так и не позвонила.

Нет, ну что, в самом деле, стало причиной ее гневной вспышки?

Может быть, я чего-то не заметил?

И пошел в кафе с намерением узнать у официантки, что же все-таки случилось. Но девушки на месте не было.

На следующий день я снова был там.

В этот раз девушка была на работе и, заметив меня, подошла.

— Извините, пожалуйста, за тот скандал, но я так и не понял, что же случилось, — начал я.

Девушка тоже была смущена:

— Ну что вы, вам нечего извиняться. Но госпожа в самом деле заказала кофе, а не капучино.

Я не знал, что еще добавить, и заказал себе кофе, взглядом проводив девушку, отошедшую к бару.

И лишь теперь мне пришло в голову, что, возможно, Дели просто ревновала меня, заподозрив в каком-то тайном флирте с незнакомой девушкой — она заметила, как я смотрел на нее, хотя это было совсем невинно, почти автоматически. Но — тогда, а не сейчас, сейчас я и вправду откровенно разглядывал девушку. И когда она отходила, и когда подошла ко мне с кофе.

Это была молодая (не старше восемнадцати), красивая девушка. Стройная и изящная, гибкая, с чистой и нежной кожей, большими карими глазами и правильными чертами лица. И с той свежестью и чистотой, которой обладают лишь совсем юные создания и которую мало кому удается сохранить надолго. Никакой косметики, ничего вызывающего в одежде, ничего нахального в поведении.

Что же в ней так взбесило Дели? Или она увидела что-то, чего не видел я? А может быть, разглядела в этой еще совсем хрупкой и юной девушке будущую расцветающую красоту, инстинктивно воспринимая ее как угрозу для себя?

И чем больше я смотрел на девушку — а я и последующие дни продолжал ходить в это кафе, — тем все более красивой она мне казалась. Уж не начал ли я влюбляться? К тому же — с помощью Дели, усмехнулся я про себя.

Ей я не звонил.

Позвонила она, дней через десять после того случая.

— Значит, не сучка, а? — прокричала Дели. — А продолжаешь встречаться с ней!

И швырнула трубку.

Господи, какие встречи, какая паранойя ее трясет, подумал я. Но потом сообразил, что она имеет в виду мои посещения кафе. А вдруг она подослала кого-нибудь из своих сотрудников за мной следить? Или сама пряталась где-нибудь рядом, чтобы высматривать, бываю ли я в кафе или же кто-то уже ходит ко мне домой? Мне стало смешно, когда я представил самоуверенную деловую даму и сексуальную волчицу в роли истерзанной ревностью женщины.

Но по-прежнему продолжал ходить в кафе.

И любоваться девушкой, с которой мы по умолчанию определили даже особый ритуал наших отношений. Обычно я садился, и вскоре она сама, не дожидаясь моего заказа (потому что уже знала мои вкусы), приносила мне кофе с содовой. Потом я просматривал газеты, издали наслаждаясь ее присутствием, а через полчаса расплачивался и уходил. Иногда мы обменивались парой слов, но — и только.

Прошло уже почти две недели, наш молчаливый ритуал неизменно повторялся. И вдруг я сообразил, что даже не знаю ее имени.

В день, когда, подходя к кафе, я решился спросить ее об имени, я испытал странное, необычное волнение.

А когда она подошла ко мне и я произнес: «Мы давно знакомы, а я так и не знаю вашего имени», — то еще до ее ответа мне стало как-то не по себе.

— Елена, — ответила девушка.

«Елена» — это имя отозвалось во мне эхом, что-то сильное и даже страшное обрушилось на меня… но потом отпустило, и меня охватило спокойное предчувствие счастья.

Я никогда не был суеверным, хотя всегда ощущал что-то мистическое в неожиданных совпадениях. И мне показалось, что я ожидал услышать это имя, что, может быть, совсем не случайно приходил сюда и что даже необъяснимая ревность Дели — всё это было судьбоносным предчувствием.

— Что-то не так? — девушка как-то странно посмотрела на меня, хотя, наверное, странным выглядел как раз я.

— Нет-нет, все в порядке.

Но я уже знал — всё так.

Ко мне снова пришла любовь.

Мне не сиделось на месте, и я ушел из кафе раньше обычного.

Елена («Елена!»), очевидно, удивилась, что был нарушен установившийся ритуал нашего приветливого взаимного молчания.

И действительно — на следующий день я понял, что она искренне рада моему приходу, что вчера, наверное, расстроилась из-за моего более раннего, чем обычно, ухода — как какого-то знака опасности. Это и в самом деле был знак. Только не опасности.

Но и ее молчаливая радость при моем появлении (одно совсем легкое озарение — словно днем зажглась лампа под абажуром) была знаком — уже для меня.

В тот день я решился предложить ей где-нибудь встретиться, когда она освободится.

Но она объяснила, что сегодня вечером после работы (а работает до пяти) занята, ходит на курсы.

И сегодня занята, и завтра.

— А когда же, — спросил я.

— В субботу я свободна весь день.

И в субботу весь день мы были вместе.

Так началась моя новая — не первая, а, я уже уверен, последняя — любовь.

С тобой, Елена.

Потому что я пишу это для тебя.

Я хочу рассказать тебе о своей жизни и исповедаться в своей прежней любви, которой я переболел благодаря тебе, поделиться с тобой самым сокровенным, что таит в себе человек.

Я хочу — для тебя и для себя — осмыслить пережитое.

Прости, что рассказываю тебе о той, прежней, Елене и моей любви к ней. Не хочу скрывать, как сильно я любил ее. Но когда появилась ты, мне уже кажется, что та любовь была лишь прекрасным сном, который сейчас я буду проживать наяву.

С тобой, Елена.

Я долго, с болью в сердце, бродил по прошлому, по воспоминаниям о любви, которая ушла. Я думал, что любовь исчезает вместе с женщиной, которой уже нет. Но любовь не уходит, а появляется в ее отсутствие. И не потому, что женщина, которую ты любил, заменима. А потому что — незаменима.

Я думал, что с уехавшей в никуда Еленой мы были одним целым, что в нашей любви Елена — то же, что и я. Но любовь — это не исчезновение меня в другом и другого — во мне, а разлука и встреча с другим, встреча двух, а не их слияние в одном целом.

Сейчас я уже знаю, что даже первая любовь может повториться, что, в сущности, нет первой и последней любви, она одна — та, что озаряет нашу жизнь и без которой любое бытие неполноценно.

Лишь теперь я чувствую, что живу вновь, живу по-настоящему, хаос окружающего мира уже не кажется мне нелепым и враждебным, если смотреть на него с безопасного расстояния, которое дает счастье, и я переживаю его в сопричастности с тобой.

И я верю, что такая сильная и красивая любовь, которая поможет нам пройти по жизни со всеми ее радостями и бедами, с подъемами и падениями, существует — и это любовь до гроба.