Бугаев вернулся незаметно — тихо прошёл в открытую с подветренного борта дверь, встал в углу, не проронив ни слова. Старпом застал его снова в той же расслабленно-мечтательной позе. Хотел окликнуть, да передумал…
Около семи поднялся на мостик мастер. Акимов сообщил ему о крене, изложил свой план: днём немного сбавить ход и дать возможность палубной команде зафиксировать верхние ящики стальными растяжками, протянутыми к бортам. Что, конечно, следовало сделать ещё в порту.
— Тросы с талрепами найдём? — хмуро спросил капитан.
— Тросов достаточно, а подтянуть кое-где можно и на пружине, закрутить ломиком двойной трос.
— Добро. Боцмана и свободных от вахты матросов с утра отправляйте в трюм.
После завтрака палубной команде было велено собраться на корме. Старпом сам пришёл туда в каске и рукавицах, переодевшись в рабочую тужурку. Народ стекался медленно. Болтун Сикорский был тут как тут, занимал разговорами подошедшего раньше других Бугаева. Говорили опять о женщинах. Судя по доносившимся до старпома репликам, практикант недоумевал, как моряки, имеющие на берегу семьи, выдерживают многомесячную разлуку с женами. Ведь кроме собственных неудовлетворённых потребностей их каждодневно должны терзать муки ревности. Даже самая стойкая и верная молодая женщина может не выдержать долгой разлуки и когда-нибудь уступит чужому натиску… Неужели морская работа, как бы она ни оплачивалась, стоит таких переживаний? Допустим, эти проблемы мало заботят людей пожилых или бесстрастных, таких, как старпом или, к примеру, электромеханик, но большинство…
— А вот насчёт Лайнера вы ошибаетесь, — звонко возразил Александр Васильевич. — Он как раз очень, очень… Помните Высоцкого? В общем, сексуально озабочен. У него есть на этот счёт своя теория, наверняка вы её ещё услышите от него. Но скажите, что за штука эта ваша верность, как именно вы её себе представляете? Одна любовь до гроба и больше никогда и ни с кем? Вот у меня дома как раз молодая жена, мы любим друг друга, но мне не придёт в голову давать ей клятву в вечной верности, так же как немыслимо, на мой взгляд, требовать такой клятвы от неё. Хотя вы правы, наверное. Иной раз в конце рейса мерещится: приходишь ты домой, а там уже кто-то прочно занял твоё место, и тебе предлагается поразмышлять о превратностях жизни на лестнице…
Появились боцман Ругинис с Иваном Егоровичем. Вразвалочку вышел из надстройки расхристанный Жабин, уселся на кнехт, всем видом выражая недовольство.
— Не сиди на холодном, болеть будешь, — заметил старпом.
— Лучше бы о другом побеспокоились! — отпарировал Жабин, набычившись.
— Надо обо всём думать заранее. Пока молодой, не чувствуешь, а с годами скажется… Ну что, все собрались? Идем в трюм?
Боцман не двинулся, стоял молча. Жабин продолжал сидеть, опустив голову.
— Вы в курсе дела? — спросил старпом. — У нас сместился груз, пока ещё не очень сильно. Но если выйдем так в океан, можем плохо кончить. Надо поставить растяжки, всего-то на полдня работы.
— Надо так надо, — сказал Сипенко. — О чём тут ещё разговаривать.
— Я останусь на палубе, — сказал Жабин, не отрывая глаз от палубы. — Буду троса подавать.
— Хорошо. Вы? — Старпом повернулся к Ругинису.
— Я уже высказывал вам своё мнение и не хотел бы здесь излагать его ещё раз, — с немецкой педантичностью отчеканил Ругинис. — Вы можете мне приказать, но я попрошу сделать это в письменной форме.
— А судно? — спросил старпом. — Вас не тревожит опасность, которая грозит судну и нам всем?
— Это не моя проблема.
— Не буду никого принуждать, — тихо сказал старпом. — Только стыдно должно быть.
Механик Сикорский, чувствуя неуместность своего присутствия при этом тяжёлом разговоре, тихонько отошёл и скрылся в надстройке.
— Бугаев, вы как? — спросил старпом.
Миша слушал перепалку в полной растерянности. Посмотрел вопросительно на боцмана, потом на Ивана Егоровича, перевёл глаза на старпома. Видно было, что дело не в страхе, он пытался решить для себя какую-то трудную задачу.
В это время сверху загремела по трапу торопливая дробь, подкатился Андрей Чернец, наглухо застегнутый в чёрный китель:
— Прислан в ваше распоряжение. Там на мостике капитан с третьим помощником, я не нужен.
— Я тоже иду! — торопливо подтвердил Бугаев. — Иду, конечно.
Но тут внезапно вмешался Иван Егорович со своей щербатой улыбочкой:
— Тебе лучше тоже троса подавать. Наверху руки будут нужны.
Старпом посмотрел на старшего матроса с удивлением. Иван Егорович был явно не в себе, разволновался, даже немного вспотел, морщинистые щёки разрумянились.
— Идёмте, там решим, — сказал старпом, надеясь, что всё как-нибудь разъяснится.
Так и вышло: только основная группа ушла вперед, Сипенко потянул Акимова за рукав, зашептал:
— Мальца бы туда не надо. Ему ещё жениться, детей заводить.
— Иван Егорович, я в этом смысле тоже не могу зарекаться. Да и вы молодец хоть куда, — пошутил старпом. — В чём дело-то? Вы тоже верите в эту ерунду?
— Как ерунда! Не ерунда. Не надо бы мне говорить, да только… Там при погрузке в порту один яшшик немножечко разошёлся, я заглянул… Короче, узнал, видел такое, когда на флоте служил. Имели дело. Вроде закрыто, в контейнере, а всяко может быть… Но я об этом никому не говорил, вам первому, не подумайте чего!
У Акимова всё задрожало внутри.
— Идите к трюму, скажите всем, чтобы ждали меня, — сказал он. — Я сейчас.
Капитан стоял на мостике в своей обычной позе, широко расставив ноги, опершись прямыми руками на поручень перед иллюминатором, устремив взгляд вперед.
— Без лоцмана в проливах обойдёмся, — рассудительно говорил он третьему помощнику. — На хрен нам лоцман? Сами пройдём. Имеем право. Так, Юрий Дмитриевич?
Старпом встал рядом, тихо попросил его выйти для неотложного разговора. Красносёлов взвился: какой ещё разговор? Встречных судов до хрена, расходиться с ними надо, а штурман на руле стоит! На миг оглянулся недовольно на Акимова, потом, за что-то зацепившись взглядом, с удивлением поглядел ещё раз, подольше. Нехотя оторвался от иллюминатора, бросил Бородину:
— Пока так держите.
Вышли из штурманской в коридор, Красносёлов плотно затворил за собой дверь.
— У вас одна минута. Чего так разоделись, работать, что ли, собрались? — спросил.
— Николай Николаевич, я задам вам смешной вопрос, только вы не смейтесь, — предупредил Акимов. — Что мы везём в первом трюме?
Капитан фыркнул, откинулся назад, выпятив живот, ответил с раздражением:
— Что вы мне тут ваньку валяете? Займитесь делом!
Отвернулся, взялся было за ручку двери.
— Постой, — сказал Акимов, схватив его за плечо. — Ещё раз спрашиваю: что в ящиках?
Красносёлов долго смотрел на него в упор, пожёвывал губами, топорща усики. Как будто пытался понять, насколько тот искренен и как далеко способен зайти в своей нелепой шутке. Наконец вымолвил недоверчиво:
— Я знаю об этом столько же, сколько вы.
— Тебя спрашивают, — заорал Акимов, уже теряя контроль над собой, — ты бы послал сейчас в трюм своего сына? Меня интересует только это, больше ничего.
Красносёлов перестал жевать и, кажется, что-то определил для себя. Взгляд его потух. Он снова двинулся к двери, но приостановился и буркнул через плечо:
— Сына бы — не послал. И не потому, что в курсе, а так, на всякий случай.
Проход в носовую часть судна был затруднён: в районе четвертого и пятого трюмов на палубе от борта до борта лежал груз — связки пиломатериалов в штабелях, удерживаемых стензелями и обтянутых тросами, сверху укрытых брезентом. Накануне Сипенко по распоряжению старпома устраивал деревянные трапы и настил для прохода поверх штабелей, а поздно вечером, уже в море, вместе с боцманом поставил леерные стойки и натянул между ними трос. Шагая по сходням, Акимов машинально проверил прочность ограждения и обратил внимание, что Ругинис с Егорычем либо не догадались, либо не успели закрепить сам настил на палубном грузе. Достаточно хорошей волны или сильного крена — и люди, ступившие на это сооружение, вместе с ним окажутся за бортом.
Команда в ожидании старпома переминалась на полубаке возле боцманской кладовки, пришли туда и Ругинис с Жабиным.
— Значит, так, — сказал Акимов. — Со мной в трюм пойдут Сипенко и Чернец. Жабин наверху рубит трос и подает нам концы и другое снаряжение. Боцман, подготовьте тросы, скобы и подберите все талрепы, какие есть.
Старпом был серьезен и крепко чем-то рассержен. Это почувствовали все, даже Жабин подтянулся и удержался от обычного ворчания. Возмутился один только Бугаев:
— А я?..
Акимов будто не слышал, строго продолжил, обращаясь к боцману:
— Вам, Герман Витольдович, персональное замечание. Настил просто-напросто кинули поверх штабелей. А ведь вы прекрасно знали, что идём в шторм. Вот это уже ваша проблема и ваша личная ответственность. Как закончите здесь для нас приготовления, возьмёте с собой Бугаева, и чтобы к обеду все трапы и настил были принайтовлены. Да не на соплях, а намертво. Сам проверю.
— Я пойду в трюм, — упрямо сказал Бугаев.
— Вы пойдете, куда прикажут! — прикрикнул старпом. — Боцман, если он будет заниматься самодеятельностью, дайте ему в руки швабру и отправьте чистить гальюны. Хватит с нас этого детского сада.
Через лаз спустились втроём по приваренным к переборке скобам в тёмный твиндек, дали свет. Больше часа понадобилось только на то, чтобы разобрать груду беспорядочно наваленных поверх ящиков досок. Раньше, во время грузовых работ в порту, Акимов не предполагал в этой куче умысла, считая её простой неряшливостью докеров или такой своеобразной сепарацией, подготовленной для догрузки трюма в Швеции, но теперь, откидывая вместе с матросами тяжёлые сырые горбыли к бортам, убедился, что здесь явно была маскировка. Сами ящики, сбитые из плотных дощатых секций и обрамлённые стальным профилем, имели габариты весьма внушительные: метров четырнадцать в длину и квадрат со стороной более двух метров в поперечнике. Они были уложены вдоль судна, четыре в ряд. Ни надписей, ни маркировки. Высоту штабеля можно было определить только умозрительно, потому что всё пространство твиндека между ящиками, бортами и переборками было забито горбылём; Акимов прикинул по оставшемуся просвету до крышки трюма — должно быть, ряда три, никак не меньше. Причём в нижних, скрытых рядах не исключалось и по шесть, и по семь ящиков: ширина трюма позволяла. Первоначально верхние ящики лежали строго по центру, но теперь они съехали на левый борт, придавив рыхлую засыпку из досок. Каждый ящик был обвязан ближе к торцам стальными тросами с прикреплёнными к ним скобами, видимо, для оперативной выгрузки где-нибудь на рейде. Это облегчало задачу — было к чему прилаживать растяжки.
— Интересно, что там всё-таки? — промолвил Чернец, в минуту передышки семеня туда-сюда по одному из ящиков и пробуя каблуком на крепость дощатую обшивку.
— Если бы я знал! — Старпом вздохнул, вытирая взмокший под каской лоб.
— И что было бы тогда? — с вызовом спросил матрос. — Мастер вот знает, а что толку!
— Во-первых, я не мастер. А во-вторых, что там он знает и знает ли — это большой вопрос.
— Круто! Куча народу на пароходе везет фиг знает что, и никому…
— Ты, это, иди подбирай, — оборвал Чернеца Иван Егорович. — Иди, там Жабин уже бросает.
— Тросы нужны? — гудел сверху Жабин, нависнув над квадратным проёмом лаза. — Держи!
Несколько тяжёлых стальных бухт ухнуло вниз на доски, за ними полетели скобы.
— Стой, бленах..! — заорал ему Чернец. — Ты башкой-то соображай немного, всё сейчас под доски провалится! Как доставать будем? Спускай связку на шкентеле!
— Вон туда зацепим? — спрашивал тем временем Сипенко старпома, показывая вверх, на массивные рымы под палубой вдоль бортов.
— Не торопись, Иван Егорович. Ты что, подвешивать эти ящики собираешься? Тогда нижние ряды поедут. Надо не кверху тянуть, а прижимать. Понял? Сейчас я тебе нарисую… Ах, чёрт!
Старпом приладился было начертить Сипенко на гладком распиле доски схему, как вдруг ручка, бережно вынутая из нагрудного кармана рубашки, скользнула из руки и мигом исчезла в глубокой щели между горбылями.
— Чёрт! Дорогая ручка-то. Подарок…
— Теперь не достать, — посочувствовал Сипенко, заглядывая в чёрную пропасть щели. — После выгрузки поишшем, Алексеич.
— Да ладно. Потерявши голову… Я к чему тебе стал рисовать: надо верхние ящики между собой плотно стянуть за обвязку, скобами или ещё как, а от крайних растяжки вниз вести! Чтобы зажать нижние ряды.
— Так-то так, да куда вниз, доски же мешают?
— Будем разбирать…
На обед Акимов опоздал. Решил, что за столом никого уже не будет, не стал тратить время на переодевание, чтобы сразу опять нырнуть в трюм. Но в дверях кают-компании столкнулся с капитаном.
— Как у вас? — деловито спросил Красносёлов как ни в чём не бывало.
— Закрепили, обтянуть осталось.
— Помощь требуется? Может, кого-то из машины привлечь?
— Не нужно, Николай Николаевич. Управимся.
— Давайте.
В шестнадцать часов Акимов принял вахту у Грибача. К тому времени груз в трюме закрепили стальными растяжками, по четыре с каждого борта. Боцман и старший матрос по распоряжению старпома обходили всё судно от бака до кормы, ещё раз проверяя готовность к шторму. Капитан не покидал мостика: приближались к Датским проливам. Он разговорился — по-начальственному снисходительно, как давно уже привык, даже немного по-барски, но видно было, что ему сейчас не очень уютно и он пытается загладить утреннее происшествие.
— Дожили, етить твою. Думал ли я, когда плавать начинал, что буду суда под мальтийским крестом водить!
— А что, под российским нынче лучше? — суховато спросил старпом, только чтобы поддержать разговор.
— Не знаю. Теперь — не знаю. Раньше за флагом стояли могучая держава, традиции. Гордость какая-то была. А теперь вот он, — капитан кивнул в сторону практиканта, — с какой мыслью работает? Куда после окончания пойдёт? Деньги зашибать, и только. И деньги-то никакие, на берегу сейчас много больше имеют.
— Да уж, наши деньги все в чужом кармане. Вы правы, наверное. Столько уже времени народ не может понять, кому или чему принуждают его служить. Отсюда и упадок сил, и вырождение. Вымираем понемногу… А всё-таки в море любовь к своей стране обостряется. Впрочем, как и многие другие чувства. Я два года назад, когда вернулся на флот, снова это пережил, будто в юности. Хоть и под чужим флагом, а чувство — русское, никуда от него не денешься.
— Да. Флаг чужой, а случись что — под защиту этого флага кинемся, некуда нам больше бежать, — невпопад поддакнул капитан.
Бугаев за вахту не проронил ни слова, выглядел надутым, но на руле стоял исправно и все распоряжения старпома выполнял с подчёркнутым усердием.
В четыре утра мастер по-прежнему был на мостике. Судя по утомлённому виду и красным от бессонницы глазам, он не уходил оттуда всю ночь, лишь ненадолго укладываясь подремать на диване в штурманской рубке. Акимов про себя одобрил столь ответственное поведение и подумал, что он бы на месте капитана тоже, наверное, не рискнул доверить судно в проливах штурманам. Но уже миновали Скаген, а Красносёлов всё маячил в своем углу за радаром.
Бугаев, как всегда, встал за штурвал. Шли в ручном режиме, приближаясь к точке поворота.
С каждой минутой волны становились выше, раскачивало сильнее. Это было похоже на аттракцион, раскручивающийся с ускорением, всё быстрее и быстрее, когда сам не знаешь, где же будет положен предел смертельно опасному росту… Старпом заметил, как побелело лицо Бугаева, впервые в жизни, наверное, попавшего в настоящий шторм.
— Вы как вообще, качку-то переносите? Если мутить будет, скажите. Полборта лево!
— Полборта лево, — слабым эхом откликнулся Бугаев.
— Громче репетуйте!
— Есть полборта лево! Двести семьдесят… Двести шестьдесят пять… Двести шестьдесят… Двести пятьдесят пять…
— Хорошо. Прямо руль. Выходите на двести сорок пять.
После поворота капитан решился наконец отправиться в каюту поспать, но у самой двери, что-то вспомнив, вернулся. Отвёл Акимова в сторону, тихо спросил:
— Вы вчера закидали ящики досками, как было?
— Как их закидаешь поверх оттяжек, Николай Николаевич! Разве что под низ по одной доске просовывать, это ещё как минимум на день работы. Но в чём проблема, там же у нас буровые установки?
— Проблема в том, что никаких буровых установок на судне нет, — раздражённо обронил капитан, выходя.
В течение дня шторм усилился. Судно шло теперь почти лагом к волне, амплитуда бортовой качки росла. На вечерней вахте Акимов, чтобы уйти от опасного резонанса, уклонился на десять градусов к западу, держа скулой на волну. Капитан был рядом, не возражал, но через какое-то время произнес с сомнением:
— М-да… Этак мы мимо Ла-Манша проскочим.
— Дожмём потихоньку, время ещё есть, — сказал старпом. — Галсами будем двигаться. Как под парусами.
— Нет. Попробуем ещё раз двести десять.
— Повременить бы, Николай Николаевич. Потом, под защитой берега, возьмём покруче…
— Лучше даже двести, — капризно решил капитан. — Лево на борт!
— На руле, слышите? — угрюмо спросил старпом. — Лево на двести.
— Слышу лево…
Бугаев выполнил команду, но не успел закончить фразу. Огромная волна накрыла палубу до самой надстройки, так что не стало видно ни бака, ни уложенных по-походному кранов, ни даже палубного груза с перекинутым через него деревянным мостиком, одна только верхушка мачты осталась торчать над вспененными волнами, — и в ту же секунду судно завалилось на левый борт и так застыло, словно раздумывая, куда ему двигаться дальше. Мастер прижался к поручню, старпом успел схватиться за стойку радара. Бугаев от неожиданности присел и едва удержался возле рулевой колонки. В жилых помещениях что-то срывалось с мест, грохот с нижних палуб достиг мостика.
Судно, полежав на борту, нехотя пошло назад. Старпом скользнул вдоль переборки к растерявшемуся практиканту, сам переложил перо руля вправо.
— Ну вот, теперь без ужина остались, — попытался пошутить капитан. — А у меня в качку зверский аппетит просыпается! Так с юности повелось.
Хлопнула дверь штурманской. Неверной походкой, держась за переборки, пробрался в ходовую рубку Сикорский с перепуганным лицом.
— Николай Николаевич, разрешите? Дедушка интересуется, когда будем купаться.
— Ишь ты, лазутчика прислал! — сказал капитан, совсем развеселившись. — А что бы ему телефонную трубку снять? Передайте Станиславу Игоревичу, что как станем плавки надевать — обязательно его позовём!
Старпом остался серьёзен. Не отходя от штурвала, приказал Бугаеву:
— Пройдитесь по нижним палубам, посмотрите, что там. Успокойте народ. На камбуз обязательно загляните. И попросите Сипенко спуститься в первый трюм, проверить состояние груза и доложить. Скажите, что это моя просьба, слышите? Просьба!
Матрос вышел следом за Сикорским. Акимов с мастером остались на мостике одни.
— Галсами, говорите? — пробормотал капитан, стараясь не выдать смущения. — Ну, галсами так галсами… Думаете, выдержали ваши растяжки?
— Наши, Николай Николаевич. Пока держат, они наши. А после будут уже ничьи.
— Опять вы за свои словесные упражнения. Да не ерепеньтесь, я отлично вас понимаю. Вы старше, а приходится подчиняться. Обидно… Что ж тут поделаешь? Так судьба распорядилась.
— Судьба удобное слово, непрозрачное… Николай Николаевич, вы в комсомоле-то успели побывать?
— Успел. На втором курсе был секретарем факультета.
— Вон даже как! Может, и в партию заскочили? Это какой год-то был, восемьдесят девятый? Тогда ещё весы раскачивались, как вот мы сейчас на волне. Никто не знал, какая чаша перетянет…
— Заскочил.
— А выскочить вовремя успели?
— Тоже успел. А вам опять завидно?
— Точно. Я вообще, что называется, тормоз по жизни. Вы детство своё часто вспоминаете? У меня одна картинка из начальной школы накрепко в память врезалась. Как сейчас перед глазами. Тогда ребятишки ловили майских жуков, приносили их весной в класс. Может, и современные так делают, не знаю. Жуки красивые, огромные. Едва в спичечном коробке умещались. Показывали их друг другу, хвастались, у кого лучше и больше. Обменивались. Теперь, наверное, за деньги продают. Ну вот, и однажды на глазах у всего класса двое мальчишек не поделили такого жука. Заспорили чуть не до драки. Жук тем временем на пол свалился и в сторону пополз. В классе-то не разлетаешься. А пол у нас в школе был деревянный, половицы широкие, краска на них местами потёртая и облупленная… Это я так, картинку вспоминаю, дело не в том, конечно. И один из этих парней, который, возможно, проигрывал в споре по слабости или просто был не прав и понимал это, подбежал к жуку и, чтобы он сопернику не достался, подошвой его — хрусть!.. Говорю, до сих пор этот хруст в ушах стоит. А я никогда не мог никем пожертвовать. Что бы там кто ни делил. Оттого, наверное, и остался назади…
Капитан молчал, смотрел на море, шея его налилась кровью.
— Смешно, — сказал старпом. — Когда меня вчера Бугаев донимал своей правдой, я всячески старался остудить его пыл, а с вами сам становлюсь правдолюбцем. Так что это вы, пожалуй, старше меня, я перед вами просто мальчишка.
— Вот видите. Каждый получает по заслугам.
— Знаете, что самое страшное? Даже не то, что людей обманывают. Этим время от времени промышляет любая власть. Страшно то, что наши люди давно ничему не верят. Каждый не сомневается, что начальство, да и само родное государство лгут во всём. Что эта машина, когда ей будет нужно, ни перед чем не остановится. На судне все до последнего матроса так считают. А вы просто принимаете это как должное. Вам всю жизнь было не до правды. В конце восьмидесятых вы торопились вскочить в отходящий литерный вагон, куда ещё пускали только по билетам. Через пару лет, когда убеждения разменяли на деньги и вас вместо заседания партбюро потащили к целованию креста, вы, пожалуй, даже удивились, ощутили какой-то дискомфорт, но предпочли молча покориться. Наверное, в вашей жизни и потом было много случаев, когда вы тщательно скрывали свои мысли. Вот как теперь. Или уже и мыслей никаких нет, отвыкли думать? Не знаю, может, государству такие люди и нужны, не напрасно же оно пестует вас.
— Выговорились? — нетерпеливо спросил Красносёлов. — Молодец, прямо Цицерон. Вам бы не в моряки, а в сельские батюшки податься. Теперь мы точно знаем, что я исчадие зла. Неплохо бы ещё выяснить, что думают в экипаже про вас. Есть такая притча, про сучок в глазу…
— Да никакое вы не исчадие, вы как раз далеко не худший, — сказал Акимов. — Просто рядовой огромной армии. Но настоящие-то негодяи как раз на эту безгласную армию и опираются, вот в чём штука.
Неизвестно, что бы они друг другу ещё наговорили, чем бы вообще этот разговор закончился, если бы не прибыл на мостик Бугаев. Старпом с некоторым даже облегчением обернулся к практиканту, намереваясь выслушать его доклад, — и ахнул: с одежды Бугаева текли ручьи, а к разбитому лицу он прижимал окровавленный платок.
Глава четвертая
Проверка
Миша никому не признался, как всё было. Когда старпом с капитаном стали донимать расспросами, сказал, что просто поскользнулся на трапе и упал. Он знал, что сейчас ему надо быть крайне осмотрительным. Опасности грозили со всех сторон, иногда просто сваливались на голову. Если бы он рассказал, как в поисках Ивана Егоровича забрел на корму, которая то возносилась на огромную высоту над пучиной и вся сотрясалась от вибрации оголившегося винта, то, наоборот, проваливалась в пропасть между громадинами покрытых пеной водяных гор, — если бы попытался объяснить, что он увидел и услышал в этом аду и во что вынужден был ввязаться, — это неизбежно повлекло бы за собой пристрастные расспросы, формальное расследование, крупные неприятности для всех участников, вражду и месть со стороны тех, кого он выдал. А всё вместе могло помешать исполнению задуманного плана. После того как вчера утром его не пустили в секретный трюм, он понял, что находится под особым надзором и подозрением у начальства. Теперь для успеха дела требовались бдительность и строжайшая конспирация.
По этой же причине он всячески старался скрывать растущие неприязнь и недоверие к старшему помощнику. Вчерашнее происшествие стало в этом смысле поворотным: Миша понял, что Жабин, при всем своём идиотизме, был недалек от истины. Дело осложнялось тем, что Бугаева с первого дня на судне тянуло к старпому. Он полюбил беседовать с ним на разные отвлечённые темы, чувствуя себя в этих разговорах уверенно, почти на равных. В Акимове не было снисходительной навязчивости Сикорского или высокомерного занудства Лайнера. Его суждения были непривычны и отличались силой и глубиной неведомого для Бугаева опыта. Нередко они больно задевали и даже оскорбляли. Бывало, что после разговора Миша продолжал перебирать в уме отдельные фразы старпома и приходил в негодование. Как вообще можно говорить такое, игнорируя общепринятые в цивилизованном мире нормы? Да и сам Бугаев хорош, как он мог такое слушать и не приводить очевидные контраргументы? Полемика продолжалась заочно, уже в воображении, и теперь Миша блестящими смелыми доводами разбивал оппонента в пух и прах, иногда на полночи лишаясь ради этого сна. А наутро жадно искал повода на практике применить своё отточенное накануне оружие, почему-то успевавшее к тому времени изрядно притупиться и потускнеть…
И вот всё закончилось. Теперь важно было себя не выдать. На вахтах Миша держался настороженно, не вступал в разговоры, покорно выполнял приказания, терпеливо сносил глупости. Как ещё можно расценить, например, солдафонское требование старпома «репетовать громче», когда кругом был кромешный ад? Словно от громкого голоса, от тупых повторений однообразных команд (и слово-то какое варварское — «репетовать»!) что-то реально зависело. В ту минуту Миша стоял за штурвалом ни жив ни мёртв, с витавшей в голове одной-единственной, неведомо к кому обращённой мольбой: «Заберите меня отсюда!» Он был потрясён стремительно нараставшей бурей, жуткой панорамой дикого бушующего моря, открывавшейся с мостика. Что-то похожее, наверное, испытывает человек, который впервые в жизни сгоряча вскарабкался, не озираясь и не глядя вниз, по отвесным скалам на вершину — и оказался кругом перед пропастью: ни вперед, ни назад… И ещё добивала мысль: почему он, Бугаев, с его умом и чувствительностью, только-только начавший жить, ждавший от жизни столь многого, обречён погибнуть на этой жалкой железной посудине вместе с чужими ему людьми, — так рано, так случайно и ничтожно. Этого просто не могло, не должно было быть! Он не желает больше здесь оставаться, не хочет двигаться к верной смерти, он должен любой ценой отстоять своё право на жизнь. Ведь когда у кого-то в море случается приступ аппендицита или, к примеру, роды у женщины, гуманные иностранцы немедленно присылают помощь и эвакуируют такого человека. А разве ему сейчас легче? Пусть дают сигнал бедствия, вызывают спасательное судно, вертолёты, делают что угодно — в конце концов, это же не тюрьма и он не осуждённый, он свободный человек, который каждый миг волен в выборе, в особенности если речь идёт о жизни и смерти, — зачем же с ним так?!
Паника довольно быстро прошла от новых, ещё более грозных впечатлений этого дня, от необходимости что-то реально делать для общего выживания. Сосредоточенная работа бок о бок с другими людьми успокоила, зародилось даже что-то похожее на чувство профессиональной ответственности — за судно и за команду. И когда, уже на вечерней вахте, старпом послал его вниз с проверкой и специально упомянул про камбуз, Миша думал только о Светлане. К ней-то и кинулся в первую очередь. И только по дороге задним умом дошёл, что старпом, конечно, не случайно про камбуз отдельно сказал, — что-то ему об их отношениях со Светой стало известно.
С отношениями этими всё было тоже непросто. Ещё вчера на утренней вахте, вернувшись от Светы на мостик, Миша мог побиться об заклад, что их чувства взаимны. Он входил к ней по утрам уже без той робости, что была вначале, тихо захлопывал и запирал за собой дверь, склонялся над койкой. Она уже не спала, молча обнимала его, одетого, не включая лампочку. Минут пять они страстно целовались в темноте. Он с упоением вдыхал чудесный запах её сухих рассыпчатых волос, прикасался губами к молочным на вкус шее и плечам. Больше ничего себе и своим рукам не позволял — знал по опыту, что на этом всё закончится: сразу зажжётся свет, на милом, припухлом со сна лице проявится укоризненная мина, и его решительно спровадят за дверь. Выпроводят и так, но хотелось продлить хотя бы на минуту-другую ни с чем не сравнимую радость близости.
Они давно были на «ты», днём встречались как добрые приятели (кто-то из экипажа прозвал их «подружками»). После обеда, когда она заканчивала на камбузе с уборкой, он, свободный в этот час от вахты и работ, заглядывал в столовую. Она выходила к нему в «красный уголок» в коротком белом халатике и тапочках на босу ногу. Садилась на журнальный столик, по-детски болтая ногами, расспрашивала о курсантской жизни в училище, много смеялась.
Так было и вчера, после того как старпом не пустил его в трюм и при всех матросах жестоко унизил. Тогда, правда, поддержал Мишу боцман: несмотря на то, что во время дальнейшей совместной работы на палубе оба ни словом не обмолвились об этой подлой выходке старпома, Бугаев чувствовал в Ругинисе солидарную приязнь. Это было ощутимой компенсацией — к боцману он по-прежнему относился с восторгом, как к настоящему морскому волку, и чувствовал перед ним острый стыд за недоразумение, случившееся в первый день.
С мостками управились до обеда, про гальюны боцман и не заикался. А после обеда Миша, всё ещё с тяжестью на сердце, мучаясь догадками, чем обернется для него ссора с начальством, и уже замышляя свой план, не удержался и пожаловался Светлане на Акимова. Вернее, она сама заметила удручённое Мишино состояние и вынудила признаться. И когда услышала историю в его пересказе, как-то вся сникла. Сидела задумчивая, опустив голову, стиснув руки на голых коленках, так что Бугаев уже проклинал себя за жалобу — не по-мужски вышло… А она вдруг тряхнула головой, посмотрела на Мишу стеклянным взором и сказала:
— Ты всё себе выдумал, маленький. Ты считаешь себя тут самым важным. Ну и считай на здоровье. Только у Владимира Алексеевича, конечно, была совсем другая причина. Чего ему тебя бояться? Он тебя жалеет. Хочешь, я с ним поговорю?
Только тут он почувствовал, что не всё в их отношениях безоблачно и что о тайном его замысле нельзя рассказывать никому — даже ей.
Для успеха дела нужен был надёжный фонарь. У рядовых матросов фонарей не было. Перебрав возможные варианты, Миша сразу отбросил боцмана и Сипенко, которые могли заподозрить неладное. Остановился ненадолго на механике Александре Васильевиче (в машинном отделении, он знал, ручными фонарями пользовались постоянно) и тоже забраковал: слишком болтлив.
После грустной беседы со Светой Бугаев встретил на шлюпочной палубе скучающего Лайнера, от нечего делать ковырявшего спичкой в зубах, и решил к нему подойти. Сам удивился, как ему сразу мысль об электромеханике в голову не пришла: фонари — это как раз его хозяйство!
Лайнер был рад нечаянному собеседнику. Облокотясь на релинги, они обменялись сожалениями по поводу необычно дурной для этого сезона погоды. Миша откровенно пожаловался на тупость и однообразие морской службы, особенно ночных вахт, состоящих в том, чтобы бороться со сном и пялить глаза невесть на что. Сказал, что тяготы профессии его никогда не пугали, напротив, — он представлял работу в море даже более опасной, но и более увлекательной, что ли, фееричной, свободной, а не уныло-казённой, как здесь. И потом, можно плавать, пока живёшь один; а если женишься? Как он, Лайнер, переносит в рейсах разлуку с женой?
Бугаев, конечно, немного лукавил в своих наводящих вопросах: он помнил слова Сикорского насчет «озабоченности» электромеханика.
Борис Исаакович пустился пространно рассуждать, что супружеская верность — это рудимент прошлых эпох, связанный с неразвитой экономикой и трудностями физического выживания. Современный благополучный и обеспеченный человек давно исключил эту категорию из своего морального кодекса. Да, многие люди на Западе по-прежнему живут в браке, но их связывают в основном дети и общая собственность. Что же касается половой жизни, тут цивилизованное общество озабочено только достижением максимального комфорта. А раз так, моряки оказываются в самом невыгодном положении из всех возможных, ибо где же взять комфорт для кучи мужиков, неделями и месяцами практически лишённых женского общества? Одна-две женщины на экипаж, когда они есть, конечно, — не в счет, эти обычно достаются начальству, которое имеет финансовую возможность платить за сексуальные услуги. У Лайнера такой возможности никогда не было. Борис Исаакович вспомнил к месту слова какого-то доктора Джонсона, прочитанные им однажды по-английски на упаковке бритвенных лезвий: о том, что жизнь на судне — это жизнь в тюрьме, с той лишь разницей, что на судне можно ещё и утонуть; что заключённый к тому же имеет больше жизненного пространства, лучшее общество и, как правило, более разнообразную пищу…
— Вам не нравится, как готовит Света? — простодушно спросил Бугаев.
Лайнер почему-то смутился и уточнил, что доктор Джонсон жил, кажется, в восемнадцатом веке, когда моряки на парусных кораблях плавали в страшной тесноте, страдали от недостатка витаминов и жрали тухлую солонину, рейсы длились по нескольку месяцев, а на флот шли в основном разбойники. Что же касается Светланы Герасимовны, она готовит превосходно и не относится, к счастью, к категории тех девиц легкого поведения, которых он только что упомянул, так что если Бугаев сдрейфит, то, во-первых, сделает её несчастной, а во-вторых, сам будет всю жизнь страдать, как по сей день страдает он, Борис Исаакович, упустивший много лет назад свой шанс.
Пришел черёд смутиться Мише, он побагровел до слёз, но всё-таки сумел пролепетать:
— Какой шанс вы имеете в виду? Вы собирались жениться?..
Борис Исаакович строго сказал, что к тому времени он уже был женат и вовсе не собирался бросать семью. Шанс состоял в том, что баба хотела ему отдаться, а он сплоховал. Был зелёным и неопытным, вешал ей лапшу на уши, а на дело не сподвигся. Всё казалось, что нельзя так сразу, что это её испугает, оттолкнёт, оскорбит, что за женщиной надо сначала как следует поухаживать… Так его учили в советском обществе. Она всего месяц как была замужем. Ждала возвращения мужа из рейса. В первый день знакомства они просто разговаривали, во второй уже целовались, на третий она привела его к себе домой, а он оробел. А на четвёртый день прибыл муж. Больше они не виделись, но она ещё много лет писала ему трогательные письма. Когда он их читал, его сердце разрывалось.
— Но это же настоящая любовь! — сказал Миша. — Как в «Даме с собачкой» Чехова. Жалеть тут можно только о том, что вы не сошлись, не решились порвать семейные узы…
— Ничего не надо рвать, — возразил Лайнер. — Надо было просто трахнуть её в тот вечер, и всё. Тогда бы мы сразу забыли друг друга, и не было бы никаких писем и страданий. Переспи с бабой, и всякая любовь пройдёт. Глупо из-за этого пустячного дела разрушать семью и вообще сходить с ума. Но вот именно это-то и мешают сделать наши отсталые интеллигентские понятия…
Такой поворот мысли совершенно обескуражил Мишу. Вся душа его возмутилась, но не было ни опыта, ни даже подходящей лексики, чтобы уверенно возразить. Он мог сослаться разве что на литературу, на ту же «Даму с собачкой», где настойчивость героя в овладении женщиной не уберегла обоих от последующих страданий, но книжная романтика едва ли убедила бы прагматичного Бориса Исааковича. К тому же Миша нутром ощутил, что в теории Лайнера, несмотря на всю её примитивность, что-то есть — какая-то банальная животная правда; ну, частичка правды. Он решил поразмыслить над этими смутными и тревожными ощущениями после, а теперь надо было довести до конца дело.
К просьбе о фонаре Лайнер отнёсся настороженно. Миша заверил, что фонарь ему нужен на вахте, для ночного обхода палубы и спуска в тёмные помещения.
— Но на мостике есть фонарь! — возразил Борис Исаакович.
Пришлось соврать, что в том фонаре сел аккумулятор и он едва светит. Лайнер, похоже, был близок к тому, чтобы немедленно подняться на мостик и проверить оборудование, но потом, на счастье Бугаева, устало махнул рукой, позвал его в каюту и выдал фонарь из своих запасов — с возвратом. Миша тотчас отнёс фонарь к себе и спрятал в изголовье койки под матрасом.
Вторая вещь, которая была необходима в его предприятии, — ломик или топор. Топоров в распоряжении боцмана и Егорыча имелось много, самый доступный висел недалеко от первого трюма на пожарном щите, но его пропажу легко могли заметить. Поэтому Миша специально приглядел увесистую заострённую свайку, которую Жабин днём вытащил из кладовки вместе с грудой другого железного добра для работавших в трюме, — что-то вроде воровской фомки. Улучив момент, когда на палубе никого не было, Бугаев спрятал её возле деревянных мостков под краем брезента, прикрывавшего палубный груз. Если бы хватились и обнаружили, могли бы решить, что свайка сама туда закатилась; однако никто, конечно, не хватился.
Все эти приготовления он успел сделать ещё вчера до вечерней вахты, намереваясь в ту же ночь исполнить задуманное. Но судно весь вечер шло проливами, по берегам горели зарева больших городов, курс то и дело пересекали ярко освещённые белые паромы и маленькие ладные катера, на воде сверкали разноцветные дорожки каких-то нереальных, «нездешних» оттенков — Мишу не покидало чувство праздника, как будто он попал в окружение незнакомых красивых и весёлых людей, которые радуются, пляшут и поют. Это была его первая заграница, пускай пока и в отдалении, но уже поражающая особым порядком вещей. Он засмотрелся, увлёкся, а к тому ещё и другие на судне допоздна разгуливали, тоже глазели на близкие берега, кто-то постоянно торчал на палубе, и вахта была усилена, капитан всю ночь не покидал мостика, — так что он отложил своё тайное дело на сутки.
Начавшийся наутро небывалый шторм перетряхнул все Мишины мысли, но не поколебал его отчаянной решимости. Выполняя на вечерней вахте поручение старпома, после того как судно легло на борт и едва не перевернулось, Бугаев, как уже сказано, первым делом спустился на камбуз. Влетев туда с попутным толчком волны по наклонной палубе, он, к своему огромному облегчению, нашел Свету живой и невредимой, всю в хлопотах возле плиты.
— Как ты тут? На мостике боятся, что у тебя ужин накрылся…
— Хороша бы я была! — откликнулась она с непривычно строгой, какой-то вымученной бодростью. — Передай этим обжорам, что они ещё и мою порцию слопают в придачу.
— Плохо тебе? Помочь?
— Спасибо, маленький, управлюсь. Привыкла уже.
— А старпом меня специально к тебе послал. Думаешь, он догадывается?..
— Беги-беги, ты ведь на вахте. Поговори там с волнами, чтобы не беспредельничали больше!
Ему нравилось это полушутливое отношение Светы ко всем вещам как к живым и разумным существам, с которыми всегда можно договориться, он сам не заметил, как начал его перенимать. Она казалась ему иногда доброй колдуньей: вот скажет, нагадает что-нибудь — и так и выйдет…
Каюта старшего матроса была пуста, боцман тоже отсутствовал. Никого не было и в «красном уголке». Бугаев решил поискать Сипенко на палубе, по неопытности пошёл к наветренному выходу из надстройки, с трудом отворил задраенную стальную дверь — и в тот же миг оказался мокрым с головы до ног; волна плеснула в тамбур, забрызгала коврик в коридоре. Хорошо ещё, что судно в тот момент накренилось на левый борт и дверь вновь захлопнулась под своей тяжестью, иначе ему пришлось бы долго её ловить и усмирять на заливаемой палубе.
Проход вдоль надстройки по левому борту был более сухим, но не менее устрашающим: эта сторона судна то и дело заваливалась в пучину, и тогда горизонт опрокидывался прямо на Мишу, как в самолете на крутом вираже. Волны здесь, заслонённые корпусом судна от ураганного ветра, были глаже, исходили шипящей пеной и приближались порой так близко, что их, казалось, можно было достать поверх фальшборта рукой. С высоты трапа, не отваживаясь спуститься, Бугаев оглядел залитую водой главную палубу со штабелями лесного груза. Мощные фонтаны, вздымаемые носом судна при каждом ударе о волну, потоками обрушивались на бак и первый трюм. Едва ли кто мог оказаться в этот час в носовых помещениях. Миша с тоской подумал о почти непреодолимых трудностях, с которыми будет связано выполнение его тайного намерения: ведь надеяться на то, что к ночи шторм уляжется, не приходилось.
Он решил на всякий случай заглянуть ещё на корму и оттуда сразу подняться на мостик по наружному трапу, трезво рассудив, что старпом может вызвать Сипенко и по трансляции.
К его радости, на корме оказались люди. Он увидел их сразу, как только завернул за угол надстройки: между шпилем и вьюшкой вполоборота к нему, лицом друг к другу стояли Чернец и Жабин. Они его не замечали.
— …зду блена… отсиживаться когда другие зае… дохнуть?! — донес ветер до ушей Бугаева обрывки крика Чернеца.
— Я не …аюсь подыхать из-за …ёвина …ись оно в пи… крысятнику …опу! — проорал в ответ Жабин.
— Кто …зал жопу? Это я ли… собачий?
Миша не понимал, что они кричат. Как раз в это время он увидел перед собой огромную изумрудно-зелёную гору воды, всю в белых разводах пены, нависшую высоко над кормой, и застыл в оцепенении, обеими руками ухватившись что есть сил за металлический поручень и приникнув к надстройке. Величественная картина завораживала ужасом и красотой, от неё невозможно было оторваться. Такое море, такие волны он видел впервые — всё это совершенно не походило на уже привычную серую Балтику. Казалось, гибель неминуема, громада вот-вот должна была обрушиться на судно, поглотить его, как щепку. Это длилось всего несколько секунд; затем корму подбросило кверху с такой силой, что у Миши подогнулись колени и зашлось сердце; судно вознеслось на самый гребень вершины, беспомощно переваливаясь с борта на борт, с оголёнными винтом и рулем, отданное целиком на волю судьбы, и — снова кувырком рухнуло в пропасть между двумя валами…
Наверное, у Бугаева был в это время ошалелый вид. Матросы могли бы заметить, как он перетрусил. Но Чернецу с Жабиным, к счастью, было не до него.
Придя в себя в короткий промежуток между падениями и взлетами кормы, Миша, не отпуская идущего вдоль надстройки поручня, придвинулся к ним поближе.
— …Подыхай, если у тебя мозгов нет! — заканчивал очередной свой выпад Жабин.
— Да у тебя, бленах.., не только что мозгов, у тебя и кишки давно все высохли! — кричал Чернец. — Потому что любая тварь с кишками понимает, что нельзя жить только за счёт других, надо и самой что-то делать! Ты просто червь, паразит!
— Для кого делать, для крысятника? Чтобы он карманы набивал, а я потом сдох?
— Для себя, дубина! Если бы мы вчера за тебя не отдувались, ты бы давно уже рыб кормил. И кончай брехню про старпома, он весь день вместе с нами в трюме просидел. Зачем ему себя-то гробить?
— А мне насрать, чем вы там с ним занимались! Можешь теперь вместе со студентом пойти и пососать у него!
Белесый вгляд Жабина впервые упал на Мишу.
— Бегите сосите оба, пока ещё у него стоит! — нарочно громко повторил он, нехорошо осклабившись.
В этот момент Чернец нырнул рукой под китель, и Миша увидел у него нож. Жабин, который был почти на голову выше, растерялся, отступил назад, шаря около себя глазами, затем резко пригнулся за шпилем и выпрямился уже с занесённой кувалдой.
Посреди урагана, брызг, накатывавших валов, всего того величественного ужаса, который только что ощутил Миша, происходящее между двумя матросами казалось особенно бессмысленным и безобразным. Люди, чья жизнь и без того ежесекундно висит на волоске, готовы убить друг друга из-за пустяка, из-за простого недопонимания, из-за какого-то глупого обидного словца!
Того, что вышло дальше, он и сам от себя не ожидал. Сказались переживания последних часов, постоянная борьба с давящим чувством страха, напряжение на грани истерики.
— Нет! Не сейчас! Вам нечего здесь делить, дураки! — завопил он какую-то чушь, вскакивая между ними.
Чернец свободной короткопалой рукой крепко сжал Бугаева за локоть и молча отодвинул в сторону; лицо его было страшно. И тут Миша сделал очередной непредсказуемый шаг: вдруг размахнулся и со всей силой залепил Чернецу пощёчину. И сразу же, не дожидаясь реакции, повернулся и ударил Жабина головой в живот. В ту же сторону как раз кренилось судно; Жабин не удержался на ногах, выпустил из рук кувалду, оба рухнули на палубу и покатились к леерному ограждению. Жабин вскочил первый, мимоходом двинул Бугаева тяжёлым кулаком в лицо и снова изготовился к схватке с Чернецом, почему-то громко шмыгая носом и всхлипывая.
— Ну, хватит, хватит, — сказал отрезвевший Чернец, поднимая пустые руки. — Мир.
Жабин швырнул кувалду под шпиль и боком, продолжая хлюпать соплями, скрылся в подветренном проходе за надстройкой.
Нокаутированный Миша лежал на палубе головой на чугунной подушке кнехта. Какое-то время ему было тепло и уютно. Раскачивало, точно в колыбели, горящее лицо орошали брызги, по небу неслись тёмные рваные облака, затейливо меняя очертания… Потом сильно заболел нос, что-то густое потекло по щеке. Потом над ним склонилась фигура в чёрном кителе:
— Живой? Холоду надо приложить!
— Ты что, думаешь, если эти подонки делают с нами что хотят, то и вообще всё можно? — прошепелявил Миша разбитыми губами, по инерции всё ещё пытаясь донести какую-то застрявшую в голове мысль.
— Вот сука, бленах.., — сказал Андрей, оглядываясь вслед исчезнувшему Жабину. — Кто за него кувалду будет прибирать?..
На мостике старпом, переведя руль на автомат, достал из аптечки пакеты, бинты, какой-то антисептик, сам перевязал Бугаева и велел до конца вахты лежать на диване в штурманской рубке.
Вызвали по трансляции старшего матроса. Тот явился не скоро; оказалось, что когда Миша его разыскивал и безнадёжно оглядывал пустынную палубу, уверенный, что в такую погоду никто туда не сунется, Иван Егорович как раз проверял по собственной инициативе оттяжки в первом трюме. Доложил, что с ними всё нормально, держат.
Когда Сипенко ушёл, старпом произнёс себе под нос:
— Этот беспокоится, а боцману хоть бы что…
— Спишем после рейса, — откликнулся капитан. — На хрен нам забастовщики нужны.
— Да ведь он считает себя правым. И по большому счёту так оно и есть. Только где он этот счёт собирается предъявить, разве что в преисподней?..
Ужинал Миша на пару с Егорычем. Чернец к тому времени заступил на вахту с третьим помощником, Ругинис поел раньше, Жабин вообще не появился в столовой. Стёпа намочил водой скатерть и поднял бортики стола, чтобы посуда не скользила и не падала на палубу. Светлана вышла к столу, присела на минутку рядом с забинтованным Мишей, посокрушалась о его беде (настоящую причину, конечно, он не открыл и ей), но есть не стала и скоро ушла отлёживаться к себе в каюту. Её в качку мутило — сильнее, чем Мишу, чем всех прочих; но приготовила она, казалось, именно то, что только и можно было съесть в такую тошную минуту.
Сразу после ужина он отправился в душ, надумав ополоснуться после потасовки на палубе, омыть раны и поменять промокшее белье. Яркий электрический свет в белоснежной кабинке, горячая вода из крана, махровое полотенце — всё это было настолько далеко от ревущего во тьме ветра и пенистых валов, что та, внешняя жизнь, происходящая совсем рядом, в каких-то сантиметрах за тонкой стальной обшивкой, казалась отсюда мрачной фантазией. Если бы судно не швыряло с борта на борт и вверх-вниз, об этой фантазии можно бы и вовсе забыть. Но Мише это не грозило. Согреваясь под тёплыми струями, он всего лишь ненадолго отодвигал неумолимо приближавшееся рискованное предприятие, которое теперь не выходило у него из головы. Ещё, вспоминая вчерашние слова Светы, думал о том, что она, как всегда, права: надо не воображать, что ты пуп земли, не прикидываться гордым или значительным — это смешно, — а в любых условиях делать то, что считаешь необходимым. В этом и заключается достоинство.
Самым сложным казалось пройти по заливаемой палубе так, чтобы не увидела вахта с мостика. Для этого он решил дождаться, пока все лягут спать и потушат свет в каютах. Из рубки палуба просматривается и ночью, но если удастся проскочить незаметно по деревянному настилу, уложенному поверх палубного груза и подсвеченному лобовыми иллюминаторами кают, то дальше будет легче: можно затаиться на время, оценить обстановку, а затем двигаться короткими перебежками под прикрытием комингсов трюмов. Возможно, ему повезёт, капитан отлучится поспать, третий помощник уткнётся в экран радара, останется один Чернец на руле… Андрей — зоркий, и как он поступит, если заметит человека на палубе, предсказать невозможно. Едва ли он узнает в темноте Бугаева, да если и узнает, всё равно ничего не поймёт. Поднимет тревогу, зажгут везде свет… Всего бы лучше сделать его сообщником; тогда, может, он и других сумел бы отвлечь в нужную минуту и дал пройти беспрепятственно. Да только согласится ли он? Бугаев и прежде не был в этом уверен, а после сцены на корме и подавно. Не то чтобы Миша специально раздумался над смыслом отдельных выкриков Чернеца, но и так было ясно, что они со старпомом заодно, раз тот взял Андрея в трюм.
В общем, торопиться было некуда. После душа он пару часов пролежал без сна в постели, пытаясь расслабиться и набраться сил. Койка была расположена вдоль борта, при качке повреждённую голову возило ссадинами туда-сюда по шершавой наволочке, пока он не догадался раскидать подушки и обложиться с двух сторон, «заклинив» голову между ними. Около одиннадцати по-новому (часы по мере продвижения на запад вторые сутки подряд переводили на час назад, теперь судовое время совпадало с Гринвичем) Бугаев поднялся, рассмотрел в зеркале своё лицо: кровь уже не текла, однако нос распух, левый глаз заплыл и едва глядел, а самый белок стал кроваво-красным. В голове было тяжело и как-то мусорно, мысли беспорядочно скакали с предмета на предмет и перепутывались. Миша не стал возвращать на лицо повязку — с ней он был слишком заметен. По той же причине, в целях маскировки, впервые надел несвежую выцветшую матросскую робу, полученную от боцмана ещё в день прибытия (вахты он стоял обычно в курсантской форменке, которая теперь висела в сушилке, а на палубные работы выходил в футболке и спортивном трико). Достал из-под матраса фонарик, проверил его действие, сунул в глубокий карман рабочих штанов: на палубе в любом случае пользоваться им было нельзя. Осторожно выглянул из каюты, прокрался по коридору, оглядываясь, неслышно поднялся по трапу и прошмыгнул мимо столовой к выходу из надстройки. Все эти предосторожности были несущественны и даже излишни, он имел полное право разгуливать по надстройке и выходить наружу, например, просто подышать и поглядеть на море, такое не могло вызвать подозрений; но попадись ему сейчас кто-нибудь навстречу, начни разговор (Сикорский, Лайнер, Сипенко, да кто угодно) — тотчас заметит его возбуждённое состояние и станет приставать; не говоря уже о том, что дело ему предстояло долгое и трудное, и всякая непредвиденная задержка могла вымотать нервы и лишить последних сил.
Вода у борта фосфоресцировала мириадами крошечных огоньков. Такие же искорки разбегались внизу по главной палубе, когда на неё плескала волна. Миша осторожно спустился по наружным ступеням, крепко держась за поручень трапа, чтобы не сорваться при сильном крене, и сразу же получил первую дозу морского душа. В темноте не было видно подходившую к судну волну, невозможно было к ней подготовиться. Он рискнул пойти напролом. В секунды затишья взлетел по деревянным ступеням на мостки и в несколько прыжков, скользя рукой по натянутому тросу от одной леерной стойки до другой, достиг ступенек на другом конце. Скатившись вниз на палубу, притаился за штабелями, укрытый от взоров вахтенных, ожидая возможной реакции. В ушибленную голову лезла несусветная дичь вроде того, что жирный Бородин сейчас приказывает Чернецу: «Кто-то пробежал к трюму, поди и убей его!» — и вот уже Андрей крадётся по настилу с ножом в руке… Может, он уголовник, этот Андрей? Может, он отсидел в тюрьме за разбой или убийство и прикончить человека для него — раз плюнуть? Никогда не знаешь, кто с тобой рядом. Такой немолодой уже, такой странный, добродушный и ожесточённый одновременно…
Убедившись, что погони нет, Бугаев пополз вдоль штабелей, ища под брезентом свайку, которую положил туда накануне. На прежнем месте её не было. Пройдя на коленках по заливаемой палубе от борта до борта, он уже отчаялся и решил воспользоваться запасным вариантом — снять под полубаком топор с пожарного щита. Но свайка случайно обнаружилась у самого фальшборта, в ватервейсе по левому борту возле шпигата, куда её занесло водой и уклоном палубы. Воодушевлённый первой маленькой удачей, Миша на полусогнутых ногах прокрался вдоль одного, затем другого трюма и оказался перед задраенным люком, ведущим в первый трюм. Тут его, потерявшего бдительность, снова настигла большая волна, сбила с ног и отшвырнула к фальшборту, больно ударив о выступающий контрфорс. Отдышавшись и инстинктивно радуясь, что его не смыло за борт, теперь мокрый до нитки, Бугаев быстро заполз между первым и вторым трюмами под защиту крана (барахтанье в воде на открытой палубе могло броситься в глаза вахтенным), поднялся на ноги и вновь приблизился к лазу. Свайка осталась при нём — он ещё до падения догадался опустить её в глубокий карман, туда же, где лежал фонарь. С огромным трудом Миша отдраил и откинул люк. Перекинул ногу через комингс, нащупывая в темноте скобу трапа, и тут понял, что столкнулся с новой неразрешимой проблемой. Если оставить люк открытым, волны станут заливать трюм. Закрыть тяжёлую стальную крышку, держась на узенькой скобе над чёрным провалом трюма, когда тебя ещё и швыряет со страшной силой из стороны в сторону, было хотя и трудно, но возможно. Но вот задраить её изнутри — никак: ручки имелись только снаружи. Хуже того: пока Миша в трюме, любой из команды, проходя мимо, может автоматически задраить эту крышку — не имея никакого злого умысла, даже не подозревая, что там кто-то есть, просто потому, что в шторм люки обязательно должны быть задраены, так велят порядок и морская практика, — и Бугаев окажется заточённым в железной тюрьме без надежды когда-либо выбраться. Отсюда не докричаться и не достучаться до жилой надстройки; и кто, даже если его хватятся, додумается искать здесь? Решат, что смыло за борт, и только.
Но не отступать же сейчас, когда цель практически достигнута! Он решил прислушиваться и сразу громко кричать, как только почует на палубе возню. Боцман или Сипенко — те, конечно, и сами вначале проверят, нет ли кого в трюме, прежде чем задраивать люк. Что до набегающих время от времени волн, то через щель между крышкой и комингсом много воды не проникнет. Другое дело, если судно начнет переворачиваться, крышка отпадет под собственной тяжестью, и через отверстие лаза хлынет поток… Но тогда, рассудил Миша, будет уже всё равно — открыт люк, закрыт ли. Один конец.
Превозмогая боль, он двумя руками опрокинул на себя люк и, приняв часть тяжести на голову, медленно опустил его за собой. Теперь можно было воспользоваться фонарём. Держась одной рукой за скобу, Миша посветил вниз: провал оказался не столь уж глубоким, твиндек под трапом был заполнен горбылями, наваленными рыхлой кучей, без всякого порядка. Правда, возле самого трапа и дальше вдоль переборки зияли узкие щели, где без фонаря легко было застрять, но когда Бугаев опустился на несколько ступеней и шагнул на доску, что казалась покрепче, он убедился, что куча держит, по ней можно ходить.
В огромном железном помещении было пустынно и гулко. Пахло смолистым деревом и сосновой корой, примешивался горьковатый аромат осины. Отовсюду слышались скрипы, стуки, шорохи. Свет фонарика не достигал дальних углов, но сразу выхватил гигантские деревянные ящики, занимавшие по длине почти весь трюм, до самой носовой переборки. Каждый был обвязан на концах толстым тросом, а между собой они соединялись сцепками из нескольких шлагов стального троса потоньше. Миша ступил на один из средних ящиков. Как раз в это время судно, до того кренившееся влево, пошло уваливаться на правый борт. Когда крен достиг значительной величины, ящик справа двинулся под собственной тяжестью к борту, подминая доски сепарации, и резко дернул за собой средний; от толчка Миша рухнул на четвереньки и ногтями вцепился в дерево; его ящик, в свою очередь, рванул за такие же сцепки следующий, тот — крайний левый, и теперь вся громада из четырех связанных между собой и подталкивающих друг друга рядов пошла в направлении крена с нарастающей скоростью, со страшным треском раздавливая и вспучивая насыпанные между ними и правым бортом горбыли. И — раз! — раздался глухой удар, сопровождаемый звуком лопнувшей басовой струны, протянутые к противоположному борту оттяжки в одно мгновение напряглись и застопорили левый ящик, за ним остановился второй, затем третий, Мишу толчком перекувырнуло в сторону правого борта, и он очутился на четвёртом, крайнем ящике, который к тому времени тоже застопорился. А судно уже катилось назад, и через минуту всё повторилось в обратном порядке: треск придавленных досок слева — и глухое гудение теперь правых оттяжек, принявших на себя ударную нагрузку.
Вправо — влево. Вправо — влево. Сухой хруст дерева, бряканье и скрежет стальных рымов, скоб и тросов, постукивание чего-то в недрах ящиков… Трюм с загадочным грузом, почти весь укрытый темнотой, не переставая, жил своей шумной жизнью, «дышал». Только теперь Бугаев оценил меткость старпомовского слова. От размеренности, изнурительного однообразия и постоянной, не дающей забыть о себе угрозы этого «дыхания» можно было сойти с ума.
Миша распластался для устойчивости на том ящике, где невольно оказался, и принялся его обследовать. Первоначальный план состоял в том, чтобы поддеть свайкой край доски, отогнуть и через образовавшуюся щель с помощью фонарика обследовать внутренности, а затем вернуть всё на прежнее место и подколотить гвозди, так чтобы никто ничего не заподозрил. Если там действительно части буровой установки — хотя Бугаев совершенно не представлял, как они должны выглядеть, — в общем, если трубы, валы, муфты, шестеренки, короче, железо, — это одно; и совсем другое, если… Как может выглядеть «другое», он тоже не знал; по части секретных военных изделий в голове не было ничего, кроме разве что телевизионных картинок праздничных парадов в День Победы. Но Миша, конечно, был не таким круглым идиотом, чтобы предположить, будто нечто муляжно-пропагандистское, какая-нибудь серебристая сигара может прямо с Красной площади перекочевать в этот трюм.
На деле всё оказалось труднее. Ребра ящиков были тщательно заделаны массивным Г-образным стальным профилем, с двух сторон прошитым гвоздями. Чтобы приподнять край какой-нибудь доски, требовалось вначале отодрать обрамлявшее её железо, а после осмотра, соответственно, прибить его назад, что без плотницких инструментов (хотя бы гвоздодёра и молотка) было невозможно. Миша сообразил, что такой длинный ящик не может состоять из цельных досок, где-то должен быть стык. В самом деле, направив луч фонаря вдоль верхней стенки, на которой лежал, он обнаружил посередине ящика тёмную поперечную полосу. Однако тут же убедился, что это прибитая гвоздями металлическая шина: стык был заделан так же прочно, как и ребра.
Ему пришло в голову подковырнуть пару досок подальше от края, просунуть между ними свайку и немного их раздвинуть. Не исключено, что для приблизительной оценки характера груза будет достаточно совсем узкой щели. Трубы — это трубы, что их долго разглядывать. Удобнее всего было бы найти в досках готовое отверстие, какой-нибудь выпавший сучок, который позволил бы без усилий протолкнуть суженный конец свайки поглубже, чтобы затем воспользоваться ею как рычагом.
Увы, обшивка была крепкая и без изъянов. Более того: когда Миша стал остервенело долбить свайкой узкую щель между двумя плотно пригнанными досками, он убедился, что доски, во-первых, достаточно толстые, а во-вторых — шпунтованные; насквозь в щель между ними не могла бы пройти даже бритва, и ни одну из них нельзя было приподнять отдельно от соседних; они были сбиты намертво, сплошным щитом. Единственное, что оставалось, — отколупывать, отковыривать тупой свайкой по щепочке, пока не образуется достаточно большое отверстие. К этому Бугаев и приступил, жалея, что с ним нет обычного перочинного ножа, и уже не думая о том, чтобы замести следы взлома.
На работу ушло немало времени. Когда он доковырялся до небольшого сквозного отверстия, пошло быстрее: Миша вставлял в него свайку и яростно вращал и дергал её из стороны в сторону, размочаливая края дыры; затем вытаскивал инструмент, отбивал образовавшуюся мелкую щепу, действуя свайкой как долотом; снова погружал её в отверстие и рвал. Время от времени направлял в дырочку луч фонаря. Однако одновременно светить и глядеть через маленькое отверстие не получалось; если отвести фонарь в сторону, луч становился совсем узким, и ничего, кроме дрожащей световой точки, в ящичном нутре рассмотреть было нельзя. В конце концов он убедил себя не тратить время на пустые проверки и тупо пробить отверстие во всю ширину доски, сантиметров пятнадцать диаметром. Дерево крошилось всё крупнее, иногда удавалось отколупнуть длинную широкую щепу, и тогда Бугаев с особым рвением углублялся свайкой в новую брешь. Руки были разодраны в кровь, все в занозах, на это он уже не обращал внимания. Искрошив наконец доску от края до края, терпеливо подчистив лучины вокруг отверстия (больше для того, чтобы выдержать характер, чем для пользы дела), он посветил туда — и увидел совсем близко металлическую поверхность серебристого цвета. Отверстие было достаточным, чтобы просунуть руку; Бугаев так и поступил, погрузил правую руку по локоть и на ощупь пришёл к заключению, что в ящике находится гладкий цилиндрический предмет большого диаметра. Тогда он опустил в ящик руку с фонарём, исхитрившись при этом заглянуть сбоку в направлении ближнего к отверстию конца ящика, действительно различил серебристый цилиндр метра полтора в диаметре, с какими-то буквами и цифрами на боку, заканчивающийся впереди на торце чем-то вроде закруглённой крышки. Миша постарался прочесть надпись, торопливо повёл фонарем вдоль округлого бока, и в этот момент по руке что-то остро резануло. Он от неожиданности вскрикнул, невольно разжал кисть — фонарь выпал на металлическую поверхность, продолжая светить в стенку ящика, его ещё можно было достать рукой, — но Миша, не сознавая опасности, чуть замешкался, желая немедленно вытащить и осмотреть пораненную руку — хотя как и смотреть без фонаря? — а тот, словно дразня, слегка покачивался на гладком выпуклом металле и вдруг, во время очередного крена судна, сам собой развернулся к отверстию, на миг ослепил — и плавно, неторопливо заскользил по округлому боку на дно ящика. Из глубины раздался судорожный звон разбитого стекла, и настала полная тьма.
Первым Мишиным страхом было: как теперь отчитываться перед Лайнером за утерянный фонарь? Он вынул руку, слизал в темноте бегущую из раны на тыльной стороне ладони кровь (насколько серьёзна рана, было не понять, лишь ощущались языком закраины вспоротой кожи) и ещё немного полежал, придумывая оправдательные версии. Вернее всего сказать, что фонарь он выронил на палубе во время шторма, и тот утонул; главное, не проговориться, не привести их по своим следам на это место. Следующей стала мысль о том, чтобы найти и подобрать свайку, которая служила уликой. Дыра — это всего лишь дыра, она могла появиться, например, при неосторожной погрузке, когда ящик обо что-то ударился; а вот дыра с лежащей поблизости свайкой-фомкой — это уже взлом, тут впору вызывать следователя и снимать отпечатки. Миша излазил на карачках, кажется, весь ящик от края до края, ощупывая ладонью каждый сантиметр поверхности: свайки нигде не было. Возможно, она откатилась и провалилась в щель между ящиками, откуда её уже не достать. Спеша заглянуть в отверстие, Миша отложил её в сторону и забыл, хотя нужно было тотчас спрятать в карман, при такой-то качке…
Он распрямился, встал на ноги и вдруг поразился тишине. Судно почти не раскачивалось, со всех сторон доносились только легкие скрипы и шорохи. В глазах плыли сине-красные круги. Только теперь до него дошло, что прежде, чем отвечать за фонарь и объясняться по поводу свайки, ему предстоит в полной темноте выбраться из этой ловушки.
Сначала надо было понять, в какой стороне трап. Он снова опустился на коленки и пополз, ища длинную сторону ящика. Во время суетливой охоты за свайкой он закружился и полностью потерял ориентацию. Нащупав на краю полосу стального ребра, Миша осторожно двинулся вдоль неё и метра через полтора дошёл до угла; тогда он устремился в обратную сторону, надеясь, что ребро долго не кончится, и тотчас ухватился рукой за пустоту, едва не свалившись с ящика. Видимо, это всё-таки была торцовая сторона. Миша пополз вдоль перпендикулярного ребра, через полтора-два метра наткнулся на препятствие из толстого стального троса и обругал себя за недогадливость: поперечные стропы были хорошими ориентирами.
Теперь он знал, что к трапу надо двигаться по этой, продольной линии. Но в какую сторону? Можно было дойти до конца ящика, попытаться сойти с него на доски, по ним осторожно, рискуя на каждом шагу провалиться, добраться до переборки, обследовать её всю на предмет железных ступеней трапа и, ничего не найдя, отправиться в опасное путешествие к противоположной оконечности трюма… Ему пришла в голову мысль получше: сориентироваться по вибрации машины и винта. Машинное отделение располагалось в корме, и в той же стороне, на кормовой переборке трюма, должен быть трап, ведущий наверх, к лазу.
Бугаев прислушался — и поразился покою и мёртвой тишине. Казалось, двигатель остановлен и судно дрейфует.
Внезапно его озарило: ведь этот ящик, на котором он оказался не по своей воле, совершив во время сильного рывка кульбит, был крайним! Крайним справа. А значит, надо всего лишь узнать, с какой стороны находится соседний ящик, и двигаться к корме, держа его по правую руку.
С прежней осторожностью, на коленках, он добрался вдоль стропа до одного края ящика, пошарил в темноте рукой, затем, прижавшись всем телом к доскам, спустил одну ногу. Нога везде натыкалась на пустоту.
Он немного отполз назад, повернулся на 180 градусов, сделал несколько шагов к другому краю — и сразу нащупал ребро соседнего ящика. Занес на него ногу, затем перевалился всем телом, переполз подальше от края и уже по нему двинулся к корме. С надеждой и страхом опустил в темноту сразу обе ноги…
Под ним пружинили доски.
Бугаев ещё раз ощупал рукой ящик, стараясь запомнить направления его сторон, чтобы не заблудиться на дровяной свалке, и от него шагнул в сторону предполагаемой переборки. Ползти здесь было уже нельзя, приходилось рассчитывать на чуткость ног и быстроту реакции. Он помнил о провалах возле самой переборки и держал руки вытянутыми впереди себя. Наконец уперся в стену; немного отпрянув, двинулся вправо, где, по его расчетам, должны были быть ступени, и уже через пару шагов, к большому своему облегчению, нащупал рукой скобу.
Теперь надо было собраться и не оплошать на завершающем этапе. С особой тщательностью, как предписывали правила, он ухватился руками за разные скобы, ноги тоже переставлял четко последовательно, одну следом за другой, так чтобы всегда иметь три разные точки опоры. Уткнулся головой в люк. Взмолился про себя: только бы не оказаться запертым! Напряг все силы, толкнул крышку вверх…
В этот момент он едва не ослеп. В глаза хлынул яркий электрический свет.
Опустившись от слабости на палубу возле комингса люка и прикрывая глаза рукой, Бугаев паниковал: он разоблачён, теперь его схватят!
Время спустя действительно послышалась или почудилась чья-то речь.
Когда глаза немного попривыкли к свету, он выглянул из укрытия в направлении надстройки. Там мельтешили несколько фигур. Двое или трое людей в чёрном стояли на палубе юта возле трапа, склонившись над планширем и как будто переговариваясь с кем-то на воде у борта. Один забрался на штабеля груза и прохаживался туда-сюда по деревянному настилу. Другой разгуливал по палубе уже по эту, Мишину сторону. Никому, казалось, не было никакого дела до Бугаева. Самым же удивительным было то, что Миша никого из них не узнавал. Это были совсем новые, посторонние люди. Одеты они были в одинаковые чёрные комбинезоны; лица также казались чёрными либо были чем-то закрыты.
Вся картина в целом являла собой скорее сон или мираж, чем реальность. В это, конечно, невозможно было поверить, но Бугаеву явственно почудилось, что в руках у этих призраков были автоматы. Ближний повернулся спиной — и Миша прочел на его комбинезоне крупную белую надпись «POLICE».
От изумления Бугаев вскочил на ноги и огляделся. По-прежнему свирепствовал налетавший резкими порывами ветер, но на море стало значительно спокойней. По крайней мере, большую волну не разводило. Судно практически стояло, слегка подрабатывая против ветра. Значит, они находились под прикрытием берега, возможно, в территориальных водах Англии! Значит, люди на борту — английские полицейские, каким-то образом узнавшие, что судно перевозит запрещённый опасный груз!
Бугаев вышел из своего укрытия на свет. Первым его заметил тот, кто был на мостках, и громко свистнул. Человек, находившийся по эту сторону мостков, принял сигнал, огляделся и двинулся навстречу Мише. Нижняя часть лица у него действительно была закрыта чёрной маской.
— Weapon! Missiles! — закричал он, направляя дуло прямо на Мишу. — Where’s weapon? [3]
Бугаева не напугал автомат в руках законопослушного английского полицейского. В этот момент его заботило одно: правильно понять чужую речь и подобрать нужные слова для ответа, чтобы не опозориться перед англичанином, да ещё представителем власти. Он понял, что речь идёт об оружии и ракетах.
— Look through this hold, please! [4] — тщательно выговорил он и сделал широкий жест рукой по направлению к первому трюму.
Незнакомец, продолжая держать Мишу под прицелом, жестом подозвал напарника, стоявшего на мостках, и что-то шепнул ему на ухо.
— Русский? — коротко спросил тот Бугаева хриплым голосом. — Ну, пошли, пацан, показывай свой трюм.
В этот момент Мишу оставили последние силы. Голова закружилась, палуба ушла из-под ног; он едва сумел сделать два шага и повалился грудью на планширь, свесив голову за борт: его рвало.
Глава пятая
Люди в чёрном
Позже говорили, что налётчики будто бы уже отказались от своего плана, уже собирались садиться в лодку и отчаливать, когда увидели на палубе паренька с разбитым носом и нелепо торчащими слипшимися волосами, выскочившего прямо на них неведомо откуда, как чёртик из табакерки, — и просто так, ради хохмы, спросили его про бомбы и ракеты. Будто капитан дал им на мостике столь решительный отпор, в таких красках обрисовал последствия их действий, что они смутились и едва ли не струсили. Кто теперь что докажет?
Однако некоторые факты вынуждают не отвергать такую версию безоговорочно.
Например, то, что непрошеные гости почему-то действительно на время покинули мостик после переговоров с капитаном, дав ему возможность связаться с берегом и сообщить о происшедшем судовладельцу. Сообщение, которое обошло впоследствии чуть не все мировые СМИ, было невнятным и коротким: судно на подходе к Ла-Маншу остановлено скоростной резиновой лодкой с вооружёнными людьми, одетыми в полицейскую форму, они поднялись на борт и намеревались что-то искать, но вскоре, удовлетворённые объяснениями капитана, удалились. Но каким бы нелепым это сообщение ни было — в конце концов, пускай и через много дней, оно было-таки предано огласке, многих встревожило, кого-то напрягло и имело важные последствия.
Из уст в уста в экипаже передавалась также шутка Сикорского, отпущенная им в тот момент, когда налётчики покинули надстройку и сгрудились внизу возле штормтрапа, якобы готовясь к отбытию.
— Знаете, что такое spring? — взволнованно спросил Александр Васильевич капитана, вместе с ним глядя на эти приготовления с крыла мостика. — Я только вчера вычитал ещё одно значение в оксфордском словаре. Соскочить с крючка! Так что поздравляю, у нас отличное название.
Короче, народ уже вздохнул с облегчением, и тут вдруг вылезает из трюма практикант Бугаев, который должен был в это время мирно сопеть в подушку в своей каюте, и радостно сообщает заботливым дядям в масках и с автоматами, где нехорошие судовые начальники спрятали ракеты…
По другим догадкам, захватчики просто перегруппировались. Кучка столпилась внизу возле штормтрапа, получая от руководителя новые указания, и некоторые уже разбрелись по судну, готовые приступить к осмотру грузовых помещений. Тут-то им навстречу и вышел Бугаев, действительно облегчивший и ускоривший дело. При этом, как говорят, минимум один вооружённый человек продолжал контролировать мостик (возможно, спрятавшись на время в туалете по соседству или где-нибудь ещё) и сознательно позволил капитану сделать тот самый звонок — вроде как такая дозированная огласка была в интересах самих захватчиков.
Нет единого мнения даже по поводу палубного освещения. Второй помощник, явно находившийся в те минуты в шоке, впоследствии утверждал, что включил свет по указанию капитана, чтобы проследить дальнейшие перемещения спустившихся вниз нарушителей спокойствия и убедиться, что никто из них не останется на судне. Но Сикорский, примчавшийся на мостик сразу после того, как в машину поступила команда резко сбавить ход (он должен был заступать на вахту в машинном отделении с восьми утра, однако появился там в половине четвёртого, по его уверению, — в силу какой-то необъяснимой тревоги: «проснулся, как от зуботычины»), напротив, показывал, что свет зажгли сами налётчики, прекрасно ориентировавшиеся на мостике и на судне в целом, — и сделали это, очевидно, для того, чтобы облегчить себе осмотр палубы и трюмов.
Однако ни тому, ни другому, ни чему-то третьему нельзя в этой запутанной истории отдать предпочтение. Версии складывались много позже, порой не без подсказки заинтересованных либо владеющих ситуацией лиц, а тогда все на судне воспринимали происходящее как один непрерывный, последовательно нарастающий кошмар.
Когда всё началось, шёл уже четвёртый час утра. (Бугаев впоследствии никак не мог поверить, что провел в трюме больше четырех часов.) Чёрная резиновая лодка с людьми неожиданно вышла из темноты прямо наперерез судну. На экране радара её приближение почему-то не засекли — скорее всего, по халатности второго штурмана, который зевал и уже собирался сдавать вахту старпому. Вахтенный сбавил ход и вызвал на мостик капитана, одновременно послав матроса Жабина на палубу приготовить (но не спускать!) штормтрап. Грибач оправдывал свои действия тем, что принял людей в лодке за терпящих бедствие — они махали руками, что-то кричали и всячески привлекали к себе внимание. Жабин, то ли по тупости своей, то ли злонамеренно, то ли действительно (как он после объяснял) решив поторопиться с помощью несчастным, выполнил команду превратно, молниеносно закрепил и скинул трап, так что, когда мастер поднялся из каюты на мостик, посторонние уже были на борту. Впрочем, Жабину первому же и досталось: подсобив двоим забраться на палубу и вдруг разглядев у поднимавшегося за ними следом третьего оружие за спиной, он глупо крикнул: «Э, ты, куда с автоматом лезешь!» — и попытался стряхнуть его с трапа смешными движениями, словно блоху с рукава, за что немедленно получил сокрушительный удар в затылок от одного из тех, кто уже был на борту, и остался лежать без сознания тут же, возле фальшборта. Наблюдавшие эту картину с крыла мостика второй помощник и капитан, только что выдернутый из постели и не успевший ничего предпринять, могли уже не сомневаться в серьезности намерений и профессиональных навыках гостей.
Через пару минут трое вооружённых людей в масках вломились на мостик, и старший из них по-английски заявил, что на судне, по их информации, находится незаконный груз. Капитан на английском же спросил, кого они представляют, и попросил предъявить документы.
— Сейчас мы, сука, зальём тебе в глотку бутылку спирта, вызовем береговую охрану, и полгода на нарах в британской тюрьме тебе обеспечены, — сказал вдруг на чистом русском один из налётчиков. — А если судно при этом сядет на мель и его придется избавить от кое-какого груза, то дома тебя ждёт ещё и пуля.
— Думаю, это действительно хорошая мысль — вызвать береговую охрану, — ответил капитан по-английски (он предполагал, видимо, что русский язык знают не все, и продолжал говорить со старшим). — Если этого не сделаете вы, то сделаю я. Власти должны заинтересоваться посторонними вооружёнными людьми на судне.
— Мой товарищ погорячился, — сказал старший тоже по-русски, но с легким акцентом. — Третейские судьи не нужны ни нам, ни вам. Предлагаю открыть карты, и вы как перевозчик будете избавлены от всякой ответственности.
— Если бы у меня были какие-то «карты», я был бы уже не перевозчик, а соучастник преступления. Пока что преступление на моём судне совершаете вы, и я в любом случае предпочту общение с властями. Не забывайте, что мы приближаемся к Английским проливам, где существует контроль проходящих судов. Или вы перестреляете всю команду и поведёте судно сами?
— Не ссы, Александров Матросовых мы из вас делать не будем, — заверил второй бандит.
Тем временем старший, ничего больше не говоря, повернулся к выходу, другие двое двинулись за ним, и как раз в этот момент в рубку влетел запыхавшийся Сикорский. Увидев людей в масках и автоматы, нацеленные прямо ему в грудь, он побледнел, отступил в сторону и вытянулся у переборки. Именно тогда он будто бы заметил, как один из выходивших включил по дороге палубное освещение.
Старпома обычно поднимали без четверти четыре. В этот раз будить было некому; он проснулся сам без пяти, понял, что опаздывает на вахту, торопливо оделся и взбежал на ходовой мостик, никого по пути не встретив. Подходил, рассчитывая на привычную тишину, рабочий полумрак штурманской с лампой над картой, зашторенную ходовую с мерцающим в темноте экраном радара, — а нашёл распахнутые двери, яркий свет, посторонних людей и суету. Капитан как раз заканчивал передавать свою телефонограмму в контору компании (на связи там в это время был только дежурный диспетчер). Вахтенный помощник с третьим механиком торчали на крыле. Судно фактически не двигалось, едва выгребая против ветра на малом ходу. Акимов бросил взгляд на палубу и сразу увидел незнакомцев в чёрных комбинезонах. Вышел на левое крыло мостика к Грибачу и Сикорскому, имевшим совершенно ошалелый вид, испуганно перед ним расступившимся, глянул вниз, увидел пришвартованную к борту десантную резиновую лодку, спины людей с надписью «POLICE», автоматы, маски.
— Как они попали на борт? — спросил у второго помощника. — Почему вы не подали сигнала тревоги?
— Так ночь же, зачем народ будить… — глупо пробормотал тот.
— Они сейчас покинут судно, — уверенно сказал капитан, приблизившись. — Уже были здесь, я их послал куда следует.
— Что им нужно? Какие у них полномочия?
— Да какие там полномочия! Обычные бандюги. Шантажом промышляют.
— Они могут вернуться, — сказал Акимов. — Давайте воспользуемся тревожной кнопкой, пока не поздно. Свяжемся по УКВ с берегом. Надо бить во все колокола!
— Что делает Бугаев на первом трюме, кто его туда послал? — вдруг сорванным дискантом выкрикнул Сикорский.
— На первом трюме? — переспросил капитан, кидаясь к поручням, чтобы разглядеть получше. — Да… Лезут осматривать. «Тревожная кнопка»! — передразнил он старпома. — Лучше бы, чем трепаться, закидали ящики досками, когда кончили работу. Лучше бы вообще туда не совались, мать вашу… Теперь всё.
После этой гневной вспышки никто уже ничего не говорил и не предпринимал никаких действий. Заворожённо смотрели, как вышедшие на палубу после недолгого осмотра трюма двое в чёрном оторвали от планширя бессильно висевшего на нём Бугаева и поволокли его под руки к надстройке. Один из налётчиков на ходу что-то уже докладывал своему начальнику по «воки-токи». Моряки на мостике догадывались, что у них остались считанные минуты свободы. Помимо тревожной кнопки, о которой сказал старпом, в их распоряжении была масса других средств оперативной связи, от спутникового телефона до передатчика УКВ. У кого-то в кармане лежал мобильник. Даже когда падает горящий самолёт, пассажиры успевают воспользоваться мобильниками и послать прощальное сообщение. Почему-то здесь такое никому не пришло в голову. Возможно, никто, кроме капитана, не осознавал реального масштаба происходящего и катастрофических последствий. Надеялись на то, что это лишь проходной эпизод, что за известные пределы в этом вполне цивилизованном и оживлённом районе Мирового океана, у самых берегов Великобритании, нарушители спокойствия выйти не посмеют — это же не какое-нибудь пиратское Сомали… Никто особенно не верил, что пострадает именно он. Или в том числе он. Мастер да ещё старпом, наверное, кое-что предвидели. Но Акимова сковывали дисциплина и служебная этика: он не мог на глазах у экипажа пойти против капитанской воли. К тому же он был сбит с толку паническим окриком Красносёлова, лихорадочно соображал и сам для себя не мог решить, как следует поступить. Может, в этой ситуации оставалось только запеть: «Наверх вы, товарищи, все по местам!» — и открыть кингстоны? По крайней мере, у людей останется шанс выжить — подоспеют английские спасатели. А будет ли такой шанс при другом выборе? Он ведь действительно не знал, что находится в ящиках, от кого и кому доставляется груз и чем всё это грозит.
В любом случае правом принимать последнее решение на судне наделён только один человек, такова многовековая традиция, к которой Акимов относился с уважением.
Капитан же впоследствии официально объяснял своё бездействие тем, что не хотел рисковать жизнями и здоровьем экипажа.
А вскоре и поздно было что-то предпринимать.
В ходовой рубке снова появились вооружённые люди, на этот раз без масок. Очевидно, налётчики более не считали нужным скрывать свои лица, и в этом было дурное предзнаменование: словно команда судна заведомо была приговорена к смерти или как минимум к доживанию остатка своих дней в плену. Во всяком случае, остроумного и суеверного Сикорского такая мысль посетила и тотчас заставила похолодеть. Но люди в чёрном первым делом занялись приборами связи, обнаруживая их с профессиональной уверенностью и методично выводя из строя — большей частью с помощью прикладов и широких ножей. Добрались и до секретной тревожной кнопки, и до системы опознавания и слежения, и до «чёрного ящика». Пощадили только внутрисудовую трансляцию, радиотелефон ближней связи по УКВ и спутниковый телефон, которые могли, судя по всему, понадобиться им самим. Четверых членов экипажа во главе с капитаном на это время просто загнали в угол рубки, приказали встать лицом к переборке, и худой верзила с рябым, в крупных оспинах, лицом держал их там под прицелом. По отрывистым репликам на английском, которыми обменивались налетчики, можно было понять, что кто-то уже занимается уничтожением раций в спасательных шлюпках.
Переговоры никого больше не интересовали. Но поднявшийся на мостик в разгар погрома главарь (тот самый переговорщик, что беседовал с капитаном по-русски с лёгким акцентом) всё-таки удостоил моряков своим вниманием.
— Приступаем к погружению, — зловеще известил он. — Теперь выход на поверхность только через меня. Судно и контрабанда арестованы. Вы нам больше не нужны, но если будете вести себя послушно, останетесь жить. На всякий случай: меня зовут Боб, а вот он (главарь ткнул в сторону рябого) Киржак. Со всеми вопросами к нам, другие могут вас неправильно понять.
Лицо главаря было мясистым, серым от обилия чёрных угрей, черты имело крупные и грубые; наблюдательный человек, наверное, отметил бы, что такие лица больше пристали актёрам, играющим классических злодеев, нежели самим злодеям, но морякам, особенно когда они увидели испещренные татуировками руки, было не до анализа.
— Про какую контрабанду вы говорите? — обреченно спросил капитан.
— Не гони пургу! — обрезал Киржак. — Пацан знает, а ты не знаешь.
— Это тот, которого вы на палубе, что ли, встретили? — вступил в разговор старпом. — Вот салажонок! С юмором. Он вас не посылал в канатный ящик бриться?
— Вопросов не должно быть много, — предостерег Боб. — Всем, кроме капитана, немедленно спуститься в столовую.
— Вы мне не начальник, — возразил Акимов. — К тому же я не имею права оставлять мостик, сейчас моя вахта…
В ответ его ударили в живот, заломили назад руки и туго скрутили запястья скотчем. Заодно связали и Сикорского с Грибачом, они не сопротивлялись. Затем всех, не исключая капитана, тщательно обыскали; у Сикорского изъяли мобильник, у Грибача — паспорт и дорогие часы. Капитан остался на мостике с Бобом, остальных Киржак повёл вниз.
В это время другие громилы, столь же мало расположенные шутить (только потом стало ясно, что всего их было девять, сначала казалось — много больше), обходили каюты: ничего не понимающих со сна людей грубо вытаскивали из постелей, скручивали руки, не дав одеться, и тоже гнали под конвоем в столовую. Исключение сделали только для женщин, позволив им под строгим надзором облачиться в халаты, предварительно тщательно осмотренные, и оставив руки свободными.
Минут через пятнадцать почти вся команда сгрудилась в «красном уголке», с недоумением и страхом поглядывая на вооружённых людей. В углу на диване сидел Бугаев, с бескровным лицом, запрокинутой назад головой и полуприкрытыми глазами — не то в обмороке, не то окончательно сомлев после бессонной ночи. Старпом со скованными за спиной руками примостился подле него. Там же устроилась Портянкина, помогая себе причитаниями и тихим воем. Крепко связанным втащили пришедшего в себя Жабина со свежими ранами на затылке; он уже не сопротивлялся, но был, как всегда, неуклюже-угловат, словно нарочно торчал на ходу и всем мешал. Чернец, в одних трусах, мускулами и статью похожий на боксера на ринге, оценил обстановку, пожалуй, лучше многих и держался на удивление смиренно, лишь приглядывался к происходящему. Ругинис всем видом выражал презрение и брезгливое равнодушие. Сипенко, которого приволокли в подштанниках, не пощадив его лета, напротив, был беспокойно-суетлив, глаза испуганно бегали, сморщенное лицо раскраснелось. Ничего не соображающий спросонья Лайнер, с волосатыми брюшком и ногами, отчаянно зевал. Стюард Стёпа казался невозмутимым, как Будда. Патлатый Бородин, недоспав после вечерней вахты, негромко матерился. Сикорский и Грибач, видевшие и знавшие уже слишком много, пугливо жались к переборке. Светлана зябко куталась в махровый халат, её била крупная дрожь.
Когда все собрались, с мостика под конвоем Боба прибыл капитан. Натужно кашлянул, сказал осипшим голосом:
— Судно в эти минуты никем не управляется, поэтому я буду краток. Мы все задержаны, груз и судно арестованы. Теперь у вас другие начальники. Какое-то время, до прояснения ситуации, прошу беспрекословно им подчиняться. Придётся потерпеть временные неудобства. Жить будете здесь, в столовой… После вам разрешат перенести сюда постели с матрасами, а пока как-нибудь. Это в интересах нашей общей безопасности. Уверен, что скоро всё утрясётся. Уверен…
— Хватит, — оборвал Боб. — Все тут?
Капитан осмотрелся, стараясь не глядеть никому в глаза. Долго шевелил губами, подсчитывая.
— Нет старшего и второго механиков, они в машинном отделении.
— Отлично. Стой тут, сейчас вместе пойдём на мостик. А вы все слушайте сюда. Кое-кто уже схлопотал, но это цветочки, дальше будем расстреливать. Без предупреждения. Поэтому не шалите. Кто боцман? Ты? Пойдешь с Киржаком! Остальным сидеть здесь.
— Холодно же! — вдруг возмутился очухавшийся Лайнер.
Боб повел в его сторону дулом автомата. Воцарилась мёртвая тишина. Все, затаив дыхание, ждали страшной развязки.
— Ты кто здесь будешь? — тихо спросил Боб.
— Лайнер… То есть электромеханик!
— Не понял. Выбирай одно из двух, — сказал Боб. В его глазах при этом не блеснуло ни искорки, лицо оставалось мёртвым, как маска.
— Это же неприлично, — невпопад ответил Лайнер. — Здесь красивые женщины, а вы нас в таком виде выставляете! Везде одно и то же безобразие.
— Везде — это как?
— Да, говорю, при всех режимах. Любая новая власть только раздевать умеет.
Никакой Сикорский, ни один завзятый острослов не мог сказать лучше простофили Лайнера. Не говоря уже о том, что не посмел бы. На каменном лице Боба впервые появилось некое подобие усмешки.
— Одевать начнёте с него, — бросил он на ходу Киржаку.
Народ в столовой оставили под присмотром двух вооружённых бойцов, занявших, соответственно, посты у двух выходов — главного, к трапу, и другого, что вёл через посудное хозяйство Стёпы на камбуз. Позже Акимов в разговоре со следователем вспоминал, что они стояли, как «топтуны» возле кремлёвской стены или на Лубянке — грудь вперёд, ноги на ширине плеч, наглый немигающий взгляд, — так что у него даже сомнение закралось: уж не ту ли самую школу прошли ребята? или таких всегда и повсюду учат одинаково?..
Боцмана Киржак сопроводил в раздевалку, ножом разрезал ему путы на руках, приказал натянуть робу и идти готовить кран для подъёма лодки с воды на борт судна. Боцман, впрочем, только освободил принайтовленную стрелу и включил питание; в кабину за рычаги, не доверяя ему, забрался сам Киржак, а боцмана под охраной отправил в кладовую на полубаке подобрать для заключённых в столовой большую парашу. На язвительный вопрос «что такое параша?» Ругинис получил хорошую зуботычину и далее уже молча делал, что скажут, судорожно облизывая кровь на разбитых губах.
Другие захватчики тем временем стали по одному «одевать» членов экипажа, начав, как и было приказано, с Лайнера. Его привели в собственную каюту и при нём всё перевернули вверх дном, не пропустив ни одного закутка и ни одной складочки. Особое внимание уделялось технике, колюще-режущим предметам и документам: найденные мобильный телефон и радиоприемник были тотчас выброшены в открытый иллюминатор за борт, а папки с отчётами, пустые бланки и справочники перевязали вместе и куда-то вынесли (как потом выяснилось, всё складывали в капитанской каюте, к тому времени уже оккупированной самим Бобом). Затем Лайнеру освободили руки, велели нормально одеться и взять с собой скатанную постель. Он попросился сначала в туалет; ему позволили туда зайти, но велели оставить дверь открытой. Постель, разумеется, предварительно перетряхнули, тщательно прощупав матрас. Про этих можно было подумать, что они работали раньше надсмотрщиками в местах заключения. Только здесь, в отличие от какого-нибудь СИЗО, всё проделывалось не за страх, а за совесть, на послабления или недосмотр рассчитывать не приходилось и сразу было понятно, что это не единственная специальность умельцев. С матрасом в обнимку, теперь свободного от пут, одетого в тёплую кофту, почти счастливого Лайнера вернули в столовую — и повели «одевать» следующего.
Так поступили по очереди со всеми. С собой разрешали брать туалетные принадлежности, самое необходимое из одежды, курильщикам позволили взять сигареты.
У Сикорского, который уже лишился мобильника, в морскую пучину полетели ноутбук и магнитола; кроме того, конвоиры забрали с собой бумажник с документами (лежавшие там деньги — небольшая сумма в долларах — были, как ни странно, отданы владельцу) и карточки с аккуратно выведенными на них тушью иероглифами — Александр Васильевич пробовал учить японский язык. Больше других занимались каютой Акимова: здесь было много судовой документации, в том числе личные дела членов экипажа. Разумеется, отняли связку ключей-вездеходов. Чернеца и Бугаева забирали в их каюту по отдельности. У Бугаева нашли под подушкой дневничок с ежедневными записями и простенький мобильник, то и другое безжалостно выбросили, а сумку с книжками и учебниками препроводили в капитанскую каюту; у Чернеца в рундуке не обнаружилось ничего, кроме нескольких пустых и одной початой бутылки; его ножик специально не искали, а потому и не нашли, — похоже, Андрей в смекалке и опыте не уступал новоявленным тюремщикам и всегда был готов к шмону. Оделся Чернец как обычно, в чёрный китель, — других нарядов, равно как и компьютеров с мобильниками, у него не водилось.
Пашку Жабина в его каюте крепко били. То ли он, когда развязали, снова попытался бузить, то ли конвоиры помнили старое и решили на всякий случай подстраховаться.
Рассказывали, что когда у Сипенко зачем-то выбрасывали за борт упакованную в целлофан игрушку — роскошную гондолу с танцующими на ней под музыку фигурками, купленную в предыдущем рейсе в Италии для внучки, — из глаз Ивана Егоровича побежали слезы.
С машинным отделением, где засели стармех Пильчук со вторым механиком Карапетяном, разбирались отдельно. Во избежание конфуза, чтобы машину не заблокировали изнутри и она не оказалась неподвластной зоной, предусмотрительный Боб с первых же минут захвата, когда начался погром на мостике, отправил в ЦПУ двух бойцов, которые проделали с находившимися там моряками примерно то же, что делалось наверху, а именно — лишили их средств связи и возможности сопротивляться. Обоим механикам предписали поселиться на рабочем месте, не выходя из машинного отделения ни днём ни ночью (туалет там был, вода тоже, а питание пообещали доставлять сухим пайком). Их каюты переворошили и очистили в отсутствие хозяев.
Неприятная история вышла с Грибачом. Шок у парня прошёл довольно быстро, своей виной он тоже не шибко мучился. Валентин был из гладких и сытых «папенькиных сынков» (отец у него, говорили, занимал денежное место в большом порту), умел — к кому втереться в доверие, кому оказать покровительство, а в общем — ладить со всеми подряд. Когда его повели в каюту, он ещё немного нервничал, не зная, чего ждать, но там по-свойски разговорился с одним из конвоиров, признав в нем «земляка», и в конце концов сохранил за собой аудиоплеер, с которым никогда не расставался. Кстати, в первую же свою ночную вахту в этом рейсе он получил суровый нагоняй от Акимова, пришедшего сменять его на мостике и увидевшего торчащие у второго помощника в ушах провода.
Вернувшись, как и другие, в столовую с постелью, Грибач шустро развернул её в «красном уголке» на единственном диване, спугнув сидевшую с краю робкую Нину Васильевну, улёгся в ботинках поверх простыни и воткнул себе наушники.
— Вы бы всё-таки уступили диван женщине, — негромко сказал Акимов, смущённо кашлянув в кулак. Здесь он оставался начальником, но ему не хотелось взвинчивать общую нервозную атмосферу и ухудшать и без того неважные отношения со вторым помощником.
— Что вы, что вы! — Буфетчица только замахала на Акимова руками.
Грибач делал вид, что не слышит, устремил пустой взгляд в переборку и покачивал ногой, должно быть — в такт музыке, а когда старпом настойчивее повторил свою просьбу и тронул его за плечо, вдруг повернулся и прямо в лицо ему заорал:
— Ты что пиз...шь, б..! Мы из-за тебя тут торчим! Ещё поучает, сука.
Он уже адаптировался к новой ситуации и брал от неё, как всегда, по максимуму, — таким любой режим нипочём.
Акимов даже не успел собраться для ответа. Маленький лысый моторист, который вообще никогда ни во что не вмешивался и подавал голос разве только за шахматной доской, внезапно ухватил матрас Грибача за углы, и тот в одно мгновение оказался на палубе.
— Вонять тут будет, дерьмо, — пробормотал при этом Симкин. Похоже, в этом тихом человеке давно что-то копилось против холеного наглого штурмана.
Разъярённый Грибач — куда выше и массивнее моториста, с хорошо накачанным торсом — вскочил со сжатыми кулаками, но рядом с Симкиным в это время уже встал Чернец. Второй помощник растерянно оглянулся, ища поддержки. Надсмотрщики никак не реагировали, они не имели указания вмешиваться во внутренние конфликты команды. Матрос Жабин, с которым он любил перемывать на вахте косточки старпому, весь в синяках и кровоподтёках, даже не шелохнулся. А толстый Бородин, шумно дыша и поминутно хватаясь рукой за сердце, добил приятеля окончательно:
— Валя, не возникай, и без тебя тошно.
Грибач убрался со своим матрасом под иллюминаторы, изрыгая невнятные угрозы сразу по всем адресам.
Между тем Ругинис притащил и поставил за переборкой возле посудной мойки Степы большой оцинкованный бак, определённый Киржаком в качестве общего отхожего места. Нормальный туалет располагался сразу по выходе из столовой в коридоре; ещё один находился на корме, возле двери камбуза. Однако выводить по нужде людей из столовой захватчики сочли, вероятно, слишком хлопотным и опасным — проще было большую часть суток держать обе двери на замке, приставив к ним и к выходившим на палубу иллюминаторам по часовому. В этом не ощущалось умышленного надругательства или желания унизить, подход был исключительно прагматичным; больше того, тюремщики имели основания считать моряков в какой-то мере облагодетельствованными: параша стояла всё-таки в отдельной выгородке, и рядом был кран с холодной и горячей водой. Такого комфорта, пошутил Киржак, не найти ни в одной тюремной камере на бескрайних просторах СНГ.
Акимов больше всего переживал за Светлану. Ему казалось, что попытки насилия над ней со стороны бандитов рано или поздно неизбежны, и он заранее хотел их предотвратить. Конечно, если это произойдёт на его глазах, он не останется в стороне, но будет, скорее всего, убит, что едва ли облегчит её участь. К тому же не в его силах всегда быть рядом. Хотелось изобрести что-то такое, что выведет её за пределы посягательств и сделает неприкосновенной. Объявить своей женой? Едва ли это остановит отморозков, скорее уж привлечёт внимание. Да и Светлана никогда не согласится на такое.
На досмотр каюты её повели последней, она встретила тревожный взгляд Акимова и слегка кивнула. Шедший за ней бандит, показалось старпому, осклабился. Минут десять прошли для Акимова в тягостном ожидании. Вернулась Света с вещами, с ворохом тряпок и всё в том же махровом халате — не захотела переодеваться под взорами конвоиров. Сидела в углу столовой позади обеденного стола на свернутом в рулон матрасе, задумчиво кусала губы.
— Идите переоденьтесь в буфетной, я подежурю у двери, — предложил Акимов, когда стражники отошли подальше.
— И что, никто не войдёт?
— Пока я цел — никто.
— Я вам верю. Спасибо. Только давайте немного подождём, пока уляжется суета. Все очень нервные. Ещё подумают, что мы с вами готовим заговор. Не будем их сейчас провоцировать, это опасно. Что случилось с нашим студентом?
Бугаев, в сомнамбулическом состоянии притащивший из каюты пожитки, ничком лежал на матрасе, с головой укрывшись одеялом.
— Его нашли утром возле первого трюма. Они нашли. Я не знаю, что он там делал.
— А я догадываюсь. Искупал вашу милосердную бестактность. Решил, что вы прогнали его, чтобы он не узнал какую-то тайну. Мне следовало раньше всё рассказать вам, это можно было предвидеть.
— Я прогнал потому…
— Это я тоже знаю.
Мастер принял свою участь одним из последних. Его постель принесли на мостик и кинули на узком диванчике в штурманской рубке. При этом Боб объяснил, что капитан круглые сутки будет вести судно, куда прикажут, что отлучаться ему позволено только в туалет по соседству, и ласково попросил показать, как открывается сейф в капитанской каюте. Для Красносёлова это было неожиданным и тяжёлым ударом; он наивно рассчитывал сохранить за собой возможность в той или иной мере контролировать судно в обмен на безропотное сотрудничество. Как минимум судовая касса и документы, за которые он отвечал головой, должны были остаться при нём. Всё-таки судно — это, во-первых, национальная территория, пускай в данном случае и небольшой островной Мальты, она защищена от постороннего вторжения флагом страны; во-вторых, это чья-то собственность, причём владельцы самого судна и владельцы груза проживают в разных странах; наконец, моряки тоже являются гражданами, у каждого есть отечество, которое обязано их защищать. Захватывать такое судно — всё равно что объявлять войну нескольким государствам!
Ошибка рассуждения была в том, что все действия налетчиков, реальные и предполагаемые, капитан в своей голове невольно помещал в легальные рамки. Это был все тот же синдром цивилизованных представлений о должном и недолжном, возможном и невозможном, осенённых близким присутствием британского побережья. Красносёлов понимал, что его впутали с перевозкой ящиков в очень некрасивую, видимо, даже криминальную историю, и внутренне был уже согласен понести ответственность, но по закону, причём желательно европейски гуманному. Кем бы ни было захвачено судно — кто-то же этим захватом руководит, какая-то сторона добивается таким путем вполне осмысленных, возможно, даже справедливых, на её взгляд, целей? Прекрасно сознавая, что столкнулся с беспределом, что люди в униформах с надписью «POLICE» — никакие не полицейские, Красносёлов тем не менее подсознательно переносил на захватчиков функции той или иной власти, законного возмездия, ибо никакого другого просто не мыслил. Да и никто из живущих не сможет вообразить себе территорию вне всяких законов, некую чёрную дыру правового пространства, пока не столкнётся с таковой наяву.
С лодкой управились быстро, подняв и закрепив её на крышке третьего трюма, сразу за штабелями. После этого Боб на мостике велел капитану дать полный ход и следовать прежним курсом в проливы, как если бы ничего не случилось. Единственное, что категорически воспрещалось, — выходить с кем-либо на связь.
Избежать этого, впрочем, не удалось. Уже в Дувре береговая охрана запросила по УКВ данные о судне и его маршрут. Возможно, диспетчера насторожило отсутствие сигнала системы распознавания и слежения за судами.
— Думаю, про буровые установки упоминать не будем? — почти весело спросил Боб, знаком разрешая капитану подойти к аппарату.
— Согласен, — хмуро сказал Красносёлов.
Диспетчеру было доложено, что сухогруз «Global Spring» под флагом Мальты, принадлежащий финской компании «Микофрейт», следует с грузом леса из России в Ливию.
Офицер береговой охраны не мог и предположить, что скоро станет мировой знаменитостью и его имя попадет в верхние строчки популярных новостей, — ведь он окажется последним, кто выходил на связь с загадочно исчезнувшим судном.
Глава шестая
Опасная близость
Это был, конечно, террор, — но террор, надо отдать должное, рациональный.
Насилие не было хаотичным, в нём прослеживалась чёткая логика. Оно подчинялось общему плану, строгой организации, было лишено признаков неприязни, издевательства, мести. Как сказали бы американцы, «ничего личного». Притеснения — да, но только те, что обеспечивают безопасность и облегчают жизнь хозяевам положения. Хотя большинство захватчиков определённо имели тюремный стаж (судя по лексике и расписанным татуировкой телам), вели они себя не как простые уголовники, а скорее как вышколенные спецназовцы. Боб не случайно расцвёл, услышав вырвавшиеся у Лайнера в сердцах слова о «режиме» и «власти»: он устанавливал именно режим, пусть кардинально отличный от прежнего, пусть на первый взгляд абсурдный, но вполне укладывающийся в ряд всех прочих режимов. И хотя рождавшийся на глазах в считанные часы новый уклад жизни небольшого социума на затерянном в океане крошечном плавучем островке не был освящён ни одним известным человечеству правом, моральным или юридическим, не вписывался ни в одну традиционную систему общественных отношений, — власть оставалась властью, она сама, можно сказать, творила историю, сама была себе судьёй, как бы возвращалась к своим первоосновам и с лёгкостью доказывала, что ничего другого, никаких иных оснований, кроме преимущества в силе, у любой власти в общем-то никогда не было, да они ей и не нужны.
Надзором за моряками, их бытом и самой жизнью, хозяйственными вопросами и в целом «низами» распоряжался Киржак (Боб, оставивший при себе капитана, решал на мостике стратегические задачи). Одной из первых забот новой «администрации» было организовать питание — прежде всего для себя, а заодно уж и для арестантов. И хотя ещё накануне никаких проблем на судне с этим не возникало — запасов в артелке и холодильной камере было не меньше чем на месяц, на камбузе с утра аппетитно дымились противни и котлы, а столы в кают-компании и столовой накрывались строго по часам четыре раза в день, — теперь всё было иначе. Во-первых, буфетные помещения и камбуз в одночасье оказались складами оружия, от простых вилок («два удара — восемь дырок», как острил, бывало, Жабин, беря в руку вилку за обедом) до громадных секачей и топоров для разделки замороженных туш. Всё это при первом же досмотре пищеблока подручные Киржака сгребли в один порожний котёл, но выбросить не решились, спрятали под замок. Во-вторых, самим боевикам готовить на всю ораву было не с руки, а допустить на камбуз кого-то из команды — значило опасно ослабить режим и распылить и без того немногочисленную охрану.
Между тем бойцы Боба изрядно оголодали, некоторые из них, дорвавшись до артелки, тотчас вспарывали ножами мясные консервы и жрали на ходу. Киржак не препятствовал; более того, собрался было вообще ограничиться раздачей сухих пайков. Но затем, оценив объём и качество консервных запасов и соблазнённый содержимым холодильника, передумал.
Найти повара труда не составило, Юнаева сама хотела поскорее приступить к своим обязанностям. Время близилось к полудню, а экипаж ещё не завтракал. Люди были раздавлены катастрофой и словно вообще забыли о еде, но это не значило, что их не надо было кормить. Однако Светлана категорически отказалась идти работать одна. Стараясь сохранять выдержку, она объясняла Киржаку, что ей всегда помогал кто-нибудь из команды — одной просто не справиться с тяжёлыми морожеными тушами и кипящими котлами. Это был с её стороны рискованный ход: избранная захватчиками с первой минуты тактика устрашения и насилия не предусматривала диалога. Акимов держался рядом, готовый кинуться между ней и Киржаком и принять на себя удары, да и вся почти команда устремила на рябого громилу напряжённые угрюмые взгляды.
Киржак на удивление легко уступил. Возможно, внял доводам или просто осознал, что приготовление пищи — дело особого рода, и грубое принуждение обязательно скажется на качестве блюд. Решил побаловать себя и своих соратников хорошей судовой кухней. Но напарника, а вернее, напарницу Светлане выбрал сам: знаком приказал трясущейся Портянкиной следовать вместе с ней на камбуз под охраной одного из боевиков.
Порядок был установлен такой: пару часов готовятся сразу обед и ужин, отдельно для тюремщиков и арестантов, первым — посытнее, с большим количеством мяса, вторым — пожиже (за распределением продуктов на глазок следит охранник); затем котлы выносятся, соответственно, в столовую команды и в кают-компанию, которую Киржак определил для кормёжки своих людей, повара присоединяются к остальным заключённым, и камбуз запирается до следующего дня. Двухразового питания, по мнению Киржака, было вполне достаточно. Никаких вилок и ножей в столовом обиходе не предусматривалось. Разумеется, пищу из господских котлов перед их подачей на стол обе поварихи, Света и Нина Васильевна, должны были отведать на глазах у Киржака, — без этого никак, традиция освящена веками.
Внутри столовой возле дверей постоянно дежурили два бойца с оружием на изготовку. Подходить к ним ближе чем на два-три метра не рекомендовалось. У каждого на ухе висело устройство оперативной связи, оставляя в момент переговоров руки свободными. Смена караула осуществлялась в разное время, без строгого расписания (в этом можно было усмотреть ещё одну предосторожность), но по-военному чётко: тюремщик, получив сигнал по телефону, вставал у двери в боевую позу, утроив внимание; затем дверь отпиралась снаружи, и в неё входил столь же бдительный сменщик; оглядев помещение и убедившись, что опасности нет, прежний ретировался за спиной прибывшего, и дверь вновь запиралась снаружи на ключ.
Проблема с общественным туалетом разрешилась явочным порядком: у запертых в помещении людей просто не оставалось другого выхода, кроме как начать, первые разы стыдливо, а затем всё привычнее, уединяться в посудомоечном закутке. Чтобы параша не слишком воняла, старпом велел Стёпе на треть заполнять бак водой из-под крана. Сам он устроил сверху что-то вроде стульчака, употребив сломанную дверцу буфетного шкафа и пробив в ней дыру; Иван Егорович взялся Акимову помогать и без инструментов сумел выровнять и отшлифовать края отверстия. Договорились с охраной, что раз в день двоим узникам будет позволено выносить и сливать парашу в ближайший туалет.
Часы текли, первоначальный ужас и смятение проходили, тоска по совсем ещё недавней нормальной жизни притуплялась, невозможное становилось обыденностью. В полном молчании был съеден приготовленный Светланой обед. Стёпа привычно взялся мыть посуду, остальные разбрелись по углам. До многих начинало доходить, что самым, может быть, тяжёлым испытанием, которое им предстоит, как раз и будет вот эта обыденность неволи, бездельное, глухое и слепое времяпрепровождение в плену у горстки бандитов, в слишком тесном контакте друг с другом, без какой-либо информации о планах и целях своих тюремщиков, без возможности подать сигнал на волю и оповестить близких, без надежды.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги