Олигархический транзит

Любой нормальный человек задастся вопросом: как можно было терпеть такое? Почему у экипажа не хватило решимости защитить свою свободу, дать немедленный отпор, вступить в борьбу, игнорировать враждебные порядки? Ведь насильников было меньше, только девять человек; притом им приходилось спать, есть, контролировать на судне различные удаленные одна от другой точки, поневоле рассредоточивая свои силы; получалось, что в каждый момент времени команде непосредственно противостояли двое-трое из них, не более. Конечно, у них было оружие, но много ли могут два-три вооружённых охранника против полутора десятка доведённых до отчаяния и готовых на всё людей? К тому же моряки гораздо лучше ориентировались на судне и могли обратить себе на пользу технические средства, а некоторые из команды даже по силе и ловкости не уступали тюремщикам. Существуют, наконец, пассивные формы протеста, требующие одних только душевных сил: не сотрудничать с властью, не работать на неё, не помогать ей, не вступать в диалог, не двигаться, не принимать пищу, наконец. Замереть. Да самый безнадёжный бунт, даже гибель кажутся предпочтительнее этой унизительной, беззаконной и подлой неволи!..

Вопрос коварный. По большому счёту его можно обратить ко всем людям, терпящим унижения от власти в разные времена при любых режимах.

На борту «Global Spring» каждый реагировал по-своему.

Мастер, сутками не смыкавший глаз на мостике, пребывал в отупении. Он и перед этим-то, с самого отхода, спал урывками — то узкости, то шторм… Как ни суди, а он всё-таки обладал набором благоприобретённых профессиональных качеств, делавших его капитаном, то есть человеком, основной заботой которого было довести судно из точки А в точку Б. Все другие мотивы, личные и общественные, в море отступали перед этой почти инстинктивной волей на задний план. Как всякий инстинкт, этот работал помимо сознания, даже когда отключалась способность думать и осмысленно реагировать на происходящее. А именно в такое состояние — в своеобразный транс — с течением времени всё больше погружался Красносёлов. Чтобы его взбодрить, Боб распорядился доставлять на мостик коньяк из капитанских же запасов (сам Боб к спиртному не прикладывался и подручным пить не дозволял). С какого-то момента мастер уже не интересовался, куда они движутся, ему было всё равно. Следил только за тем, чтобы идти и оставаться на плаву. Лишь иногда, проблесками, вызывала недоумение картинка на карте: некоторое время путь судна в Бискайском заливе в точности совпадал с предварительной прокладкой, ведущей прямиком к Гибралтару, и вдруг эти линии разошлись. По какой причине он задал новый курс, каким планом руководствовался, было уже не вспомнить, но, кажется, этому предшествовал бурный разговор с Бобом, высказывавшим какие-то претензии и опасения.

В один прекрасный день капитан рухнул в штурманской рубке прямо на стол с картой, и его долго не могли привести в чувство. Это убедило Боба в необходимости слегка изменить внутренний распорядок и имело разнообразные последствия, о чём будет сказано в своём месте.

Старпом тоже, на свою беду, обладал качествами настоящего старпома. Увидит оброненную кем-то крошку — покоя не будет знать, пока её не поднимут. А не встретит в неряхе понимания, сам пойдёт поднимать: не столько в укор, сколько по необходимости. Не терпел беспорядка. Таких людей на свете не много, и они на вес золота. Большинство всё-таки больше склонно бездумно разрушать и гадить, а эти убирают и строят. И совсем не важно, кем они при этом работают: старпомами, садовниками, издателями, почтальонами… До больших чинов и славы они добираются не часто (что говорит не столько о них, сколько о самоубийственных трендах человеческого общежития), но на пути своём уж точно никого не спихнут в овраг и ничего ценного, да и просто кому-то нужного не растопчут. По крайней мере, приложат все старания, чтобы не сделать этого. Судьба, конечно, многим вертит по-своему, но не губить жизни и не уродовать вещи — это в силах человека.

Столкнувшись на судне, как писали потом в прессе, с «беспрецедентным уровнем насилия», сам проведя разведку боем и пострадав одним из первых, Акимов думал только о том, как в этих условиях уберечь людей, помочь им выжить и сохраниться. В отличие от капитана, он остался с командой, был теперь среди моряков старшим по должности и имел реальную возможность в какой-то мере управлять событиями: подбадривать и успокаивать народ, не давать ему опускаться, гасить ссоры, предупреждать необдуманные опасные поступки, а в случае крайней нужды организовывать оборону.

История с Грибачом показала, что без твёрдой дисциплины в такой раскалённой атмосфере не обойтись. Только вот как её, эту дисциплину, поддерживать, когда, с одной стороны, реальная власть принадлежит террористическому «режиму», перед которым Акимов бесправен наравне со всеми, а с другой — многие из команды считают именно его виновником всех бед, и прежде сдерживаемая субординацией ненависть к нему готова выплеснуться наружу? Уже в первые минуты унижения и страха люди не однажды успели проклясть и судовладельца, и того, кто подсунул подлый груз, и, конечно, «сопровождающего». Ведь Акимов по-прежнему оставался в сознании многих моряков таким «сопровождающим».

Последнее он старался выбросить из головы. Не так уж много выродков, сразу кидающихся, подобно Грибачу, мстить поверженному начальнику. В основном будут выжидать и по инерции полагаться в критическую минуту всё-таки на него, поскольку в прежнем, опрокинутом миропорядке он был командиром. На кого ещё им здесь надеяться? В новых условиях предстояло всё пройти заново. Бесполезно читать пришибленным бедой людям нотации, запугивать их карами или учить правилам хорошего тона. Нужно было начать с малого, первым подбирать те самые «крошки», исподволь настраивая на это других.

К счастью, среди сложной и разношёрстной публики были в экипаже и такие, на кого Акимов мог рассчитывать. Нежданной радостью для него стал поступок замкнутого моториста Симкина, которого до этого мало кто на судне замечал и брал в расчёт. Испытанную опору составляли авторитетные Сипенко и Чернец, хотя первый был по-стариковски оглядчив, а второй, наоборот, склонен к авантюризму, его требовалось постоянно контролировать и сдерживать.

— Надо выбираться из этого дерьма, — сумрачно пробормотал Чернец старпому в первый же вечер, когда они сошлись за шахматной доской.

Начали игру, как всегда, Чернец с Симкиным, но моторист после первой же проигранной партии затосковал, ушёл к себе на матрас, других желающих сразиться с Чернецом в понуром экипаже не нашлось, и Акимов решил поддержать компанию. Просто чтобы доказать себе и остальным, что жизнь не кончена и следует понемногу выходить из ступора.

Переставляли фигуры рассеянно, думая совсем о другом и понимая друг друга с полуслова.

— А что, есть варианты? — поинтересовался старпом.

— Пока нет. Изучаю позицию.

Недалеко в углу сидел охранник, но если до него что и долетало — ведь они просто обсуждали игру.

— Я заметил. В шахматных делах вы, кажется, дока.

— Натаскали. Пришлось поиграть в жизни.

— Да ну? И где же?

— В разных местах.

— Ну и как, на взгляд спеца, смотрятся чёрные пешки?

— Не слабо.

— Вот видишь. Не шантрапа какая-нибудь… Давай так: сидим и приглядываемся. Думаем. Случай обязательно подвернётся, не может такого быть, чтобы не подвернулся. Любой игрок совершает ошибки. Если уж атаковать, то со всех флангов. Ага! Вот тебе и шах.

— Шах еще не мат.

— Верно… Надо понять стратегию чёрных. К чему они ведут. Допустим, перебьём мы всех, сами при этом лишимся половины фигур. Это в лучшем случае. И что? Поплывём дальше и доставим эти ящики по назначению? За что тут кровь проливать? Нам и спасибо не скажут. Их так и так кто-то продаст, а деньги себе в карман положит. В конце-то концов это не наша игра, чёрт подери!

— Знать бы, у кого наши пешки в заложниках.

— Как всегда, у короля с челядью. Не торопись! Когда-нибудь узнаем. Все фигуры пока целы, это главное. И, кажется, у чёрных нет причины идти на крайние меры. Зачем-то мы им нужны. Действовать будем только тогда, когда возникнет угроза жизни.

Про себя Акимов постоянно держал в голове ещё одну угрозу, но распространяться об этом не стал.

Иван Егорович, поначалу совсем было растерявшийся, в конце концов по-крестьянски примирился с судьбой, рассматривая всё происходящее как удары природной стихии, не более и не менее, и даже нашёл в себе силы подбадривать других. Он был из той же породы собирателей и строителей, что и Акимов, так же совестлив по отношению к людям и вещам, но попроще, без старпомовской рефлексии, поближе к большинству моряков, с простыми и всем понятными маленькими недостатками. Над ним нередко подтрунивали: кто-то считал его скуповатым, кто-то усматривал за внешним простодушием мужицкую хитрость, — но это никому не мешало его любить. Потому и к суждениям его прислушивались, и поступкам старались следовать. Как-никак старый морской волк, в какие только переделки не попадал, а вот — жив, лёгок на подъём и всем открыт, точно блаженный… К блаженным наш народ тянется. Старпом уже знал, что в серьёзных делах Сипенко, несмотря на свою осторожность, мог быть и принципиален, и решителен. Такой соратник в пору кризиса и всеобщего разброда просто не имел цены.

Полной противоположностью Ивану Егоровичу был механик Сикорский. Александр Васильевич придерживался весьма распространённого среди образованной публики взгляда, что «против лома нет приёма». Эта позиция, казалось бы, сближала его с сипенковским пониманием любого зла как природной силы, перед которой приходится склонять голову. Однако разница была именно в том, как склонять. Сипенко, старый моряк, привыкший к противным ветрам, сгибался им навстречу и продолжал по мере возможности двигаться вперёд. Сикорский боязненно отворачивался и закрывался от бури, подставлял ей спину, поднимал воротник, подтрунивая над обстоятельствами и самим собой, но между тем отступая под враждебным натиском всё дальше и дальше… Так это виделось старпому. Хотя высокий голос Александра Васильевича, пускай и без прежней жизнерадостности, продолжал иногда оживлять общую унылую атмосферу в столовой.

Ему, впрочем, было теперь не угнаться в острословии за другим нечаянно раскрывшимся самородком — Лайнером. Это невероятно, но таланты иногда действительно рождаются по прихоти диктаторов. Музы словно чувствуют высочайшее благоволение. Превращение Лайнера из записного зануды в оригинального афориста стало, без сомнения, плодом снисходительного внимания Боба, и хотя тот больше в столовой не появлялся, Бориса Исааковича было уже не остановить, его несло.

— Да вы у нас просто второй Виктор Степанович, — обронил в ответ на очередное замысловатое творение Лайнера Сикорский, любивший когда-то цитировать Черномырдина.

На этих двоих не приходилось особо рассчитывать, как и на толстяка Бородина. Впрочем, ждать от них каких-то умышленных подвохов — тоже.

Очень важен был веский голос Ругиниса, к нему прислушивались многие, но боцман изначально занимал во всей этой истории позицию особую, к старпому относился с недоверием и почти враждебно, и теперь трудно было предсказать, чью сторону он примет в случае конфликта. Скорей всего, только свою, и будет выбирать, что лично для него более выгодно.

А вот матрос Жабин и практикант Бугаев — те несли реальную опасность для себя и остальных. Каждый из них мог в любую минуту взорвать обстановку. Не говоря уже о втором помощнике Грибаче, из новой генерации мерзавцев, у которых не было никаких моральных ограничителей даже и в зародыше: в такое уж время и в такой среде возросли. Этот себя не подставит, но всадить кому угодно нож в спину из самых мелких шкурных соображений, да просто без причин, для самоутверждения, может запросто…

Прежде всего следовало разобраться с курящими. Были в команде такие, кто никогда не курил или бросил, — сам Акимов, Сикорский, Сипенко, Чернец, Бугаев. Не курили женщины. Были курившие умеренно. Но некоторые и в обычное-то время почти не выпускали изо рта сигарету, а в нервозной обстановке заточения удвоили усердие. Особенно отличались этим Лайнер и Симкин. Столовую быстро заволокло дымом, всё вокруг пропиталось невыносимым кислым запахом табака. Тут старпом не был в одиночестве — громко жаловались на головную боль Светлана и Нина Васильевна, ворчали Иван Егорович и Андрей, да и сами курильщики скоро поняли, что в такой атмосфере не выжить. К тому же возникла угроза истощения принесённых из кают сигаретных запасов, а позволят ли когда-нибудь суровые стражи пополнить их в судовой артелке, никто загадывать не мог.

Эгоистичный расчёт подействовал лучше любых увещеваний. В конце концов сообща постановили: курить по мере крайней потребности и только за переборкой, в «гигиеническом» закутке, а окурки немедленно топить в параше. Это создавало дополнительные проблемы, особенно для женщин, которым неловко было заявлять о своей неотложной нужде, когда кто-то увлекался курением, но иного выхода не было.

Светлана и Нина Васильевна, при всём их разительном несходстве, поневоле образовали женский союз. Когда одна шла в туалет, другая сторожила дверь в буфетную; приспособились там же переодеваться, стирать мелкие вещи и даже наскоро обмываться, воспользовавшись найденным в кладовке пластиковым корытом.

В первый день плена все улеглись необычно рано. Многим хотелось, должно быть, поскорее забыться, спрятаться от изнурительного кошмара реальности хотя бы во сне. Но сон в таких случаях освежает разве только детей: взрослые продолжают в ночном бреду гадать, где тут сон и где явь, а утром просыпаются с сокрушённым сердцем и ещё более острым ощущением катастрофы… Светлана постелила матрасик в углу вдоль переборки, отделяющей столовую от буфетной, позади длинного обеденного стола. Следующим в ряду, также головой к иллюминаторам, но уже по эту сторону стола, ещё утром примостился Бугаев, так и пролежавший весь день укрытым с головой. (К нему подходили старпом, Иван Егорович, Сикорский, его тормошила Света, приглашая к обеду, — он отнекивался, отказывался осипшим голосом или просто молчал, нервно вздрагивая спиной.) Дальше шли постели Бородина, Лайнера, Сикорского, Чернеца и моториста Симкина. В «красном уголке», отделённом от столовой декоративным барьерчиком, диван остался за Ниной Васильевной; на палубе широко раскинулся под иллюминатором Грибач, нарочно разбросав вокруг одежду и другие вещи, чтобы никто не занимал место рядом; в стороне от него лежали Ругинис, Жабин и Степа-стюард.

Иван Егорович устроился отдельно от всех, у противоположной переборки в проходе. Там же, только ближе к буфетной, как раз напротив Бугаева и Светы, постелил себе старпом.

Верхний свет охранники позволили потушить, оставив лампочки возле дверей.

Полумрак развязал языки. Толпа взрослых людей, волей случая оказавшихся в одной спальне, становится похожей на кучку одичавших малолеток: те же беспричинное возбуждение и потребность проявить себя как можно гаже, в полной уверенности, что темнота всё спишет. Началось в «красном уголке».

— Я бы тому козлу, который нам ящики в трюм подкинул, еловый стензель в жопу запиндярил, — для затравки сказал Грибач, громко зевнув. — Прямо так, с сучками и с корой. На всю длину.

— Какие ящики? — сонным голосом невинно спросил Стёпа.

— Ты что, про ящики не знаешь? — возмутился матрос Жабин. — Вот глядь! Вот заколебал! А почему тогда, скажи, мы тут сидим? Почему ты со мной рядом воняешь?

— Я не воняю, — сдержанно оскорбился Стёпа.

— Всю ночь не продохнуть будет, в пенду! — распалялся Жабин. — Да какой-нибудь трупец ещё пердеть начнёт!

— Уж известно какой, — снисходительно подтвердил Грибач. — Всё тот же, с ящиками который. Ему-то сладко спится, старой заднице. Насрал и сопит. Если пёрнет — сразу деревяшку ему туда всажу.

— Мужчины, как не совестно! — слабенько запротестовала с дивана Портянкина, которая побаивалась Грибача: всё-таки комсостав.

— Ты это… Ты знаешь что возьми? Стёпкину швабру, — злобно поддакивал своему бывшему вахтенному начальнику обнаглевший Жабин. — А ещё лучше в параше крысятника утопи.

— Слышали анекдот? — Это уже вступила столовая, Лайнер прорезался. — Приезжает, значит, большой московский начальник в Алма-Ату… Степан, она у вас как нынче называется? Алматы? Вот ё…! Тогда ещё Алма-Атой была. Значит, водят его по столице советского Казахстана, показывают достопримечательности. Приводят в новый пивной бар, только что его открыли, и говорят: «А тут у нас…» Хе-хе-хе-хе…

— Что говорят-то? — с раздражением в голосе прервал хихиканье Сикорский. — Заканчивайте, Борис Исаакович, да спать будем.

— Сейчас, хе-хе-хе… «А тут у нас, говорят, пиво с раками пьют»… Хе-хе-хе-хе-хе… «С раками»! А он…

— Ну?..

— А он говорит: «Я думал, это у них лица такие!»

— Подонки! — раздался посреди столовой громкий и хриплый незнакомый вскрик. Не все сразу узнали этот голос.

— Что?! — изумленно спросил кто-то со стороны «красного уголка».

— Все вы подонки! — истерично повторил Бугаев.

— Этто кто ещё там выступает? — угрожающе протянул Грибач. — Шмакодявка, которая нас сдала, что ли? Да таких шмакодявок…

— Всё! — не выдержал Акимов. — Или ты немедленно заткнёшься, или я набью тебе физиономию.

Он сел на своей постели. Терпел долго, решив сначала не реагировать на провокации, надеясь, что кто-нибудь другой догадается одёрнуть, или что бравада пакостников сама собой иссякнет. Но они, похоже, одолевали. Перед глазами старпома от ярости плыли разноцветные круги. Он сам боялся в себе таких состояний — это не могло кончиться ничем хорошим. Вся полутёмная, кишащая людьми столовая казалась ему в эту минуту какой-то мрачной фантазией, всплывшей из средневековья. Едва ли не преисподней, у врат которой оставляют всякую надежду.

— Слыхал, Валентин? — начал было подзуживать Жабин. — И этот не спит!..

— А я ещё кое-кому добавлю! — жёстко оборвал его лежавший там же неподалеку Ругинис.

Для Акимова да и для многих других солидарное вмешательство боцмана было неожиданностью. Весь день после плохо для него закончившейся стычки на палубе с Киржаком Ругинис был мрачен и ни с кем не разговаривал.

Чернец поставил окончательную точку:

— Мы таких накрывали одеялом, бленах.., — бесстрастно обронил он в пустоту. — Утром уже холодненькие.

Больше никто не проронил ни слова. Акимов откинулся на спину, старался успокоиться. Ещё один маленький бой выигран, надолго ли? А самое противное, что биться-то приходится не с врагами, они недосягаемы, а как бы со своими. Но кто тут теперь разберёт, где «враги», а где «свои»? И вообще, кто или что назначает человеку «врагов»? Почему, например, во время войны какой-нибудь соотечественник-выродок — изводивший всю округу дебошир и подлец, вор, насильник, убийца — должен считаться «своим», а достойный и гуманный иностранец — умный писатель или отважный путешественник, которым ты давно восхищался заочно, — оказывается в стане «врагов»? Это так же дико и бессмысленно, как считать «своими» всех мальтийцев только оттого, что приходится плавать на судне под коммерчески выгодным флагом Мальты. Что за абсурд эти «государевы интересы», эта стадная рабская логика, жизнь по чьей-то указке, в то время как люди — вот они — так хорошо видны, и каждый знает, с кем ему хочется иметь дело, а с кем — ни за что…

После полуночи щёлкнули один за другим замки дверей, сменились караульные на посту.

— Миш, а Миш! — тихонько позвала Света. — Ми-ша! Я знаю, что ты ни в чём не виноват. Слышишь?

Ей никто не ответил.

— Хочешь, я к тебе приду?

Акимов только начал засыпать, очнулся быстро. Слышал, как прошуршал по палубе пододвигаемый Светланой матрас, как кто-то из мужиков в дальнем углу приглушённо хохотнул и тотчас смолк. В сторону двоих старпом старался не смотреть. «Какой она всё-таки ребёнок!» — думал с досадой. И что ему делать теперь ещё и с этим детским садом, как предостеречь дурочку, которая на глазах всего экипажа и тюремщиков ложится с психованным беспомощным мальчишкой? Ведь она же пойдёт по рукам! А и отказаться от неё, махнуть рукой не получится, и в этом двусмысленная тяжесть его положения, угадываемая, наверное, многими: если вмешается — решат, что от ревности. Светлана первая так подумает. И будет отчасти права.

— Владимир Алексеевич! — раздался вдруг её горячий, захлебывающийся шёпот. — Владимир Алексеевич, подите-ка сюда!

Это уже походило на издевательство. Акимов нехотя приподнялся и посмотрел: Светлана лежала рядом с Бугаевым и прижимала его голову к своей груди.

— Подойдите, он без сознания. У него жар!

Включили большой свет, Бугаева перенесли на диван. Пока Светлана с Ниной Васильевной возле него хлопотали, старпом кинулся к буфетной аптечке, но в ней ничего, кроме бинтов и зелёнки, не оказалось. Пришлось обращаться к охране с требованием позвать Киржака. К тому времени поднялись почти все. Один раз вякнул разбуженный Грибач: пригрозил, что накатает утром начальству телегу и добьётся, чтобы нарушителей режима до конца дней заперли в трюме с ящиками без еды и воды. Киржак, войдя в столовую, попал точно во встревоженный улей и, хотя тоже был зол на полуночников, не стал противодействовать. Большая аптечка из капитанской каюты, предварительно проинспектированная и облегченная наверху, скоро оказалась в столовой.

— Что делать-то? Думайте! — потребовала Светлана от старпома.

Лайнер, который раньше много занимался своими детьми, вызвался послушать через трубочку Мишины легкие. Ничего определённого не диагностировал, но подсказал жаропонижающее средство и взялся было за шприц…

— Нет уж, я сама, — сказала Света.

Ей предоставили свободу действий и разошлись по койкам. Очнувшийся вскоре Бугаев попросил пить, а после задремал на руках у девушки, бережно державшей его голову на коленях. Акимов, так и не уснув до утра, готовый по первому зову прийти на помощь, невольно думал, что это, может быть, самый сладкий сон мальчишки со времен его младенчества, и как хорошо, наверное, с таким сном отойти в небытие… После он ещё припомнит свою дерзкую мысль, которой тогда застыдился: о том, что лучшей долей для Миши Бугаева было бы умереть в ту ночь.

В Бискайском заливе шторма уже не было, судно лишь плавно переваливалось на довольно-таки сильной зыби от норд-веста. Днем светило яркое солнце, вдоль бортов гонялись друг за другом, сверкая выгнутыми спинами, дельфины, и вода для тех счастливчиков, которые имели возможность взирать на неё сверху (как, бывало, смотрели вахтенные с мостика или комсостав из своих кают на верхних палубах), приобрела глубокий лазурный цвет.

Наши узники могли наблюдать море только вскользь, с уровня кормовой палубы, да и то вполглаза, из глубины помещения. Оттуда оно казалось чернильно-тёмным, глянцевым и холодным. Приближаться к иллюминаторам, открывать их и выглядывать наружу запрещалось — в этом случае, предупредил Киржак, внешняя стража будет открывать огонь. И это не было блефом: на палубе за иллюминаторами нередко мелькала фигура караульного с автоматом.

Задействованных одновременно стражников получалось что-то слишком уж много. Старпом пытался подсчитать число постов и в конце концов решил, что служба у захватчиков идёт по весьма суровому графику: как минимум восемнадцать часов боевого дежурства в сутки, не считая авральных ситуаций. Остальное время, не более шести часов, отводилось на еду и бдительный сон с пальцем на спусковом крючке. Такая жизнь и в самом деле требовала необычайной выносливости и специальной тренировки. Кто-то этих людей великолепно обучил, вооружил и дал им чёткие указания. Кто и зачем?

Весь следующий день Бугаев приходил в себя. Света ухаживала за ним, как за младшим братом. Он ощущал её близость и внимание, но сильная слабость и постоянные провалы сознания как-то не позволяли сосредоточиться на особых чувствах к ней. Утром температура была ещё под сорок; ему снова делали уколы, давали что-то выпить. Очень болел бок, повреждённый во время ночного барахтанья в воде на палубе. Вероятно, он жаловался на боль, потому что его снова осматривали, прослушивали холодным фонендоскопом и щупали (Лайнер, затем старпом). В конце концов, судя по долетавшим до него репликам, пришли к выводу, что это не лёгкие, что болит повреждённое или даже сломанное ребро. Последнему предположению Бугаев про себя ужаснулся, потому что он ещё никогда ничего себе не ломал, тем более рёбра, но, судя по спокойствию, с каким все приняли эту версию, он понял, что это ещё не конец, и опять задремал. Ему казалось или снилось, что старпом разговаривает по телефону, вызывает вертолёт для его эвакуации. Он ещё подумал: интересно, куда повезут — в Роттердам или в Лондон? Успеет ли он разглядеть город, перед тем как попадёт в больничную палату? Но и самой больницы было уже достаточно, она была удивительно красивой, светлой и воздушной, открывалась к небу. Его мягко, чуть покачивая, везли по залитым светом необыкновенных фонарей просторным коридорам, поблизости сновали туда-сюда огромные белые паромы, с них неслась музыка и завораживающая чужеземная речь, и рядом постоянно было чьё-то доброе лицо, полное значения и достоинства, — определённо лицо иностранца, но и не вполне иностранное, как если бы гордый и мужественный красавец Ругинис вдруг расцвёл нежной улыбкой Светы… Но краски удивительной больницы разом потемнели и сгустились, когда заговорил Лайнер.

— Кошек Сталин завозил, говорю. Миллионы кошек расплодили в подвалах!

После Миша вспоминал эту реплику, вертел её и так и сяк, пытаясь как-то понять, приспособить к ситуации и оправдать, но так и не смог найти в ней смысла. Ничего, кроме разве что «крысятника», и близко не вставало. Одно он знал точно — эти слова были произнесены, потому что дальше шло продолжение.

— Да, бомжей не было, но вся страна была как один большой серый барак. Вам от этого легче? — вопрошал механик Сикорский.

— Всем было легче, подавляющему большинству. Люди знали, зачем они живут, — отвечал Лайнер.

— А теперь просто живут, не зная. Да ещё как живут! Особняки, машины, яхты. Чем хуже?

— Теперь живет маленькая кучка. А остальные подыхают, потому что у них впереди ни просвета.

— Вот-вот. Свет в конце тоннеля…

— Что ж тут смешного, — сказал старпом. — Без этого света остаётся только помирать. Вот если вам сейчас сказать, что вы никогда из неволи не выберетесь, так здесь свои дни и окончите, а?.. Пьют и бомжуют от слабости и от обиды. Дух в народе убили. Когда всё расхватали, все пути перекрыли и ещё тычут в глаза своей роскошью — на что людям уповать?

— На бога, на что же ещё! — сказал Сикорский.

— На бога… Мы, видишь, так устроены, что нам подавай царство божие на земле.

— Знаете, почему случилась эта самая перестройка, чтоб её? — услышал Бугаев родной убаюкивающий голос старого сказочника, не сразу признав в нём Ивана Егоровича. — А я знаю. Как раз перед этим в Кремле решили поменять часовые пояса! Сдуру или от скуки, кто их разберёт. Моя сестра жила во Владимирской области, в двух часах езды от Москвы на электричке, каждую неделю за маслом и колбасой в столицу ездила. Заезжаю к ней как-то в отпуск, а она говорит: «Ведь у нас теперь другое время! Мы ж от столицы на час отстаём!» Да не отстаёте вы, утешаю, — наоборот, впереди стали идти! «Нет, отстаём. Начальство ж на Запад смотрит. Москва от России отгородилась, знать не хочет». И с кем тогда ни говорил, все так думали. Затосковал отставленный народ и бросился неведомо куда очертя голову…

— Дураки! — подтвердил Лайнер. — Знали бы, какими крепостями от них после отгородятся!

— Всё это очень непросто, — снова вступил старпом. — Я так думаю, что порядок, наверное, при Сталине наводился, но только внешними, насильственными методами. А внутри у людей хаос и безначалие — что тогда, что теперь. Если бы не это, народ бы теперь так не скрутили. Возьмите Англию: какая разница, кто там сегодня премьер-министр, — англичане при любой власти будут, например, строго соблюдать очереди и никому не дадут их нарушить. Идеи закона и справедливости у них в крови. Можно ли это одним страхом наказания внедрить? И если можно, то сколько времени на это потребуется? При Сталине-то я не жил, но какой-то заряд оттуда, наверное, к нам шёл через родителей. Помню, маленького привезли меня в деревню. Пошел с матерью в магазин, встали в очередь за хлебом. Голода не было, но хлеба в стране всегда не хватало. Давали по две буханки в руки, чтобы скотине не скармливали. И вот, смотрю, бабка одна шустрая отходит от прилавка, прячет свои буханки в авоську, прикрывает платком и снова за нами в очередь становится. Как я на неё тогда смотрел! Так смотрел, что она не выдержала, стала передо мной, мальцом, оправдываться: «Что смотришь? Не чужое, своё беру!» Своё! А в моих-то глазах она была преступница. И я мечтал в душе, чтобы продавщица догадалась, разоблачила нарушительницу, пристыдила при всех… Да будто продавщица всего этого не знала и не видела! Вся страна так жила. Вот такое несовпадение. А теперь оно неимоверно усилилось, души людей на клочки порваны. Где тут закон и где — справедливость, почему для нас они никогда не совпадают? Законы смягчились, а справедливости в обществе всё меньше. Как это понимать?

— Туда, где мягче законы, стекается криминал, — сказал Сикорский. — Ну, вы представьте: в Америке в одних штатах за ограбление банка приговаривают к электрическому стулу, а в других дают, к примеру, десять лет. Куда поедет тот, кто хочет ограбить банк?

— В Мексику, — пошутил старпом.

— А хоть и в Мексику. Они же считают её каким-то там по счёту своим штатом…

— Значит, по-вашему, приличные люди должны тусоваться под сенью тираний и диктатур, а на территорию гуманных режимов всегда выносит сброд? Но я не хочу жить при диктатуре! Не люблю кровь и насилие. Что тут делать?

— Приличные… Не обязательно приличные. Обыватели, так скажем. Трусливые обыватели, которые не переступают за установленные для них пределы и хотят чувствовать себя защищёнными. Таковых большинство.

— А как быть с демократией?

— Не нужно никакой демократии! — горячо сказал Лайнер. — Один разврат от неё.

— Слышали? — спросил Сикорский. — Тут я согласен с Борисом Исааковичем. Насколько легче, когда приходят к тебе с автоматом и доходчиво объясняют, как ты должен себя вести. Никаких выборов! Или как в России теперь: пускай будут для отмазки, чтобы правозащитники не гнусавили о какой-то там демократии, а правит всегда тот, кто правит.

— Олигархи? Я вот, например, так и не могу уразуметь, кто у нас правит.

— Олигархи, номенклатура, чиновники, варяги, элита…

— Элита — кощунственное слово. А в России ещё и непристойное. Я бы запретил его под страхом уголовного наказания.

— …Пастухи, в общем. «К чему стадам дары свободы?..»

— Легкомысленный вы человек, Александр Васильевич!

— Господи, это же не я, это Александр Сергеич! Ладно, принимаю упрёк. Только, если бы Пушкин, например, не был легкомысленным, он бы в России и до своих тридцати семи не дожил.

— А если бы все другие в России были менее легкомысленны и чуть более ответственны, Пушкин прожил бы не меньше Льва Николаевича.

— Ох-ха-ха-ха! Уморили, Владимир Алексеевич. Вы можете себе представить восьмидесятилетнего Пушкина? Это уже не Пушкин, а какой-то Победоносцев!

В общем, странный и не очень уместный в тех драматичных обстоятельствах разговор, наполовину, возможно, Бугаеву приснившийся, — ведь сны любят договаривать за реальных людей, дорисовывать их портреты, так что получается иногда даже натуральнее, чем в жизни. Для юноши в разгар болезни, да ещё привыкшего ежедневно записывать свежие впечатления и только что потерявшего свою тетрадочку, болтающуюся теперь на волнах где-то у берегов Британии, такие «сочинительские» сны были бы вполне естественны.

Однако первые два-три дня плена в столовой именно так и разговаривали — возбуждённо и о чём попало. Занимали себя отвлеченными темами либо сущими пустяками. Например, глубокомысленными рассуждениями о глобальном потеплении или об антибиотиках, которые, оказывается, не только вредны, но и большей частью бесполезны, потому что человек к ним уже привык. А то начинали выяснять, какие волосы у певца Кобзона — настоящие, пересаженные или приклеенные. Что им волосы Кобзона и антибиотики, что им даже вселенский потоп, сидевшим под дулами автоматов и не знавшим, доживут ли до завтра?

На третий день суетливая болтовня стала стихать. На четвёртый Лайнер вдруг вспомнил, что обещал из Ла-Манша позвонить жене, и схватился за голову: что она может вообразить! Когда теперь войдём в зону связи, только в Гибралтаре?

— Ты сначала нырни за своим мобильником, — насмешливо посоветовал Грибач.

А старпома, услышавшего перепалку, точно громом поразило: ведь Гибралтар должны были уже пройти. И вот — нет. Значит, судно идёт не туда?

— Судовладелец-то должен бы забить тревогу. Ведь ему каждый день от нас отчёты шли. А, старпом? — нервно вопрошал Сикорский.

— Откуда тебе знать, может, они продолжают идти, — одышливо говорил Бородин. — Мастер на мостике чего-то химичит, не зря его там держат.

— При Сталине над нами давно бы уже краснозвёздные истребители летали, — мечтал Лайнер.

— Да, очень нужна твоему Сталину кучка безродных космополитов на мальтийской калоше! — возражал Ругинис. — Разве бомбу сбросить, чтобы лишнего не сболтнули.

— Яхту Абрамовича бы сюда, — загадочно бормотал Чернец.

— Зачем тебе яхта Абрамовича?!

— А с неё сразу на Луну можно стартовать, бленах..! Чтобы не видеть всей этой срани.

За эти дни, живя бок о бок, все поневоле как-то притёрлись друг к другу. Грибач, встретив дружный отпор в первую ночь, больше не нарывался, проводил дни наедине со своими наушниками и общался с тремя-четырьмя лояльными к нему соседями по камере. Сикорский, Лайнер, даже Иван Егорович — они держались со всеми одинаково ровно, старались никого не задеть, избегали групповых союзов; свойство замечательное, весьма удобное для его обладателей и позволяющее даже последнему изгою в коллективе рассчитывать на чьи-то понимание и поддержку, хотя такой расчёт нередко оказывается обманчивым. Жабин по любому поводу ворчал и матерился, на это никто уже не обращал внимания. Ругинис очень тяжело переживал неволю, воспринимал её как личное оскорбление и сторонился общих разговоров.

Бугаев, едва начав подниматься, вернулся на свой матрас на палубе. Света продолжала за ним ухаживать, даже придвинула поближе постель, чтобы всегда быть рядом. Её прежний угол возле переборки теперь занимала Нина Васильевна, а диванчик так и остался свободным. По ночам Света с Мишей подолгу о чём-то шептались. К этому за время болезни Бугаева тоже привыкли, никто не хихикал и не подшучивал. Акимова, лежавшего у них в ногах, однажды привлёк разговор.

— Почему Сталин завозил кошек? — спрашивал Бугаев.

— Каких кошек, маленький, что с тобой?

— Значит, мне приснилось. Ещё что-то про часовые пояса. Все вокруг говорят про часовые пояса, а я рисую снежное поле. Ну не рисую, маслом пишу. Серое такое поле в сырой пасмурный день. А в углу картины нарисовал зайца. Тут подходит старпом и говорит: «Правильно, в жизни всегда должны быть просвет и надежда». А я сначала этого своего зайца стыдился, не вышел он у меня, сплющенный какой-то и морда лошадиная. Но когда Владимир Алексеевич стал им восхищаться, я уже иначе поглядел и решил, что в нём действительно воплотился идеал.

— Какой идеал?

— Так, вообще. Идеал жизни. Этот заяц нас с Владимиром Алексеевичем и примирил, а до того мы будто ссорились.

— Вот и хорошо, что помирились.

— Но я точно слышал, как Лайнер сказал, что Сталин завозил в подвалы кошек, и они потом расплодились. Зачем? Разве у нас не было своих?

— Лайнер? Да, я что-то такое припоминаю… Ой, смешной ты! Он говорил: «стали заводить». Не «Сталин завозил», а «стали заводить кошек»! Он объяснял, почему ему противно в отпуске бывать дома. Тут и бомжи, и кошки с собаками бездомные…

— Бездомные… Мы с тобой тоже бездомные…

— А вот это не надо. Спи.

— А я хочу. Может быть, это последняя наша ночь, и завтра нас всех убьют.

— Ну и что?

— И тебе будет не жалко, что ты… Что мы не были вместе?

— Вижу, что ты поправился. Когда болел, ты об этих глупостях не думал.

— Ты хочешь, чтобы я опять слёг? Или даже умер?

В полумраке старпом увидел, как Света вдруг вскочила, освобождаясь от прилипшего к ней Бугаева, постояла секунду в раздумье, а затем склонилась к постели Нины Васильевны, о чем-то её попросила. Та молча поднялась, они поменялись местами: Света перекинула свой матрасик к переборке, а Портянкина легла между ней и Бугаевым. Отвергнутый Миша остался лежать неподвижно, не издав больше ни звука.

Акимов пережил смятение. Всё последнее время он, чтобы подавить горечь и не ожесточиться, старался воспринимать Бугаева и Светлану как малых детей, несмышлёнышей. Пробовал даже умиляться, на них глядя. Вспоминал молодость, пытаясь поставить себя на их место. Как и весь экипаж, он не сомневался, что у них уже «всё было». Но если с Бугаевым уловка прошла легко, то Светлана не желала входить в предписанную ей роль. Образ игривой лани почему-то никак к ней не подходил, хотя, казалось бы, для этого было всё: и сила молодости, и грациозность, и наивная ребячливость в характере… Слишком уж она при всём при том была мудра. Или слишком серьёзно относился к ней Акимов. Или, может, она становилась мудрее, оттого что он к ней серьёзно относился?..

Сравнительно мирный период в экипаже продлился недолго. У моряков нарастало раздражение — от вынужденного тесного соседства, от духоты и недостатка движений, от изоляции и полного неведения. Что ждёт впереди, какие действия предпримут захватчики? Начались мелочные ссоры даже среди тех, кто никогда раньше не ссорился.

Старпом сориентировался по солнцу в иллюминаторе и поделился наблюдениями со всеми: Гибралтар остался позади, судно идёт на юго-юго-запад, примерно в направлении Канарских островов. Сикорский к слову заметил, что с детства мечтал побывать на Канарах, о которых много судачат, а когда пару лет назад впервые пристал в Лас-Пальмасе, то поразился, насколько там скучно: скалы да колючки, совсем не на что посмотреть.

— Ну и что? — с вызовом спросил Лайнер.

— Ничего. — Сикорский пожал плечами.

— Я спрашиваю: ну и что? Вот какие дураки эти богатые, да? А разве на нарах лучше?!..

Александр Васильевич от подобных истеричных перепалок и ссор старательно уклонялся, но жизнь достала и его: демонстративно вывернул наизнанку свой клетчатый пиджачок и повесил на барашек иллюминатора проветриваться. Он привык каждый день стоять под душем, часто менять рубашки, а тут приходилось париться в одном и том же.

Чернец первые дни занимался по утрам зарядкой. Дело благое, но в тесноте не для всех, видимо, приятное. Тем более что Андрей приседал и размахивал руками самозабвенно, вторгаясь на чужие территории, так что соседям приходилось от него шарахаться. Первым не выдержал Лайнер:

— Слушай, хватит гнуться! Без тебя дышать нечем, воняет, как в цирке.

— Ты ополоснись поди! — посоветовал Чернецу Сипенко. — И носки постирай.

У того заиграли на лице желваки:

— А ты, отец, пердишь по ночам. Я же молчу.

— Андрей, хоть ты останься человеком! — попросил старпом.

— Человеком? — пробормотал Чернец, уже забившись на матрас и сжавшись в комок. — Самая никчемная и грязная тварь — человек…

Бугаев после обидного для него ночного происшествия стал точно одержимый: не отходил от Светы ни на шаг, постоянно пытался вызвать её на разговор, ставил какие-то условия. Говорил вещи почти безумные: например, что он один на судне знает правду, что раскрыл преступление, рискуя своей жизнью, и уже за этот подвиг заслуживает её любви. Нелепое заявление привлекло многих; Ругинис, услышав его слова, даже крякнул с досады, Сикорский задумчиво присвистнул, а Жабин произвёл угрожающий жест, как будто у него чесались руки. Светлана защищалась от Мишиных домогательств, как могла, и тоже начинала выходить из себя. Акимов едва сдерживался, чтобы не вмешаться. Бугаев же в подобных случаях словно нарочно дразнил старпома, с вызовом на него поглядывал; его продолжало притягивать к Акимову как магнитом; похоже, ему хотелось снова, как бывало на ходовых вахтах на мостике, войти со старпомом в доверительный контакт, как будто разузнать о чём-то или доспорить… Однажды Бугаев сказал Свете (и это тоже многие слышали, укрыться от посторонних ушей в набитом людьми помещении было невозможно), что она не имеет права его отвергать, потому что у него, в отличие от окружающих, есть высшее предназначение. Он не тупое быдло, как другие матросы. И не ископаемый вроде старпома, прикрывающего своё двуличие совковой моралью. Они духовные мертвецы, трупы. А он ищет в жизни цель и смысл и найдет их, откроет людям свет истины, подчинит этот потонувший в грязи и преступлениях мир высшим законам. Но для этого требуется много сил и уверенности в себе. Долг женщины — поддерживать в мужчине эту уверенность, а не убивать её…

— Позанимайся онанизмом, мальчик, — грубо ответила Светлана. — У тебя всё ещё впереди.

К концу первой недели заточения это уже было скопище полусумасшедших, до предела взвинченных людей, готовых взорваться от любого пустяка и вцепиться друг другу в глотку. Старпом едва держался, чтобы самому не взбеситься. От непрерывно висящего дыма, в котором терялись реальные очертания предметов, от смрадных запахов и всеобщей агрессии, портившей атмосферу похуже любого смога, от собственного давно не мытого тела с мышиным запахом нестираного белья, от беспомощности он тоже готов был возненавидеть себя и весь мир…

Перемены начались с того, что однажды утреннее солнце не заглянуло, как всегда бывало, в иллюминаторы столовой. И поскольку вся водная пустыня, доступная глазам невольников, продолжала сверкать под его лучами и на небе не было видно ни облачка, вывод можно было сделать только один: судно сильно отвернуло вправо.

Вечером того дня, когда на море опустилась тьма и все уже укладывались спать, вдруг смолк двигатель, и стало слышно мягкий плеск воды у борта. А ещё через полчаса охранники у дверей встали в боевую позу, в столовую вошёл Киржак в сопровождении ещё одного головореза и потребовал:

— Акимов! Пошли.

— Крантец приходит незаметно, — тотчас прокомментировал Грибач — без особого, впрочем, злорадства, как-то вяло, едва ли не сочувственно.

— Да в чём дело-то? Куда? — поинтересовался Акимов.

— Не вякай! Быстро давай.

Выходя, он оглянулся, заметил панический страх в глазах Бугаева и Сикорского, играющие желваки Чернеца, Ивана Егоровича, беспомощно теребящего завязки на подштанниках, но самое сильное и неожиданное, что осталось в памяти, — Светлана на постели в позе готовой к прыжку тигрицы, с глазами непривычно тёмными и жгучими.

Не исключено, что последнее в полумраке дальнего угла столовой ему просто померещилось.

Глава седьмая

Ночные вахты

Об исчезнувшем судне громко заговорили только через две недели. Точнее, на тринадцатый день. До этого волновались лишь близкие родственники моряков да, вероятно, те, кому это было положено по службе; но если первые заявляли о своей тревоге громко, стучались в официальные двери и пытались раздобыть хоть какую-нибудь информацию о пропавших, то в интересах вторых, видимо, было как можно дольше эту информацию утаивать, и они молчали.

Помог случай. Некий журналист по фамилии Скороходов, сам в недавнем прошлом штурман, открыл в Интернете страничку морских новостей, где рассказывал о современных судах, морских катастрофах, пиратстве и прочих интересных событиях, касающихся торгового флота. Страничка довольно быстро стала среди моряков популярной. Тем более что выражался Скороходов по-свойски, с наивностью неофита резал правду-матку, которую то ли не умели, то ли не желали раскрывать его более искушённые коллеги. До него-то и дошёл закинутый в электронную сеть вопль отчаяния родственников кого-то из моряков с «Global Spring». Журналист сверился со своими архивами, покопался в иностранных базах данных, навёл, где мог, свежие справки и потряс мир новостью. Оказывается, на самом оживлённом перекрестье морских путей, не где-нибудь в водах Африки или на Бермудах, а в сердце старушки Европы, в одночасье исчез большой океанский теплоход, и об этом целых две недели никто даже не пикнул! Ни Мальта, под чьим флагом плавает судно. Ни Финляндия, где зарегистрирован судовладелец. Ни, наконец, Россия, чьи моряки находятся на борту. Молчат грузоотправители (а ведь доски или что бы там ни было — это стоит денег), не тревожится грузополучатель в далёком Бенгази, куда судно так и не пришло. Скороходов тряхнул стариной, произвёл несложные расчёты и показал, что «Global Spring» уже дня четыре как должен стоять в порту. И если его там нет — значит, вполне возможно, что его следует искать на дне, и тогда полное отсутствие следов катастрофы и заговор молчания вокруг неё ещё более изумляют. Чего стоят, спрашивается, суперсовременные средства навигации и связи, обязательные системы оповещения и слежения, строгие международные нормы безопасности судоходства? В какую доисторическую «чёрную дыру» провалился у всех на глазах несчастный теплоход?

Громко и отчётливо сказанное слово не пропадает: сенсацию подхватили сначала западные средства информации, а затем поневоле и российские. Таинственная судьба «Global Spring» стала темой ежедневных новостей. До тех пор безвестный морской журналист стал мелькать на телеэкранах с комментариями. Впрочем, ничего нового из этих комментариев узнать было нельзя: сведений о судне не прибавлялось, а привирать Скороходов, как человек ответственный, не любил. Что касается дипломатических и прочих компетентных ведомств заинтересованных стран, они продолжали хранить молчание, игнорируя поднятый прессой шум и делая вид, что ничего не случилось.

Однако семьи нескольких моряков, получив столь мощную поддержку, сумели организоваться (особенную активность проявили жёны электромеханика Лайнера и капитана Красносёлова, жившие по соседству) и потребовали отчёта у судовладельца. В российском офисе компании «Микофрейт» состоялась встреча, на которую прибыл из Хельсинки исполнительный директор господин Лихонос. (Разумеется, там не было многих, в том числе мамы Миши Бугаева, которая жила в глухом городке далеко от морей и тревожилась за сына в полном одиночестве.) К удивлению собравшихся, хозяйничал на этой встрече офицер местного УФСБ, и в целом она больше походила на допрос родственников, нежели на отчёт перед ними судовладельца. У людей выясняли, когда и при каких обстоятельствах они в последний раз контактировали со своими близкими, пропавшими на «Global Spring». Сам Лихонос больше отмалчивался, сурово хмурясь и плотно сжимая тонкие губы. А под занавес многозначительно заверил: «Это наши кадры и наша общая боль. Мы сделаем всё возможное, чтобы найти беглецов», чем поверг убитый горем народ в недоумение и трепет, предоставив на досуге расшифровывать смысл сказанного. (Некоторое время спустя глава компании вынужден был извиниться перед родственниками моряков за досадную оговорку своего заместителя.)

И всё-таки именно на этой встрече впервые была оглашена информация о странной телефонограмме, поступившей в компанию с борта судна из Ла-Манша.

Это была ещё одна «бомба». Ушлые западные журналисты стали распутывать недолгую ниточку и добрались, конечно, до диспетчера береговой охраны в Дувре, который последним видел «Global Spring» и разговаривал с ним. По словам этого офицера, судно вело себя немного странно, система опознавания на нём не работала, но капитан (или тот, кто говорил от имени капитана) устно сообщил необходимые сведения и уверенно назвал маршрут, поэтому никаких подозрений не вызвал. В конце концов, полагал британский служака, если судно было кем-то захвачено, то капитан не просто мог, но даже обязан был известить об этом береговую службу во время сеанса прямой телефонной связи!

Туповатая законопослушная логика не выдерживала никакой критики. И само происшествие, и реакции на него были напитаны фантасмагориями и гротеском. Однако теперь уже множество людей и в России, и на Западе неотрывно следили за событиями вокруг исчезнувшего судна и были уверены, что загадка рано или поздно разрешится. Кто-то допускал, вероятно, даже самый печальный конец — особенно моряки, знавшие непредсказуемый нрав океана, — но ни в одной голове не могла возникнуть версия, которая через месяц-другой будет явлена всему миру как единственная и не подлежащая ревизии.

До старпома Акимова мировая шумиха доносилась урывками.

В ту ночь его повели по трапу наверх. «Значит, ещё не конец, — машинально подумал Акимов с некоторым облегчением. — Если бы хотели прикончить, сделали бы это где-нибудь на корме. Зачем им на мостике кровь и труп?» С первой минуты в его голове, надо сказать, прокручивались разные варианты поведения, вплоть до неповиновения и бунта. Но в столовой серьёзно поддержать его мог разве что один Чернец (если бы ещё захотел, с ним в последние дни тоже стало твориться что-то неладное), и дело кончилось бы зверскими побоями, а то и стрельбой. Теперь он был даже рад, что проявил выдержку и никого не подставил.

Оказавшись в рубке, старпом сразу всё понял. Капитан, отбывший многодневную вахту, трупом лежал на диванчике в штурманской; по палубе катались пустые коньячные бутылки; последняя обсервация на карте, далеко от всех берегов, была помечена неверной рукой часов восемь назад, и от неё линия курса круто уходила влево вверх.

— Будешь иногда его подменять, — сказал принявший Акимова с рук на руки Боб. — Делать только то, что я скажу. Сунешься, куда не надо, — сразу получишь пулю. Сейчас определяйся, и двигаем.

— Куда двигаем-то?

— Пока на северо-запад.

Похоже, Боб заметал следы.

Выглядел он как в первый день, на его тяжёлом угреватом лице трудно было разглядеть какие-либо переживания или утомление. После полуночи Боб на пару часов исчез с мостика, оставив вместо себя верного Киржака, и старпом догадался, что он иногда всё-таки спал.

Приступая к работе, Акимов попутно пытался разобраться, что осталось целым, чем из аппаратуры можно при удобном случае воспользоваться для связи. Спутниковый телефон с мостика попросту исчез. Радиотелефон ближней связи по УКВ был, судя по всему, цел, хотя и выключен, но в открытом океане и при отсутствии рядом других судов это вещь бесполезная. Тревожную кнопку вывели из строя на его глазах в первый же день. Этот прибор, когда его ломали, должен был послать на берег сигнал о неисправности; неужели даже после этого никто там не забеспокоился?.. Навигационная аппаратура в целом функционировала исправно, на нее не покушались. Радар на много миль вокруг высвечивал пустой океан. За его экраном периодически следил сам Боб — видимо, от судов-то он и уклонялся, изменив курс и сойдя с оживлённых маршрутов. Исправно действовал GPS-приёмник, постоянно выдававший координаты. Сохранился даже старенький радиопеленгатор в штурманской рубке, к которому уже много лет, наверное, никто не притрагивался, — при современных средствах навигации в этом не было нужды. Старпом то и дело натыкался на него взглядом, когда подходил к столу с картой, как-то ностальгически притягивало его к этому остроугольному железному ящику…

По странному совпадению, именно о нём были первые слова очнувшегося к утру капитана.

— Включи пеленгатор. Хоть музыку послушать, на хрен, — хрипло сказал Красносёлов, приподнявшись на постели и ничуть не удивившись присутствию в рубке старпома. Как будто они снова шли, совсем свободные, в Датских проливах и старпом стоял на вахте, а капитан всего лишь прилёг на минуту отдохнуть.

Акимов обомлел от нежданной подсказки. Как он мог забыть? Ведь это тоже связь, пускай и односторонняя, — в юности, ещё в бытность практикантом, он ловил по пеленгатору западные голоса, которые не брал ни один транзисторный приёмник… Помедлил секунду и решился, включил тумблер без спроса.

— Спутникам не доверяешь? — тотчас произнёс за спиной бдительный Боб.

— Хорошая морская практика требует применять одновременно разные способы определения места, — рассудительно сказал старпом. — Да и потренироваться лишний раз не мешает…

— Вам эти тренировки вряд ли уже пригодятся, — зловеще предположил Боб.

— Командир, к чему вся эта туфта? — вскипел Красносёлов. — Ты словно рекламный агент похоронного бюро. Помереть-то все когда-нибудь помрём, но зачем столько трендеть об этом? Как соберёшься кончать нас, тогда и кончай, только не наводи тоску заранее.

— Ладно, слушайте. Ничего про себя не услышите. Нет вас больше на свете, понятно?

В полдень капитан заступил на вахту, а старпома сопроводили вниз. Встретили Акимова в столовой с облегчением, кто-то и с нескрываемой радостью, но когда он, посвежевший и возбуждённый, принялся рассказывать, где был и что успел узнать, все как-то потеряли к нему интерес. Казалось, этим сонным людям (хотя они-то спали, а он провёл без сна больше суток) было уже безразлично, в какой точке находится судно и куда движется. Они больше не стремились разгадать тайну своего заточения и не верили в будущее. Даже Светлана отошла, опустив глаза, когда Акимов, запинаясь от волнения, стал говорить про пеленгатор, как им с капитаном почти одновременно пришла в голову мысль воспользоваться им не по прямому назначению, и как они впервые за много дней слушали звуки оттуда…

— Про нас-то говорят? — только и спросил унылым голосом Лайнер. (Сикорский при этом хмыкнул, а Симкин вдруг истерично захохотал, но так же внезапно смолк.)

— Пока нет.

— То-то и оно.

Что ещё бросилось в глаза Акимову, перед тем как он свалился на свой матрас, — это непривычно тихий, растерянный вид Бугаева и свежие иссиня-красные отметины на его не зажившем ещё после старых приключений лице.

К ночи старпома снова взяли наверх. Боб не устанавливал для него с мастером никаких правил и ничего не предрешал, строгого расписания вахт по часам не существовало, но вызовы на мостик примерно в одно и то же вечернее время повторялись теперь изо дня в день.

Акимов был этому рад и не рад. С одной стороны, привычная работа, возможность двигаться, свежий воздух на мостике для него самого были просто спасительны. С другой, его страшно мучило, что все остальные, в том числе Светлана, продолжают оставаться в тесной душной камере, а он ничего не может для них сделать.

Теперь при каждом очередном его возвращении в столовую обстановка там пугающе менялась. Первые дни Акимов думал, что всё это ему кажется по контрасту, после очередного глотка «воли», но знаки были слишком уж осязаемы. Все стали как-то тише и ещё угрюмее. Когда старпом пытался завести отвлечённый разговор, на который ещё недавно живо откликнулись бы и Лайнер, и Сикорский, и Сипенко, и даже Чернец, не говоря уже о всегда готовом вспыхнуть Мише Бугаеве, — его собеседники делались рассеянными и расходились по углам, кто-то чуть ли не втянув голову в плечи, точно боясь наказания. У него вначале мелькнула мысль, уж не считают ли все его теперь провокатором, нарочно вызывающим на откровенность (рецидив былой шпиономании!), но в быту никто, кажется, не стал к нему относиться хуже или с меньшим доверием. А со стороны Светланы, которая не могла солгать, он чувствовал даже больше внимания и тепла к себе, чем прежде.

Однажды Акимов, улучив минуту, признался ей в своём ощущении странных перемен.

— Так ведь порядка стало больше, — просто ответила она.

Это он тоже заметил. Все постели на день тщательно укрывались одеялами. Стёпа каждое утро стал делать в столовой влажную приборку. Когда он застревал со шваброй перед раскиданными на полу носками Жабина или шортами Грибача, хозяева брошенных вещей торопливо и чуть ли не с виноватым видом их прибирали. По утрам не стало грубых перепалок по поводу того, кто кому больше мешает спать. Парашу теперь выносили не «добровольцы» в лице одних и тех же Стёпы и Ивана Егоровича, а строго по очереди, не исключая, например, того же Грибача.

Значительно спокойнее стали проходить обеды: самые наглые больше не расталкивали перед котлом робких и вежливых, не выхватывали у Портянкиной куски получше и не тащили их в свои углы, как одичавшие псы; теперь, как в былые времена, все в одно время чинно усаживались за двумя столами (журнальный столик в «красном уголке» также приспособили для питания), за каждым было закреплено постоянное место. При этом кресло во главе стола команды, которое раньше по праву занимал боцман, уважительно предоставили Акимову, как и положено по старшинству, а Ругинис потеснил на другом торце Ивана Егоровича.

Всё, казалось, было так, как с самого начала хотел устроить старпом. Но радости это не приносило. В целом от перемен, вопреки оптимизму Светланы, веяло не доброй волей и согласием, а чем-то жутковатым. Лайнер больше не рассказывал анекдотов. Глаза Сикорского потускнели, а голос сел, в речи не было уже ни энергии, ни юмора, как если бы человек разом постарел лет на двадцать. На лице Чернеца возникала иногда ироническая ухмылка, но он её поспешно сглатывал и принимал нарочито чинный вид, словно участвовал в погребальной церемонии и чувствовал себя обязанным соблюдать этикет, при этом много чего имея сказать об усопшем нелицеприятного.

Как-то за обедом Акимов, поневоле занимавший председательское место, решил приободрить унылую компанию:

— Мастер на мостике вовсю лается с Бобом. И ничего, цел пока. Эти ребята у кого-то на службе, выполняют приказ, сами они не такие уж и злые. А главное, лично от нас им ничего не нужно. Всё ящики треклятые, чтоб они провалились. Вот дурная у нас работа, а? Что в трюм навалят, то и везём. Остаётся только узнать, кто навалил…

— Не надо об этом, — спокойно прервал его с дальнего конца стола Ругинис.

— Почему же не надо?

— Не надо, и всё.

Остальные промолчали, опустив головы. Старпом почувствовал себя дедушкой большого крепкого семейства, брюзжание которого терпят только из уважения к его летам, но нисколько не собираются ему потакать. И в этом, как сознавал Акимов, была своя суровая правда: ведь он по большому счёту фальшивил, хотел подыграть настроениям, — а настроения, оказалось, уже не те. «Внуки» незаметно для глаза подросли и заматерели.

Одной из мрачных загадок стало новое поведение Бугаева. Мальчишка был явно запуган. Его, казалось, больше не интересовали ни умные разговоры, ни ящики в первом трюме, ни даже Светлана, предмет недавних столь страстных вожделений. На неё он просто не обращал внимания и старательно избегал любых сближений с ней (точно так же, как все другие игнорировали речи старпома, если они не касались элементарных бытовых нужд). Теперь Миша никому не грубил, на вопросы отвечал тихо и неуверенно, всё больше сидел или лежал в одиночестве, иногда, за неимением тетрадочки, машинально чертя пальцем в воздухе какие-то знаки.

Акимов рискнул спросить у него, где это он умудрился подцепить новые фингалы. Бугаев опустил глаза и набычился, за него ответил третий помощник Бородин:

— Не всё понимает. Приходится объяснять.

— Ну, братцы, так нельзя, — искренне возмутился старпом. — Так мы скоро… Иван Егорович, вы-то куда смотрели?

— А что я? — Сипенко виновато улыбнулся. — Тут всё правильно, в общем. Живи и давай жить другим. Ишь выскочка нашёлся!

Старпом пытался вычислить, кто инициатор нового порядка. Откуда вдруг в деградировавшем экипаже, у кучки несчастных, обозлённых людей, возникла такая сплочённая организация? Почему все подчинились дисциплине? Диктатура определённо пришла не со стороны тюремщиков, те во внутреннюю жизнь экипажа не вмешивались. Он искал единоличного вождя, но безуспешно. Никто явным образом не управлял событиями, не распоряжался; не было, кажется, даже идеолога, «серого кардинала», способного руководить за спинами других. Вернее, кандидатов на роли вождей было так много, что разбегались глаза. Первым Акимов заподозрил Ругиниса — человека безусловно сильного и авторитетного, обладающего харизмой; но бывало так, что на него вдруг цыкал патлатый толстяк Бородин, и Ругинис слушался. А Бородина мог, например, дерзко послать подальше сморчок Симкин, и если общество признавало, что Симкин прав, смирялся Бородин. Эти трое безусловно входили в «мафию», образовывали некую авторитетную верхушку. Какими путями она создалась — одному богу известно. «Мафиози» всей душой поддерживал стюард Стёпа, явно симпатизировал им Иван Егорович. Любопытно, что заметные при старом, легальном порядке люди вроде Сикорского, Жабина, Чернеца, даже Грибача, постоянно так или иначе о себе заявлявшие, оказались не у дел, но при этом признали (или вынуждены были признать) новый порядок и составили ему молчаливую опору. Не говоря уже о женщинах и Лайнере, давно тосковавшем по сильной руке.

Самое же интересное, что этот порядок начал устанавливаться именно тогда, когда ненадолго (впрочем, в первую ночь люди могли подумать, что насовсем) исчез старпом. Получалось, что даже та ничтожная власть, по сути — тень власти, которой он обладал в условиях заключения, как-то мешала экипажу организоваться самому и выработать единственно возможные нормы выживания в тюрьме.

Нормы были жёсткими, если не сказать жестокими. Личность с её характером, чувствами, фантазиями, прихотями более ничего не стоила, фактически аннулировалась. Предысторий, прежних заслуг и социальных статусов также не существовало. Человек оценивался прежде всего по тому, насколько он был лоялен к сообществу в целом, являлся его частью, в какой мере мог ему услужить или хотя бы не навредить. Всё, что прямо не влияло на выживание сообщества, признавалось несущественным и лишённым смысла; что могло привнести тревогу, неудобство, дезорганизацию — немедленно пресекалось. Не следовало проявлять избыточную инициативу, а также думать и говорить о том, чего всё равно не можешь изменить. Источник всех бед — злосчастный груз, лежавший в трюме, — терял в этой системе ценностей всякое значение; точнее, он переходил в разряд необсуждаемых проявлений высших сил, злой судьбы, свершившегося рока; ещё менее могли обсуждаться причины, по которым этот груз появился на судне, равно как и стороны, которые были заинтересованы или, наоборот, не заинтересованы в его перевозке, — всё это было уже чистым умозрением, фантастикой, рассудочным блудом, а потому раздражало. Система была совершенна в своем аполитизме. Потому и устроителями нового порядка стали обыватели, в другое время державшиеся в тени (кроме разве что Ругиниса, обывателя в квадрате и потому всегда заметного). Люди, обращавшие на себя внимание в условиях свободы, не могли оставаться лидерами в тюрьме: их коньком были мысль, оригинальность, способность чудить и проявлять интерес к чужим причудам, умение или хотя бы желание высказываться, а здесь требовалось прямо противоположное.

Изменить этот порядок можно было одним способом: предоставив морякам свободу. А поскольку Акимов был не в силах это сделать, ему не оставалось ничего другого, как приноравливаться, удерживая народ от жестоких крайностей, не позволяя дойти до того предела, где начинается бесчеловечность. К тому же он ясно сознавал, что возврат на прежние позиции, даже если бы ему и удалось сокрушить или усовестить «мафию», привёл бы только к дальнейшему разложению экипажа. Сплотившись вокруг кучки приземлённых прагматиков, невольники инстинктивно защищались от гибели и безумия, в чём были, конечно, правы.

Перелом произошёл сам собой, и связано это было с первыми обнадёживающими вестями с «воли». В тот вечер, придя на мостик, старпом застал капитана бодрствующим. Красносёлов сидел на своём диване в штурманской с блаженным видом, временами отхлёбывая коньячок прямо из бутылки, и зачем-то подмигнул старпому. В рулевой рубке Боб нервно ходил из угла в угол, часто останавливаясь у радара; на Акимова зыркнул, как тому показалось в темноте, недружелюбно. Ночь была тихая и ясная, на небе высыпали крупные звезды — совсем не те, что светили пару недель назад над северной Балтикой. Акимов оглядел чёрный океан, проверил курс (его за эти дни не раз успели поменять, повинуясь непредсказуемой логике Боба), а когда вернулся в штурманскую к карте, капитан снова настойчиво ему подмигнул и кивком показал приблизиться.

— Сегодня говорили по Би-би-си, — шепнул он. — Похищено судно в Ла-Манше, а на нём какой-то груз. Не то оружие, не то наркотики. Подозревают криминальные разборки… Теперь все на ушах стоять будут! Этот как услыхал, сразу велел вырубить…

В эту секунду Боб отшвырнул ночную шторку, отделявшую штурманскую от рулевой, и вошёл к ним.

— О чём пиз..ж?

— Так, — сказал Акимов. — Просто пиз..ж.

Боб ухмыльнулся.

— Не хавайте тухлую приманку, иначе будете на крючке хвостом вертеть.

— Он говорит с нами как с пацанами! — с пьяной обидой сказал Красносёлов, тыча в сторону Боба непослушным пальцем.

— А вы и есть недоумки! Думаете, если сказали по радио, то все сразу кинутся вас искать и освобождать? Думаете, они раньше об этом не знали? Всё знали, куда больше вашего. Это дозированный слив. Сигнал, что процесс пошёл.

— Я учился ещё в советской школе, — сказал Акимов. — Там что-то говорили насчёт роли народных масс в истории. И ещё что слово, брошенное в эти самые массы, становится материальной силой…

— Ну?

— Так если весь мир узнал — неужели не доберутся до вас? Судно не иголка. А нынче со спутников, говорят, даже иголку разглядеть можно…

— Ха! — презрительно отозвался Боб. — По-твоему, мы тут вытворяем хер знает что, а все вокруг ходят в белом? Чего ж они так поздно спохватились, а? Всё, что выносится на публику, куплено и перекуплено: рейтинги, прогнозы, курсы валют, катастрофы, выборы, средства от насморка и геморроя. Ничего от геморроя не помогает, парни! На своей заднице всё перепробовал. А средств предлагается — завались. — Он снова ушёл к радару и уже оттуда крикнул: — Да ладно, слушайте, если интересно! Веселее помирать будет. Включайте, я и сам посмеюсь.

На другой день старпом коротко поведал обо всём в столовой. Сообщил версии, в том числе новые, которые удалось самому услышать ночью по пеленгатору из разных источников: говорили, что судно, вероятно, похищено с целью шантажа, в результате соперничества российских или международных преступных группировок, что на нём есть, возможно, крупная партия наркотиков или другой незаконный груз; однако не исключали возможности обычного пиратского захвата с целью выкупа, а то и перепродажи судна где-нибудь в Юго-Восточной Азии.

— Ого! — сказал Сикорский. — Туда долго шлёпать. Продадут прямо с нами или как?

На этот раз Акимова слушали с интересом. Реальная надежда как-то встряхнула сонное царство.

— Наркотики надо под днищем искать, — убеждённо сказал Лайнер.

— Что?! — ошалело воскликнули сразу несколько человек.

— Говорю, их обычно под днищем прячут! Где-нибудь в районе шахты лага. Был бы водолаз, мы бы сейчас это дело извлекли и отдали разбойникам, пускай убираются со своим говном.

— Борис Исаакович, вы, извините, не сами ли это говно туда прицепили? — не выдержал Бородин. — Что-то уж больно точно место называете.

— Вы за кого меня принимаете? — возмутился Лайнер. — Я вам что, шут гороховый? Зачем эти атасы? Если кто лучше меня знает, где искать, пускай скажет.

— Ну что вы набросились на человека? — поддержал Лайнера Симкин. — Сказано же, что война идёт из-за партии наркотиков. Какая сука нам их впарила?

— Бандитов нынче вообще ничего, кроме наркотиков, не интересует! — добавила, вздохнув, Нина Васильевна.

Бедный Бугаев слушал всё это, вытаращив глаза, но возразить уже не решался.

К вечеру версию с наркотиками серьёзно обсуждали и Жабин, и Грибач, и даже Иван Егорович. Ругинис подавленно отмалчивался, а Чернец напустил на себя совершенно непроницаемый вид.

Ночью на вахте Акимов упорно вслушивался в слабые, перебиваемые помехами голоса из России. Официальных новостей было много: на индийском курорте ограбили россиянку, украли на пляже сумочку с бриллиантовым колье за полмиллиона долларов, а полиция преступно бездействовала; в Штатах супружеская пара чуть не до смерти забила приемного русского ребёнка с врожденными дефектами, но там власти взялись за изуверов всерьёз, а наша прокуратура со своей стороны начала проверку, достаточно ли безнадёжен был мальчик, чтобы отдавать его за океан; наконец, ещё одна история с ребёнком — правда, только наполовину русским — случилась в Финляндии: социальные службы этой страны собирались лишить проживающую там нашу соотечественницу родительских прав за дурное обращение с семилетним сыном; Москва заявила протест, в Хельсинки срочно вылетел разбираться уполномоченный по правам человека, а отец мальчика, финн, даже выразил желание всей семьей просить убежища в России…

— Да у вас просто островок благополучия! — с издевкой сказал Боб, краем уха ловивший негромкие звуки из штурманской. — Жизнь, какой она должна быть. Сплошная Рублёвка. И чего вы всё там у себя скулите, а?

Этот профессиональный налётчик с грубым, мясистым лицом был иногда не прочь пофилософствовать в своём глумливом духе. Ему, должно быть, было скучно проводить день за днём на этой мирной шаланде в бездействии, повинуясь чьему-то приказу, и он всё чаще задирал старпома, провоцируя его на разговор.

Акимов ждал упоминаний о захвате судна, но российские станции об этом молчали, а западные голоса ничего ко вчерашним версиям не добавили.

На другой день с утра (старпом в это время был ещё на мостике) Киржак пришёл в столовую за боцманом и двумя матросами. Сказал, что есть работа на палубе. Ругинис кликнул было Жабина и Чернеца, самых сноровистых, те встрепенулись, рассчитывая хоть ненадолго выбраться на свежий воздух, но у Киржака на этот счёт было своё мнение: он решительно указал на Сипенко и Бугаева. Стражникам не хотелось иметь на воле дело с крепкими, плохо управляемыми парнями.

Троицу проводили на бак. Велели достать из кладовки пару вёдер краски, кисти, снарядить люльку. Затем приказали опуститься за борт, замазать на носу и на корме название судна и порт приписки, а когда подсохнет грунт, написать совсем другое. Новые слова на клочке бумаги начертал для моряков сам Боб, в них явно просвечивала его игриво убогая фантазия:

HOOLY SSYSH

Singapore

Бугаев вызвался пойти за борт. В общем-то это подразумевалось, кроме него, было просто некому. Боцман должен был наверху страховать и перемещать люльку вдоль борта, по ходу дела её опускать-поднимать, а также перетаскивать штормтрап, для всего этого требовались сила и сноровка. Он отвечал за безопасность работ. А Иван Егорович, несмотря на свою лёгкую комплекцию, был уже не в том возрасте, чтобы часами висеть под палящим солнцем над океанской пучиной верхом на доске, махая тяжёлой кистью. И всё-таки Бугаев именно вызвался, Ругинис и Сипенко едва ли решились бы сами его туда послать. Оба немного опасались за нелепого мальчишку, помня его прежние подвиги.

Бугаеву тоже было страшно. Голова и без того кружилась с той минуты, как он вышел из надстройки на палубу. Пьянил воздух, слепили мириады бликов, рассеянных по поверхности океана. Всё смешалось в каком-то искрящемся круговороте, сверкало настолько, что цвета были неразличимы и даже не важны; солнце, ветер, небо, вода, даже белая надстройка судна, пестрящая отражёнными водной рябью живыми лучами, — всё обрушилось разом, оглушило, так что Бугаев и не помнил, как дотащился на слабых ногах до кладовки под полубаком. Боцман выдал ему рукавицы, отыскал где-то и велел надеть полотняную кепку, чтобы не напекло голову. Иван Егорович сам завязал на нём спасательный жилет и укрепил на поясе страховочный конец. Доску перекинули через фальшборт и опустили до уровня надписи на борту, рядом спустили штормтрап. Бугаев перевалился мешком, мёртвой хваткой вцепившись в планширь, сучил ногами, ища опору, его держали с двух сторон. Нащупав ступнями балясины, медленно начал спускаться. Вниз старался не смотреть. И только когда поравнялся с доской, когда залез на неё верхом и отцепился от штормтрапа, когда унял зашедшееся сердце, чувствуя себя летящим на огромных качелях, — только тогда решился на секунду опустить глаза. И вдруг обомлел и уже не мог оторвать взгляда. Красок такой силы и глубины он ещё никогда в жизни не видел, хотя с самого рождения, казалось, именно об этой картине и грезил. Исчез холодный блеск, потухли суетные блики, осталась только всепоглощающая, прогретая и просвеченная тропическим солнцем, магнетически притягивающая к себе бирюзово-лазурная бездна.

Если бы даже ему довелось жить много-много лет, он никогда бы, наверное, не забыл этого ощущения праздничного инобытия. Как никогда бы не сумел описать его словами.

Окрик с палубы напомнил о реальности. Боцман спустил на отдельном тросе ведро с краской и валик на длинном черенке. Шершавый борт с огромной грязно-белой надписью высился в полутора-двух метрах от Бугаева. Доска то приближалась к нему, то удалялась, медленно качаясь вразнобой с судном на лёгкой зыби. Вооружённый автоматом караульный, облокотившись на киповую планку, бесстрастно наблюдал за ним сверху. Именно тогда Бугаеву впервые взбрело в голову: отвязать бы все концы и уйти, соскользнуть с доски в эту ласковую, тёплую воду, которая, кажется, навеки подарит райское блаженство. Так просто освободиться от насилия и лжи, от страхов и неподъёмных мыслей, от власти всех и всего. Он ведь ещё никогда в жизни не купался в тропическом море…

В столовую к обеду всех троих вернули обожжёнными солнцем, с пылающими лицами и руками. Миша был ещё и забрызган с головы до ног зеленой эмалью. Он словно возродился (так подействовали воздух и загар) — распрямился, голову держал высоко, казался энергичным и уверенным. Бородин поглядывал на него с удивлением.

— Да, не повидал ты заграницы, — сказал он Мише за едой со снисходительным сочувствием, желая загладить недавний конфликт.

— Ну как не повидал? — вступился за Бугаева Иван Егорович. — Самое главное увидел!

Сказано это было, наверное, не очень серьёзно, всего лишь для утешения, а попало в цель.

Порученную морякам работу никто в экипаже даже не обсуждал: и так было ясно, что захватчики пытаются замаскировать судно, выдать его за другое и как можно дольше скрываться от преследования. Относились к этому по-разному. Старпом, например, считал выходку Боба и его подручных хулиганством, желанием лишний раз поглумиться над всем светом, даже глупостью, которая ни от чего этих новоявленных постмодернистов не спасёт: распознать силуэт «Global Spring» с характерным очертанием палубного груза на борту, разглядеть свежезакрашенные рельефные буквы, наконец, убедиться, что никакого «Hooly Ssysh» с пропиской в Сингапуре в природе не существует, — всё это для опытного моряка не проблема. Скорее уж дурацкие манипуляции могли привлечь к судну дополнительное внимание.

Акимов слишком уповал на здравый смысл. Он ещё не чувствовал вселенских масштабов «проекта», такое трудно вместить, не сойдя с ума.

В тот день до темноты успели только замазать старые слова на обоих бортах и корме. С непривычки все, а особенно Бугаев, выбились из сил. Эмаль на солнце и ветру сохла быстро, однако приступать к написанию нового названия было уже поздно, и Боб распорядился отложить вторую часть работы на завтра и вернуть уставших моряков в тюрьму.

Ночью старпом поймал по пеленгатору загадочное сообщение. Это была иностранная радиостанция, вещавшая по-английски, да ещё с помехами, так что он не всё расслышал и сумел перевести. Сначала сказали про похищение «Global Spring» и предположили, что на судне есть ракеты. Затем вдруг перескочили, без видимой связи, на исчезновение премьера одной ближневосточной страны. Он среди бела дня вышел из своего рабочего кабинета и пропал на сутки. Было что-то про его секретную отлучку на частном самолете, строились догадки об амурных приключениях, и вдруг уже совсем непонятное: «Москва отказалась подтвердить факт незапланированного визита». И опять — про похищение судна и каких-то «изменников» на его борту. Кому изменили эти «изменники»: мировому сообществу, России, какой-то группе стран или мафиозной группировке — было не понять. Удивило ещё, что с самого начала передачи Боб появился в штурманской и слушал тихо и внимательно, а в конце, против обыкновения, даже не поиздевался, только удовлетворённо хмыкнул. Дело происходило глубокой ночью, мастер давно храпел на своем диванчике и ничего не слышал.

Информация (или та её часть, что осела в голове) была настолько нелогичной и туманной, что наутро Акимов не стал и пытаться пересказывать её Красносёлову и в столовой.

На следующий день Бугаев снова качался верхом на доске за бортом, выводя широкой кистью огромные белые буквы HOOLY SSYSH по размеру и форме прежнего рельефа. Рядом порхали летающие рыбы, едва не задевая его широкими крыльями-плавниками, наверху хлопотали Сипенко с Ругинисом, из-за киповой планки выглядывал, хмуро щурясь на солнце, охранник… Нарисовать последнюю S наоборот, в зеркальном отражении, — это озарило внезапно, своей выдумкой Бугаев ни с кем не делился. Будто просто ошибся. А для встречного судна, для всех, кто будет их искать, это станет знаком, что здесь что-то не чисто. В худшем случае, решил он, обратят внимание и пошлют переделывать, — всё приятнее, чем сидеть взаперти…

Никто его выходки не заметил. Ни Сипенко, у которого вообще было туго с иностранным алфавитом, ни охранник, ни даже Киржак, приходивший проверить работу. Скользили взглядом вдоль борта, нависнув над планширем, и всё им сверху показалось одинаковым и правильным.

Разглядел, оказывается, Ругинис.

— Ну и сукин же ты сын! — сказал почти восхищённо, когда их после работы снова заперли в столовой. Но распространяться об этом не стали — ни он, ни Бугаев, так что никто больше не догадался, о чём речь.

Новое имя судна вышучивали, но не слишком весело.

— Свои сразу поймут, что это лажа, — предположил Александр Васильевич. — А какой-нибудь грек или малаец, пожалуй, начнёт рыться в словаре… То есть, наоборот, не начнёт. Поверит на слово.

— Никто за нас не вступится, ни чужие, ни свои, — убеждённо сказал Бородин. — Мы для наших властей иностранцы, им плевать на нас! Раз устроились на работу под другим флагом — значит, с плеч долой.

А уже на другое утро Акимов вернулся с мостика непривычно торжественный и сразил всех известием: руководство компании «Микофрейт» официально обратилось к России за помощью в поиске пропавшего судна, и наши объявили спасение соотечественников на борту «Global Spring» своим долгом и делом чести для страны.

— Вот видите! — сгоряча упрекнул старпома Бугаев дрогнувшим голосом. — Власть не только о себе печётся, как все вы говорили…

— Выходит, не только. Заявления сделаны решительные, это уже хорошо. Лишь бы не молчали. Сказали, что приказ идёт с самого верху. Привлекают даже атомные подводные лодки и стратегическую авиацию. Обещают действовать в тесном контакте со всеми заинтересованными сторонами.

— Какими ещё сторонами? — ревниво спросил Лайнер. — Какие тут стороны, кроме нас и этих бандитов?

— А?.. Наверное, в первую очередь со страной флага. Ну и с судовладельцем.

При этом старпому невольно вспомнился Лихонос, и он осёкся.

— Дай бог, дай бог, — бормотал Лайнер.

— Что «дай бог», Борис Исаакович? — зазвеневшим впервые за много дней голосом воскликнул Сикорский. — Нашему телёнку волка съесть? Эх, спросили бы у нас, мы бы им выдали самые точные координаты! А, старпом?

Говорили от волнения невесть что, лишь бы выговориться. Света, совсем было погрустневшая и зачахшая в последние дни, разгорелась румянцем. Бородин, этот Фома неверующий, смущённо прикрывал кулаком детскую улыбку. Не многим взрослее выглядел Ругинис, не говоря уже про долбоносого Жабина, вовсю щерившего большие жёлтые зубы. Иван Егорович потирал руки и в ответ на любую реплику согласно кивал головой. Симкин принялся вдруг визжать и подпрыгивать, а Нина Васильевна крепко обняла стюарда Стёпу и пустилась с ним танцевать.

— Радости полные штаны! — съехидничал Грибач. — Ну найдут нас, и что дальше? Шарахнут всем ядерным боезапасом? Мы ведь заложники. В лучшем случае пойдём рыбам на корм. В Сомали пираты вообще не скрываются, стоят в окружении натовских кораблей, а заложников держат месяцами.

— Потому и держат, что с дерьмом имеют дело, — решительно обрезал его Чернец. — Ты что, будешь тут сидеть и хныкать, как баба, если к нам корабли подойдут?

— А ты что, под пули пойдёшь?

— Под пули? Да я куда хочешь пойду, бленах.., только бы твою рожу больше не видеть!

Про Грибача давно было известно, что он обижен на весь свет, на него уже махнули рукой. Остальные не сомневались, что спасение близко.

Глава восьмая

Краш-тест

Прошло два или три дня. Стармех Пильчук (он и Карапетян продолжали сидеть в машинном отделении под присмотром охранника, получая два раза в день сухой паек и общаясь с мостиком по телефону) просигнализировал, что топлива при таком режиме хода осталось на неделю, максимум дней на десять. Случилось это на вахте Красносёлова. Боб, когда мастер передал ему тревожное известие «деда», почернел лицом, смачно выругался, но не отдал никаких распоряжений. Старпом рассказал обо всем экипажу.

— Через пару недель и вспомогач встанет, — судачил в столовой Александр Васильевич. — Посреди океана! Не будет у нас ни руля, ни насосов, ни радаров, ни света, ни воды. Ничего! А если ещё заштормит? И куда этого урода несет!..

— Да уж. Ни пожрать, ни посрать. Полный оверкиль, бленах..! — соглашался Чернец.

Боб тоже нервничал — надумал собрать совет, вызвав для этого старпома среди бела дня. Судно продолжало двигаться на юг вдали от берегов. Давно оставили на траверзе Мадейру, миновали Канары, как раз пересекали Северный тропик. Мастер и Акимов уговаривали Боба одуматься и повернуть к берегу Африки, где можно было если не пополнить запас топлива, то хотя бы отстояться на удалённом рейде. Решение было принято не сразу. Вероятно, Боб консультировался со своим начальством, не раз уединяясь в капитанской каюте, куда перекочевал из рубки спутниковый телефон. Наконец вечером отвернули влево и взяли курс к берегам Африки. Ради экономии топлива скорость уменьшили до семи узлов.

А к ночи на море спустился туман, предвещая ухудшение погоды.

Повинуясь профессиональному инстинкту, Акимов забыл про пеленгатор с его пестрыми новостями и почти не отрывался от радара. Боб запретил давать туманные сигналы и включил на экране полуторамильный обзор; по такой погоде оно бы и правильно, так было меньше риска пропустить какую-нибудь мелочь вроде рыбацкой шхуны или лодки и кого-нибудь подмять; но когда старпом предложил, учитывая плохую видимость, запустить второй радар для дальнего обзора, Боб отреагировал подозрительно нервно, наорал на Акимова и посоветовал ему идти в штурманскую «слушать свою музыку». Это не поддавалось объяснению — ведь до сих пор главной заботой Боба было избегать сближения с другими судами. А при таком ограниченном обзоре какой-нибудь быстроходный лайнер мог в считанные минуты оказаться совсем рядом, и хорошо если не прямо по курсу.

Старпом, конечно, никуда не ушёл. Чем безответственнее вёл себя «водила», тем важнее казалось утроить внимание, чтобы избежать катастрофы. Всё-таки на его попечении были не только Боб с громилами, но и запертый в столовой экипаж. Вахта в море остаётся вахтой и накладывает определённые обязательства, независимо от того, по принуждению ли её несут или добровольно. Он предоставил взбесившемуся Бобу одному управляться с радаром и вышел на крыло, вслушиваясь и всматриваясь в ночную мглу. Так простоял, наверное, часа четыре, пока не начало светать. Думал о Светлане, о внезапных переменах в её настроении. Она то тянулась к нему (особенно сильно чувствовалось это в минуты опасности, как в ту ночь, когда его первый раз увели под конвоем неведомо куда), а то пряталась в себя и дичилась, становилась раздражительной. Только в одиночестве он и мог позволить себе помечтать о ней, с нежностью вспоминая какой-нибудь жест, поворот головы, деталь одежды, нечаянную фразу… «Может, завтра я проснусь и буду думать об этом совсем иначе», — сказала она ему как-то. Он уже и предмет забыл, о котором шла речь, а фраза осталась — в ней была её душа. Там, в столовой, он старался никак своих чувств не выдать, заговаривал со Светой редко и только по необходимости, в её сторону не смотрел — это было невыносимо больно, от жалости и любви к ней набегали слёзы. Значит, и правда пришла старость, с отчаянием думал в такие минуты Акимов. Но само присутствие Юнаевой, её отдельная жизнь рядом давали такую полноту ощущений, так обостряли все его чувства и мысли, что за эту сладкую муку он, пожалуй, готов был и тюрьму благословить. Где бы ещё было возможно такое — сутками жить с ней бок о бок, наблюдать её грусть, её сон, её жесты и трогательные девичьи привычки?..

Мысль о неволе приняла вдруг авантюрный оборот: вот стоит он один на неосвещённом крыле, Боб в рубке уткнулся в радар и едва ли его даже замечает, других надсмотрщиков нет, а позади никем не охраняемый наружный трап. Срывайся и несись вниз по ступеням куда вздумается. Можно, например, попытаться спустить шлюпку или хотя бы сбросить надувной спасательный плот и самому прыгнуть за ним в воду; можно добежать до кормовой тамбучины и забаррикадироваться в ней или в румпельном отделении, даже управлять оттуда рулём по своему хотению; а можно забежать в надстройку, атаковать ошеломлённого охранника, отобрать у него оружие и освободить пленников в столовой… Конечно, это всё мечты, киношный бред, на самом деле внизу на палубе дежурит автоматчик, а все двери наверняка заперты на ключ. Пуля настигнет его в первые же секунды. И всё-таки: он свободен, руки-ноги не связаны, и вот пустой трап. Современный человек становится всё трусливее: предпочитает рассчитывать не на себя, а на какие-то посторонние силы — общественность, законы, государство, мировой порядок, карательные операции. Его даже учат в критических ситуациях не высовываться, быть тише воды и ниже травы, ждать помощи профессионалов. «Но ведь если парализовать и исключить из жизни волю мою и миллионов, миллиардов таких же бедолаг, как я, — думал старпом, — каким будет этот «мировой порядок»? Кому станут служить «профессионалы»? Кому они служат сегодня? Если привыкнуть покоряться любому насилию и ничем не рисковать ради свободы, это никогда не кончится!»

Под утро его развлек оптический феномен. Туман был не слишком плотный, в рассветных сумерках начали проступать очертания палубы и водная гладь по сторонам. Если долго глядеть вдоль одного борта, как бегут навстречу поднимаемые ходом судна бурунчики и распускаются веером небольшие волны, а затем быстро перевести взгляд на другой борт, где примерно та же, но зеркально отражённая картина, то в первые секунды начинает казаться, что это не вода бежит навстречу иначе, а сам стальной корпус судна меняет форму, словно его гнёт, корёжит и ломает. Так, бывает, глядя в окно вагона, принимаешь отправление от перрона соседнего состава за собственное ускоряющееся движение, пока взгляд в противоположное окно не ошеломит внезапной мёртвой остановкой. Или — ещё ближе — начитавшись в книжке курсивного текста и перейдя затем к прямому, долго не можешь избавиться от чувства, что он наклонён в обратную сторону. Старпому невольно вспомнились многозначные (и многозначительные) переводы слова spring, которые Александр Васильевич Сикорский, третий механик, увлечённо цитировал по словарю: там было и «коробиться», «давать трещину». Точно: «Global Spring» коробится, судно просто разрывает на части. На какое-то время Акимов увлёкся, бегал взглядом от борта к борту, палубу на глазах искривляло то слева направо, то справа налево. Явственно виделось то, чего никак не могло быть. Что стоят после этого все наши чувства, как можно на них полагаться, доверять им жизнь и безопасность! И только он так подумал, как увидел — вначале краем глаза, а затем, весь содрогнувшись, полным зрением — силуэт стремительно и бесшумно скользящего навстречу по левому борту в каких-нибудь трёх кабельтовых военного корабля.

Первым порывом старпома было протереть глаза. Ему подумалось, что он утомился от своих зрительных экспериментов и видит мираж. Что на сетчатке застряло и плывёт цветовое пятно. Но очертания корабля в тумане были вполне чёткими, даже виднелся крупный белый номер на борту. Когда корабль-призрак, всё так же в ватной тишине, вышел на траверз и скрылся из поля зрения за надстройкой, Акимов, стоявший на правом крыле, ворвался в рубку и кинулся к противоположной двери, чтобы с левого крыла проследить его дальнейший маршрут, но на полпути вспомнил о радаре и метнулся к нему: прибор не соврёт!

Экран не светился. Боб невозмутимо стоял рядом, облокотясь на поручень.

— Вы видели корабль? — закричал Акимов. — Почему выключен радар? Мы ведь можем столкнуться!

— Иди проспись, как-нибудь без тебя разберёмся, — сказал Боб. И по мобильной связи кликнул: — Длинный, этот баклан совсем рехнулся, уведи его.

В столовой ещё спали. Кто-то всхрапывал, кто-то стонал или поскуливал во сне. Было душно, пахло как в общем вагоне поезда — потом, грязными носками, табачным перегаром, затасканными постелями. Акимов, совершенно сбитый с толку, присел на свой матрас, невольно глядя на свернувшуюся напротив него в углу под простынёй Юнаеву. Откуда этот корабль, что собой представляет? Неужели просто случайная встреча в океане? Но зачем понадобилось выключать радар? — это не какой-нибудь идентификатор, даже не средство связи, он никак не способен выдать! То есть сам по себе работающий радар, наверное, военная техника может засечь, но кому это нужно в пределах визуальной видимости? Ведь корабль прошёл совсем рядом, с него легко могли разглядеть все детали судна! И почему до этого Боб запрещал включать дальний обзор? Или он давно знал, что поблизости в этом районе есть кто-то ещё, и хотел скрыть это от старпома, от всего экипажа, чтобы никто не попытался как-то привлечь к судну внимание? Тогда зачем идти на сближение, разве нельзя было заранее отвернуть? Может, этот корабль ищет именно их? Было бы слишком хорошо; однако столь стремительное немое расхождение, без малейшей попытки выйти на связь, не походило на поиск и преследование.

Да был ли вообще этот корабль, не почудился ли? Уж и правда, не рехнулся ли Акимов, как выразился Боб?

Старпом опрокинулся навзничь на одеяло, некоторое время ещё пытался собраться с мыслями. Отчего-то втемяшилось в голову: краш-тест. Наверное, он переживал страх возможного столкновения в тумане, которого они почти чудом избежали, пытался представить его последствия для судна и по аналогии вспомнил, как проверяют на прочность автомобили: разгоняют — и об стенку. Или лоб в лоб. А после исследуют, что стало с манекеном внутри. Интересно, проделывают ли такое с морскими судами? Нынче на всё способны. Просто чтобы выяснить, например, как это подействует на куклу, лежащую на матрасике в углу столовой под простынёй. На хрупкую куклу из папье-маше…

Ему снилась эта кукла, оставшаяся целой после испытания. Он на глазах у всех сдергивал с неё простыню, проверял её сохранность, осматривая голову, руки, ноги… Очень хотелось заглянуть под подол рубашки, но было немного совестно перед окружающими. Все уставились на него и ждали результатов, особенно Грибач, заранее нагло оскалившийся. Словно чувствовал его неловкость и хотел застичь на месте преступления. Хотя какое же тут преступление? Это просто его работа, обязанность — осмотреть куклу после крушения. В конце концов, она могла пострадать, ей необходимо оказать помощь… Он уложил её рядом с собой, провел рукой от колена вверх по бедру, сминая тонкую материю, задирая всё выше и выше. Он точно знал, что под рубашкой больше ничего не надето. Таким было условие эксперимента. Кругом роптали, но ему теперь было всё равно. Сердце бешено колотилось. Наконец обнажил её всю — и тотчас услышал тихий, такой знакомый и любимый смех…

Старпом вздрогнул и очнулся. Сердце стучало так, что его гулкие удары, казалось, должны были всех поднять на ноги. Светлана ещё смеялась во сне, затем вскрикнула тонко и жалобно и затихла. Заворочался и закряхтел Сипенко, негромко выругался проснувшийся Жабин.

Акимов поднялся. В голове вертелось теперь что-то несообразное: «краш-текст». Это вышло из сна и казалось почему-то важным. Нелепая пара слов как будто содержала тайное знание о кукле-женщине, которую он на окраине сознания ещё держал в объятиях. Какой-то ключ для возможного перехода от сна к яви, преображения куклы в Светлану. Он уже не спал, но и не совсем проснулся, весь во власти непреодолимого желания. Казалось вполне естественным подойти и защитить в своих объятиях, усыпать ласками и поцелуями живое нежное тело, чуть было не ставшее жертвой жестокого эксперимента. И пускай кругом люди, пускай они смотрят. В ней была вся его жизнь, он имел на это право.

Он сам не знал, как решился сделать четыре шага, отделявшие его постель от постели Светланы. Наверное, потому, что вовсе и не «решался». Бессознательно, как лунатик, на цыпочках обошёл угол длинного стола, осторожно примостился у неё в ногах на краю матраса. И погладил её маленькую тёплую ступню, укрытую простынёй. Всё было как во сне. Сердце с грохотом отбивало секунды его счастливого безумия.

— Не спится? — шёпотом спросила Света, чуть приподняв голову.

Только тут он начал приходить в себя и застыдился. Однако отступать было поздно.

— Ну… Да. Не спится.

Её ступня осторожно выскользнула из его руки. Света села на постели.

— А почему вы не на мостике?

Акимов вспомнил про корабль-призрак и совсем проснулся.

— Простите. Я не должен был вас будить, но вы… вскрикнули во сне. Мне хотелось…

— Я знаю. Кажется, правда что-то противное снилось. Спасибо вам за всё.

— Вы это серьёзно? За что же?..

— Серьёзно. Спасибо. Но теперь идите к себе. Вы же всю ночь не спали!

Он, чуть помешкав, протянул ей руку; она, смутившись, так же медленно вложила в неё свою ладонь. Рукопожатие затянулось — оба на время лишились воли, поддались странному притяжению, точно через них пропустили ток. Никто не хотел уходить первым. Что-то в эту минуту случилось между ними такое, что было важнее всяких слов и крепче любого договора.

После Акимов долго лежал на своей постели без сна, подперев голову рукой, и смотрел на Свету. Она некоторое время отвечала ему взглядом. В рассветных сумерках он не мог разобрать выражения, не видел черт, но не было ничего притягательнее этого излучавшего незримое сияние лица. А затем она нырнула под простыню, вновь свернулась калачиком, и он тоже начал понемногу задрёмывать, иногда роняя голову и тревожно спохватываясь, чтобы не потерять из виду свою радость, свой волшебный сон…

Разбудил старпома громкий разговор.

— Это эсминец! Я сам на таком служил! — возмущённо кричал Жабин.

— Вот ведь упрямый, задницу твою через канифас! Какой же эсминец, если сторожевик, — увещевал его Иван Егорович.

— Не спорьте, — говорил Чернец. — Это корабль-призрак. «Летучий Голландец».

Акимов мигом вскочил на ноги. Несколько человек стояли перед иллюминатором и что-то высматривали в море. Сипенко первым обернулся к старпому, пустился объяснять:

— Наш сторожевой корабль! Всё утро за нами идёт.

— Эсминец! — снова вклинился Жабин.

— Откуда взяли, что наш? — спросил Акимов, нетерпеливо вглядываясь в слепящее молоко полуденного тумана над морем.

— Так видно ж. И флаг было видно, когда поближе подходил…

У Ивана Егоровича от возбуждения зарумянились щёки — впервые, наверное, за все дни тюрьмы.

Акимов наконец различил в полумиле чуть сзади по курсу серый силуэт корабля. Это был он, ночной призрак: с теми же очертаниями надстройки и орудий.

За стеклом на палубе возник охранник, демонстративно наставил автомат. Все отпрянули.

— Почему корабль не подходит, не освобождает? — с тревогой спрашивал взволнованный Бугаев.

— Тебе же объясняли, — сквозь зубы процедил Грибач.

— Подождём, — сказал старпом. — Может, и правда боятся нам навредить, ведут пока переговоры…

Сам Акимов не был в этом уверен. Поведение корабля казалось странным. С ночи ходить вокруг, держаться в отдалении, не подавая никаких сигналов! Если он действительно опознал их судно, то должен был подойти ближе, предъявить какие-то требования, уяснить обстановку. Если захватчики не выходят на связь — включить громкоговорители, хотя бы дать о себе знать экипажу.

Целый день ничего не менялось. Корабль то исчезал в сгущавшейся дымке, то вновь проявлялся, постоянно держась теперь по левому борту немного сзади.

Невольники не находили себе места.

— Хули ссыш, хули ссыш, — задумчиво повторял механик Сикорский, растеряв свой задор. — Вот почему они название поменяли: почуяли преследование. Заигрались ребята!

— Александр Васильевич, хоть вы не выражайтесь! — умоляла жалобно Нина Васильевна.

— Да это не я, это другие развлекаются. Мы теперь так зовёмся, это новое имя судна, вы не знали? Стоит запомнить. Когда в чужом порту вас спросят, откуда вы, говорите смело: «Хули ссыш». Только без мягкого знака.

— Они не смогли нас опознать, потому и не действуют, — твёрдо заявил Лайнер. — Нет полной уверенности. Иностранное судно — как они могут? Надо подать знак.

— Ну-ну. Помаши через иллюминатор платочком, — язвительно посоветовал Грибач. — Желательно беленьким!

— Да хоть красненьким! — оборвал его Симкин. — А не то развернутся и уйдут, на фиг.

Он, как и Чернец, старался при всякой возможности поставить нахального Грибача на место.

Света мучительно пыталась понять, что происходит, но в общий разговор не вмешивалась. Старпом подсел к ней, рассказал, что было ночью и почему его раньше времени погнали с мостика.

— Думаете, они действительно могут нас не узнать и уйти?

Тронутый растерянностью девушки, Акимов невольно прикоснулся к её руке. Он всё время думал об их клятвенном рукопожатии, но уже не слишком верил в его реальность, запутавшись в тревожных и сладких видениях минувшей ночи. Однако она опять ответила, благодарно сжав его пальцы.

— Вы устали, — сказал он. — Потерпите ещё немного. Скоро это кончится, я так чувствую.

— Интересно, каким будет конец. Даже не знаешь, радоваться ли ему. Здесь я… с вами.

— Я сам вчера о том же думал. Есть повод благословить тюрьму.

— Нет, тюрьма тут ни при чём… Или при чём. Просто она лишает защитной позы. Ну не в смысле «всё позволено», а наоборот, ничего не позволено. А внутренняя защита рухнула, и нет уже сил сопротивляться себе… Я совсем запуталась.

— Вы не запутались, всё так и есть. Ведь я ничего про вас не знаю, вы для меня как будто свалились с луны… А понимаю, кажется, лучше, чем самого себя.

— Потому и понимаете. Вот когда начнете узнавать…

— И что тогда?

— Ахнете!..

После ужина Чернец чуть не силой увлёк Акимова подальше от ушей охранников, посадил за шахматную доску.

— Так и будем ждать? — спросил вызывающе.

— Морзянку помнишь?

— Ещё бы. Фонариком через иллюминатор?

— Фонарика никто не увидит. Да у нас его и нету, разве что выключателем в столовой помигать… Ратьер на верхнем мосту.

— До него надо добраться.

— Не знаю, попаду ли я сегодня на мостик после вчерашнего… Если попаду, то будь готов к вызову, а там сориентируешься. Три-четыре слова, долго общаться не дадут. «SOS», настоящее название, захвачены, просим помощи… Тебя могут убить. Готов?

— Да мне теперь хоть…

— Ладно. Включить сумеешь? Он постоянно был запитан, его, по-моему, не тронули.

Около десяти вечера за старпомом пришел Киржак. Всё было как обычно. Света, что-то почувствовав, проводила Акимова из своего угла долгим взглядом.

Боб ни словом не помянул про вчерашнее. Радар работал в нормальном режиме, отбивая на экране слева по курсу чуть сзади яркую точку корабля. Красносёлов ещё не спал, встретил старпома с довольно-таки шальным видом, но тоже ничего не сказал — похоже, всё уже было переговорено между ним и Бобом в течение дня, все точки расставлены, и дальнейшее обсуждение могло грозить только новыми неприятностями.

Акимову некогда было со всем этим разбираться. План рождался на ходу. Минут через двадцать он вышел в уборную. Это разрешалось делать свободно, в пределах палубы мостика они с мастером передвигались без конвоя — ниже палубой, под пролётом трапа, всегда дежурил автоматчик, который был на подхвате у Боба и заодно охранял капитанскую каюту со средствами связи. В туалете старпом ещё раньше приметил пластиковую банку с чистящей пастой, стоявшую в рундучке под раковиной. Она была на месте. Ему казалось, что диаметр банки подойдет к сливному отверстию унитаза; на деле она оказалась немного шире. Кое-как он заткнул слив, но донышко банки выглядывало в воде из глубины сифонного колена. Времени было мало, Боб мог что-нибудь заподозрить; он закатал рукава и двумя руками что есть силы со скрипом продвинул банку как можно дальше. Добавил туда большой кусок скомканной туалетной бумаги. Затем присел на унитаз и старательно выдавил из себя что мог. Кинул ещё бумаги и нажал слив. Пустил воду ещё и ещё раз. Унитаз до краёв наполнился грязной жижей. Он раздумывал, как поступать дальше: самому объявить о засоре или подождать, пока его обнаружит кто-нибудь другой? Решил подождать.

Через полчаса в туалет вышел перед сном мастер; вернулся багровый от злости.

— Владимир Алексеевич, тебя мама учила в детстве унитазом пользоваться? Натолкал дерьма, етить твою…

— Что случилось, Николай Николаевич?

— Что случилось! Срани до хрена. На ботинки через край льётся.

Старпом с невинным видом пошёл смотреть. Палуба была уже залита. Он дотянулся рукой до слива, добавил.

— Беда, пробивать надо, — сказал, вернувшись в рубку. — Не то весь мостик зальёт, провоняем.

— Иди пробивай, — флегматично отреагировал Боб.

— Да нет, тут дело серьезное, специалист нужен. У нас один такой.

— Сикорский, что ли? — бросил мастер.

— Какой Сикорский! Разве этот белоручка справится. Чернец! С фановой системой он один работает.

Капитан посмотрел удивлённо, но промолчал. Кажется, он начал догадываться о каком-то умысле старпома. «Только бы не стал спроста подыгрывать!» — подумал Акимов.

Боб вышел наконец в коридор, увидел в туалете лужу, сморщил нос.

— Суки! Этого ещё не хватало. Сейчас будешь лакать у меня своё говно!..

— Я тут ни при чём, — спокойно возразил старпом. — Там давно засорилось.

— Чтобы через пять минут всё было чисто! Кто нужен?

Чернеца подняли с постели, одеться не дали, приволокли в одних трусах.

— Ну не голыми же руками я буду это делать! — возмутился он, когда ступил в туалет.

— Да хоть языком! — сказал Боб.

С Чернецом оставил конвойного, Акимову приказал вернуться в рубку.

Старпом не находил себе места. Первая часть плана прошла успешно, но как там выпутается Андрей? Получалось, он переложил на него всю ответственность, кинул на произвол судьбы. Больше всего Акимов боялся, что Чернец решится от безысходности на крайние меры, нападёт на охранника, попытается завладеть оружием… Чем бы этот поединок ни закончился, крови будет много. Но если начнётся, то и отступать уже нельзя. Старпом прислушивался к звукам за дверью и прикидывал, как нейтрализовать Боба, если всё-таки начнется. Попытаться чем-нибудь оглушить? Но ничего тяжелее деревянной штурманской линейки и латунного транспортира под рукой не было.

— Ты бы хоть из вежливости спросил, — вдруг прервал молчание успевший остыть Боб.

— О чём?

— Ну, что за корабль, почему за нами идёт. А то мне даже как-то не по себе. Не разберу, кто кому мозги е..т…

Тем временем Чернец делал вид, что обследует засор: шлёпал босыми ногами по луже, заглядывал под унитаз, простукивал переборку. Конвойный брезгливо держался подальше.

— Это сверху прёт, бленах.., — сказал ему Чернец. — Я поднимусь на крышу, земеля, проткну там, а ты мне крикни, когда дерьмо пойдёт!

— Что?!

— Сейчас-сейчас! Да ты не бойся, сверху мне бежать некуда. Смотри лучше, а то потоп устроишь!

Всё было сказано так деловито и озабоченно, что охранник даже не задумался, откуда наверху, на голом открытом мосту, может быть «дерьмо». Он тупо посмотрел вслед шустро устремившемуся к наружному трапу Чернецу и снова уставился на унитаз. Чернец тем временем взлетел на верхний мост и торопливо перебегал от одного зачехлённого прибора к другому, отыскивая сигнальный фонарь, — им здесь никогда не пользовались.

Акимов скорее сердцем почувствовал, чем услышал торопливые шаги босых ног над головой. Наступал самый ответственный момент.

Между тем Боб ждал ответа.

— Что толку тебя спрашивать? — сказал старпом. — Ты ведь пешка и знаешь не больше моего. Лучше выйти на связь с кораблём.

Он решительно приблизился к радиотелефону и включил тумблер. Ни на что, понятно, не рассчитывая: просто надо было отвлечь внимание Боба от того, что делалось наверху, как следует его рассердить.

— На каком же они канале? — нервно бормотал старпом, сорвав микрофон и щелкая переключателем диапазонов. Он ежесекундно ждал сокрушительного удара, а то и выстрела в спину.

— Отойди от аппарата, идиот! — лениво приказал Боб.

— Ах, вы и его уже вывели из строя… Ладно. — Акимов бросил трубку, заметался туда-сюда по мостику, распахивая дверцы и сбрасывая на палубу разноцветные флаги и другие мелочи, лежавшие на полках. — Тут где-то были… Их тоже?.. Нет, вот они. Пусть будет так.

Под самым носом у Боба он выхватил из рундука сигнальную ракету, выскочил стремглав на левое крыло и рванул петлю. Ночной туман над судном и кораблём озарила ярко-красная звезда.

И как раз в эту секунду конвойный, сообразив, что его одурачили, взбежал на верхний мост и увидел, что Чернец подаёт кораблю световые сигналы.

— Сейчас откачаем! — крикнул Чернец, спиной загораживая от него фонарь, чтобы выиграть необходимые секунды. — Потерпи, земеля, я быстро!

Он не успел оторваться от ратьера и что-то предпринять для своей защиты — на его голову обрушился стальной приклад.

Боб поступил с Акимовым более гуманно — действовал кулаками да пнул пару раз тяжёлым ботинком. Старпом, пока его волокли вниз, выплюнул зуб, полным ртом глотал кровь, но оставался в сознании. Когда к нему в столовой кинулась зарёванная Светлана, он прошамкал только:

— Со мной всё в порядке. Андрея… Чернеца спаси.

В ту ночь никто уже не уснул. Издали, не решаясь приблизиться к иллюминаторам, с надеждой смотрели на мерцающие в ночи топовые огни корабля. К рассвету они стали как будто удаляться, отходить в корму, а затем растворились в тумане. Может быть, корабль совершил боевой маневр и тайно зашёл с другого борта (такую радужную версию выдвинул Лайнер), а может, покинул их совсем.

Ближе к утру Андрей ненадолго очнулся.

— Они ответили, — пробормотал он сухими губами. — Ждите…

Света дала ему воды. Скоро он снова впал в забытье и только стонал от боли.

Утром боцмана взяли на палубу. Через некоторое время стихла машина, а затем послышался отдалённый грохот якорь-цепи.

По возвращении Ругинис рассказал, что земли поблизости нет, судов и кораблей тоже. Впрочем, видимость была не больше двух-трёх миль, хорошо оглядеться по-прежнему мешала дымка. Судя же по длине вытравленной цепи, глубина здесь метров сорок.

Обедом занималась одна Нина Васильевна. Светлана в тот день не отходила от раненого. Помогать ей вызвался Стёпа: подставлял и опорожнял утку, приносил воды, менял компрессы. Чернеца осматривали, осторожно щупали голову, пытаясь понять, не пробит ли череп. Явно были сломаны предплечье и два пальца на левой руке, которой Андрей пытался закрыться от ударов. Света промыла и перевязала раны, попыталась наложить на переломы что-то вроде шин. Иногда Чернец стонал и бредил, но большей частью погружался в обморочный сон и только прерывисто и хрипло дышал. Никто не знал, как ещё можно помочь ему в этих условиях.

После обеда затребовали наружу электромеханика. Вскоре Лайнер возвратился со сварочным аппаратом. Ему было приказано задраить броняшки на всех иллюминаторах и намертво их заварить. Киржак подгонял и лично проверял работу. С треском полыхнул слепящий огонь, заскакали по палубе искры, повалил дым. Запахло палёным, народ кинулся оттаскивать свои постели. Жабин помог Свете сдвинуть и прикрыть от огня Чернеца. В наглухо закупоренной столовой надолго повис едкий чад. Больше сюда не проникал снаружи ни единый луч.

— Из-за этих клоунов, сука, в темноте сидеть придётся, — злобно высказался по этому поводу Грибач, подразумевая старпома с Чернецом. Его главные враги занедужили, он спешил этим воспользоваться.

На камбузе также заварили все иллюминаторы и металлическую дверь, ведущую на палубу. Теперь у тюремщиков отпала нужда как минимум в двух сторожевых постах.

А вечером в столовую втолкнули растерянного капитана со скатанным матрасом в руках. Наверху Красносёлов больше был не нужен.

Мастер попал в трудное положение: он оказался среди экипажа, который давно уже обходился без него. Многие забыли о самом его существовании. У этих людей сложилась совсем другая иерархия, в которой Красносёлову если и отводилось место, то довольно жалкое. Они жили другими интересами и по другим законам. Во всяком случае, теперь всем было не до него.

Он не ступал в столовую с тех самых пор, когда по приказу Боба уговаривал перепуганных моряков смириться и пережить временные трудности. А теперь сам оказался в задымленном смрадном вертепе без света и воздуха. Иван Егорович, пододвинув свой скарб, предложил ему устраиваться рядом. Красносёлов покорно опустил скатку на указанное место и присел на неё с видом пассажира в аэропорту, с минуты на минуту ожидающего приглашения на посадку.