Олигархический транзит

— Пожрать-то нам оставили?

Никто ему не ответил. Через время старпом поинтересовался:

— Где остальные?

— Должны бы прийти, — ответил Сипенко. — Трюм закрыть осталось да кран положить… Да вот они.

Приоткрылась дверь. В неё медленно и как-то боком, стыдливо прикрывая одной рукой лицо, а второй держась за живот, протиснулся Ругинис. Огляделся — и сразу на свой тюфяк, прямо в робе и сапогах. Судорожно потянул на голову край простыни.

— Гера, ты что? — спросил Бородин с тревогой. — Ты бы разделся! И это… Чаю сейчас согреем, а?

Подошёл, сдёрнул с Ругиниса простыню, отвёл от лица его дрожавшую руку.

— Эк тебя отделали! Кто же это?

Заинтересовались и другие, приблизились. Даже Лайнер оторвался от телевизора, глянул на боцмана, ахнул и побежал в буфетную за примочками — он теперь чувствовал себя почти штатным лекарем.

— Это… Это я сам, — неуверенно пробормотал Ругинис. — Упал с крана. Запнулся в кабине — и вниз головой на палубу…

— Что ж ты неловкий какой! Холод приложи. Завтра красивый будешь, — сказал Бородин. — А с животом что? По печени били?

— Нет, нет… Совсем не то.

— Герман, Бугаев был с вами? — спросил старпом. — Где он?

— Не было. При чём тут Бугаев! Со мной у них особые дела… Ерунда. Завтра поправлюсь.

— Пожрать, говорю, дадут? — в очередной раз возопил Жабин в пространство, не обращая внимания на переполох и слоняясь из угла в угол. Пнул сапогом дверь, крикнул: — Эй, там, позовите сюда эту поглядушку, пусть кормит нас!

— Куда делся Бугаев, Герман? — повторил вопрос старпом.

— Сюда пошёл. Его одного отправили, я сам видел, как он в надстройку заходил… А что, разве нет? Нет его? Это не то, не то! Тут что-то другое!

Жабин продолжал настаивать, вступил через дверь в переговоры с вахтой. Минут через десять явилась Юнаева, заспанная и сердитая. Накинулась на Нину Васильевну:

— Ты что, не могла им навалить? Вон котёл с макаронами, специально выставила!

— Света! — тихо позвал старпом, подойдя совсем близко. — Миша Бугаев пропал.

Он впервые с изумлением заметил, какая чистая и до болезненности тонкая у неё кожа, даже на щеках проступали голубые жилки.

Света на секунду обмерла, жилки нарисовались ярче, запульсировали на висках.

— Да ладно заливать-то! — сказала, собравшись с духом. — Он в моей постельке почивает. Хочешь, покажу? Пошли, пошли! Твоё место теперь занято, дружок.

Она схватила его за руку, почти насильно вывела из столовой и потащила через холл к трапу. Вахтенный не препятствовал. Вслед неслись отчаянные ругательства Жабина.

Акимов снова попал в её каюту. На койке девственно чистая простыня с острыми складочками после утюга, взбитая подушка, конвертиком сложенный в ногах пододеяльник. Всё точь-в-точь так, как предстало ему ещё четыре дня назад. Только на голом узком дерматиновом диване возле иллюминатора появилось смятое одеяло. Видимо, Света им укрывалась, когда ложилась тут, почему-то не решаясь потревожить собственную постель.

— Но его же здесь нет! — сказал Акимов растерянно.

— Как — нет? Ну почему ты говоришь — нет?! — закричала она что есть мочи. — Почему всегда — нет?!!

Из глаз её вдруг брызнули слёзы. Она стиснула кулачки и впилась в них зубами, унимая рвавшийся изнутри вопль. Он испугался, схватил её за плечи, встряхнул — и только тут, вглядываясь в ее опустевшие, утратившие блеск глаза, впервые осознал страшную природу её нового существования.

— Ты иди, иди, — хрипло сказала она через минуту, утерев слёзы и немного придя в себя. — Объявится твой Бугаев. Ты же всё сделал, чтобы его выручить. Найдё-отся!

Глава двенадцатая

Заговорщики

Бугаев не объявился.

Акимов до последнего был уверен, что его исчезновение — дело рук ухалинской клики. Возражения Ругиниса старпома не убедили: этот стойкий и упрямый человек пасовал перед грубым физическим насилием, оно лишало его всякой воли к сопротивлению. То, что его «пугнули» именно таким образом (Герман никогда никому не рассказывал подробности своей стычки с военными моряками на ночной палубе, настойчиво отрицал сам факт избиения, но что бы ни послужило поводом — провокация, словесная перепалка или прямое нападение, кто бы ни начал драку, её спланированность была очевидной), говорило об изрядной психологической проницательности следователей. Тот же страх мог помешать Ругинису открыть правду о Бугаеве. Хотя, с другой стороны, к чему им «массовки», зачем нужны лишние свидетели подобных расправ, — если они, конечно, не собирались убить обоих? А судя по тому, что Ругинис беспрепятственно добрался до столовой, они этого не замышляли.

От Светы старпом, пользуясь нечаянной свободой, сразу поднялся на мостик. Капитан лежал в штурманской рубке на своём уже привычном месте, читал книжку.

— А, это ты? — сказал, почти не удивившись. — Я с ними больше не могу. Пьют как лошади, вылакали все наши запасы. А татарин этот, Равиль, сколько бы ни глушил — всегда трезвый. Вот школа! Они тут как на курорте…

— Бугаев исчез, — сказал старпом. — Играйте тревогу.

— Ты что, смеёшься? Как я могу без указаний? Если бы ещё пожар… Какую тревогу?

— «Человек за бортом»! Да всё равно какую, искать человека надо! Боцмана на палубе измолотили, а этот вовсе пропал!

— Ну, брат, если уж… Если это они, так чего искать.

Скоро стало ясно, что — не они. Капитан всё-таки позвонил Ухалину (в свою бывшую каюту), сославшись на беспокойство старпома, и спросил совета. Переполох там возник такой, что они даже не догадались затребовать паникёров к себе. На мостик тотчас один за другим явились сам важняк, его рыжий помощник, Пухло и кавторанг.

Хмуро выслушали короткое сообщение Акимова.

— Почему вы до сих пор не ввели переклички подследственных, как я вам наказывал? — визгливым голосом принялся выговаривать Ухалин кавторангу. — Почему Бугаева отпустили с палубы без сопровождения?

— Там были, вы же знаете, обстоятельства, — оправдывался подвыпивший офицер.

— Придержите язык за зубами! Что Бугаев может сделать с кораблём? Я вас спрашиваю: что можно сделать с кораблём одному человеку? Потопить, взорвать?

— С кораблём? Ничего не может, он туда не попадёт. Или вы имеете в виду, с судном?

— Да чёрт бы вас всех побрал с вашими морскими выкрутасами! Неужели не понятно, о чём спрашиваю!

— Взорвать — это вряд ли. Тут нет взрывчатки. Самое большое — попортить оборудование или что-нибудь поджечь…

— Запускайте все противопожарные средства!

— Что?!..

— Делайте что-нибудь! Ищите!

Кавторанг, устав препираться, кивнул Красносёлову, тот включил звонок громкого боя.

Появившимся каплею и дежурному мичману было приказано проверить по списку наличие людей в столовой, усилить охрану, никого не выпускать и начать силами военных моряков немедленный досмотр судна.

Пухло был озабочен по-своему. Он отозвал Акимова в сторону, сказал:

— Это хорошо, что вы первый забили тревогу. Кстати, всё забываю вас поблагодарить за подсказку насчёт мусора в первом трюме. Вы были правы, нечего эту дрянь с собой возить. Завтра с корабля прибудет специальная команда, отмоем всё как следует, и можно жить спокойно. Если у нас с вами дальше так пойдёт, мы поладим. Скажите, у вас был накануне какой-нибудь разговор с этим… Ну… Как его?

— С Бугаевым?

— Да-да, вот с этим Бугаевым. Может быть, он делился с вами планами?..

— Да нет, какие планы… — Старпом смешался: его впервые поразила мысль о возможной связи Мишиного исчезновения с содержанием их последней беседы.

— Подумайте хорошенько! Я вижу, вы сами не вполне уверены. А другой, с которым он теперь общается… Ну, как же его… Он был при вашей беседе?

Акимов попытался было понять, о ком речь, но наконец раскусил с запозданием нехитрую уловку.

— Чего вы боитесь? — с омерзением спросил он. — Что Бугаев покончит с собой?

— Заметьте, это сказали вы, — промолвил Равиль Ахметович, испытующе глядя прямо в глаза старпому. — Но ещё хуже, если Бугаев живым попадёт в руки недобросовестных людей и те используют его фантазии во враждебных нам целях.

За ночь все помещения судна обследовали не по одному разу. Акимову разрешили участвовать в поисках; позднее по его настоянию подключили к ним Сипенко, Карапетяна, Лайнера и Сикорского, хорошо знающих каждый свои «шхеры». Впрочем, старпом уже тогда чувствовал, что это напрасный труд, что было бы действительно разумнее объявить тревогу «человек за бортом», осветить поверхность моря прожекторами, спустить катер, — ведь бывает, что самоубийцы, даже приняв твёрдое решение, подолгу медлят, да и нелегко для умеющего плавать человека с первой попытки пойти на дно… Моряки вместе с военными осмотрели надстройку, помещения под полубаком и в кормовой тамбучине, трюмы, машинное отделение, заглянули в спасательные шлюпки, в кабины кранов, даже в тоннель гребного вала. Начальство допрашивало своих матросов и старшину, находившихся во время пропажи Бугаева возле первого трюма, — по понятным причинам, строго конфиденциально. Акимов, чтобы восстановить для себя картину в подробностях, ещё раз поговорил с несчастным Ругинисом. По словам того, получалось, что он разглядел издали, как Бугаев поднялся по трапу на палубу юта и вошёл в надстройку. Дверь вела в холл, где дежурил вооружённый вахтенный, который должен был сразу препроводить подследственного в столовую. Вахтенный уверял, что не отлучался со своего поста ни на секунду и что никто в это время с палубы в надстройку не заходил. Но дело в том, что вход в надстройку помимо наружной железной двери, в тихую погоду настежь распахнутой и закреплённой стопором, состоял из двух деревянных дверей, между которыми существовал небольшой тамбур — вполне достаточный для того, чтобы спрятаться. Человек, закрывший за собой первую дверь, мог не открывать вторую. Об этом раньше всего подумал Акимов, пытаясь свести концы с концами в противоречивых свидетельствах очевидцев. Бугаев, знавший, что за ним следят с палубы, мог войти в первую дверь и затаиться в тамбуре, а через некоторое время, обманув наблюдателей, снова тихо выскользнуть наружу и направиться в сторону неосвещённой кормы, где в это время не было никого.

О чём он думал перед прыжком в тёмную воду? Дал ли себе возможность задержаться на краю и ещё раз всё взвесить? Вдохнул ли парного воздуха тропической ночи, поднял ли в последний раз глаза на незнакомые яркие звёзды? Усмехнулся ли про себя столь абсурдному воплощению детских грёз о дальних странствиях и геройских подвигах, вспоминая когда-то сказанное старпомом, что все желания в конце концов осуществляются, только не всякий свою сбывшуюся мечту узнаёт… Или — как знать! — заветные книжные образы всё ещё поддерживали дух, и он серьёзно выверял по ним последние шаги, подавляя ледяной ужас, клацанье зубов и дрожь в коленях? Юношеское сердце честолюбиво…

Никто не знал, как всё случилось. Но когда ночные поиски на судне не дали результатов, почти никто уже и не сомневался, что случилось именно это.

Однако домыслы к делу не пришьёшь. Ухалину были нужны предметные улики, Пухло — гарантии того, что Бугаев не сбежал и не даёт показания недругам.

Утром с палубы корабля поднялся вертолёт и принялся низко облетать судно, всё расширяя круги. Он метался и зависал под ослепительным солнцем над бесконечной водной пустыней, как большая стрекоза, самим знойным монотонным стрёкотом своим навевая почему-то мысли о смерти.

По-другому напомнила о том же возня на самом судне. Вместе со сменной вахтой прибыли с корабля странные существа. Все одинаковые, в серых прорезиненных костюмах, с круглыми стеклами противогазов вместо глаз и хоботами вместо носа, они напоминали страшных насекомых. Это была специальная команда химической службы, о которой говорил Пухло. Неповоротливые в громоздких одеяниях, они осторожно спустились один за другим в тот самый трюм, где накануне без всяких защитных средств, обливаясь потом и покрываясь едкой пылью, целый день трудилась палубная команда сухогруза. Туда перекинули шланг, подключенный к гидранту на палубе. Брызнула пенистая струя, зашуршали щётки…

На следующий день вертолёт для поисков Бугаева (или того, что ещё недавно было Бугаевым) не задействовали, но с военного катера предприняли что-то вроде траления: возле судна по дну туда-сюда протаскивали на тросе кошку. Исполнители занимались этим вяло и неохотно, матеря своё и штатское начальство, и всем было заведомо понятно, что глупость творится для галочки.

Тем временем изменился режим охраны. Кавторанг был удалён, вместо него от военно-морского командования прибыл с корабля краснощёкий упитанный капитан третьего ранга. Выставили дополнительно круглосуточную, вооружённую автоматами вахту на корме, на баке и на шлюпочной палубе. В столовой утром и вечером в одно и то же время устраивали поверки: ставили людей в шеренгу возле переборки и по списку выкликали фамилии. Вызываемых на допросы моряков теперь от двери до двери сопровождал дежурный с кобурой на поясе.

О том, какую легенду сочинили «наверху», Акимов впервые узнал от вернувшегося с очередного допроса Сикорского. Александр Васильевич был не в себе, ёжился в своём клетчатом пиджачке, точно ему вдруг стало холодно. (Ухалин с первого дня распорядился запустить на судне систему кондиционирования воздуха, которая при неприхотливых «рыболовах» в целях экономии топлива была отключена, но в набитой людьми камере это не избавило от духоты.) То садился, то вскакивал и начинал бродить и всё бормотал под нос:

— Сбежать из тюрьмы, слинять, подрессорить… Перейти в другое состояние. М-да, вот уж поистине: перескочить в другое состояние.

— О чём вы? — спросил Акимов.

— Повторяю словарные значения слова «спринг», — сказал Сикорский. — Боялся, позабуду, пока сидим здесь. Да ведь не дадут забыть. Это же надо было так закодировать нас одним словом! Поневоле в колдовство начнёшь верить.

— Значит, там и «другое состояние» было? Смерть, что ли?

— Если бы смерть. Мёртвых всё-таки хоронят. Это значит — не быть. Не было человека, и всё тут.

— Про кого это? — тихо спросил старпом, ужасаясь своей догадке.

Сикорский не ответил, лишь зябко передёрнул плечами.

Попроще высказался, побывав наверху, Иван Егорович:

— Алексеич, они хотят на тебя Бугаева повесить. Вроде как из-за тебя парнишка того… Я тут подумал: ему ж теперь всё равно? Не нашли его, и ладно. Может, для него оно и лутче. Тебе-то зачем мучиться? А этим тоже не хочется в бардаке своём признаваться, что у них люди пропадают. Короче, для всех получается выгодней, чтобы его как будто не было. Ну, вообще не выходил он с нами в рейс. А? Как думаешь?

— Четырнадцать человек нас осталось, — пробормотал Акимов. — Целых четырнадцать человек с ним бок о бок больше месяца… Кто же осмелится на такое!

— Да все уж согласились, подписали, — вставил, не поднимая головы, Бородин.

— Все? Ругинис?!

— Да, Гера тоже.

— Пильчук, Карапетян, Симкин, ты сам?..

— Да, да.

— А… Светлана?

Бородин ещё ниже опустил голову, зачем-то потрогал отросший ноготь на большом пальце босой ноги.

— Я сам видел её объяснение. Она никакого Бугаева не знает.

— Что же вы так, ребята? — прошелестел Акимов одними губами. — Разве этим спасёшься…

Так что, когда затребовали наверх его самого, он уже знал, о чём пойдёт разговор.

— Возьмите, — первым делом сказал Пухло, с лучезарной улыбкой протягивая ему оброненную когда-то в трюме авторучку. — Во время уборки нашли.

— Да ведь она пригодится вам как вещдок?

— Ничего-ничего, вещдоков у нас хватает, — заверил Ухалин. — Например, фомка, которой проделали ту самую дырочку, помните? Это такой заострённый ломик, чтобы вы знали. Отпечатки там едва ли сохранились, она попала в трюме под химобработку, но если фонарь оставлен вами, то и фомкой, надо думать, орудовали вы.

— Надо думать. Только вы сами-то не запутаетесь во всём этом? Я, конечно, пособник пиратов, а судно ничего, кроме дров, не везло, но мне всё-таки придётся показывать, в чём я им пособлял, так? Придётся собственноручно написать: проделал фомкой дыру в одном из ящиков. А что было в тех ящиках? И куда они делись? Справитесь ли?..

— Вас ни в чём не обвиняют, — поспешил успокоить Пухло. — Скоро увидите близких. Дома-то кто ждёт?

— Равиль Ахметович смотрит на вещи чересчур оптимистично, — ядовито обронил Ухалин.

— Но, Максим Валерьянович, пока у нас к старшему помощнику в основном претензии морального свойства, — возразил Пухло. — Надеюсь, других и не будет. Он человек разумный и ответственный, всё в его руках.

Эта мимолётная стычка не выглядела преднамеренной, в ней ощущалось раздражение с обеих сторон. Ведомства, как понял Акимов, ещё соперничали, ещё не договорились между собой, кому взять его душу. Таинственная сень «имени Лихоноса» ещё сулила ему спасение — разумеется, не задаром.

— Мне надо покаяться, как перед судом инквизиции? — спросил Акимов.

— Вы напрасно паясничаете, — сказал Ухалин. — Вот какую оценку даёт вам второй помощник Грибач: «Низкий профессиональный уровень… Тщеславен… Груб, нетерпим с коллегами… К подчинённым проявляет жестокость, граничащую с садизмом». И ещё: «Склонял практиканта Бугаева к гомосексуальным контактам». Буфетчица Портянкина показывает: «Накануне исчезновения матроса Бугаева М. старший помощник Акимов В.А. долго с ним беседовал. Не знаю, о чём, но часто произносил слова «смерть» и «умирать». Я эти слова не люблю, поэтому запомнила». А вот моторист Симкин: «Матрос Чернец из-за старшего помощника капитана получил ранения, не совместимые с жизнью. Акимов приказал ему бежать на верхний мостик и сигналить оттуда кораблю. Акимов сам вызвал его наверх, обманув пиратов, а после заставил с ними драться». Знаете, чем это пахнет? В первом случае доведением до самоубийства. Во втором — превышением служебных полномочий, повлекшим за собой смерть подчинённого. Статьи серьёзные. Есть также показания матроса Жабина… Читать?

— Не обязательно. Жабин меня недолюбливает, я знаю. Но я вот слышу от вас: Бугаев, матрос Бугаев… Значит, был на судне такой? Как говорится, что написано пером…

— Эти показания устарели. Если мы сейчас договоримся — можете считать, что их нет, — сказал Пухло.

— У вас уже заготовлены новые? В которых все признали, что на судне не было не только ящиков, но и матроса Бугаева? А может, заодно и Чернеца, которого вы убили?

— За клевету придётся ответить, это ещё одна статья, — пообещал Ухалин.

— Что ж, давайте судиться. Взгромоздим на одну чашу весов мою клевету, на другую — вашу правду. А что, если завтра вся команда от своих новых показаний отречётся? Ну, даже не вся, пускай часть. Совесть в людях заговорит. Представляете, какой трезвон по миру пойдёт?

— Не пойдёт. У ваших коллег есть мозги, они понимают, от какой участи мы всех вас избавляем. Мы и сейчас можем уйти, пожалуйста! Кстати, по прогнозам приближается тропический циклон.

— Вы боитесь шторма?

— У нас-то будет возможность его избежать. А вот вы… Насколько мне известно, здесь почти не осталось топлива. И не работают навигационные приборы. Вам едва ли разрешат укрыться в каком-нибудь порту: вы все без единого документа, люди ниоткуда. Спасать таких в море — значит, иметь большие проблемы с миграционными властями, на это не пойдёт ни один капитан. Так что риск очень, очень велик. А шансов мало.

— Люди ниоткуда? Хорошо сказано. Фактически давно, теперь наконец-то формально… Ладно, команду вы запугаете. Меня, допустим, тоже. Но у Бугаева есть близкие, где-то живёт его мать. Он с ней наверняка созванивался перед отходом судна. Что вы ей скажете? А судовладелец? Ведь у него есть копия судовой роли. С капитаном порта, у которого копия тоже осталась, вы как-нибудь разберётесь, но судовладелец-то в Хельсинки!

— Хотите поговорить? — услужливо предложил Пухло.

— С кем?

— С Хельсинки! С компанией. Прямо сейчас.

У них была спутниковая связь. Акимов не успел опомниться, как ему сунули трубку:

— Говорите!

— Владимир Алексеевич, Володя, ну как ты? — раздался в трубке громкий голос Лихоноса. — Как все ваши, держатся? Держитесь, скоро домой! Мы соображаем насчёт сменного экипажа.

— Да всё ничего, Тимофей, — сказал Акимов. — Правда, нас тут обещают потопить.

— Ладно тебе шутки шутить! Всё такой же остался. Продуктов, воды хватает? Пока судно под вояками, мы ничем не можем помочь. Даже с бункеровкой. Вас ни в один порт с ними не пустят. Нажимайте на следователей, чтобы быстрее свои дела сворачивали и охрану снимали! Чего там ещё расследовать? Компания ведь потери несёт.

— Расследовать уже нечего, это правда. Тимофей, тут у нас на днях парнишка утонул, практикант. То ли сам решил умереть от хорошей жизни, то ли помогли… Да сам, наверное. Ты пришли по электронке судовую роль, а? Кое-что уточнить надо. Здесь все документы сгорели, у нас даже паспортов не осталось. Фамилия? Бугаев его звали, Михаил Дмитриевич. Матрос.

— Сейчас посмотрю, это у меня близко, — сказал Лихонос. — Бугаев, Бугаев… Нету, Володя, никакого Бугаева. Я вспоминаю, Красносёлов жаловался, что вы с недобором в рейс выходите. Как раз матроса и недоставало.

— Тимофей, тут какая-то ошибка. Бугаев был в списке, я сам печать ставил. И на судно ваши же агенты его направили, при нём бумага была. То ли ты смотришь? Подпись капитана там есть?

— Всё есть, и подпись, и печать. Никакого Бугаева. Боцман Ругинис, матросы Жабин, Сипенко, Чернец. Говорят, Чернец у тебя загнулся? Будто ты его послал куда-то не туда? Мы пока об этом не трубим, но всё как-то неладно… Неладно, Володя! Родственники нас с тобой на клочки порвут.

Акимов выпустил трубку из руки. Пухло, всё слышавший, глядел сочувственно.

— Тимофей Петрович просто не в курсе, — сказал он. — Вы правы, агентская фирма действительно направляла на судно некоего Бугаева. Но он сбежал, и двух дней не выдержал! Вот что капитан Красносёлов нам сообщил: «Практикант Бугаев был плохо обучен морскому делу, во время перешвартовки создал аварийную ситуацию на баке, за что был отстранён мной от должности и впоследствии покинул судно». Примерно то же показывает третий помощник капитана Бородин, он как раз руководил той швартовкой и излагает подробности очень эмоционально: «Я пришёл в ужас и зарёкся когда-нибудь ещё с ним работать». Электромеханик Лайнер тоже помнит Бугаева, он обратил внимание, что тот был сильно озабочен половыми проблемами: всех подряд спрашивал, как они обходятся в море без женщин. По его словам, просто маньяк какой-то. Матрос Жабин подтвердил, что Бугаев ничего делать не умел, всего боялся, возненавидел членов экипажа и признался ему на вахте в первую же ночь, что уже забрал у старпома свои документы и списывается с судна. У старпома, то есть у вас! Он приходил к вам с этим?

— Гм… Верно, приходил.

— Что же вы нам головы морочите! — с облегчением воскликнул Пухло. — Тело не найдено. В документах тоже никаких следов. Бугаев — плод вашей фантазии, вам просто подлечиться нужно после этого рейса…

— Да только я его не отпустил. Очень он мне понравился.

— Это в каком смысле?

— Догадайтесь, в каком. У Грибача спросите.

— Послушайте, Владимир Алексеевич, — доверительно заговорил Пухло. — Вы сейчас ведёте себя как какой-нибудь задиристый мальчишка-диссидент, который ненавидит свою страну и продаёт её интересы. Но вы уже в солидном возрасте и не можете не понимать, что стоит на кону. На нас сейчас смотрят со всех сторон, пытаясь за что-нибудь зацепиться, разжечь мировой скандал. Речь идёт о престиже государства. Будьте патриотом, в конце концов!

— Почему-то родину особенно крепко начинают любить те, кто её приватизировал. Остальные, неимущие, любят обыкновенно… Давайте не будем больше тратить время на разговоры. Я ничего не забуду: ни Бугаева, ни Чернеца, ни ящики в трюме, ни ваши плутовские рожи. Я никогда не прощу вам загубленные жизни. И пока жив, буду об этом кричать на всех углах. Для меня «смерть» и «умереть» не столь противные слова, как для буфетчицы Портянкиной. До сих пор умирали не худшие. Можете и меня убить, но знайте: Россия от вас устала. Пора вам уходить.

Теперь он почему-то совсем не боялся, даже не гадал, что они с ним сделают. После всего, что случилось со Светой, с Чернецом, с Бугаевым, его собственная судьба и сама жизнь перестали его волновать. Ушло двусмысленное чувство — жалость к себе, перенесённая на ближних; осталась только безмерная вина, которую нельзя было ни объяснить постороннему человеку, ни с кем-то разделить, ни, к несчастью, искупить. Прежде он верил сам и убеждал других, что для живого всё поправимо. «Ты правда так думаешь?» — спрашивала Света в тот страшный вечер. Неизвестно, что она вкладывала в эти слова, в чём сомневалась и какую неправду чувствовала, но сам он только сейчас понял, что у правила есть страшное исключение. Живой, как он ни старайся, никогда не сможет оживить тех, кого нет. Им больше не нужна его любовь, они не увидят слёз раскаяния и не смогут простить. Каждый до конца дней обречён оставаться наедине со своей виной перед ушедшими. Мгновения, когда Света стояла рядом, вцепившись в его рукав, когда Бугаев задавал ему последний в своей жизни вопрос, миновали, их было уже не вернуть. Наверное, людей-то уже и в те мгновения было не спасти, что-то бесповоротное с ними уже произошло… но это не имело значения. Он не сумел. А потому и для него жизнь потеряла цену. Потому и никакие угрозы не могли его напугать.

Так что он нисколько не жалел о своём выборе. Одно только тревожило и усугубляло тоску — таившаяся в глубине сознания горькая мысль: а есть ли на самом-то деле та Россия, которая «устала»? Или она теперь вся — мертвецы да сумасшедшие? Несчастный, запутавшийся народ, не умеющий отличить своей пользы от чужой…

В столовой он уединился, сосредоточился в себе, и никто из команды не решился потревожить его расспросами. Все и без слов всё поняли. Сидели по своим углам, потупившись. Похоже было, что они ещё раньше, задолго предвидели результат, что все их разговоры и уговоры были так, для проформы, а прежде всего — попытками объяснить и оправдать свою слабость. Никто из них не сомневался, как поступит Акимов, и такое отношение к нему после всего, что претерпел он в этом рейсе, было, может быть, с их стороны высшим признанием.

К вечеру стало покачивать: пошла крупная зыбь. Ухалин не солгал с прогнозом — где-то близко штормило. На Акимова качка подействовала как снотворное. Было ещё не поздно, ещё народ передвигался по столовой, запинаясь иногда об его лежащий на ходу матрас, перебрасывались репликами, хлопали дверью, включали воду и гремели чашками, горел большой свет, а старпома куда-то уносило. Похожие ощущения бывали в детстве, когда взрослые продолжали жить вечерней жизнью, а тебя уже сморило на диване… Он спохватывался, выгребал назад, на свой матрас. Слышал тревожные разговоры почуявших приближение непогоды моряков. Думал о том, что стихия всё-таки немного отрезвляет: не будь разных штормов, ураганов, землетрясений, наводнений, люди бы с головой погрузились в свои шкурные дела, затерзали один другого в озлобленном соперничестве, думали только о том, как вернее обмануть и погубить друг друга…

А затем Акимова всё-таки унесло, закружило в водовороте, и он оказался в другом месте.

Это была общага или дешёвая гостиница, не разобрать. Одно из тех пристанищ, где он провёл изрядную часть своей неприкаянной жизни. С ним рядом женщина, к которой его страстно влечёт. Она пришла, он знал, из номера или комнаты по соседству и тоже тянется к нему. Но они едва знакомы, встретились совсем недавно, и никто не осмеливается сделать первый шаг. Между тем в комнате скоро могут появиться посторонние — сосед, дежурная по этажу… И тогда всё. Тогда ничего не вернуть, магнетизм любви разрушится. Такие мгновения, когда двое хотят раствориться друг в друге, — как дуновения ветерка, они неповторимы. Эта отчаянная мысль придаёт отваги. Его прикосновения получают согласный отклик, и вот уже они лежат в обнимку. Он чувствует её тепло. Она избавляется от лишней одежды, он пытается ей помочь. Но что-то заедает в застёжке бюстгальтера, не расцепляются крючки. Известная история! Она отстраняется, шепчет: «Подожди, мне надо сходить к себе. Это недолго». И уходит. Она уходит, а её тёплое тело остаётся лежать рядом с ним. И он в нетерпении продолжает это тело раздевать, справляется-таки с крючками, а сам думает: «Сейчас она вернётся; что скажет, как посмотрит на моё самоуправство?»…

Света — а ему снилась, конечно, она, только не сразу он это понял — не успела вернуться до его пробуждения. Картина была такой яркой и сильной, что Акимов очнулся со стоном, как от боли. Не открывая глаз, ещё не отойдя от сна, подумал: тело тёплое. Она ведь живая! Просто на время отлучилась. Почему же я решил, что её не надо спасать, что поздно?..

В эту минуту клацнул запор входной двери, послышалась ругань вахтенного. Старпом открыл глаза, с отвращением возвращаясь к реальности, приподнялся на локте, обернулся — и увидел возле самой двери её: босую, в одной сорочке, с распущенными спутанными волосами. Её дикий взгляд лихорадочно кого-то искал, пока не наткнулся на Акимова. Она испустила истошный крик, протянула вперед руки, кинулась к нему:

— Они хотят тебя погубить! Они тебя посадят!..

Через минуту дверь снова распахнулась, и в столовую ворвался Ухалин, зажимая рукой располосованную чем-то до крови щеку. За ним поспешно вошли дежурный мичман с кобурой на поясе, Пухло и Красносёлов. Акимов к тому времени держал Свету на коленях, как ребёнка. Она тряслась, всхлипывала, льнула к нему, поджав ноги и свернувшись калачиком, не разнимая обвивших его шею рук. Кто-то из команды укрыл её сверху одеялом. Моряки сгрудились вокруг них плотным кольцом.

— Она сумасшедшая! — воскликнул Пухло с каким-то грустным изумлением.

— Кто же знал, — виновато бормотал Красносёлов. — Людей нет! Кого попало брать приходится.

— Заберите её, — приказал Ухалин мичману.

Дежурный попытался отодвинуть крайнего моряка. Им оказался Жабин.

— Полегче, тут тебе не караси, — с угрозой пробурчал тот, не тронувшись с места и сжав огромные кулаки.

Мичман невольно отступил и оглянулся на начальство.

— Девчонка не в себе, она больна, — крикнул Бородин. — Вы что, хотите её добить?

— Больше ничего не подпишу, — срывающимся голосом объявил Сикорский.

— Вас надо судить, — отчеканил Ругинис, глядя на Ухалина с омерзением. — Я отказываюсь от своих показаний.

— Понятно, если так пойдёт, мы все откажемся, — рассудительно подтвердил Сипенко.

Ухалин повернулся на каблуках и вышел, не сказав более ни слова. За ним растерянно покинула столовую свита.

В ту ночь моряки долго не могли уснуть. Кто-то после перенесённого возбуждения хотел выговориться, но Нина Васильевна решительно обрывала пересуды:

— Помолчите вы, мужики! Пускай она поспит.

Света какое-то время ещё всхлипывала, иногда произносила бессвязные фразы. В конце концов она затихла, задремала в руках Акимова. Он уткнулся лицом в её рассыпанные волосы и сидел ни жив ни мёртв, оберегая её сон и желая только одного: чтобы эта ночь никогда не кончалась…

К утру погода посвежела, развело волну. Беспорядочно налетавшие с разных сторон шквалы ощутимо кренили судно. Около шести часов моряков потревожил Красносёлов, явившийся один: он поднял Ругиниса и попросил его сходить на бак, стравить якорь-цепь. Капитан опасался, что судно под ударами шторма начнёт дрейфовать, и решил зацепиться попрочнее.

В восемь утра дежурный не пришёл проводить традиционную перекличку. Никто из тех, кто столовался в кают-компании, не полюбопытствовал насчёт завтрака. У Светы под утро обнаружился жар; она забылась под одеялом на старпомовской постели; Акимов от неё не отходил. Народ упросил Нину Васильевну и Стёпу приготовить чай с бутербродами. Старпом от чаю отказался, а Свету решили покормить после, когда проснётся.

Разбудить её всё-таки пришлось. Около десяти в столовую вошли Пухло и рыжий помощник важняка и предложили всем выбираться с личными вещами на палубу.

— Не оставляйте здесь ничего, едем домой! — торжественным тоном объявил Пухло, стараясь подчеркнуть эпохальность момента. Больше всех этим известием был, кажется, тронут он сам — до того, что в уголках глаз выступила мокрота.

К Ругинису и Лайнеру сказанное не относилось: следователь сразу отозвал их в сторону и куда-то увёл.

Моряки разбрелись по своим разоренным каютам, собирать пожитки. Акимов попросил Нину Васильевну забежать к Свете и принести всё, что у неё там было, прежде всего одежду. Затем вместе с буфетчицей помог ей одеться. Света подчинилась безропотно и безмолвно; казалось, она не понимает, где находится, и никого не узнаёт. На минуту оставив её под присмотром Нины Васильевны на диване в холле, старпом поднялся в свою осквернённую каюту, где в эти дни обитал Пухло, машинально побросал в сумку одежду из шкафа, бельё, какие-то сохранившиеся после двух погромов, казавшиеся теперь никчёмными вещицы. Вернулся к Свете, вышел с ней на палубу. Тут один из военных моряков выхватил у него сумку, а рыжий следователь показал какую-то бумагу и предложил вытянуть руки.

— Я должен быть с ней, она очень слаба, — сказал Акимов, поддерживая Свету, висевшую у него на плече.

— Вы останетесь с ней, и ей ничего не грозит, — заверил стоявший тут же Пухло. — Чем быстрее вы подчинитесь, тем меньше будет беспокойства ей и всей команде.

Он подчинился, на запястьях защёлкнулись наручники, и Света, казалось, действительно ничего не заметила, по крайней мере, никак на это не отреагировала. Моряки тем временем один за другим выходили из надстройки с вещами и понуро скапливались у трапа. С некоторой растерянностью наблюдал за происходящим капитан.

— Я остаюсь, — зачем-то обмолвился он Акимову. — Я и ещё трое наших. До прибытия сменного экипажа.

— И опять не знаю, стоит ли вам завидовать, — ответил старпом. — Чует моё сердце, что вам тоже придётся несладко.

У борта бился на волнах катер. Свету попытались оторвать от Акимова, но она — скорее всего, уже бессознательно — крепко вцепилась ему в плечо, и спускаться по скачущему трапу пришлось вместе: впереди шёл, подстраховывая Свету, матрос из охраны, а сбоку, как приклеенный к ней, старпом со скованными руками. Затем под конвоем спустили и провели на корму «рыболовов». Последними сошли Ухалин с хмурой, обклеенной пластырем физиономией и Пухло, спустили их вещи — и катер отчалил.

***

Примерно через два года после этих событий в одной из припортовых забегаловок Гамбурга, где можно выпить пива и закусить толстой сосиской с капустой, случайно встретились два моряка. Они бы и не заметили друг друга, если бы не характерный голос одного из них — пускай осипший, потускневший, да модуляции очень уж памятные.

— Александр Васильевич, ты ли? — спросил человек с неважно выбритым, землистого цвета лицом, обернувшись от столика к тому, кто своим запоминающимся голосом как раз заказывал у стойки пиво. — Ну как же ты постарел!

— Борис Исаакович! Да уж. Вы тоже моложе не стали…

Сикорский подсел к Лайнеру. Обменялись обычными моряцкими новостями — кто из них на каком теплоходе теперь ходит и по какому случаю тут оказался. Сразу вспомнили, конечно, недавнее прошлое.

— Что-то пресса про наше дело помалкивает. Совестно им стало, что ли, — заметил Сикорский.

— Я ведь выступал на суде свидетелем, — признался Лайнер. — Никто факта вымогательства так и не доказал. Болтовни было много, и всё вразнобой. Я уж нашим финнам говорил: ребята, ну договоритесь вы хоть между собой, когда именно вам звонили с парохода и какой выкуп за ваше судно требовали! А разбойники, ну, пираты которые, подали встречный иск: сказали, что их держали в тесных душевых кабинах и кормили одной кашей, и у них от этого геморрой разыгрался. В общем, замяли дело: кому предварительную отсидку засчитали, кого просто отправили восвояси. Они же почти все иностранцы! И чего им было надо…

— Как — чего? Показать всему свету, что Россия продаёт ракеты в обход эмбарго. Боб и компания — чьи-то наёмники. Мы там под замком у них сидели, а политики думали, как поделикатнее из положения выйти. С заинтересованными сторонами торг вели. Оттого и весь мир молчал: каждый для себя что-то выгадывал.

— Там еще журналист один болтался, всё хотел какую-то правду выведать…

— Женя Скороходов? — сразу вспомнил цепкий на имена Сикорский.

— Кажется, да, Скороходов… Какая у государства может быть правда? Государство не Исус Христос, а он, как говорится, не Пилат, чтобы дознание вести. Послали его куда подальше.

— Посадили, что ли?

— Не знаю. Пропал.

— Вы ведь тогда на судне остались? Долго вас по морям носило?

— Месяца два, это уж точно. Если не больше. Никто принимать не хотел! Ни в один западный порт не пускали, даже Мальта отказывала. Страна флага не хотела собственное судно приютить! Что-то, мол, у вас не чисто. И это после того, как наши военные химики всё до блеска отдраили. А потом, слушай, говорят: где это вы полтыщи тонн груза сбросили? Они, значит, нашу осадку заметили, когда мы ещё с Балтики проливами выходили, а на обратном пути у них, видите ли, не сошлось. Где сбросили! Да один я за это время килограммов десять, наверное, весу потерял. И ещё судовладелец начал бунтовать, тянул со сменным экипажем. Добивался возмещения каких-то там убытков. Кто ему возместит, мы, что ли? Так мы сами без порток ходим. Только когда Россия надавила как следует на всех, когда на самом верху стали молнии метать…

— Эти-то, которые наверху, между собой всегда договорятся. У всех у них рыльце в пушку. Перевозка незаконная, а нападать в море на торговое судно, держать моряков в плену — это что, законно? Да если откроется, что за страна это подстроила, им же с нами ввек будет не рассчитаться! В таком деле огласка и ясность никому не нужны. Сговорились на чем-то между собой и довольны. А мы для них… Эх, Борис Исаакович! У меня, может, полжизни эта история отняла. Сам себе опротивел. Видишь, как поседел? А мне ведь ещё тридцати нет.

— Ну, ну, расскажи про себя-то! Когда ты со своей Александрой свет Генриховной увиделся?

— Да только в середине октября. Четырнадцатого числа, как сейчас помню, и увиделся, и услышался впервые. А до того держали всех в каком-то секретном месте взаперти, каждого отдельно. Беседовали, наставляли, отрабатывали версии. Взяли подписку о неразглашении. Как в разведку готовили. И главное, документы не выдавали, этим за глотку держали. Снова против Акимова что-то заставляли подписывать, снова про Бугаева, то так, то этак… А я его тетрадочку помню, он мне сам давал почитать. «Быть спокойным, свежим и густым, как молодая трава»… А? Не жилец он был, конечно. Но красиво. Или вот ещё: «Жизнь очень короткая. Жизнь коротка именно оттого, что она вся кажется ещё впереди, и даже в день смерти то, что уже прожито, — ничто. Жизнь коротка, а человек жаден и жалостлив, он может снести лишь внезапную смерть»…

— Ты что это, наизусть шпаришь?

— Ну, я всё-таки полиглот… А такое, знаете, не забывается. Смешной был парень.

— Слушай, а зачем тебя с Акимовым-то мучили? Ведь он сразу помер!

— Сразу, не сразу… Да и не знаю, честно говоря, помер ли. Недавно ещё в колонии сидел.

— Где сидел! Он в корабельном лазарете помер. Упросил оставить его ухаживать за своей дамой сердца, у неё менингит инфекционный был, от неё и заразился. Он-то помер, а её выходили. Так она, говорят, как узнала, тотчас руки на себя наложила…

— Ладно вам, Борис Исаакович. Больно уж возвышенно, на Шекспира смахивает.

— Точно говорю тебе! Вояки же нас на буксире вели, всё нам рассказывали. В эти дни и случилось.

— Ну, если сами рассказывали, тогда… Тогда, значит, крепко их старпом с поварихой зацепили. Он с нами в Москву летел. Когда их силой разлучали на корабле, всё кричал военным: «Берегите её, она ваша жизнь!»…

— Вот, вот! «Она — ваша жизнь». И ещё: «Как вы не понимаете? Жизнь уходит!» Это когда у него уже воспаление мозга было. Нам дежурный мичман передавал.

— Не было у него никакого воспаления. Говорю, в одном самолёте летели. Я сам, правда, не видел, его отдельно от нас держали, как особо опасного. Мне Юра Бородин порассказал, я его с полгода назад, как вот вас, совсем случайно в Италии встретил. И про то, что старпома к восьми годам строгого режима приговорили, и как Светка на это отреагировала… Юру ведь тоже тогда ожгло, он по уши в неё втюрился. После освобождения каждый её шаг отслеживал. Светку в психушке почти вылечили, готовили уже к выписке, а тут она вдруг узнаёт о приговоре… Затосковала, ослабла. То ли простыла, то ли заразилась чем. В общем, не стало её.

— Что, так Бородин сказал?

— Бородин.

— Вот фантазёр!.. Да. Выходит, так ли, этак ли, а она померла. Жалко девчонку… Ты мне вот что скажи: не случись с нами этой истории — как бы они, по-твоему, все кончили, а? Ну эти: Акимов, Бугаев, Чернец… Я думаю, что так же. Сам говоришь, Бугаев был не жилец. Нашли бы и остальные свою погибель. Без нас с тобой. Известно: свинья грязи всегда найдёт.

— Что вы такое говорите, Борис Исаакович, господь с вами…

— Это так, пословица к случаю пришлась. Я ведь знаю, что вы все думали: Лайнер — дурак, Лайнер что угодно ляпнет, Лайнер всё стерпит… А у меня, между прочим, жена померла, когда нас по морям носило. Сердце не выдержало. Вот что я не могу понять: ну, наложили они нам дерьма, ну, облажались… Так разбирайтесь между собой! Мы-то при чём? При чём тут перевозчики? Разве мы на такую работу нанимались? Вроде бы демократия кругом, почему же нас не спросили? Зачем потом таскать было, мучить, издеваться? При чём тут наши семьи? Мы что, все крепостные у них? Как, за кого надо голосовать, чтобы не валили нам больше всякую дрянь?..

Сикорский опустил глаза и не прерывал сбивчивого монолога: чувствовал, что это от души, что давно копилось.

— Ушедших не вернуть, — пробормотал он, когда Лайнер наконец угомонился. И зачем-то добавил: — Да и некуда возвращать…

— Вот, точно, — подхватил Борис Исаакович. — Упокоились — и ладно: считай, повезло. Другое дело Грибач, который вторым помощником у нас был. Помнишь его? Он теперь спецпредставитель по морским делам, в Лондоне сидит! Быстро люди растут. Ты молодой, вот на кого тебе надо смотреть, а не затылком вперёд идти…

— Кто же на пароходе остался?

— Нет больше парохода! Прошлой зимой сел у берегов Норвегии на скалы и затонул. Говорят, компания разорилась.

— Понятно. Грохнули, получили страховку и разбежались. А другие наши где? После того как мы в столовой рядком ночевали, они мне прямо как родные.

— Да я мало про кого знаю. Слышал, что мастер наш перешёл к немцам на контейнеровоз. «Дед» на пенсию подался. Сипенко тоже с флота ушёл…

— Иван Егорович? Отменный был моряк.

— Уехал к себе в деревню. И боцман, говорят, где-то на берегу устроился…

— Какой всё оригинальный народ! А пропадает ни за что. Кто спивается, кто в бочку лезет… То бишь в трюм. Помнится, вы когда-то хотели найти среди нас заговорщика…

— Не было никаких заговорщиков. Какие заговорщики, если уже сказано тебе, что пираты? Захватили первый попавшийся пароход и рады. Мы же все вместе в плену у них сидели. Будь ты, к примеру, заодно с ними, захотелось бы тебе через всё это пройти? Но я так скажу: мы все заговорщики. Собрались, понимаешь, на одной шестой части суши… Теперь-то меньше, это меня так в школе учили… Собрались, и рот на замке. Никому не рассказываем, как живём. Лично я потому и плаваю — на берегу только подыхать остаётся. А слыхал, — Лайнер пугливо огляделся и перешёл на шёпот, — Колун тоже на повышение пошёл, теперь большая шишка. Недавно по телевизору выступал, требовал ужесточить контроль над перевозками. Говорит, моряки злоупотребляют вольницей, того и гляди родину распродадут. Нужно смотреть за ними в оба. Есть уже договоренность с иностранными спецслужбами. Установят, значит, повсюду скрытые видеокамеры, даже в гальюнах, и объединят в единую систему. Знаешь, как они хотят её назвать?

— Как?

— Global Spring!

Сикорский поперхнулся, отставил кружку.

— Ничего, — задумчиво сказал после паузы, разом постарев ещё на десяток лет. — В первый раз, что ли? Соскочим.

1 Если стол в кают-компании один, как было на «Global Spring», капитан его возглавляет, а старпом занимает противоположный конец, тоже как бы возглавляя свой край.

2 freshwater sailor (англ.) — «сухопутный», случайный, неопытный моряк.

3 Оружие! Ракеты! Где оружие? (Англ.)

4 Осмотрите этот трюм, пожалуйста! (Англ.)