Олигархический транзит

— Где мы стоим? — глухо спросил его со своей постели старпом.

— В семнадцати милях от Боатранто. Здесь островная банка.

Капитан помолчал и виновато добавил:

— Я ведь не знал, что вы задумали. Когда выбежал из штурманской, всё было кончено. Если бы знать, можно бы…

— Пустое, — сказал старпом. — Они бы перебили всех. Где корабль?

Красносёлов замялся.

— Куда-то делся. Не отследил…

— Вы ведь сейчас с мостика? На экране его видно?

— В десятимильной зоне — нет.

Он явно что-то недоговаривал. Не хотел говорить.

Почти всю ночь Красносёлов так и просидел на свернутом матрасе. Вставал, делал пару нерешительных шагов туда-сюда в тесном пространстве между спящими, не находя себе места, испытывая необходимость забыться привычным уже способом — принять стакан-другой спиртного. Понимая, что мешает людям, возвращался на место и какое-то время опять сидел тихо. Под утро начал шариться в поисках туалета, забрёл в буфетную, от изумления и негодования при виде самодельной параши выругался…

До него дошла наконец страшная истина: он сравнен с другими, опущен, можно сказать, до самого низа. И хуже всего в этом новом состоянии не жизнь в тесной, душной камере бок о бок с измученными и озлоблёнными узниками (когда-то послушным экипажем, которым он увлечённо и искусно манипулировал), даже не эта гадкая параша, а полное отсутствие информации, абсолютный отрыв от тех, кто вершит судьбами, — в том числе определяет и его, Красносёлова, судьбу. В рубке ему казалось, что он ещё остается в числе распорядителей. Во всяком случае, приближен к ним, владеет «закрытыми» сведениями, недоступными другим членам экипажа, и тем самым как бы облечён доверием начальства. Теперь ему не оглядеть палубу судна с высоты мостика, не поставить точку обсервации на карте и не вступить в перепалку с Бобом. Больше того, он никогда, наверное, к этому бандиту даже не будет допущен, — ведь какое бы место Боб ни занимал во властной иерархии (ничтожное, смехотворно малое!), для Красносёлова он теперь на недосягаемых заоблачных высях и, скорей всего, забыл о самом существовании капитана. Зачем начальнику, пусть маленькому и временному, думать о тех, в ком больше нет нужды и кто обыкновенная людская пыль?

Утром Чернец пошевелился и что-то пробормотал. Сидевшая возле него Света тихо позвала:

— Владимир Алексеевич, он хочет с вами поговорить. Вы сможете подойти?..

Акимов поднялся, приблизился к ним.

— Они подтвердили, — сказал ему Чернец. — Они ответили мне, что всё поняли. Слышите? Я успел передать всё, как договаривались. Ещё бы не понять. Вы такой фейерверк устроили…

— Ты герой, Андрей, — ответил старпом. — Кроме тебя никто бы этого не сделал.

— Рука болит, — сказал Чернец. — И башка. Как у Пашки Жабина. Тошнит чего-то… Отправьте меня в санчасть. На корабле должна быть санчасть.

— Отправим, — пообещал старпом. — Потерпи ещё чуть-чуть.

Чернец прикрыл глаза, давая понять, что услышал и готов ждать.

— Никуда вы его не отправите, — вдруг отчетливо произнёс капитан. — Это заговор. Все против нас, чем бы они там ни занимались…

Народ ошеломлённо притих.

— Да ладно — заговор! — вспылил наконец Ругинис. — Что общего у военных моряков с бандитами?

— В самом деле, е...ть! — поддержал боцмана Иван Егорович. — Мало нам без заговоров хлопот. Скажи, Алексеич!

Многие обернулись к старпому, но тот молчал. Долгое время тишину нарушали только тяжёлое дыхание Андрея да причитания Нины Васильевны.

— Корабль выходил на связь, — продолжил Красносёлов после паузы, словно приняв какое-то решение. — После всего.

— По УКВ? — спросил старпом осипшим голосом.

— Да. Работает аппарат, не знаю, почему у вас не получилось связаться.

— Кто с ними говорил?

— Не я. Но я всё слышал.

— Ну?..

— Посоветовали построже следить за экипажем. Чтобы у нас не летали сигнальные ракеты и не мигали фонари.

После этого все затихли надолго. Молчал Акимов, яростно сопел Ругинис, детская обида застыла на лице Лайнера, побледнел и затаил дыхание Бугаев. Трудно даже вообразить, что творилось в эту минуту в разных головах.

Глава девятая

Оборотни

Первый подозрительный звук разбудил старпома среди ночи. Круглые часы на переборке показывали пять минут второго. Ему почудилось тихое поскрипывание кранцев, как будто кто-то пришвартовался рядом с судном и тёрся бортом о борт. Выглянуть наружу не было возможности, все иллюминаторы заварены, и он скоро опять начал дремать, но тут его внимание привлёк шёпот.

— Знать бы! Он здесь один всё знает, но никогда не скажет.

Это был голос Бугаева, раздававшийся не с обычного места напротив, а из дальнего угла.

Акимов поднял голову и различил силуэты Бугаева и Светы, сидевших рядышком на палубе возле постели Чернеца, прислонясь к переборке. Света, казалось, в полном изнеможении склонила голову Бугаеву на плечо, он как будто обнимал её одной рукой. Картинка в оранжево-коричневых тонах была нечёткой.

— А ты спроси! — прошептала Света. — Если знает, то скажет.

— Скажет, как же!.. Ты просто влюбилась в него как кошка.

— Дурак. Зачем только я такого дурака жалею.

— Конечно, влюбилась. Думаешь, я не замечаю, как ты на него глядишь? Все это видят.

Рядом недовольно заворочались сразу несколько человек.

— Светка, уж ты бы выбрала кого-нибудь одного! — проворчал из темноты Бородин. — А то вьются вокруг, только спать мешают.

— Попробуй между ними выбери! — встрял Грибач. — У одного не стоит, другой кончить не может.

— Со старым херово, — серьёзно прокомментировал Жабин. — Палку кинет, и кранты. Мой отчим так на матери подох.

— Свет, ты лучше за Стёпу выходи, он ещё маленький!..

— Не троньте девку, пусть побалует, — примирительно сказал Сипенко.

Многие, оказывается, в эту ночь не могли заснуть. Уставший от проблем народ устроил себе разрядку.

Акимов нарочно громко спросил у Светы, как Чернец. Она спохватилась, намочила под краном полотенце, поменяла больному компресс. Подошла и к старпому, предложила обезболивающее — у того всё ещё кровоточил разбитый рот. После бессонных ночей она совсем валилась с ног. Он посоветовал ей прилечь, а сам начал куда-то падать. Падал, падал…

И тут как раз ухнуло на палубе где-то ближе к баку — словно груз свалился сверху. Это Акимов после сообразил, а проснулся от кошмара, содрогнувшись: ему привиделось, что его сбросили в трюм с ящиками. По судну тоже прошла дрожь.

Все, кроме Чернеца, мигом подскочили на своих постелях. Недоумённо озирались в полутьме при свете тусклого фонаря над дверью, возле которой, как всегда, невозмутимо сидел стражник.

Там, снаружи, явно шла необычная возня. Похоже было, что работал судовой кран. Что-то несколько раз беспорядочно ударилось о стенки и горловину трюма, словно из него вытягивали громоздкий, тяжёлый предмет. Затем судно принялось всё больше и больше упруго крениться на левый борт — по мере вылета стрелы с грузом. Снова раздался натужный скрип кранцев, скрежет борта о борт; но вот — глухой удар тяжеловеса, опущенного на неведомое плавсредство рядом, всплеск стеснённой воды между бортами — и судно вновь на ровном киле.

— Ругинис! — крикнул старпом.

— Я здесь.

— А где Иван Егорович?

— Рядом со мной.

— Тут я, тут, — суетливо подтвердил Сипенко.

— Значит, это не наши? Кранами работают.

— Здесь предателей нет, — отчеканил Ругинис.

Старпому сразу вспомнилось услышанное по иностранному радио: «судно оказалось в руках группы изменников»… Он ещё тогда задумался, что же они имеют в виду. В самом деле, кого в такой запутанной, подлой истории называть предателем? Уж не мальчишку ли, который отважно проник в трюм только для того, чтобы узнать преступно скрываемую от людей правду, а потом честно сообщил эту правду тем, кого принял за представителей власти? Или, может, Чернеца, посылавшего сигнал «SOS» на военный корабль, рисковавшего собственной головой в надежде спасти всю команду? Боцман хорохорится, строит из себя, а ведь если поведут под дулами автоматов, как тогда, когда название на борту перекрашивали, — пойдёт как миленький. Хоть на кран, хоть в первый трюм треклятые ящики стропить. Против автомата не попрёшь, это тебе не со старпомом препираться. Никуда не денешься…

— Предателей тут как грязи, — пробурчал Жабин, словно прочитав мысли старпома.

Через несколько минут всё повторилось сначала: тяжёлые удары ящика о стенки и горловину трюма, нарастающий крен, скрип бортов, плеск воды. Затем третий раз, четвёртый, пятый…

Сначала старпом механически считал выгрузки, потом сбился и бросил: в этом не было никакого смысла.

— Чем бы они там ни занимались, всем заправляет мировое правительство. Наши пацаны у них на посылках, — неожиданно выдал Бородин. Его, как почти всех, продолжал терзать жуткий факт сговора военных моряков с налётчиками.

— Это кто «пацаны» — которые в адмиральских погонах, что ли? — скептически уточнил Красносёлов.

— Да все подряд, и в погонах, и без погон.

— Слушайте, — тотчас выдумал Сикорский, — а хорошо бы сидеть вот так в тропическом раю, как мы сейчас, но только на своей бронированной яхте, а? Типа наслаждаться морским пейзажем. Иногда включать телефончик и невзначай так кому-нибудь из своих ребят, под настроение: «Слушай, скажи этому черномазому, чтобы вернул Путину Аляску! Побаловались — и хватит. А китаец у меня уже в печёнках сидит, пускай делится, собака, не то я у него Тибет отрежу! Что там в Нигерии, опять воюют? В Антарктиду их всех! И разбомби в Британии парочку промышленных мегаполисов, они мне морской воздух портят своими трубами…»

— Хотелось бы посмотреть, кто к нам пришвартовался, — промолвил капитан.

— Едва ли вояки рискнули, да и неудобно им загружаться, — предположил старпом. — Шаланду пригнали.

— Логично. Вопрос в том, чья это шаланда.

— Уже пришвартовались? — невнятно переспросил Чернец. — Мне бы в санчасть. Поставят на ноги, дальше я сам…

Акимов подошёл, присел над ним возле Светланы. Бугаев остался рядом и вдруг громко заговорил, с вызовом и какой-то отчаянной надеждой одновременно:

— Если люди, которые нас задержали, подчиняются российскому кораблю, значит, ракеты всё-таки продаёт не государство? Значит, это наши перехватили чью-то контрабанду?

— Какие ракеты? — с неподдельным изумлением спросил Лайнер.

— Что значит — подчиняются российскому кораблю? — не выдержал, со своей стороны, капитан. — Уж не думаешь ли ты, что эти бандиты — наш спецназ?

— Но вы же сами сказали…

— Я такого не говорил! Это какую же кашу надо иметь в голове вместо мозгов, чтобы решить, будто российские военные могут захватить своих моряков и так над ними измываться! Стыдно должно быть.

— Нынешнее молодое поколение одну Америку уважает, — сокрушенно вставил Лайнер.

— Мне сейчас за многое стыдно. И страшно, — тихо сказал Бугаев. — Страшно вспомнить, как я в первый день на тросе плясал. Мог запросто без ног остаться, если не хуже. Из-за глупости, из-за того, что хотелось бывалым выглядеть, насмешек побоялся. И с этими ящиками тоже испугался, хотя от многих про них слышал. Надо было ещё в порту, до выхода в рейс, во весь голос кричать! Тогда бы, может, не сидели мы теперь здесь.

— Тогда бы ты сел за решётку там, — сказал Бородин.

— Ещё успеет, — пренебрежительно бросил Грибач.

— Это должен был делать не ты, а капитан, — жёстко заявил Ругинис.

У боцмана нервно подрагивала верхняя губа, он приготовился к бою. Но Красносёлов молчал, понурив голову.

— Нет, объясните мне, про какие ракеты он тут нам заливает? — никак не мог угомониться Лайнер.

— Не волнуйтесь вы так, Борис Исаакович, — не выдержал Сикорский. — Сегодня день такой — у всех крыша едет.

— Ночь такая, — самодовольно поправил Лайнер.

— Господи, конечно же, ночь! Однако юмор у вас… Обзавидуешься.

— Вы все сами подписываете себе приговор! — выкрикнул Бугаев затравленно. — Неужели не страшно?

Старпом подоткнул Чернецу одеяло, поднял глаза на Бугаева:

— Страшно. Не об этом ли вы хотели меня спросить?

— Спросить?.. Н-нет, о другом. Я ведь полночи провёл в том трюме. Что со мной теперь будет?

— И я туда спускался. И не один я. Целый день с Иваном Егоровичем и Андреем там работали. А как оно на здоровье влияет, какие могут быть последствия, сам не знаю, честно. Мы-то с вами пока живы-здоровы, а вот Андрей…

— Вам легче, вы хотя бы знаете, что происходит, кто и зачем всё это делает, — прервал его Бугаев. — А я ничего не понимаю. Кто нас захватил? Если это бандиты, как вы все говорите, почему наши военные с ними в сговоре? Куда сгружают ракеты? Что будет с нами дальше? Кому верить, за кем идти? Объясните хоть что-нибудь! Получается, вся наша страна какая-то беззаконная и проклятая? Кого слушать, чтобы прожить честно, куда бежать? Я многое могу, я готов рисковать жизнью, но только ради настоящего дела, ради правды. Укажите мне эту правду! Я не хочу грешить, дайте мне опору и надежду!..

— Если я вам скажу, что не знаю ответов ни на один ваш вопрос, вы мне не поверите. Тогда какой правды вы от меня ждёте? Вы очень молоды, Бугаев. Вам кажется, что вокруг вас одни подлецы и преступники. А люди в большинстве своём просто слабы и живут так, как получается. Универсальной правды не знает никто, она нигде не записана. Каждый раз жизнь поворачивается новой стороной, открывается что-то другое, и приходится делать выбор. Иногда вслепую, по наитию. Да, вы доказали, что умеете рисковать. Вы потрафили своему самолюбию, может быть, даже следовали какой-то идее. И что из этого вышло?.. Не ищите правды там, где корысть. Попробуйте найти опору в себе. У вас есть родной дом, есть мама, которая любит вас бескорыстно, чему-то она вас учила. Были в жизни и другие светлые примеры, наверное. Приглядитесь к Андрею, вы с ним жили бок о бок…

— Да что вы всё Андрей да Андрей! — закричал в запальчивости Бугаев. — Головорез он, этот ваш Андрей, нечего меня с ним равнять!..

Света с гневным изумлением вскинула голову. Старпом помолчал и продолжил глухим, изменившимся голосом:

— Вы спросили, я отвечаю. Не хотите грешить — не грешите, и только. Слушайте себя, делайте то, что считаете правильным. Это не обязательно совпадёт с писаным законом, это может быть совсем не тем, чего ждут от вас окружающие, вас могут за это и не похвалить. Есть что-то такое, что само прорастает в человеке. Надо только не мешать ему окрепнуть, а с ним можно хоть на край света… Вот так. Андрей там побывал, на краю-то, он мне рассказывал… Чёрт! Болтаем тут, время тянем!

Он вскочил, закричал стражнику:

— Эй, служивый! Позвони там начальству, чтобы немедленно вызвали врача! С шаланды, с корабля, вертолётом с берега, откуда хотите! Быстро, иначе мы высадим дверь и сами распорядимся!

И действительно двинулся к двери. За ним с живостью, будто давно только этого и ждал, последовал капитан. По примеру командиров начали подниматься другие. Скоро вокруг тюремщика образовалось полукольцо. Многие тряслись от страха, прятались за чужие спины. Ждали чего угодно, только не того, что случилось дальше.

Стражник повёл себя вопреки всякой тюремной логике. Вечно молчавший бритоголовый истукан неведомой национальности, про которого даже не было известно, понимает ли он по-русски, изобразил на лице что-то вроде улыбки и старательно, как иностранный студент на уроке русского языка, выговорил:

— Сейчас, сейчас. Подождите минуточку!

Затем встал, отпер своим ключом дверь (прежде она отпиралась только снаружи, внутренняя стража предусмотрительно ключи при себе не держала) и как-то боком, по-прежнему улыбаясь и чуть не кланяясь, выскользнул из столовой. При этом не забыв, однако, щёлкнуть замком с той стороны.

Узники застыли в недоумении. Всё это было похоже на завершение очередного акта в каком-то нелепом спектакле.

Часы показывали половину шестого.

— Песец, ребята, — раздался в напряжённой тишине тонкий, дрожащий голос Сикорского. — Мы же свидетели. Мы им теперь ни к чему.

Дверь взломали не скоро. Во-первых, долго не могли оправиться от потрясения. Какое-то время надеялись (не все, конечно), что стражник действительно пошёл за доктором и скоро его приведёт. Во-вторых, подступали с осторожностью, готовясь к шквальному огню снаружи. Не могло быть такого, чтобы их оставили совсем без присмотра! Никто не хотел становиться тараном и первой жертвой. Решимости придало только неприятное чувство, рождённое словами Сикорского: в этой душной, наглухо закрытой камере уморить газом или расстрелять всю команду было проще простого. Ну и в-третьих, наконец, судовая дверь в металлической раме — не слабая вещь, с ней не сразу справится и физически крепкий человек. Среди узников крепких поубыло, а кто остался, изрядно растеряли свои силы за дни вынужденной неподвижности.

Первым начал толкать дверь плечом старпом, не остывший от приступа ярости (он в те минуты действительно потерял над собой контроль и шёл на рожон). Когда он выдохся, за дело принялся массивный Красносёлов, однако и капитанский вес не помог. Стали пробовать другие, уже осмелев, поскольку снаружи не последовало никакой враждебной реакции. Дверь трещала, но не поддавалась. Наконец Жабин крикнул «посторонись!», разбежался — и его изношенный на палубе кирзовый сапог довершил дело.

Дальнейшее могло показаться постороннему взгляду новым актом всё той же пьесы. Люди обрели желанную свободу, но никто не спешил ею воспользоваться. В распахнувшийся с треском проём глядели чуть ли не с ужасом. Предстояло начинать какую-то совсем другую жизнь, к которой никто не успел внутренне подготовиться: так быстро произошли перемены. Требовалось самостоятельно принимать решения, совершать рискованные поступки. Официально их никто не освобождал: за углом коридора вполне может скрываться автоматчик, и — «при попытке к бегству». Ведь если Сикорский прав, тюремщикам потребуется формальное обоснование для расправы, пусть самое ничтожное и глупое; кто-то с них в конце концов спросит за кучу трупов…

Старпом переступил через комингс. К нему вплотную, зябко передёрнув плечами, пристроился Сикорский. И снова резвость проявил капитан — стремительно обошёл обоих на короткой дистанции в узком коридоре, раньше всех оказался в холле, оглядел внизу и вверху трап и махнул рукой остальным: чисто! Тут уже рассыпалась по ступеням дробь множества ног. Одни кинулись в каюты, в надежде встать наконец под душ и переменить белье, другие — на воздух, на палубу. Красносёлов с Акимовым, не сговариваясь, устремились в рубку.

Все двери были нараспашку. Никаких чёрных людей с автоматами. Кто-то маячил на правом крыле, с оголённым торсом, в закатанных до колен штанах и босой. Да в левом дальнем углу рубки приник к иллюминатору плечистый парень в оранжевой футболке, словно замечтавшийся при виде сияющей морской глади. Однако вошедших заметил сразу и обернулся:

— Вы уже здесь! Тогда подойдите сами. Корабль вызывает всё утро.

Благодушная ухмылка на лице, под короткими рукавчиками поигрывают рельефные бицепсы, татуировки на запястьях… Старпом, с ещё опухшим после побоев лицом и саднящими дёснами, невольно отпрянул. Капитан остолбенел, не в силах поверить своим глазам. Это был Боб.

Из оцепенения их вывел раздражённый хриплый голос по громкой связи УКВ: «Вызывает сторожевой корабль «Успешный». Капитан сухогруза, ответьте кораблю!»

Боб щедрым жестом ещё раз пригласил мастера к аппарату и степенно покинул мостик. Акимов вышел на крыло. Долговязый тип в тренировочных штанах, подставлявший первым лучам солнца изъеденную оспинами спину, также не нуждался в представлении.

— В корму смотри, — посоветовал он старпому.

За кормой в полумиле или чуть меньше от судна стоял на якоре военный корабль — тот самый, с тем же номером на борту.

Тем временем Красносёлов в рубке неохотно подошёл к аппарату и взял микрофон.

«Капитан сухогруза!..»

— Капитан слушает. Что надо?

«Сообщите название вашего судна и порт приписки!»

Акимов уже вернулся в рубку. Увидел, как Красносёлов медлит, как наливается кровью его лицо.

«Капитан сухогруза, как называется ваше судно?»

— «Хули ссыш», порт приписки Сингапур, — сквозь зубы вымолвил наконец капитан.

«Что?!..»

Со стороны корабля произошла какая-то заминка связи, некоторое время в репродукторе были слышны отдалённые дебаты. Затем раздался уже другой, более «штатский» — въедливый, немного заикающийся голос:

«Это, это кто? Это Красносёлов? Ты понял, с кем ты разговариваешь? Что за херня у вас на борту написана? Как судно называется, спрашиваем?»

— «Хули ссыш», — бесстрастно повторил мастер.

«Хули ты сам…»

Капитан не стал его слушать, вырубил связь. Стоял в мрачной задумчивости, теребил свои давно не стриженные усики.

— Нам нужен доктор, — напомнил Акимов.

— Попробуй. — Красносёлов пожал плечами, отодвинулся от аппарата.

— Корабль, корабль, вызывает сухогруз, — сказал старпом в микрофон. — Стоим на якоре, видим вас в полумиле по корме. На борту тяжело раненный член экипажа. Нужна немедленная госпитализация, просим помощи. Можем спустить свою шлюпку, но это долго. Люди страшно устали, некому работать. И больного трогать опасно. Лучше пришлите за ним катер с врачом. Скорее! Как поняли?

«Кто говорит?»

— Старпом говорит. Старший помощник Акимов.

«А чего Красносёлов выё...ся? Ему что, моча в голову ударила?»

— Да по нам по всем ударило. Вы там тоже… В общем, поторопитесь, человек может погибнуть. Конец связи.

Повесил трубку, похлопал понурого мастера по плечу:

— Пойдём в каюты, переоденемся? Похоже, нам скоро держать ответ. Отоспаться-то не дадут…

— А кто на вахте останется?

— Тьфу ты! До чего же отвык работать. Если бы не Чернец, оставить бы тут вон того клоуна… — Старпом кивнул в сторону полуголого Киржака на крыле. — Ладно. Своё время отбуду, тем более что этих вояк придётся, кажется, ещё не раз дёрнуть, чтобы чего-нибудь от них добиться. А ты… А вы предупредите, пожалуйста, Бородина, чтобы в восемь пришёл сменить. Пришлите сюда Бугаева, может понадобиться для поручений. И проследите, чтобы Чернеца не оставляли одного!.. Или уж мне сходить? А то надавал поручений.

— Не волнуйся. Всё сделаю.

— Да, как бы Жабин чего не выкинул, когда встретит этих курортников без оружия… Что творится, господи!

— То ли ещё будет! — эхом откликнулся от двери капитан. Вроде как процитировал легкомысленную фразу из давнего шлягера, знакомого обоим, а слух резануло посильнее самого чёрного юмора.

Старпом понемногу обживался в новой старой роли, насколько позволяли усталость и проведённая без сна ночь. Сама просторная светлая панорама — и рубки, и тем более безбрежной океанской шири вокруг — уже давала целительный отдых после многодневного заточения в душной и тёмной столовой. Первые минуты он чувствовал приятную расслабленность, словно в самом деле попал на курорт. Среди такой благодати не хотелось поддаваться тяжёлым мыслям.

«Курортника» на крыле трогать не стал — понимал, что налётчики как бы «передали вахту» по указанию таинственного начальства, однако не от всех своих обязанностей пока освобождены.

В какой-то момент Акимов испытал неясное беспокойство, точно в рубке недоставало привычного и очень важного для работы условия. Ходил с крыла на крыло, подозрительно всматривался в каждую деталь. В голове стоял туман, мысли рассеивались, не успевая родиться. Наконец осенило: радары! Ни один экран не светился. Кинулся к основному прибору, начал манипулировать кнопками. Никакого результата. Щёлкнул тумблером другого радара — то же самое. Догадался заглянуть вниз, увидел вырванные с корнем и порезанные кабели и сразу всё понял. Было бы наивно рассчитывать, что морякам позволят подглядеть на экране, куда улепётывает шаланда (или что бы там ни было) с секретными ящиками и сколько ещё неведомых плавучих объектов шныряет вокруг. А глазами уже не высмотришь, поздно.

Тогда вспомнилось старпому про радиопеленгатор, который совсем недавно помогал выжить, прорывая информационную блокаду. Он-то цел ли? Пеленгатор работал. И опять Акимову повезло: почти сразу наткнулся на какую-то отечественную радиостанцию. Дождался получасовых новостей, напряг слух. Вот оно!

«По сведениям зарубежных информационных агентств, в Северном море обнаружены следы судна «Global Spring» с российским экипажем на борту, пропавшего более трёх недель назад в районе пролива Ла-Манш. Как сообщается, норвежская рыболовная шхуна подобрала с воды записи одного из членов экипажа и некоторые личные предметы. Находка уже передана российской стороне и тщательно исследуется компетентными органами. Как известно, на прошлой неделе президент России распорядился начать поиски судна всеми средствами, имеющимися в распоряжении Военно-морского флота и Вооружённых сил страны, включая дальнюю стратегическую авиацию и космические войска. С этой целью в район был направлен отряд российских боевых кораблей. К сожалению, поиски пока не дали никаких результатов. Специалисты не исключают, что судно погибло во время жестокого шторма в Бискайском заливе».

Это могло значить многое. Например, что моряков уже списали и готовятся похоронить.

Ещё одна информация прозвучала на другой волне:

«Министерство обороны России опровергло появившиеся в ряде западных изданий сообщения о том, что российский военный корабль обнаружил и преследует «Global Spring» у берегов Западной Африки»…

Пошли ходоки снизу. Иван Егорович, одетый уже по-рабочему, в привычную робу, принёс худую новость: на корме обнаружена бочка с дотлевающим ворохом пепла — похоже, там палили какие-то тряпки и документы, общесудовые и членов экипажа. (Под самым носом у сторожевика, подумалось Акимову; хотя кто знает, где находился ночью корабль и чем занимался.) Сипенко даже притащил с собой и показал обгоревшую корочку чьего-то паспорта. Какой смысл был в этом заочном аутодафе, Акимов не понимал, но известие подействовало на него удручающе.

Взлетел на мостик посвежевший Александр Васильевич в чистой рубашечке. Следом притащился Лайнер, заныл: у него пропали таблицы износа оборудования, теперь он не сможет определять сроки планового ремонта. Электромеханик, по его словам, начал было задавать вопросы чужакам («ну, которые разгуливают по судну в футболках и шортах»), но те ничего не знают и не помнят про таблицы, открещиваются. Морды вроде знакомые, а люди другие. Называют себя ихтиологами.

— Это второй состав, — зашептал Лайнер таинственно, косясь в сторону крыла, где ещё прохлаждался Киржак. — Двойники. Тех подменили!

— Мда, — промямлил Сикорский. — Короче, этих будем отмывать или других наделаем?

— Вот-вот, — обрадовался Лайнер. — Наделали других! А мы за них отвечай.

— Это как? — не понял старпом.

— Ну, теперь они вроде как наши гости. Живём одной большой семьей. Значит, и дела общие…

Глупость глупости рознь; Лайнер мог по глупости сморозить такое, отчего мурашки шли по коже.

Присланного капитаном Бугаева (после бурных событий парень выглядел вполне счастливым и даже подтянутым, вопросов не задавал) старпом отправил вниз: во-первых, проследить, чтобы кто-то всегда был возле Чернеца, и постоянно докладывать на мостик о состоянии больного; во-вторых — попросить Светлану по судовому расписанию приготовить и накрыть в кают-компании завтрак для всей команды.

— В кают-компании, а не в столовой, — подчеркнул Акимов. — И поплотнее!

Это опять-таки было предчувствие: он понимал, что грядут события, которые вновь нарушат размеренную жизнь, и ещё неизвестно, когда экипаж сможет в другой раз перекусить. Однако напутствие прозвучало даже празднично — Бугаев уж точно решил, что речь идёт о радостном застолье в честь освобождения.

— А ихтиологов тоже будем кормить? — поднял очередную проблему простодушный Лайнер. Подумал и добавил: — Только они привыкли отдельно питаться, с нами не сядут…

— Да ведь это не они, Борис Исаакович, это двойники, вы забыли? — пошутил Сикорский.

Раздался звонок из машины. Акимов в сердцах стукнул себя по лбу: только в полном затмении можно было забыть про двух механиков, сидевших там с самого начала плена.

— Владимир Алексеевич, ты, что ль? Ну слава богу. Это Карапетян.

— Ашот Иванович, дорогой, как вы? Где Пильчук?

— У нас порядок. Станислав Игоревич, правда, язвой мучается, мы на сухом пайке сидим. Рыболовы ушли, что дальше делать?

— Кто ушёл?!

— Да эти… Мы их рыболовами зовём. Что там за выгрузка ночью была?

— Да хрен с ней, этой выгрузкой, вы наверх поднимайтесь! Сколько можно сидеть. Законсервируйте там всё и идите отдыхать! Мы отсюда долго никуда не тронемся.

Время от времени старпом выходил на связь с кораблём, повторяя свой запрос. Отвечал ему, видимо, вахтенный офицер, и всё как-то уклончиво. Но в один из сеансов (к тому времени на мостик поднялся Красносёлов, успевший переодеться и выпить чаю) в репродукторе раздался начальственный басок. В ответ на очередную просьбу о медицинской помощи последовало категоричное «всем оставаться на местах» и «готовиться к досмотру».

— Чего он лепит? — возмутился капитан. — Дай-ка мне!

— Уважаемые! — сказал в микрофон. — Мы плаваем под флагом Мальты, принадлежим финской компании «Микофрейт». Подверглись нападению, весь экипаж три недели сидел под арестом. Захватчики до сих пор на борту, но они сложили оружие и готовы, думаю, добровольно отдаться в руки правосудия. Вы вели с ними переговоры, вам лучше знать. Что касается обстановки на судне: у нас раненый, отсутствует связь, разрушены навигационные приборы. Вероятно, похищен груз, по крайней мере, его часть. Помогите с врачом, со связью. Можете арестовать и забрать налётчиков, их девять человек, мы окажем в этом содействие. Неплохо бы найти и задержать похитителей груза, они не могли далеко уйти. А в своих делах мы разберёмся сами. Присутствие военных на судне, какое-либо давление на команду нежелательны и даже опасны. Люди и без того измучены долгим пленом. Не забывайте, что мы находимся под защитой международной юрисдикции. Говорю вам это как капитан.

«У вас там бар-рдак!» — грозно и смачно сказали на том конце, и связь прервали.

— Бардак-бардак, — негромко повторил Сикорский излюбленное морским начальством словечко. — Бардачок-с… — Он снова пришёл в уныние.

Акимов похвалил мастера:

— Вы чётко формулировали. А у меня мысли разбежались во все стороны, не собрать. Что со связью, спутниковый телефон у вас в каюте?

— Ничего нет. Они всё похерили.

Около восьми часов капитан, наблюдавший за кораблем с крыла мостика в бинокль, увидел, как от борта отчалил катер с вооружёнными людьми на палубе.

— Что будем делать? — растерянно спросил его Акимов.

— Что тут делать! Беги завтракать. А я распоряжусь, чтобы подали трап.

На ватных ногах, с ноющим сердцем старпом сошёл вниз. Увидел через открытую дверь Свету, с ложечки поившую Чернеца чаем. Она радостно поднялась навстречу, зарделась. Больше никого в столовой не было. На палубе повсюду валялись неубранные смятые постели и пожитки.

— Андрюха, помощь едет, с нашего корабля выслали катер, — сказал Акимов Чернецу, испытывая отвращение к собственному голосу. — Держись, милый.

На губах у того, почудилось старпому, мелькнула сочувственно-скептическая улыбка.

Акимов понуро пошёл прочь. Спиной ощутил обжигающий взгляд, обернулся.

— Ты в своей каюте был? — почти по-домашнему спросила Света, явно преодолевая смущение и робость, словно переступая с замиранием сердца какую-то черту.

— Нет ещё.

— Там всё вверх тормашками, наверное. Я у себя уже прибралась, постелила чистую постель. После завтрака иди отдыхать в мою каюту.

— А ты?

— Управлюсь на камбузе и тоже приду.

Старпом молчал.

— Что-то не так? — спросила Света через минуту. Её губы дрожали.

— Всё так, — поспешно сказал он, на миг отряхиваясь от гнетущего ожидания новой беды. Подошёл, крепко обнял её, впервые поцеловал в губы, чувствуя горьковатый привкус. Ласково вытер слезинку на её щеке. — Пожалуйста, наберись мужества. Мы ещё не вполне свободны. Этого «после завтрака» может и не быть. Но знай, что я рядом и всегда думаю о тебе.

Глава десятая

В поисках стратегии

Меньше чем через час на судне хозяйничали военные. По судовой трансляции экипажу приказали разойтись по каютам и ждать досмотра. Процедура морякам знакомая: так начинался и кончался любой заход в родные порты. Разница лишь та, что в коридорах и на палубах судна вместо пары-тройки пограничников появились в большом количестве вооружённые матросы в парусиновых робах и тельняшках. «Курортники», или, как теперь их звали почти все в экипаже, «рыболовы», не имевшие собственных жилых помещений, обосновались в кают-компании. Никакого особого внимания военные к ним изначально не проявили, никак не изолировали и отдельного караула не приставили.

Досмотровая группа состояла из старшего офицера корабля в чине капитана второго ранга, судя по виду — крепко пьющего и ко всему привычного, а также капитан-лейтенанта, выполнявшего следственные функции, и мордастого мичмана. Был ещё один, в гражданском костюме: невысокий округлый человек с маслянистыми глазками. В обход по судну они прихватили с собой Красносёлова и почему-то Грибача. Вшестером осматривали одну за другой каюты. Кавторанг рычал: «Встать! Фамилия!» Когда хозяин каюты докладывал фамилию, имя, отчество и должность на судне, раздавалось требование: «Документы!» Документов ни у кого не было. «Бар-рдак!» — раскатисто констатировал всякий раз кавторанг и поворачивался к Красносёлову с Грибачом: «Подтверждаете личность неизвестного?» Когда следовало подтверждение, небрежно бросал каплею: «Записать под вопросом». Затем шёл собственно досмотр, его производили каплей и мичман. Почти все каюты выглядели как после погрома, всё сколько-нибудь интересное было изъято или уничтожено ещё «рыболовами», так что досмотр был скорее формальностью и длился недолго. Впрочем, мичман своими заскорузлыми ручищами бесцеремонно охлопывал каждого моряка сверху донизу, а затем проходился по каюте.

Сопровождающий военных толстячок всматривался в лица, внимательно оглядывал помещения, но сам ничего не трогал и ни слова не говорил. Исключение сделал только для старпома: когда тот в очередной раз потребовал оказать медицинскую помощь оставленному без присмотра Чернецу, сказал со сладковатой улыбкой: «Поможем». Уже из коридора до Акимова донёсся рык кавторанга: «Где больной?» — «В столовой команды», — ответил Красносёлов. «Бар-рдак!»

В каюте, где навытяжку стоял Бугаев, обнаружили завалившийся за бортик койки Чернеца (возможно, умышленно им припрятанный) самодельный нож. Добротный, из толстой нержавейки, с наборной рукояткой.

— Ваш? — спросил каплей.

— Нет.

— А чей?

Бугаев молчал.

— Достаньте своей рукой и положите сюда! — Каплей подставил полиэтиленовый пакет.

Бугаев ринулся выполнять приказание, но внезапно остановился — вспомнил, должно быть, какой-нибудь детектив, где подобным манером подлавливали лохов. А может, пришёл на память давний урок, преподанный ему как-то Чернецом. Выпрямился, весь бледный, снова упрямо повторил:

— Это не мой нож.

— Он у нас в первом рейсе, практикант, — попытался замять дело Красносёлов.

Мичман по сигналу осторожно двумя пальцами вытащил нож из щели, опустил его в пакетик каплея. Затем крикнул Бугаеву: «Руки назад!» — и, не дожидаясь, ловко завалил его на нижнюю койку и надел наручники.

В качестве тюремной камеры приспособили сушильное помещение без иллюминаторов возле рабочей раздевалки внизу. Бугаева втолкнули в тёмную каморку, заперли на ключ, у дверей встал вооружённый матрос.

Когда кончили разбираться с членами экипажа, перешли в кают-компанию.

— Кто такие?

— Группа ихтиологов, изучаем подводный мир, — ответил за всех Боб.

— Как оказались на судне?

— Попали в сильный шторм на резиновой лодке, вдали от берегов. Кончилось горючее. Попросили убежища.

— Фамилия!

— Бо… Бориш Крачнер.

— Документы!

— Нет документов. Всё пропало в море.

— Подтверждаете личность? — Кавторанг обернулся к Красносёлову с Грибачом.

— Подтверждаю, — сказал Грибач.

— Это не член экипажа, посторонний, — сказал капитан.

— Он и не скрывает, что он посторонний! Вы лично его знаете или видите в первый раз?

— Не в первый.

— Добро. Подтверждаете сообщаемые им сведения?

— Эти люди поднялись на судно с оружием… — начал было Красносёлов. — Они…

— Нас не интересуют детали! Сейчас при них оружия нет. Подтверждаете или не подтверждаете? Не подтверждаете. А вы?

— Подтверждаю, — сказал Грибач.

Второй помощник быстро сориентировался в новой ситуации. Если он в часы своей вахты позволил подняться на борт вооружённым людям, да ещё без ведома капитана, — это как минимум серьёзное дисциплинарное взыскание и понижение в должности. А если безотлагательно помог терпящим бедствие — совсем наоборот. Записей об этом в судовом журнале он не оставил, не успел, да и сам журнал теперь уничтожен. Тут интересы «рыболовов» (и, как он почувствовал, кого-то ещё) совпадали с его собственными.

— Переписать имена всех под вопросом! — поручил кавторанг каплею.

Чернец несколько часов, пока длился досмотр кают, оставался лежать совсем один там, где лежал, — в опустевшей столовой с наглухо задраенными иллюминаторами. Комиссия навестила его последним. Кавторанг задавал те же вопросы (только что не кричал «встать!»), мичман так же тщательно обшаривал постель и тряпки, которыми был перевязан Андрей. Записали, как и всех, «под вопросом», но с особой отметкой, которая стояла ещё только возле фамилии Бугаева. «Уберите его отсюда!» — под конец распорядился кавторанг — не уточнив, впрочем, куда.

Покончив с жилыми помещениями, перешли к осмотру служебных и грузовых. Тут уже надо было развести команду по рабочим местам: механиков — в машину, штурманов — в рубку, боцмана — под полубак, повара — на камбуз… С кем-то обследовать кормовую тамбучину с румпельным отделением, шлюпки, груз на палубе и, конечно, трюмы. Сначала хотели запретить морякам покидать каюты и вызывать их по одному, двигаться с каждым адресно, но это показалось слишком муторным. Снова гаркнули по трансляции, употребив военно-морскую лексику: «Личному составу занять посты!» Экипаж вначале ничего не понял, а затем начал потихоньку выползать из кают. Вояки не препятствовали.

Как чувствовали себя в новой обстановке члены команды? Как всегда, по-разному. Те, кто не умел или не желал задумываться над скрытыми пружинами происходящего, приняли вторжение на борт военных и устроенную ими проверку как должное. Для многих, несмотря на все завихрения собственного жизненного пути, корабль под российским флагом оставался на просторах мирового океана вполне законной и даже желанной силой, от которой они готовы были терпеть неудобства и притеснения. Кого-то прямо связывало с Военно-морским флотом их прошлое, собственная служба на кораблях; они ностальгически вспомнили молодость и не могли не отнестись с уважением к форме, тем более — к двум большим звёздам на погонах кавторанга. Так было с Жабиным, Симкиным, Сипенко. По своему настроению примыкали к ним стюард Стёпа и Нина Васильевна Портянкина. Изворотливый Грибач в очередной раз обратил ситуацию себе на пользу; какое у него было при этом настроение и существовало ли вообще внутри него место для эмоций, напрямую не связанных с выгодой, — этого не знал никто. Третий помощник Бородин отнёсся к очередным событиям флегматически, довольный уже тем, что покончено с беспределом бандитов; он не ждал от соотечественников в погонах больших неприятностей — разве что по дурости, свойственной воякам вообще и русским в особенности. Не разделял он и панической версии Сикорского насчёт того, что члены экипажа «Global Spring» могут быть для кого-то нежеланными свидетелями. Ругинис отгородился от всего невидимой стеной и держал себя с брезгливым достоинством. Прямодушный Ашот Иванович Карапетян, второй механик, после долгих мытарств в неволе не имел ничего против начальственных строгостей, считая их закономерными, но недоумевал, почему недавние насильники уравнены в правах с экипажем и не сидят под замком. Эта болезненная проблема сразу поделила моряков на две неравные группы. Меньшая заведомо готова была принять всё, что подскажут сверху, а самое удивительное — легко подстраивала под это собственные опыт и воображение. Лайнер, например, быстро поверил в ихтиологов, терпевших бедствие в бушующем море, позабыл даже собственные домыслы о «втором составе» и бросал в сторону притихшей девятки, сгрудившейся в уголке кают-компании, полные сочувствия взгляды. Никаких противоречий эта версия в его голове уже не рождала. Большинство, конечно, недоумевало, негодовало, испытывало дискомфорт, кто-то (как Света, одной из первых узнавшая об аресте Бугаева) был на грани срыва от жестокой абсурдности происходящего. Сильнее других — не только физически, но и морально — пострадал сам Бугаев; внутри него рухнул мир, который едва ли подлежал восстановлению.

Капитан в самом начале, когда военные только поднялись на борт, попытался «качать права». Но сопровождавший кавторанга штатский толстяк с восточной внешностью (фамилия у него была подходящая — Пухло, звали Равиль Ахметович) отвёл его в сторону и сказал несколько слов. Как позже передавал капитан старпому, Пухло представился сотрудником российского посольства (в какой стране — не уточнил), специалистом по международному праву, и объяснил, что всё законно и соответствует общепринятой морской практике: военные поднялись на борт, отреагировав на сигналы бедствия и просьбы о помощи. Красную ракету запускали? Сигнал «SOS» давали? Ну вот. Разберутся и уйдут. Может, сказал и ещё что-нибудь, о чём Красносёлов предпочёл умолчать. После разговора с Пухло капитан сбавил тон и лишь попросил дать ему возможность связаться с берегом и поставить в известность обо всём случившемся судовладельца, однако его просьбу оставили без внимания.

Эту проблему чуть позже решил третий механик Сикорский, воспользовавшись дисциплинарными прорехами в военно-морском режиме.

Режим этот, надо сказать, оказался либеральнее, иными словами — значительно безалабернее бандитского. Когда начальственная комиссия (уже со стармехом и Лайнером вместо капитана и Грибача) надолго спустилась в машинное отделение, матросы повели себя совсем вольготно. Сами вступали в разговоры с командой судна, кого-то даже подбадривали со свойской снисходительностью: «Не боись, корешок. Что мы, не русские, что ли?» Заприметив Светлану, провожали её в коридорах похотливыми взглядами, присвистывали и причмокивали вслед. Пытались флиртовать, как умели. Бородин, осаживая особенно ретивого ухажёра, спросил, понимает ли он, что находится не у себя в деревне, а как-никак на территории другого государства. «Ну и что? — был весёлый ответ. — Нам даже тельняшки в Индии шьют». У кого-то служивые клянчили сигареты, жвачку и прочую мелочь, с другими заводили разговоры про «ченч». Именно так вышли на словоохотливого Александра Васильевича, слонявшегося по коридорам в надежде услышать «музыку сфер», как он любил выражаться, а проще — узнать хоть что-нибудь о своей будущей участи. Обмен двумя-тремя легкомысленными репликами с одним, затем другим бойцом, фирменная хохма, невзначай оброненный намёк — и вот уже Сикорского тянут к бритоголовому пареньку в старшинских погонах, с туповатым, но целеустремлённым лицом. Начинается торг. Продавец нагло и уверенно набивает цену, чувствуя безвыходность покупателя. Александр Васильевич, немного растерявшись от разбухающей на глазах алчности юного бизнесмена в моряцком прикиде, пускает в ход весь богатый арсенал мимики и жестов. Наконец оба отходят в угол: Сикорский вынимает из кармана пачку зелёных банкнот, возвращённых ему в своё время налётчиками; морячок, озираясь, передаёт ему что-то из-под руки и быстро удаляется…

Чернецом занялись, когда Акимов получил возможность выйти из каюты и сам организовал людей. Вывалили и приспустили трап по правому борту, подтянули под него корабельный катер. Старпом с Жабиным снесли Андрея вниз на брезентовых носилках, уложили в трюме катера на банке. Акимов напоследок крепко сжал Чернецу здоровую руку. Андрей глядел молча; казалось, ему уже скучно было комментировать то, что происходило на этом несовершенном свете.

Возвращаясь после отхода катера к себе, Акимов едва не столкнулся со взволнованным Александром Васильевичем, который на глазах у него торопливо заскочил в капитанскую каюту.

Примерно через час катер вернулся, привёз на смену рядовому и старшинскому составу накормленных бойцов; прежний караул погрузился и отбыл на корабль. Это немного упростило ситуацию с питанием. Старпом на свой страх и риск распорядился готовить и накрывать обед: в кают-компании — для всего экипажа и оставшихся на борту четверых членов комиссии; в столовой команды, где раньше моряки сидели в заточении, — для «рыболовов». Чтобы ускорить дело, отрядил на камбуз в помощь Светлане Нину Васильевну и Стёпу.

Когда комиссия вернулась из машинного отделения, приготовления к обеду были в самом разгаре. Завидев суету и столпившихся в холле моряков, кавторанг зарычал было всегдашнее «бар-рдак!», но почуял запах борща и смягчился. Комиссия тоже проголодалась. Самоуправство старпома получило прощение. Акимов надеялся завершить обед комиссии в капитанской каюте за бутылкой французского коньяка, чтобы мирно разрешить недоразумение с Бугаевым.

Было уже ясно, что прибывшее начальство само находится в затруднении, так как не имеет чётких указаний от более высокого начальства. История выходила за рамки, прописанные в уставе ВМФ. Пока кавторанг привычно управлялся с «бардаком», он мог ещё рычать и напускать на себя важный вид, но что делать дальше с приструненным гражданским экипажем, «рыболовами» и судном, не знали ни он, ни бывший при нём «советник посольства», ни даже сам командир корабля. По логике выходило так, что ничего чрезвычайного на сухогрузе не произошло: ну, подобрали моряки мирных ихтиологов, зачем-то изменили маршрут, изуродовали аппаратуру на мостике, повыбрасывали паспорта и прочие документы… Всё это было заботой судоходной компании, береговой охраны, полиции, может быть, психиатров, но никак не оправдывало присутствия сокрушительных военно-морских сил ядерной державы. Тем более что сами моряки о помощи уже не просили, скорее наоборот. Ничто обитателям этого странного ковчега, по видимости, не грозило, и тем более не исходило от него никакой глобальной угрозы человечеству.

Конечно, Пухло знал побольше кавторанга (что не мешало последнему и даже каплею относиться к нему и его профессии со здоровым военно-морским презрением), то есть представлял, кто тут есть кто и по какому поводу заварилась каша, но стратегией не владел и он. Казалось, в верхах никакой стратегии просто не существовало, царили неразбериха и растерянность. Разные ведомства действовали произвольно и вразнобой, сочиняя что-то на ходу.

Акимов заглянул к капитану, чтобы согласовать с ним послеобеденные переговоры. Сикорский был ещё там и выглядел сильно расстроенным. Старпом поведал мастеру свой план, тот рассеянно выслушал и отреагировал своеобразно:

— Ты вели сразу поставить им на стол графин. К борщу. Надо только охладить хорошенько. А там увидим, как дело пойдёт…

В эту минуту в каюте зазвучала, повторяясь, простенькая мелодия. Акимов настолько отвык от возможности телефонной связи, что долго ничего не понимал. Сикорский глянул испуганно на Красносёлова (ответившего ему, в свою очередь, изумлённым взглядом), поднялся с дивана и вытянул из кармана брюк мобильник. Какое-то время колебался, отвечать ли. Собрался с духом, нажал кнопку.

— Тьфу ты!.. Это же не нам, служивому звонят, — вслух решил мастер, успокаиваясь.

Но Александр Васильевич остановил его жестом и так, с повисшей в воздухе рукой, продолжал какое-то время слушать молча. Затем отвёл трубку, повернулся к капитану и бросил коротко:

— Это нам!

И снова стал слушать.

— Да! — сказал он через некоторое время в телефон. — Да, вы по адресу. Третий механик Сикорский. Передайте им: все живы! Один матрос ранен, остальные пока целы. Надеемся на лучшее. Передайте привет Александре Генриховне Сикорской, моей тезке и супружнице! Фамилия раненого? Поговорите с капитаном, он здесь рядом.

Протянул Красносёлову мобильник, зашипел:

— Журналист по фамилии Скороходов! Из Москвы!..

Мастер неохотно взял телефон.

— Слушаю. Капитан Красносёлов.

— Меня зовут Евгений Скороходов, можно Женя, — послышалось в трубке. — В компании у меня есть знакомые, они мне только что сказали, что вы выходили на связь с этого номера. Очень рад, что все вы живы. Ваши родные испереживались, я один успокаивал их, как мог. Я с самого начала не верил в катастрофу. Но здесь вас хоронят! Вы понимаете? Они вас почти похоронили! Уже отыскали в Бискае масляное пятно. Средства информации не оставляют надежды. Боюсь, что руководство компании с ними заодно. У них есть на это какие-то причины. Вас может спасти только огласка! Скажите, что передать близким? Свободны вы сейчас или нет? Все ли здоровы? В каком состоянии судно? Куда делись захватчики, чего они от вас хотели? Скажите, я хочу вам помочь и постараюсь опубликовать любое ваше заявление!..

Акимов сидел рядом с Красносёловым, разбирал каждое слово. Голос был искренний, в нём слышалось неподдельное сочувствие. Говоривший сильно торопился, опасаясь, что вот-вот прервётся связь.

— Спасибо, — медленно сказал капитан. — У нас порядок. Ничего не нужно.

— Но я всё равно извещу родственников! — захлёбывался голос. — Скажу, что вы в порядке, что скоро вернётесь домой! Всем скажу, что разговаривал с вами! На судне кого-то ранило, кто это?..

Красносёлов, секунду поколебавшись, отключился и кинул телефон на диван.

— Не пожалеем? — обронил старпом в пространство.

— Да что он может!.. — раздражённо откликнулся капитан.

— Это я выторговал мобильник у одного моремана, — возбуждённо принялся рассказывать старпому Сикорский. — За четыреста баксов! Плата за страх. Им даже самим запретили телефонами пользоваться, всё покрыто тайной. Хотел позвонить домой, а потом решил, что важнее сначала связаться с компанией. Как чувствовал… Там было мало денег. Хватило только на один разговор.

— Значит, с компанией всё-таки связались?!

Вопрос был обращен к капитану. Тот буркнул:

— Было дело.

— Ну?..

— Сказали, что знают про нас. Спецслужбы нескольких стран почти с самого начала вели судно. Так что волноваться вроде как нечего, всё у них под контролем.

— С кем говорили?

— Сначала с секретаршей… Стерва продажная! Наверное, она и выболтала номер. Все там куплены… А потом переключили на этого, как его… Лихоноса.

— И это всё?!

— Не всё, — сердито ответил Красносёлов, повысив голос. — Посоветовали, пока идёт разбирательство, вести себя смирно и поменьше болтать.

Он смотрел на телефон. Остальные двое тоже смотрели на телефон, словно ожидая от него нового чуда. И вдруг мастер поднялся, быстро его подхватил и швырнул через открытый иллюминатор далеко в море.

— Нет!!! — завопил Александр Васильевич, протягивая вслед руки в запоздалой мольбе. Его лицо сморщилось, как у разобиженного ребёнка. — Это же мой! Номер могут сообщить моей жене, она будет звонить…

Перед обедом комиссия в присутствии капитана и старпома успела ещё осмотреть мостик. Сразу обратили внимание на обилие пустых бутылок, которые мастер рассовывал в штурманской рубке по углам и ящикам, чтобы они в качку не катались по палубе. Кавторанг приказал каплею заснять бутылки на камеру, затем сложить в мешок и присоединить к вещдокам.

Охлаждённая водка была выставлена, графин осушили до дна, однако продолжения в приватной обстановке не последовало.

— Работы до хера, — сердито ответствовал на приглашение кавторанг.

Единственное, чего удалось добиться Акимову, — это чтобы с Бугаева сняли наручники и разрешили передать ему в камеру миску борща.

Самого старпома вместе с боцманом сразу после обеда забрали в обход по палубе. Приказали открыть свободные от палубного груза крышки трюмов. Кавторанг заглянул сверху в первый трюм:

— Ну кто ж так лес возит, мать вашу за ногу!..

Акимов увидел: горбыль, прикрывавший и амортизировавший ящики-тяжеловесы, поспешной ночной выгрузкой был выворочен и примят, частью перемолот в щепки. Обломки досок торчком выпирали из груды хлама на дне трюма. На рымах вдоль бортов остались висеть тросы, крепившие груз.

— Это не лес, сепарация, — объяснил старпом. — Тут были ящики с оборудованием. По документам — части буровых установок. Ночью их сгрузили, кто и куда — мы не знаем.

— Зачем морочить нам головы баснями? — обиженно спросил Пухло. — Разгильдяйство есть разгильдяйство, его надо признавать.

— Тоже мне, дедушка Крылов нашёлся! — с юмором подхватил кавторанг. — Любишь сочинять — иди в писатели.

Ругинис не проронил ни звука, слушал перепалку с затвердевшим лицом.

Старпом понял, что хотя бы в одном пункте наверху достигнуто согласие: никакого груза не было. А значит, и ночной выгрузки тоже. Это для них, похоже, самое главное, на этом будут стоять и домысливать, достраивать остальное. Но как? Куда девать всё видевших и переживших: самого Акимова, капитана, Мишу Бугаева, Свету, Чернеца, Ивана Егоровича, Симкина, Бородина, Сикорского, Карапетяна и прочих? Из команды один Грибач, пожалуй, подтвердит и подпишет что угодно; ну, Лайнер с Портянкиной могут уступить, по глупости или из страха, если им скажут, что «так надо», но остальные-то? Застращают? Однако страх проходит, люди начинают проговариваться; особенно теперь, когда столько возможностей быть услышанным. Оказаться в центре скандала бывает очень даже выгодно. А это же мировой скандал! Или у них в арсенале есть средства, которые могут заставить человека считать бывшее не бывшим? Не то чтобы сделать из него полного идиота, что нетрудно, но было бы слишком явным, а обработать память выборочно, как уничтожают ядохимикатами отдельные виды растений. Рейс на Бенгази, к примеру, был, а ящиков — не было. В первый трюм ссыпали отходы и мусор, чтобы не тратиться на мусоросборщик в порту погрузки: разгильдяйство старпома. Подобрали каких-то ихтиологов, команда во главе с капитаном с ними перепилась, начались глюки. Малограмотный практикант полез за борт писать латинскими буквами вместо названия судна матерные слова, бывший осужденный Чернец (ну и народ подобрался!) стал крушить приборы, кто-то дал ему за это по голове… В общем, заурядная бытовуха с новорусским размахом. Любят наши в «загранке» погулять, хотя бы и посреди океана. Сторожевой корабль «Успешный», находясь в боевом походе, увидал фейерверки из сигнальных ракет, принял по семафору какую-то чушь и решил разобраться. Как смачно распишут эту историю СМИ! Сколько будет среди обывателей скорбных вздохов и поджатых губ!.. Странная тварь человек: то ли живёт и мыслит, то ли спит и бредит. Одолеваемый усталостью Акимов и сам не мог поручиться, что всё было именно так, как ему запомнилось. Проходит какой-нибудь день или час, даже минута — и прошедшее отлетает за пределы реальности, его уже нельзя пощупать. Впрочем, вот дыра и кисло-солёный вкус кровоточащей десны на месте выбитого зуба. Или взять раскуроченную дверь столовой. А?.. Да никаких проблем: по пьяни. А он-то гадал, зачем нужно было жечь судовую документацию и паспорта! Чтобы перечеркнуть всякую реальность. Попробуй теперь докажи хотя бы, что ты ‒ это ты! Пока будешь за своё имя, своё существование биться, уже сам себе верить перестанешь, на другую, общую правду никаких сил не останется…

— Завтра же зачистить трюм! — распорядился кавторанг.

— Куда девать доски? — задал вопрос Ругинис.

— За борт, куда ещё, — мрачно пошутил старпом.

— Ну зачем же так, — упрекнул его Пухло. — Вы прекрасно знаете, что в море ничего сбрасывать нельзя.

— А вы ещё лучше знаете, что эти доски на судне могут стать уликой, — наобум отпарировал Акимов.

Похоже, попал в цель. Пухло глядел на него долго и задумчиво, с собачьей грустью в глазах.

— Хорошо. Это мы обсудим.

Когда вернулись в надстройку, кавторанг приказал починить дверь в столовой. За плотницкую работу привычно взялся Сипенко.

После обхода палубы в последний, как окажется впоследствии, промежуток относительной свободы (кто ж тогда знал, что произойдёт несколькими часами позже!) Акимов поднялся на мостик и послушал новости по пеленгатору. В эфире за прошедшие часы многое переменилось. Радио утверждало, что власти Финляндии с самого начала захвата судна знали о его местонахождении и постоянно отслеживали маршрут. Об этом было также известно соответствующим ведомствам России и Мальты, с которыми финские власти поддерживали тесные контакты. А далее передали совсем удивительную «горячую» новость: сторожевой корабль «Успешный» только что без единого выстрела освободил теплоход «Global Spring» от захватчиков, удерживавших его более трёх недель. Мальтийское судно, ставшее местом преступления против российских граждан, из которых состоял экипаж, временно перешло под юрисдикцию России, прокуратура которой возбудила уголовное дело.

В это время над морем низко пролетел вертолёт без опознавательных знаков. Выйдя на крыло, старпом проследил его путь: вертолёт сел на палубу корабля. Это было роковое, знаменательное совпадение, но Акимов в ту минуту не испытал тревоги. Напротив, первые хоть сколько-то похожие на правду слова в эфире его порадовали и обнадёжили. Если про судно и экипаж заговорили во всеуслышание, значит, никаких чёрных замыслов по Сикорскому и никаких «похорон» по Скороходову не запланировано. Насчёт вертолёта он лишь отметил про себя, что у корабля, вероятно, налажена связь с берегом, и это тоже неплохо, потому что тяжелораненого Чернеца можно будет при необходимости срочно переправить либо в местный госпиталь, либо в аэропорт, а оттуда самолётом — на родину.

К вечеру катер доставил на судно сменный наряд. Вместе с матросами прибыли двое в штатском. Судя по тому, что комиссия во главе с кавторангом вышла встречать их к трапу, это было начальство. Правда, озадаченный и несколько недовольный вид встречающих свидетельствовал, что прибывшие свалились как снег на голову и никому из комиссии лично не знакомы. Когда же офицеры увидели, как неловко, оскальзываясь на ступенях трапа и судорожно цепляясь за поручни, гражданские лица поднимаются на борт, на их лицах проявились откровенно насмешливые гримасы.

Первый из прибывших был худ, невысок ростом, с узким заострённым лицом и покатым лбом, незаметно переходившим в плешивую голову с реденькими пепельными волосиками. На вид ему было лет сорок с небольшим.

— Следователь по особо важным делам Максим Валерьянович Ухалин, — сразу представился он. — Мне поручено возглавить следственную группу.

Второй, помоложе, с курчавой рыжей шевелюрой, начинавшейся чуть не от самых бровей, держался скромно и был у первого на подхвате. В руке он нёс чемоданчик. Ещё два чемодана тащил поднявшийся вслед за ними матрос.

Кавторанг поприветствовал прибывших холодно и надменно; Пухло улыбался приторно, но скорее по привычке, чем из подобострастия. Впрочем, обоим тут же было дано понять, что они недооценили роль и значение нового руководящего лица.

— Задержания произведены? — прямо на палубе спросил первым делом Ухалин.

— Задержан один член команды, матрос Бугаев. В его каюте найден нож, — ответил кавторанг.

— Разве захватчики судна не под арестом?

— Оружия при них не было. И потом, они утверждают, что никого не захватывали. Отношение к ним в экипаже спокойное, уважительное…

— Идиотизм! — высказался важняк как бы в сторону, но вполне внятно. — Проводите меня в каюту.

— В каюту?..

— Да, в капитанскую каюту! И ровно через десять минут жду всех вас там.

Рассказывали, что, когда мастер, отдыхавший в своей каюте, при виде вломившихся без стука незваных гостей выразил на лице недоумение, Ухалин произнёс:

— Это тот самый Красносёлов, который пытался выдать своё судно за другое? Наслышан о ваших подвигах. Скоро вы мне понадобитесь, а сейчас освободите помещение!

Среди экипажа судна, в основном сидевшего по каютам и лишь изредка решавшегося выглянуть наружу, в коридор или на палубу, где шастали военные (от них не знали, чего ждать: то гаркнут и передёрнут затвор, а то прилипнут и начнут вымогать сигареты или спиртное, — в зависимости от того, на каком удалении находятся их командиры), словно прошёл ветерок. Кто-то что-то видел и слышал, передавали из уст в уста. Ухалина острые на язык моряки сразу нарекли Колуном, прозвище мигом разошлось и закрепилось. Картину ареста «рыболовов» изображали в пересказе с особым смаком: как в кают-компанию вошла группа автоматчиков во главе с неумолимым мичманом, как всех девятерых поставили лицом к переборке враскорячку и надели наручники, а затем запрессовали разбойников, словно бочковую сельдь, в тесную душевую кабину на нижней палубе. На заключительном этапе появился возле арестованных сам Колун — вроде как для того, чтобы по-западному, по-цивилизованному зачитать им права.

— Не понял, — с угрозой в голосе сказал ему Боб. — Мы ведь, кажется, договорились?!..

— Я с вами ни о чём не договаривался, — жёстко возразил Колун.

— Хорош базарить, перекантуемся на нарах, бляха, зато после как люди жить будем, — разрядил обстановку Киржак.

Практически одновременно выпустили из заточения Бугаева.

Происходившее выглядело как настоящий переворот. Почти весь экипаж, не исключая старпома, испытал облегчение. Невозможно было поручиться только за ощущения капитана, которого действительно очень скоро пригласили в собственную каюту, но уже в качестве подследственного, да Грибача. С последним тоже побеседовали отдельно. Постарался Пухло: представил его Ухалину как полезного и перспективного информатора, готового из патриотических побуждений на многое. Грибач не сразу смекнул, куда подул ветер (это было ещё до ареста «рыболовов»), и, когда Ухалин не без коварства спросил его, что он думает о поднявшихся на борт судна в Ла-Манше посторонних лицах, легко выпалил:

— Нормальные ребята! Не знаю, чего наши против них так… Я даже подружился с некоторыми.

Кто-то подслушал, как после этого в коридоре Ухалин решительно сказал Пухло:

— Никаких поблажек! Будет сидеть со всеми.

И это было приятно слышать — сам подход, принцип понравился. Над тем, что значила последняя фраза, никто из моряков тогда не задумался.

А около девяти вечера по судовой трансляции объявили общий сбор всей команды в столовой.

Выбор места немного смутил людей. Большинство недавних узников предпочитали в тот день в столовую не заглядывать. Помещение навевало тяжёлые воспоминания, выглядело неприветливо и мрачно. Иллюминаторы по-прежнему были наглухо заварены, на полу валялись неубранные постели. Даже воздух здесь, казалось, остался таким же спертым и удушливым, каким был накануне ночью.

Расположились, кто где сумел, некоторые опустились со вздохом на свои матрасики. Капитан также появился, но не за столом, а в качестве рядового слушателя, отошёл подальше в угол. Акимов приблизился к нему, шепнул:

— Радио объявило об освобождении судна. Вы сегодня держались красиво, я просто… рад за вас. Будем и дальше вместе, можете на меня положиться. Главное, не дайте им себя расчеловечить…

Красносёлов в ответ рассеянно кивнул с лицом застывшим и озабоченным.

В другом уголочке Света опекала нахохлившегося Бугаева, гладила его по плечу, тоже что-то нашёптывала.

Ждали долго. Все чувствовали себя немного прибитыми, никто особо не гомонил. Наконец дверь отворилась, и на диване и креслах вокруг журнального стола расселись Ухалин, его рыжий помощник с чемоданчиком, кавторанг и Пухло.

Следователь заговорил быстро и чётко. Первым делом поздравил команду с освобождением. Затем сообщил то, что старпому было уже известно из новостей: Российская Федерация берёт судно под свою юрисдикцию как территорию, на которой совершено преступление против граждан страны. Разумеется, только на время проведения следственных действий. По факту похищения судна и людей заведено уголовное дело. Преступление будет расследовано со всей тщательностью, ни один виновный не уйдет от ответственности. Сегодня главное — установить, что привело к захвату судна пиратами, какие цели они преследовали, были ли у них сообщники среди экипажа…

— Пиратами? — раздалась изумлённая реплика. — На негров они не очень похожи.

Это сказал Бородин. Акимов про себя восхитился резвостью неповоротливого третьего помощника. Старпома самого, с тех пор как он услышал сообщение по радио, одолевала мысль: как же теперь, признав факт захвата, власти извернутся с его первопричиной, то есть с ящиками в трюме? Ведь уже вроде решили, что груза нет и не было! Тогда кто и зачем напал на судно? А вот кто, оказывается…

— Юра, ты забыл старый анекдот про наших во Вьетнаме, — мгновенно и звонко отреагировал с другого конца столовой Сикорский. — Американского солдата спрашивают: «Почему тебя били только ногами?» — «А руками они вот так делали!»

И Александр Васильевич показал, как: натянул кожу на висках и сделал себе глаза-щёлочки.

Кто-то фыркнул, по столовой прошёл ропот. Моряки ещё были способны шутить, веселиться. Несмотря на творящиеся на глазах несообразности, никто особых подвохов, чего-то совсем уж дикого и бесчеловечного не ждал. Свои ведь пришли! Освободили. Какая-никакая, а законность.

— …Были ли у них сообщники среди экипажа, — резко повысив тон, повторил Ухалин, — или причиной стало обыкновенное разгильдяйство командного состава во главе с капитаном. И в этом следствие целиком рассчитывает на вашу помощь. На сегодня члены команды проходят по уголовному делу как потерпевшие, но мы не можем исключать, что в процессе расследования вскроются факты, которые станут основой для возбуждения новых дел, и статус отдельных лиц будет переквалифицирован.

— Причиной был груз, который исчез сегодня ночью из первого трюма, — сказал старпом, решив покончить с недомолвками. — Вы будете заниматься его пропажей?

Пухло склонился к уху следователя и что-то ему прошептал. Ухалин кивнул, криво ухмыльнулся. Сказал громко:

— Каждый получит возможность изложить свою точку зрения на допросе. А сейчас прошу соблюдать порядок. Ваша фамилия?

— Акимов.

— Вы, гражданин Акимов, когда к врачу приходите, тоже первым делом сообщаете ему поставленный вами диагноз? Или всё-таки сначала рассказываете, что, где и как у вас болит? Разумеется, мы рассмотрим все версии, в том числе и те слухи, которые распространяли западные агентства. Там чего только не сочиняли. Однако никто, кроме России, и пальцем не пошевелил, чтобы вас освободить. Кстати, здесь присутствует капитан, ваш непосредственный начальник, который почему-то ни о каком грузе не заявляет.

Все разом повернулись к Красносёлову. Тот стоял молча, с каменным лицом, вздёрнув голову и топорща усы.

Старпом первым не выдержал зрелища этой пытки, отвёл глаза.

— Можем продолжить? — язвительно прокомментировал Колун. — Сейчас вас будут вызывать. Подходите к столу по одному и оставляйте отпечатки пальцев.

Рыжий помощник раскрыл чемоданчик, разложил на столе приспособления.

— Зачем это нужно? — с сильным акцентом, волнуясь, спросил Ругинис. — Мы здесь живём и работаем. Наши отпечатки есть повсюду, по ним вы ничего не узнаете.

— Это нужно в первую очередь для вас, — отрезал Ухалин. — Чтобы получить новые документы. Без них вы никогда не сойдёте на берег и не попадёте домой. Никогда! Вас в данный момент просто нет, вы не существуете, понятно?

Предостережение прозвучало зловеще, все снова притихли.

Рыжий вызывал по списку, привезённому следователями с собой. Первым подошёл к столу и приложил свои пальцы капитан, за ним последовал комсостав. Когда дошли до фамилии Чернеца, ответом было молчание.

— Где Чернец? — вопросил Ухалин.

К нему на этот раз склонились с двух сторон Пухло и кавторанг, зашептали в оба уха.

— …Справку о причинах смерти, — долетело до сидевших поблизости негромкое указание следователя.

Никто не понял, о чём речь, да и не было уверенности, что слова расслышаны как надо, а потому реплику пропустили мимо ушей. Люди нервничали, потели, кто только что отошёл от стола, кто ждал вызова и малоприятной процедуры, каждому было до себя.

Выход Светланы привлёк особое внимание комиссии; с нескрываемым интересом проводил её глазами рыжий, в сладкой улыбке расплылся Пухло, Ухалин тоже несколько раз бросил исподтишка быстрые взгляды.

Ближе к концу списка обнаружилась ошибка: вместо буфетчицы Портянкиной назвали Портнову. Колун долго не мог понять, откуда взялась Портянкина и почему Портнова осталась на берегу. Вопросительно глядел на Пухло. Тот сказал: «Проверим». Судя по всему, следователям второпях предоставили старый экземпляр судовой роли. Бугаева, например, в этом перечне просто не было.

— Иди скажи им, — подтолкнула его Света, когда рыжий начал уже было сворачивать свой чемоданчик.

— Иди, иди, тебе же документов не дадут! — поддержал Иван Егорович.

Мишу записали на отдельной бумажке.

— Тогда бы уж сразу и фоткали, в фас и профиль, — пробубнил Лайнер.

Кто-то тихонечко заржал.

Колун выдержал долгую паузу, как учитель в расшалившемся классе, подождал, пока люди сосредоточатся. Он умел концентрировать на себе напряжение.

— У вас своя работа, у нас своя. Мы должны всё проверить, разобраться с каждым, получить подтверждение сообщённых вами сведений. На это понадобится время. Ошибки в таком деле не нужны ни мне, ни вам. Нельзя, чтобы преступники или пособники бандитов разгуливали по судну. Мы этого не допустим. В интересах следствия свобода передвижений будет ограничена. Вы сколько времени провели в этом помещении, три недели? Придётся посидеть ещё.

Народ застыл в изумлении.

— Поймите правильно, это не наказание, а вынужденная мера. — Глаза Колуна оставались строгими и холодными, но губы на миг снова искривила глумливая ухмылка. — Условия здесь вполне нормальные, друг к другу вы притёрлись, быт, мне говорили, налажен…

— Надеюсь, это просто неудачная шутка? — спросил Сикорский.

— Мы здесь не шутки шутить! — гаркнул кавторанг. — А для смутьянов есть карцер, он сейчас как раз пустует.

— Стоп, стоп, — вмешался старпом. — Бывают вещи похуже тюрьмы и карцера. Скажите, уважаемые законники, кто в эту минуту несёт на судне вахту? Кто обслуживает механизмы в машине? Мы находимся в море. В любой момент ухудшится погода, налетит шквал, судно сорвёт с якорей и потащит на камни. А если течь в корпусе? А пожар? Кто из вас отвечает за безопасность судна и людей?

— Хватит демагогии, — с укором сказал Пухло. — Здесь находятся опытные военные моряки.

— На нас возложена охрана, — пробурчал кавторанг. — За эксплуатацию и живучесть судна отвечает его команда.

— Вы что, раньше не могли договориться? — Ухалин, плохо понимая предмет спора, почувствовал, что его подставили. Он впервые в жизни ступил на палубу морского судна и сам всего здесь боялся. — Что вы предлагаете?

— Вахту на мостике может нести один человек, например капитан, условия стоянки это позволяют, — веско заявил кавторанг. — А в машине — старший механик.

— Капитан — на мостик, старший механик — в машину, быстро! Остальным находиться здесь и без особого распоряжения никуда не выходить. У дверей выставлена охрана.

— Это как, из тюрьмы в тюрьму? — возмущённо крикнул Бородин. — И сколько мы будем тут сидеть?

— Когда мне дадут возможность позвонить жене? — возопил Сикорский.

— Предоставьте нам связь! — закричали и другие. — Дайте хотя бы известить родных!

Их уже никто не слушал. Дверь захлопнулась, звучно щёлкнул исправленный накануне Иваном Егоровичем замок.

— Сволочи! Фашисты! Да вы хуже этих пиратов или как их там, — крикнул вслед Бородин и даже ударил в дверь ногой — больше для разрядки, конечно, чем в надежде что-либо изменить.

— Пойду отолью, — сказал Грибач Жабину. — Засиделись, бляха-муха.

Тут уж, когда зажурчало за тонкой переборкой, каждый понял, что всё вернулось: запертые двери, заваренные иллюминаторы, матрацы на палубе и параша в буфетной. Сменился режим, несколько видоизменились правила содержания (не стало вооружённой охраны внутри столовой), а результат тот же. Преодоление страха, восстание, сладость и жуть первых минут свободы — всё оказалось блефом. И хуже всего, что никому теперь не хотелось взламывать дверь, даже в голову не приходило, хотя и был уже успешный утренний опыт. То ли не было уверенности в своём праве, то ли просто не осталось сил на борьбу.

Светлана странной, одеревеневшей походкой подошла к старпому, судорожно ухватила его за рукав рубашки.

— Что всё это значит? — спросила она.

Акимов молчал.

— Получается, завелся предатель, — сказал Лайнер. После всего в бедной голове электромеханика осело только это. — Своими руками бы задушил гада! Сиди теперь из-за него. Интересно, что с ним сделают, когда поймают?

— Отравят полонием, на хрен, — мрачно пошутил Сикорский.

— И правильно сделают! А по-твоему, предателей надо прощать?..

— Что всё это значит? — ещё требовательнее повторила Светлана. — Ну же, проснись!

— Я не сплю, — сказал старпом.

— Ну да. Ты о нашей безопасности печёшься. Как бы не потонули да не загорелись… Ты правда думаешь, что ничего хуже этого не бывает?

— А что может быть хуже смерти? Пока живём, всё можно поправить. Из любой неприятности выбраться.

— Всё равно придём к Сталину, — сказал Лайнер.

— Нет уж, спасибо, — откликнулся Бородин. — Я предпочту батюшку-царя. Он бы этой сволочи ходу не дал.

— Нет, ты правда так думаешь?..

— Протекторат, — сказал Карапетян. — Передать власть временной администрации с каким-нибудь генералом во главе…

— Ага! Американским! — ехидно поддакнул Лайнер.

— Да уж не русским. Тогда будет порядок. Глядишь, и экономического чуда дождёмся.

— Чего им чуда ждать, когда только на нашем рейсе кто-то положит в карман несколько миллионов.

— Китайцы без генерала обошлись…

— Так то китайцы.

— Выходит, неудавшееся государство?..

— Нет, ты правда так думаешь?!!..

Она говорила с ним как с мужем. По эту сторону черты, которую утром набралась храбрости переступить. Хотела защиты, утешения, готова была спорить и даже ссориться, но уже как с близким человеком, существующим для неё одной. Она верила, что в этом чужом глупом и страшном мире их двое. Всего двое. Целых двое.

— Думаешь? — повторил старпом, глядя куда-то мимо Светы. — Думаю… Что я думаю? Ерунда всё это, ребята. Протекторат у нас уже был, не далее как вчера. Понравилось? И царь был, и Сталин. Услышь вас сейчас Максим Валерьянович Ухалин, он остался бы очень доволен. Ведь вы друг другу не противоречите. А я думаю, что надо просто держаться всем вместе. Вы заметили, что всё в жизни, чего очень хочется, сбывается? Если не успели, убедитесь в этом после. Сбывается не всегда так, как мечталось, но это уже другой вопрос. Так с людьми, так должно быть и с народами. Народ, который веками взывает к справедливости, который создал совестливую культуру, не может не зажить когда-нибудь по-человечески, верно? Надо просто набраться терпения и приближать это время в меру своих сил.

Акимов едва заметил, как Света разжала пальцы, отступила, ушла куда-то в тень. Он пытался справиться со своим и общим отчаянием. Ему в тот проклятый вечер действительно показалось, что спастись можно, если стать заодно. Одолевала усталость, раскалывалась голова. Убеждал всех, думая, что говорит и для неё тоже.

— Чужие деньги, чужие интересы, чужая власть. С нами не считаются. И не будут, пока мы, во-первых, сами не начнём, а во-вторых — не заставим других с собой считаться. Власть хочет забыть про ящики, сделать вид, будто их не было. Но они нам слишком дорого обошлись. Не уступайте никому, ребята, уважайте себя и своё дело. Ведь перевозчик — это как толмач, это, может, самая мировая работа. От нас зависит, что мы повезём по свету: дерьмо, заразу какую или добро. Если пойдём у этих на поводу, испугаемся, наша ложь во всех краях отзовётся. Иван Егорович, вы не побоялись первым раскрыть мне тайну груза, чтобы поберечь Бугаева, — неужели вас теперь, после всего, уговоры или угрозы остановят? Герман Витольдович, о вашей прямоте легенды ходят… Да никто из вас не подведёт. Мастер сдрейфил, на него оказывают сильнейшее давление, там ставки очень высоки, но он человек, он это доказал, мы и его вытащим! Михаил, ты спрашивал однажды, в чём правда. Да вот она! Говорить, что знаешь и чувствуешь, не называть чёрное белым. Проще простого. Если будем держаться вместе, не пропадём. В России главное дело — солидарность, в ней спасение. Страна-то всё равно наша. Некуда нам из неё бежать. Некуда и незачем.

Оказалось — говорил впустую, ни для кого.

Света лежала на диване ничком, обхватив голову руками. Акимов уже сделал к ней шаг, в его ушах мучительным укором звенело: «Нет, ты правда так думаешь?» — как вдруг она поднялась, растрёпанная нимфа со стеклянными глазами, стремительно прошла мимо, не замечая его, к двери, принялась колотить в неё что есть мочи ладонями и кричать:

— Выпустите меня отсюда! Мне душно! Я больше не могу, выпустите меня!..

Он не успел подойти, успокоить и удержать её — дверь отворилась, и Света пропала.

Глава одиннадцатая

Безумие

Тогда ещё никто ни о чём не догадывался. И даже старпом не догадался, хотя Света стояла рядом с ним и повторяла эту свою фразу, которая преследовала его все последующие дни, и ведь именно он отметил, как странно она к нему подошла, и ещё многое, потому что любил её и видел то, чего другие не замечали… Другим, большинству, тогда было не до неё, конечно. Но вот Ухалин, человек внимательный, профессионально въедливый и вполне «въехавший» в ситуацию, так или иначе лично во всём заинтересованный, — ему-то грех было не вглядеться и не понять. А — не понял. Пользовался случаем и ничего не видел до самого конца.

В ту ночь моряки в столовой повалились кто куда. Легче было тем, у кого остались тут постели. Не сразу разобрались, где чья. Кто-то претендовал на чужую. Стычки из-за спальных мест возникали злобные, но вялые: как будто грызлись больные, смертельно раненные псы. На этикет и субординацию уже никто внимания не обращал. Жабин по праву сильного занял диван. Сикорский и Грибач прикорнули в креслах, как в самолёте. Нина Васильевна, за неимением матраца, сняла и подстелила кофточку на прежнем месте за обеденным столом. Лайнер, также успевший днём убрать всё своё, пытался уговорить вахтенного за дверью, чтобы тот разрешил ему подняться в каюту и принести постель назад; не получив вообще никакого ответа, смело объявил во всеуслышание, что «при старой власти порядка было больше», и привалился в углу к переборке. Стёпа соорудил себе подстилку из белого халата и буфетных полотенец. Карапетян раскатал постель, забытую капитаном. Сипенко, Ругинис, Бородин, Бугаев, Симкин и Акимов остались при своих матрасах. Всех сморило очень быстро — день выдался тяжёлый, а предыдущая ночь прошла практически без сна.

Среди ночи старпому было видение. Будто бы Света опять появилась в столовой и быстро проскользнула к постели Бугаева. Сбросила блузку, прилегла рядом с Мишей, обняла его. Тот недовольно ворчал и брыкался со сна, она смеялась. Говорила: «Ты просто устал, маленький, всё будет хорошо, вот увидишь». Спряталась с головой под его простыню. Бугаев от неожиданности и смущения как-то пискнул и замер. Потом опять началась возня, оба бурно дышали. Света старалась его растормошить, зашептала в ухо:

— А у меня над койкой висит… Висело. В общем, расписание по тревогам. Знаешь, что там написано?

Бугаев молчал, дышал странно, прерывисто, как будто всхлипывал.

— Я знаю, — довольно громко сказал лежавший по соседству Бородин. — «Раздевальщик № 2 выполняет инструкцию раздевальщика № 2». Я же сам это печатал.

— Дурак! — откликнулась Света. И вдруг залилась звонким смехом.

Акимов не смел шевельнуться, лежал как в параличе, на глаза навернулись слёзы. Он услышал рыдания Бугаева. У него у самого спазмы сдавили горло, так что было не вздохнуть, слёзы лились уже потоком, но ему казалось важным объяснить этому сопляку, что сделала для него прекрасная и великая в своей любви женщина, на что пошла ради него, и он собрал остатки дыхания и крикнул: «Она твоя жизнь!»…

Тут он вздрогнул от собственного крика и открыл глаза. Щеку стянуло, она была шершавой от подсохших слёз. У противоположной переборки сдавленно рыдал в подушку Бугаев. Светланы ни рядом с ним, ни вообще в столовой не было. Толстый Бородин переливчато храпел.

Видение было очевидно нелепым, Акимов от него сразу отмахнулся. Долго не мог уснуть, пытался представить, где теперь Света. Её, конечно, не могли просто так выпустить на свободу. Доложили Ухалину, тот распорядился привести её к нему. Скорее всего, он собирался лечь, был уже в пижаме, и — не переодеваться же из-за подследственной!

— Вы хотели сообщить мне что-то важное? — строго спросил, как только она вошла.

— Я очень устала, — сказала Света.

— Отдохните у меня в каюте. Я предоставлю вам койку, — сказал Ухалин с той самой дважды замеченной старпомом на его лице паскудной ухмылкой.

— Это ж не твоя каюта. Да и весь ты какой-то… Одно слово — колун.

— А ты, тварь, с кем спишь? Со старпомом и мальчишкой? Тебе известно, что они пойдут по уголовной статье?

— Неправда, я ни с кем… Но за что их?

— То-то же — «за что»! За то, что слишком много знают. За длинные языки. Что тебе рассказывал Бугаев про ящики в трюме? Колись, сука! Иначе загремишь как соучастница.

— Мне душно. Я могу выйти на палубу подышать?

— Нет.

— Тогда я хочу вернуться назад.

— Назад? К своим любовникам? Ну, дорогуша… Нет, больше тебе такого позволено не будет.

— Что же, сидеть здесь?

— Можешь сидеть, если не хочешь лежать со мной. Лично я пойду спать.

— И ты… не боишься?

— А чего мне бояться. Ты же пищеблок, чистая, проверенная со всех сторон. А если чего успела подхватить, стерва, так я же тебя и сгною!

Получалось в целом похоже, но слишком уж вульгарно. Каким бы дурным психологом ни был Ухалин, как профессионал, он должен был сразу почувствовать, что Света не робкого десятка и на испуг её не возьмешь. Чем больше хамить, тем сокрушительней будет отдача. Пожалуй, и в самом деле можно схлопотать чем-нибудь по голове, вазой или там пепельницей. Скорей уж было так.

— Я очень устала…

— Я тоже. Всю ночь летел из Москвы, потом машина, потом затолкали в вертолёт — и сразу очутился на корабле. Там тоже не дали передохнуть. Теперь вот здесь, у вас. Первый раз вижу океан. Так странно… Да вы садитесь, что ж стоять-то. Честно говоря, я боюсь моря. Как подумаешь, что под ногами бездна, а ты на какой-то хрупкой, неустойчивой посудине. Мы люди казённые, нас не спрашивают, когда посылают. Вы-то как стали морячкой, не страшно было начинать? Ну вот, совсем сомлели. Знаете что, занимайте-ка постель капитанскую. А я лягу здесь, в кабинете.

— Мне душно. Можно выйти на палубу?

— К сожалению, нет. Там вооружённые матросы, ночью им приказано открывать огонь. У них своё командование, они мне не подчиняются. Так жаль…

— Жаль — чего?

— Жаль, что мы встретились при таких грустных обстоятельствах. Мне бы очень хотелось постоять с вами на палубе, поглядеть на море. Когда я увидел вас в столовой, такую молодую и красивую, у меня просто сердце оборвалось, правда. Потому и выпустить вас сразу приказал. Вот служба! Ведь я знаю, что никто здесь ни в чём не виноват. А люди всё равно пойдут под суд. И мальчик-практикант, и старший помощник, который так красноречиво сегодня выступал… Пойдут лучшие, самые упрямые. Не дай бог, если это коснётся вас тоже.

— Отпустите меня. Я хочу к своим.

— К своим? К дюжине изголодавшихся мужиков? Но это же… неприлично!

Дальше у старпома начинало щипать в глазах, и он выключал фантазию. На большее у него не было сил. Может быть, она спросила: если я соглашусь лечь с вами, это облегчит их участь? Или: смогу ли я сразу вернуться назад, после того как…

Утром, ещё до завтрака, старпома вызвали на допрос. В кабинете капитанской каюты сидели за столом Ухалин и Пухло. Должно быть, Акимов скверно выглядел, потому что Пухло первым делом участливо спросил:

— Плохо спали?

— Могу только пожелать, чтобы вам самому никогда не пришлось спать в таких условиях, — ответил Акимов хмуро.

— Мы подумаем об улучшении условий содержания, — заверил Ухалин.

— Вчера вечером, полагаю не без вашего ведома, столовую покинула повар Юнаева, — сказал Акимов. — Что с ней, где она сейчас?

— Вот так, с места в карьер, — улыбнулся Пухло, переглядываясь со следователем. — Нам говорили, что вы человек решительный. О вашей Светлане разговор впереди, сначала давайте о другом. Надеюсь, мы найдём общий язык. Кстати, Тимофей Петрович Лихонос просил передать вам самый дружеский привет. Он характеризовал мне вас как человека в высшей степени порядочного.

— Напрасно вы о нём упомянули, — сказал Акимов. — Это не упростит мои с вами отношения.

— А их не нужно упрощать! Мы знаем и помним всё. Именно поэтому на вашем месте я бы не стал пренебрегать дружеским участием такого…

— На моём месте? Вы сначала со своим разберитесь. Владелец судна в Хельсинки, флаг мальтийский, груз — древесные отходы… Вам-то здесь что за интерес?

— На этом судне граждане России.

— И только? И поэтому вы нас заперли в душном тесном хлеву, как скотину? А на берегу эти самые граждане мрут как мухи от нищеты, бездомности и пьянства, никто и пальцем не пошевелит!

— Владимир Алексеевич, — вступил Ухалин, знаком останавливая готового разразиться возмущённой тирадой Пухло. — Оставим в стороне политику, мы не в силах на неё повлиять. У нас к вам несколько простых вопросов. Скажите, вы были на мостике вчера утром во время ответа капитана на вызов корабля по радиотелефону?

— Был.

— Вас не удивило, что капитан умышленно вводит в заблуждение российский военный корабль, выдавая своё судно за другое? Почему вы не попытались его остановить?

— Это… долгий разговор. Его надо начинать с начала.

— Следует ли понимать ваш ответ так, что между вами и капитаном существовал по этому факту предварительный сговор?..

Допрос тянулся долго. До Светланы дело так и не дошло, а разговор закончился на таких тонах, что ещё раз спрашивать про неё не имело смысла. Отпустили Акимова без конвоя. Просто сказали: «Можете возвращаться в столовую». Света не выходила у него из головы, и он воспользовался случаем — нырнул палубой ниже (благо вахтенный в холле возле столовой стоял к трапу спиной), туда, где располагалась её каюта. Перед дверью замер и перевёл дыхание, волнуясь как мальчишка. Тихо постучал. Никто не откликнулся. Взялся за ручку — дверь подалась. Он оказался здесь впервые. Небольшая каюта была чисто прибрана и вся пропитана знакомыми, почти родными ароматами. На свежей постели лежал сложенный пододеяльник. Было очевидно, что со вчерашнего утра, с тех пор как Света застелила для него — для них двоих, — никто к койке не притронулся. Он машинально кинул взгляд на переборку, где висело в рамке расписание по тревогам, и невольно вздрогнул: перед ним, как перед Валтасаром, сразу вспыхнули слова: «Раздевальщик № 2 выполняет инструкцию раздевальщика № 2».

Одно из двух: или он сошёл с ума, или то, что было ночью, ему не приснилось. А всё, что он присочинял после, — оно тоже было явью? Но тогда он точно сошёл с ума! Где она провела эту ночь? Где она сейчас, жива ли?..

В столовой, куда его запустил вахтенный, отворив дверь ключом, уже заканчивали завтракать. Дверь на камбуз была распахнута, там гремела посуда. Старпом торопливо прошёл внутрь, огибая неубранные постели на палубе, минуя буфетную, безотчётно повинуясь последней надежде, — и обомлел: Света, в клеёнчатом фартуке и косынке, с засученными рукавами халата, разрубала топором мороженую свиную тушу. От радости Акимов даже вскрикнул, устремился к ней, успел сделать два или три шага…

— Куда! — страшным, грубым голосом закричала она, взмахивая топором. — Здесь нельзя находиться! Пошёл отсюда, на хер!..

За спиной Акимова загоготали. Он оглянулся: в дверях толпились Жабин, Симкин, Грибач, подальше выглядывали головы Бородина, Сипенко…

— Видали, как наша Светка изменилась? — сказал с недоумённой улыбочкой Бородин. — Она не первого вас отшивает. Пока пили чай, почти всем досталось. Мишку Бугаева тряпкой по мордасам…

Старпом растерянно опустился на кресло возле обеденного стола.

— Слушай, — сказал тихо Бородину, притягивая его за руку поближе. — Эти слова правда ты печатал?

— Какие слова?

— Ну, насчёт раздевальщика № 2?

— А… Конечно. Так инструкция по химзащите составлена. Бредятина! Что всё-таки со Светкой стряслось, а?

— Что-что, — пробормотал Симкин, сидя напротив. — Начальство сменилось! Теперь она Колунова подстилка.

— Ты что несёшь! — возмутился Акимов.

— Вахтенные матросы видели, можете сами у них спросить. Она в пять утра из капитанской каюты выскочила.

Старпом думал.

— Но ведь она была ночью здесь?

— Заходила, — нехотя подтвердил Бородин, глядя в сторону. — Оторвалась напоследок. Да, видать, не так, как ей хотелось. Теперь мстит кому-то. Господи, несчастные бабы!..

После завтрака вызывали по очереди многих. Ругинис вернулся с допроса красный и разгневанный. Иван Егорович — очень задумчивый. Оба ничего не рассказывали. Только часы спустя Сипенко обмолвился Акимову, что доски из первого трюма придётся силами команды перегружать на баржу, «как вы им посоветовали». Что за баржа, когда её подгонят, он и сам толком не разобрался. Грибач пробыл наверху долго, появился, пританцовывая и насвистывая что-то популярное. Так совпало, что после этого в столовую заглянул Равиль Ахметович и добродушно спросил:

— Почему телевизор не смотрите? Не работает? Надо было давно об этом сказать!

И в самом деле, через пару часов военные спецы наладили приём, и добрая половина команды уселась перед экраном. Сигнал был слабый, кадры какого-то низкопробного блокбастера на чужом языке постоянно перебивались столь же непонятной рекламой, но глазели не отрываясь: люди изголодались по развлечениям. Тогда же заодно позволили сходить за постелями тем, у кого их не было.

Бугаеву (об этом стало известно много позже со слов капитана, который присутствовал при допросе) зачитывали выдержки из его дневника, подобранного в Ла-Манше. Миша попросил вернуть ему тетрадку, но ему сказали, что у них только копии страниц, а оригинал находится в Москве и приобщён к материалам следствия. Спрашивали, почему он критически настроен по отношению к государству и не доверяет законной власти. Не следует ли в этом чьим-то подсказкам и наущениям? Он отвечал невпопад: говорил, что считает унижением для человека разумного быть всего лишь перевозчиком и просто ошибся с выбором профессии. А кем бы он хотел стать теперь? Теперь — никем. Пухло выразил по этому поводу сожаление, сказав, что молодые люди должны всё-таки к чему-то стремиться и работать на благо своей родины. В конце концов, каждый обязан наращивать и своё личное благосостояние, делать карьеру, только так создаются условия для свободы и процветания всей страны. Может быть, он, по примеру некоторых смутьянов, считает несправедливостью и злом чьё-то богатство?

— Нет, он у нас либерал, но уважает только иностранных олигархов, — зачем-то пошутил капитан.

— Конечно! — серьезно ответил Бугаев. — У них богатый — это богатый: он управляет хозяйством, думает, что-то создаёт. А у нас кто подлее, тот и стал богаче. Помните, у Достоевского в одном романе описан такой конкурс: кто кого переплюнет в подлости?..

— Именно поэтому вы продаёте интересы своей страны первому попавшемуся иностранцу? — спросил Ухалин.

— Я никому не продавал ничьи интересы. Мне просто хотелось жить по закону, — тихо сказал Миша.

— Но правильные законы, если вас послушать, только на Западе. Вы хотите жить там?

— Сейчас я уже нигде не хочу жить.

Когда стали интересоваться его отношениями со старшим помощником и поваром Юнаевой, Бугаев замолчал вовсе, чем только подогрел интерес.

Во всяком случае, в дальнейшем вопросы об Акимове, Бугаеве и Юнаевой и связях между ними задавали практически всем, что можно было заключить хотя бы из откровенных признаний Жабина Грибачу.

— Спросили, чего крысятник позавчера на студента взъелся, — громко рассказывал Жабин в столовой после допроса.

— А ты?

— Ха! Сказал как есть. Что студенту отсосали, а ему не дают.

— Ну и тупак! Крысятник же пидор, ему только студент и нужен. Он нарочно их свёл, чтобы втроём трахаться.

Светлана в столовой не появлялась, готовила на камбузе за закрытой дверью, а после работы сразу исчезала. Чай, обед и ужин для команды накрывал Стёпа. Для заключённых «рыболовов» варили отдельный котёл каши, рассчитанный на целый день. Нину Васильевну вызывали прислуживать начальству в кают-компании, где питались также капитан и стармех, оставлявшие на это время свою вахту. Туда неизменно подавался охлаждённый графин, столь удачно пришедший на ум Красносёлову, но этим, судя по всему, дело уже не ограничивалось. К вечеру вся комиссия была изрядно навеселе. Тем временем старшины и старослужащие, пользуясь попустительством командования, потихоньку растаскивали спиртное из судовой артелки (замки на ней взломали ещё «рыболовы»), лакали в туалетах сами и благосклонно делились с новобранцами.

Старпома в очередной раз вызвали как раз под вечер, после ужина. Обстановка была непринуждённой. Ухалин, правда, сидел за рабочим столом с бумагами, но в стороне за журнальным столиком Пухло и кавторанг постоянно подливали в бокалы себе и находившемуся тут же Красносёлову. Акимов понял, что они нащупали слабину мастера и делают его совсем ручным.

— Кругом вода, посередине закон. Отгадайте, что это? — загадывал всем Пухло.

Ухалин с кривой ухмылочкой пожимал плечами.

— Следователь-важняк ведет дознание посреди океана! — провозглашал Пухло под общий хохот.

— Нет, мне нравится про лоцмана, — говорил сильно поднабравшийся Красносёлов. — Принесли ему в рубку, как положено, рюмочку и закусить, он и командует рулевому: «Десять лево!.. Десять право!.. Огурец!»…

— А вы садитесь, — сказал Ухалин Акимову. — Постарайтесь вспомнить во всех подробностях, что происходило в ночь захвата судна.

— Всё случилось на вахте второго помощника. Я заступал с четырёх часов, но меня забыли разбудить, из-за общей суматохи, наверное. Проснулся сам и поднялся на мостик где-то в пять минут пятого. Посторонние уже были на борту.

— Я хотел подать сигнал, — сказал капитан пьяным голосом. — А он говорит: поздно.

— Всё не так, — возразил Акимов. — Наоборот, именно я до последнего момента настаивал на сигналах тревоги. Захватчики на время покинули рубку, спустились вниз, и такая возможность у нас ещё была. Но вскоре кто-то увидел на палубе возле первого трюма практиканта Бугаева…

— Кто увидел?

— Кажется, третий механик Сикорский.

— Что делал механик на мостике во время вашей вахты?

— Не знаю. Возможно, он заметил на судне чужих людей и пришёл узнать, в чём дело.

— Такие у вас порядки? Ну ладно. Вы все заметили Бугаева, и что дальше?

— И капитан сказал, что уже поздно.

— Почему же он так решил? Бугаев что-то предпринимал, вступал в контакт с захватчиками?

Акимов надолго задумался. Потом сказал, словно очнувшись:

— Капитан здесь, вы можете спросить у него. Я не умею читать чужие мысли.

— А этого от вас не требуют. Я спрашиваю о Бугаеве. Как он себя вёл?

— Хорошо вёл. Очень усердный, толковый практикант.

— Что он делал в такое время на палубе?

— Кто ж его знает. Может, не спалось, подышать вышел.

— Подышать в шторм, среди ночи, к дальнему трюму?!

— Ну да. Матрос Жабин, например, рассказывал, что возле первого трюма особенно легко дышалось, воздух там был какой-то ионизированный. Аж искры летели.

— Жабин тоже распускал слухи?

— Конечно. И Ругинис, и Сипенко, и Чернец. А я больше всех. Потому что мы это видели своими глазами.

— Что — это? Искры?

— Нет, не искры. Плохо закреплённые тяжеловесы, на которые нам пришлось в море ставить оттяжки. Те оттяжки до сих пор на рымах вдоль бортов висят, могу показать. Каждый талреп собственноручно затягивал.

— Матросам не доверяли?

— Жалел их. Бугаева мы вообще к трюму не подпустили, он в него даже не заглядывал.

— Зато хорошо поработал там ночью. В трюме нашли фонарь с его отпечатками.

— Ерунда! Это я потерял фонарь, когда ходил вечером проверять крепления. А Бугаев по моей просьбе бегал за ним на мостик, вот и захватал пальцами. Кстати, я потерял там ещё кое-что, впишите это в протокол. Дорогая авторучка, подарок. Если найдёте на дне трюма, не забудьте, пожалуйста, вернуть её мне.

— Непременно. А вы не вспомните, при каких именно обстоятельствах был потерян фонарь? Дело в том, что он оказался не просто в трюме, он попал в одну дырочку…

— Дырочку?..

— Ладно, вижу, что вы не в курсе. Итак, вы не видели, как Бугаев вступил в разговор с посторонними и что-то показывал им в трюме?

— Конечно, нет! А что он мог им показать, кучу ломаных досок? Николай Николаевич, скажите хоть вы: что мог Бугаев показывать в пустом трюме?

— Ни-че-го! — Мастер глядел на Акимова с шальным восторгом, готовый, кажется, вскочить и облобызать его.

— Послушайте, — сказал Ухалин, начиная выходить из себя. — Бугаеву светит немалый срок за измену родине. Если вы намеренно его покрываете…

— Родине? Так это родина, значит, тайно положила нам в трюм ракеты, чтобы потом их тайно же выкрасть? Или никаких ракет не было, только буровые установки? А они куда делись? Вы всё-таки думайте, что говорите, а то ведь протоколы останутся, новый пожар придётся устраивать.

— Ну хорошо. Пособничество пиратам годится? За это тоже дадут немало.

— Да неужели вы надеетесь, что вам позволят замять эту историю? Что все эти бывалые мужики наложат в штаны и подпишут что угодно — Ругинис, Сипенко, Чернец…

— Чернеца больше нет.

— То есть как — нет?

— Так. Он скончался в корабельном лазарете.

Акимов потемнел лицом, какое-то время с недоверием глядел на Ухалина. Затем сник.

— Значит, убили, — вырвалось у него.

— Убили — это точно. Мы должны выяснить, по чьей вине это произошло. Постарайтесь вспомнить, при каких обстоятельствах он получил смертельные ранения. Кто послал его на верхний мостик к сигнальному фонарю?..

Ухалин нёс что-то о преступной халатности, превышении служебных полномочий, о том, что в обязанность старшего помощника входило обеспечить безопасность. Как будто речь шла о какой-нибудь покраске релингов на мачте и Чернец просто не захватил с собой страховочный пояс, а старпом не проследил. Формулировки дошли до «преступного приказа». Капитан к тому времени совсем уморился, клевал носом в углу дивана. Акимов был как в ступоре, на сгущающиеся угрозы не реагировал, и его наконец отпустили.

Если бы он не был пришиблен известием о смерти Чернеца и мог тогда вдуматься в их методы, рационально вникнуть в схему, по которой вёлся допрос, представить на своём месте других — тех же Сипенко с Ругинисом, а также Бородина, Сикорского, Пильчука, Симкина, Карапетяна, не говоря уже о Лайнере, Жабине, Портянкиной, Стёпе, на которых и давить-то не было нужды, не говоря о Грибаче, — если бы представил их беседы с Ухалиным и Пухло, у него не было бы особых иллюзий. Ведь вполне очевидно, что инструменты в каждом случае использовались одни и те же, разве что с поправкой на умственные способности и психику подследственного. Каждому вменялась какая-то вина; и чем дольше человек упорствовал, тем больше всплывало отягчающих обстоятельств. А если добавить к этому неопределённость статуса, отсутствие документов, тюремную пытку, полную изоляцию от внешнего мира, запрет всяких контактов с близкими и родственниками, теперь ещё громко молотящий с утра до вечера в камере телевизор и, главное, полную неизвестность, когда и чем всё это может закончиться, — не должно было остаться никаких надежд. А он всё надеялся.

Обитатели столовой стали замкнутыми и сосредоточенными. После вызова на допрос (а иные за пару дней успели побывать в капитанской каюте не по одному разу) каждый хранил про себя какую-то тайну. Кто-то, как Грибач с Жабиным, целенаправленно доносили и присочиняли небылицы — один для потехи, другой по дурости и злобе. Кто-то, сам того не желая, иногда всего лишь пытаясь выкрутиться из ухалинской ловушки, наговаривал на собрата по несчастью или просто нечаянно выбалтывал лишнее, а после мучился этим и тоже озлоблялся. Так попал впросак словоохотливый Александр Васильевич: расписывая ужасы первого, ещё «пиратского» застенка, поведал попутно о суровой дисциплине, установленной в камере самочинными лидерами, о взаимных угрозах и рукоприкладстве. «Я что-то не пойму, кто представлял для экипажа большую опасность, Киржак или Ругинис?» — съязвил на это Ухалин. Но большинство, конечно, сосредоточивалось прежде всего на себе, собственной уязвимости, путях личного спасения и недвусмысленно поставленном перед ними выборе.

— Алексеич, под тебя всё копают, — признался как-то Акимову Сипенко, улучив минуту наедине. — И тут, мол, виноват, и там недоглядел… Да ведь ты им не нужен, им твоё молчание нужно! Отпусти ты их с богом на все четыре стороны. Кто теперь знает, были эти яшшыки, не были…

— Да ведь стыдно, Иван Егорович!

— Ишо бы не стыдно. Ты осадку видел? Нос против прежнего чуть не на полметра подскочил. И смех и грех… Внучку хочется повидать.

Ругинис не делился своими тяготами ни с кем, но по тому, как с каждым допросом всё ярче вспыхивали его синие глаза на пылавшем лице, можно было догадаться, что напряжение только нарастает.

Тяжелее всего на допросах, конечно, приходилось Бугаеву. Старпом старался не упускать его из вида, пробовал заговаривать. Юноша был больше обычного скован и задумчив, не дерзил, но и не раскрывался, и общение ограничивалось, как правило, парой фраз да традиционным напутствием:

— Не робей. Правда на нашей стороне!

Остальным было полегче. Ни флегматичный третий штурман, ни механики, ни моторист никогда не проявляли (по крайней мере, прилюдно) своего интереса к таинственному грузу на борту, не имели к нему отношения по службе, не высказывали версий и не передавали слухов, а потому каждый из них мог, как выразился по этому поводу Симкин, «прикинуться шлангом»: ничего не знаю и знать не хочу. У них как бы не было причин терзаться угрызениями — ни перед другими, ни даже перед самими собой. Однако и Бородин, и Карапетян, и даже Сикорский выглядели после допросов несчастными. Жабина выручали глупость и злопамятность: предмет, изначально бередивший его фантазию, возбуждавший недоверие к старпому и всей «системе», как-то быстро выпал из сферы его интересов, остались только личная неприязнь — в первую очередь к Акимову, но также и Бугаеву, и (по принципу близости к ним, наверное) Светлане, и даже покойному Чернецу — и желание всем им напакостить. Что касается Лайнера, Портянкиной и Стёпы, те и вовсе были чисты как младенцы. Чтобы разобраться с ними, Ухалину хватило нескольких минут. Для любой власти такие люди просто благодать, а вот для правдолюбов могут представлять опасность.

На третий день «второй ходки» (блатной отсчёт слетел с гибкого языка Сикорского: «первая ходка», «вторая ходка») утром, незадолго до прихода корабельного катера, командир вахтенного наряда вызвал из столовой Грибача, и больше его никто не видел. Несколько часов спустя с палубы корабля поднялся вертолёт и взял курс к земле. После судачили, что сановный отец Вали похлопотал за сыночка перед большими чинами в Москве и даже добился отправки за ним на остров Боатранто чартерного самолёта. Впрочем, обсуждался и другой вариант — будто бы родина прислала большегрузный военный транспорт, и не один, а целых два, и Грибача они забрали попутно, в придачу к кое-какому более ценному грузу. Так или иначе, в камере-столовой о втором штурмане никто не пожалел, а многие так и вовсе вздохнули с облегчением.

В тот день к вечеру Бугаев неожиданно сам вызвал старпома на разговор.

— Мне говорили, что вы меня выгораживаете, берёте всю вину на себя…

— Кто хоть говорил-то?

— Не важно.

— Это не совсем так. Никакую вину я на себя не беру, потому что ни ты, ни я ни в чём не виноваты.

— Виноваты. Хотя бы тем, что приноровились к своему положению и позволяем ему длиться.

— Вон ты о чём… Человек есть не только и не столько то, что он есть, сколько то, чем может быть. И если он до конца помнит, чем может и должен быть, значит, он такой и есть. И никакая грязь к нему не пристанет. Ты ненавидишь своё сегодняшнее положение, живёшь надеждами, но пройдёт время, и ты, может, с завистью вспомнишь, каким был на этом судне — молодым, отважным, счастливым…

— Какие могут быть надежды. Вы были правы, когда обещали мне, что в этом рейсе я многое пойму. Весь мир поражён раком. Я много читал про эту болезнь, когда умирал отец. Идет инфильтрация, начинаются метастазы. Одна большая опухоль. С таким организмом уже нечего делать, кроме как травить и травить его химией, не думая о том, что останется. Останется что-то — ладно. Но ведь отдельные органы без целого не живут, разве что в специальных лабораториях? Зачем тогда нужно продлевать агонию…

— Это не нам решать. Мы с тобой говорим, а в это время тысячи и тысячи вокруг нас страдают и умирают. Иногда совсем рядом, самые близкие. И всё равно приходится есть, спать, умываться, чистить зубы… Так надо. После смерти близкого не остаётся ничего, кроме памяти о нём, и чем дольше ты сам проживёшь, тем длиннее будет память. То же и здесь: если чувствуешь, что мир несовершенен, живи как можно дольше, чтобы он становился благодаря твоему сопротивлению хоть немного лучше. Смерть не лечит; поправиться может только живой. Другое дело, если…

— Что — если?

— Если сам плох. Если нет уже сил нести груз собственной вины. Но к тебе это не относится.

Сколько раз впоследствии будет Акимов вспоминать и перебирать по фразам этот разговор! Как будет проклинать свой неловкий язык. И совсем не потому, что развязка именно этого дела позволила наконец ухалинским щупальцам окончательно захватить его и опутать, — это-то как раз он примет покорно, как справедливое возмездие судьбы, несмотря на всю дикость и абсурдность предъявленных обвинений, — нет, снова будет терзать, как и в истории со Светланой, запоздалое прозрение: ведь всё было так очевидно! Хватило бы, кажется, элементарного рефлекса, чтобы предотвратить или хотя бы отдалить несчастье, — просто протянуть руку и удержать, на что бывают способны самые легкомысленные существа, и в чём он, «тормоз по жизни», на свою и окружающих беду, всегда катастрофически запаздывал. Да и говорить надо было совсем о другом. А — о чём? Снова о том, что нет ничего дороже жизни? Что всё пройдёт, надо только потерпеть? Что следует положиться на старших товарищей, более разумных и ответственных, которые видят дальше, лучше владеют ситуацией, оценивают её с разных сторон и потому выжидают, понимая, что поспешными и непродуманными, на одном протесте замешенными действиями можно только умножить несчастье, — как это и на самом деле случилось с Бугаевым, по наивности принявшим налётчиков за представителей закона?.. Если в этом и есть правда, очень уж она мелкая и безнадёжная. Подобные поучения сам Акимов слышал в течение жизни множество раз, а сейчас ему вполне могли бы то же самое сказать «более умудрённые» Тимоша Лихонос или даже Пухло, с точки зрения которых старпом ведёт себя по-мальчишески. Да и Бугаев сразу распознал бы пошлость, он не из тех юнцов, что, морщась, допивают в гальюнах портвейн за старослужащими, только чтобы быть похожими на них, чтобы стать такими же, чтобы не «отстать»…

Ещё через пару дней на буксире пригнали (должно быть, из ближайшей гавани) убогую баржу, какую-то мусоровозку, пришвартовали к правому борту судна. Вызвали на очистку первого трюма от древесного хлама палубную команду: Ругиниса, Сипенко, Жабина, Бугаева. Акимов вызвался было поучаствовать — с ним и разговаривать не стали.

Обедать никого с палубы не привели. Слышно было, что выгрузка идёт: изредка раздавались слабые удары по корпусу судна вздёрнутых краном связок горбыля. Старпом про себя рассчитывал: Ругинис работает на кране, трое внизу (это если придурочный Жабин снова не заартачился и не отказался лезть в трюм— но какие у него теперь, собственно, могут быть отговорки, если он официально показал, что никаких ящиков в помине не было?). Груда беспорядочно вздыбленного горбыля на троих. Тяжёлые доски надо разобрать, уложить рядами, подвести под каждый подъём стропы. До ужина работы хватит. А ещё зачистка, мести и поднимать наверх бадьями отлетевшую кору, щепки, пыль…

— Ты подождала бы уходить-то, скоро наши вернутся, покормишь, — сказал Акимов Свете, закрывавшей вечером после ужина камбуз.

— Я что, в служанки вам нанималась? — огрызнулась та.

Она была на особом положении, приходила только в рабочие часы, общалась с членами команды неохотно и всегда нарочито грубо, свободно покидала столовую — вахтенный открывал ей дверь по первому требованию. Даже выговаривала вахте, когда та мешкала. Все к этому уже притерпелись, кроме, пожалуй, ревнивой Нины Васильевны, не пользовавшейся, в отличие от Светы, никакими привилегиями, да старпома, который переживал такую боль, горечь и пустоту, словно изнутри по нему прошёлся огонь.

Первыми появились, все в древесной трухе, Сипенко и Жабин. Иван Егорович тяжело утирался рукавом. Жабин стащил с себя мокрую рубаху, спросил: