Олимп, штат Техас

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Позавтракав в обществе разговорчивого отца и молчаливой матери, Марч забирает у Айдена свои вещи и едет в свой прежний — а теперь и нынешний — дом. Он находится на северной окраине Олимпа, недалеко от того места, где постройки заканчиваются и сменяются покосами. Он вместе с собаками вылезает из машины и осматривает бунгало, выстроенное в 1920 году. Марчу повезло — и тогда, и сейчас — заполучить этот домик, потому что отец в основном сдает в аренду этакие ранчо семидесятых и восьмидесятых годов, с ковролином и низкими потолками, очень угрюмые. В этом доме крепкие деревянные дверные косяки, настоящие доски на полу и достаточно всяческих удобств, включая центральный кондиционер, который Марч включает, едва переступив порог. Собаки осматривают все комнаты, принюхиваются, потом устраиваются на старом лохматом синем коврике в одной из спален — предыдущие жильцы, видимо, бросили его здесь из-за уродства. Марч говорит:

— Ковер ваш, комната ваша. Наслаждайтесь.

Оставляет их и коробки, едет к мастерской Гепа. Юна вчера терпела его присутствие, но ему совершенно понятно, что она не оттает, пока он не уладит отношения с братом. Марч чувствует себя болваном, которого посадили в тюрьму за поджог, выпустили на поруки, а он первым делом развел костер. Поскольку ему неведомо, насколько серьезно Вера задумала уйти от Гепа, нужно придумать, как извиниться, прежде чем Вера чиркнет спичкой. И остается только молиться, чтобы она никому не выдала своего сообщника.

В мастерской у Гепа пять больших боксов, двери открыты из-за летней жары, в четырех стоят машины. Марч паркуется в сторонке, рядом с вывеской «Автомастерская Бриско». Под вывеской висит металлическая скульптура работы брата — по форме напоминает и машину, и разбивающуюся волну. Семь лет назад, когда мастерская была еще совсем новой, Геп иногда выставлял в ней свои поделки, время от времени они даже продавались. Работы его чем-то привлекали, притом что покупатели сами не могли понять чем. Потом Геп заметил, что это смущает его работников, как бы отделяет его от них. Теперь он продает свои работы через интернет, время от времени устраивает выставки в Хьюстоне или Далласе, где можно запросить хорошую цену и не бояться, что покупатель недоверчиво расхохочется, как это часто бывает в Олимпе. Марч однажды спросил Гепа, скучает ли тот по свободе городской жизни, возможности все время заниматься творчеством, а Геп на это ответил, что тогда пришлось бы скучать по еще большей свободе — заниматься творчеством и не рассчитывать на то, что на это проживешь. Плюс пришлось бы жить в городе. Похоже, Гепу, Марчу и Арти Олимп всегда нравился так же сильно, как отталкивал Тею и Арло.

Марч видит Гепа — тот сидит на корточках в дальнем боксе, рядом с помятым седаном «меркюри». Марч не обращает внимания на работников, которые отрываются от дела и смотрят, как он идет к брату: один сдвинул щиток сварочной каски, другой задержал в воздухе кувалду. Когда он оказывается метрах в шести, Геп встает в полный рост — видимо, чтобы разобраться, почему все смолкло. Заметив Марча, хмурится и громко обращается к сотрудникам:

— Вы, похоже, решили, что уже обеденный перерыв, — вот и идите обедать.

Тишина сменяется звяканьем инструментов, которые опускают на землю, болтовней, хотя Марч-то видит: как минимум половина работников с удовольствием осталась бы. Гадает, нет ли среди них Райана, вот только вряд ли это подходящий вопрос для начала разговора.

Геп садится на корточки и продолжает выкручивать из машины заднюю фару.

— Твой фургон на заднем дворе. Лайонел теперь считает его своим, но если хочешь, можешь забрать из него все, что тебе надо. Потому что, если тебе что-то надо от меня, ты этого не получишь.

Он говорит не глядя на Марча. Выкрутив фару, засовывает руку, ощупывает изнутри вмятину на крыле. Их с братом разговоры всегда проходили в таком духе. Они беседовали и одновременно чем-то занимались, было на чем сосредоточиться, пропадала необходимость смотреть друг другу в глаза.

— Хочешь, я тебе помогу? — спрашивает Марч. Геп будто не слышит. — Я знаю, что очень перед тобой виноват. — Геп по-прежнему сидит к нему боком, и Марч видит у брата на скуле красный синяк, постепенно делающийся лиловым: след вчерашней потасовки. Возвращение домой означает обязанность отвечать за боль, которую он причиняет другим, причем неважно, в здравом уме или нет. — Да, то, что я сделал два года назад, непростительно, и я не жду, что ты станешь меня терпеть. Но можно я хотя бы останусь в городе?

— А если я скажу «нет», ты уедешь?

— Да, — отвечает Марч, хотя пока еще не успел продумать этот сценарий, так что не уверен, правду говорит или нет. Геп всю жизнь его прощал, Марч к этому привык и не понимает, как может быть иначе.

В мастерской слышен один звук — потрескивание металла: Геп изнутри надавливает локтем на кузов машины.

— Можешь взять термофен и поводить по этой вмятине. Смотри с краской осторожнее. Это ответ на первый вопрос. Насчет второго я пока не решил.

Марч слегка расправляет плечи и изо всех сил старается, чтобы уголки рта не поползли вверх. Хватает фен, включает, начинает разогревать металл. Пять минут они работают молча, Геп длинным тонким инструментом разглаживает и распрямляет вмятину изнутри.

— Лгать не буду, — говорит он. — По мне, ты лучше бы не возвращался. Особенно теперь, когда у нас есть Пит.

Марч хочет сказать брату, что с радостью повозился бы с племянником — здорово было бы встретиться втроем, увидеть брата в роли отца — себя он в этой роли совсем не представляет.

— Я не хочу больше ничего ломать, — говорит Марч. И понимает, что, если бы ему это удалось, жить стало бы куда легче.

Геп выпрямил крыло, велел Марчу отключить фен. Чтобы ободрить брата и уменьшить собственную вину, Марч тихо добавляет:

— Никакой любви там не было.

Геп резко разворачивается, лицо его внезапно оказывается совсем рядом с лицом Марча.

— Я всю жизнь давил собственные чувства, чтобы ты мог проявлять свои, делал то, что лучше для тебя, а на то, что лучше для меня, всем было наплевать. — Слова Гепа отскакивают от металла, вырываются наружу сквозь открытые двери бокса. — И что я этим заработал? Брата, который разрушил мою семью и при этом даже не испытывал никакой любви.

— Ты заслужил брата лучше, чем я. Я это знаю. — Марч делает пару шагов назад. — Но я был уверен: когда вернусь, окажется, что вы с Верой развелись и она уехала из Олимпа. А ты, может, даже женился снова, и тебе проще будет меня простить, потому что ты счастлив.

У Гепа изо рта вылетает смешок, но Марч видит: он удивлен, а не позабавлен. Брат снова делает к нему шаг, Марч поднимает руки — мол, сдаюсь, — притом что остывающий термофен, который он по-прежнему держит в руке, вполне может сойти за оружие.

— Ты думал — вернешься, а я буду тебе благодарен? — Геп вырывает фен у Марча из руки, Марч сдает назад, в стоящую там машину.

— Если так посмотреть… — Голос его срывается. — Я всегда об этом жалел. А теперь жалею еще сильнее.

Притом что он только что сделал это снова. Притом что он видит то, чего не видит Геп: новое несчастье уже на подходе, вот-вот свершится.

— Вали из моей мастерской, — говорит Геп, указывая на открытый бокс.

Марч повинуется, а то ведь Геп может распространить запрет на весь город.

ГЛАВА ВТОРАЯ

— Когда я в человеколюбивом настроении, говорю себе: «Питер тринадцать лет живет в трезвости. Только не в смысле спиртного, а в смысле других женщин».

Юна и Коул Догерти сидят на балконе — день довольно пасмурный, можно не прятаться в тень — и пьют чай со льдом. Всего одиннадцать утра, но они оба потные и перепачканные — много часов возились с телятами. Юну не волнует, когда Питер вернется домой. Не волнует, как она выглядит (растрепой) и пахнет (коровой). Ей приятно не то, что она флиртует с почти незнакомым человеком. Ей приятно, что, не чувствуя к нему никакого влечения, она вольна говорить в открытую — вернее, так ей кажется. Настоящих друзей, с которыми можно пооткровенничать, у нее не так много. Знакомые женщины делятся на три категории: одни ее жалеют, другие осуждают, третьи жалеют и осуждают. Кроме того, после вчерашнего разговора возвращаться к пустой болтовне все равно что набивать живот фастфудом, когда тебе предлагают нормальный обед из пяти блюд.

— Сомневаюсь, что в городе таких размеров есть группа «Анонимные сексоголики», — замечает Коул.

— Верно. Анонимность и городок таких размеров — две вещи несовместные. — Стакан Юны пуст, она позвякивает кубиками льда. — Да и проблема Питера, в принципе, не в этом.

— Тринадцать лет — а вы все говорите в настоящем времени?

— А разве не правда, что алкоголика окончательно излечить невозможно?

— Правда. — Коул вытягивается в кресле, раскинув ноги, свесив руки. — Когда это началось?

Юна никогда еще не рассказывала об этом чужому человеку. Если о похождениях Питера и поминалось, то лишь околичностями: слушатели знали все подробности и говорить впрямую не требовалось. Для нее обиднее всего то, как она сама выглядит в свете этих фактов, насколько они омерзительны. При этом у нее нет потребности ничего утаивать. Более того, она будто выдумывает историю на ходу, развлекает собеседника, а не обнажает свою рану.

— Первая история длилась пару месяцев, перед самой нашей свадьбой.

Коул присвистнул.

— Хуже того, с точки зрения Питера, она вообще не считается, потому что секс был до брака. — Юна перегибается через стоящий рядом стол, берет кувшин с чаем, заново наполняет стакан себе, потом Коулу. — А как по мне, так очень даже считается, причем по очевидной причине. Равно как и потому, что ребенок-то родился уже после нашего брака.

— Блин, — удивляется Коул.

— За два месяца до Теи. Зовут его Берк. Даже если для Питера он не в счет, для меня это самое невыносимое оскорбление. — Она умолкает и удивляется тому, что не чувствует боли.

— А вам тяжело видеть этого Берка?

— Да мы его редко видим. — Хотя Юна помнит почти каждый случай: младенца на руках у матери на другой стороне ящика с арбузами в продуктовом отделе; детсадовца, топающего мимо ее машины, пока она ждет возле школы; долговязого парнишку с улыбкой Питера в шапочке выпускника — сидит четырьмя рядами дальше отличницы Теи. — Мать его была замужем. Муж знал, жену простил — он тогда в армии служил, в Европе, — и Берку тоже сказали, когда он подрос. Они с Питером иногда разговаривают, но Берк никогда не стремился узнать Питера ближе. Он теперь в Хьюстоне живет, с женой и детьми. — Думая про Берка, она не может не думать про Тею, про тот день, когда Тея все выяснила, про то, что досада, которой полагалось бы вылиться на Питера, досталась Юне. — Джо вас не посвятил во все местные сплетни? Бриско по этой части, как правило, в верхних строчках рейтинга. Мы не то чтобы богатые, но в наших краях состоятельнее большинства. А в маленьких городках принято считать, что деньги и грехи обратно пропорциональны друг другу.

— У ветеринаров свои сплетни, — говорит Коул. — Про вас Джо мне ничего не рассказывал, потому что вы никогда не делали никаких глупостей со своим скотом. — Он ухмыляется.

— Ну а вы? Как у вас с пропорциональностью грехов?

— Первый свой брак я сам разрушил. Тоже, увы, через измену. Второй брак разрушил меня: мне самому изменили. К тридцати пяти годам усвоил урок. И с тех пор пребываю в состоянии счастливой серийной моногамии, но без всяких брачных обетов.

— Дети?

— Сын и дочь от первого брака, оба живут в Нью-Йорке. Внуков пока нет, что меня совершенно устраивает.

— Вы не похожи на человека, который боится стареть, — говорит Юна, приподнимая брови.

— И не боится, что его будут звать дедушкой, — добавляет Коул и, наконец-то пошевелившись, отхлебывает чая. — Просто отцом я оказался паршивым и теперь боюсь оказаться таким же дедом. Если ты скверный отец, дети будут вспоминать о твоем былом небрежении. Если хороший, будут вспоминать о твоем былом небрежении и думать, что ты мог бы лучше, если бы постарался.

— Надеюсь, что вы преувеличиваете, — говорит Юна. — Впрочем, Тею и ее дочек мы видим так редко, что мне не о чем волноваться.

— А ее смущают городские сплетни?

— Наверняка. Но еще сильнее ее смущаем мы с Питером. В основном я — она аж свирепеет. У Питера лучше получается — он на всю ее желчь отвечает улыбкой. Он обожает ее — насколько она ему это позволяет. — Когда Питер думает о дочери, он думает о ее уме и силе воле, о ее семье и карьере. У Юны в голове всплывают только их бесконечные препирательства. — И как, дурное исполнение отцовских обязанностей — худшее, в чем вы можете покаяться?

— Худшее, если говорить о кумулятивном эффекте. Что до отдельных поступков, тут нужно подумать. А у вас?

Нужно ему об этом рассказывать? История складная. И что, ей настолько наплевать, что он о ней подумает? Нет, не наплевать. И все равно рассказать хочется.

— Я была на восьмом месяце, ждала Тею и из городских сплетен узнала о романе Питера и рождении Берка. Пошла домой, вытащила дробовик Питера из чехла, села на крыльцо и стала ждать, когда он вернется с работы.

Она вспоминает, как тяжесть оружия в руках ее успокоила, упростила ситуацию.

— Когда он наконец появился, я прицелилась. Он поднял руки, будто я была грабителем.

Тогда, в приступе гнева, Юна воображала себе, как дробью изрешетит его плоть. И вдруг внезапно ощутила невыразимую приязнь к этому телу. Эта грудная клетка не виновата в том, что у владельца ее сбился нравственный компас и отказала воля. Она подумала, как ей уютно в обществе этого тела. Тепло, запах, ощущение дома.

— Он был достаточно далеко, я знала, что могу выстрелить и не убить — дробь уйдет в стороны. Ну разве что глаз выбью. А потом я подумала, что могу его простить, потому что доказала: его действия не останутся без последствий.

Ее разодранное сердце, его разодранная кожа.

Юна молчит очень долго. Коул спрашивает:

— И что было дальше?

— В результате я так и не смогла.

От рассказа все вновь всплыло, как наяву, дальше ей не по силам превращать память в повествование. Не может она рассказать Коулу, как Питер подошел к ней с извинениями, как она поднялась на ноги и замахала дробовиком в ответ на его приближение. Положила палец на спусковой крючок, поймала мужа в прицел. Питер даже не поморщился, подходил все ближе, хотя Юна и понимала, что он страшно напуган. Она видела, как дергаются руки у него над головой. С каждым его шагом выстрелить становилось все труднее, потому что с каждым шагом выстрел делался смертоноснее. Питер остановился перед ней, она подняла дробовик, направила ему в сердце. Представила, как нажмет на спуск: оглушительный грохот, дыра у него в груди — такая большая, что видно свет дня с другой стороны. Юна зажмурилась в надежде, что, испытав свои силы, представив всё в своем воображении, она утолила жажду.

Ей было двадцать два, ему — двадцать семь. Она открыла глаза, посмотрела на мужа, дождалась, когда и он откроет глаза, тоже зажмуренные. Она знала, что стрелять не будет, не может его убить, но может испытать. Если Питер потянется вперед, схватит дробовик, вырвет из ее непротестующих рук, она вернется в дом, сложит вещи, уйдет от мужа насовсем. Если он останется стоять, дождется, пока она сама опустит ружье, доверится ей в этом — она выслушает его доводы. Попытается вернуть лад в их семейную жизнь.

— Пожалуйста, — сказал он, медленно открывая глаза. — Я очень виноват.

Она подалась вперед — ствол дробовика лег мужу на плечо, с ее стороны это было почти прикосновение. Она заплакала. Сняла палец со спускового крючка, вытянула вдоль ствола. На мужа она налегла так крепко, что тому пришлось сдвинуть одну ногу назад, чтобы удерживать ее вес. В тот же день, уже ночью, они сидели на своей кровати — медные столбики все еще ярко блестели. Он пообещал, что это больше не повторится, поклялся, что после свадьбы не прикасался ни к одной женщине. Глупый последний всхлип. Мальчика признал муж той женщины, их пока еще не рожденная малышка будет его единственной дочерью.

Юна позволила себя убедить. И все же она изменилась и ощущала это во всех своих действиях — в том, как готовила комнату для новорожденной, собирала Питеру на стол, занималась любовью. Всем нам рано или поздно приходится узнать, как мало в нашей жизни нам подконтрольного, но Юне невыносимо было сознавать, что этот урок преподал ей Питер, а не судьба, не злой рок, не мстительное божество в том или ином обличье. Не должно было его преподать теплое тело, тот уют, в котором она сворачивалась по ночам.

Коул опускает ладонь ей на предплечье, она понимает, что, видимо, выглядит расстроенной. Он говорит:

— Даже не знаю, Юна. По-моему, если вы так никого и не застрелили, вы просто страшная рохля.

— Ну, если подумать, я могу вспомнить вещи и пострашнее. — Она выдавливает из себя улыбку.

— Их оставим до следующего разговора. Мне пора. Целое стадо коз дожидается.

Он убирает руку, но она продолжает чувствовать на коже ее тепло.

— Пообедаем сперва? — говорит она. — Там еще барбекю осталось. — Встает, левой рукой приподнимает волосы над шеей, чтобы правой вытереть пот.

— А, — говорит он. — На это я время выкрою.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Когда Арло дома, Арти встает по утрам, чтобы встретить с ним рассвет, а потом начинает день, хотя он спит дальше. Но нынче она заспалась до десяти, а не проснулась, как это обычно бывает, от скрипа открывшейся задней двери. Сейчас она гоношится на кухне, собирает ингредиенты для любимого завтрака Арло — яиц бенедикт. Как будто, позавтракав выпендрежной яичницей, он спокойнее примет ее слова про Райана, про гастроли. Арти впервые в жизни допустила, что можно завести семью, родить детей, растить их потом. Вот только способность думать о Райане частично лишила ее способности думать об Арло. Арло, о котором она всю свою жизнь думала прежде других.

Кусок пеканового торта настроения не поправил. Вчера вечером она оставила его на кухонном столе, там он и лежит, все еще завернутый в пленку. Обычно перед тем, как лечь спать, Арло сметает все, что ему попадется. Может, вчера вечером произошло чудо, Лавра смягчила душу брата и позвала его к себе домой? Арти выглядывает в окно гостиной — вон он, его «бронко», припаркован под странным углом. Арти начинает мысленно составлять список всего, что могло пойти не так между ее братом и Лаврой, к которой она его послала. Она бросает взгляд в задний дворик, куда Арло пришел бы посмотреть рассвет, обнаруживает там стакан с водой и россыпь перепачканных кровью ватных шариков. Беспокойство нарастает. Шарики она собирает, с облегчением видит, что крови вытекло не много. Чувство вины гонит ее обратно на кухню, где она берется за приготовление яиц.

Выуживая их из воды, она слышит, что Арло возится в ванной. Через несколько минут он оттуда выходит, усаживается за кухонный стол. Волосы нечесаные — это понятно. Губа распухшая — это уже странно. Арти присвистывает.

— Ты там в порядке?

Арло вместо ответа протягивает к ней руки, демонстрируя внутреннюю сторону ладоней. Правая рука замотана бинтом, сквозь него проступает засохшая кровь. Ее рука тут же отзывается сочувственной болью, в середине ладони пульсирует жар. Выражения лица брата ей не расшифровать, что тоже редкость.

— Локтем в морду. Ладонь раскроил, — говорит Арло. — А еще меня вышвырнули из «Психушки» за идиотское поведение. Просто звездный вечер. — Арло складывает руки на груди, откидывается на спинку стула. — Спасибо за добрый совет.

Тут до Арти доходит, что на лице брата она видит гнев, а когда Арло в последний раз на нее гневался, она уже и не припомнит — не было этого, даже когда она сказала, что больше не повезет его на гастроли. Несколько дней он ненавязчиво пытался ее переубедить, потом бросил.

— Прости, — говорит она ему. — Это была дурацкая мысль.

— Дурацкие мысли тебе приходят нечасто. Откуда взялась эта? — спросил Арло таким тоном, что у Арти начинает покалывать загривок.

На столе звонит его мобильник. Арло смотрит, чей звонок, отвечает.

— Привет, козлина, — произносит он голосом по-прежнему гневным. Слушает, потом говорит: — Ты сам-то мне ох как не сразу ответил, поэтому я не сразу ответил тебе.

Арти соображает, что это, видимо, Марч, потому что какие-то слова на том конце провода все-таки выводят Арло из угрюмого ступора. Усмехнувшись, он говорит:

— Везучий, зараза. — Отодвигает телефон ото рта, смотрит на Арти. — Свободна сегодня?

Арти кивает.

— Приедем, — говорит Арло и разъединяется.

— Куда приедем?

— Марчу надо помочь забрать вещи со склада.

— Питер нашел ему жилье?

— Оказалось, что его старый дом свободен.

— Марч с тобой вчера не ходил? — Арти рассчитывала, что они будут вместе. — И что там с Лаврой?

— Отягченный вариант того же, что и всегда. Она послала меня на три буквы, даже не потрудившись заговорить. — Он дотрагивается пальцем до губы, дергает носом от боли. Встает, чтобы налить себе кофе, видит миски с желтками и сливочным маслом. — А ты мое любимое готовишь, — замечает он. Металла в голосе уже поменьше.

— Именно. — Арти встает с ним рядом, и оба молчат, пока она заканчивает: добавляет желтки, он же кидает масло — ладное взаимодействие двух людей, знающих, что будет дальше.

Потом они садятся за стол и едят; Арти, чтобы отсрочить разговор про Райана и гастроли, рассказывает про своих клиентов, делится последними городскими сплетнями. Она уверена, что, насытившись, Арло успокоится. Арло все больше молчит, с завтраком расправляется быстро. Откидывается на спинку стула, пристально смотрит на нее, потом произносит:

— Давай, выкладывай. А то я уже устал смотреть, как ты нервничаешь.

— Я не могу поехать на гастроли. — Она вилкой гоняет по тарелке кусок хлеба, пропитанный яйцом.

— Можешь, — говорит он. — Но по какой-то причине не хочешь. Даже совсем ненадолго.

— Тебе несложно будет найти кого-то другого, — замечает она. — Совершенно необязательно, чтобы это была я.

— Если удастся в таком авральном режиме, и все равно это не ты, вряд ли этот другой хорошо справится. — Арло несет тарелку к раковине, поворачивается к сестре спиной. Потом с усилием садится на столешницу, морщится, надавив на поврежденную руку.

Сейчас брат кажется Арти меньше обычного, едва ли не хрупким. Под покровом гнева — явственная обида. Арло редко жалуется. На мать, на Питера, на дружбу Арти с Юной. Но она помнит свою обязанность: обеспечивать Арло своего рода центр, создавать у него ощущение, что не всегда и не во всем он отграничен от всех остальных. Даже когда он стоит на сцене, отделенный от толпы. Даже когда с ним выступает оркестр, он всегда поет соло.

— Скажи, почему ты не хочешь ехать на гастроли.

Как бы Арти хотелось сказать, что такое решение она приняла много месяцев назад, что ей нужно заниматься своей жизнью. Вот только она знает правду: если бы не Райан, она помогла бы брату закончить этот этап гастролей. Без особой радости, но сознавая свою обязанность. Это, безусловно, так. Она тоже садится на столешницу, прислоняется к брату.

— Я встречаюсь с одним человеком. Совсем новые отношения.

— Со знаменитым Райаном, — произносит Арло.

Арти не нравится, как имя Райана звучит в устах брата, еще меньше ей нравится то, что оно вообще у него на устах. Арло кивает, будто услышав от нее некое подтверждение.

— Да ладно тебе, Арти. В Олимпе тайну не сохранишь.

— Я и не делала из Райана никакой тайны, — возражает она.

— Но мне вчера про него не сказала. А главное — молчала по телефону, хотя мы и созванивались.

Она действительно не делала из Райана тайны — ни от кого, кроме Арло.

— Прости меня, — говорит она. — Его зовут Райан Барри. И он, Арло, мне очень нравится. Мне важно понять, к чему это все ведет.

— А ты не могла бы отложить свое понимание до сентября? Если за это время он испарится, так и цепляться, по-моему, не за что. Я бы тебя не просил, если бы это не было важно. Сама знаешь, что не просил бы.

Сердце Арти сжимается, потому что она слышит растерянность в его голосе, сжимается еще сильнее, когда она понимает, что не в силах ему противостоять. А еще Арти понимает, что дело не в гастролях. Просто Арло нуждается в доказательстве, что он для нее по-прежнему важнее Райана.

— Я веду себя как эгоистка, — говорит она. — И мне важно, чтобы ты позволил мне побыть эгоисткой, остаться с Райаном.

— Погоди-ка, — произносит он. На лице проступает узнавание. — Как ты сказала — Райан Барри? Из Буллингера?

— Да.

— Ни фига себе. Да он настоящий говнюк.

— А вот и нет, — возражает она и, не сдержавшись, ударяет кулаком по столешнице. — Ты его не знаешь.

— Зато я знаю о его репутации. И его семьи тоже. Они из тех, кто все ломает на своем пути. Я встречался с парочкой его бывших: они были задерганные и запуганные, потому что он их доконал.

Арти видит снисходительность на его лице и не может сдержаться:

— Конечно, запуганные, им же дважды досталось. Ты осуждаешь его за то, что раньше он занимался тем, чем сам ты продолжаешь заниматься до сих пор?

— Может, я в школьные годы и был подонком, но теперь совершенно честно не ввязываюсь ни в какие серьезные отношения. И потом, мне сто раз наплевать, что он там вытворяет, главное — что не с тобой. Скажи, что не станешь страдать, если он завтра исчезнет, — и все будет хорошо.

— Он не исчезнет. А главное — я не исчезну для него.

— Пойду душ приму, — говорит Арло. — Нас Марч ждет.

И, даже не взглянув на нее, выходит из кухни. По крайней мере, так Арти объясняет себе то, что он не приостанавливается, когда она вытягивает руку, пытаясь попросить прощения за разговор, в котором наперекосяк пошло абсолютно все. Арло просто сползает со столешницы и исчезает за дверью.

О ТОМ, КАК АРТИ ДАЛА БРАТУ ОБЕЩАНИЕ

Клеймо стояло на самом их доме, хотя Арти и Арло поняли это, лишь когда немного подросли. А в раннем детстве им было невдомек, что именно Питер был тем агентом по недвижимости, который продал их матери дом с тремя спальнями в новом районе возле Олимпа. Они так и не узнали, что именно в гостиной их дома Ли и Питер впервые вступили в связь, что именно в материнской спальне их и зачали. Собственно, отца в своем доме они вообще ни разу не видели: с ним они встречались только у него, всегда в присутствии Юны, и никогда не бывали там с матерью. Но для их матери именно в этом доме сосредоточилась вся история ее отношений с Питером, и начало, и конец. А теперь в нем же обреталось то, что ей от Питера осталось: близнецы.

Они чувствовали, что их любят. Видели это в материнских поступках, словах — девяносто процентов времени. Но как объяснить оставшиеся десять процентов? Когда она их даже не замечала. Запиралась в своей комнате. Забывала приготовить обед. Забывала напомнить им, что перед сном нужно чистить зубы. Иногда и вовсе забывала уложить их спать. Арти это озадачивало.

К четырем годам Арло еще не понимал всех тонкостей, но уже знал: это слабость. То же самое побуждение, которое толкает его на то, чтобы запереться в своей спальне, когда мать запирается в своей. Но он не считал себя слабым и не запирался. Сосредоточивался на том, чтобы поддержать Арти. Вытаскивал арахисовое масло из холодильника, хлеб и мед из кладовки. Говорил сестре, что пора ложиться спать, выдавливал пасту ей на зубную щетку, и себе тоже. Арло так гневался на мать за ее слабость, что гнев, как броня, отражал боль ее небрежения. Арти на такой гнев была неспособна, пришлось ему стать и ее броней.

К девяти годам Арло перестал ходить к Питеру. Не из чувства солидарности с матерью, хотя его всегда смущало, что ей не позволено даже выйти из машины, когда она их отвозит в гости. Он не мог избавиться от ощущения, что приглашает их не Питер, а Юна, как будто они с Арти какая-то грязь, от которой она все пытается Питера отмыть. А еще ему не нравилось, когда на сестру начинали претендовать еще трое детей и полный набор псевдородителей. Арти эти визиты нравились, она их продолжила; он не обижался. Но сам ездить не хотел — и не ездил.

Одиннадцать лет. У Ли выдался очередной дурной день. Чем старше становились Арло с Арти, тем реже случались такие дни. Им повезло, что у них не сохранилось воспоминаний от первых двух лет жизни; они понятия не имели, сколько этих дурных дней было тогда. А сейчас они уже давно не видели мать в таком состоянии — в одиннадцать лет и год целая вечность, — поэтому расстроились особенно сильно. Мать рыдала в постели, не позавтракала, будто не слышала их вопросов и предложений поесть-попить: Арти возилась с кофейником, прикидывая, сколько чего туда положить, Арло приготовил матери тост с толстым слоем масла и перебором варенья.

Они не знали, чем все это было вызвано, не видели накануне своего отца на рождественском концерте школьного оркестра. Не заметили того, что в тот момент так порадовало их маму: Питер, виртуоз фотосъемки, дождался, пока все трое детей попали в кадр, и сфотографировал их вместе: Марча, Арти и Арло: ударные, труба, гитара. Спать Ли легла счастливой, а проснулась разобиженной. У нее нет фотографии Питера с детьми. Ей не позволено видеть их вместе, слушать их разговоры. Она даже не имеет права провести часик у него на крыльце в качестве со-родительницы. Поскольку она до сих пор стыдилась их давней связи, ей было не заставить себя попросить о большем, и при этом ее очень мучило то, что Питеру не приходит в голову попросить от ее имени.

И вот Арти с Арло, оставив водянистый кофе и слишком сладкий тост у мамы на туалетном столике, вышли на крыльцо. Арло прихватил по дороге гитару, но Арти покачала головой. Она знала, что он сыграет что-то печальное, а ей ничего печального сейчас не вынести.

— Пойдем на охоту, — сказала она.

Арти принесла свою винтовку, вытащив ее из ружейного сейфа, — там ее заставляла держать мама. Арти охоту терпеть не мог, однако согласился.

Арти запомнила, как крепко тогда сжимала холодный металл. Когда они добрались до леса, она убедила Арло взять винтовку, пострелять по мишеням, которые она развесила по стволу дерева. Не сняв винтовку с предохранителя, он несколько раз крутанул ее в руках, как это делают на военном параде. Винтовка крутилась все быстрее, Арло все проворнее работал руками. Арти потянулась, остановила — ледяное железо крепко хлопнуло ее по руке. Она попыталась забрать у брата винтовку, Арло выхватил ее обратно.

— То есть нам теперь не только о себе заботиться, но еще и о ней? — спросил Арло. А потом заплакал, что и раньше-то было редкостью, а после его восьмилетия — вещью неслыханной. То была не обида, скорее смятение: он уже почти поверил в то, что мать в состоянии о них позаботиться. А он терпеть не мог оставаться в дураках. Но Арти всего этого не понимала, видела лишь, что ему больно. Она сняла шарфик, обернула шею брата кусачей белой шерстью, обвязала голову, засунула концы под пальто. Прижалась лбом к его лбу — винтовка торчала между ними, нацеленная на лес, твердое деревянное ложе угнездилось между двумя теплыми пальто.

И тогда Арти дала брату обещание. Она всегда будет о нем заботиться. Он всегда будет для нее важнее ее самой, а она ему будет важнее его, но брать на себя ответственность за мать им не обязательно. Они всегда смогут рассчитывать друг на друга. И ничто не в состоянии это изменить.

Позднее, в девятнадцать лет, Арти вернулась на лето домой после первого года в университете; Арло остался в Остине, в летней школе Техасского университета, плюс он уже иногда давал концерты в кофейнях, а порой и в барах (даже если тебе по возрасту пить еще рано, играть уже можно). Вырвавшись наконец из родного городка, он совершенно не стремился в него возвращаться, Арти же очень радовалась приезду домой. Поначалу казалось, что и мать радуется тоже. Но после целого года, проведенного в одиночестве, без детей-студентов, — неожиданно опустевший дом, опустевший обеденный стол, опустевшая жизнь, — возвращение Арти ввергло Ли в полное отчаяние по поводу того, что ждет ее в будущем, сразу после того, как пролетят летние месяцы.

Арти уже была достаточно взрослой и понимала, что происходит с матерью: не любовная тоска, не хандра — она борется с депрессией. Целый месяц Арти каждый день консультировалась по телефону с Арло. Он не проявлял особого сочувствия. Сказал, не их вина, что мать не завела собственных друзей, даже не пыталась ни с кем встречаться. Не их дело разбираться с ее проблемами. Арти же впадала в исступление: матери становилось все хуже, она целыми днями сидела, уставившись в телевизор, или спала. Скоро Ли тоже придет время возвращаться к занятиям — учить своих третьеклашек. А что будет, если она потеряет работу?

Арло слышал исступление в голосе сестры. Ради нее, а не ради матери он прервал летнюю учебу и вернулся домой. Под нажимом Арло, который действовал гораздо грубее сестры, Ли пошла к врачу, стала принимать лекарства. Арти знала, что ее еще рано оставлять дома одну, и сказала брату, что осенний семестр проучится в местном общественном колледже — туда можно ездить каждый день. Арло, хотя его об этом не просили, решил поступить так же. Обязательства перед Арти вылились для него в обязательства перед матерью, причем он никогда не жаловался. Просто выполнял данное ими друг другу обещание.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Питер едет домой обедать и улыбается — вспоминает утро, Марча на кухне, они все завтракают вместе. Пока Марч отсутствовал, он не замечал за собой особого расстройства по этому поводу; впрочем, он знал, что легко может внушить себе что угодно, поди пойми, правда оно или нет. И вот сейчас, когда сын вернулся и он явственно чувствует по этому поводу облегчение, можно сделать мысленную заметку: настроение поднялось. Собственное несчастье всегда лучше осознавать задним числом. Но вот он подъезжает к дому, видит фургон ветеринара, и на душе делается муторно.

Он как можно беззвучнее захлопывает за собой дверцу, хотя прекрасно знает: Юна всегда вслушивается, не подъезжает ли машина. Если не очень занята. До Питера доходит; ощущение это, ввинчиваясь в мышцы плеча, заставляет его стиснуть кулаки — от ревности. Ревность стремительно перерастает в гнев, направленный на Юну, на этого нового человека, на то, что их болтовня вчера за обедом пробудила в нем все это. Превратила его в буйнопомешанного.

Когда он в последний раз испытывал подлинную ревность? Лет тридцать тому назад. Если твоя жена постоянно рвет и мечет от ревности, трудно усомниться в ее преданности. Поднявшись на крыльцо, Питер слышит ее смех. Не смех-заигрывание, который ему еще порой удается у нее вызвать. Это полнозвучный, горловой смех. Питер знает, что это должно бы его успокоить, а вот поди ж ты. Он входит и обнаруживает, что Юна с ветеринаром сидят на высоких табуретках у противоположных концов стойки. Оба поворачиваются к нему, оба все еще улыбаются, и плечи у Питера деревенеют сильнее прежнего — он видит, что жена опять ела без него, опять села за стол не с ним, а с этим человеком.

Не будет он проявлять ревность. Ее это слишком обрадует. Что бы там у них с ветеринаром ни происходило, она станет это подогревать, только чтобы его раздосадовать. Поэтому он улыбается и спрашивает:

— Закончили с телятами? Утро для этого самое подходящее.

— Готово дело, — подтверждает Юна. — Давай. Садись на мое место. Сейчас что-нибудь принесу.

Но Питер не хочет садиться. Он стоит рядом с высокой табуреткой, наслаждаясь колоссальной разницей в росте, которая ставит его над ветеринаром. Ему прекрасно видно ветеринарскую лысину. На кухне пахнет скотом, причем запах этот исходит и от этого потного мужчины, и от его потной жены. Это его тоже смущает, хотя причину он сформулировать не в состоянии. Так что он садится и спрашивает у ветеринара, какие у того планы на остаток выходных, — ответы его совершенно не интересуют.

Юна слушает, как журчит речь Коула, время от времени прерываемая вежливыми вопросами ее взбешенного мужа, и с трудом сдерживает желание замурлыкать себе под нос. Она вытаскивает еду из холодильника и не переставая гадает, почему это ей вдруг стало так хорошо.

Представления Юны о любви всегда строились на ложных посылах — ложных настолько, что пора бы уже составить совершенно обратные прежним, пусть они в кои-то веки окажутся истинными. Оглядываясь назад, она понимает, что самым ложным представлением было то, что истинная любовь дарует удовлетворение, и оно застилает собой все остальное. В этом представлении Юна винила книги, которые читала с десяти до шестнадцати лет, хотя могла бы винить и себя за то, что не заметила: изображенное в книгах не имело ни малейшего сходства с единственным примером брачных отношений, который ей довелось видеть в действительности: отношениями ее родителей. Юна тогда пришла к выводу, что беда тут в их чисто человеческих недостатках, а не в сущности любви. Тогда она еще не постигла, что, поскольку любовь есть творение двух людей, а у людей всегда есть недостатки, значит, и любовь по сути своей не без изъяна. Ну а теперь усвоила это твердо.

Еще одно представление, возникшее почти одновременно с первым, но даже за несколько десятков лет не утратившее силы, состояло в следующем: любовь — снадобье. В первые несколько лет брака само присутствие мужа рядом, а порой одна лишь мысль о нем заставляли сердце биться сильнее, наполняли неистовой энергией. Ей не сиделось на месте, хватало нескольких часов сна. И даже когда первая лихорадка прошла, у Юны приключался новый приступ всякий раз, как она подозревала мужа в измене. К сожалению, это означало, что любовь и гнев переплелись в ней так тесно, что уже и не распутаешь.

Она засовывает кусок холодной грудинки — ломтики по краям оторочены белым жиром — в микроволновку, идет в кладовую за хлебом. Это чувство — доказательство того, что она все еще любит Питера. Ни один другой мужчина никогда не вызывал у нее подобных чувств. А значит, что бы там она ни испытывала к Коулу, это нечто другое. Не похоть, потому что похоть будоражит особым образом. Не узнавание родственной души: она почти уверена в том, что у них с Коулом не так много общего — в смысле темперамента, прошлого, интересов. Больше всего ее озадачивает то, что чувство не вызывает у нее прежнего неистовства. Стоя рядом с Коулом и даже прижимаясь к нему, она испытывает спокойствие, какого не испытывала никогда. И вот сейчас ее обуяло изумительное, беспочвенное чувство благости. Мир нравится ей больше прежнего. Она сама нравится себе больше прежнего. Даже муж нравится больше прежнего.

А может, она просто хватается за любую соломинку, занимается самолечением, чтобы снять симптомы того, что оказалась то ли в фойе, то ли в зрительном зале еще до того, как актеры выйдут на сцену. Вот только давать будут спектакль, по ходу которого семья Гепа может распасться, мир ее младшего внука — перевернуться вверх дном, всех остальных членов семьи заставят принять ту или иную сторону — если Марч не надумает исчезнуть снова. Тут уж всяко проще счесть, что мир — славное местечко, а на тревоги проще не обращать внимания.

Юна ложкой намазывает на хлеб соус для барбекю, кладет сверху дымящуюся грудинку. Ставит бутерброд перед мужем, подтягивает к себе табуретку, присоединяется к мужчинам.

О ТОМ, ОТКУДА ВЗЯЛСЯ ГНЕВ ЮНЫ

Если бы Юну попросили дать определение первым пяти годам ее брака, она бы сказала: умиротворительные. Ей нравилось наблюдать, как Питер любит Тею, хотя дочь и родилась вскоре после того, как Юна узнала про существование Берка. И хотя дочь она любила любовью такой силы, о какой раньше и помыслить не могла, в любви этой притаилась тень чего-то иного. А потом она забеременела Гепом и почувствовала, что излечилась. Когда Геп родился, в личике его она приметила что-то такое, от чего чувство одиночества слегка отступило: младенец как будто заполнил ту часть ее бытия, которая после измены Питера частично пересохла. Поэтому Юна страшно обрадовалась, узнав, что беременна в третий раз: ей казалось, что семья из пяти человек означает целостность.

Она была на четвертом месяце, Марч представлял собою бугорок на ее обычно плоском животе, и вот однажды ночью раздался телефонный звонок. Настойчивый дребезг разбудил Тею, та разбудила Гепа. Юна хотела послушать, что Питер будет отвечать, хотела услышать ответ на свой многократно повторенный вопрос: кто звонит, но он наклонился вперед в постели, прижав трубку к уху, а к ней повернувшись спиной. Дети позвали ее, она вышла в твердой уверенности, что кто-то умер, гадая, насколько дурные новости ей предстоит услышать. Она уговорила Тею лечь в кровать, пообещав ей утром вафли, подоткнула Гепу одеяло, успокоив его словами, что все хорошо.

Вернулась в темную спальню, увидела лишь очерк фигуры мужа — он так и сидел в постели.

— Что случилось? — спросила она.

— Я должен сказать тебе одну вещь, — ответил он.

От этих слов она едва не выскочила обратно. Новости настолько скверные, что без предуведомления никак. Вот только Юне никогда, никогда не была свойственна трусость.

— Тогда включи свет.

— Мне проще сказать в темноте.

Тут она поняла. Разумеется, никогда он не хранил своего обещания. А значит, ее жизнь — ложь, семья — ложь, новый ребенок — ложь.

— Чего бы ты там ни натворил, я не позволю тебе признаваться в этом в темноте. — Она протянула руку к стене и шарила, пока не нащупала выключатель и не зажгла люстру на потолке.

У Питера не было намерения нарушать обещание, данное Юне. Верность была свойственна ему по природе, и сам он исходил из того, что, обменявшись с женой обетами, будет им верен. Даже первый его роман с матерью Берка не изменил его мнения о самом себе. Ли поначалу была клиенткой — искала дом. Он каждый раз предвкушал очередную встречу, даже возил ее смотреть объекты, которые ей очевидно не подходили, только чтобы лишний раз увидеться. Тем не менее всерьез все это не воспринимал. Он понимал, почему ее к нему тянет, и полное отсутствие загадочности давало надежду, что он сможет себя сдержать.

Ли была невероятно мягкой, совершенно не способной кого бы то ни было осуждать — ни его, ни мир в целом. Если он показывал ей дом, захламленный донельзя, она не говорила, что там живут какие-то сквернавцы, но «они, видимо, сегодня утром очень спешили». Неизменно ласковая, благорасположенная, терпеливая. Ничего не просила, ничего не ждала. Проводить с ней время — даже до начала отношений — было чистым удовольствием без всяких душевных бурь. И — что уж тут поделаешь — это оказалось приятнее, чем вопли, требования и наскоки четырехлетки и двухлетки, а также чем беременная женщина, целыми днями сидевшая дома с детьми в одиночестве. Дом их был полон любви — Питер действительно всей душой любил сына, дочь и, безусловно, жену, — но не покоя. Иногда у него возникало чувство: это нужно перетерпеть, а когда мы что-то терпим, рождается мысль, что за терпение нам положена награда.

Ночной звонок был от матери Ли. Ей в то утро позвонили из больницы, и она тут же приехала из Оклахомы. Ли сдалась на лечение добровольно — боялась себя изувечить. Два месяца назад, когда Питер ее бросил, она перестала есть, лишь изредка пила воду. Питер не знал, что она беременна, тем более что ждет близнецов. Самая подходящая концовка. Легкость, с которой он позволил себе во все это скатиться, превращалась в строго противоположное. Новые дети, новые несчастные матери.

Когда жена потребовала, чтобы он при свете посмотрел ей в глаза, Питер понял по отвращению в ее голосе, чем рискует. Пока он объяснял, что произошло, Юна непрерывно тряслась — не от слез или горя: от гнева. Ему хотелось одного: вылезти из постели, спуститься к шкафу с оружием, вытащить тот старый дробовик и принести ей. Даже не потому, что он этого заслужил, а потому, что не видел другого выхода. Если не отдать всю власть в ее руки, как она сможет его простить?

— Мать ее настаивает, чтобы я приехал в больницу и уговорил не изводить себя. Чтобы сказал, что даже если мне не нужна она сама, то нужны ее дети. Говорит, ради меня Ли перестанет убиваться, сочтет это своим долгом — а вот ради себя нет.

Для Юны это было все равно что муж говорил бы: «Смотри, вот как выглядит настоящая любовь. Твоя-то не столь велика, согласна?» Так она ему сейчас покажет, сколь велика ее любовь. Столь велика, что, если поднести к ней спичку, сгорит вся его жизнь.

— Собирай вещи. Ты здесь больше не живешь. Это не твой дом. И не твоя семья.

Она сделала шаг назад, оступилась, а когда Питер выскочил из кровати, чтобы ее поддержать, отпрянула и упала на туалетный столик.

— Юна, ну пожалуйста, — попросил он.

— Никаких больше «пожалуйста». Ты лишен права на просьбы. Больше ты никогда и ничего от меня не получишь. — Она оперлась ладонями на столик, увидела карманные часы Питера — ему они достались от отца, тому от его отца — и от отчаяния подумала: лучше бы никому из этих мужчин не родиться. Взяла тяжелые золотые часы и швырнула мужу в лицо. Впоследствии она гадала, чем бы кончилось дело, если бы ей под руку попалось что-то потяжелее. То, чем можно раскровянить или свалить с ног. Может, это вызвало бы у нее хоть крупицу жалости, смирило бы гнев прежде, чем он разрастется до таких пределов, что дальше его можно только сдерживать, но не унять. Часы попали Питеру по губам, упали на пол, разбились. Из соседней комнаты долетел голосок Гепа.

Юна и Питер разом посмотрели на свои босые ноги — в комнате стоял полумрак, осколки стекла не разглядишь.

— Ладно, — сказал он. Наклонился, взял ее на руки, поднял, как новобрачную, с которой пересекают порог, а она так изумилась, что даже не возражала. Он донес ее до двери, сморщился, открывая, — она поняла, что он наступил на осколок. Все эти годы Питер ее охранял. Напоминал ей: хорошо — это не обязательно идеально, так что ей нет никакой нужды стремиться к идеалу. Когда он опустил ее за порогом спальни, то предстал не охраной, а охранником. Тем не менее в коридоре она слегка покачнулась — без его поддержки трудно было устоять на ногах. То, что он сделал с Ли, полностью лишило ее чувства защищенности, однако после стольких лет замужества она разучилась чувствовать себя защищенной без него. Она услышала, как открылась дверь в комнату Гепа. Увидела Тею — та уже стояла в коридоре, крошечная темная фигурка на периферии зрения.

Юна ухватилась за ручку и захлопнула дверь прямо перед лицом Питера, оставив мужа одного в спальне. Прошла по коридору, подняла на руки недоумевающую Тею, отнесла в комнату Гепа, заперлась там с ними на ключ.

Питер отсутствовал неделю — ночевал у родителей; привез Ли к ней домой из больницы, пообещал ей все, кроме одного: вернуться. Наблюдал за ней, целенаправленно, шаг за шагом перенаправляя ее любовь к нему на будущих детей. Юна же неделю провела в одурманивающей ярости. Ее опять стало мутить по утрам, хотя токсикоз вроде уже несколько недель как отступил, однако тошнота приносила облегчение: порой удавалось отвлечься и мечтать лишь о том, чтобы желудок утихомирился. Хватило одного вечера без Питера, одного утра без его помощи, без объятия перед уходом, без разговоров, и она уже начала гадать, как же будет выглядеть без него ее будущее. Кто через несколько месяцев пойдет с ней рожать? Кто укачает младенца, когда тот разбудит их в четвертый раз за ночь? Хуже того, ей невыносимо было просыпаться одной в постели, не слыша рядом чужого дыхания, не прижимаясь к чужому телу.

Но пустить Питера обратно — значит объявить, что она осознает, как устроено их будущее, и готова это принять. Как будто она не заслужила ничего лучшего. Всю неделю Юна выдумывала неосуществимые решения, заранее зная, что толку от них никакого, но так хоть удавалось пережить день. Можно прервать беременность. Можно уехать и родить ребенка, отдать на усыновление, потом прокрасться домой, выхватить Тею с Гепом из кроваток, пока Питер спит. Увезти их куда-нибудь подальше.

Она согласна работать в казино в Рино или официанткой в Голуэе, купить участок земли в часе езды от Праги, рядом с деревушкой, из которой когда-то уехали ее бабка с дедом, готова разводить коров. Она станет другим человеком — человеком, который не только не любит своего мужа, но у которого нет мужа, чтобы его любить. Ей еще и тридцати не исполнилось. Не поздно еще начать совершенно новую жизнь.

На восьмое утро она спустилась вниз и обнаружила на кухне Питера — у ног его стоял чемодан. Они с той ночи еще не говорили, хотя автоответчик ее буквально распух от невнятных извинений, признаний в любви и жалоб на жизнь. Вид у мужа был совершенно невнятный — место обычного чувства юмора занял страх столь сильный, что Питер будто усох. Юна представила себе, как сейчас даст ему пощечину и он развеется облаком пыли.

Первым ее побуждением было подойти к нему, пусть держит ее в объятиях, пока она плачет, а потом, вот так вот использовав, выпихнуть его за дверь. Но она ничего этого не сделала.

— Дети пока спят, — сказала она и взяла сумочку со стола. — Я, может, еще вернусь до ужина.

Она дошла до машины, притом что так с утра и не причесалась. Питер следовал за ней и только после того, как она открыла дверцу, взял ее за руку.

— Нам нужно поговорить.

— Это тебе нужно. А мне нет. И не заставишь.

— Речь не о тебе.

— Значит, о наших детях? Надо же, вспомнил об их интересах. Решил, что им нужно еще парочку — нет, тройку братьев-сестричек? Что они будут счастливы с матерью, которая ненавидит их отца?

— Ты любишь меня так же сильно, как и я тебя, — сказал Питер. — Я это увидел у тебя на лице, когда ты вошла в кухню. Если бы не это, все было бы иначе, но ты меня любишь.

И тогда Юна заплакала. Позволила мужу себя обнять. Разлюбив его, она обретет свободу. Вместо того, чтобы направить дуло на Питера, она направила его на себя. Неважно, что она выберет, брак или развод, — дыры в груди все равно не избежать.

— Но я не смогу тебя простить, — сказала она.

— Знаю, — ответил он. — Но, пожалуйста, позволь мне вернуться домой.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Марч попросил Арло и Арти встретиться с ним у склада; он понятия не имел о существовании этого места до нынешнего утра, когда отец рассказал о нем за завтраком: выяснилось, на складе лежат вещи, которые Марч давно считал утраченными. Он очень тронут, что отец сберег его вещи, вывез из дома после его побега два года назад; Марч был убежден, что мать потребовала бы все распродать. С другой стороны, ему стыдно: кому-то пришлось за него разгребать еще одну кучу грязи.

Склад не отапливается и не просушивается, так что один стул приходится выкинуть сразу — на нем от сырости вырос толстый слой плесени. В Нью-Мексико Марч всю мебель купил в «Уолмарте» и успел подзабыть, что предмет способен вызвать из памяти человека. Тяжелая кровать из вишневого дерева напоминает о Вере. Он так и видит ее стоящей, уже без блузки, перед вишневым туалетным столиком с широким овальным зеркалом. Взрыв отвращения к самому себе при мысли о вчерашнем заставляет его принять решение: спальня теперь будет в другой комнате. Как будто, если просыпаться под другим потолком, Вера останется с Гепом, повысив тем самым его шансы по-прежнему просыпаться в Олимпе.

У Арло повреждена рука, как и почему, он не рассказывает, но перемещать может только лампы и нетяжелые коробки, так что более увесистые вещи в кузов закидывают Марч и Арти. Вторая поездка, обнажается второй слой, Марчу делается еще более странно. Дедушкино кресло-качалка, подаренное матерью, когда он вернулся из армии. Столик с медными трубками вместо ножек, согнутыми под острым углом, красивый, но совсем не вяжущийся со всей остальной мебелью: его сделал для Марча Геп, пока учился в художественной школе. Обеденный сервиз, который они с отцом отыскали на гаражной распродаже, когда однажды в середине дня вдвоем отлынивали от работы.

Когда все перевезено, протерто и отчищено, Арти и Арло — у них у обоих куда больше художественного вкуса — начинают расставлять мебель. Бывшая спальня Марча превращается в комнату для собак — они с подозрительным видом следуют за хозяином, когда он тащит их синий коврик в новое помещение. Марч так радуется всем приметам своей былой жизни, что даже не замечает, что Арти и Арло друг с другом почти не разговаривают. А на прямые вопросы Арти следуют отрывистые ответы.

К середине дня все, от тарелок-кастрюлек до кухонных полотенец, разложено по местам, и они выносят упаковку пива на крыльцо, чтобы отпраздновать новоселье. Марч рассказывает про два последних года своей жизни, они рассказывают о том, что он пропустил: про попытки Арти зарабатывать охотой, недавние гастроли Арло (в этих историях беглый менеджер предстает одновременно и болваном, и злодеем). Дважды-трижды от Арти, один раз от Арло звучит предупреждение, что, если он исчезнет снова, не оставив даже номера телефона, этого не потерпят и не простят. Марч не выносит поучений, но эти посулы отрицают худший сценарий, шебуршащийся на закраине его мозга: что день переезда всего лишь спектакль, его химерическое представление о жизни в Олимпе, которое кто-нибудь скоро благополучно развеет.

Арло пропускает мимо ушей любезный вопрос Арти касательно его следующего альбома. На сей раз Марч подмечает недовольство у нее на лице, видит, как она прикусывает язык. Потом Арти встает, роняет пустую бутылку обратно в картонную упаковку.

— У меня, народ, кое-какие планы, так что вечер проводите без меня, — говорит она.

Марчу хочется спросить, входит ли в эти планы Райан и не хочет ли она вместо того пригласить его сюда, но Арло его опережает:

— С Райаном, полагаю.

Тон у Арло сварливый, но Арти будто не слышит, только говорит:

— Хочешь завтра утром со мной на рыбалку, Арло? Мы на рассвете идем на кабана, но к десяти я освобожусь.

— У меня есть дела поинтересней, — отвечает он.

— Да ладно. Удочки я привезу. На мое обычное место.

— Ладно. — Вместо того, чтобы посмотреть на сестру, Арло волчком крутит пустую бутылку.

Арти наигранно улыбается Марчу, машет на прощание и идет к своей машине.

Они смотрят, как она отъезжает, Марч ждет от Арло объяснений. Вместо этого Арло кивает на пустые бутылки у ног:

— Не хочешь это поправить?

— Я с возвращения еще не был в «Моем местечке». Ты как? — Это любимый бар Марча, не только в Олимпе, но и на всем свете. Именно там он купил себе первое беззаконное пиво, еще до совершеннолетия, там же купил и первое разрешенное.

Они решают пойти пешком — до бара километра полтора, он рядом с городской площадью, — чтобы пить сколько вздумается. По дороге не обмениваются ни словом: оба давно освоили искусство ненавязчивого молчания. Дружба их всегда была равновесной: Арло умнее, Марч сильнее, Арло более вредный, Марч более опасный. Недостатки друг друга они воспринимали как вещь совершенно естественную. Тем не менее, когда Арло в третий раз пинает встретившийся по дороге мусор — бутылку из-под кока-колы, банку из-под пива, еще одну бутылку из-под кока-колы, — Марчу приходится признать, что молчание перестало быть ненавязчивым.

— Что там у вас с Арти? — спрашивает Марч.

Арло бросает на него косой взгляд и отвечает вопросом на вопрос:

— Ты много знаешь про них с Райаном?

— Только что она с ним встречается.

Они идут дальше, по обочине проселочной дороги, при приближении машины отступают в кювет.

— Похоже, дело настолько серьезно, что она отказалась заменить моего сбежавшего менеджера. Я утром ее об этом попросил.

— Для тебя это хреново, а для Арти здорово, верно?

— Ты слышал хоть что-то хорошее про Райана Барри?

— Если что плохо пахнет, Арти учует. Ей не нужно, чтобы мы ее спасали. — Марч призадумывается. — Хотя, впрочем, папе может понадобиться наша поддержка, если Райана пригласят на День благодарения.

— Это ты о чем?

— Лавиния Барри папу терпеть не может. Какая-то фигня с недвижимостью.

— Красота. Ну Арти и выбор сделала. — Арло пинает очередную банку, в воздух взлетает фонтанчик пива. — Никогда она так себя не вела.

Марч не уверен, что Арло прав, а если и прав, это еще не значит, что Райан Арти не подходит. Вот только что-то ему подсказывает, что Арло не желает этого слышать.

Они подходят к бару. Там, как всегда, темно, как всегда, пахнет сигаретами предыдущего века, и хотя Марч не был тут почти два года, он знает, что у стойки будут сидеть те же самые типы, что и в его последний вечер здесь. Флуоресцентные люстры по-прежнему свисают на два метра с восьмиметрового потолка, а за стойкой по-прежнему обитает кассовые аппарат 1940-х годов. Бабушки с дедушками Марча с обеих сторон танцевали тустеп на тонких деревянных половицах. За тремя столиками у сцены старикашки режутся в домино, не обращая никакого внимания на играющий оркестр.

Они выпивают по несколько рюмок, играют пару партий в бильярд. Иногда к Марчу подходят, поздравляют с возвращением или спрашивают с плохо скрытым скепсисом, насовсем он или нет. Очень многие поглядывают на него с любопытством. Иногда подходят женщины, поговорить с Арло: он с его репутацией притягивает людей, тогда как Марч отталкивает. Разговоры длятся недолго: городок слишком мал для случайного флирта. Все эти женщины чьи-то дочери, кузины, завтра кто-то из них будет пробивать им продукты в супермаркете, выдавать деньги в банке. Марч с Арло устраиваются за столиком у стены, принимают позы мужчин, которые не хотят, чтобы им мешали.

Несколько женщин сказали Арло, что им очень понравился его новый сингл.

— Я, похоже, не те радиостанции слушаю, — замечает Марч.

— Лучшее достижение — двадцать седьмое место в рейтинге «Билборда». Не бог весть что, но приглашений на гастроли в последние полгода поприбавилось. Впрочем, это ненадолго — я уже вылетел из верхней полусотни. И если пущу эти гастроли псу под хвост, растеряю последний импульс.

— А каким должен быть гастрольный менеджер? На случай, если мама все-таки заставит папу меня уволить?

— Армейским сержантом, групповым психотерапевтом и счетоводом в одном лице.

— С первым у меня, в принципе, неплохо.

— Давай, ради сохранения дружбы, не станем экспериментировать.

Марч чокается с Арло бутылкой, выпивает до дна.

Арло оглядывает зал.

— Ты как думаешь, из женщин тут есть нездешние?

— На меня не смотри. Я пас. — Марч выходит из кабинки за следующей порцией.

Когда он возвращается, у столика их стоит корпулентный блондин и беседует с Арло. Марч узнает его — видел в мастерской, один из работников Гепа. Блондин кивает, причем нахмурив брови, потом снова обращается к Арло.

— Не надо было тебе так лапать Лавру, — говорит блондин со смехом. — Мы уж подумали, сейчас полицию вызовут.

Арло в ответ кривится.

— Это вы тут о чем? — спрашивает Марч. — Сейчас выяснится, откуда твоя таинственная перевязка?

Марч улыбается, но Арло явно не в духе. Встает, проталкивается мимо блондина, мрачно усаживается за стойку.

Когда блондин разворачивается и уходит, не прощаясь, Марч наконец вспоминает его имя.

— Рад был повидаться, Отис! — кричит он тому в спину.

Марч шагает к стойке, чтобы еще потрясти Арло, и тут в бар входит Вера. На ней джинсы и белая футболка, на ногах кроссовки, но Марч чувствует, как все мужчины в помещении поворачиваются и смотрят на нее. Она с подругой — Марч узнает в ней бывшую Верину коллегу. Он знает, что через секунду Вера его заметит, поэтому ускоряет шаг.

Кладет кредитку на стойку рядом с пустым стаканом Арло.

— Давай-ка заплатим и свалим отсюда.

— Ух ты, Вера уже к нам идет.

— Она идет, а мы уходим. Больно мне надо, чтобы работник Гепа потом рассказывал всякие истории.

Но Вера уже рядом, стоит перед Марчем.

— Вера, — любезным голосом произносит Арло. Берет кредитку. — Пойду найду бармена, — говорит он Марчу.

Марч видит, что подруга Веры направляется в туалет. Произносит как можно тише, но чтобы было слышно сквозь гул голосов:

— Геп пока не оттаял. Я не хочу давать ему нового повода выставить меня из города. На нас смотрят.

Вера неуклюже залезает на табуретку рядом со стоящим Марчем.

— Ой, да ладно. Принеси хоть какую-то пользу, Марч. Я не могу обсуждать с Келли свою семейную жизнь. А вот с тобой… — Вера отбрасывает волосы с лица, и Марч понимает, что она здорово пьяна.

— Похоже, у тебя это не первая остановка.

— Келли делает убийственную «Маргариту». Свежевыжатый лайм, никакой этой кисло-сладкой хрени. — Вера выпрямляется, делает серьезное лицо. — Я решила, что вчерашнее было знаком. Хватит мне сидеть на месте. Завтра скажу Гепу, что всё. — Она наклоняется ближе, шепчет: — Не волнуйся, что за знак, объяснять не стану.

От ее заверения у Марча делается легче на душе, но ненадолго.

— Господи, только не завтра. Неважно, что там ты скажешь или не скажешь, винить Геп будет меня.

— А ты, лапуся, не строй из себя невиновного.

На них смотрит весь бар, причем Марч убежден, что Отис устроился в первом ряду. Вера как будто летящий на него грузовик. И на Гепа тоже.

Вера машет бармену, заказывает текилу со льдом.

— Я убеждена, что в этом мире сопутствующий ущерб — вещь неизбежная, как ни поступай. Как оно ни печально, мистер Бриско. — Она берет бокал, поднимает, делает глоток.

Возвращается Арло с кредиткой и чеком, бросает взгляд на лицо Марча и отправляется ждать у входной двери. Марч произносит так тихо, что едва слышно сквозь звуки музыки:

— Я хочу помириться с родней. Хочу здесь остаться.

Вера смотрит на него прищурившись. Взгляд ее перемещается на бильярдные столы — она, видимо, корчит свирепую рожу Отису, который корчит такую же в ответ.

— Ты сам-то сознаешь, что мне предлагаешь? Мучиться дальше, притворяться перед мужем, подстилаться под него, и все ради того, чтобы ты мог получить желаемое, хотя ты пальцем о палец не ударил, чтобы это заслужить.

На это Марчу нечего ответить.

— И ты просишь меня об этом, хотя, скорее всего, сколько бы я ни ждала, ты все равно останешься козлом.

— Я был бы тебе очень признателен. — Это все, что он в состоянии из себя выдавить. — Если бы ты дала мне такую возможность.

— А на фиг мне твоя признательность? — Она отхлебывает еще текилы. — Ага. Келли идет спасать меня от меня. — Вера смотрит на Марча, долго, оценивающе. — Геп считает, у тебя кишка тонка построить настоящую жизнь в другом месте. Правда? Ты действительно такой беспомощный?

— Не знаю. Может быть, — говорит Марч, готовый от отчаяния признать истину, которую очень долго отталкивал, отвергал: борясь с неспособностью контролировать самого себя, он так и не свыкся с мыслью: контролировать себя еще можно научиться, а вот контролировать других — нет.

— Келли! — с напускной бодростью произносит Вера.

Марч, воспользовавшись случаем, сбегает к Арло: он только рад оставить Веру в баре и двинуться к дому.