Дюма. Том 49. Олимпия Клевская

— Но я же вам говорю, она вот-вот уйдет со сцены!

— Кто?

— Юния.

— Что еще за Юния?

— Юния, тысяча чертей! Вы хотите мне помешать встретить ее у выхода!

— О-о! Вот опять припадок начинается, — вздохнул судья и глянул на стражников, как бы заранее проверяя, хватит ли у них отваги, если придется позвать их на помощь.

— Ну же, мой миленький судья, — продолжал Баньер, — вот сейчас она раздевается.

— О ком вы толкуете?

— Да о Юнии же!

— Юния раздевается? — негодующе произнес судья.

— Естественно! Или вы полагаете, что она отправится домой как была — в тунике и пеплуме?

— Ладно! А мне до этого что за дело?

— Зато мне есть дело, и еще какое; у меня едва хватит времени добежать до театра к той минуте, когда она выйдет оттуда. Отпустите меня!

— Положительно бедняга спятил, — сказал судья.

— Спятил, верно, спятил! — закивали стражники, обрадованные возможностью сойтись во мнении с судьей.

— И это помешательство непристойного свойства, — продолжал судья.

— А все ж таки, — решился заметить один из стражников, — я, кажется, видел, как он пытался прикрыть прорехи в своих драных штанах, да так старательно.

— Это потому, что у него случаются минуты просветления, — объяснил судья.

Баньер рванулся к выходу.

По знаку судьи стражники удержали его.

Наш герой возобновил борьбу.

Стражники уложили Баньера на каменные плиты пола. Когда он оказался таким образом распластан и три пары могучих рук прижали его к полу, судья обошел вокруг, разглядывая пленника со вниманием, к которому примешивалось любопытство.

— Господа, — объявил он, — у этого человека припадок опасного недуга, который врачи именуют эротоманией. Это весьма неприятно. Подобное зрелище не для юных девушек.

Стражники зарделись.

Произнеся свое заключение, судья пробурчал несколько слов себе под нос, еще несколько других набросал на листке бумаги, который тут же вручил предводителю стражников, а затем исчез, не преминув прежде дать четверым стражникам, державшим Баньера, указание оставить его в прежнем положении до той минуты, когда он, то есть судья, удалится.

Баньер, не спускавший с него глаз, вместо того чтобы успокоиться, разозлился, стал выкрикивать угрозы и даже пытался драться. Хотя диагноз, поставленный судьей, не соответствовал истине, безумие у нашего героя все же было, однако это было безумие любовное.

Когда судья ушел, стража оставила в покое ноги Баньера, однако за руки его по-прежнему держали.

— Ну, мой мальчик, вставайте, сделайте одолжение, — сказал ему предводитель стражников.

— Встать? И мы пойдем?..

— Пойдем поглядим на твою Юлию, — ухмыльнулся стражник, расслышавший французское имя вместо латинского имени героини господина Расина, автора "Британика".

Баньер вскочил, подумав, что ему и в самом деле сейчас возвратят свободу.

Однако он не забыл подцепить перстень Олимпии кончиками пальцев и затолкать его в ладанку — убежище, ставшее отныне неприкосновенным, с тех самых пор как его столь основательно проверили.

Он был прав, наш бедный Баньер, когда так ловко припрятал кольцо, потому что, успев столько проблуждать по Парижу, он теперь, насколько мог судить, двигался в сторону, противоположную Французской комедии; стражники заставили его сесть в фиакр и сказали вознице:

— Гони в Шарантон.

Час спустя Баньер со своим эскортом вышел из фиакра напротив большого здания; внутри дома его подвели к окошечку регистратора, и, коль скоро наш герой, не понимая, что происходит, отказался отвечать на вопросы, со слов стражников записали: "Помешанный эротоман!"

Стражники удалились, он остался в одиночестве. Сообразно донесению судьи, который его допрашивал, Баньера поместили в сумасшедший дом.

А поскольку он еще и пытался бунтовать против такой ужасной несправедливости судьбы, явились какие-то люди богатырского сложения, связали ему руки и ноги, бросили в холодную камеру и оставили наедине с отчаянием, смягчаемым лишь тем, что кольцо Олимпии все еще оставалось при нем.