Дюма. Том 49. Олимпия Клевская

— И в подчинении?

— Да. От прочего я ее избавлю.

— Жесткие условия, монсеньер.

— Не думаете же вы, что я стану давать любовницам то, в чем отказываю королеве?

— Но, быть может, король вас вынудит?

— Ах! — вскричал старик с живостью, разом открывшей Ришелье всю подоплеку его расчетов. — Я только этого и жду! Пусть король применит силу, тут уж я буду освобожден от ответственности, и тогда мы увидим…

"Ладно, — подумал Ришелье. — Я тебя понимаю".

— Впрочем, — поторопился добавить Флёри, — разве вы только сейчас не говорили мне, что графиня разлюбила своего мужа?

— Она ушла от него.

— И что она влюблена в короля?

— Допустим.

— Допустим? Вы же вполне определенно утверждали, что она пылка и мечтательна, что у нее легкий пушок на губе и черные брови?

— Это бесспорный факт.

— Значит, она не сможет победить своего влечения к королю.

— Надо бы спросить у нее самой.

— Тут уж ваша забота.

— Я постараюсь как можно усерднее повиноваться вашей воле.

Флёри не выдал досады, вызванной столь упорной решимостью Ришелье оставаться под прикрытием его указаний.

— Подвожу итоги. Если госпожа де Майи любит короля, ей не слишком важно, будет ли он обходиться с ней как с Клеопатрой или Лукрецией.

— Возможно; но как же гордость?

— Мы условились, что она оставит ее при себе.

— Монсеньер меня сразил.

— Вашим же оружием. Впрочем, герцог, вы, может быть, опасаетесь за надежность номера седьмого? Хотите, поищем кого-нибудь другого?

— О нет, монсеньер; остановимся на этом решении! Бороться с вами слишком утомительно.

— Да, тут потребна строгая логика.

— Предпочитаю попытать счастья в поединке с женщиной.

Прелат усмехнулся.

— Герцог, — сказал он, — не забывайте, что я ваш лучший друг, если вам угодно удостоить меня такой чести.

Ришелье поклонился.

— Во всем этом меня удручает лишь одно, — вздохнул он.

— Но что же, Боже?

— Прискорбно слышать, что король Франции будет скупцом. Такого не случалось со времен…

— Со времен… вашего деда, — лукаво обронил старик.

Возможно, Ришелье и ответил бы что-то. Но Флёри его перебил:

— Какая вам разница, в конце концов, — спросил он, — скупцом будет король или расточителем?

— Э, монсеньер, вы судите об этом как человек, удалившийся от мира.

— Я удалился от мира, это правда, но к вам, мой любезный друг, потекут все мирские барыши.

— Ко мне?

— Ну, разумеется, к вам.

— Какие уж тут барыши, Бог мой, если король скуп?

— Э, герцог, король не может быть скупым, если он что-то обещает или при нем есть люди, которые обещают за него.

— Ба! Монсеньер, вам угодно шутить?

— Нет, право слово!

— Вы называете богатым того, кому дано обещание, монсеньер?

— Конечно.

— Если обещание сдержат, то да.

— Это вполне очевидно: кто же вообразит, что король Франции или министр французского монарха может нарушить слово?

— О! — вскричал Ришелье восхищенно. — Вот это речь так речь. Стало быть, Людовик Пятнадцатый, скупец и скаред, всегда будет держать свое слово?

— Вы сомневаетесь в этом, герцог?

— Если вы за это отвечаете, нет.

— Ручаюсь головой.

— Монсеньер, ни слова больше.

— Все у вас есть, герцог, не хватает лишь одного: памяти.

— Мне, монсеньер?

— Да, вам. Помните, что было вам обещано?

— Ох, черт возьми! Я это помню, еще бы. Этого я никогда не забуду.

— Вот и все, что требуется: память, чтобы держать в ней все, память, чтобы…

— … чтобы продержаться самому.

— Прощайте, герцог.

— Монсеньер, примите тысячу уверений в моем почтении.

И Ришелье удалился.