ОМЭ

И опять надо заглянуть в прошлое, чтобы по-настоящему понять трагедию, подробности которой уточнила в ответ на мою просьбу старая большевичка Евгения Дмитриевна Губанова. В письме ее оказалось и то новое, что могло быть лишь в жизни и что невозможно было даже представить.

«...Вы пишете в газете, что Федю и его товарищей настиг белогвардейский корабль «Слава», и говорите об издевательствах над Федей мерзавца-капитана этого судна, но фамилию не указали; наверное, не знаете. Могу прийти на помощь. Фамилия этого мерзавца Мазин, и он десять лет жил в нашем доме № 117, по набережной Губанова. Дверь квартиры Мазина была против нашей двери. Десять лет мы были соседями, здоровались с этим мерзавцем и не знали, что он издевался над Федей и передал его в деникинскую контрразведку... Вы извините, что я так долго задержала ответ на ваше письмо, ничего не поделаешь, расстраиваюсь, когда пишу...»

Перечитывая эти строки, я вновь обратился к рассказу, впервые услышанному в 1932 году.

Если бы чуть раньше

Подвел штиль, неожиданный после шторма. Каспий еще катил свои валы прежним курсом, подгоняя в туркменку, но ветра уже не было, и парус ее обвис вдоль мачты, как сломанное крыло птицы.

Это случилось на восьмые сутки первого октябрьского рейса 1919 года в осажденную врагами советскую Астрахань.

Шторм, перед началом которого одновременно вышли из Баку в море; якобы в Гурьев и Энзели, три туркменские лодки с бензином для XI армии, распорядился ими по-своему. Двум из них, в момент, когда наступило безветрие, повезло очутиться возле входа в дельту. Волги, а третья застряла между островом Кулалы у восточного побережья Каспия и двенадцатифутовым рейдом.

Там и обнаружили ее враги: вспомогательный крейсер, сперва принятый моряками туркменки за рейсовый пароход из Гурьева. Его дымок медленно перемещался по черте горизонта в сторону Форта Александровского — колчаковской базы в Закаспии, и застрял на месте, едва оказался на одной линии с неподвижным парусником.

— Повернул!..

Все, что владело мыслями шкипера Любасова, яростно вырвалось в этом слове, хотя он произнес его сквозь зубы.

Никто на палубе туркменки не пошевелился. Глаза четырех человек вокруг шкипера были устремлены туда же, куда неотрывно глядел он. Только послышалось чье-то полное горечи и укора обращение к ветру:

— Эх, моряна... Так и не дождались тебя... Теперь не уйти!..

— Повернул! ...Теперь не уйти!..

Дымок разрастался. Вскоре под ним на горизонте, справа от парусника, возникли очертания неизвестного корабля.

— Идет сюда, — определил шкипер и уперся взглядом в Губанова. — Что думаешь, Федор Константинович? Ходу белым, если это они, до нас полчаса, не больше. А тогда — как обернется. Угадать не берусь.

Губанов откликнулся фразой, которую можно было истолковать по-разному:

— Гадать нечего, товарищ Любасов. — И тут же добавил: — Сколько раз просил забыть Федора Константиновича!.. Вырвется вот так не вовремя, тогда будет поздно ловить за хвост...

Шкипер пробормотал в оправдание:

— При беляках я, как рыбка, будь спокоен...

— При беляках?! — с ожесточением подхватил последние слова матрос у руля, рядом со шкипером, под стать коренастому Любасову, но выше его на целую голову. — Нам их дожидаться — самим голову в пасть совать. Дело ясное, гадай не гадай: или — здравствуйте-прощайте, или — на дно к рыбам... Только не даться живыми!..

Прервав его жестом, Губанов сердито проговорил:

— Думай, Трусов, прежде чем вслух сказать... Не дури. Не взрываться надо, а перехитрить их и груз доставить... — Решительно ответил на первый вопрос шкипера: — Вот как считаю. Судовые документы куда выправлены? В Гурьев. Застряли мы на прямом курсе к нему, ближе к восточному берегу, чем к дельте. Никаких доказательств, что идем в Астрахань, у белых не может быть.

Шкипер хмыкнул:

— Об этом и у меня думка. А если не поверят?

— Пусть конвоируют к Гурьеву; Найдем время оторваться в темноте, ночью. — Губанов повернулся к пожилому, заросшему бородой матросу. — Твое мнение, Ланщаков?

Тот сказал, не колеблясь:

— Повременить с подрывом, но втулку в трюме держать наготове.

— Чесаков?

Похожий на немощного старика, небритый, болезненного вида матрос у мачты поддержал Ланщакова:

— Если попытаются задержать, надо вытащить втулку и затопить, чтобы избавиться от улики.

— Это в крайнем случае, — согласился Губанов. — Больше выдержки, товарищи. К рыбам всегда успеем.

Трусов мрачно усмехнулся.

— Ишь, торопится... — Шкипер покосился на выраставший над штилевой гладью корабль и вдруг совсем иным тоном досказал: — Похоже, что моряна...

Все, кто был на палубе, разом повернулись в ту сторону, куда он протянул руку. Глаза не обманули его. От горизонта, наискось пересекая путь неизвестному кораблю, скользила по штилевой глади Каспия темная полоска ряби, поднятой долгожданным ветром-моряной, возникшим, как всегда, где-то в песках Закаспия. Полоска ширилась, будто стремясь первой поспеть к паруснику, чтобы помочь ему поскорее уйти от гибельной встречи с вражеским кораблем.

— Подсобите-ка...

Шкипер привычно скомандовал, что полагалось, вопросительно посмотрел на Губанова:

— Попытаемся уйти? Или править на Гурьев? И так и этак нагонят.

Услышал в ответ:

— Идем к Гурьеву. Не поверят, пусть провожают хотя бы до самого места. В таком случае поторгуем на гурьевском базаре, продадим пару десятков бидонов, заодно отметим прибытие у колчаковского начальства и постараемся прорваться к Астрахани через девятифутовый рейд.

Ветер первым догнал туркменку. Парус ее захлопал, затрепетал складками, как птица, расправляющая крылья, готовясь к взлету.

— Держи чуть правее, — подсказал шкипер Трусову и застыл возле него.

Туркменка накренилась под гулким ударом ветра в парус при повороте, рванулась вперед и медленно, словно нехотя, заскользила наперерез курсу неизвестного корабля.

Теперь все зависело от обстоятельств.

Пусть враги бесятся

Кто мог точно знать, какими для команды туркменской лодки № 6 окажутся обстоятельства, начиная с момента, когда неизвестный корабль, спеша к ней, прерывистым гудком потребовал дождаться его?.. С каждой минутой все четче вырисовывались перед глазами моряков контуры корабля, надстройки, стволы пушек на полубаке и корме.

— Это «Слава», — опознал Любасов, хотя еще нельзя было разобрать надпись на борту: Деникинцы с англичанами.

— Без англичан, — поправил Губанов. Интервенты сделали хитрый ход: отдали флотилию деникинцам, а сами вроде в сторонке. Уже две недели, как их нет на судах. Но пушки оставили и насажали советников по штабам.

Трусов хохотнул:

— А мы с Ланщаковым еще удивились, когда Шлуна встретили... Идет, гнида, по Баку в золотых погонах! Значит, и его деникинцам подарили?.. Там ему, паразиту, и место!

— Ну, место ему даже не там, — непримиримо буркнул Ланщаков. И откровенно сказал: — Попадись к нему в лапы, живым не выпустит.

Губанов отмахнулся:

— Нашли, кого вспоминать.

— На всякий случай, Федя...

— На всякий случай полезай в трюм, Ланщаков, — поторопил шкипер. — Побудь возле втулки. Если позову и спрошу, чего копаешься, вытаскивай ее. Видите, шлюпку спускают...

Неизвестный корабль, выйдя на курс туркменки впереди ее, развернулся бортом, застопорил ход и загородил дорогу. Пушки и пулеметы корабля были нацелены в сторону безоружного и утлого парусника.

Шкипер угадал. Надпись на борту шлюпки, переполненной вооруженными людьми, повторяла название, которое произнес он минутой раньше: это был деникинский сторожевик «Слава».

— Ты смотри, сколько проверяющих послано по нашу душу! — Чесаков насмешливо подсчитывал вслух людей в шлюпке. — Четверо на веслах, пятеро с винтовками, а золотопогонник правит.

— На проверку не похоже. — В глазах Любасова промелькнуло тревожное. — Скорее другое...

— Увидим, — сдержанно откликнулся Губанов. — Самое главное — стоять на своем.

Шлюпка подвалила к туркменке вплотную. По знаку офицера, пятеро солдат — деникинских добровольцев, как называли их, перебрались на палубу парусника, согнали моряков на корму, к стене каюты-рубки, окружили, навели винтовки. Только тогда офицер вылез из шлюпки, прошелся вдоль палубы, задержался у приоткрытого трюма, повел носом, учуяв запах бензинных паров, остановился перед моряками:

— Бензинщики?.. Давно ловим. В Астрахань пробираетесь? К большевикам?

— Да что вы, господин офицер! — протестующе вскинулся Любасов. — Идем в Гурьев. По- смотрите документы.

— Посмотрю, — обещал офицер. — Ты шкипер? Давай их сюда... Остапчук, — велел он одному из солдат, — сходи с ним. Не спускай глаз!

Под присмотром солдата Любасов нырнул в каютку, вынес из нее судовой журнал, подал офицеру.

Прежде чем перелистать его, деникинец вздумал покуражиться:

— Подвел вас ветерок, господа бензинщики. Час-другой — и наверняка ускользнули бы... А завтра хвастались бы красным в Астрахани, что надули нас.

Шкипер опять запротестовал:

— Какие мы бензинщики? Везем керосин в бидонах. Не верите документам — загляните в трюм.

— Не втирай очки! — Деникинец снова повел носом в сторону трюма. — Я еще не потерял нюх и отличаю бензин от керосина. А в трюм заглянут без меня, можешь не сомневаться. В Петровске заглянут.

— Неужто в Порт-Петровск поведете?! — В голосе шкипера послышались отчаяние и мольба, — Господин офицер, досмотрите здесь! Нам же в Гурьев надо. Ведь написано, куда идем.

Небрежно перелистывая журнал, деникинец с явной насмешкой протянул:

— Миль на тридцать восточнее вам надо быть, если в Гурьев следуете.

Задержал взгляд на последней записи, затем пересчитал пальцем моряков:

— Четверо. А в судовой роли записаны пять. Где пятый?

— Воду откачивает, в трюме течь появилась, — с готовностью объяснил Любасов и позвал, как условились: — Ланщаков! Чего копаешься? Вылезай на проверку!

Два солдата, едва офицер кивнул им, устремились к приоткрытому люку.

Над трюмом показалась голова Ланщакова.

— Подыми руки, бензинщик! — Первый деникинец навел на матроса винтовку, второй ухватил его за шиворот, грубо помог выбраться из люка, подтолкнул к остальным морякам. — Дуй до кучи!

Взгляд, брошенный Ланщаковым на товарищей, предупредил их без слов: втулка, закрывавшая отверстие в днище судна, просверленное для того, чтобы моряки могли в любой момент потопить туркменку, была вытащена.

Не подозревая об этом, офицер приказал гребцам в шлюпке:

— Берите на буксир!

Матросы белогвардейского сторожевика по-хозяйски засновали на палубе туркменки, вытащили спрятанный ее командой от непогоды швартовый канат, один конец его закрепили на паруснике, другой перебросили в шлюпку.

— А теперь принимайте всю компанию. — Захлопнув журнал, офицер издевательски радушно пригласил моряков: — Пожалуйте в гости, товарищи бензинщики... — Видя, что они, переглядываясь, мнутся на месте, подстегнул окриком: — Марш за мной!

Спрыгнул на корму шлюпки, дождался, когда сошли вслед за арестованными моряками державшие их под прицелом солдаты, скомандовал грести к сторожевику. С победным видом озирая угрюмых пленников, дирижерски взметнул руку, чтобы управлять гребцами, и — замер, заметив испуганные физиономии, обращенные к туркменке.

— Ваше благородие! — предостерегающе выкрикнули наперебой солдаты. — Поберегитесь!.. Она, кажется, тонет!..

Шлюпка подалась назад, словно кто-то, упираясь, потянул ее к себе с непоборимой силой. Буксирный канат угрожающе задрожал от напряжения, с яростным треском вырвал румпель, вокруг которого был обвит, хлестнул по воде и юркнул в море, а шлюпку обратным рывком швырнуло вперед.

Сшибленный неожиданным толчком с ног, офицер вскочил, обернулся к туркменке, увидел, что та легла на бок и краем борта уже касалась поверхности моря, в бешенстве повернулся к морякам:

— Успели кингстон открыть?!

Любасов, скрывая иронию, воскликнул:

— Разве на таких лайбах, как наша, кингстоны бывают?.. Я же вам говорил: течь в трюме, все время человек на откачке был... — Жалобно прибавил: — Разорили вы нас, господин офицер... Сейчас захлебнется...

Деникинцы ошалело смотрели на туркменку. Она еще круче накренилась, не больше минуты пробыла в таком положении и сразу исчезла, оставив, как недолгий след, воронку омута.

— Совсем разорили, — сокрушенно повторил Любасов. — Суденышко, груз, пожитки... все пропало...

— Заткнись, бензинщик! — визгливо заорал офицер. — Ты у меня попритворяешься, каналья!

С бранью, сквернословя, вымещая досаду, накинулся на гребцов.

Те послушно навалились на весла.

В тишине, под ритмичное поскрипывание уключин шлюпка подошла к борту корабля, откуда молча смотрели деникинцы.

— Лезьте! — Офицер злобно поторопил моряков: — Живо, гости дорогие!

Друг за другом они взобрались по шаткому штормтрапу на палубу сторожевика и тотчас очутились в кольце любопытно враждебных взглядов перед лощеным, чисто выбритым, с трубкой в зубах человеком в черной шинели с погонами и в низко надвинутой на лоб черной фуражке с кокардой.

— Бензинщики, господин капитан! — отрапортовал офицер, привезший их.

Человек с трубкой вежливо проговорил:

— Что же, милости просим.

Бегло просмотрел протянутый ему судовой журнал ушедшей на дно моря туркменки, сказал с одобрением:

— Все правильно. Комар носу не подточит. — Недоумевая, осведомился: — Почему же утопили судно? Ведь шли с керосином в Гурьев.

Любасов, сокрушаясь, пожаловался:

— В трюме вода появилась после шторма, господин капитан, и мы все по очереди вычерпывали ее, а их благородие не заглянули в трюм, хотя просил я.

Прищурясь, человек с трубкой выслушал шкипера, язвительно попенял попавшего впросак офицера:

— Перехитрили вас, господин помощник. Еще поражаетесь, как это бензинщики проникают в дельту?.. Умненько действуют и следов не оставляют. — Пренебрежительно возвратил судовой журнал, тяжелым взглядом повел по угрюмым лицам пленников, посулил: — Выколочу из вас или доказательства или душу!..

Приказал ждавшим сигнала к расправе деникинцам:

— Угостите их шомполами, разденьте и засуньте в канатный ящик! Пусть повоюют с крысами...

Так состоялось знакомство моряков туркменской лодки № 6 с капитаном деникинского сторожевого корабля Мазиным.

И клещами не вытянуть

И все-таки не удалось ни то, ни другое: ни сломить волю и стойкость пяти каспийцев-большевиков, ни выколотить из них душу, как выразился капитан «Славы», перенявший у кого-то из английских интервентов манеру одеваться и цедить слова.

Четверо суток, пока вражеский сторожевик рыскал по морю на подступах к двенадцатифутовому рейду, тщетно разыскивая и подкарауливая другие туркменские лодки с бензином, уже ускользнувшие от него в камыши дельты, деникинцы изощрялись в издевательствах над пленниками.

Под изысканными манерами и внешностью джентльмена у капитана Мазина оказались наклонности палача и садиста. По его приказанию помощник и солдаты-конвоиры из карательного отряда, распределенного по сторожевым судам, не только избили моряков шомполами, не только раздели догола и не только загнали в темноту железного канатного ящика — помещения, хуже любого карцера, где в беспорядке громоздились облепленные грязью со дна моря чугунные звенья якорной цепи...

Четверо суток Мазин и его помощник не знали удержу, изобретательно состязаясь в жестокости. Морили команду туркменки голодом, но, чтобы не уморить до смерти, кормили раз в сутки заплесневелыми корками и поили водой, в которой буфетчик мыл посуду. Приставили к раструбам вентиляторов на полубаке, через которые поступал воздух в канатный ящик, специальных вахтенных, а те днем и ночью держали раструбы повернутыми к ветру, донимая обнаженных людей холодом... Устраивали «психологические допросы», вызывая арестованных моряков по одному в кают-компанию, соблазняя всякой снедью, расставленной на столе, выдерживая нагишом у стола по часу... Отправляли в баню, где продрогших пленников подстерегал, внезапно сбивая с ног струей холодной забортной воды из брандспойта, очередной истязатель... И каждый раз били — шомполами и кулаками...

Били, но так-таки ничего не добились.

Коса нашла на камень: белогвардейская жестокость натолкнулась на большевистское упорство.

В ответ на все, что довелось за четверо суток испытать на борту «Славы», истерзанные врагами люди утверждали одно: шли в Гурьев с грузом керосина в бидонах для розничной торговли на базаре. Утверждали, несмотря на мучения, зная, что хранят в своем ответе судьбу всего товарищества отважных, созданного партией большевиков под видом артели безработных. Были готовы к смерти и не способны на предательство, сильные самой несокрушимой силой, перед которой в конце концов яростно спасовало садистское хитроумие капитана Мазина и его подручных...

...На пятое утро сторожевой корабль ошвартовался к причалу в гавани Порт-Петровска — главной в то время военно-морской базы деникинского флота на Каспии.

Измученных пытками, окровавленных моряков продержали еще час голыми на верхней палубе под осенним дождем, заставили облачиться в изодранное старье с чужого плеча и под конвоем команды карателей отправили в контрразведку.

Там их ожидало новое испытание.

Сердце Губанова замерло, едва он увидел Газарбекова... Да, сомневаться не приходилось: молодой офицер в черкеске с погонами поручика, вышедший вместе с другими контрразведчиками под навес крыльца, как только солдаты-конвоиры ввели арестованных в глухой двор и прикладами подогнали к навесу, был Газарбековым. В прошлом году, перед падением Бакинской Коммуны, он подвизался в отряде тайного, а затем явного английского агента Бичерахова, который предательски открыл интервентам дорогу через линию фронта на подступах к Баку, а сам увел отряд в Дагестан, захватил Дербент и, вырезав сторонников Советской власти, обосновался в Порт-Петровске. Не раз и не два, прежде чем переметнуться к деникинцам, Бичерахов, формально подчиняясь командованию обороны Баку, посылал Газарбекова якобы за инструкциями в штаб, а на самом деле шпионить. И Газарбеков присматривался к большевистским вожакам, запоминал их лица, приметы, фамилии, со многими, в том числе с Губановым, познакомился, ко многим втерся в доверие... Теперь было ясно, для чего и с какой целью.

— Здоро́во, Остапчук! С уловом тебя! — поздравил Газарбеков, взяв протянутые старшим конвоиром судовые документы туркменки. — Где поймал?

— Изловлены около устья Волги, ваше благородие, — доложил тот. —Не иначе, как в Астрахань метили попасть.

— Сознались?

Конвоир виновато сказал:

— Это же большевистские бензинщики, господин поручик. Из них и клещами не вытянуть. Лодку с грузом утопили на глазах у всех, а сами заладили, как в документах означено: шли, мол, из Баку в Гурьев с керосином. Допрашивали их по-всякому.

— Оно и видно... — Газарбеков осклабился, мельком глянув на избитые, в синяках, лица моряков, снова, и уже пристально, осмотрел каждого пленника, вдруг уперся взглядом в Губанова, быстро спросил: — Фамилия?

Услышал хриплый, неузнаваемый после пытки холодом в канатном ящике голос, произнесший незнакомую фамилию:

— Константинов.

Сбежал с крыльца, хищно изогнулся перед Губановым, неожиданно сорвал с него фуражку, нахлобученную боцманом «Славы», заглянул в золотистые зрачки, торжествующе вскричал:

— Он!.. Попался-таки!

Губанов невольно отшатнулся под взглядом контрразведчика, учуявшего добычу.

— Повремените, поручик. — В глубине дверного проема на крыльце возникла длинная фигура в штатском. — Давайте их ко мне.

Не скрывая радости, Газарбеков отозвался:

— Сию минуту, господин ротмистр!

Скомандовал конвоирам, и те провели моряков через крыльцо в кабинет начальника Порт-Петровской контрразведки — странную комнату без стола и стульев, с кушетками вдоль голых стен и единственным креслом у окна — старинным, резным, увенчанным ненавистной народу эмблемой царизма — двуглавым орлом с короной и скипетром в когтях. Возле кресла, небрежно облокотясь на орла, ждал человек в штатском: высокого роста, с нарочитым выражением скуки и равнодушия на бледном, будто обескровленном лице.

— Сюда! — указал он на середину комнаты, когда арестованные нерешительно переступили порог, и приглашающе позвал: — Господа офицеры!..

Один за другим в комнате появились контрразведчики разного чина, возраста и обличья. Они молча расселись на кушетках вдоль стен, и моряки, окруженные конвоем в центре комнаты, оказались под перекрестными взглядами со всех сторон.

— Итак, познакомимся. — Человек в штатском убрал локоть с орла, выпрямился. — Позвольте представиться: ротмистр Юрченко, мелкопоместный дворянин, потомственный эксплуататор рода человеческого и управляющий сим богоугодным заведением... Кого имею честь видеть?

Любасов еще раз повторил все, что объяснял пятые сутки.

— Допустим, — согласился начальник контрразведки. — Предоставляю слово поручику Газарбекову. Кого опознали с такой утробной радостью, что даже меня разобрало любопытство?

По-прежнему торжествуя, Газарбеков объявил:

— Можем порадоваться вместе, господин ротмистр. В наших руках сам Федя Губанов — главный закоперщик морского сброда! Под фамилией Константинов.

Контрразведчики оживленно завозились. Юрченко протяжно засвистел, равнодушия и скуки на его лице как не бывало.

— Вы не ошиблись, Газарбеков?

Тот ухмыльнулся:

— По глазам узнал. Еще в прошлом году записал в памяти: Губанов — рыжие глаза. Да и не трудно проверить.

— Что и предпримем. Тащите сюда, как говорят французы, досье этого мсье, — скаламбурил Юрченко и, когда Газарбеков вышел, распорядился: — Шаг вперед, мсье Губанов.

Никто из моряков не шелохнулся.

— Понятно... — Ротмистр повысил голос: — Константинов!

Тяжело переступив с ноги на ногу, как бы смущаясь, Губанов сделал шаг к начальнику контрразведки.

— Прочие три шага назад! — опять приказал Юрченко. — Помоги им, Остапчук.

Конвоиры оттеснили моряков, и Губанов остался один посреди комнаты, а ротмистр стал ходить вокруг него, изучая до тех пор, пока в комнату не возвратился Газарбеков с папкой.

...И Губанов остался один посреди комнаты.

— Читайте. — Ротмистр уселся в кресло. — А мы будем сличать. Внимание, господа...

Газарбеков прочел вслух:

— «Рост средний, лицо широковатое, нос правильной формы, небольшой, глаза коричнево-желтые, волосы зачесаны назад, черного цвета, усы короткие, также черного цвета...» Приметы все.

Начальник контрразведки разочарованно сказал:

— Маловато... Впрочем, все, кроме усов, совпадает. Усы, вероятно, сбриты, но скоро отрастут. До тех пор доживете, господин Губанов, гарантирую.

Подражая начальнику, кто-то из контрразведчиков скаламбурил, в свою очередь:

— Ай да Мазин — не промазал...

И рассмеялся, довольный собственной остротой.

Губанов, будто не сразу поняв, что происходило, взволнованно прохрипел:

— Господин начальник, разве так можно путать? Вот у господина поручика волосы тоже зачесаны назад, черного цвета и усов вовсе нет, а если отрастут — тоже будут черными... Да я никогда в жизни не видал Губанова! Слышать про него слышал, но видать — не видал!

— А в зеркале? — с издевкой спросил ротмистр. — Бросьте прикидываться простачком. Фотографии вашей у нас, правда, нет...

— Вот видите! — моментально воспользовался оплошностью контрразведчика Губанов. — Без фотографии всякий ошибиться может... Какой же я Губанов, если моя фамилия Константинов и зовут Александром?!

— Какой?! — взъярился Газарбеков. —А вот какой!.. Разреигите, господин ротмистр, огласить письмо, разосланное Бакинским охранным отделением. Получено всего неделю назад.

— Валяйте. — Ротмистр уселся поудобнее. — Полезно послушать всем.

Вторично раскрыв папку, Газарбеков зашелестел бумагами, извлек одну, помахал перед лицом Губанова:

— Это что?.. Послушайте, господа... «Описание к приметам. Губанов Федор Константинович. Родился в 1889 году в семье бакинского мещанина. Четырнадцати лет поступил учеником заклепщика на промысел «Борн», через два года был принят кочегаром в пароходное общество «Кавказ и Меркурий», позже плавал масленщиком и машинистом на разных судах. В 1911 году окончил школу судовых механиков. Последняя должность — механик пассажирского парохода «Президент Крюгер». В РСДРП (большевиков) с 1905 года. В 1917 году избран председателем большевистского союза судовых команд Каспийского моря. Ездил в Москву в марте 1918 года. Один из организаторов преступных забастовок в Баку и на пароходах, перевозящих грузы в Персию, в марте, мае и августе сего года. Член Кавказского и Бакинского комитетов большевиков. Опытный подпольщик-конспиратор. Близок к большевистским лидерам Шаумяну, Джапаридзе, Фиолетову, Микояну. В августе вторично выслан в Тифлис, но по агентурным сведениям нелегально вернулся в Баку и руководит контрабандной отправкой бензина большевикам в Астрахань. Популярен среди нижних чинов на судах и умело использует свое влияние, поэтому следует не допускать его общения с ними в любом случае. Подлежит задержанию и препровождению в Бакинское охранное отделение...» — Газарбеков неуверенно взглянул на Юрченко: — Может быть, препроводить его?

Начальник контрразведки помотал пальцем перед собой:

— Дудки-с! Каштаны из огня таскать для них не станем. Сами разберемся. Продолжайте, поручик.

— Все, господин ротмистр. Дальше идут подписи.

— Ну, что же... Вполне достаточно для того, чтобы вздернуть человека с такой биографией на виселицу в компании с бензинщиками. — Юрченко уставился на Губанова. — Теперь что скажете... Константинов?

Прислушался к интонациям хриплого, с надрывом голоса, надеясь уловить в них испуг перед угрозой.

— Ваша воля, господин начальник, — с показной покорностью ответствовал Губанов. — Кого захотите, того и вздернете, а я не из таких... греха на душу не возьму.

Колючие глаза ротмистра впились в Губанова:

— Не из каких таких?.. Ладно, поиграем. Противник вы подходящий. И понимаете, чем нас интересует ваша личность... У кого в Баку или где еще берете бензин для Астрахани? Кто продает его, несмотря на запрещение отпускать в частные руки? Подумайте на досуге. А пока...

Он окликнул старшего конвоира:

— Остапчук! Отведешь всю пятерку на гору. Передай начальнику тюрьмы мое приказание: поместить их в камеру для пересадки.

...В следующую минуту конвоиры-каратели прикладами вытолкали моряков через крыльцо во двор, а затем погнали сквозь осенний дождь по безлюдным, словно вымершим, улицам Порт-Петровска.

Коса на камень

С этого момента началась неравная и долгая борьба, которую начальник деникинской контрразведки Порт-Петровска ротмистр Юрченко назвал игрой. А ставкой в ней была судьба не только Губанова и его четырех товарищей. Уверенный в своем успехе, контрразведчик при первой же встрече с моряками самонадеянно объяснил им цель жестокой игры: заставить их сознаться в том, что артель безработных тайно возила бензин в Астрахань. Для этого надо было доказать связь артели с большевиками, и самым верным, неопровержимым доказательством могло стать признание, что в составе команды туркменской лодки № 6 находился под фамилией Константинов большевистский вожак каспийцев Федя Губанов.

Могло стать, но так и не стало.

Четыре месяца длилась борьба, и каждый день ее был для пятерых моряков похожим на любой из четырех дней страшных испытаний на борту деникинского сторожевого корабля. Камера для пересадки, как цинично шутили деникинцы, говоря о камере смертников тюрьмы Порт-Петровска, расположенной на горе неподалеку от кладбища, оказалась не лучше канатного ящика «Славы». Это была каменная яма с черными от грязи нарами, мокрыми стенами и решетчатым окном без стекол.

Четыре месяца моряки просуществовали в ней: днем — в тесноте среди очередных обитателей, когда многим не хватало места на вшивых нарах; ночью — в ожидании расстрела, на который выкликали людей с вечерних сумерек почти до рассвета дежурные надзиратели. Бывало, что к утру в камере не оставалось никого, кроме измученных ночной неизвестностью пяти моряков, но чаще они встречали новый день рядом с закоченелыми телами тех, кто избежал расстрела на свалке за кладбищем только потому, что смерть от сыпняка опередила смерть от пули деникинцев. В одну из таких бесконечных ночей сыпняк доконал Чесакова, избитого больше других на палубе вражеского сторожевика, и моряки остались вчетвером в неравной борьбе.

Вчетвером они продолжали вести себя так же, как вели себя впятером: верными товарищами, которых не запугать было никому и не застращать ничем — ни камерой смертников с ее еженощными сценами отчаяния безвинных людей, уводимых карателями на казнь, с ее обледенелыми внутри стенами, когда хватили морозы и в незастекленное окно по неделям дул студеный ветер с дагестанских гор; ни избиениями в кабинете начальника тюрьмы, куда моряков приводили и откуда выволакивали; ни кандалами, в которые заковали их, когда температура за окном камеры упала до семнадцати градусов ниже нуля... Ничто не прибавило и не изменило хотя бы полслова в ответах моряков на допросах. Четыре месяца контрразведчики приходили в исступление, слыша неизменное: шли в Гурьев, везли керосин, Губанова в команде туркменской лодки № 6 никогда не было...

Такого упорства и стойкости ротмистр Юрченко не ожидал. Озадаченный, взбешенный, он пускался на всякие провокационные уловки, лишь бы сломить волю тех, кого в любую минуту мог замучить, растерзать, повесить, расстрелять, зарубить клинками конных карателей. Тщетно пытался разгадать причину поразительного упорства моряков и, как все подобные ему, был не в состоянии понять самое простое и самое главное: присущее большевикам товарищеское равенство ответственности каждого за дело, порученное всем. Объяснял их стойкость самоотверженным подчинением Губанову. Поэтому пока сохранял им жизнь, чтобы даже страдания их использовать в борьбе против него. Уверял, называя борьбу игрой, что затеял ее ради спортивного интереса.

Притворялся, конечно. Бессильная ненависть владела искушенным контрразведчиком, а не спортивный интерес. Ибо не помогали никакие ухищрения, пытки, посулы... Губанов оставался Константиновым, зная, что это единственная пока возможность уберечь ОМЭ от провала, побеждая в каждом испытании, какие устраивал с ловкостью иезуита ротмистр Юрченко.

Что это были за испытания, рассказал впоследствии шкипер Любасов, а еще позже дополнила горькими подробностями в своем письме Евгения Дмитриевна Губанова...

Ответ будет один

...В кабинете начальника контрразведки было полутемно, когда Губанов, доставленный из тюрьмы в закрытом наглухо фаэтоне, по бокам которого скакали конвоиры-всадники в бурках, вторично очутился перед ротмистром Юрченко.

Тот махнул рукой, и конвоиры вышли.

— Продолжим знакомство. Камера для пересадки вряд ли понравилась вам, зато фаэтон шикарный. Без него пришлось бы шлепать по грязи через весь город... Усаживайтесь на тахту, поближе... Не встречались?

Глянув по направлению руки ротмистра, Губанов только теперь увидел в противоположном конце кабинета, возле окна, затененного темной шторой, второго человека в штатском. И сразу в памяти возникла сцена в салоне «Президента Крюгера», когда делегация забастовочного комитета пришла майским днем на свидание с коммодором Брауном. Несомненно, это был тогдашний сосед коммодора, хотя и не в мундире полковника английских войск, но такой же багроволицый, с такими же ледяными глазами.

— Представлять не стану, — предупредил Юрченко. — Поймете по ходу действия. Вот документ, с которым полезно ознакомить вас. Не перебивайте, пока не выслушаете до конца, и слушайте в оба уха.

Он достал из кармана сложенный листок, развернул его и не без пафоса, будто вещая, прочитал:

— «Я, представитель английской миссии при генерале Деникине, полковник Роуландсон, обращаюсь к представителям Ингушетии, Чечни и Дагестана и говорю: правительство Англии поддерживает генерала Деникина и его цели. Цели генерала Деникина — уничтожение большевизма, возрождение великой неделимой России и широкое самоопределение русских народов. Вы не должны думать, что Англия вывела свои войска из Тифлиса и Баку потому, что она против Деникина. Выгнав из Закавказья немцев и турок, Англия, исполнив свою задачу, отвела свои войска. Представитель Англии в Закавказье четвертого августа нового стиля объявил Грузии и Азербайджану, что в Дагестане право водворить порядок принадлежит генералу Деникину и что Грузия и Азербайджан должны помогать Деникину в его борьбе с большевиками. Иначе Англия будет смотреть на это, как на акт недоброжелательства к союзникам. Точно установлено, что есть грузины и азербайджанцы, которые поддерживают восстание, поднятое большевиками в Дагестане и Чечне...

— Я, представитель английской миссии при генерале Деникине...

Неожиданно посмотрев на Губанова и успев заметить блеск в его глазах, он посоветовал:

— Не радуйтесь... — Усмехнулся. — Управимся. Имеете возможность видеть своими глазами, как мы пропускаем эту публику на тот свет через камеру для пересадки. — И продолжал с прежним пафосом: — «...Англия помогает Деникину снаряжением, танками, аэропланами, пушками, пулеметами и будет помогать до исполнения Деникиным его цели. Англия дала для этого своих инструкторов. Будет очень жалко, если придется обратить это оружие против горцев и их аулы будут разрушены...» — Снова прервав чтение, хладнокровно пояснил: — Не церемонимся... Огнем и мечом, как поступали крестоносцы! — И опять продолжал, вещая: — «...Конец большевизма близок, так как войска Деникина в трехстах верстах от Москвы, расстояние как от Петровска до Баку. Нет сомнения, что Россия, очищенная огнем и кровью, станет великой и неделимой. Она тогда справедливо воздаст тем, кто помогал ее возрождению, а те, кто мешал этому, будут наказаны, и наказаны немедленно. Я прошу вас передать это вашим народам и распространить среди всех... Полковник английской службы Роуландсон»...

Подчеркнуто бережно, как нечто драгоценное, начальник контрразведки сложил листок, спрятал его в карман, с явным наслаждением прибавил от себя:

— Хочу поделиться с вами приятной новостью. Позавчера, тринадцатого октября, доблестные войска Добровольческой армии взяли у красных Орел, а генерал Юденич занял Лугу под Петроградом. Через неделю-другую генерал Деникин на белом коне въедет в первопрестольную под колокольный звон «сорока сороков»... Понятно, господин главный бензинщик? — Не дав Губанову открыть рот, с циничной откровенностью произнес: — Напрасно будете уверять, что вы не вы. Не для этого пригласил. Должны понимать, что говорю, как с умным человеком. Ваших товарищей мы пустим в расход; вам случайно удастся бежать, как только договоримся. Иной возможности уцелеть у вас нет. Или станете полезным для нас, или перестанете существовать. Когда обдумаете все, потребуйте у начальника тюрьмы застеклить окно в камере; я вызову вас. Тогда и поговорим.

Он повернулся к багроволицему человеку с ледяными глазами, дождался ленивого кивка, позвал конвоиров:

— Отвезите обратно.

Сделал вид, что не расслышал ответ Губанова, произнесенный уже с порога:

— Моя фамилия Константинов, господин начальник!..

Первый раз видим

В следующий раз конвоиры-всадники в лохматых бурках доставили Губанова в контрразведку через неделю: прогнали пешком по немощеным, покрытым топкой грязью улицам на городскую площадь; продержали — так велел, посылая конвой за пленником, ротмистр Юрченко, — возле виселицы, на которой покачивались под порывами штормового ветра с моря тела казненных людей; покурив, погнали дальше и в свое время, как было назначено, сдали вышедшему на крыльцо под навес Газарбекову.

Конвоиры-всадники доставили Губанова в контрразведку.

Контрразведчик удовлетворенно оглядел давно небритого, истерзанного, облаченного в лохмотья человека:

— Скоро будешь с усами, бензинщик! С ними и вздернем!

Провел его в ту же комнату, где Губанов был дважды, сказал ротмистру, который засмотрелся в окно:

— Принимайте гостя...

Юрченко медленно повернул голову, покосился на обоих, прищелкнул пальцами:

— Есть одна оригинальная мыслишка, поручик... — Вдруг круто обернулся. — Решили, Губанов? Или еще неделю собираетесь думать?

Сузив глаза, выслушал прежний ответ:

— Господин начальник, да сколько бы ни думать, все равно я — Константинов...

Удержал Газарбекова, подскочившего с кулаками к пленнику:

— Крепче нервы, поручик. Это успеется... — С тихой яростью спросил у замершего в напряженном ожидании Губанова: — Воображаете, что не догадываюсь, почему стараетесь выиграть время? Считаете простофилей, который возится и цацкается с вами, хлопает ушами и ковыряет в носу, пока ваши сообщники заметают следы в Баку?.. — Сам же ответил: — Цацкаюсь, потому что буду вырывать с корнем! Буду исправлять ошибки наших ворон с флотилии. Только один Мазин не совсем промазал, заполучив вас, и то без вещественных доказательств. А прочие просто раззявы и еще пожалеют об этом! Цените, Губанов: продолжаю говорить с вами по душам. Осведомлен больше, чем вы полагаете. И что вам удалось наладить регулярные рейсы из Баку в Астрахань. И что бензин сперва отправляется в Энзели. И что вы командуете бензинщиками.

— Господин начальник... — начал было Губанов.

Юрченко прервал его саркастическим возгласом:

— Опять вы не вы?! Опять вы — Константинов?.. Хорошо, подойдите сюда и посмотрите в окно.

Губанов, недоумевая, подошел. Увидел знакомую гавань, свободное, в белых мазках гребней море за молом, причалы, у которых теснились пароходы.

— Сейчас мы с вами прогуляемся, — предупредил начальник контрразведки. — Прогуляемся туда, где знают Федю Губанова и не знают Александра Константинова. — Обратился к Газарбекову: — Будете сопровождать, поручик. Вызывайте конвой.

Вскоре у входа в гавань Порт-Петровска, там, где вплотную прижались один к другому грузовые пароходы, пришедшие из Баку и задержанные деникинцами для своих целей, появилась процессия, сразу привлекшая к себе внимание вахтенных матросов. Заметив ее, вахтенные моментально сообщили о ней в матросские и кочегарские кубрики.

— Шкуродеры ведут кого-то из наших! — первым оповестил команду вахтенный парохода «Астрахань», ошвартованного к причалу возле ворот в город, и эти слова разнеслись по судам прежде, чем процессия вступила на причал.

Десятки глаз неприметно встретили ее, когда окруженный конными конвоирами Губанов поравнялся с иллюминаторами матросского кубрика «Астрахани».

— Федя! — ахнув, ужаснулся кто-то. — Зацапали контрразведчики! Должно быть, повезут куда-то.

— Нет, братва, тут другим пахнет, — сообразил председатель судового комитета рулевой Фролов. — Беляки, скорее всего, хотят, чтобы мы опознали Федю. Призываю держать уши востро и слушать, что я скажу...

Так и уговорились.

Через несколько минут всю команду «Астрахани», даже вахтенных кочегаров, потребовали на верхнюю палубу, где у трапа уже стоял рядом с удивленным капитаном начальник контрразведки.

— Живей! — поторопил он моряков. — Не на митинг приглашены! Постройтесь в одну шеренгу! — Шагнув к борту, кинул вниз: — Ведите, поручик!.. — Объявил, едва сопровождаемый Газарбековым деникинский пленник поднялся по трапу на палубу: — Перед вами матрос Константинов, как точно установлено. Обвиняется в тягчайшем государственном преступлении и завтра будет повешен, хотя упорно отрицает свою вину. Кто-нибудь из вас знает его?

Контрразведчик сделал хитрый и ловкий ход в расчете на то, что люди поверят, будто их вожак, известный каждому каспийцу, ошибочно принят врагами за неведомого морякам Константинова, и что поэтому, выручая, назовут его настоящую фамилию.

Однако Губанов не растерялся.

— Братцы! — прохрипел он. — Моя фамилия, верно, Константинов, но вины за мной нет!..

Обозленный ротмистр цыкнул на пленника, да поздно: моряки поняли, в чем дело. Все, как один, заявили, что никогда и не слышали про такого.

— А про Губанова? — окончательно разоблачил свою провокацию контрразведчик.

— Про Федю Губанова? — громко переспросил Фролов. — Который председателем в профсоюзе? И слышали и знаем.

— Ну, а это кто?

Юрченко ткнул в Губанова.

Рулевой вытаращил глаза, простодушно изумился:

— Ваше благородие, господин начальник! Вовсе не понятно теперь... Сами вы только что говорили, и он тоже — про Константинова...

Ненавидящим взглядом ротмистр обвел строй моряков:

— Марш по местам, большевистская нечисть!

Иронически сказал капитану:

— Разумеется, и вы не знаете этого субъекта?

Тоном, который заставил контрразведчика поверить капитан пробурчал:

— Конечно. Разве упомнишь всех матросов? Если команда не знает его, то я и подавно. С матросами не панибратствую...

Словом, провокация не удалась. Деникинцы не сумели найти среди моряков ни одного предателя. И не только на пароходе «Астрахань», но и на остальных четырнадцати пароходах, которые стояли в гавани Порт-Петровска. Никто на судах не выдал Губанова, хотя знали его почти все.

Тогда начальник контрразведки с бессильной злобой пообещал пленнику, отправляя его обратно в камеру смертников:

— Торопиться пускать в расход тебя и твоих дружков не стану. Хлебнете досыта, будь уверен!

И приказал заковать его в кандалы.

Свидание в контрразведке

Полтора месяца после этого просчета ротмистра Юрченко деникинцы вроде не интересовались больше Губановым и его товарищами: не водили на допросы, ни в контрразведку, ни в кабинет начальника тюрьмы. Однако из ночи в ночь выкликали кого-нибудь из команды туркменской лодки № 6 в числе вызываемых на расстрел, а в последний момент, уже из коридора, где томилась перед отправкой к месту казни очередная группа приговоренных, пинками возвращали в камеру смертников. Глумились при этом по всякому: как хотели и как умели... Сперва держали в кандалах только Губанова, пока не было морозов, а тогда заковали всех моряков, надев кандалы на голые ноги. Заковали даже Чесакова, который бредил в сыпном тифу и не вставал с нар; он и умер в кандалах.

День его смерти оказался вдвойне памятным для остальных моряков: утром, когда они были уже вчетвером, тюремный надзиратель вызвал и увел Трусова.

— Опять начали, — с горькой безнадежностью выговорил Любасов.

Губанов, напутствуя, ободряюще бросил вслед уводимому товарищу:

— Держись, Миша!..

Ланщаков угрюмо проронил:

— Теперь наш черед...

Втроем, тесно сев рядом, чтобы согреться, они застыли в ожидании на краю нар.

Говорить было невмоготу.

Молчали, думая об одном, прислушиваясь к тюремной тишине, к завываниям ветра за окном, который протягивал невидимые ледяные щупальца в камеру, шарил по озябшим телам...

Одновременно услышали далекий звон кандалов через час после ухода Трусова. Звон и шаги звучали все громче, приближаясь к двери камеры.

Загремел связкой ключей надзиратель в коридоре, щелкнул замком, распахнул дверь и, пропустив Трусова, с треском захлопнул ее.

Моряки недоверчиво, с изумлением вглядывались в лицо товарища, пока он шел к ним.

— На свидании был с какой-то приставшей, честное слово! — Глаза Трусова сверкали. — Такая черненькая, симпатичная, маленького роста...

Он подморгнул Губанову, подсел к нему:

— Молодчина твоя жинка... Прямо в пасть голову сунула... С чужим паспортом. Да еще с каким! Жена тифлисского пристава. Обвела тюремщиков вокруг пальца... Пригнали меня в контору, а там оба — начальник с помощником — лебезят перед твоей Женей: «Вот, госпожа Александрова, полюбуйтесь на голодранца... Не этого ли Трусова разыскивает ваш муж?..» Она пристально смотрит, будто никогда не встречались: «Скажи, ты в Тифлисе бывал?..» Отвечаю: «Только слышал, барыня-сударыня, от своего дружка Сашки Константинова, рассказывал он, что на каждом шагу духаны, а вино чуть не даром»... Она продолжает допрашивать: «Тебя как зовут?» Говорю: «Михаилом». — «А не врешь? Не Яковом?..» Понимаю, к чему клонит: хочет убедиться, тебя ли назвал ей. Обижаюсь на ее вопрос: «Да вы, барыня, не взводите напраслину! Мало того, что моего дружка за коммуниста-большевика Федю Губанова считают, так вы и меня желаете к вешалке подвести! Делать вам нечего, с жиру беситесь...» Ну, за такой ответ начальник огрел меня своим кулачищем и обозвал вшивым бензинщиком. Она же будто не возьмет в толк, про какую вешалку зашла речь. Показываю вокруг своей шеи, а помощник, эта гнида деникинская, словами объясняет... Тогда она еще раз обдурила обоих: «Ах, неужели я обозналась и это однофамилец!.. Впрочем, вполне возможно: имя и фамилия распространенные. Сколько на белом свете Екатерин с Иванами, к примеру... В таком случае, господа, схожу в контрразведку, а вас попрошу...» Что она попросила, не знаю, помощник самолично вытурил меня из конторы и передал надзирателю... В общем, учти и запомни... Екатерина Ивановна Александрова, тифлисская приставша...

Губанов признательно сжал руку товарища и, в свою очередь, шепнул:

— Действуют наши... это комитет прислал ее с таким паспортом...

Надолго окаменел, обхватив голову ладонями, упираясь локтями в колени, с виду невозмутимый до бесчувствия, а на самом деле...

Моряки догадывались, о чем думал он в эти часы перед новым испытанием, ибо на их глазах прошла его жизнь с того давнего — двенадцать лет истекло — дня, когда масленщик Губанов, кочегар Трусов и рулевой Любасов после похорон большевика Тучкина укрылись от своры городовых за калиткой дворика на окраине Баку и когда впервые увидели спасшую их черненькую, симпатичную, маленького роста девушку, похожую на подростка... Такой она запомнилась Трусову и сегодня при встрече в тюремной конторе... Верной подругой, самым близким товарищем и первым советчиком шла она по жизни рядом с Губановым все нелегкие для обоих двенадцать лет борьбы и лишений. Это она, когда Губанов прорывался к семье из подполья на короткие часы и, лаская несмышленышей ребятишек, сетовал на то, что не может помочь им в нужде — а нужда смотрелась из всех углов нищенской комнатки, — отвечала ему гордыми словами любви, готовой вытерпеть все... И это она в минуту расставания, перед тем как он ушел в море на туркменской лодке № 6, обняв его в последний раз, горячо сказала ему, что звучало в его памяти и сейчас: «Береги себя, Федя, я перебьюсь, прокормлю и Павлика и Валечку. Руки у меня ведь есть, и надеждой, сам знаешь, всегда живу. А надежда и труд — самое верное богатство рабочего человека»... Милая Женечка... Разве не великая сила надежды помогала ей и сегодня, в эти минуты, когда она, вероятно, уже была внутри змеиного клубка, называемого контрразведкой... Лишь бы хватило выдержки...

...Вечером за Губановым явился Газарбеков и увез его в крытом фаэтоне. Загадочно угрожающим тоном, чтобы потерзать неизвестностью, изрек единственную за всю дорогу фразу:

— Припасли для тебя сюрприз, не выкрутишься!..

К счастью, Губанов уже знал, что́ за сюрприз приготовлен ему: беспокоился не о себе. Понимал: контрразведчики решили устроить ему свидание с женой, чтобы та опознала его на очной ставке, и что все зависело от ее выдержки. И в том случае, если она продолжала играть роль тифлисской приставши и даже если врагам известно, что перед ними была жена большевика Губанова. Надеялся, верил, что она не поддалась ни на какую провокацию ротмистра Юрченко, и в то же время страшился, что попала в деникинскую ловушку...

Четвертый раз прошел, конвоируемый Газарбековым, в кабинет начальника контрразведки — ту же странную комнату, заставленную вдоль голых стен тахтами-кушетками, на которых расселись в предвкушении редкостного зрелища те же или другие деникинцы разного чина, возраста и обличья.

Замер на пороге, не обращая внимания на их злорадные физиономии, устремив напряженный взгляд на маленькую женщину, которая стояла спиной к двери, отвечая на какой-то вопрос Юрченко, и еще ничего не подозревала...

Газарбеков пинком вытолкнул пленника на середину ярко освещенной комнаты.

В ту же минуту начальник контрразведки, улыбаясь женщине, сказал:

— Обернитесь, мадам... Не узнаете?

Маленькая женщина оцепенела, увидев перед собой неузнаваемо изможденного, черного от грязи, заросшего всклокоченной бородой человека в лохмотьях и кандалах. Прильнула взглядом к его неповторимым глазам, которые узнала бы среди миллиона других глаз...

Неуверенно шагнула к нему, вглядываясь, продолжая играть роль тифлисской приставши, всплеснула руками:

— Саша! На кого вы похожи? Что я скажу вашей маме?..

— Не узнаете?

— Екатерина Ивановна! Катя! — рванулся к ней Губанов, счастливый, что она выдержала-таки подстроенную контрразведчиками неожиданность встречи при всех. — Скажите маме, пусть похлопочет. Меня принимают за другого... И передайте поклон всем: Павлику, Валечке...

— Успеешь с поклонами! — прервал раздосадованный ротмистр. — Итак, мадам, вы узнали его?

— Да... но что за вид?! — ужаснулась она. — И это блестящий танцор Александр Константинов!.. Вот до чего довела вас непонятная страсть к морю!.. Что я скажу вашей маме, Саша? Что встретила не моряка, а босяка?!

Губанов не успел ответить ей.

— Врешь, все врешь! — вне себя заорал, подскочив, Газарбеков. — Это же явная большевичка, слышите, ротмистр!

Не забывая о роли, взятой на себя, маленькая женщина возмущенно воскликнула:

— Как вы смеете, поручик? Это вы якшались с большевиками! Теперь я припомнила вас!.. Да, да!

Контрразведчик опешил.

На тахтах сдержанно засмеялись, кто-то весело намекнул:

— Ловко поддела! Под самый дых!

Юрченко жестом погасил оживление в комнате:

— Интересно, мадам... Где же вы познакомились с поручиком?

Она оскорбленно выпрямилась:

— С таким невежей, не умеющим вести себя с женщиной, я не знакома. Случайно, в прошлом году, в июле, возвращаясь от сестры из Порт-Петровска в Тифлис, слышала из окна вагона... Прекрасно помню, что на перроне Бакинского вокзала был митинг и выступал этот... поручик. Погоны на нем я не видела, но то, что он клялся в любви большевистским солдатам, слышала своими ушами!

Опять на лицах контрразведчиков зазмеились улыбки, а Губанов, улучив момент, укоризненно спросил:

— Господин начальник, что же это? И вы теперь ему поверите?

Не отвечая пленнику, ротмистр все еще любезно разъяснил женщине:

— Поручик поступал так для пользы дела, мадам.

— Вот как! — Она осмотрелась, иронически проговорила: — Когда вы пригласили меня сюда, здесь никого, кроме вас, не было. Значит, пока я разговаривала с вами, все эти господа вошли крадучись, на цыпочках, потихоньку, с вашего ведома?.. И это для пользы дела?..

Маска любезности слетела с обескровленного лица начальника контрразведки:

— Не забывайте, где находитесь! — запугивающе напомнил он. — И выбирайте одно из двух. Или вы — Александрова и это сын вашей знакомой Константинов, которого вы опознали, о чем и сообщите с прискорбием его мамочке. Или перед вами большевик Губанов, а вы его жена, и тогда я, ценя вашу смелость, разрешу вам прощальное свидание без посторонних, наедине... Так или иначе, но завтра этот субъект будет повешен. — Резко махнул рукой: — Увести! И прогнать аллюром до тюремных ворот...

На какое-то мгновение маленькая женщина снова прильнула взглядом, полным отчаяния и любви, к глазам мужа, которого уже выталкивал из комнаты Газарбеков.

Ротмистр внимательно следил за ней. Убедился, что она вынесла пытку, ничем не выдав себя, разрешающе сказал:

— Не задерживаю, госпожа Александрова... И, когда она вышла, деловито обратился к подчиненным:

— Надеюсь, запомнили внешность. Пусть помечется туда-сюда. По ее следам накроем все большевистские явки в Порт-Петровске и окрестностях. А Губанова и остальных бензинщиков еще подержим. Как приманку.

...Ничего, кроме конфуза, не принесла ротмистру Юрченко и эта его затея. Маленькая женщина, в которой он сразу, несмотря на подлинный паспорт жены тифлисского пристава, заподозрил жену Губанова, перехитрила всю контрразведку. Посланная Кавказским комитетом большевиков из Баку в Порт-Петровск на поиски мужа, ушедшего в море под фамилией, известной лишь участникам рейса, она отлично сыграла роль своенравной барыньки — супруги полицейского держиморды из Тифлиса. Ловко провела и тюремное начальство и хитроумного начальника деникинской контрразведки. Даже тот заколебался и ненадолго поверил, что она действительно тифлисская приставша, настолько был обескуражен стойкостью большевички, когда объявил ей, что казнь Губанова предрешена. А поверив, хотя бы ненадолго, выпустил из своих рук. Спохватился, да поздно...

Две недели контрразведчики разыскивали тифлисскую приставшу, но та как сквозь землю провалилась. Наконец на пятнадцатый день тюремное начальство дало знать ротмистру, что в контору являлась неизвестная женщина с просьбой повидать Константинова и что просительнице велено прийти завтра. Не сомневаясь, что назавтра получит ускользнувшую большевичку, обрадованный Юрченко наказал тюремщикам, если она придет, разрешить свидание и тут же сообщить в контрразведку. Тюремщики так и поступили, но контрразведник, посланный стеречь приставшу, чтобы не упустить ее, когда она выйдет из тюрьмы, и арестовать, когда она попытается войти в дом, где укрывалась, зря проторчал у тюремных ворот. Запомнив ее в кабинете Юрченко на очной ставке с Губановым, он лишь мельком глянул на седую сгорбленную женщину, похожую на базарную торговку с корзиной на локте, которая вышла из пропускной будки у ворот и направилась в город. Только через час, тщетно прождав миловидную, молоденькую, черненькую и маленькую приставшу на морозном ветру, он справился в тюремной конторе и выяснил, что седая женщина с корзиной приходила на свидание к бензинщику Константинову. Теперь и ее след простыл...

В письме Евгении Дмитриевны Губановой, которое я отыскал в своем архиве, рассказ о том, как ей посчастливилось ускользнуть от деникинской контр-разведки Порт-Петровска, занимает всего несколько строк:

«...Обратно выехать из Петровска с паспортом жены тифлисского пристава было нельзя: могли арестовать контрразведчики. Повез меня, как свою жену, Малахов — один из товарищей Феди по совместной работе. Если бы он не оказал эту услугу, мне не пришлось бы уйти от Юрченко. А когда я благополучно вернулась в Баку после того, Кавказский комитет направил в Петровск мать Феди, которая выехала туда под видом торговки...»

Вот тогда ротмистр Юрченко и очутился опять в дураках.

Несмотря ни на что

Да, сгорбленная седая женщина, которую прозевал контрразведчик декабрьским утром, в канун нового 1920 года у ворот тюрьмы, была матерью Губанова. И сгорбилась она не столько под грузом прожитых в нужде лет, сколько под тяжкой ношей мучительной материнской тревоги за судьбу сына, потрясенная его откровенной просьбой, высказанной через тюремную решетку в момент недолгого свидания. Он торопливо и горячо прошептал:

— Уходите, мама, и уезжайте из Петровска. Помочь больше не поможете, кроме как уже помогли: поддержали своей лаской и успокоили насчет Жени. Счастливо вырвалась. Помогите ей вырастить Павлика и Валечку: Спасибо, и прощайте, или этот интеллигентный палач Юрченко схватит вас, лишь бы напакостить мне. И не надо, чтобы видели вы, как будут вешать меня. Не плачьте, прощайте, мама!..

Нелегко было выслушать эти слова, нелегко было и произнести их.

«...Конечно, мать его не послушалась, — прибавила в своем письме Евгения Дмитриевна Губанова, — а стала продолжать все, что делала: разъезжать, как торговка мелочами, по ближним селениям, чтобы отвести глаза деникинцам, а когда возвращалась в Петровск, через верных людей наводила справки. В последних числах января уехала опять с товаром, вернулась уже в середине февраля и узнала, что Феди и его товарищей в тюрьме нет...»

А стряслось за это время самое немыслимое для обитателей камеры смертников, откуда никто при деникинцах не уходил обратно в жизнь..

После месяца непрерывной пытки холодом на цементном полу (мстя Губанову за то, что упустил его близких, начальник контрразведки распорядился сломать нары в камере), тюремщики вдруг расковали моряков. Затем помощник начальника тюрьмы объявил им решение суда, который якобы рассмотрел их дело заочно: освободить от наказания, поскольку нет улик в доставке бензина большевикам, но зачислить в солдаты, поскольку все четверо подлежат мобилизации по своему возрасту.

— К белякам! На службу! — вскипел Трусов, как только помощник начальника тюрьмы, зачитав с порога решение суда, захлопнул дверь камеры. — На такое гадство пусть других ищут!

Губанов урезонил его:

— Не кипятись, Миша. Из солдат уйти можно: Смотришь — и еще кое-кому мозги вправить удастся...

Только не каверзу ли подстраивает Юрченко? Не думайте, что он отступился, у него хитрость из хитрости заодно с подлостью лезет.

Ланщаков и Любасов были согласны с Губановым.

Уговорились: подчиниться, пока не разгадают, что за ловушку приготовили им в контрразведке...

В тот же день тюремные конвоиры привели их к воинскому начальнику Порт-Петровска. И в тот же день вечером, отпущенные воинским начальником на сутки с наказом привести себя в порядок, моряки сидели за столом в матросском кубрике парохода «Астрахань», наслаждаясь теплом и чистотой, смыв вместе с грязью, стряхнув вместе с вшивыми космами и лохмотьями кошмар камеры смертников. Сидели среди настоящих товарищей, друзей, которые еще четыре месяца назад выручили Губанова и свели на нет провокацию, затеянную против него начальником контрразведки, а теперь поделились по-братски всем, что имели, всем, что знали.

Слушать пришлось долго. Сперва о том, что деникинские войска откатились из-под Тулы далеко на юг и недавно выбиты из Ростова; что колчаковцы окончательно разгромлены и уже сдали Иркутск... Затем о каспийских делах: что бои в Закаспии идут на подступах к Красноводску; что XI армия перешла от обороны Астрахани к наступлению, совершила обратный марш через калмыцкую пустыню, а теперь движется вдоль побережья в сторону Кизляра и устья Терека, откуда рукой подать до Порт-Петровска. Наконец, о том, что в тылу белых, вокруг Дербента, успешно действуют дагестанские повстанцы-партизаны; что красное знамя у них — подарок ВЦИК и что доставил это знамя, как говорят, через Каспий на парусной лодке-туркменке шкипер Сарайкин...

Значит, ОМЭ продолжала действовать! Значит, не сумели враги побороть ее! Значит, не зря прошли моряки туркменской лодки № 6 через испытания, которые трудно было выдержать человеку!..

В общем, новостей за четыре месяца оказалось немало, и в каждой была одна долгожданная радость: Красная Армия громила врагов повсюду, линия фронта день за днем придвигалась ближе и ближе к Порт-Петровску...

Выслушав новости, Губанов порадовался, как все, после чего, убеждая товарищей, сказал:

— Надо не проморгать. Деникинцы предоставляют нам хорошую возможность растолковать их солдатам правду.

Любасов похмыкал, как обычно, когда сомневался:

— Сам же ты, Федя, предупреждал насчет хитрости Юрченко. Не его ли рук весь этот фокус-покус, не играет ли он с нами в кошки-мышки?

— Думаю, что играет. — Губанов тяжело вздохнул. — Только другого выхода у нас пока нет.

— В горы надо уйти, к партизанам, — высказал свое мнение Трусов. — Душа закипает, как только вспомню, что завтра погоны с кокардой нацепят!

У Ланщакова был тоже свой план:

— Лодку достать, лодку!.. Выбраться, пока темно, по бережку за город, к рыбакам...

Губанов ответил сразу обоим:

— За город не выбраться — напоремся на патрули, сегодня их больше, чем всегда, неужели не понимаете... Ведь контрразведчики, скорее всего, рассчитывают, что мы поторопимся бежать. Даже если проберемся к рыбакам, подведем безвинных людей, деникинцы расправятся и с ними... Согласен с Трусовым — в горы надо уйти, но из казармы, когда установим связь с местными подпольщиками.

И снова засомневался Любасов:

— Не упустим ли время? Не пришлось бы пальцы кусать и ногти грызть.

Моряки задумались.

— Нельзя ни упустить, ни поспешить раньше, чем следует, — убеждающе продолжал Губанов. — Завтра явимся к воинскому начальнику и вроде оправдаем его доверие. А сейчас давайте- ка отдохнем по-человечески. Утро вечера мудренее.

Это была непоправимая, что выяснилось на третий день, ошибка...

Под вечер в казарму запасного батальона, где находились Губанов и его товарищи — скорее на положении арестантов, чем солдат, — ворвался, потрясая наганом, Газарбеков. Следом за ним, уже с порога наводя винтовки на моряков, щелкая затворами, ввалились другие деникинцы из карательного отряда контрразведки.

— Ну-ка, господин большевик!.. — Отыскав Губанова среди встревоженных солдат-запасников, контрразведчик повел наганом в сторону двери. — Выходи!

Исступленный взгляд Газарбекова предвещал необычное.

Успев пожать руки товарищам, подгоняемый прикладами карателей, Губанов шагнул за порог казармы, а через двадцать минут, по-прежнему подгоняемый прикладами, поднялся по трапу на пароход, при виде которого еще издали, у входа в порт, сердце его замерло и вдруг бешено заколотилось, как при первой встрече с Газарбековым.

Все здесь было знакомо, когда-то радовало, а теперь встретило, окружило, на какие-то мгновения захлестнуло, будто петля-удавка горло, безнадежной, беспросветной неизвестностью. За ней, сквозь сырые сумерки ненастного февральского вечера над пароходом, сквозь полумрак узкого коридора, в конце которого тускло желтел прямоугольник распахнутой двери, путь обрывался в бесконечную черную пустоту...

Испытанным приемом, изо всех сил упершись кулаками в спину пленника, Газарбеков вытолкнул его на середину салона, под ослепительный свет люстры, к портрету президента Крюгера, и Губанов очутился перед столом, за которым сидели рядом начальник контрразведки и все тот же — с ледяными глазами — багроволицый советник в штатском.

— Осторожнее, поручик, — лениво порекомендовал Юрченко. — Не вышибите из него дух прежде срока. Потерпите, никуда не уйдет. Приглашайте компанию, как условились, не перепутайте очередь.

Газарбеков оскалил зубы:

— По нотам сыграем, господин ротмистр!..

И скрылся за дверью.

— Станьте поближе, вот сюда. — Начальник контрразведки небрежно осмотрел переодетого в солдатскую форму Губанова, насмешливо заключил: — За денщика сойдете. Похожи.

Тот, уже не таясь, зная, что разговор между ними последний, ответил, как плюнул в колючие глаза врага:

— А вы не только похожи... Сбоку не хозяин ли ваш?

Багроволицый сосед ротмистра процедил, акцентируя:

— Кажется, матрос Константинов начинает разговаривать на языке Федьи Губанова.

Мертвенно-бледное, обескровленное лицо Юрченко посерело.

— Скоро сквитаемся, господин бензинщик!.. — Забарабанив пальцами обеих рук по столу, он овладел собой. — Для полной ясности я познакомлю тебя кое с кем. Не отопрешься.

Губанов спокойно произнес:

— Догадываюсь, кому быть иудой...

Не дрогнул, когда начальник контрразведки показал в угол салона, где валялся брезентовый чехол с привязанными к нему чугунными колосниками, снятый с трюмного люка.

— Видишь?

— Вижу. Кого-то хоронить собираетесь. По морскому обычаю, с колосниками, — хладнокровно, вроде не поняв угрозы, проговорил Губанов.

— Тебя! Понимаешь: тебя! — издевательски любезно разъяснил Юрченко и впился колючими глазами в лицо пленника. — Если не согласишься быть полезным. Живьем, слышишь, бензинщик?!

Не произнеся ни слова, замолчав с этого момента навсегда, Губанов снял солдатскую фуражку, вырвал из нее и положил на стол перед начальником контрразведки деникинскую эмблему-кокарду, снова надел фуражку. Затем сорвал погоны и бросил их рядом с кокардой.

— Так, так!.. — почти прошипел ротмистр и сдавленным от ярости голосом выкрикнул: — Господин Шлун!

В дверном проеме возник, словно вынырнув из-под палубы, все такой же, каким был много лет, надменный и тщедушный карлик, похожий на злого гнома. С минуту он молча присматривался, прежде чем опознать в изможденном солдате ненавистного ему человека. Ненавистного с давних дней совместной службы на этом самом пароходе, в салоне которого сейчас встретились они. Вдвойне ненавистного, потому что Губанов стоял перед ним с таким же видом простодушного превосходства, с каким всегда побеждал в спорах и столкновениях за столом этого самого салона, защищая матросов и кочегаров. Втройне ненавистного за то, что Шлун был обязан ему жизнью... Подлой, пакостной натуре Шлуна было вовсе не ведомо хотя бы чувство простой благодарности к Губанову, спасшему его от заслуженной кары. Спасшему на борту этого самого «Президента Крюгера», в марте семнадцатого года, на двенадцатифутовом рейде, когда матросы, доведенные издевательствами штурмана до крайности, готовились выбросить его за борт, как только узнали о свержении царизма... Шлун запомнил не это. В злой памяти его сохранились лишь слова, с какими обратился к матросам тогдашний механик, объясняя холуйское хамство штурмана, и за какие Шлун навсегда возненавидел Губанова..

— С трудом, но узнаю, — ликуя всем своим существом, сказал он. — Как это вы затесались в Добровольческую армию?

Губанов промолчал.

— При обстоятельствах благоприятных, но от него не зависящих. — Юрченко усмехнулся, довольный своей выдумкой. — Итак, штурман, это он?

Шлун не поколебался:

— Собственной персоной. Бывший механик нашего парохода и главарь запрещенного за большевистскую деятельность Союза судовых команд. Матросня зовет его Федей Губановым, и ему, кажется, очень нравится это. Большевик-ленинец, как сам объявил себя еще в семнадцатом году на морском съезде в Баку. Помните, Федор Константинович?

— Большевик-ленинец, как сам объявил себя...

Губанов опять промолчал. Глядя мимо Шлуна, словно сквозь стену салона, за пределы парохода, он как бы вновь услышал и ехидный вопрос, заданный тогда штурманом, который сейчас выдал его контрразведчикам, и свой ответ ему на объединенном съезде каспийских моряков... Съезд состоялся в июле семнадцатого года, в дни, когда враги всех мастей, и прежде всего Временное правительство эсера Керенского, возводили клевету за клеветой на большевиков, на Ленина. Каждый третий мандат на съезде принадлежал делегатам эсеровско-меньшевистского Союза судовой администрации, возглавляемого капитаном Федоровым и штурманом Шлуном; каждые два мандата из трех принадлежали делегатам Союза судовых команд, председателем которого уже тогда был Губанов... Зашла речь о председателе объединенного Союза каспийцев, и рядовые моряки предложили своего вожака... Чтобы помешать избранию, Шлун и задал свой провокационный вопрос: не скажет ли механик Губанов, программу какой партии разделяет и с какого времени?.. Расчет был хитрый: далеко не все делегаты съезда в ту пору знали правду о большевиках. А Губанов, несмотря на это, поднялся и четко произнес в напряженно притихший зал: «Большевик-ленинец, с тысяча девятьсот пятого года!..» Эсеры и меньшевики, по указке Федорова и Шлуна, подняли шум. «Немецкий шпион!» — заорали они в ответ Губанову. Тогда встал и шикнул на них машинист Трусов — представитель команды «Президента Крюгера»: «Ша, хозяйские прихвостни! Сидите и не рыпайтесь!.. Скажу, как в жизни выходит... Есть у нас на пароходе двое, и все хорошо знают их. Одного зовут Шлуном — гадюка известная. Говорят, что он не то правый, не то левый, не то средний эсер. И программа той партии для меня вполне понятная, если она Шлуну по сердцу... А второго зовут Губановым... Скольким людям помог, кочегаров масленщиками сделал, масленщиков машинистами! Нашего роду, горбом в механики выбился... Я в программах еще плохо разбираюсь, но если такой человек большевиком объявляет себя, легко или трудно разгадать, что это за партия? Кому жизнь доверим — Шлуну или Феде Губанову?..» И съезд, хотя Шлун с Федоровым и немногие из их приверженцев демонстративно ушли с него, избрал Губанова председателем объединенного Союза судовых команд Каспийского моря...

Теперь Шлун по-своему отплатил за тогдашнее поражение.

— Долго еще будешь вспоминать? — поторопил Юрченко.

Губанов продолжал молчать.

Багроволицый советник в штатском многозначительно взглянул на часы, выбрался из-за стола и, сдвинув портьеру, за которой была приоткрыта дверь в каюту капитана, перешагнул порог.

— Господа, ко мне! — в тот же момент позвал начальник контрразведки.

Один за другим в салон вошли и обступили Губанова восемь деникинских офицеров.

Шлун повернулся было к выходу, но Газарбеков, вводя под руку молодую женщину, оттеснил его внутрь, зло сказав:

— Не ускользайте, штурман! Еще не все!..

Подойдя к женщине, ротмистр галантно чмокнул ее руку:

— Разрешите, Люда, представить вам некоего Константинова, который при дальнейшем изучении оказался большевиком. Вы пожелали видеть своими глазами одного из тех, кто в Петрограде расстрелял вашего брата. Предоставляю эту возможность...

Женщина метнулась к Губанову, наотмашь хлестнула его по лицу ладонью.

— Погодите, Люда. — Юрченко отвел ее в сторону. — В данном случае уступите мужчинам... С богом, господа!..

Деникинцы разом набросились на пленника, заломили ему руки. Газарбеков выхватил из угла заготовленную заранее веревку, в свою очередь, стегнул по лицу...

Ослепленный ударом, Губанов зажмурился от боли, а контрразведчик уже опутывал его веревкой, затягивая ее изо всех сил.

— Ну? — подступил к связанному по рукам и ногам пленнику Юрченко. — В последний раз спрашиваю: нам нужны адреса и фамилии всех, кто продает бензин большевикам! Скажешь — обещаю легкую смерть: пристрелю, и дело с концом...

Губанов молчал.

Щелкнули кольца портьеры на двери капитанской каюты. Чья-то рука властно и плотно задернула портьеру изнутри.

— Укутайте его, чтобы не простудился, — глумливо приказал начальник контрразведки, поняв, что щелканье колец было сигналом кончать с пленником, и кинул замершему Шлуну: — Иглу, штурман, и потолще!..

Когда Шлун возвратился, принеся взятую у боцмана парусную иглу, которой чинили изодранные брезентовые чехлы, Губанова уже не было. Вместо него посреди салона лежал на ковре продолговатый сверток из брезента с привязанными к нему колосниками, в котором смутно угадывались очертания фигуры человека.

— Рот заткнули? — предусмотрительно справился Шлун, подав Газарбекову иглу с вдетым в нее шпагатом. — Чтобы не дал знать команде катера. А то еще обратится с речью.

Контрразведчики засмеялись.

— Не пикнет, — успокоил Юрченко. — Люда не пожалела свой кружевной платок. Надушила бензином и собственноручно затолкала ему в рот... Не дай бог нам с вами попасть в эти нежные женские ручки... — Он взял у Газарбекова иглу и протянул ее женщине: — Действуйте, не забывая приметы: саван шьют на живую нитку и от себя...

Четверть часа спустя портовый паровой катер «Нобель», как только деникинцы перебрались на его палубу вместе с продолговатым свертком, выполз из-за борта «Президента Крюгера» и, натужно вздыхая разболтанной машиной, давно отслужившей свой срок, пошел в ночную темноту внешнего рейда. И никто из команды катера, в том числе старый товарищ

Феди Губанова механик Иван Андреевич Маркин, даже не подозревал о том, что в неподвижном свертке на палубе доживал последние минуты с кляпом — вымоченным в бензине платком во рту, — намертво опутанный веревками большевистский вожак моряков-каспийцев...

Предпоследнее испытание

Прежде чем остальные моряки туркменской лодки № 6 узнали судьбу Феди Губанова, они прошли через самое изуверское испытание, придуманное для них начальником деникинской контрразведки Порт-Петровска ротмистром Юрченко.

Сперва конные конвоиры в бурках погнали трех каспийцев из казармы обратно в тюрьму и, отстегав нагайками, водворили в ту же камеру смертников. Затем снова погнали, присоединив к сотням других деникинских пленников, через город в порт, к дальнему причалу, возле которого виднелся дряхлый грузовой пароход «Экватор», и заставили слезть в пустой трюм. Дно его было залито ледяной водой, сочившейся сквозь заклепочные дыры в корпус. Высота слоя воды на дне трюма колебалась от двух до трех футов.

Глубокой ночью, когда все, кого пригнали деникинцы, уже томились в темноте трюмов, на пароход пожаловал начальник контрразведки, сопровождаемый карателями в бурках, похожими в ночном мраке на гигантских нетопырей, и приказал капитану сниматься в море.

— Выходите из порта без гудков и без отличительных огней. Рейс абсолютно секретный, и вы отвечаете головой, если кто-нибудь узнает, куда мы идем! — пригрозил он.

Капитан испуганно воскликнул:

— Помилуйте, господин ротмистр, но ведь я должен знать, куда мне прокладывать курс!

Юрченко холодно улыбнулся:

— Разумеется. Где у вас карта?

Пройдя с капитаном на мостик, в штурманскую рубку, он остановился у карты Каспия, занимавшей всю стену, и прочертил рукой невидимую линию поперек моря — от Порт-Петровска до пустынного побережья между Мангышлаком и Кара-Бугазом:

— Вот сюда и прокладывайте... Десять верст левее, десять правее — ничего не значат. Теперь командуйте, а я — ваш гость туда и обратно...

Двое суток после этого дряхлый пароход пробивался сквозь шторм к голым берегам Закаспия, и двое суток деникинцы не интересовались ничем, что происходило в закрытых наглухо трюмах. Двое суток там мучились в сплошной темноте, коченея в студеной воде, узники, вывезенные из тюрьмы Порт-Петровска, — триста пятьдесят семь человек, среди них восемнадцать женщин, одна — с грудным ребенком. Двое суток люди в трюмах провели без пищи и пресной воды, проклиная контрразведчиков и призывая на помощь смерть...

На третье утро, когда Любасов, Трусов и Ланщаков, держась вместе, дремали в оцепенении, обвив обеими руками ступеньки, чтобы не соскользнуть во сне в ледяную воду, послышался глухой грохот якорной цепи. И тотчас над ними возник ослепительный квадрат солнечного дня и голубого неба.

Понукаемые деникинцами, матросы «Экватора» торопливо сбрасывали на палубу деревянные лючины, которыми был закрыт трюм.

— Пересадка! — Над люком показалась чья-то голова. — Наверх вы, товарищи!.. Последний парад наступает!..

На палубе захохотали.

Судорожно впиваясь в круглые ступеньки отвесного трапа, измученные люди поползли муравьиной вереницей вверх. Не всем удалось выбраться из трюма, как ни цеплялись они, как ни стремились из тёмноты в солнечную неизвестность... Исчерпав силы, почти у верхней ступеньки разжав пальцы, самые слабые срывались с трапа и с коротким стоном или молча падали на дно, в грязную горькую воду, захлебывались в ней, недолго барахтались и затихали...

Любасов вскарабкался на верхнюю палубу вслед за Ланщаковым и Трусовым, увидел шеренгу бородатых конвоиров с обнаженными шашками, пулемет, нацеленный на безоружных, выползавших из трюма узников, присоединился к толпе у борта, с наслаждением глотнул свежий воздух, пошатнулся — так закружилась в первые мгновения голова...

— Доплыли, кажись... — пробормотал кто-то голосом, придавленным смертельной усталостью. — И куда занесло нас помирать?..

— Не все ли равно... —таким же голосом откликнулся еще кто-то.

Пароход медленно покачивался на зыби, шедшей после шторма с моря к песчаной косе, у которой стал на якорь. Далеко справа от косы нестерпимо для глаз сверкали под солнцем будто зеркальные осколки. По ним Любасов и узнал место. Зеркальные осколки были солеными озерами, разбросанными вдоль берега на пути к страшному Кара-Бугазу — мертвому заливу, где вроде и не было никогда жизни. Серо-желтый океан зыбучих песков вздымал недвижные, пока не было ветра, гребни — от безлюдного побережья до коричневой черты горизонта:

С мостика выглянул Юрченко, после чего над пароходом разнеслись слова капитана:

— Спустить парадный трап и все шлюпки!

Ланщаков тяжело выдохнул:

— На берегу хотят порешить, гады!..

— Если бы это... — Любасов сжал кулаки. — Нет, Иван, не для того они привезли нас через все море...

Узники еще не догадывались о замысле врагов. Многие еще наслаждались чистым воздухом, подставляя измученные лица и запекшиеся от жажды губы едва уловимым дуновениям ветерка, еще радовались солнечному свету после тюремной темноты трюмов...

Голос начальника контрразведки вернул их к действительности:

— Капитан! И вы и команда ответите головой, если обнаружу в шлюпках воду и провиант!..

Конвоиры двинулись на толпу, тесня ее к трапу, спущенному за борт.

— По одному, по одному! Не торопитесь, все успеете! — с пренебрежительной усмешкой предупредил контрразведчик, заняв место у верхней площадки трапа и вглядываясь в лица пленников. Прищурился, заметив Любасова, спросил у конвоира, стоявшего обок: — Не из твоего улова, Остапчук?

Тот полоснул пленника взглядом, как шашкой:

— Бензинщик, ваше благородие. Из той брашки, что свою лодку потопила.

— Узнаю теперь. Шкипер, кажется. — Усмехаясь в лицо Любасову, ротмистр сказал: — Живуч. Не умрешь с одной пули.

Проходя мимо, Любасов презрительно проронил:

— На такую морду, как у тебя, и одной пули жалко. Поглядись в зеркало...

Юрченко вскинул наган и тут же опустил его:

— Дешево хочешь отделаться, не выйдет. Стрелять не буду, сам подохнешь!.. — Вдруг рванулся за Любасовым, выдернул его из очереди к трапу: — А ну погоди! Перемолвимся парой слов... Пить хочешь? Угощу на прощанье, не жалко... Остапчук, принеси ему кружку воды.

Прочитал безмолвный вопрос в глазах пленника, снова глумливо усмехнулся:

— Интересуешься, что с Губановым?.. Ищи, моряк, моряка в море... Сообразил? Растворился твой Губанов без следа.

Громко, чтобы слышали все, Любасов произнес:

— Промахнулся ты, гад деникинский! От тебя, верно, не останется скоро и следа на белом свете! А Федя Губанов, если и убил ты его, все равно не исчезнет! В каждой капле моря жить будет!

Пальцы контрразведчика быстро завертели барабан нагана, сжали рукоятку...

Еще раз овладев собой, Юрченко сказал подходившему с кружкой конвоиру:

— Слышишь, Остапчук, какой идейный?.. Все на пулю напрашивается... Правды в твоих словах, бензинщик, столько же, сколько в том, что ты выберешься отсюда!.. — Поинтересовался, продолжая криво усмехаться: — Знаешь, где находимся?

— Вроде у Кара-Бугаза, — ответил Любасов.

— Гораздо левее. — Контрразведчик, торжествуя, объявил: — Отсюда расстояние одинаковое — что до Форта Александровского, что до Красноводска. Триста пятьдесят верст и в ту и в другую сторону. И до них нигде ни живой души, ни колодца. Только пески, море и небо... Сообрази, что ждет тебя и всю компанию...

Конвоир протянул моряку кружку с водой:

— Угостись напоследок...

Любасов, к изумлению всех, кто жадно смотрел на кружку, выбил ее из руки деникинца и молча ступил на шаткий трап.

— Ишь гордый какой! — зло пробурчал облитый водой конвоир. — По всему видать, ваше благородие, что из настоящих большевиков...

— Помолчи, Остапчук! — оборвал ротмистр и крикнул сверху вслед Любасову: — Счастливо сдыхать, бензинщик!..

Поход смертников

...В полдень, высадив живых пленников на песчаную косу, а мертвых побросав за борт в море, деникинцы увели пароход обратным курсом к Порт-Петровску.

Толпа изнуренных людей, оставленных на пустынном берегу без куска хлеба и без глотка пресной воды после двухсуточной пытки жаждой и голодом, безмолвно взирала на убегавший к горизонту пароход, пока тот не сгинул.

— Кто бывал в здешних местах? — обратился Любасов ко всем.

Из толпы выдвинулся пожилой рыбак:

— Бедовал тут однажды. Штормом лодку вконец разбило, а мы втроем на мачте сюда выбрались. Не думал, что вдругорядь придется... Если идти сперва на восток верст десять, а потом прямиком на юго-восток, выйдем на старый путь караванов. Там были колодцы.

Печально поглядев на женщину, которая держала на руках тельце грудного ребенка, умершего еще в трюме, шкипер попросил Трусова:

— Подсчитай, сколько нас. — И снова обратился ко всем: — Слышали, что сказал человек?.. У нас один выход — найти караванную дорогу. Будем искать, пока силы есть.

Рыбак предупредил:

— Идти лучше ночью, когда морозит: больше пройдем. А то под солнцем в пустыне да через эти проклятые пески на второй версте язык высунешь.

Взяв на себя роль командира, Любасов распорядился:

— Пока не стемнеет, останемся на месте. Намочите рубахи в море и обмотайте головы, легче покажется.

Подошел Трусов, сосчитав всех, кого заприметил на косе:

— Налицо триста девять. Сорок восемь сгибли в трюмах...

Помолчав, Любасов тихо обронил:

— Будет счастьем, если десятая доля из нас уцелеет до Красноводска. — Прибавил, не отрывая взгляда от узорного дымка над чертой горизонта в море, где исчез «Экватор»: — Знал этот гад деникинский, какую смерть придумать!.. И Федю сгубил он, запомни его слова, Миша, если я не дойду: «Ищи, моряк, моряка в море»!..

Опустился на песок, нахлобучив до глаз старую солдатскую фуражку — недобрую память о деникинской казарме Порт-Петровска, — и молча пролежал до сумерек.

...В тот же вечер обреченные на гибель в песках люди начали небывалый марш, известный в истории гражданской войны на Каспии под названием «Поход смертников».

Три недели, из ночи в ночь, с упорством, свойственным лишь человеку, они шагали, шли, плелись, брели, тащились, ползли через гребни дюн бесконечной пустыни в одном и том же направлении — на юго-восток...

Из трехсот девяти человек, высаженных с парохода на косу, первого привала достигли двести семьдесят.

Там на рассвете рухнул в песок рядом с Любасовым и рыбаком седой горец в рваном бешмете и сером от пыли башлыке. Глаза горца устало закрылись, косматые брови сошлись у переносья... Это был ашуг — народный певец Дагестана, выброшенный контрразведчиками в пустыню за то, что в песнях своих звал людей на священную войну против карательных деникинских отрядов, истреблявших горные аулы.

Весь день старый ашуг лежал с закрытыми глазами, но губы его шевелились, будто он слагал не слышную никому песню. Под вечер он с трудом привстал, сел, скрестив ноги, и, слегка раскачиваясь, запел хриплым, дребезжащим голосом. Слова скорби вырывались из уст ашуга, сжигаемых жаждой, редкие слезинки высыхали, не успевая скатиться по дряблым щекам. Он прославлял поход смертников через пустыню и оплакивал тех, кто уже затерялся в песках...

Едва стало смеркаться, Любасов и рыбак поднялись и, не говоря ни слова, сберегая силы, устремились дальше. Двести шестьдесят четыре человека потянулись за ними черной нитью через гребни дюн, залитые мертвенным светом луны...

Ашуг и с ним три дагестанских партизана не встали. Жизнь покидала их тела, иссеченные шомполами деникинцев, сознание меркло. Они остались на песчаном гребне первого привала, в морозной мгле ночной пустыни...

К первому колодцу добрались двести десять человек. На дне его чернела лужа тухлой воды. Они выпили воду и, расхватав мокрый песок, высосали из него влагу. Вода возвратила им часть сил и неутолимое ощущение голода. Ланщаков поймал черепаху. Ее разодрали на клочья, но это никого не насытило. Кто-то обнаружил у колодца ящерицу и накрыл ее ладонями. Ящерица вырвалась из-под дрожавших ладоней и, подарив счастливцу извивавшийся хвост, слилась с песками...

На шестой день пути, когда за Любасовым и рыбаком брели сто шестьдесят четыре человека, бронзовые от солнца и пыли, истощенные голодом и иссушенные жаждой, они научились ловить ящериц. Черепахи и ящерицы были единственным спасением от голодной смерти, но ни тех, ни других не хватало, как не хватало протухшей воды в заброшенных колодцах. Выпив ее, люди продолжали скрести изодранными в кровь пальцами песчаное дно, тщетно надеясь припасть к живительному роднику, не слушая уговоров идти дальше...

Надеяться на спасение могли только те, кто пересиливал себя и продолжал путь.

Любасов с трудом поспевал за пожилым рыбаком, дивясь выносливости его. Рыбак вел спутников от колодца к колодцу, словно видел несуществовавшую караванную тропу...

В сумерках, перед рассветом, опускаясь на песок всегда там, где оказывалась вода, он подолгу смотрел, не моргая, в полное падающих звезд, таинственное, как пустыня, небо...

Моряки из своих рук поили его, отдавая ему двойную порцию вонючей влаги...

На заре двадцать второго дня Трусов сообщил шкиперу, что последнего привала достигли шестьдесят семь человек.

— Глянь, Миша, туда... — Любасов показал попрежнему на юго-восток, где в прозрачном тумане колыхались, дрожа, на краю пустыни розовые контуры гор. — Еще семнадцать верст до Красноводска, и ни одного колодца...

Узнав об этом, двадцать человек отказались покинуть привал.

Было бесполезно попусту тратить время и убеждать их, но Ланщакова, бредившего в тифу, Любасов бросить не мог. Вдвоем с Трусовым он подхватил его и повлек под руки за проводником, как только стало темнеть.

В полночь они приплелись к Гипсовому ущелью, за которым лежал Красноводск.

Сил больше не было. Оставалось только упорство.

Поэтому, когда уже рассвело, у выхода из ущелья шкипер сказал, едва ворочая распухшим языком:

— Временно обставим наш путь вешками. Идите за мной, кто сколько может, а тогда ложитесь и ждите. Никуда не отползайте. По вашим следам отыщут всех...

Оставив Ланщакова под присмотром Трусова, он побрел дальше за рыбаком и к исходу дня приполз на окраину Красноводска.

— Пить, пить, братки... — прохрипел он обступившим его изумленным горожанам. — И вызволяйте других... На каждой версте от ущелья пропадают люди...

...Сорок семь человек из трехсот девяти, начавших поход смертников, среди них трое моряков с туркменской лодки № 6, были спасены.